Новый День №49

Вдруг сжался мир до глобуса на парте, 

До шарика засушенного льна, 

До чёрной точки в золотом закате… – 

Как мал и хрупок показал всем нам. 

 

Лежал во тьме до зорьки скоротечной, 

Сковало всех вопросом бытия: 

– Ужели мы на станции конечной? 

Ужели всё? И выйти должен я? 

 

Ответ лежал у Бога на ладони – 

Он мир держал, молясь за нас за всех, 

Огромный шар, бескрайний и бездонный

Всё набирал потерянный свой вес. 

 

* * * 

 

Весна – невеста. Лето – мать. 

А Осень – щедрая старушка, 

Всё слёзы льёт в свою подушку. 

Зима – в сугробы ляжет спать, 

Младенцем в марте возродится 

И в рост пойдёт! Вернутся птицы 

Наряд невесте белый ткать. 

Любовью сыты лес и поле, 

Цветут сады в её подоле. 

 

Птенцов встречает лето-мать, 

Кормить детей в лугах не сложно. 

Пищат, пищат, растут как должно, 

Пора и на крыло вставать. 

Примерив облачное небо, 

Пробьют родительские скрепы. 

Свободу петь – летать, летать!.. 

 

Крыло окрепло, гонит осень 

Приплод подросший, вон всех просит. 

Прощайте, дом родимый, мать. 

На юг собрались птичьи стаи, 

Назад вернуться обещая. 

Куда девалась лета стать? 

 

Старушка-осень молодится, 

Румянами раскрасив листья, 

На стол велит плоды подать. 

На пир зима спешит к ней в гости, 

Стучит повсюду стылой тростью. 

Листва ковром слетает… Спать!

 

Остались голыми деревья. 

Морозов наступило время, 

Но снег растает… веришь, брат, 

«Уа» весны придёт опять. 

 

КАЗАНСКАЯ ТРАГЕДИЯ 

 

Ворвалась стынь щемящимся щенком, 

Котёнком жалким, что не в силах рыкнуть… 

Твой ор заткнул возникший в горле ком: 

К ТАКОМУ! – в здравой яви не привыкнуть, 

 

Но повторяются и вновь, и вновь, и вновь 

Те нелогичности, в которых гибнут дети. 

От пуль не спас намоленный Покров, 

Пробило зло Казанскую намедни… 

 

Душа скорбит, а разум бьёт в набат: 

Не досмотрели, не предупредили… 

И бес вошёл, и воцарился Ад, 

И он стрелял, и дети наши гибли. 

 

Но Тот, кто крестной Смертью Смерть Попрал, 

Не мог Святой Душой не содрогнуться, 

Погибших деток принимая в Рай, 

Дал нам слова любви в речах напутствий. 

 

Ни грамма зла не дал поправший зло, 

К чему плодить никчёмное на свете? 

Огнём любви крутило беса, жгло… 

Пред Богом он за смерть детей ответит.

Ненаписанные строки

Рвутся сняться с языка – 

Скопом, скопом,

   скоком, скоком,

Словно с якоря, с крючка, –

Просятся в века, века,

                             или так хотя б, пока...

Смесь высокого и низкого,

Смесь далёкого и близкого,

Смесь холодного и жгучего,

Ласкового и колючего,

Смесь земного и небесного,

Плотского и бестелесного,

Смесь любви и отторжения,

Смесь покоя и брожения…

 

А часы всё – «тик-так»!

А часы всё – «бимм-бомм!»

Долго ль, долго ль вот так

Биться лбом?

Лбомм! Лбомм!!!

                     

* * *

 

Любви поток, оскалив зубья,

Отхлынул, галькою шурша. 

И, выброшена на безлюбье, 

Шеве́лит жабрами душа. 

 

* * *

 

Возможно ли отбросить суету,

Жить, не сутулясь и любить, не прячась?

Но как судить былую слепоту?

И как принять сегодняшнюю зрячесть? 

 

* * *

 

Поднимаю море – не стакан я.

До краёв полна – не расплескать…

Господи! Я слышу понуканья,

Только не пойму – куда скакать?

 

Верю я – ярмо Твоё мне впору.

Научусь всему – от «А» до «Ять».

Господи! Я чую боль от шпоры,

Только не пойму – кому кричать? 

 

Не распрячь – ни другу, ни подруге.

Знаю – не сорвать Твою печать.

Господи! Я вою – жмут подпруги,

Только не пойму – с чего начать?

 

Дай мне океан любви и смеха;

Губы – молоко кому отдать.

Господи! Бича тугое эхо   

Не даёт подсказки разгадать!

 

Дай мне потонуть – в равновеликом!

Господи! Помилуй и прерви

Отработку постановки крика

В одиночной камере любви! 

 

* * *

 

Мой сон так бесконечно одинок,

Что кошка вьёт гнездо на ветках ног. 

 

* * *

 

Уткнуться в чей-нибудь жилет –

И плакать, не переставая!

О не свершившемся жалеть, 

К защите праведной взывая.

 

Как хочется – не передать –

Мусолить слёзы кулаками

И, распоясавшись, рыдать,

И на руки проситься к маме…

 

На плечи сильные взвалить

Души натруженную ношу…

Да только мне – кого винить?

И – на кого всё это сброшу?

 

* * *

 

Что-то душно...

Вспомни, вспомни –

Ты о чём, душа, блажишь?

По подушке 

Ночью тёмной,

Сердце, ты куда бежишь?

 

Чтобы жизнь

Из жизни выжать,

Нужно – жизнь положить!..

Добежишь... 

И вдруг увидишь:

Чтобы выжить – 

нужно жить!

Не мыслю мысли без размаха.

Творца без творческих потуг.

Не мыслю музыки без Баха,

Без баховских токкат и фуг.

 

Не мыслю ткани без основы,

Где нити прочно сплетены.

Литературы без Толстого

И без толстовской глубины.

 

Жизнь та же ткань, где звук и слово

Сплелись и вдоль и поперёк.

И непонятно, где основа,

А где связующий уток? 

 

* * *

 

Сомненья, страхи, совести укоры.

Порывы, страсти, мелкие грехи.

Да так ли важно, из какого сора

В конце концов рождаются стихи?

 

Не лезь в лабораторию поэта

Читатель проницательный. Твой взор

Ценителя и тонкого эстета

Не должен лицезреть весь этот сор.

 

А если что-то всё-таки заметит

Из в общем неизбежной шелухи,

Дающей импульс творчеству, и этим

Частично искупая все грехи,

 

Не клокочи, родимый, и не парься,

Не заводи себя на раз два три,

Смотри на сор и слабости сквозь пальцы,

Не выноси, держи его внутри. 

 

* * *

 

Не беспокойся бога ради

О славе, почестях, деньгах.

Поэт обязан быть в накладе,

В дерьме и по уши в долгах.

 

Лесть для поэта, что отрава.

Свобода хуже кабалы.

Безвестность лучше громкой славы.

Хула важнее похвалы.

 

Поэт лишь пасынок отчизны.

И полагаю, не солгу, 

Сказав, что памятник при жизни

Сродни позорному столбу.

 

Скорей он сдохнет, околеет,

Чем рубль одолжит из казны.

Награды, лавры, юбилеи

Поэту даром не нужны.

 

А нужен только бедолаге

Всего-то, внутренний толчок,

Перо да чистый лист бумаги,

А то и попросту клочок. 

 

ДЕНЬ ПОЭЗИИ

 

Двадцать первого марта с претензией

Позвонил мне мой друг-поэт:

«Это надо же, в День поэзии

Поздравлений всё нет и нет».

В лихорадочном возбуждении

Проведя половину дня:

«Где признание? Поздравления?

Ты хотя бы поздравь меня».

 

Видно впрямь уже отупели все.

Литераторы, вашу мать,

Вы что спятили, День поэзии,

Как все праздники отмечать?

Если вдуматься по-серьёзному

Это ж полная дребедень.

У поэта, скажу вам образно.

День поэзии каждый день.

 

Было б лучше, считаю, полезнее,

Для поэзии, господа,

Чтобы День этот странный, поэзии,

Отменили бы навсегда.

Ведь поэзия – это бдение,

Где ни будней, ни праздников нет.

Постоянное. И служение.

Меньше празднуй, мой друг-поэт.

Лето стояло в зените. Июль щедро одаривал жителей и отдыхающих небольшого черноморского посёлка потоками солнечного света, сочными персиками, спелой ежевикой и тёплыми морскими ваннами. Двое местных, вооружившись рыболовными принадлежностями, поёживаясь от свежести раннего утра, брели по пустынной гравийке.

 – Санёк, как же нам всё-таки повезло, что в такой красоте живём! – произнёс поджарый, похожий на копчёного угря, мужичок, с любовью оглядывая пушистые холмы, целующиеся с предрассветным небом. – И горы, и море, и река, а дышится как! – он шумно втянул воздух. – Хорошо, что не родились где-нибудь в Африке, или в сибирской тайге.

 – Ну не скажи, Витюха, в Африке не бывал, а в Сибири тоже красот хватает, – возразил спутник, прихлопнув комара на большом животе.

 – Но с нашей природой всё равно не сравнить! – продолжал настаивать собеседник.

 – Каждый кулик своё болото хвалит. Ты червей не забыл?

 – Тут они, родные, – Витюха извлёк из сумки стеклянную банку с обречённо копошащимися в ней дождевыми червями.

Приятелей объединяла давняя страсть к рыбалке и нелюбовь к слабому полу, который олицетворяли собственные жёны, посягающие, как казалось мужчинам, на их свободу. Рыбалка была бегством от женской «тирании». Поэтому, прихватив пару бутылок «вишнёвки», изготовленной местной шинкаркой Зинкой, и нехитрую закуску, друзья при каждом удобном случае отправлялись на берег речки.

Вдоль неё тянулся посёлок, а неподалёку располагался детский оздоровительный лагерь, по старинке называемый жителями «пионерским».

Первые лучи солнца робко тронули верхушки деревьев, когда рыбаки по тропинке спустились к берегу. Место было «насиженное». Тихая заводь среди огромных валунов обещала хороший клёв. Друзья расположились и приготовили снасти. Витюха извлёк из банки червя и, соблюдая ритуал, трижды на него поплевал. Этого ему показалось недостаточно и он что-то пошептал, прежде чем насадить наживку на крючок.

 – Что ты ему на ухо шепчешь? В любви объясняешься? Ты его ещё поцалуй! – съязвил приятель. – А может вишнёвки ему нальёшь для стимула?

 – Может и поцалую, и налью, если доверие оправдает.

Червяк осознал возложенную на него ответственность, и через пару минут на леске бился, трепеща оранжевыми плавниками, небольшой голавлик.

 – С почином, дружище! Это нужно обмыть, – предложил Санёк.

 – Мудрая мысль, – согласился Витюха.

Налили. Обмыли. Через небольшой промежуток времени удача улыбнулась компаньону.

 – А мы качеством берём, – снимая с крючка более крупный трофей, радовался Санёк.

 Снова налили. Отметили. Ещё пару раз повторили, приветствуя появление в ведерке тощего пескаришки и небольшого бычка. После этого у рыбы началась преждевременная сиеста.

Друзья тоскливо смотрели на прилипшие к воде поплавки. Не оставалось ничего другого, как продолжить возлияния и завести беседу о женском «деспотизме».

 – Мне моя сегодня заявляет: «Вместо того, чтобы с удочкой часами сидеть, лучше бы кран починил!» – пожаловался Витюха. – А я только недавно чинил. Специально она его ломает, что ли?

 – Моя тоже сегодня мне обструкцию устроила: «Я на огороде целыми днями спину ломаю, а ты на поплавок пялишься! Мог бы сорняки прополоть – вон какое пузо отрастил!» – Ну обидно же, Витюха!

 – Вот язва! Всё зло от этих баб! Дьявольское отродье! – резюмировал Витюха и разлил по стаканам очередную порцию вишнёвки.

Время приближалось к полудню. Зной стал распространяться по низине, как раскалённое масло по сковороде. Мужики, и без того разогретые внутренними градусами, сняли с себя одежду и остались в одном исподнем. Из широких, больше похожих на юбку трусов, щедро расцвеченных крупными ромашками, виднелись тощие мохнатые, как у шмеля, ноги Витюхи. 

В интимном предмете мужского гардероба приятеля преобладал английский стиль в виде строгой полоски, наполовину скрываемой нависающим животом владельца.

Рыбаки снова уселись и продолжили гипнотизировать поплавки. Через непродолжительное время, побеждённые жарой и вишнёвой настойкой, стали клевать носами.

Поздний вечер. Вход в ресторан. Гражданин в шляпе разговаривает с молодым человеком, который преграждает ему вход в заведение.  

Молодой человек: Извините, мест нет.

Гражданин в шляпе: Не понял. Чего у тебя нет?

– Мест.

– А ты понимаешь, кому ты это говоришь? Мразь, скотина, сволочь, свинья, педераст! Молчать! Стоять смирно! Отойтить в сторону! Упал, отжался! Отполз! Закрыл рот!

– Не отойду и не отползу. Потому что мест нет.

– А хочешь, я сейчас тебе настучу по морде и мне за это ничего не будет? Ни за что и никогда. Хочешь? 

– А хотите я сейчас позову охранников, и тогда мы посмотрим у кого морда крепче. А если им за это что-то будет, то они тебя найдут, поймать и убьют. Они могут.

– Да? И кто у нас охранники?

– А вот те двое. Которые у стойки со скучающими выражениями своих прекрасных лиц.

– Вон те?

– Ага.

– Которые во всём квадратные?

– Угу.

– Насчёт морды я пошутил. Лица у них действительно прекрасные и одухотворённые. Милые такие, интеллектуальные лица.…

– Я им передам.

– Значит, не пропустишь?

– Мест нет.

– Но ты пойми: я не один… Я с бабой… Она, между прочим, партии член…

– Ага. И я даже знаю, что это за партия. Называется «партия нищих и блатных». Жоржетка по кличке Мартышка. Ты кошелёк свой давно проверял?

– Утром. А что?

– Проверь – на месте?

– Щас… Вот он.

– Значит, не успела… Ладно хрен с тобой. Проходи. Вместе с этой… хм… бабой… Фамилия-то хоть как твоя?

– Козлов… Просто Козлов…

 

Забавная штучка (интервью)

Сергей Коновалов. Культуролог: Алексей Николаевич, наш сегодняшний разговор предлагаю начать со всё той же темы сути стихосложения (или как вы всегда уточняете– рифомания строк). Вы по-прежнему утверждаете, что для вас это занятие– всего лишь забава?

Алексей Курганов, литератор: А почему такое уничижительное определение – «всего лишь». По-моему, забава не всегда является «всего лишь». Это, если хотите, форма отдыха, а отдых, как известно, дело серьёзное. Совсем не «всего лишь».

Коновалов: Хорошо. Снимаю такое определение. Рифмование – забава?

Курганов: Естественно.

Коновалов: Другого определения у него быть не может?

Курганов: Может. Работа.

Коновалов: Поясните.

Курганов: Если человек рифмует строки бесплатно (сиречь, не получая за это деньги), то это забава. Если ему платят – работа.

Коновалов: Значит, всё-таки есть такие сочинители-рифмосоставители, которые гонорары за своё рифмование всё-таки получают?

Курганов: Кончено, есть. Например, штатные придворные сочинители. Но их мало. Основная же масса ничего не получает.

Коновалов:… и при этом называет себя поэтами.

Курганов: Называть себя каждый может как угодно. Хоть Поэтом, хоть укротителем тигров, хоть космонавтом, хоть директором бани. Его право. Дело же не в названии. Дело в сути.

Коновалов: И эта суть по вашему определению довольно неприглядна…

Курганов: Решительно протестую против такого определения. Что значит «неприглядна»? Суть есть суть. Она – данность. Данность не может быть приглядной или неприглядность. Потому что такая уж есть. Ничего не попишешь.

Коновалов: И пользуясь вашей же терминологией, прозу вы забавой не называете…

Курганов: Вероятно, это оттого, что в прозе я чувствую себя комфортнее (или привычнее). Проза для меня – и отдых, и некая отдушина. Хотя и в ней тоже можно, что говорится, покривляться, построить рожи, сочинить ухмылки. «Весь мир – театр…».

Жизнь вернулась и была причиной 

Нам пока неведомая связь

Между зарожденьем и кончиной –

Тайных знаков призрачная вязь.

 

Были знаки эти в опереньи

Черной стали утренних дроздов,

В их веселом щёлканье и пеньи,

Мир стал зелен, светел и готов

 

К чудесам – взрывной волне сирени,

Яблонь бело-розовой фате,

Жизнь вернулась и в поспешной смене 

Декораций были знаки те 

 

Что есть смысл в сплошном круговороте

Трав, цветов, животных и людей,

Жизни гимн слагающих на взлёте

И в падении – ещё сильней. 

 

ЖАРА

 

Жара случилась в тот июньский день,

Присыпала дорожки лепестками 

И белым пухом – как же ей не лень –

Весь день манила будто маяками.

 

Напомнила, что ног босая стать

Ей по душе и плеч загар, и платья,

И чтоб счастливой поскорее стать,

Мне надо лишь шагнуть в её объятья.

 

Нырнуть в зелёных трав прохладный мир

И причаститься тайнами природы,

Которой всё подвластно – эликсир

Наполненности, силы и свободы. 

 

ЗАБЫТЬ СЕБЯ

 

Забыть себя и на весь мир глядеть

Распахнутыми детскими глазами,

Не думая, что завтра будет с нами,

Смеяться, плакать и вперёд лететь

 

Как мой мальчишка, русый сорванец,

По разнотравью с ландышем и мятой

До волн морских и сини необъятной

Нет дню конца и солнце – дню венец.

  

ЛЕТОМ 

 

Летом пишутся природой 

Лучшие её стихи,

Солнце властвует погодой

И шаги в траве тихи.

 

Жизнью полон каждый кустик,

Ночью – пенье соловья,

Летом я не знаю грусти,

Ведь так счастлива земля!

 

Так читай же те посланья

Бабочкой между цветков,

По росе и утром ранним,

Босиком войдя в альков. 

 

МАГНОЛИИ

 

Магнолии роняли лепестки

Из розового тонкого фарфора,

Из тонкого китайского фарфора,

Казалось, были эти лепестки.

 

А я роняла слёзы над цветками

Мне так хотелось, чтоб была бессмертна,

Мне было жаль, что не была бессмертной

Их хрупкая, живая красота.

Большинство конфликтов, если вычленить иррациональное, чувственно-эмоциональное и «вирусное» (т.е. слепое подражание моде или тенденции), происходят от взаимонепонимания и столкновения интересов. Посему сделаем еще один шаг навстречу разрешению непониманий и балансировке этих сталкивающихся воль-стратегий.

Если представить Россию будущего (мы сразу оговоримся, что речь будет идти все-таки именно о Большой России (в том или ином политически-правовом устройстве-организации), скажем через 30-50 лет, то хотелось бы выйти на вот какие показатели:

1. Коренное население России, т.е. рожденное в России должно быть не менее 300 млн. человек.

2. Оно должно быть РАВНОМЕРНО распределено  ПО ВСЕЙ ПЛОЩАДИ нашей большой страны. Именно это, есть главный залог рождаемости. Русские люди, а все равно большинство у нас именно русские (кто бы что ни говорил) – люди СЕВЕРНЫЕ. Т.е. они хорошо умеют преодолевать природные трудности, но теснота и невостребованность приводит их к элементарному вымиранию. Вот как есть слоны, а есть муравьи. Например, для Китая на всей протяженности его истории свойственна густонаселенность (и прежде всего это связано ИМЕННО С КЛИМАТОМ, ибо каждый народ строго привязан к своему климату, он может некоторое время без ущерба переносить его изменения, но речь идет именно про годы, а не десятилетия и, тем более, столетия), то для России она прямо противопоказана. Сосредоточение критической массы нашего народа в нескольких мегаполисах (начавшееся, кстати, задолго и до Перестроек), привело к снижению общей рождаемости абсолютно закономерно-математическим путем. И другого результата подобной стратегии просто быть не могло. И если мы хотим возрождаться в полной мере, а не только в цифрах и кирпичах (вновь выстроенное пусто на 70% в данный момент, если приглядеться), то нам придется снова самым активным образом ЗАСЕЛЯТЬ именно все пространство нашей Родины, делая не только экономически востребованной, но и «модно-престижной» подобную тенденцию.

3. Отечественные товары (на возрожденном производстве и сельском хозяйстве) должны занять не менее 50% всего товарооборота страны, в зависимости от отрасли-ресурсов. Они должны быть априори ДЕШЕВЛЕ импортных аналогов хотя бы в 1.5 раза. И для этого мы должны создать схемы диверсификации тарифов (такую систему гирь-противовесов, что наконец, отвяжет нас от мировых цен на нефть внутри страны) на энергию и увеличить ее общую выработку. Производства и сельхоз должны получать энергию в разы дешевле существующих сейчас цен. Если у вас литр бензина стоит уже 50 р., то молоко никак не сможет стоить 50 же, а лучше 30, а например, от цены того же молока зависит цена 50% ВСЕХ продуктов пищевой отрасли. От творога до мороженого, от кондитерских изделий и, даже и до лекарств и препаратов. Значит вот здесь нужно искать механизмы ценовой балансировки, потому что идя путем разбавления молока водой, мы проигрываем в главном стратегическом аспекте – мы не получим никаких 300 млн. здоровых людей, а потеряем и всех оставшихся. «Молоко – друг человека», как говаривал мой дед. И верить ему СМЫСЛ ИМЕЕТ. Нам нужна ЭКОНОМИКА ДЛЯ ЧЕЛОВЕКА, а не человек для экономики цифр и кирпичей. Согласитесь, что пресловутые вопросы о частной собственности, до сих пор все еще муссируемые туда-сюда, НИКАК не лежат в той же плоскости. Может быть – и то и то, ЕСЛИ верна общая стратегия направления всей работы. Взаимно дополняя друг друга. Конкурируя и заставляя улучшать товар и логистику, а не спать на печи блатных распределений или сговорного рынка, где выбрасывают, но упорно держат цену даже и без Госплана и при этом не разоряются. Откуда компенсируют? Загадка.

4. Импорт, именно тогда, когда мы запустим систему в полную мощь только выиграет. И на нас не будут обижаться ни вдова Клико, ни муза Моэта. НАЙДЕТСЯ ПОКУПАТЕЛЬ ДЛЯ ВСЕХ НИШ И СОРТОВ. Но только тогда, когда это многочисленное (а не вымирающее и нищее) население, имея хорошую работу (или просто активы, а зачем тогда все это «зачинали» в 90е.?, т.е. получая доход со вкладов) сможет удовлетворять в достаточной мере не только свои пищевые потребности, как сейчас – от получки до получки – а и иметь лишние деньги и на культуру, и на все остальное (излишки, понимаешь, по Марксу), что выходит за рамки «потребительской корзины». Когда у нашего народа снова появятся ДЕНЬГИ НА МЕЧТУ. Взамен мечты о деньгах, как сейчас. Вечно недостижимой и прямо пропорциональной мечтаниям – т.е. постепенному, но неуклонному ОБНИЩАНИЮ всех слоев нашего общества. Таким образом, наши «западные партнеры», непонимающие своих реальных перспектив в нашем Родина-строительстве и, в том числе, именно поэтому столь активно противодействующие нам сейчас (не видя этих перспектив, мысля сугубо тактически), ТОЛЬКО ВЫИГРАЮТ. У них снова появится достаточно большой рынок сбыта для их продукции, хоть и в РЕАЛЬНОЙ и жесткой КОНКУРЕНЦИИ с нашими отечественными товарами. А конкуренция – двигатель торговли. Правда, тов. лондочане?

5. И важнейшим  образующим компонентом, конечно, становится именно нематериальная идея, подчиняющая как раз немотивированные, стихийные, тактические эконом-решения (не только правительств, но и, прежде всего, самих компаний), приводящие на общий круг ВСЕГДА, как раз к кризисам и банкротствам – БУДУТ ЕЙ ПОДЧИНЕНЫ. И здесь мы коснемся базового спора нашего с пресловутым «глобализмом».

Аркадий Кириллович, (или попросту – Пенсне) заведующий кафедрой литературной публицистики, резво, для своих восьмидесяти, поднялся из-за стола и подошёл к трибуне, стоящей в главном лекционном зале университета.

– Судари и сударыни. Бесконечно рад тому обстоятельству, что имею честь здесь и сейчас лицезреть вас воочию, а не в экране старого как я, монитора. Надеюсь, что все привились от этой чумы двадцать первого века. А посему можете безопасно пожимать друг другу руки. И даже, целоваться, в уединённом местечке. Коих в этом заведении предостаточно. Скажу больше. Подобное время препровождение частенько приводят молодых людей в контору, с многообещающей вывеской «Запись актов гражданского состояния»

Заслышав это женская часть присутствующих в едином порыве хихикнула, а парни сделали вид, что не расслышали.

– Согласитесь. Средства массовой коммуникации, способны на многое, но пока ещё не способно создавать маленькие человеческие особи, посредством удалённого доступа. – Аркадий Кириллович снял с переносицы очки, без заушных дужек, протёр их и аккуратно положил в футляр.

Студенты, по опыту прошлых семестров уже знали, что эта манипуляция приводит к оглашению очередного курсового задания.

– И так. Будущие акулы пера и лауреаты многочисленных премий. – Профессор выдержал театральную паузу. – Вам хорошо известны имена Марка Твена, Стеффенса и Уитмора. Может, кто-нибудь поведает, что между этими господами общего?

– Несмотря на попытку сидящей рядом подруги Зойки, удержать руку, Марина подняла её и даже встала с места.

– Слушаю, сударыня.

– Журналистское расследование. Они были основоположниками этого инфопродукта.

– Превосходно! Прошу опуститься на место и записать самую лучшую тему из тех, что я приготовил для курсовых заданий.

А звучит она так. «Михаил Леркантов. Тайна гибели»

– Но ведь это всем известно. О его смерти писано, переписано. – Возмутилась девушка.

– Милочка, имейте совесть не перебивать преподавателя! Извольте набраться терпения и дослушать тему до конца. Записывайте! 1986 год. Гибель лайнера. Названного в честь нашего великого соотечественника.

 

После занятий. Кафе «Веллингтон»

– Ничегошеньки в инете нет. Ну, старикашка – Пенснешка! Подсунул тему. – Маринка в сердцах вытащила из стакана коктейльную трубочку и облизав, завернула в салфетку.

– Во-первых не надо было высовываться, как динозавриха. А во-вторых зачем она тебе?

– Не поняла?

– Чего же тут непонятного? Гиганты эти, бродили по планете, свысока поглядывая. И где они теперь? Вымерли. А мышки, серые, вроде меня, сидели тихохонько, в норках. И до сих живут. Сыр с кухни приворовывая.

– Я если и мышь, то уж точно не серая! Скорее белая. Лабораторная. На мне профессор опыт ставит. Выживу или утону, как этот корабль. А трубочка для горла нужна. Кофе холодное обожаю. Из холодильника. Вёдрами пью, когда пишу. Ангину схлопотать, как раз, два. А если через соломинку... 

– Ещё заказывать будете? – К ним подошёл молодой официант.

– Дамы желают знать, каким образом отправился на дно шикарный теплоход «Михаил Леркантов» и как это прискорбное событие связано с названием этого заведения? – Съехидничала Марина.

– Сей Веллингтон

Я в книге нашёл.

Красивое имя,

Высокая честь – 

Веллингтонкая волость

В Новой Зеландии есть!

За чистым полем лес прибрежный,

Бежит река, грустит село...

Здесь нам услышать голос нежный

России нашей повезло.

 

Не утихает песни слово

Из родников родной земли.

В отраде звука векового

Плывут слова, как журавли.

 

Летит над ширью поднебесной

Святой Руси былинный дух,

Ласкает музыкой чудесной,

От колыбели, чуткий слух.

 

Испить напева звук привольный 

Желают пылкие сердца!

Звучит!.. Летит мотив раздольный!

И русской песне нет конца... 

 

ПУТЬ К ХРАМУ

 

Как труден Путь! Из века в век

Стекали слава и хула 

На зелень нив, на белый снег, 

На наши мысли и дела. 

 

Цвели поля и падал снег, 

Ветра шумели и дожди; 

А мы всё шли – из века в век, 

Хулы и славы посреди! 

 

Цветут поля, дожди шумят 

И моют Путь наш от золы... 

Исхода нет! И русский Лад 

Живет средь славы и хулы! 

 

РИСУЮ

 

За счастьем мчатся в даль чужую,

А ты, мой край, молчишь в нужде.

В часы смятения рисую

Тебя на памяти холсте.

 

Рисую сельскую дорогу,

Дома, забор, цветы полей;

Коней у клеверного стога

И в небе белых лебедей;

 

Костры в ночи у вод таёжных,

Сиянье звёзд, росы слезу;

Рисую башни стен острожных,

Церквей небесную красу.

 

Рисую виды из былины,

Седых монахов у скита...

Не перечесть души картины!

Неувядаемы цвета!

 

Пусть кто-то катит в даль чужую,

А мне, мой край, жить в простоте.

Лелею в сердце и рисую

Тебя на памяти холсте. 

 

СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

 

Ты – одинок... А ночи мрак

Затмил и свет, и звуки слов.

Твоей души исток иссяк –

Не слышно вещих голосов.

 

Ты – сирота... Заброшен дом.

Размыт и слеп окна проём.

Не плачут свечи о былом

Там, где давно мы не живём.

 

Ты жил-любил... Любовь слепа.

Её пленил изыск мечты,

А жизни тянется тропа

Во мраке лжи и суеты.

 

Ты радость знал... Но ветер бед

Счастливых дней унёс тепло.

Озноб в душе... Ты стар и сед...

И ночи мрак накрыл село. 

 

ПРЕДЗИМЬЕ

 

Выг-реки острова, берега и мосты

Ночью осень покрыла снегами.

Свеж предзимья пейзаж, и раздумья чисты,

И светло на душе будто в храме.

 

Наших песен земля по излуке морской

Лукоморьем легла из былины.

Даже гордое «я» обретает покой

В тихой святости снежной картины.

 

Может завтра с утра белый бархат снегов

Разнесёт по-над морюшком вьюга.

Так что ты отдохни от студёных ветров,

Несравненной Сороки округа.

Между былью и далью –

Свет родного лица.

Не измерить печалью

Сердца боль до конца.

 

Слова нету такого,

Чтобы боль описать.

Но я снова и снова

Продолжаю искать.

 

Средь всего наносного,

Хоть во сне, хоть в бреду,

Это верное слово

Непременно найду. 

 

* * *

 

А пути иного нет,

Нет пути иного.

Только этот, что на свет

Нас выводит снова.

 

За плечами много лет,

Впереди – лишь малость.

Каждый день дарите свет,

Сколько жить осталось.

 

Выберетесь из глуши

Мрачной непременно,

Поделившись от души

Добротой душевной. 

 

* * *

 

Хочешь – пой, а нет – молчи.

Ты свободен. За тобою –

Выбор. Вручены ключи,

Что любую дверь откроют.

 

Просто всё, свидетель Бог,

Всё на свете достижимо.

Только надобно сапог,

Чтоб дойти, неисчислимо... 

 

* * *

 

Наверное, не знали б счастья,

Когда бы счастье только знали.

А так, глядишь, погоревали, –

Познали участь и участье.

 

И смотрим мы уже иначе

На тех, кто рядом пребывает,

Кто, стиснув зубы, помогает

Другому, сам от горя плача. 

 

* * *

 

Спроси, что нынче делал я,

Спроси, чем день весь был я занят, –

Отвечу, правды не тая,

Что занят был весь день вязаньем.

 

Сплетал невидимый узор

Я из былых воспоминаний.

Одни являли мой позор,

Другие – груз несли терзаний.

 

Цвет скорбный я перемежал

С куда приятным глазу цветом:

Надежды ниточки вплетал,

Хоть мало было проку в этом.

 

Немногочисленны клубки

Ярчайших радостных событий,

К тому ж и нити в них тонки,

И не видны средь прочих нитей.

 

Неутешителен итог,

Похвастаться мне нечем, братцы.

Но этот горестный урок

Помог в себе мне разобраться.

 

НОВЫЙ ДЕНЬ

 

С собою прежним расстаюсь,

Как праздник, новый день встречаю.

Души в наставшем дне не чаю,

Я с ним моложе становлюсь.

 

Забудем горести и грусть.

Листок оторван календарный.

День новый – светлый, лучезарный –

И вам дарует радость пусть!

Слова пришли сразу. Она так и не поняла, приснились ей стихи или всё же сочинились в полудрёме под утро. Вскочив, схватила со стола ручку и на обратной стороне квитанции на оплату электричества быстро записала всё от первого до последнего слова. А потом села на кровать, подперла обеими руками щёки (локти – на колени!) и поглядела на себя в зеркало: «Ну, что, опять за старое? Ведь давала себе слово, что больше ни строчки. И зачем всё? Давно не девочка – дочка вон институт скоро окончит». Потянулась к столу, взяла исписанный лист, перечитала – и улыбнулась. Впервые написанное понравилось ей безоговорочно. Каждое слово, казалось ей, стояло на своём месте, и в целом выглядело стихотворение неплохо. Перечитала ещё раз и поймала себя на том, что пытается напевать: «Мой город, вымытый дождями, меня встречает по утрам». Она написала песню. Тоже впервые. До этого была уверена, что песни писать не сможет никогда. А ведь пять лет назад она зареклась писать. После того, как у неё украли её книгу. Можно даже сказать, ограбили её. Хотя начиналось всё замечательно.

Ей повезло. В девяностом году, когда уже открыто ругали злую советскую цензуру, но ещё по-прежнему возились с молодыми авторами, для них, молодых писателей, организовали семинар. Последний – и в череде подобных семинаров вообще, и лично для неё, Ольги Васильевой. Она подбиралась к тому возрасту, когда пребывать в категории «молодой писатель» становилось невозможно. И Ольга торопилась. Раз в неделю приезжала на электричке за 120 километров в областной центр, где занималась в литературном объединении. Писала, слушала советы руководителя, работала плодотворно. И когда предложили ей участвовать в семинаре молодых писателей, не раздумывая, согласилась. 

Предложить-то ей предложили, но то ли посмеяться решили над провинциалкой, то ли вспомнили о ней в последний момент, только передать свои стихи в оргкомитет она не успела. А, значит, официально заявлена не была, значит, и номер в гостинице, и питание ей не полагались. То есть ехала она на семинар, как сама выразилась, «словно муха на возу» – в любой момент её могли согнать. Не согнали. Приняли приветливо, но дали понять, что выступить с чтением своих стихов ей, Ольге, вряд ли удастся: регламент, понимаете ли… Но можно будет посидеть, послушать других, пообщаться. А там вдруг и появится окошко, и она сможет выступить, недолго, конечно, – два-три стихотворения прочитает. 

Ольга чувствовала себя неловко, чужой, досадовала на себя за то, что приехала, что ни к чему ее нахождение здесь не приведёт. Ей казалось, что на неё смотрят свысока, как на неудачницу, что отторгают её. И даже уютный Дом культуры рыбаков, где проходил семинар, казался ей чужим и необжитым. Она уже готова была незаметно выйти и убежать, уехать, забыть своё унижение. Однако в небольшой комнате читали стихи, и Ольга стала прислушиваться – что-то ей нравилось, с чем-то не соглашалась. Она начинала снова верить в свои силы – и тут решила, что тянуть больше нельзя. В перерыве подошла к редактору областного книжного издательства. Сбиваясь, спеша за короткое время сказать много, объяснила, что здесь она на птичьих правах, но очень просит Надежду Львовну дать ей возможность выступить. На удивление, редактор оказалась вовсе не суровой и безжалостной дамой. Она с явным сожалением сказала:

– Ой, моя хорошая, повлиять на регламент я не могу. Да и не я здесь главная. Вон там председатель семинара – Лидкин. Думаю, он тоже не станет ничего менять. Но вы давайте мне свою рукопись – поглядим.

Ольга воодушевилась. Она уже не чувствовала неловкости, быстро сошлась с другими участниками семинара. Они прекрасно провели перерыв, много говорили, спорили. А у одного из них, молодого поэта, был триумф. После его выступления председатель Лидкин, удовлетворённо потирая руки, сказал:

– Ну, думаю, самое время ударить в нашу рынду.

В комнате и впрямь висела медная рында, и удар в неё значил многое. Помимо просто признания, звон рынды означал, что молодого автора издадут в серии «Начало». Книжки «Начала» небольшие, тоненькие, но, во-первых, выходили они очень быстро – в течение трёх месяцев, а, во-вторых, всё-таки были каким-никаким, а пропуском в литературу.

Семинар закончился поздно. Его участники, не заходя в забронированные для них номера Дома рыбаков, пошли прогуляться по городу. Ольга же уезжала домой последней электричкой, чтобы наутро приехать первой.

А на следующий день Надежда Львовна, увидев её, приветливо помахала рукой и сама подошла:

– Ну что мне с вами делать? Не дали вы мне вчера вовремя уснуть. Допоздна читала вашу рукопись. И – знаете? – мне понравилось.

Спешит на землю вечер бесталанный,

К душе моей приникнуть норовит.

Я на вершине. Все идет по плану.

И летний полдень знойно-ядовит.

 

Обрушится спасительная влага

На сердце ближе к ночи. А пока

Мне это небо будет вместо флага.

Пустым флагштоком тянется строка

 

К нему, до боли синему. Стихая,

Тоску потерь оставив там, внизу...

Я просто перед спуском отдыхаю.

Еще минуты две – и поползу. 

 

* * *

 

То ли август, то ли май

Был тогда – я вспомню вряд ли.

То ли кантри, то ли джаз

Я послушать забрела...

Остывал имбирный чай

Потихоньку. (Или мятный?)

А потом обоих вас

Рядом, через три стола,

Я увидела – едва

Отвести глаза успела...

Против вас двоих – одна

На концерте вечерком...

Натянулась тетива

Старой скрипки, и запела

Предпоследняя струна

Под стремительным смычком.

 

Я ж не знала, что Амур

В нас тогда обоих метил,

И тебе тот гитарист

Тоже был «до фонаря»...

Вероятно, чересчур –

Через парочку столетий

Отыскать заветный лист

Из того календаря. 

 

БЕЛЫЙ ВАЛЬС 

Паркет старинный вышит гладью.

Я до двенадцати часов

В тунике (или просто в платье?)

Из шелка алых парусов.

 

В своем невежестве культурном

Я перепутала века:

Зачем-то встала на котурны...

Зачем? Да чтоб наверняка

Сегодня быть с тобою вровень,

Мой зачарованный Близнец!

Глаза в глаза. И брови в брови.

И губы в губы наконец...

 

Раскинул крылья (или флаги?)

Над нами белый вальс в тиши...

 

С цветком в петлице, в белом фраке,

Mой друг, кружи меня, кружи!..

Я не собьюсь и не устану!

 

Когда ж пробьет двенадцать, в ночь,

Внезапно Афродитой стану:

 

Котурны – прочь!

Тунику – прочь! 

 

* * *

 

В растрепанной колоде – ни туза,

Ни короля. Но все четыре дамы:

Четыре сказки. Повести. И драмы.

Зелено-сине-карие глаза.

Одни ворота: лишь толкнув плечом,

Вошли – и просочились сквозь кулисы.

Одна страна чудес, где мы Алисы,

Хотя ведь и не скажешь нипочем.

Одна душа – на всех концах земли:

Рифмованная, в сумерках мелодий...

Четыре дамы замерли в колоде:

Самим себе – тузы и короли.

 

МОЛЧАНИЕ 

Как тот барон за волосы – тяни!

Вытягивай из тьмы неукротимой

Свои смешные, маленькие дни,

Свои густые, вдумчивые зимы

И (стёрто) одинокого листа...

(Здесь по ошибке написала: «горькость»,

Опять ошиблась – будто неспроста –

И стёрла получившуюся «гордость»,

Которая – и держит на плаву

Меня, ко мне – и обо мне, со мною...)

Не потому ль я всё ещё живу,

Что строк блаженство чувствую спиною?

 

За ветку, за рукав, за лепесток –

Вытягиваю днями и ночами

Свой шаткий смысл. Свой яростный итог.

И непереносимое молчанье.

До деревни, куда Романа с бригадой отправили на две недели в командировку, добрались глубокой ночью. Весь день провели в дороге на стареньком автобусе. Часто останавливались на перекур, выходили из автобуса, чтобы размять ноги и подышать свежим воздухом, а шофер, чертыхаясь, подолгу ковырялся в моторе с добровольными помощниками, а остальные уходили на обочину, рассаживались на траве и ждали, когда шофер крикнет, что пора опять в дорогу. И тогда торопились занять места в старом изношенном автобусе, и потихонечку трогались в путь. 

В сумерках проехали райцентр. И еще долго петляли по проселочным дорогам. Свет фар выхватывал из тьмы лес, стоящий стеной, а вот мелькнули склоны горы, перед автобусом засеребрилась мелкая речушка, брызги взлетели, вспыхивая искрами, и речка осталась позади. И снова кусты, деревья и заросшие склоны гор, где редкий раз пятнами выделялись полянки. Дорогу перебежала собака. В автобусе загалдели, откуда она взялась, но шофер, не оглядываясь, буркнул, что это был волк, они частенько встречаются в здешних местах, а суровыми зимами бывает, что заходят в деревни. Разговоры стихли. И все прильнули к окнам, в надежде, что снова увидят волков. Но вскоре далеко впереди мелькнули редкие огоньки. Это была деревня, куда Романа отправили в командировку. Дорога запетляла по полям. Свет фар то упирался в землю, то смотрел в темное небо, словно пытаясь осветить его, и снова автобус ухал, съезжая с очередного пригорка, а впереди при свете фар маячил новый. А вот снова, когда взобрались на очередной бугор, в ночной тьме вспыхнули редкие огоньки. И вскоре мелькнула изба в тусклом свете. За ней вторая и третья. Автобус заскрипел старыми рессорами и остановился. Шофер вышел. Долго с кем-то разговаривал в ночи, потом развернулся на ухабистой дороге и подъехал к крайнему дому, что стоял на отшибе. Всё, добрались…

Впотьмах, ударившись о низкую притолоку, Роман, потирая лоб, зашел в небольшую старую избу. Возле печи стояла старушка: маленькая, словно подросток, сгорбленная, лицо сплошь в морщинах, темный платок на голове, в кофте и широкой темной юбке.

– Проходите, – надтреснувшим голосом сказала она. – В горницу проходите. Думала, раньше приедете. Я уж чугунок пустых щей сготовила, чай несколько раз подогревала, а вас нет и нет. Всё выходила на крыльцо, поглядывала на дорогу. Я уж решила, что завтра появитесь, а гляди ж ты, ночь на дворе, а они только приехали. И где же вас носило-то столько времени? Глухая ночь на дворе…

Сказала и принялась вытирать руки об фартук.

– Автобус такой выделили, что пешком быстрее доберешься, чем на нем приедешь, – буркнул Роман, прошел в горницу и остановился, осматриваясь. – Думали, не доберемся. Устали, как собаки…

Он стоял, осматривая при тусклом свете лампочки небольшую и низкую горницу. Стол возле окна и две табуретки, да еще печка – голландка и всё. Да на полу лежали матрасы, застеленные простынями, какими-то занавесками, вместо простыней, и высилась стопка разноцветных одеял. Видать, со всей деревни собирали. На неровных стенах несколько фотографий, а в красном углу на божнице виднеется темная икона. Здесь предстояло прожить две недели.

– Чаёк пошвыркаете или как? – заскрипела бабка Авдотья и протяжно зевнула, прикрывая ладошкой беззубый рот. – Председатель сказал, что утром заедет. Он уже несколько раз приезжал. Всё ждал, когда появитесь. А потом махнул рукой и подался на дальний покос. Сказал, утром заглянет.

И опять протяжно зевнула, прикрывая беззубый рот.

Мужики, приехавшие в командировку, тоже зазевали, глядя на нее.

– Спать хочу, – сказал Роман, растирая лицо ладонями, и мотнул головой. – Ух, аж качает, словно еще в автобусе едем. Устали как собаки, пока добрались.

Сказал, зевнул и передернул плечами.

Он прошел вдоль матрасов, выбирая место, потом кинул сумку в изголовье крайнего матраса, что был возле окна, стянул куртку, разделся, взял одеяло и плюхнулся, укрываясь, а вскоре засопел, не обращая внимания на товарищей. Некоторые ушли на кухоньку, чтобы налить чай, а другие расположились за столом, достав бутылку, лишь некоторые, как и Роман, побросали вещи и, не обращая внимания на свет, на тихие разговоры, завалились спать. Устали…

О наших днях многое пишут: и как об эре посткапитализма, и как о новом средневековье, и как о вползании планеты в эпоху невиданного тотального рабства. Но есть и еще одна грань, о которой, как мне кажется, пока говорят не так громко. Это – неоязычество. И дело тут не в множестве сект и мистических течений. Они – лишь блики той колоссальной полумифической реальности, с которой уже мы все имеем дело. Более того, даже хорошо известные зловещие отблески нацистского мистицизма – лишь составляющая более масштабных процессов, алгоритмы которых нам еще осмысливать и осмысливать.

Ведь что пронизывает всю человеческую культуру, основная часть истории которой хронологически связана с самыми разнообразными формами так называемого язычества? – Пульсация идей. Идей далеко не всегда, скорее наоборот, выступающих в чистом виде, но при всем при этом идей выпуклых и действенных. И какие же центральные идеи (либо те, что в числе таковых) мы сегодня вынуждены вспомнить?

Это, рожденные самой жизнью, и сросшиеся с религиозным восприятием мира идеи Жертвы, Чужого и Смертельной битвы со Злом (которое, опять-таки, сплошь и рядом выступает в облике Иного, Чужого).

Вполне понятно, что такие идеи стали стержневыми и в язычестве, и, как мы сможем убедиться, и в том, что уместно назвать неоязычеством. Среди центральных здесь оказывается идея жертвы. По своей сути и историческому значению эта идея резко контрастирует с чеканным кантовским категорическим императивом, требующим относится «к человечеству и в своем лице, и в лице всякого другого только как к цели» и никогда не относиться «бы к нему только как к средству». Эта формула прямо перекликается с наполненной страстью мыслью Достоевского о слезе ребенка, которую не в силах оправдать весь мировой прогресс.

Однако, если отбросить, близкое к сказанному, но не сливающееся с ним, звучащее в разных культурах, сугубо бытовое пожелание, поступать с другими так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой, то мы окажемся перед прекрасным горизонтом розовой мечты, мечты, очень далекой от возможности стать реальным руководством к действию. Подобно расширенно и вневременно истолкованному христианскому призыву возлюбить врагов, такая мечта, словно легкое облачко, повисает в воздухе благих пожеланий.

Практически же значимой и тысячекратно воплощаемой в жестокой реальности остается идея жертвы. Сама жизнь миллионократно демонстрировала, что для того, чтобы добиваться желаемых целей, а то и просто, чтобы выжить, людям постоянно приходиться выбирать и жертвовать, жертвовать, какими-то своими желаниями, потребностями и даже другими, подчас очень близкими людьми.

Именно поэтому такая идея закрепилась в мифах, эпосе, сказках и самой жестокой религиозной практике. Вспомним разного рода драконов, требующих даров в виде юношей и девушек, Минотавра и даже… Садко. Ведь и этот былинный песняр-богатырь по существу оказался в подводном царстве, как жертва, предназначенная для спасения остальных. Сквозная идея всякого жертвоприношения – это жертва части ради сохранения целого, либо более малого для сохранения большего, как в неудачной попытке Поликрата, пытавшегося пожертвовать морю перстень, чтобы избежать жестокой судьбы.

Широко известно, что не только в сказках и мифах люди обращались к разнообразным формам жертв. Уже те или иные формы дани, включающие и предоставление ко дворам сильных девушек и юношей – тоже своеобразные формы жертв.

Более же прямые формы наблюдаются в религиозной языческой практике и до сих пор поражают своей жестокостью и многообразием. Самые малые и индивидуализированные – это жертвы материальные, перекочевавшие и в более поздние религии, включая и христианство. Со временем среди таких жертв могло появиться, и появлялось то, что напрямую связано с человеком, его телом: например, сбривание волос… К такого рода искупительным (точнее, уже искупительно-заменительным) жертвам ряд исследователей относит и истоки обряда обрезания, когда стало жертвоваться то, что сопряжено с органом, определяющим продолжение рода.

Далее же мы видим жесточайшие человеческие жертвоприношения. Здесь и карфагенский Молох, а также найденные исследователями в соответствующем регионе многочисленные захоронения малюток, которые, как полагают, были жертвенными дарами Высшим Силам. И в Южной Америке тоже множестве примеров жертв. Здесь также находят жертвенные останки младенцев, упоминают и «колодец черепов», с останками принесенных в жертву девушек. Более того, известно, что в доколумбовы времена велись целые войны, главной целью которых был захват пленных, предназначенных для принесения в жертву.

Показательно, что, когда Ганнибал начал военные действия против Сагунта, действия, грозившие масштабным столкновением с Римом, то в Карфагене прозвучало предложение принести в качестве очистительной жертвы самого Ганнибала (Тит Ливий. История Рима от основания города. – М.: Наука, 1991, с.13).

В покосы, меж вил и грабель,

Упал неземной корабль,

Поломку не поборов.

Светясь и тихонько воя,

На сено свалились двое

Посланцев иных миров.

 

В основе тончайших талий

Селен, молибден и таллий,

В мозгах – благородный газ,

И много чего внутри их

Космической индустрией

Напихано про запас.

 

Но в сердце деталь сломалась.

Обидно! Такая малость –

И вот она, власть земли!

Посланцы забыли цели,

Смутились, и покраснели,

И усиками сплелись!

 

Пришелица и пришелец

Сближенье грацильных тéлец

Не в силах остановить.

Беспомощные антеннки

Нащупывают оттенки

Неясной земной любви.

 

Утрачивая константы,

Они начинают танцы,

Не помня себя самих...

Последний предохранитель

Дымится. Замкнулись нити,

И длится слиянья миг...

 

...А помнишь, как мы гуляли

И рифмой в звезду пуляли

Средь льющихся Персеид...

Корабль неземной стихами,

Наверно, мы сбили сами...

Вон, глянь, на стогу стоит.

 

А двое, забыв про космос,

На сене лежат щекотном

И, храбро летя в любовь,

Сомкнув голубые руки,

С восторгом, на ультразвуке,

Рифмуются меж собой. 

 

СИРЕНЬ 

Три ветки сирени в хрустальном стакане.

Зелёного неба прозрачные ткани.

Рассветное солнце. Тончайшие тени.

...И сонмы сирени, сирени, сирени...

 

Окрашено утро тумана тонами.

Сиреневый запах плывёт над дворами.

Там темень уже не владеет углами –

Нет, в них полыхает лиловое пламя.

 

Сад ломится в окна толпою букетов.

Весь воздух насквозь до земли фиолетов.

О, роскошь вдыханья! О, блага даренье!

О, пир на весь мир среди моря сирени!

 

В постель мне не кофе от утренней лени –

Охапку пахучей махровой сирени! –

Пусть сладостно всюду запахнет духами!

Пусть нежные крестики станут стихами...

  

* * *

 

Чту сограждан своих.

Мне понятны их боль и тревога,

Привлекательны в них

Вера в доброго сильного Бога,

Их желание жить

На красивой и мирной планете,

И детишек учить,

Чтобы выросли умными дети.

 

Даже если грешат,

Я делю с ними радости, беды,

Безутешность утрат

С горьким привкусом трудной победы,

Фантастичность идей,

Сладость песен, усмешку живую.

И без этих людей

Я воистину не существую. 

 

* * *

 

Мы верим в то, что завтра будет свет,

Что завтра все мечты осуществятся.

А потому не стоит прохлаждаться,

На расслабленье даже часа нет.

 

Сегодня до заката долгий день,

И удовлетворяют перспективы

Побольше сделать. Человеки живы,

Пока трудиться им ничуть не лень.

 

И надо небеса благодарить

За сущность человечьего удела.

Спасибо за возможность делать дело,

А это значит, за возможность жить. 

 

* * *

 

Нет, жизнь не идёт по прямой, словно ось ординат.

Меж плюсом и минусом вечно петляет она.

Сегодня – удача, которой ты искренне рад,

А завтра, глядишь, – невезенья накрыла волна.

 

На эти качели, дружище, не стоит роптать,

Хорошего жди, не страшась никаких передряг.

Ведь жизнь нам дарует великое счастье летать,

В сравненье с которым любое паденье – пустяк.

С неба скатилась, мир налету весь вобрав, капля дождя.

В сердце ладони жемчужиной зыбкой греться легла.

В сердце друг другу однажды, даже случайно, войдя,

Там навсегда остаются, взаимно сгорая дотла.

 

* * *

 

Люблю тринадцатые числа!

Поутру, опоясав чресла

И пятки вздев на спинку кресла,

Открытий жду и новых смыслов,

Премьер чудес, что не исчислить…

 

* * *

 

В даль светлую меня не звали.

Но я пошёл. Без компаса и карт.

Идти – за край небес... лишь там светает.

Упрямо сердце отбивает такт.

 

* * *

 

Продрав глаза, я вышел на балкон.

И даль откупорил я взглядом, как бутылку.

Запечатлел – как сфоткал на смартфон...

И в память бросил. Как пятак в копилку.

 

УТОПИЯ 

Поплотней обверну я башку антисептичной портянкой.

Обмотаю ладони резинкой от старых трусов.

Как в намордник, ухмылку упрячу я в маску-смуглянку.

И бродяжить уйду по тем странам, где нет дураков...

 

Добреду до тех стран я, где, как звёзды, умищи сверкают.

Там в спокойном согласьи в душе ум и чувства живут.

Но дурак дураком, в этой благости я заскучаю...

И оттуда обратно в свой дом несуразный сбегу..

 

* * *

 

Ревность и верность... просто слова. Но стоит букву переставить,

И смысл перебежит, ведёт обиду, боль, смущая ум и дух.

И верность с ревностью в своей борьбе меняются местами.

В глазах вопрос. Издёвка в голосе. Словам не верит слух.

 

БАНАЛЬНОЕ

Парад планет. Венера в чьём-то знаке. Луна затмением пренебрегла.

Тому, кто составляет гороскопы, летит хвала, а вслед за ней – хула.

Друзья мои! Не верьте гороскопам! Да и глазам порою веры нет.

Но сердце чует: вопреки изнанке, хорош, хотя и грозен, белый свет...

 

ПРОМЕНАД 

Я в никуда ушёл. Прощайте недруги и други!

Под маскою, упрятав руки в брюки,

Как память о любви, дистанцию храня,

Исчезну там, где сам себя я не узнаю.

И где никто не узнаёт меня,

И след мой, в неизвестной мне душе, растает..

 

* * *

 

Ты в непростые времена

Решенья принимай простые:

Или послать всё это на...

Или бутылки сдать пустые.

 

* * *

 

Открой ладонь и на удачу потоку звёздному подставь.

И если на ладонь звезда падучая на миг приляжет,

Ты не лови её в кулак, свободу ей оставь.

Пусть отдохнёт и улетит. И навсегда к себе привяжет...

 

ПОСКОННОЕ НОСТАЛЬГИЧЕСКОЕ 

...А вокруг трава. Средь травы пенёк.

На пеньке бидон – он полнёхонёк.

Не сметана в ём. И не самогон.

В ём цветы цветут, выросши не в нём...

 

И пенёк сюда прикатил не сам.

Некто силой взял, шаря по кустам.

Где берёза та, от которой пень?!

Что таят кусты? А над ними тень...

 

Обниму бидон и прижмусь к пеньку.

Шершня прогоню – пристаёт к цветку!

На тропу в траве лягу поперёк.

Закурю и ввысь выдохну дымок.

 

Ой, гламур-бидон, новый тренд-дизайн!

Прежде жизнь была – не ленись, дерзай.

Сунешь в хлад реки со сметаной жбан,

Утром лезешь взять – сом громадный там!

Крыша. Солнцепёк. Брага. Закусон.

Патефон в кустах глушит страсти стон...

Были времена! Я по ним грущу.

Пень, цветы, бидон в офис притащу.

 

Гаджет подо мной прямо в зад жужжит.

Френд про опохмел, видно, вновь звонит.

Что ль онлайн воззвать: принесли бы квас!

Ладно. Сам пойду. Завтра. Не сейчас...

    «Справочное бюро» располагалось в торце облезлого здания, на втором этаже. Маленькое окошечко, напоминающее амбразуру вражеского дзота, помещалось на окрашенной «туалетным» цветом двери, но было наглухо запечатано фанеркой. Очевидный факт подтверждался ещё и надписью «ЗАКРЫТО». Немного удивившись столь закономерному явлению, наивная девушка долго стояла, осознавая, как неотвратимо облетают сжёванные лепестки мечты. Услышав за дверью слабые признаки присутствия жизни, Янка решилась постучать. В замурованной канцелярской норке усилился раздражённый шорох. 

    Янка очень боялась всех официальных контор. Перед любой административной дверью ей приходили на ум дикие фантазии, как даже самый ничтожный чиновник, а особенно чиновница, лишь завидев просителя, превращается в голодного вампира. Вытягиваются острые клыки. Загибаются чёрные ногти. Слабеет безвольная жертва, отдавая свою кровь какому-нибудь главному бухгалтеру. 

    Набравшись смелости, Янка постучала ещё раз, громче. Фанерный лаз безмолвствовал, но зато со скрипом отворилась сама дверь. На Янку с нескрываемым пренебрежением вопросительно смотрели две молодые девушки. Беспардонное вторжение нарушило их спокойное интимное чаепитие с половинкой кремового торта:

– Ну, и что вы девушка, ломитесь в самом то деле? Ясно ж написано: «Закрыто»! Седьмое марта – короткий день. Приходите после праздников. 

    Янка осознавала, что если сейчас ничего не решится, то до «послепраздников» она просто не доживёт: 

– Я вас прошу! Мне очень нужно. Срочно. Это очень-очень важно!

– Значит, вам важно, а что мы тоже люди и рабочий день у нас закончен, это для вас совершенно не важно?

– Нет, это важно, важно. Но помогите! Я – художница, я вам портреты нарисую. Вот возьмите, пожалуйста. С праздником вас! С наступающим! – Янка достала из рюкзачка несколько этюдов. 

– Ух, ты! Это маслом, да? Дай-ка мне вот этот, и тот ещё. Надь, возьми-ка вот себе с чайничком на кухню. Ну, ладно, что у вас там?

– Мне нужен адрес. Агранович Александр, предположительно проживает в районе Старого города, год рождения тоже предположительно …

    Янка выбежала на улицу, крепко сжимая заветную бумажку, не веря своему счастью: «Получилось! Вот она – судьба у меня в руке, на этом мятом сером клочке!»

    Рачительная мама Ира чётко рассчитывала расходы и выдавала дочери деньги на строго ограниченное количество поездок в городском транспорте. Лимит на сегодняшний день был исчерпан, поэтому Янке предстояла длительная пешая экскурсия в исторический район города. 

    Похудели и затвердели последние остатки чёрных сугробов, крыши оскалились чудовищными сосульками, истекающими обильной слюной, земля стыдливо обнажила свои изгаженные проталины. Янка шла очень быстро, временами переходя на бег. Со стороны могло показаться, что за ней кто-то гонится. В лицо без стыда плевал мартовский ветер, как наглый, распоясавшийся подросток. Словно хотел унизить Янку, а заодно охладить её импульсивное решение. 

    Вдруг она остановилась посреди дороги, так резко и неожиданно, что на неё с удивлением оглянулось сразу несколько прохожих. Янке вспомнилось недовольное лицо мамы Иры, когда кто-либо, рискуя быть проглоченным заживо, решался заявиться в гости без приглашения и предварительного звонка. «Зачем я иду? И что скажу ему? Может, он весь такой загадочный, потому что вообще давно и крепко женат? Ведь ясно ж дал понять, что я НЕ НУЖНА ему». Догадки одна страшнее другой терзали Янкино воображение.

    Мимо проносились торопливые людские потоки, а она, часто останавливаясь, подолгу смотрела прямо на ветер: «Повернуть, пока не поздно?» Слёзы текли по щекам тёмными дорожками, смывая остатки дешёвой туши: «Представляю, как у меня сейчас распух нос, и глаза, наверное, красные. Красотища! Но всё равно. Пойду. Если не сейчас, то потом никогда не решусь. Нужно довести дело до конца. Сделаю ВСЁ, что от меня зависит. Хуже всего – неизвестность». 

    Этот дом, стоящий в стороне от шумных магистралей, Янка узнала сразу, будто он был знаком ей всю жизнь. «Библиотечный кружок», возвращаясь как-то раз с пляжа, выкурил здесь по паре сигарет (прочли по статейке). Тихий, уютный дворик был словно специально укрыт со всех сторон от недобрых взглядов противников «литературных чтений». Янка вспомнила, что плакала здесь однажды, блуждая по городу в поисках успокоения от многочисленных обид, терпимых ею в трудных семейно-крепостных условиях. Этот милый четырёхэтажный «особнячок» так нравился ей, что она его даже нарисовала ещё тёплой осенью во время пленэрных зарисовок, выбранный в модели из-за странности архитектуры. 

     Дом имел множество рукавов, россыпь окон разных размеров и конфигураций. Соседство эркеров, лоджий, балкончиков и вынесенный наружу лифт, составляли такой эклектический салат, что невозможно было не удивиться столь необычному сооружению. Но самое ценное, что отличало шедевр замысловатого модернистского зодчества от однотипных серых кварталов – это чудесный двор. Всегда безлюдный, заросший кустами сирени, отлично маскирующими его от суетности городской жизни. 

    На металлической двери подъезда, к счастью, не оказалось ни кодового замка, ни домофона. Янка шла, как на эшафот, заставляя себя подниматься по широким ступеням. Всё в этой монументальной парадной, не похожей на стандартные лестничные клетки, казалось странным и одновременно очень знакомым: «Подъезд не запирается, а чистенько и цветы на подоконниках. Удивительное рядом…»

Я родился в России

И в России умру.

Здесь я черпаю силы

И в мороз, и в жару:

Слышать русские песни,

Видеть реки, леса…

Но проедешь по весям –

Не везде чудеса.

И живу не без грусти,

Но не хочется ныть.

Если б не был я русским.

То хотел бы им быть.

 

* * *

 

Жизнь вчерашняя, полная лжи,

И жизнь новая, злобой кипящая,

Не лежит к ним душа, не лежит,

И всё жду, где ты, жизнь настоящая.

Иногда впереди задрожит

Что-то светлое, доброе, чистое,

Только всё миражи, миражи,

И вблизи всё иначе, чем издали.

Перепутаны нити судьбы,

И повсюду узлы бестолковости.

Не распутать их – нити слабы,

И чуть что – разорвутся с готовностью

 

* * *

 

Я столько лет глаголил истину,

Что мне порядком надоело.

Пожалуй, перейду на мистику.

А что? И это тоже дело.

Уйду в астрал в свободном поиске

И, может быть, наткнусь на главное,

И уничтожу злые происки,

И призову в мир силы славные.

Уйду, топча как пыль сомнения,

Навстречу вечной неизвестности:

Ведь то, что выше разумения,

Не отыскать в знакомой местности.

 

* * *

 

Сквозь чёрный плащ, лазурь закрывший,

Сверкает молния бичём,

Посланцем бури наступившей.

 

Вот небо подперев плечом,

Казбек, бессмертие постигший,

Стоит, вздыхая горячо.

 

На склоне лес стоит поникший,

Шумит омытою листвой,

Его деревья оперившей.

 

И сердце снова рвётся в бой,

И будит молния отвагу,

Почти забытую уж мной.

 

* * *

 

Вечер. Солнечный закат

Апельсинорыжий.

Чайки. Сказочный фрегат

Ближе, ближе, ближе…

Сердца трепет. Плеск волны.

Чуда ожиданье.

Бледный полукруг Луны.

Тайны мирозданья.

 

* * *

 

Дождик звучно бродит по тропинке,

Заполняя всё вокруг собой,

И застыла, точно на картинке,

Белая берёза над водой.

Много лет среди степей бескрайних,

Словно охраняя их покой,

Та берёза тихо и печально

Шепчет что-то ласковой листвой.

 

* * *

 

Когда остынувшем умом,

Я за костром слежу ночами,

Я словно сам в костре, но в том,

Зажжённым дивными очами.

 

ДУМА

 

Ты знаешь, я, пожалуй, брошу пить.

А заодно и есть – что мелочиться?

Коль жизнь чему-то может научить,

Пора и мне чему-то научиться.

Давно пора понять простую вещь:

Жить ради жизни – это прозябанье.

Живёт, к примеру, в речке рыба лещ –

Так смысл какой в её существованьи?

Она в копчёном виде хороша.

Любой вам, не задумываясь, скажет,

Что разве жизнь была бы без леща?

Не хочется об этом думать даже.

Иль взять червя. Подземные ходы

Всю жизнь он роет, чтоб не быть голодным.

Когда бы не червивые труды,

Земля бы не была столь плодородна.

Во всё живом предназначенье есть,

И только люди мечутся без цели.

Не в том же смысл, чтоб только спать да есть,

К богатству лезть и ни во что не верить.

Наверно, есть загадочная цель,

И нам она открыться не желает.

Наш путь во мраке. Лишь порой в конце

Прозренье с опозданьем запылает.