Новый День №40

   Статьи и заметки о поэзии как таковой всегда субъективны. Каковы бы ни были намерения авторов, они, как правило, сводятся к тому, как ощущается, какой видится поэзия тем или иным человеком или предполагаемыми группами людей. Тем более не может не быть субъективной статья о А.Вознесенском – одном из самых многозвучных поэтов пограничной эпохи. Поэтому сразу оговоримся, что статья эта – взгляд человека, а, значит, в какой-то мере и поколения, чья юность совпала с «оттепелью». Поколение это, особенно в провинции, конечно же, было «совковым», но далеко уже не пропитанным духом и страхами «культа». Причем «совковость» эта или, говоря точнее «советскость» отнюдь не была той дубовой, как многократно пытались и по сей день продолжают демонстрировать и в публицистике, и в художественной культуре. Нет, она была пронизана светом, напоена дыханием меняющейся жизни и движима мыслью, продиравшейся сквозь противоречия официальных идеологем и самой реальности. И в этом движении молодой, неугомонной мысли совершенно особое, возможно, небывалое в истории мировой культуры заняла поэзия, столь же молодая, бескомпромиссно «идущая на вы», как и само переломное для страны и мира время.

   Менялась форма стиха. Паркетно-гладкие строки все чаще уступали место вздыбленным, словно горные уступы, стихам. Менялись ритмы и рифмы, рождались неожиданнейшие и при этом зачастую такие органичные образы и ассоциации. Завораживала звукопись. И, при этом, в сфере мысли, слитой с бушующими потоками чувств, поэзия и почти одновременно с ней бардовская песня превращались в легкую кавалерию, с бесшабашностью устремлявшуюся туда, куда не в силах еще были ступить неповоротливые фаланги научно-философских трудов, слишком уж скованные определенными «правилами игры», требованиями следовать накатанными путями «измов» и давать в итоге четко однозначные ответы на головокружительные вопросы бытия. Не случайно именно в это время прозвучали вызывающе-лозунговые строки А. Вознесенского:

 

   В ответы не втиснуты 

                    Судьбы и слезы.

   В вопросе –

                       и истина.

   Поэты –

                 вопросы.

 

   Но судьба этого, отчаянного поколения поэтов и вообще «деятелей искусства» оказалась драматичнейшей. Может быть, в чем-то куда более драматичной, чем судьбы тех, кто прошел сквозь страхи и перетряски времен более ранних. Маяковский застрелился, но, при всей неодинаковой значимости им написанного, в собственно поэзии он остался Маяковским. Есенин по духу так и остался Есениным, Мандельштам – Мандельштамом. Булгаков как художник – тоже. И даже Симонов, Твардовский, при всех перипетиях их судеб, в собственно искусстве и отношении к жизни остались собой.

   Ну-ка, скажите мне, кто из вас какой теории и практики любовных отношений придерживается? То есть, если кого любишь, да еще и взаимно, то с ним надо все и попробовать? От первых объятий и чмоков до вершин страстных наслаждений? Да? Или нет? Ведь некоторые считают, что важно испытывать чувство, а обладать или отдаваться совсем не обязательно. Радуйся, если испытываешь любовный восторг… а все остальное не суть. На самом деле отвлеченные рассуждения тут не откроют истины. Истина всегда конкретна, и зависит от темперамента и природы каждого, от совпадений или несовпадений, от общественных потрясений или от ничтожных случайностей. Но споры о том, как правильно вести себя в любви, вечны. Вот вам сюжетец в тему. Не аргумент в пользу той или иной версии. Нет! Просто случай из жизни. Он произошел несколько лет назад, в Киеве, в столице новой Украйны, незадолго до тамошних майданных перемен.  

   Проходил там какой-то семинар не то по новой литературе, не то по новой, актуальной драматургии. И в перерыве, на кофе-брейке, участники и их маститый мэтр заспорили: в чем сенса и правда жизни и как их отражать в творчестве? Мэтр всегда был сторонником той точки зрения, что, если хочется, хватай сразу. Чмок! И в койку! И там сразу опять чмок, и чмок, и чмок, и далее по вкусу и по инструкции: «как и что делать в постели, чтобы женщина осталась в восторге». Мэтр эти инструкции изучил в обширной практике и считал себя большим специалистом по части превращения страстей в бурные телесные наслаждения. Сам мог бы эти пособия писать, опираясь на свой опыт. Он был твердо убежден – вот это самое, чмок, и вперед до упора и полной победы, и есть проявление настоящих чувств. Быть может, это и есть сама любовь. Хотя он на этом последнем утверждении не настаивал. Но категорически был за то, что нельзя упускать момент, и любая женщина, если увидит, что на нее положен горящий влечением взгляд… да еще матерого мужика, да еще известного мэтра… короче, кто же откажется от собственного… ну, если не счастья, то острого удовольствия?!

   Разглагольствования мэтра очень благосклонно слушала юная драматургесса, только что усиленно начавшая закрепляться в столице. Мэтр упоенно ловил горячие взоры семинаристки и распалялся еще больше. И вечерком маститый драматург и его новая пассия, юная драматургесса из провинции, удалились в гостиничный номер мэтра. Вот уже мужские и женские одеяния для их нижних частей тела разбросаны вперемешку по креслам, по столу, по подоконникам и на коврике у тахты. А сама тахта приняла на себя тяжесть двух крепких тел, азартно выполняющих известные всем ночные физкультурные упражнения.

   Гостиница была старая, все в ней было еще от советской поры, от доперестроечного времени – ветхое. Так что не только тахта шаталась и скрипела вовсю, но и подрагивала люстра, и подпрыгивал стол, и разве что стены не ходили ходуном и пол не выгибался. 

   Вот уже мэтр чмокнул пассию в самое доступное, учитывая их позицию, место – между… как это у Бернса оно обозначено?.. «как будто вьюга намела/два белоснежных тех холма…», а на Востоке бы уточнили: «их упругую высоту украшали два пунцовых навершия, подобные двум крупным зернам граната или двум спелым вишням…» Ну, вот туда, между этих белоснежных холмов с пунцовыми вишнями он ее и чмокнул. В полной уверенности, что этот чмок в её тело проникнет в самую глубину её души. А чтобы подстегнуть этот чмок и усилить его, мэтр надавил, куда надо и как следует. 

А журавль, что летит над рекой,

не почувствует долгого взгляда…

Снова осень с её колдовской

исцеляющей силой распада.

 

Снова опустошённость, покой,

неизбывность минорного лада.

Спит душа над уснувшей строкой,

словно в коконе шелкопряда.

 

Время тянется, тонкая нить

овивает невидимый кокон – 

чтобы прошлое с будущим слить.

 

А весною из нежных волокон – 

лишь заладится тёплый денёк, – 

вновь появится мотылёк. 

 

* * *

 

Липнут листья к ступенькам крыльца,

и пожухла последняя роза.

Небо – тяжесть и серость свинца.

Лакримоза. 

Кто же знает – зачем ты стоишь?

Смотришь долго и оцепенело?..

Лишь мельчайшие капельки, лишь

нет предела

этой загнанной тусклости дня,

обнищанию и запустенью…

Осень вновь отпевает меня 

и растенья… 

 

* * *

 

 

Осуждённые тени – мимо нас, словно дым.

Не коснуться уже, не окликнуть…

Как беспомощно смотрим, как долго стоим,

головою бессильно поникнув.

 

Ничего не исправить, а, значит, нести

до последнего вздоха провину.

Отрешённость? смирение? Ветер в горсти

холодит желтоватую глину.

 

Через год или два здесь поставят гранит,

чтобы было всё, как и пристало.

А Всевышний простит ли?.. Наверно, простит,

но прощенья Господнего мало.

– Господи, помилуй мя грешного! – громче, нежели ожидал, произнёс отец Арсений.

Настоятель понимающе кивнул.

– Что, тяжело с пороками человеческими справляться? Гони их взашей. Подкрепи, Господи!

– В самую точку, отче Николай. Тут тебе и зависть, и алчность реверансы делают, вот-вот закрутят в греховном танце…

Усмехнувшись сравнению, настоятель ответил:

– Справляйся с этими наглыми дамами сам. Потом уж и о деле поговорим, за каким с пригорода приехал.

 Отец Арсений не мог оторвать глаз от храмового иконостаса, особенно от изображения Архангела Михаила. Именно такую, но ещё большую икону он хотел видеть на высоченной стене своего храма. Давно мечтал найти художника, какому можно доверить написание святыни. Всё попадались ему мастера либо несущие себя слишком высоко, либо простые ремесленники, которых до таких работ допускать и вовсе нельзя. Вот и приехал в город к отцу Николаю посмотреть на руку хвалёного Евгения Куприянова.

Настоятель не торопил, сам с удовольствием разглядывал родной иконостас и радовался произведённому впечатлению на коллегу по служению.

– Хорош! Нет, всё-таки хорош! – приговаривал приезжий батюшка.

– Хорош, хорош, – с удовольствием соглашался с ним отец Николай.

Завидев матушку у входа в храм, призывно машущую рукой, отец Николай сказал:

– Отче Арсений, похоже, пришло время пройти в трапезную. Матушка Елизавета обещала нас постным пирогом побаловать. Там и договорим.

Протоиереи переступили порог одной из дворовых построек, приспособленной под трапезную. Внутри длинного зала их ожидал накрытый стол, посередине которого паровал румяный пирог.

– Проходите, гости дорогие! Просим к столу, – громко произнесла матушка.

– Чем Бог послал, как говорится, – добавил отец Николай и приступил к чтению молитв перед вкушением пищи.

После второго съеденного куска пирога и выпитой чашки компота отец Арсений вернулся к волнующей его теме:

 – Так что, дашь адресок этого Куприянова? Может, войдёт в положение бедного сельского священника, как-нибудь договоримся.

 – Адресок не дам. По той простой причине, что нет его у меня. А вот контактный телефон он свой новый оставил, когда на счет работы звонил. С месяц назад это было. Так что созванивайтесь, обговаривайте что да как. Ещё и я ему позвоню, попрошу, чтобы вошёл в положение. Не у всех же нардепы-однокашники под боком живут, ещё и в храм захаживают.

 – А что он собой представляет, как православный?

 – Хм… Сложный вопрос. Этот гений Евгений с малых лет в монастырской мастерской схимонаха Тихона крутился. Царствие ему небесное! В любимых учениках ходил. Иконостас наш под строгим надзором монаха писал. Но уж семь лет прошло с тех пор. Поди, знай, что время с человеком сделало.

День был зимний, хороший. Только отзвенело Рождество и сажу прикрыло чистым белым снегом. Не случайно наши храмы так стройны и светлы – это от снега. Без снега в России все было бы совсем по-другому. 

Дышалось легко и вольно, хоть и не было солнца, низкого, северного и потому лучезарного. Иван ехал «проветриться». Работа за столом определенно тяжелее физической. Там ты (особенно если работал на свежем воздухе) лег спать, как каменщик, а проснулся огурцом. Здесь же раскрученная центрифуга мысли переработавшей головы еще долго не останавливается, и утро часто застает тебя таким же отупевшим, как ты был вчера. Нужно встряхнуться. Начинать выпуск нового проекта. 

По-настоящему ценишь время, когда сам им распоряжаешься. Самое «длинное» оно в режиме «солдат спит – служба идет», а тут все наоборот – летят недели, месяцы, годы. Время сужается и расширятся только объемом проекта, и сперва постоянно не хватает дня, потом месяца, потом года. В самом деле, в сутках очень мало часов, чтоб «успевать к сроку». Но это все, конечно, старые лекала. Той самой «сторожевой» жизни. В реальности же восток – прав. Никто не сделает больше своего «чакрыма» и минуты тут ни при чем. Минуты отражают только орбиту Земли, а «чакрым» понятие энергетическое – сила в физике. А ведь есть еще и пространство. Вот о нем-то и пойдет речь в этом рассказе.

Выключив «маяк» телефона, чтобы лучше видеть происходящее вокруг, Иван вошел в метро. Хотелось быстрее добраться до парка. Метро вряд ли интересно для наших целей. Разве одна только черточка. Войдя в полупустой вагон, Иван сел напротив девушки-японки. Японка подняла на него глаза, что-то быстро смекнула и достав свой айфончик начала спешно писать.

– Странно, – подумал Иван. До этого он специально прошел по перрону в самом неопределенном направлении, туда-сюда, угадать место его входа в вагон было невозможно, он сам его не знал. Он изменил его даже перед самым стоявшим поездом. Не секрет, что наши обычные стандартные маршруты вполне доступны изучению, но эта «подача японки» в случайный вагон удивила и напомнила давнишний случай. Тогда Иван садился на конечной, опять сознательно в случайной точке, но ровно напротив него остановился большой пакет на сиденье вагона, пришедшего из депо. 

Японка продолжала строчить свое письмо, изредка позыркивая на Ивана. Знаете ли вы, что такое боковое зрение? Это очень хорошая вещь – можно много чего увидеть нового для себя.

Выходя из вагона, он еще раз «полуглянул» на свою попутчицу: 

– Смотрит? Смотрит. И опять пишет. Ну что же, если это не «случайность», то интересанты уже в курсе, что я именно здесь. И не лень им страдать этой хе*ней...

Маршрут до парка прошел менее интересно. Люди пока еще тоже хотят гулять, особенно в выходной и хорошую погоду. 

Сад в снегу и птицах. Иван традиционно взял с собой хлеба для них. В январе, им особенно трудно. Мороз требует усиленного питания. Кроме того нет большей радости – чем когда кто-то рад. 

О первый утренний снежок, 

что чистотой мой взгляд ожёг! 

Такой пушистый, словно вата, 

такой ни в чём не виноватый. 

 

***

Хотя весной на волю 

я вышла в белый свет, 

мне выпал снег на долю, 

как на голову снег. 

 

***

Ласковый и тёплый лепет леса, 

прогони тоску мою взашей! 

Ты из сердца изгоняешь беса, 

как Господь из храма торгашей.

 

***

У дождя подкосились ноги 

и скосились глаза на висок. 

Переходит он все дороги 

не по правилам – наискосок. 

 

***

Весна. Ручей забулькал, 

от солнышка тепло. 

И даже у сосульки 

из носу потекло. 

 

ВЕРА, НАДЕЖДА, ЛЮБОВЬ

  

***

Тех сестёр разлучила суровая жизнь. 

Веру мудрость София сомненьями гложет. 

А Надежда на цыпочках тянется ввысь 

и никак до Любви дотянуться не может.  

 

***

Как бы вьюги ни мели,

занося следы к калитке –

мне зима не обнулит

то, что копится в избытке.  

 

***

По-польски встреча – «спотыкание».

Ещё словцом словарь украсится. 

Споткнулась о тебя в тумане я, 

и вот теперь хромаю на сердце. 

Хрустят

под ногами

осколки лазури.

Снежком

припорошена сплошь

тишина.

В ноябрьском лесу,

как на старой гравюре,

отчётливо

каждая ветка

видна. 

 

* * * 

Ноябрьский лес

раздумий полон,

и счастьем стала

тишина сама.

Молчу.

Боюсь,

что вслед за словом

мороз ударит

и придёт

зима. 

 

ПЕЙЗАЖ

 

Над чёрным полем – чёрный ворон.

За чёрным полем – чёрный лес.

А надо всем – весь белым полон –

Застывший колокол небес.

  

* * * 

Рассвет ещё нежен и розов,

И даль голубая свежа,

Но, воздухом хрустким дыша,

В преддверии первых морозов

Уже леденеет душа. 

 

МЕЖСЕЗОНЬЕ

 

Не зима ещё, уже не осень. 

Небо ясно, но дождит слегка: 

Ветер брызги редкие доносит, 

Что вдали роняют облака.

 

Холодом продута и размыта 

Межсезонья зыбкая межа. 

Первая снежинка деловито 

На ладонь спускается, кружа…

На юг улетела крикливая стая моя,

А мне с перебитым крылом зимовать одиноко.

Все Уже, страшней и тоскливей в пруду полынья,

И старый охотник случайно увидит в бинокль,

Как я, чтоб не дать ей замерзнуть, туда и сюда

Ныряю без устали, словно в игрушечной луже...

 

Лиса каждый день прибегает на берег пруда

И чутко топорщит свои треугольные уши.

Всю зиму мне кажется, будто судьба – не моя,

А я проживаю чужую в угоду кому-то...

Все Уже, страшней и тоскливей в пруду полынья...

Глядишь – и затянется намертво через минуту. 

 

* * * 

Успеем простить и проститься,

Коль всходим на снежный костер

Мы вместе с Зимой – аббатисой

Из ордена Белых Сестер.

 

Коль страсти спасительно дремлют,

Повсюду покой ледяной

Упрячет несчастную землю

В обитель за белой стеной.

 

Бездонной печалью налиты

Созвездия глаз в Рождество.

 

Солгать, что я верю в молитвы?

А ложь – во спасенье кого? 

 

* * * 

Декабрь бесснежный, словно нищий

На площади вокзальной, жалок.

Мой сон – сказать вернее: снище

(В котором я была, пожалуй,

Счастливей всех) – о том, как сладко

С горы летела снежной... С Витей:

На шерстяном носке – заплатка,

Под шубкой – полосатый свитер.

 

«Бесснежный» – стало быть осенний, –

Зима твердила в ритме вальса.

Был снег заслуженным спасеньем,

Он в руки всем легко давался...

Что в нашем мире изменилось?

Снег скоро станет завещаньем...

Год уходящий, сделай милость:

Брось хоть снежинку на прощанье. 

 

* * * 

Выпит снег – дорогое лекарство:

Полегчало усталой земле.

Рождество – это сонное царство

И тепло пирогов на столе,

 

И объятья заведомо близких,

И оберток шуршащих края...

Как обычно, тайком, по-английски,

Год уходит – потеря моя.

 

Келья кухни...И ангел-хранитель...

Целый мир – с ощущеньем родства...

Всех стихов недописанных нити

Я распутаю в ночь Рождества.

Вечером на небольшой железнодорожной станции сделал остановку пассажирский поезд. Среди немногих сошедших с него был и новоиспеченный старший лейтенант по фамилии Серков.

   Осторожно обходя лужи на перроне, чтобы не запачкать блестящие, начищенные еще раз перед выходом из вагона сапоги, офицер направился к автобусной остановке. Там он поставил свой командировочный чемоданчик на мокрый асфальт и оглядел знакомую привокзальную площадь.

Знакомую потому, что прикатил старший лейтенант в городок, где родился и рос, учился в школе, а потом именно вот с этой станции отправился поступать в военное училище.

…Когда командир батальона объявил Серкову, что тому «предстоит убыть в служебную командировку» – в студенческий и грязноватый Воронеж, от которого до родины старшего лейтенанта, маленького районного городка в Центральном Черноземье, и езды-то было всего ничего, – офицер привычно откозырял:

   – Есть убыть завтра, товарищ подполковник…

   И только уже выходя из кабинета комбата, неожиданно понял, что вполне сможет на денек-другой заскочить к родителям, которых не навещал около двух лет. Последний раз гостил по окончании военного училища, да и то недолго: скучновато в банальной провинции, на модном курорте куда предпочтительнее. На Черноморском побережье провел и оба очередных отпуска.

   …Билет до Воронежа Серков взял на самолет, чтобы сколько-то времени выгадать за счет дороги, но вот дальше пришлось добираться поездом – какой уж тут «Аэрофлот».

   В вагоне офицер то и дело посматривал на часы, без особой заинтересованности пытался читать захваченный в дорогу свежий триллер Данила Корецкого и, не зная, чем еще скоротать время, надраивал в тамбуре и без того сияющие хромовые сапоги. Похоже, впервые в жизни старший лейтенант столь остро чувствовал тоску по родным местам.

   Итак, Серков стоял на привокзальной площади. Казалось, ничего здесь не изменилось за минувшие годы. Уличные фонари горели через один, но автобусная остановка подосвещалась падающим из окон зала ожидания светом. Внутри ее будки была набросана куча мусора, единственная лавочка поломана, а из дальнего угла, спрятавшись там от дождя, устрашающе ворчал на всех ничейный пес. Снаружи, по побелке, будку со знанием дела расписали – в основном бранными словами и выражениями.

   Серков ничего этого сейчас не замечал. Будущее представлялось ему блестящим, как новая форменная звездочка, которую он, предварительно обмыв в стакане в кругу сослуживцев – армейская неписаная традиция, – недавно торжественно прикрепил к своему погону. В мыслях Серков уже встретился с родителями и с гордостью принимал их поздравления с новым воинским званием.

   Фуражка у старшего лейтенанта успела промокнуть, когда наконец подъехал полупустой автобус. Расталкивая остальных ожидавших транспорт людей, к передней двери его рванулась юркая бабка с дородным мешком через плечо. 

«Вот тебе и божий одуванчик, – невольно подумал, сторонясь поспешающей, Серков. – А прет прямо как бронетранспортер…»

   Меж тем бабка, походя двинув поклажей по очкам пожилому мужчине в шляпе и с «дипломатом» в руке, проворно взобралась на ступеньку автобуса и прочно застряла со своей ношей в дверях. Не выпуская ее из рук, бабка молча и упрямо рвалась в салон.

   –Что же вы стоите, а еще офицер! Давно бы помогли! – сделал замечание Серкову поправлявший очки пожилой мужчина и брезгливо поморщился.

Пантелей Иванчихин спустился с разбитой насыпной дороги и  неторопливо зашагал по тропинке, поглядывая по сторонам. Смотрел на деревенские дома, которые были разбросаны там и сям по пологому склону холма. Избы, сараюшки словно спускались в низину, направляясь к извилистой речушке, что вилась между всхолмьями, по берегам заросшая кустами и вербами да желтели песчаные берега, а сама в заводях и звонких перекатах, где воля вольная для ребятни, где можно пескариков половить да искупаться в жаркий день…

Много лет прошло с той поры, когда Пантелей впервые попал в эту деревню. Колхозникам помогали на сенокосе. Шефская помощь, так сказать. Всех оставили на центральной усадьбе, а Пантелея загнали в глухомань, природой любоваться, как хохотнул бригадир. Небольшая деревушка на пологом склоне холма, стариков много, а молодых можно по пальцам пересчитать. Определили на постой к Ангелине и Володьке Ерёмкиным. Старики, а их называли по именам, вроде, так и должно быть. И Пантелей стал звать старика, здоровенного скособоченного увальня — дядькой Володей, а бабку Ангелину, маленькую, худенькую, словно девчушка, ласково именовал — Гелюшка. Днём с колхозниками на сенокосе, а вечерами помогал старикам по хозяйству, то крыльцо подправит, то забор подлатает, то печку подмажет… Да что говорить, в деревне всегда работа найдётся. Вот и крутился от зари до зари, пока командировка не закончилась. Уезжал, бабка Геля расплакалась и дядька Володька носом подхлюпывал, всё просили не оставлять их одних, а навещать при случае. С той поры, когда выпадало свободное время, Пантелей стал наезжать к старикам. Если долго не бывал, душа начинала ныть, словно напоминая, что нужно проведать стариков. И тогда собирал сумку, покупал гостинцы и тащился с пересадками на автобусах, чтобы день-другой провести со стариками, которые стали роднее родных. Да и каких родных-то, ежли вырос в детдоме, не зная ни мамки, ни папки — подкидышем был, и жизнь как-то не складывалась, вроде неплохой сам-то, а всё один да один, казалось бы, давно пора семью иметь, а ни жены, ни детей…

Ночью старики приснились, непонятная тоска накатила и душа не заныла, а словно в кулак сжали — душу-то, да так больно, что Пантелей не выдержал. Утром позвонил на работу, отпросился на пару-тройку деньков, достал с антресолей потёртую сумку, бросил рубаху да трусы с носками, полил цветы на подоконнике, оставил ключи соседям, чтобы за квартирой присмотрели, и сам отправился в деревню, чтобы навестить Ерёмкиных.

…Промчалась машина по грунтовке. Вдогонку метнулась собака, загавкала. Облако пыли повисло над дорогой. Звучно чихнув, Пантелей кивнул замшелому старику, что сидел на такой же лавке возле дома.

— Здоров, дед Витяй, — сказал он, на ходу прикуривая. — Сидишь, на солнце греешься?

— Здоров, — чуть запоздало сказал старик, видать дремал, прислонившись к забору и, приложив ладонь лодочкой к глазам, взглянул против солнца. — Чей будешь? Сослепу не признаю…

— К Ерёмкиным приехал, — махнув рукой в сторону извилистой речки, сказал Пантелей. — К Гелюшке и дядь Володе.

— А, вот сейчас узнал тебя, — закивал дед Витяй, поправляя зимнюю шапку, несмотря, что на дворе было лето. — Молодца, что ездишь, а больше-то некому. Одни на белом свете. Помрут и похоронить некому, — и старик замолчал, прислонившись к щербатому, словно зубы, забору. Может, задумался, а может опять задремал.

Виляя по узкой тропке, мимо протарахтел старенький красный мотоцикл. На нём гордо восседал паренёк по пояс голый, в выцветшем трико и галошах. Видать, чей-то внучок приехал на каникулы. И техника, как успел заметить Пантелей, скорее всего — первая, вон как неуверенно рулит по тропинке. А сколько ещё будет на веку этих мотоциклов да всяких мопедов с велосипедами — не счесть. Но самый незабываемый — первый…

– Сергей Владимирович, предлагаю наш сегодняшний разговор начать с даты: 23 февраля текущего года исполнилось 140 лет со дня рождения Казимира Малевича. Не собираюсь объяснять, кто это такой, потому что не вижу в этом смысла, но что-то я не припомню, чтобы дата эта отметилась нашими средствами массовой информации. Впрочем, Бог с ними, убогими, я не об этом – я о сути. Сегодня абсурдизм, и, в частности, суперматизм распространились и на литературу… 

– А я догадываюсь, Алексей Николаевич, почему вы задали именно этот вопрос. Сорокина начитались?

– Угадали. Начитался. Долго собирался – и вот, наконец, сподобился.

– Впечатление?

– Вы, Сергей Владимирович, знаете, что я не любитель пафоса и словесных «красивостей». Но доволен. «Утро снайпера» – великолепнейшая веешь!

– Кстати, о юбилеях. В следующем году исполняется другая дата – 75 лет кончины Алексея Толстого. Тоже уважал поабсурдничать.

– Не согласен. Абсурд и фантастика это всё-таки не одно и то же.

– А фантастика на грани абсурда? Или наоборот?

– Это уже софистика, уважаемый Сергей Владимирович. Которая, как правило, перерастает в обыкновеннейшее словоблудие.

– Пусть так. Но всё-таки в «Гиперболоиде инженера Гарина» и «Аэлите» больше абсурда, нежели фантазирования…

–… и ещё больше в «Похождениях Невзорова, или Ибикусе». «Жил он на Мещанской улице, служил в дорожной конторе, получал скромное жалование да раз в неделю встречался со своей любовницей Кнопкой. Был совсем неприметным человеком».

– На память цитируете? Однако! Но что же здесь абсурдного?

– В мещанстве всегда есть элемент абсурда. Например, в любовнице с великолепной кличкой Кнопка.

– А вам ведь нравится это произведение!

– Одна из любимейших книг. Хотя Алексей Толстой – не мой писатель.

– Что так?

– Не уважаю перебежчиков. Да их и никто не уважает. Если только начальство, которому он сегодня служит. Хотя и оно их не уважает, а всего лишь использует. 

– Сегодня это называется «хочешь жить  – умей вертеться!». Ничего предосудительного. Бизнес. 

– Да уж, бизнес. А как же мораль?

– Какая мораль, Сергей Владимирович? В двадцать первом веке живём!

– Да, я совсем забыл. Действительно: при чём тут мораль? 

– … и уж коли мы заговорили на эту щекотливую тему воспитания и «моралитэ», то, Сергей Владимирович, ни для кого не секрет, что сегодня задачи литературы изменились – и изменились кардинально (а может, и принципиально)!

– Да. Изменились. Полностью утрачена воспитательная функция. В бОльшей степени даже отражающая действительность. Сегодня главная и похоже, единственная задача – развлекательная. Сиречь, заполнение досуга. Наша литература похожа сегодня на некоего Заботкина из повести «Хромой барин» всё того же Алексея Толстого. Такая же заунывная тоска, причём тоска тупиковая, без всяких надежд на исправление. «Паршивая страна. Куда там бунтовать – вшей бить не умеете!».

– Пользуетесь тем, что сегодня графа не читают и путаете цитатами. Это же не из «Хромого барина. Это из того же «Ибикуса» («Похождения графа Невзорова»).

– Приятно иметь дело с эрудированным человеком.

– Спасибо. Но мы же договорились, что «Ибикус» это абсурд.

– Нет, не договорились. «Ибикус» это политика. То есть, занятие заведомо тухлое.

– Тогда закрываем и эту тему. Предлагаю новую и на этот раз заключительную для нашего сегодняшнего разговора. В сегодняшней стихотворной подборке вы представляете свои новые тексты. Они чем-то отличаются от предыдущих?

– Принципиально – ничем. Я люблю в своих сочинениях ёрничать, и это ёрничание здесь продолжается.

Какое счастье быть собой,

Не лебезить, не притворяться,

Не усмирять характер свой,

Пред сильными не преклоняться,

 

Идти, куда зовет любовь,

Там не сидеть, куда не звали,

Не допускать, чтоб где-то вновь

Тебя ничтожеством считали,

 

Отбросить фальшь, самообман,

Усмешкам наглым потаканье,

Покинуть лености капкан

И ощутить души призванье,

 

Стремиться к солнцу над горой,

Паденья страх превозмогая...

Какое счастье быть собой,

Ни в чем судьбе не уступая!

 

 

РОК

 

Их лозунг - свобода,

Стихия - форсаж,

В их глотках - природа,

В их мыслях - мираж.

 

Им грохот металла,

Кислотный угар -

Земная Вальгалла,

Космический дар.

 

Им ритмы диктует

Астральный улет.

В них дьявол пирует

И Бога зовет.

Читатель!

Не сочти за лесть,

но для меня большая честь

беседовать с тобой.

Нам суета не ко двору –

пускай собратья по перу

галдят наперебой.

Нам их не переговорить –

любители пошестерить

горласты и шустры,

у них особая шкала,

иная школа ремесла

и правила игры.

Читатель,

не сочти за труд

затратить несколько минут

на легкий диалог,

через который, не спеша,

определяется душа –

содружества залог. 

 

КАНВА ДЛЯ БИОГРАФА

 

1.

Хожу в задрипаную школу

и по истории учу,

что благодарен комсомолу

и Леониду Ильичу.

Обществоведенье – туда же,

литература – тут как тут…

Я понимаю: это лажа.

Но – аттестат, но – институт…

 

2.

Душа горела в полнакала,

она томилась во плоти.

Природа гения дремала

во мне почти до тридцати.

До сорока она дурила,

закусывая удила,

и лишь потом заговорила.

Но лучше бы она спала. 

 

* * *

 

По ночам,

         когда Синяя птица

принимает обличье совы,

и копытами в сердце стучится

лошадь Всадника без головы,

я лежу

       в ожидании чуда,

но, покуда планета во мгле,

громыхает пустая посуда

и летает жена на метле.

        С Костиком мы долгое время были близкими… но не друзьями, а скорее подругами. Основной из трагических оплошностей Костика было то, что он нисколько не скрывал своей принадлежности к сексуальному меньшинству. Осознание и поразительно упорная бравада этим качеством окончательно оформились к концу девятого класса. Поэтому несчастному «меньшевику» пришлось испытать на себе все «прелести» школьной гомофобии. Над ним нещадно издевались, могли открыто и безбоязненно оскорбить даже посреди урока. Парни его методично били, и лишь на восьмое марта дарили цветы. Потом связываться с Костиком стало «западло» и к концу школы от него отстали и презирали молча. Лишь безбашенные семиклашки самозабвенно без устали дразнили его всей толпой. 

        В музыкальном училище стало, конечно, несравнимо легче. Но дурная слава шла за Костиком по пятам и настигала его на любом месте работы. Это только по телевизору или глядя на эстраду, кажется, что мы живём в просвещённую эпоху демократии, и все вольны жить, как им вздумается. Но из суровой патриархальной провинции такие «белые вороны» вынуждены спасаться бегством. 

        Благодаря чуду, Костик не озлобился на весь мир, а остался таким же удивительно открытым и общительным,как создала его природа. Сочетание музыкальной одарённости, необыкновенно чистого голоса и невообразимой наглости позволили ему в рекордно короткие сроки прочно обосноваться в столице. Удачная карьера певца ночных клубов и ресторанов его, правда, мало устраивала, и он с настойчивостью заводного дятла рвался на большую эстраду. 

        Однажды в порыве отчаяния Костик позвонил в приёмную президента и попросил обратить внимание на свой несомненный талант. И тут ему покатило! Костика пригласили на певческий конкурс, который он с блеском выиграл и приобрёл пожизненный титул «Хрустальный голос Москвы». 

         После этого Костик смело шёл к любому спонсору и продюсеру и, в конце концов, попал-таки в нужную струю. Он так и потерялся бы из обыденной действительности, навеки перебравшись в родную среду голубого экрана, но отличная память не позволяла ему так запросто выбросить меня из жизни. Он помнил, что я была единственным на свете человеком искренне его любившим, уважающим его талант, когда все остальные готовы были смешать «урода» с землёй. А, может, Костик держал меня прозапас, авось пригожусь? Но, так или иначе, мы поддерживали тесное дружеское общение, происходившее последние годы преимущественно по телефону. Я была в курсе интриг, романов, разнообразных обид моего друга, и даже его навязчивого страха заразиться СПИДом.

          Московский район, в котором проживал Костик, отличался удручающим однообразием серых свечек-многоэтажек и чем-то напоминал спальные окраины нашей общей малой Родины. Нужную остановку я узнавала лишь по кричащей надписи на гараже «КАПИТАЛИЗЬМ – ДЕРМО!», намалёванную каким-то агрессивно настроенным и малограмотным поборником диктатуры пролетариата. Мне предстояло провести неопределённое количество дней у Костика на съёмной квартире в ожидании решения вопроса с визой.

         В единственной, но довольно просторной комнате царил невообразимый перманентный бардак. Все горизонтальные поверхности были обильно усеяны записными книжками, косметикой, дисками, визитками, сувенирами и плакатами с изображениями небесной костиковой красоты во всех ракурсах. Трогать и менять вещи местами мне было категорически запрещено, так как, по мнению хозяина, всё лежало на своих местах. А ведь помнится, что когда-то, в школьном детстве Костик отличался педантичной аккуратностью. Об этом удивительном обстоятельстве напоминали лишь красиво развешанные по стенам концертные костюмы и поставленная рядком у стены вычищенная обувь. 

Анастасия сняла куклу с верхней полки и стала вытирать пыль с глянцевой поверхности деревянного шкафа. Расправила на игрушке платье в мелкую красно-белую клеточку.

Кукла была старая, керамическая, с голубыми глазами, обрамленными чёрными ресницами.

Из-под пышной юбки выглядывало кружево нижней юбочки, а под ним виднелись белые панталончики.  

Держа на весу, Анастасия наклонила куклу лицом вниз, а потом перевернула на спину.

– А- а- а- а, – издала та звук с вопросительной интонацией, отдалённо напоминающий слово «мама». Голубые глаза при этом закрылись. Память Анастасии перенесла её в тот день, когда будучи ребёнком, она стала обладательницей чудесной по тем временам игрушки. Говорящая, моргающая кукла была редкостью, поэтому восторгу девочки не было конца. Сколько же лет ей было? Кажется, шесть.

Приподняв клетчатую юбку кукольного платья, Анастасия увидела на нижней, белой юбочке чернильную надпись, состоящую из корявых букв, выведенных детской рукой: «Мама Лара». Вспомнилось, как, смочив слюной грифель химического карандаша, старательно вырисовывала эти каракули. Приём смачивания нужно было повторять часто, грифель быстро высыхал, и пришлось изрядно потрудиться, прежде чем буквы въелись в белоснежный батист.

Это было проявление любви Насти к женщине, ставшей ей матерью в силу жизненных обстоятельств. И кукла, отождествлённая с образом мамы, должна была носить только её имя. Анастасии досталось тогда не столько за испорченный предмет кукольного туалета, сколько за испачканные химическим карандашом язык и губы.

Мама Лара, которую звали Ларисой Антоновной, приходившейся девочке родной тётей, сокрушалась, заставляла снова и снова Настю чистить зубы и полоскать синий рот.

Постепенно чернила сошли с языка, а надпись на кукольной юбке так и осталась, несмотря на неоднократные стирки.

 «Нужно съездить к маме, давно у неё не была», - подумала Анастасия. «Сегодня снова не получится, единственный выходной, домашних дел накопилось… Завтра выездной спектакль, послезавтра – стационарный. До конца недели все дни заняты».

Анастасия работала, или, как принято говорить у театралов, – «служила» в местном театре, что подразумевало постоянные репетиции, спектакли, гастроли. Угрызения совести жгучей петлёй сжимали сознание. Анастасия понимала, что должна уделять больше внимания родному человеку, но беспомощно блуждая в этом лабиринте жизненных проблем, не могла найти из него выход.

А ведь именно мама Лара когда-то привела Настю в театральный кружок, где у девочки обнаружили незаурядные способности, которые и определили выбор будущей профессии.

Анастасия прекрасно помнила и то ошеломляющее впечатление от первой встречи с театром, в который повела её мама в один из дней зимних каникул. Спектакль назывался « Тайна чёрного озера». Тогда, с первого раза и навсегда в сердце девочки поселилась любовь к волшебному миру, название которому – искусство.

После окончания столичного вуза, Настя решила вернуться в родной город, хотя у неё была возможность остаться и работать в одном из московских театров. Неудержимо тянуло домой, – за время учёбы в Москве, девушка так и не смогла привыкнуть к суматошной столичной жизни. А еще очень тосковала по домашнему уюту и родному человеку.

– Ты можешь откровенно разговаривать с кем-то? 

Очень хороший вопрос… Я призадумался и ответил себе, что нет, не могу. Я могу просто разговаривать на определённые темы, о которых идёт речь, отвечать на вопросы, поддерживать разговор. 

Да и что такое откровенный разговор? Откровенный разговор подразумевает собой твою открытую душу, открытую нараспашку и ты делишься этой душой с человеком при такой беседе. Неоднократно откровенная вылившаяся информация представляет собой твои слабости, твоё видения этого мира, но знай, не каждый имеет такое же, как и у тебя, мировоззрение на эту жизнь. В этом случае ты можешь стать слабым, и в порывах нередкой враждебности того, кто знает твои слабости, оборачивает их против тебя. Может, это сказано грубо, но и такие факты не исключены… Нет разницы, кто тот собеседник, которому ты вылил свою душу. Просто нужно иметь в виду, что выливая её, ты становишься уязвимым. А это больно, морально и душевно больно, когда твоё видение жизни, твои привычки принимаются неправильно, да и ещё используются против тебя. 

Я не утверждаю, что это так. Чисто по-человечески очень часто хочется вылить душу, даже пусть просто малознакомому, но вылить полностью, пожаловаться на неудачи, порадоваться при хорошем стечении обстоятельств или просто поговорить, поговорить откровенно… Возможно это одно из составляющих сущности самого человека, его потребность. И дай Бог, чтобы ты был понят, чтобы с тобой порадовались или даже посочувствовали тебе. И дай Бог, если это будет откровенно. 

Хочется верить в хорошее, правда хочется… Пусть будет оно проклято – моё душевное одиночество…

Осенний лист над дремлющей землёй кружил в потоке ласкового ветра. Один, совсем один он парил над головами мужчины и женщины, идущих по парковой тропе. Со стороны казалось, что одинокий краснобокий листочек сопровождает их не по своей воле: словно он привязан к невидимой нити.

– Ой, посмотрите! – Из-за толстого ствола ещё не до конца оголённого дерева выглянул белобрысый подросток, а вслед за ним ещё три-четыре улыбающиеся мордашки. – Старички идут – за ручки держатся! Типа, у них – любовь!

Звонкий смех разлетелся по парку. Стайка весёлой ребятни бросилась врассыпную, громко шурша на бегу сухими листьями. Зачерпывая ладонями золотые дары осени, осыпая друг друга охапками сброшенных деревьями одежд, они, дурачась так, как это возможно только в нежном и сладком юном возрасте, удалялись.

Мужчина и женщина остановились и, взглянув друг на друга, громко расхохотались. Она была немолода, да и он прожил немало лет на свете. Но каким огнём горели их глаза! Дама, сделав несколько шагов навстречу своему спутнику, нежно к нему прижалась, он обнял её за плечи и чмокнул: то ли в нос, то ли в глаз. Потом оба, бодро встрепенувшись, закружились в вальсе, громко напевая мелодию Штрауса: «Парам - парам - парам - пам - пам…» Лист продолжал кружить над ними, непринуждённо повторяя движения взлётами и падениями. Он танцевал в паре с ветром – раз-два-три, раз-два-три! Танцующие кружась очутились у резной парковой скамейки. Лёгким движением руки мужчина пригласил свою партнёршу присесть, и тут же рядом с дамой опустился краснобокий листочек – ветер выпустил его из своих объятий и полетел дальше.

Женщина мило улыбалась, с восторгом наблюдая, как её спутник, всё ещё продолжая мурлыкать себе под нос мелодию вальса, с упоением складывал в пышный букет веточки ярких расцветок – от червонно-золотых до багряно-красных. Прикрыв глаза, она отчётливо увидела картину многолетней давности: преподнеся ей такой же пышный осенний букет, он попросил её руки. Губы нежно прошептали: –Любимый…

– Дорогая, позволь преподнести тебе подарок от царицы-осени! – Мужчина стоял перед ней, преклонив колено. Солнечный свет сиял в золотом букете так, словно каждый листочек был сотворён руками великого мастера Данилы из волшебной сказки.

Жизнь возвращала им плату золотом вселенской кладовой за каждый прожитый в любви день! Женщина спрятала лицо в пышном букете, слезинки счастья скатились по ажурным бороздкам лёгких морщинок на золотистые листочки, с них – на изящную дамскую руку, к которой тут же прижались тёплые, родные губы.

Не писались стихи,

Разлетелись как птицы слова,

Потерялись в тумане – 

Без солнца, без всякой надежды,

Мне ноябрь не с руки –

Словно улей жужжит голова,

Я иду, как в дурмане

И воздух по-зимнему свежий.

 

Силуэты рябин

И натруженных веток бросок

До земли, тёмных ягод

Последние мокрые горсти,

В небе птиц серпантин,

В горле – вечной простуды комок,

Позади листопада

Стою я непрошеным гостем.

 

 

***

 

Декабрь. Простуда. Дня чахоточный восход

В окне моем огнём холодным бьется.

Измятая постель. Мурлыкающий кот

Да чай с ванилью. Просто в кайф живётся

 

Мне в этом месяце рождественском, мне в нем,

За волосы подняв себя, придётся подытожить

Свой год – всю череду волнений, мыслей, дрём,

И сбывшихся надежд, и ожиданий тоже.

 

И снова в Рождество, приветствуя Христа,

Младенца своего любимого в объятьях

Держать, как в первый раз, и верить, что чиста,

Светла его судьба, как снежной феи платье.

1

Река бежит – вот с жизнью параллель: 

То омут на пути, то поворот, то мель.

И в жизни так с названьями иными,

И пена дней кружит как карусель.

2

На свете может всякое случиться.

Коль от хандры ты хочешь излечиться,

То радости мельчайший аромат

Ценить сначала должен научиться.

3

Кто не сидел в тюрьме, тот и не жил на свете.

Поскольку все в тюрьме мы на планете.

Кто и за что сюда нас водворил,

И кто за сроки заключения в ответе?

4

Что человек? – Песчинка мирозданья.

Зато его удел – весь спектр страданья.

Нет мук, которых он не испытал.

Эксперт по мукам – вот его призванье.

5

Глоток вина – бальзам для головы.

Но только не для всех людей – увы!

Шампанского нектар другому предлагаешь,

А он упорно требует халвы.

6 

О, аромат свежайшей дыни!

Ты вечно сердцу мил отныне.

Но съел лишь пять свежайших дынь –

И нет желания в помине.

7

Что смелость города берёт,

Молва, пожалуй, и не врёт.

Будь посмелее проходимец,

Глядишь, и в мэры попадёт.

8

Нет ничего на свете – это всё обман,

Набор фантазий буйного рассудка.

Конечно, жаль, что нет любви и дальних стран.

Но нет зато и несварения желудка.

9 

Система Брегга зиждется на том, 

Что человек рождается с хребтом.

Но сколько ныне бесхребетных бродит. 

Как их лечить, кто скажет нам о том.

10

Без женщин и вина нам жизни нет.

Так говорил не раз и не один поэт.

Чем больше женщин и вина имеем,

Тем меньше на земле проводим лет.

11

Немало мудрости рассыпано по книгам,

И не собрать её единым мигом.

Бывает, мудрость, вроде бы, нашёл,

Но вдруг она тебе показывает фигу.

12

Послушай-ка советы мудреца:

Всего важнее – не терять лица.

Ведь тех, кто потерял своё лицо,

Никто не пустит даже на крыльцо.

У Выг-реки, на скалах серых,

Места святые нашей веры

И этой повести истоки

На островах моей Сороки(1).

 

Здесь старец жил вблизи часовни

В плену ветров, снегов и молний.

Все знали Германа-скитальца(2)

Благочестивого страдальца.

Поморы чтили старика,

Что к ним пришёл издалека.

Из Тотьмы был душевный старец,

Но здесь застрял карел-скиталец.

Он долго жил у Бело-моря,

Молясь в тиши, с судьбой не споря.

 

Не спят поморы- рыбаки,

Их манят в море Соловки.

Садится с ними Герман в лодку

Ловить навагу и селедку.

Пустынны в море острова,

О них ещё слаба молва.

 

Душа с грехом в кровавой битве,

И видит Бог, в простой молитве,

Вдали от страсти и гордыни,

Находим мы свои святыни.

И благодать тому дана,

Кто чашу пьет любви до дна.

 

 

Над Валаамом свищет ветер,

Но в путь пустился на рассвете

Монах Савватий по волнам

К студеным выгским берегам.

Он шёл, молясь через тайгу,

Порой промокший и в снегу.

Брел по болотам и борам,

Где мы не рады комарам...

Услышал Бог его мольбу – 

Нашёл он Германа избу.

 

У Бога нет обид и злости –

К Нему нельзя идти как в гости.

В уединении безмолвно

Идем мы к истине покорно.

Но знать не можем мы итога,

Когда предстанем у порога

Святых ворот на небесах.

Что перевесит на весах?

Добро и зло решат за нас,

И Бога праведного глас...

Я вам уже рассказывал (в своих «Байках») о моей учительнице русского языка и литературы – Марине Александровне. Она в шестидесятые годы, прошлого столетия, открыла для нас драматурга девятнадцатого века Александра Васильевича Сухово-Кобылинына. Знакомила с его произведениями весьма своеобразно. Организовала в нашей средней школе добровольно-принудительный факультатив. Пропустить занятия, которого было, как бы это сказать помягче – равносильно прыжку с самолёта, но без спасательного парашюта. Память у нашей Каа (именно такую кличку мы дали нашей училке, в отместку за то, что она обзывала нас, и не без основания – бандерлогами) была превосходная. И отсутствие на факультативе вихрастого отрока влекло за собой обязательный опрос бедолаги, по пройденному материалу за прошедшую четверть, на очередном уроке литературы. Не знаю как другие, но я бежал на её воскресные занятия без принуждения. Во-первых, мне очень нравилось взрослое малопонятное слово «факультатив».

– Ма! Я на факультатив! – Кричал я матери, на ходу засовывая в карман бутерброд с маслом, обильно посыпанный сахаром. Ей тоже нравилось слово из студенческого лексикона. Она молча, тайком, крестила меня вслед, мечтая, о том, как станет провожать меня в самый настоящий институт. 

На факультативах Марина Александровна никогда не обзывала нас бандерлогами, более того, к каждому обращалась почтительно – на «вы». И мы, чудесным образом, превращались на полтора часа в милостивых «сударей» и «сударынь». С головой погружаясь в ушедшую эпоху. 

Произведений Сухово-Кобылина в школьной программе не было. Но «училка» сочла необходимым познакомить нас с его жизнью и творчеством. «Грызя» произведения написанные в стиле горьковского социалистического реализма нам было очень трудно понять страдания каких-то там «недорезанных буржуев» и мироедов-дворян.

Прошли годы. Сбылась мечта моей матери. Я окончил институт. Более того, какое-то время преподавал, а сейчас каждое лето заседаю в государственной экзаменационной комиссии. 

Но в голове, нет-нет, да и всплывёт фраза из далёкого факультативного прошлого: – «Купчиха-француженка зверски убита в Москве возле известного кладбища».

9 ноября 1850 года 

Обнаружено тело женщины лет тридцати пяти от роду. Версию убийства с целью ограбления полиция отмела сразу. В ушах жертвы наличествовали золотые серьги с бриллиантами, а на изуродованных руках имелись дорогие кольца. В карманах женщины нашли связку ключей. В протоколе осмотра было отмечено, что вокруг горла убиенной имеется рана, размером около трёх вершков. Рядом с телом обнаружен санный след. Дознаватели сделали вывод, что экипаж сначала свернул в сторону, от близлежащей дороги, а затем поворотил в белокаменную. 

В результате этого убийства по прошествии нескольких лет была написана трилогия: «Свадьба Кречинского», «Дело» и «СмертьТарелкина». Автор её и стал главным обвиняемым в процессе по факту смерти вышеупомянутой дамы. 

Род Кобылиных был весьма известным в Российской империи. В имении Сухово-Кобылиных, в Тульской губернии, от отца к сыну передавались старинные семейные реликвии, доказывающие, что предки играли весомую роль ещё при дворе Иоанна Грозного.

Я речь повседневную, острую, злую,

Люблю, как родную, к ней с детства привык.

А вот, что, признаться, совсем не терплю я,

Так это бездушный, казённый язык.

 

Коробят мне сердце казённые фразы,

Казённые цифры скребут по душе,

Я этой фальшивой, казённой заразой

Наелся, как видно, по горло уже.

 

За всё, что лежит за строкой протокольной,

Казённой, безликой, стандартной на вид,

Не горько, не стыдно, не тяжко, не больно,

Не мучает совесть, душа не болит.

 

Бросайтесь под пули и лезьте под танки,

Страдайте за правду и русский народ,

Но вам не разрушить казённые рамки

И, зревший веками, казённый подход.

 

Казённая, серая, подлая сущность

Имеет, друзья, неплохой аппетит.

И пусть у России полно преимуществ,

Все их изничтожит и всё извратит.

 

           хххххх

 

Свобода спорное понятие.

Пора внушить себе, пора:

Игра в свободу, демократию,

Весьма опасная игра.

 

Мне, например, давно уж ясно,

Как таковой, свободы нет.

Свободомыслие опасно,

Свобода слова — сущий бред.

 

И я, друзья мои, доволен

Тем, что свободен от идей

Её достичь и несвободен

От близких и родных людей.

 

Как все, я вырос в несвободе,

Ей присягал и ей служу.

Она уже в моей природе.

Я ей, как жизнью, дорожу.

 

Её не бог какие всходы

Готов покорно пожинать,

И вам — рабам свой свободы,

Меня до гроба не понять.

       Он высыхал от болезней и старости, но продолжал улыбаться и подбадривать окружающих. Его радость исходила изнутри, из сердца, и, когда он шутил, лицо его светилось. Во время своего последнего визита к врачу старик веселил работников регистратуры. Андрей Ильич уже не мог самостоятельно нести до кабинета свою историю болезни, как, впрочем, и собственное тело, однако продолжал шутить:

— Вот уже и моя история болезни растолстела так, что не помещается в щель между столом и витриной, — тихонько смеялся он. – Она толстеет, а я худею. Закон жизни.

    Ему помогали дойти до кабинета врача, а он лишь усмехался.

— Помереть не боюсь, — говорил он. – Боюсь не помереть.

    Однажды старик высох  настолько, что от него остались одни глаза и улыбка. Долгое время он, молча, лежал на кровати в своем доме, но ничего не мог говорить. Обратная связь с миром живых прервалась. Он все видел, чувствовал, слышал, но заявить о себе не мог. Лишь улыбался и освещал комнату своей радостью.

    Андрей Ильич слышал, как бранится сноха, ругает сына, чувствовал, как внуки залезают на него и играют на кровати в «войнушку», не замечая деда. Но ответить уже не мог. Хотел бы умереть да не получалось.

     Как-то сноха мыла пол в воскресенье утром и предложила сыну Андрея Ильича убрать старика с постели и поставить его в чулан, чтобы не мешался играть детям. Сын согласился, и Андрея Ильича перенесли в кладовую комнату. Там он продолжал улыбаться и светиться от радости. Иногда его доставали из кладовки и ставили вместо ночника, чтобы электричество экономить.

    Выросли внуки. В доме появились правнуки. Андрей Ильич все видел и слышал, но не мог умереть.

    Когда подросла правнучка Маша, девочка однажды спросила у своей бабушки:

— А кем был мой прадед?

    Бабушка-сноха указала на светящийся ночник с глазами и улыбкой, и сказала, что это прадед.

    Машенька взяла прадеда, стряхнула с него пыль, и он засиял свечкой. Свечка сгорала на глазах. Андрей Ильич ликовал. Теперь он сможет, наконец, умереть в радости.

   Правнучка поцеловала его и поставила к иконке на кухне.

В этот момент на Небе улыбались ангелы. Терпение Андрея Ильича превращалось в вечную радость.

В одном городе жила девочка по имени Маша. Она была очень капризная. Мама и папа, бабушки и дедушки ее очень любили. Поэтому они постоянно баловали Машу и потакали ее капризам. У девочки было очень много игрушек. Так много, что она не успевала с ними играть. Ей постоянно дарили подарки, делали сюрпризы, но она оставалась такой же капризной и невоспитанной девочкой.

Когда Маша с мамой ходила в магазин и видела новые игрушки, ей обязательно хотелось их купить. Она начинала плакать, кричать и требовать новую игрушку. И ей каждый раз покупали новую куклу, плюшевого мишку, заводного робота, игрушечное пианино – все, что она просила. Играла Маша новой игрушкой совсем недолго, минут пять-десять. После чего бросала ее в большую коробку заброшенных игрушек в своей комнате. Так случилось и на этот раз в магазине.

– Какой милый зайка! Мамочка, давай его купим! Он такой красивый! – залепетала Маша.

– Но ведь у тебя дома уже есть много плюшевых зайчиков разных цветов и размеров, – заметила мама.

– А этот такой особенный. Он мне очень-очень нужен! Ну купи, купи, купи! – закричала Маша.

И мама купила ей нового зайку. Зайка был и вправду очень милым: нежного розового цвета, пушистый, с голубыми глазками и длинными ресничками. На шейке был завязан красивый желтый бантик с колокольчиком. По дороге домой Маша сама несла зайку, гладила его пушистую шерстку, любовалась им. Зайка очень обрадовался. Ведь ему досталась такая замечательная хозяйка. Но как только они пришли домой, Маша вспомнила об интересном мультфильме, который должен был вот-вот начаться, и забыла про своего нового зайку. Она бросила его в большую коробку с игрушками и побежала к телевизору.

Проходили дни, недели, месяцы, а про зайку Маша больше не вспоминала. У нее появилось еще много новых игрушек. Несчастный зайка очень грустил, а по ночам даже плакал. Когда он был в магазине, то мечтал о хорошей хозяйке, которая его будет любить, играть с ним и заботиться. А тут его в первый же день забросили в самый дальний угол, где он лежит никому не нужный. По ночам он смотрел в окошко на звезды и продолжал мечтать о доброй и веселой девочке-хозяйке.

В этом же городе другая девочка по имени Соня была гораздо несчастнее нашей капризной Маши. Вот уже несколько лет она жила в детском доме и грустила по своим родителям. У нее не было никаких игрушек. В группе Соня была самая младшая. Старшие дети разобрали все лучшие игрушки, и ей ничего не досталось. А она так мечтала иметь своего собственного плюшевого друга.

Как-то раз воспитательница в группе читала интересную новогоднюю историю «Чудеса под елочкой». В ней говорилось о фабрике игрушек Деда Мороза и о его волшебной почте. До Нового года оставалось всего несколько недель. Соня решила написать письмо Деду Морозу и попросить его в подарок плюшевого зайку. Другие дети тоже последовали ее примеру. Они передали письма воспитательнице и попросили отправить Деду Морозу.

Письма лежали в коробке на столе. А один вредный мальчик по имени Петя вытащил письмо Сони, пока никто не видел. Он злился на нее из-за того, что она училась лучше него и воспитательница ее часто хвалила. Петя выбросил письмо Сони в открытое окно. Письмо подхватил сильный ветер и унес далеко-далеко.

И вот наступил долгожданный новогодний праздник. Все дети с нетерпением ждали чуда и подарков. Очень ждала и Соня. А вредный Петя выбежал к нарядной украшенной елке и стал дразниться, что все получат подарки, а Соня нет. Ее письмо Деду Морозу не попало.

Самый любимый 

Праздник грядёт. Напишу 

Деду Морозу. 

 

Ярко витрины 

Сверкают. Я попрошу 

Только прогнозы...

 

Словно по тонкому льду, 

Сквозь расстоянье, 

В Новом году подойду, 

Я к мирозданью... 

 

***  

Ангел летает. 

Яркий повешу носок, 

Я на камине. 

 

Дом украшаю, 

Праздник пущу на порог – 

Сказочный, зимний. 

 

Мягко, блестя за окном, 

Снег закружится. 

Запах еловый кругом. 

Что-то не спится... 

 

*** 

Я из чулана 

Утром достану звезду 

Дождик, гирлянды. 

 

Возле дивана, 

Елку поставлю в углу. 

Свечи, бокалы. 

 

Сердце, наполнив мечтой, 

Страстно желаю: 

Видеть тебя мой родной. 

Я загадаю.  

 

***

Скоро настанет! 

Нынче с утра суета 

Яства готовлю 

 

Фильм оживает: 

В баню друзья, как всегда, 

Дружной толпою... 

 

Вечером праздничный стол 

Я накрываю 

И удивительный сон 

Я вспоминаю... 

 

*** 

Мчатся моменты, 

Скоро уже без пяти. 

Нежной жду встречи. 

 

Милый, ну где ты? 

Может еще ты в пути? 

Сердце трепещет. 

 

А за окном тишина, 

Тихо вздыхаю. 

Милый, скорей приезжай 

Я загадаю... 

Ночь. Поляна перед замком Кощея Бессмертного. Полнолуние. Где-то вдалеке ухает сова. Мерлин смотрит на луну, на отбрасываемые стенами замка тени.

Мерлин. Пора.

Из ничего начинает сгущаться туман, из тумана постепенно проявляются неясные контуры, и, наконец, возникает сам Кощей Бессмертный. Остатки тумана висят в воздухе, медленно рассеиваясь в пространстве.

Мерлин. С очередным возвращением из небытия!

Кощей (очень мрачно). Как же мне это надоело…

Мерлин. Бессмертному такие настроения не по чину.

Кощей. А мне плевать! Я больше не хочу! 

Мерлин. Луна нынче что-то очень активная…

Кощей. Не хочу… Каждый раз одно и то же… Живу себе, никого не трогаю. Тут возникает на горизонте Марья, я ее краду себе в невесты, приходит Иван, ее спасает, меня убивает…

Мерлин. Тебе это не страшно, ты же бессмертный.

Кощей. Да! И за все свое бесконечное бессмертие я так ни разу и не женился! (Непроизвольно дергает плечом.)

Мерлин. Что с рукой? Ты плохо восстановился?

Кощей. Ерунда, до свадьбы заживет… О-о-о!.. До свадьбы… Что я говорю… Свадьбы то как раз и не будет. Никогда!

Мерлин (пожимает плечами). Мы ничего не можем изменить – таков закон.

Кощей. Закон… А люди? Ведь они могут менять свою судьбу?

Мерлин. Люди?.. Люди иногда могут… Но у них есть смерть. И есть любовь.

Кощей. Не надо о любви!

Мерлин. Но это единственная сила, способная разорвать круг.

Кощей. У них есть любовь. А у меня – воля и разум.

Мерлин. Только любовь может разомкнуть круг и превратить его в спираль. Таков закон.

Кощей. Не так уж мне нужно жениться. Но я не белка в колесе, я не хочу больше бегать по кругу!

Мерлин. Почему же по кругу? Ты каждый раз крадешь новую Марью, и за ней приходит другой Иван. Правда, ты – все тот же.

Кощей. А вот и ошибаешься, Мерлин! На этот раз я буду другим. Я так решил!!!

Мерлин. Попробуй, только учти, чтобы стать другим, недостаточно делать что-либо иначе, надо думать и чувствовать иначе.

Кощей. Обойдусь без советчиков!

Мерлин (смеется). Ну, что ж, удачи. А мне пора проведать Бабу Ягу. Сегодня как раз три тысячи лет с того дня…

Кощей. Бабу Ягу, говоришь… есть одна мысль. 

Не обращая более на Мерлина внимания, удаляется в свои владения.

Мерлин. Изменить судьбу – волей и разумом… Я тоже когда-то пытался изменить мир волей и разумом, но… (Закрывает глаза, погружаясь в воспоминания.) Артур… Моргана… Как давно все это было...