Новый День №41

Елизавета свою Ласточку сама на выпас водила, никому не доверяла. Результат был налицо. Молоко жирное, сладкое, без горчинки, какую полынь придаёт, когда в рацион питания попадает. Кормилицу свою подоит с утра пораньше, брата старшего на рынок с молоком, сливками и творогом отправит, а сама – в луга. Там тенёчек найдёт, Ласточку на привязь поставит, цепь прибьёт колышком к земле, плащик свой старенький на травы духмяные бросит, уляжется на него и книги, какие батюшка Арсений рекомендовал, читает. 

Это если службы нет в церкви, конечно. А если есть, то как заслышит утренний перезвон, так оставляет свою чёрно-белую животину одну пастись, а сама – в храм бежит.

В то утро, как брат уехал на рынок, шла она со своей Ласточкой в луга через центральную остановку. Елизавету частенько ругали, что её корова по пути «лепёшки» теряет, но она всё равно там ходила. Что делать, если другого пути нет? По асфальтированной площади, хоть по краешку, а водить приходилось.

Как только копыта Ласточки зацокали по асфальтированному участку, Елизавете вдруг показалось, что ребёнок где-то заплакал. Детей она очень любила, потому остановилась как вкопанная и прислушалась. Звуки, похожие на плач ребёнка, повторились.

– Так и есть, – подумала она, – где-то малыш кричит, да так кричит, что аж заходится… 

Пошла она вместе с коровой искать крикуна с матерью, ведь не бывает младенцев без заботливых мам. Образ Богородицы с Богомладенцем на руках тут же возникает в памяти, как пример самой святой любви на свете. Но в яви – никакой мамы в ближайшем обозрении не обнаружилось. Зато с обратной стороны остановки, спрятанная от солнца, обнаружилась слегка покачивающаяся светло-зелёная коляска. Именно из её недр на всю округу разносился душераздирающий крик младенца.

Елизавета поспешила к коляске. Уже через пару секунд у неё на руках оказалось новорожденное человеческое дитя. Малыш, которому на вид меньше месяца было, сразу притих, полураскрытым ротиком он пытался найти материнскую грудь… Но Елизавета не могла стать его кормилицей. Рядом стояла другая кормилица, рогатая, но её молоко в натуральном виде, как знала Елизавета, тоже не годилось для кормления младенцев – слишком уж жирное. Женщина растерялась, не зная, как поступить правильно.

– Где твоя мама, миленький? – обратилась она к малышу. – Бросила тебя? Что-то случилось? Что же делать? Как мне тебя накормить?

Ответом на бесконечные вопросы стал возобновившийся плач. У Елизаветы от жалости совсем голову «переклинило». Терпеть такое страдание было невозможно. Нужно было срочно кормить малыша. Она больше не задавала вопросов, она действовала – чисто инстинктивно, как говорится, на автопилоте. Прижав к груди ребёнка, она повела за собой и коляску, и корову.

Дойдя до ближайшего травного лужка, женщина привязала Ласточку, а затем склонилась над коляской в поисках бутылочки с соской. Слава Богу, таковая нашлась во внутреннем кармане коляски. В ней была водичка для питья. Малыш, как оглашенный продолжал неистово требовать кушать, но Елизавета, проявляя бдительность, сначала выдавила с соски несколько капель себе в рот, чтобы удостовериться, что это вода для питья, а не что-то другое, и только тогда дала крикуну. Младенец с жадностью припал к соске.

Елизавета понимала, что этим малыш сыт не будет, поэтому, пока он всю воду не «выдудлил», решительно отобрала у него бутылочку и уложила в коляску, несмотря на громкие протесты голодающего.

Вечер стремительно переходил в ночь – темнело не по часам, а по минутам. Полина спешила домой, потому что сегодня был день рождения папы. Но, как нарочно: сначала учительница по музыке её задержала после урока, потом долго не было трамвая. Поздняя осень давала о себе знать морозным воздухом и пронзительным ветром, и девочка уже изрядно озябла. Подъехавший трамвай оказался неотапливаемым, Полина поёживалась и подрагивала. На своей остановке она ловко спрыгнула с подножки трамвая и остановилась, чтобы переложить из одной руки в другую зачехлённую гитару и сумку, туго набитую нотами. Рядом кто-то горько плакал. Девочка огляделась и увидела сидящую на скамейке маленькую, сухонькую старушку.

 

– Вам плохо? – с участием в голосе спросила Полина. 

– Я не помню, где мой дом и не знаю, куда мне идти, – дрожащим голосом, часто всхлипывая, ответила пожилая женщина. 

– А как вас зовут?

– Не помню ни имени, ни фамилии, – женщина зарыдала ещё громче. 

Полина подошла поближе, гитару и ноты примостила рядом с бабушкой на скамейку: 

– А телефон у вас есть? 

– Ничего нет, деточка! Ни сумки, ни телефона, вот только платочек в кармане отыскался и конфетка мятная. Хочешь? 

Полина отрицательно помотала головой и достала из кармана куртки айфон: 

– Так… и у меня разрядился. Печалька! Вы сможете идти? Хватит плакать и мёрзнуть, пойдёмте к нам домой. Мы рядышком с остановкой живём, буквально в двух шагах.

– Да что ты, милая девочка? Это невозможно! Тебя родители будут ругать! Чужого человека в дом приведёшь – никому не понравится! – Старушка, спрятав в воротник пальто лицо, всё ещё всхлипывала. 

– Вставайте и пошли! – Девочка взяла старушку за руку. – Рука у вас ледяная совсем, ещё простудитесь. – Не выпуская её руку из своей, прихватив другой вещи, Полина решительно шагнула в сторону своего дома.

 

У дверей квартиры девочка лбом уткнулась в звонок, потому что крепко держала за руку старушку и боялась отпустить. 

– Доченька, ты? – открывая дверь, громко спросила мама. – Что же ты не позвонила? Мы бы встретили. – Увидев у двери дочь, которую, как ей показалась, держит за руку чужая, очень пожилая дама, встревожилась: 

– Что с тобой, моя девочка? Ты заболела? Почему тебя привели? 

– Со мной всё нормально, мама! Можно мы войдём? 

– Ой, что же это я! Входите, конечно же, входите! – и вопросительно посмотрела на дочь. 

– Мама, плохо этой бабушке. Она забыла своё имя и где находится её дом. Одна сидела на остановке и плакала. 

– Коля, иди сюда! – растерялась мама, не придумав ничего более умного, чем позвать своего супруга.

Смотрю на запись в дневнике, сделанной мной несколько минут назад и не могу скрыть своей гордости за себя и свой поступок, за своё будущее наконец. Столько лет мучений, терзаний и издевательства над организмом когда-нибудь должны были закончиться.

Я заглянул в свой дневник и прочитал написанные мной строки с целью чего-нибудь добавить:

«Бросаю курить! Бросил курить 21 января 2011 года. 

Покурил ещё у магазина 22 января 2011 года и с 17:00 часов вечера 22 января 2011 года я как курильщик перестал существовать».

Что привело меня к этому решению? Однозначного ответа на этот вопрос нет. Недавно я сильно переболел простудой и ничего в мой организм не лезло, тем более курево. Но не это главное, важно то, что я сам, самостоятельно без чьей-то помощи решил избавиться от этой вредной привычки. Очень много людей используют всевозможные лекарства, пластыри и другие примочки. А я нет, я же исключительно только по силе воли.

Да, не буду вас обманывать, это не первая попытка бросить эту вредную привычку. Но всё-таки, надеюсь, что последняя. Почему срывался? А чёрт его знает – нервное напряжение, проблемы в семье и на работе, да много можно перечислить причин, мешающих мне покончить это пагубное курение. Но сегодня всё – точка! Я решил – значит, всё!

Я не только выиграю в своём здоровье, но и с финансовой стороны дело пойдёт получше. Да если посчитать, сколько денег я вбухал на эти сигареты за весь период моего курения, то можно было купить уже машину, а, может, и не одну. На память приходит анекдот, где мужик также рассуждает, что если бы он не курил, то купил бы дом. А рядом мужик другой стоит и говорит, что он курит и дом его. Смешно, но навевает грустные мысли…

Ход моих мыслей прервал стук в дверь. Я оторвался от дневника и направился посмотреть, кого там принесло в этот холод.

На пороге стояли два моих друга – Димон и Лёха. Оба с раскрасневшимися от мороза лицами, но почему-то очень довольные жизнью.

– Привет, – схватил меня за руку Димка – не помешали?

– Мы тут мимо проходили, – продолжил Алексей – думаем, дай, зайдём. Мы слышали ты недавно переболел?

– Да, было маленько, – задумался я – А что это раньше не заходили, проверить, когда я, как бревно, валялся на кровати с температурой? А? Друзья называются?

– Ну, так мы сейчас и пришли эту вину искупить, – Димон подмигивал, явно на что-то намекая – Мы видим, ты здоров, полон сил, не кашляешь и поэтому мы пошли в магазин и отметим это дело как взрослые люди? Ты как смотришь на это дело?

Я стоял в замешательстве, я не знал, что и сказать. Мысли в моей голове смешались, и я начал потихоньку осознавать, что «попытка номер восемь» начинает покрываться туманом и превращаться в прах…

– Подождите меня, – сказал я – сейчас оденусь, возьму деньги, и вместе пройдёмся в магазин, да и покурим сразу по дороге…

Событие, о котором идет речь, произошло 11 апреля 1993 года, записано было по свежим следам, в том же уже ставшим историей, 1993 году.  

Как непривычно для нашего времени само слово «император»! 

Будто что-то из далекой и книжной истории… Поэтому, когда на вечере романса в ЦДРИ мне сообщили, что в зале император, я подумала, что это – несмешная шутка. В антракте с человеком, на которого мне указали, беседовала одна поэтесса, читавшая на этом вечере свои стихи (с таким звонким пионерским задором, что поэзия, может, в них и бывшая, начисто растворилась в митинговых интонациях). Я выглядывала из-за ее плеча в парчовом платье, и их разговор о возвращении крепостного права на Руси казался мне таким откровенным фарсом, что я отошла к другой группе в надежде услышать что-нибудь действительно интересное.

Разыскав организаторов вечера и ведущего концерт, чтобы выяснить, в каком месте программы мое выступление, я застала их за важными делами – изучением визитной карточки императора и обзором газеты «Вестник императорского дома»… М-да… 

В заключение вечера высокого гостя представили «народу», и он – взял слово. Теперь я уже рассматривала сию персону более внимательно. Седоватый, представительный мужчина в очень посредственном костюме, с тонкими чертами лица. Налет благородства на лице, безусловно, имелся, однако печати большого ума, несмотря на очень высокий лоб, обнаружить не удалось. Глаза мелкие, колючие. Губы очень тонкие, упрямые, скорее женские, где в упрямстве больше капризности, чем амбиций. Его признала императором какая-то международная ассоциация, и, если верить его словам, то у него бешеные деньги, которые ему «дал мир» на благое дело восстановления монархии в России. Он уже крещен в царском сане императором Павлом II-ым. Ибо после Павла I-ого вся власть была незаконная. Сам же он доказал свою генеалогическую связь с Рюриковичами. А все Романовы, ни много, ни мало, – самозванцы. Власть они захватили незаконным путем, и именно поэтому свершилась октябрьская революция. Она была закономерна и от Бога, это было наказание династии Романовых за присвоение трона на целых почти 300 лет. Поскольку отмена крепостного права произошла в 1861 году, то есть «при самозванцах», то ее надо считать не действительной. По-настоящему отменить крепостное право может только он – Павел II-ой, но этого он делать как раз не собирается, напротив… 

После такого выступления я ожидала ропот возмущения или хотя бы гробовой недоуменной тишины. Однако люди… захлопали.

Интересно, что прямо перед императором выступал известный балалаечник (ему, кстати сказать, хлопали куда активнее). В продолжение всей речи самодержца музыкант в обнимку с балалайкой стоял рядом, замерев как истукан, и был похож на вышколенного лакея. 

Я не могла понять, страшно мне или смешно. С одной стороны, всерьез воспринимать подобные вещи невозможно, а с другой – не могли же сразу все присутствующие, триста человек, сойти с ума, да-да, все вокруг принимают (или делают вид, что принимают) эту абсурдную информацию очень серьезно. И телохранители вокруг «государя» выглядят вполне внушительно… И место действия – Центральный Дом работников искусств, город Москва.

Моя актерская натура толкала подыграть этому фарсу; и, когда царская особа двинулась к выходу, я ринулась наперерез: «Ваше Величество!» – глубокий реверанс с потупленным взором. А дальше скороговоркой: «Простите за дерзость, но разрешите мне сделать вам маленький подарок. Я не разбираюсь в политике, но уверена, что при любой государственной системе в России будут ценить поэзию…

Скучаю по тебе средь бела дня.

Скажи, там у тебя портрет мой – тоже?

В твоей небесной маленькой прихожей

Стоит журнальный столик для меня?

На нем – блокнот, бутылочка винца

И ваза для небесного букета...

Душа опять взмывает, как ракета,

Но каждый раз сгорает до конца –

В твоей вселенной. Три обломка лишь

Цепляются за трубы пражских крыш. 

 

* * * 

Как белый кролик из страны чудес,

Любимый мой опять меня покинет

И с веером помчится через лес

К одной замысловатой герцогине.

 

Не вытечет из слез – чужих – река.

Я – как всегда. В своей привычной роли:

МалА тебе, а, может, велика...

Виною пирожок волшебный, что ли?

 

Всего страшнее в мире – пустота.

Так пусть любовь сбывается – любою!

Улыбкою чеширского кота

Навек она останется с тобою. 

 

* * * 

К полуночи последнее окно –

Мое-видно с трамвайной остановки,

Как леденец,забытый в упаковке...

Но через час растает и оно,

А душу обесточит темнота –

Не то чтобы пугающе.

Тревожно.

И падает любовь неосторожно

В глухую пропасть чистого листа. 

 

* * * 

Стихи придуманы затем,

Чтоб ночью от тоски не спятить,

И нерв, который не задень,

За строчкой безмятежной спрятать.

 

Стихи придуманы, когда

Слов чешуя прилипла к нёбу,

И люди между НЕТ и ДА

Завязли в многоточьях...оба..

 

Над миром мелочных забот,

Над нашей суетой мышиной

Крадется стих, как черный кот –

Свободный и непостижимый.

У матери моей бабушки было четыре сестры: Марья Ивановна, Олимпиада Ивановна, Аграфена Ивановна, Любовь Ивановна; и четыре брата: Василий, Иван, Андрей и Николай. Они родились в большом доме, где в половине его – была чайная. Это было подзабытое сейчас и весьма востребованное тогда заведение. Чай, кофе, пироги, бублики, баранки, пряники. Место для отдыха и деловых встреч без пьяных выкриков, без запаха дешевой столовой. Сделано прочно и с любовью, как раньше всегда и стремились сделать на Руси. Муж же Марьи Даниловны, матери Екатерины Ивановны (старшей из сестер и моей прабабушки) – отец всех девяти братьев и сестер (было всего тринадцать – четверо умерли в детстве) работал мастером на железной дороге. 

В «классификации» 20 века они все оказались в «крестьянах-середняках» и вместо чайной (в той же половине их дома) была организована прядильная мастерская уже на общественных началах. Судьбы сложились по-разному. Сестры прожили большую интересную жизнь, активно проявив себя и в новом формате нашего быстроменяющегося государства. Судьбы братьев были менее длинны. Старший – Василий был репрессирован в 30е (при невыясненных до конца обстоятельствах), младший – Николай был призван в 41ом, попал в котел, в плен, а после в лагерь для перемещенных лиц и, вернувшись совершенно больным, умер через год. Иван и Андрей работали в Москве, в том числе и на военных заводах. Они прожили дольше, но все равно до 40ых. 

В какой-то степени они повторили судьбу отца уже моего прадеда, мужа Екатерины Ивановны, Алексея Ивановича Кузнецова, кажется, его также звали Иваном Ивановичем. Он работал в лудильном цехе завода в Жостове и умер около сорока лет от роду, еще до революции. Мать же Алексея и Михаила – Марья Афанасьевна, дожила и до пятидесятых годов. Таким образом, с точки зрения старой деревни, брак Алексея Ивановича и Екатерины Ивановны – был не равным, и именно поэтому прадед очень любил песню «Вот мчится тройка почтовая», он буквально добился своей невесты и очень любил ее. Она тоже. 

Но, как и всегда, и в этом была генеральная позитивная характеристика революции – смешение разных устоев быта – в данном случае – «фабричных с середняками» – дала новые формы, одной из частей которых, стал и я сам. Прадед добавил «в общий котел» самоотверженного устремления, прабабушка основательности и взвешенности в принятии решений.  

Я не случайно начал так издалека этот рассказ. Ибо он пойдет о человеке, которого я лично знал, т.е. только родившемся, когда уже многие из людей, описанных выше – умерли. Во-первых, он был мужем, как раз дочери Олипиады Ивановны, т.е. бабушкиной двоюродной сестры, а во-вторых он был плоть от плоти тех же людей, с которых я начал это повествование.

Дядя Коля родился на Вологодчине. В те годы там еще варили пиво всей деревней, это был большой праздник-обряд, где именно сама подготовка и качество полученного пива, превалировали над собственно его употреблением. Деревни до войны были большие, многолюдные. Жили не то чтоб очень богато, но точно не бедно и дверей-огородов на ключ не запирали не от того, что нечего было утащить, а от того, что утаскивать было не кому – не принято было утаскивать, а бродячих людей, чеховских «прохожих», там тогда еще было мало. В новой стране, как впрочем и в старой, главным «социальным лифтом» была именно армия. Но так, чтоб человек, рожденный в далекой вологодской деревне, стал Начальником первого отдела у Сергея Королева, служил в Кремлевском полку, лично и неоднократно пересекался со всеми высшими руководителями тех лет – это возможно стало только в раннем СССР. Впрочем, еще было и при Петре, и еще несколько раз, но все-же не часто...

Мы пили виски и слушали Эмми Уайнхаус. Настроение было дурное. Ничего не хотелось. Только слушать Эмми Уайнхаус и пить виски.

Мы развалились в креслах на балконе и наблюдали за тем, как небо над Бельведерским дворцом затягивает чёрными грозовыми тучами.

Было ужасно душно. Лёд быстро таял, и виски становилось тёплым. Я попросил Марлену принести ещё льда. Она отделилась от своего кресла и вместе с ведром для льда исчезла в полумраке комнаты. Через некоторое время она появилась со свежим льдом и снова слилась со своим креслом.

Мы были совершенно голые. Ни о чём не хотелось говорить. Мы молчали.

Когда небо затянуло тучами и стало темно, как ночью, раздались первые раскаты грома. Вслед за ними темноту над сводчатыми крышами Бельведерского дворца разрезала ослепительная молния.

Под душераздирающие вопли Эмми Уайнхаус упали первые капли дождя. Незаметно духота сменилась приятной свежестью и прохладой. Дождь усиливался. Захотелось пройтись.

Мы оделись и, захватив с собой недопитое виски, спустились вниз.

 – Подогнать машину к подъезду? – услужливо поинтересовался портье.

 – Не надо, – немногозначно ответил я.

 – Вызвать такси? – не отставал тот.

 – Сами вызовем, если нам нужно будет, – отрезала Марлена.

Мы вышли из отеля и, шлёпая по лужам, направились в сторону Вислы. Дождь ни на секунду не прекращался. Улицы опустели. Нигде вокруг не было видно прохожих. Лишь бесконечные вереницы автомобилей с включенными фарами оживляли безжизненный пейзаж затихшего города.

Мы были одеты легко: сандалии, шорты, майки. Одежда быстро промокла и липла к телу, но это не раздражало. Напротив, это радовало и возбуждало. Дождь хлестал в лицо приятным освежающим летним душем.

Марлена сняла сандалии и пошла босиком. Настроение улучшалось. 

Взявшись за руки, мы шли по пустынному городу, пили виски прямо из бутылки и болтали о том о сём.

Набережная тоже была пуста. Зажатая в тиски берегов мутная серая Висла бурлила под дождём, беспокойно ёжилась, пенилась и клокотала. Её быстрые воды гипнотически притягивали к себе. Это была чарующая картина.

Постояв немного возле Швентокшижского моста, полюбовавшись Вислой, мы направились дальше по набережной в направлении Мариенштадта.

Виски закончилось, и мы решили зайти в какую-нибудь кафешку, чтобы пополнить запасы спиртного. Марлена заказала нам устриц, и мы устроились за столиком возле окна. Принесли тёплые пледы и горячий чай. Перекусив, немного обсохнув и согревшись, мы пошли дальше.

Дождь перестал. Похолодало, и Марлена замёрзла. Возле Королевского сада я вызвал такси, и мы поехали назад, в отель. Вечерело.

Кто угадает, как прожить,

Куда бежать, на что решиться?

Раз нет возможности – свершить,

И нету права – не свершиться. 

 

*  *  * 

Там выпуклость, а тут  изъян –

Вросли друг в друга «Инь» и «Ян».

А если б не было изъяна,

То как бы «Инь» имела «Яна»?

 

Видать, в отсутствии изъянов, 

Не существует «Инь» и «Янов». 

 

*  *  * 

Женщина – лазейка в этот мир

Людям, что пришли тела примерить.

Женщина! Ты – дверь на жизни пир,

А мужчина – ключик к этой двери! 

 

ЕВА 

Господь слепил её спонтанно,

Из золота и серебра,

Из брызги Райского фонтана

И из Адамова ребра...

 

Был в состоянии аффекта –

Не ждал – такого Он эффекта... 

 

*  *  * 

Мужчины взгляд набросан в беспорядке

Поверхностно – на ноги, руки, грудь…

Естественно, что женщина – загадка,

Коль в душу недосуг к ней заглянуть!.. 

 

*  *  * 

Твоя я – с миром связь обратная, 

Я – зеркало в тени. 

Я просто почва благодатная –

Что сеешь, то и жни!  

 

*  *  * 

Отчего я на вид пожилая? –

Оттого, что с тобой пожила я!  

 

*  *  * 

С тобой имела мало дела,

И потому – помолодела!

 На планете было сыро как в подвале многоэтажного дома с постоянно текущими трубами. Правда, труб не планете не было. Зато был неизменный туман, который клубился, струился и принимал самые причудливые очертания. Временами туман пульсировал, и тогда в некоторых местах на почве образовывались маленькие лужицы. 

 Сапожков старался обходить эти лужицы. Но стоило ему хотя бы на мгновение поднять голову, чтобы сориентироваться на местности, как из-под его ног вновь летели брызги. Казалось, лужи сами бросались под ноги, пытаясь остановить чужака. 

 Кириллу Сапожкову, старшему инспектору космопоиска, было скучно. Вторую неделю они с напарником на этой планете. Вторую неделю они по очереди обходят подозрительные участки. Но ведь основную работу выполняют сотни датчиков, усеивающих скафандр со всех сторон. По сути дела, человек используется как средство передвижения. Нонсенс. Но поручить всё автоматам не рискнули. Слишком многое поставлено на карту. Одной логики не хватит. Нужны люди с их интуицией и способностью принимать неожиданные, порой парадоксальные решения.

 Однообразная равнина навевала уныние. Как бы в противовес серому окружению, в памяти всплывали красочные картины земной природы. Нет, всё-таки, лучше Земли планеты нет. 

 Но Земля уже слишком мала. 

 

 Сапожков вспомнил последнее предполётное совещание. Зал, в котором собрались лучшие специалисты космопоиска. Огромный экран, транслирующий обращение правительства Земли. И ощущение важности происходящего…

 – Нам нужны новые территории. И как можно скорее. Времени у нас почти не остаётся. Речь идет о выживании земной цивилизации. Нам уже известно 50 планет земного типа, пригодных для создания поселений. Ни на одной из них нет разумной жизни. Эти планеты готовы стать для людей новым домом, и мы должны этим воспользоваться. В ближайшее время планируется основать на этих планетах земные колонии. Правительство объявляет о начале формирования отрядов добровольцев. 

 Координатор выключил монитор и обвёл взглядом оживлённый, светящийся радостными улыбками зал.

 – Правда, есть одна проблема, – сказал он.

 И, глядя на замершие в ожидании лица, чётко произнес:

 – На некоторых планетах есть жизнь. Не разумная, но всё же… 

 Координатор налил стакан воды и стал пить маленькими неторопливыми глотками. 

 Зал ждал.

 – Так вот. На некоторых, – он выделил это слово интонацией, – планетах есть неразумная жизнь. Возможны следующие сценарии. Во-первых, жизнь может стать разумной. Это для нас самый нежелательный вариант, ибо возможен конфликт цивилизаций. Но, даже если этого не произойдёт, инопланетная жизнь может оказаться враждебной и, возможно, смертельно опасной для колоний. Тогда жизнь колонистов будет представлять собой лишь борьбу с окружающей средой. Ни о каком развитии колоний говорить тогда не придётся. Этот вариант нас также не устраивает. Я обрисовал вам два наиболее вероятных сценария…

 В зале возник шум, и кто-то выкрикнул:

 – Но ведь можно допустить и третий сценарий. Колонисты могут приспособиться к инопланетной жизни. А это откроет новые горизонты для земной цивилизации.

Звёздного неба хотели?

Стылого с тёплым дымком

Воздуха? Тихой недели?

В кухне вдвоём вечерком

Стряпать нехитрый, вкуснейший

Ужин с простецким вином?

Месяц крадётся, как леший,

Греется, греется дом.

Горы сглотнувшая темень,

Море, остывшее до

Времени. Спящее семя,

Года последнее бремя

Катится тихо за дом. 

 

ОТТЕНКИ БУРОГО

 

Столько оттенков бурого,

Сколько пластов земли,

Контуры нежным суриком –

Горы плывут вдали. 

 

Напоминанье зримое,

Кто тут хозяин, кто –

Гость. Passeggiata зимняя,

Легонько, без пальто. 

 

ЖГУТ ЛИСТЬЯ

 

Жгут листья в долине, горят

Прошлогодние страсти,

И облаком сизым ползёт 

Твой несбывшийся сон.

Но тают в рассветных лучах

Злые духи – напасти,

Ты смотришь в окно, ты горами и солнцем пронзён.

 

Ты смотришь в окно, как в экран

Бесконечного фильма,

Где все реквизиты актёрам

Так щедро даны,

Великий сюжет –

Арлекины, паяцы и мимы –

Не зная игры, мы смогли лишь коснуться струны.

 

И звук ее тем колокольным серебряным звоном, 

Из верхних глухих деревень

Стылый воздух донёс,

Что стукнуло сердце счастливым слепым камертоном,

Что стал день, как театр, исполнен и смеха, и слёз.

зима как зима

на заиндевевшем окне

жаркие джунгли

 

* 

нарядил ёлку

каждый шар выражает

детскую радость

 

* 

дождиком с ёлки

сбегают последние

минуты года

 

* 

три, два, один – и

куранты теряются

в звоне бокалов

 

* 

под бой курантов

только что выпавший снег

стал прошлогодним

 

* 

первый день года

город просыпается

после обеда

 

* 

сельский гостинец

на толстом шматке сала

газетные буквы

 

* 

слепили бабу

у снежной красавицы

круглые формы

 

* 

огни рекламы

мелькают в проталине

детской ладошки

 

*

метель за окном

на подоконнике

ёжится кактус 

 

* * * 

Прямых дорог на свете нет.

Любая тропка узловата,

Запутана замысловато,

Чревата тем, чего не ждёшь,

Чревата попаданьем в нети,

А ты по ней идёшь, идёшь –

И тем живёшь на этом свете.

Стихи всегда слагаются в бреду –

на русском, украинском или идиш –

когда легко идешь на поводу,

но самого поводыря не видишь.

Создатель бредил миллионы лет,

но свет определяется в итоге

и люди, понимающие бред,

уже не потеряются в дороге.

  

МУЗЕЙ 

Люблю читать стихи моих друзей:

со временем оценят их и даже

откроют удивительный музей

поэзии, любви и дружбы нашей.

Какой-нибудь смешной экскурсовод,

сверкая вдохновенными очами,

посетует, что пили напролет

и даже колобродили ночами.

Поведает о бедности пенат,

где бушевали бешеные страсти;

кто и когда по жизни был женат, 

и вообще ходок по этой части.

Но главное, чем славится музей

и дышит сокровенная свобода –

прекрасные стихи моих друзей.

 

Всё остальное – от экскурсовода. 

 

ПЕРЕЧИТЫВАЯ БУНИНА  

Когда вас покидает благодать

и нет обетования в Отчизне,

какое счастье Бунина читать

и через это возвращаться к жизни.

Нам выпало укорениться в ней,

перечитав урочные страницы,

и через призму окаянных дней

увидеть человеческие лица. 

 

КЕНЖЕЕВ ВАРИТ ПЕЛЬМЕНИ

Когда поэзия до фени,

среди Соединенных Штатов

Кенжеев варит пельмени

из русских полуфабрикатов.

В России ямбу и хорею

воздали больше, чем Аллаху;

но, что позволено еврею,

непозволительно казаху.

Судьба закручивает гайки

и безнадежно устарели

филологические байки,

рассказанные в Коктебеле.

Стихи приходят ниоткуда,

хотя поэзия до фени.

Скажи спасибо, что покуда

Кенжеев варит пельмени.

Мы все больны гандболом!

Что вам сказать ещё?

Ни регби, ни футболом,

Где деньги губят всё.

 

Ни глупостями вроде 

Компьютерных забав.

Гандбол для нас – не хобби,

Гандбол для нас – судьба.

 

Друзья мои, спешите,

Советую вам всем

Скорее приходите,

Сыграем семь на семь.

 

Уверен, по-любому,

Не встретите вы здесь

Ни подлые приёмы,

Ни «звёздную болезнь».

 

Надёжная порука

Для нашей детворы

Гандбольная наука

И правила игры.

 

И от неё в восторге

Сегодня молодёжь,

Ни в жизни с ней, ни в спорте,

Нигде не пропадёшь.

 

Мы все больны гандболом,

На долгие года.

Гандбол для нас – не хобби,

Гандбол для нас – судьба!

 

           хххххх

 

Гандбольный мяч, экипировку

Сложив, спешишь, как большинство

Твоих друзей, на тренировку,

Где повышаешь мастерство.

 

В атаке лупишь, как из пушки,

Обороняешься подстать.

И даже «стяжки» и «воздушки»

Ты научился исполнять.

 

И в оборону возвращаться.

Как быстро не ходил бы мяч,

Умение обороняться, – 

Важнейшая из всех задач.

 

Как и в любой другой науке,

В гандбольной свой есть колорит.

Вратарь кричит команде: «Руки!»

Центральный: «Линия!»  – кричит.

 

И каждый из команды знает,

Что всё получится, пока

В ней каждый руки поднимает

И каждый держит игрока.

 

И мне, друзья, легко на сердце,

Хоть малость жаль, что я, осёл,

Сам не играл в далёком детстве,

Как эти юноши, в гандбол.

Это алого запаха реянье,

Это рвение света в пике

И биение звука в руке,

Блик фиалки в ином измерении,

Дрожь огня в продувном далеке,

Это выживших слов омовение,

Осязание пика, мгновения,

Оперившихся лет окрыление,

Вектор жизни в бессмертном рывке. 

 

ПИР ВО ВРЕМЯ ЗИМЫ

Пир у зимы на краю.

Солнце – земная плацента.

Я из тебя состою

На сорок девять процентов.

 

А на один – из моих

Счастья смешных ожиданий,

В коих до срока не стих

Нежности отзвук недавней.

 

А остальных пятьдесят –

Лет требуха, повседневность…

Дремлет заснеженный сад,

Где ночь растит по звезде в нас,

 

Чтобы из волосяных

Путанных ливневых прядок

Вызрел початок весны,

Слов непочатых порядок,

 

В душу вселились стрижи,

Сердца коснулись крылами,

Сызнова наворожив

Тихих созвучий цунами...

 

Свят мир во время зимы,

Крошками солнца пирует.

Первая литера МЫ

Светом питает вторую... 

 

ЗИМНИЕ ЦВЕТЕНИЯ

Денежное дерево зацвело,

А на нём ни рупии, ни таньги…

Но с твоей свечой и в ночи светло,

В наших во церквах – что ни звон – стихи...

 

А ещё горит в небесах цветок

Солнечной снежинкою – посмотри!

Был бы только терем земной высок

Да в лучах купались бы снегири…

 

А ещё мне кактус напел вчера,

Обратив колючки свои в цветы,

Что настанут летние вечера,

Что проложат радужные мосты

 

В край, где резедой облака цветут,

Грусть сплывает ряскою по воде,

Одуванчик вынесет парашют

И подарит падающей звезде...

     К полудню выяснились интересные обстоятельства: оказывается кроме меня в замке гостят две семьи, их комнаты рядом с моей, на втором этаже. Но «другие» почему-то не были приглашены к завтраку, а сразу после короткого знакомства разъехались по ресторанам. 

    Одно из семейств припёрло с собой не только многочисленное потомство, но и двух собак. Маленького мопсика пустили гонять по дому, а огромного сенбернара поселили во дворе, в поразившей меня комфортабельной будке-палатке для собак. Точная копия обыкновенной «человеческой» палатки раскладывалась за несколько секунд, но была раза в три меньше, как будто предназначалась для туристов-гномов. 

     Вообще принцип, по которому заводятся европейские знакомства, не поддаётся ни какой логике. Одинокий старый дед может дружить с гей-парой юных мулатов и тому подобные невероятные варианты. В нашем случае дружба имела хоть и слабую, но всё же мотивацию. 

    Семейство высокопоставленного парижского чиновника Себастьяна Лакарена с тремя детьми была приглашена на уикенд в частности из-за жены главы – русской женщины Тамары из Подмосковья (или как все её здесь величали на местный манер – мадам Тамара). Для того лишь, чтобы мне было с кем общаться. С этой же целью каждый вечер в дом Месье съезжались со всей округи все, кто более-менее мог понимать русскую речь: бабушка-армянка, владелица сети армянских закусочных, Илга – женщина полицейский, бывшая гражданка Эстонии, сосед-англичанин Клайд с безвылазно гостящей у него русской любовницей Ирэн (Иркой из Ростова). А вслед за ними вся русскоговорящая диаспора. Это теперь я отчётливо понимаю, что все они рвались не только от скуки, посмотреть на меня, как на шоу, а ещё и прикоснуться краешком души к потерянной Родине, хоть послушать…

    Вторая семья, разделившая с нами комнаты для гостей – молодожёны Маржори и Ксавье. Как пояснил мне Месье, с Маржори они дружат давно, ещё с тех пор, когда она была совсем маленькой девочкой, а её новоиспечённого супруга пуэрториканца впервые увидел два дня назад. Месье был явно восхищён своей давней подругой, и как мне удалось выяснить, их дружба основывалась на любви к лошадям. Зав отделением гинекологии Маржори в детстве занималась конным спортом. А главное, о чём поведал мне Месье с влажным блеском в глазах Маржори – настоящая француженка!

    В отличие от Месье я восторга по поводу его юной подруги не испытывала. Хотя влияние конного спорта на настоящую француженку явно угадывалось. Маржори была худой, голенастой, жилистой с длинным узким лицом и вся коричневая, словно вороной масти. 

    Но таких красавцев, как её супруг, я в жизни своей никогда не встречала. Хотя нет, видела на экране. Вот если совместить одухотворённое «слишком-много-знающее» лицо и животную грацию Нео из «Матрицы» и фигуру молодого Терминатора (в его лучшие догубернаторские годы), то получится он – Ксавье, оливковый мускулистый тренер по фитнесу. 

    После «эпохального завтрака» Месье повёл меня показывать дом. Жилой оказалась только центральная часть, а два крыла были заперты и необитаемы. По словам Месье, он собирался сдавать комнаты квартирантам, во Франции это очень выгодный бизнес, и дом был уже полностью подготовлен принять жильцов. Но Месье ждал осени, когда цены взметнутся вверх и тогда сдавать жильё внаём будет выгоднее. Странно, терпеть под носом чужих людей, когда денег и так куры не клюют?.. 

    Мы с бабушкой пробовали пустить на квартиру студентку в самые трудные голодные девяностые. Но скоро отказались от этой затеи. Жить под одной крышей с чужим человеком оказалось невыносимо. Студентка курила, частенько приходила под утро, постоянно плескалась в ванной и без умолку говорила по телефону. И когда только она успевала учиться? 

    Мы чувствовали себя как в общаге, как будто мы вовсе не хозяева. Табачный смрад, клубы испарений из ванной, вся квартира увешана её трусами, а под порогом вечно дежурит очередной «жених-однокурсник» лет сорока. Фу, вспоминать тошно! Уж лучше впроголодь жить, чем вот так-то…

Когда я не жила, а погибала,

держа судьбу за рваные края, – 

вдруг в глубине случайного прогала

футболкой алой вспыхнула заря.

 

Как будто по божественной указке 

из облака родился облик твой

и породнил меня с лесною сказкой,

с тропинкой в поле, с каплей дождевой.

 

Всё понимая, влагой обнимая,

текла с небес пречистая вода,

и мы пересеклись, как те трамваи,

кто знает – на мгновенье? На года?

 

На остановке этой неслучайной

в проёмах павильона брезжил свет.

«Мы только тайной живы, только тайной» –

писал печальный сумрачный поэт. 

 

*** 

На остановке памятной сойти

и ждать на самом деле не трамвая.

Как бы потом ни разошлись пути –

здесь их соединяет кольцевая.

 

Дорога без начала и конца,

но собственная ноша рук не тянет,

как будто я спешу кормить птенца,

что без меня и часа не протянет.

 

Душевный голод, радостный недуг,

не излечить его травой аптечной.

Как будто клюва птичий перестук

из сумки слышен околосердечной.

 

Птенец пушистый, кактусик в руке, –

никто не догадается, о ком я –

тобой согреюсь в Стиксовой реке,

минуя лет кладбищенские комья. 

 

*** 

Вот блинчики, кофе, вот свежий бульон.

А вот моё сердце в придачу.

Кто был хоть однажды смертельно влюблён –

тот знает, что всё это значит.

 

Нам тут обживаться с тобой не впервой –

по сговору тайного знака.

Смотри, даже крыша есть над головой,

и кошка пришла, и собака.

 

«Тепло ль тебе?» – спросит Морозко с небес.

– О да! – моё сердце что печка.

Трамвайный шалашик из сказки воскрес...

Шикарное наше местечко. 

Подготовительная группа детсада – это серьезно: здесь развивают нужные для школы навыки. Изучают чтение, письмо, счет. Тренируют память и внимательность. Осваивают логическое мышление. 

Впрочем, развлечения у шестилеток тоже есть. 

На послеполдничной прогулке четверо мальчиков обособились в углу двора, где накануне было ссыпано две машины песка. Ребятишки усердно занялись так называемой художественно-продуктивной деятельностью, а попросту – сооружением песочного города. 

– Марина Георгиевна! – Окончив наконец строительство, подвели зодчие воспитательницу к своему детищу. – Посмотрите, пожалуйста! 

Та заинтересованно обозрела воздвигнутое. Что ж, было чем полюбоваться! Сквозь высокую гору проходил туннель из полиэтиленовой трубы. От него дорога вела к городу через кирпичный мост над голубой рекой – лентой для волос. Река впадала в огромное озеро: его изображал купол бывшего зонта. Посреди темно-синего нейлона «плыл» деревянный пароходик.

Город окружали аэродром с вертолетом на летном поле, обозначенном по периметру мелкими камешками; завод с высотной дымовой трубой из дюймовой оцинковки и посаженный лес из веточек, с уникальным набором животных всех континентов. 

Однако главным украшением сотворенного «мегаполиса» являлись его царственные башни. Каждая – неповторима: круглая, квадратная, с зубчатым или купольным верхом, с отвесными либо наклонными стенами, и одна даже в форме восьмерки. 

Но что это? Купольный верх оказался увенчан изящным перстнем с красным камнем – похоже, рубином. Да и другие башни тоже принаряжены: кольцом с янтарем, ниткой черного жемчуга, кулоном-сердечком в тонкой оправе, брошью-камеей с цветочным орнаментом, серьгами с аметистами. Круче всех смотрелся плетеный золотой браслет со знаком зодиака Стрелец. 

– Откуда все эти украшения? – удивленно спросила Марина Георгиевна.

– Я принес! – гордо отозвался активный Вадик.

– Но это же не твое! Где ты их взял?

– У мамы в шкатулке, – невинно пояснил мальчик. – Я знал, что будем город строить, мы еще вчера договорились, вот и принес. Правда, с ними красивее?

– В общем, да, – согласилась воспитательница. – Только это же всё мамино. И взял ты это без спроса. Так? А теперь представь: приходишь из садика домой, открываешь ящик с игрушками… Что такое? Любимой-то и нет! Оказывается, ее мама тайком к себе на работу забрала. Разве тебе обидно не будет?

– Ну да…

– Вот и давай быстренько всё соберем, а вечером вернем маме. Кстати, сколько всего предметов было, помнишь?

– Восемь, – сразу ответил Вадик. 

– Один, два, три… Но здесь только семь. Неужели ты что-то уже потерял?

– Нет! Их восемь! Вы правильнее считайте! 

Оказалось, мальчик комплект сережек числил как две разных единицы. 

– Ты больше так никогда не делай, – предупредила Марина Георгиевна.

– Я же как лучше хотел! Красоту чтоб навести! 

– Понимаю. Но эти вещи никак не игрушки. И к тому же все очень дорогие.

Двумя часами позже воспитательница торжественно вручила маме Вадика пакетик с уже отмытыми от песка драгоценностями.

– Ваши?

– Ой! Мои! Но откуда они у вас?

Воспитательница пояснила. Мама тотчас произвела ревизию возвращенного. 

– Ничего не пропало… Надо же, какой ювелир у меня растет!

– А я думаю, всё-таки архитектор и с нешаблонным складом ума, – высказала свою версию Марина Георгиевна. 

..и никуда нам в жизни не деться от умозрительных установок, штампов и «решений партии – в жизнь!». И великий грех – покушение на святое, а святое это что (или кто)? Правильно, классики. Покушались, покушались… В первые годы Советской власти – и что? Несусветной глупостью оказалось это покушение. Классики – незыблемы. Потому что они – ПАМЯТНИКИ. Но, увы, памятники тоже имеют свойство ветшать…

О сегодняшнем отношении к классикам и о их сегодняшнем восприятии беседуют прозаик Алексей Курганов и культуролог Сергей Коновалов. 

Коновалов, культуролог: Здравствуйте, Алексей Николаевич. Наш разговор происходит 15 октября, в день рождения Лермонтова. Сегодня ему исполняется 205 лет. Я специально просмотрел полтора десятка газет, журналов, литературных и общественно-политических сайтов, и НИГДЕ об этом событии ни слова, ни буквы ни цифры!

Курганов, писатель: Здравствуйте, Сергей Владимирович. Насколько я понимаю, вы ждёте, что я сейчас начну этим молчанием возмущаться. Разочарую вас: не начну и не буду.

– Почему?

– А какой в этом возмущении смысл? Что измениться?

– То есть, говорить об этой дате не обязательно?

– Не обязательно.

– Может и о самом Михаиле Юрьевиче говорить ни к чему?

– Это кому как.

– Вы сейчас серьёзно говорите?

– Абсолютно.

– Но это же безобразие!

– Конечно. Но опять же: и что?

– Вы меня удивляете…

– Чем? Хорошо: давайте мы сейчас начнём возмущаться, негодовать, трясти кулаками, брызгать слюной, обмазывать друг друга, извиняюсь, соплями… Дальше что?

– Что?

 – Да в том-то и дело, что НИЧЕГО. Потому что пора уже перестать, извините за резкость, вешать лапшу на уши хотя бы самим себе: классическая литература ( в том числе, и российская) у нас в стране в глубочайшем забытьи. Художественные тексты читают не просто мало – ЕДИНИЦЫ.

А давайте попробуем (хотя бы попробуем!) не лукавить и спросим самих себя: кому сегодня действительно нужны (жизненно нужны! Необходимы!) классики – Пушкин Лермонтов. Толстой, Чехов и прочие, прочие, прочие? Отвечаю: по сути очень немногим. Например, аспирантам-филологам, пишущим по творчеству этих самых касиков кандидатские. Кандидатам, которые хотят стать докторами. Той части современных литераторов, которые хотят подняться до творческого уровня классиков и использующие их тексты в качестве учебников. Некоторым (опять же очень немногочисленным) театральным теле- и кинорежиссёрам, рискующим сделать экранизации и постановки по их произведениям. И конечно, потомкам этих классиков, которые благодаря громким фамилиям весьма жирно в этой жизни устраиваются. Никого не забыл?

– Цинизм просто-таки запредельный. Читателей вы в расчёт не берёте.

– Забыл. Прошу прощения. Конечно же, таковые есть, но опять же их настолько мизерное количество, причём относящееся именно что к старшему (а значит, уходящему) поколению, что говорить о широкой популярности никак не приходится. 

– То есть, в этом вопросе так называемые широкие читательские массы вы исключаете?

– Исключаю.

– Опять же почему?

– Ответ на удивление прост: потому что с развалом СССР развалилась и СИСТЕМА пропаганды и агитации чтения художественных текстов.

   То и дело в театральной и в «педагогической» среде вспыхивают очередные сетования: ах, как не хватает спектаклей для подростков! Для «семейного зрителя» – когда юное и старшее поколение с одинаковым интересом и энтузиазмом следили бы за историей, рассказываемой со сцены. И чтоб это была именно история о подростках, об их чаяниях, устремлениях, противоречиях познания жизни и взросления – но интересная и их родителям, и старшим братьям и сестрам. История правдивая, без приукрашиваний жизни, честная – но без торчащего указующим семафором «назидательного перста», не занудствующая в поучениях и повторении банальных истин… и при этом добрая, теплая, яркая и душевная…

   В Московском областном театре юного зрителя с неизменным успехом идёт спектакль по одной из самых привлекательных пьес Елены Исаевой «Про мою маму и про меня». Эта постановка – сценическая игра театра, вместе со зрителями, о том, как жизнь учит принимать самые крутые перемены в судьбе с достоинством и самоиронией. И это – возможно, едва ли не самый главный урок жизни и для юных, и для взрослых. 

    Кому-то Елена Исаева намного больше знакома, как поэт. А кто-то гораздо лучше знает её, как драматурга. Пьесы свои Елена складывает очень стройно, словно на одном дыхании. И, независимо от жанра, темы и материала, каждая её пьеса пронизана тонким лиризмом. А еще во многих её сюжетах внятно звучит – когда мягкая, когда жесткая, но всегда не зло – ирония.

   Такова и лирико-ироническая «семейная» комедия Исаевой «Про мою маму и про меня». Эту пьесу все чаще ставят в российских театрах – и в больших, и в камерных. О том, как это сделано в Московском областном театре юного зрителя, я и хочу здесь рассказать – и, на мой взгляд, постановка в Мос.обл.ТЮЗе – одна из лучших по этой пьесе.

    Режиссер-постановщик Андрей Горбатый и художник-постановщик Виктория Просвирнина расположили на переднем плане – по центру табуретку, чуть сбоку – школьную парту. Между прочим, – очень точный смысловой акцент! Вся наша жизнь – это «вечная парта». Известно, что и семья – «школа жизни». На слуху так же и шекспировское – «наша жизнь – театр, а люди в ней – актеры». В этой постановке все эти смыслы сошлись воедино. И театр разыгрывает сценическую историю о том, как за «партой жизни» получают уроки и юные существа, и зрелые люди, и очень матерые... 

   Поскольку сюжет – это воспоминания героини о её детстве, а также рассказ о юности и молодости ее мамы, то события пьесы и спектакля происходят в 70-е годы. И то и дело, особым образом вплетаясь в действие, на большом экране возникают видео и фото тех времен, а в сценическом оформлении использованы те или иные узнаваемые атрибуты той эпохи.

   Задний план сцены перекрыт полупрозрачным занавесом. Тоже, между прочим, прозрачный символ – это как бы такая завеса или кисея памяти. Ведь по сути эта пьеса (как и спектакль) – воспоминания о том, как взрослела девочка, превращаясь в юную женщину, и как много значило в преобразовании её внутреннего мира строгое, умное, но заинтересованное и душевное участие мамы. Мамы, которую тут совершенно справедливо можно назвать старшей подругой. 

    Спектакль обозначен: «школьные сочинения в двух действиях». Хотя они еще и «пробные» рассказы девочки Лены, пробующей силы в литературном творчестве, – о том, какие события случались в её с мамой жизни.

А мы с внуком Тимохой (прошу прощения, Тимофеем Александровичем!) коллекционируем малые города России. Не областные мегаполисы, а районные центры и даже станицы с хуторами. И сегодня наш путь лежит в «дальние страны». В уютный город, с красивым именем Тимашевск. 

Внук стоит возле памятника пожилой женщине, с головой покрытой простым платочком. Пытается изобразить на лице серьёзный вид. Морщит лоб, супит брови. Получается плохо. Легонько дёргает меня за рукав.

– Дед. Она же ничего такого не сделала. В войне не участвовала, фашистов не громила! Подвигов не совершала! Так за что же памятник поставили?

Стоящая рядом немолодая женщина в полинялом цветастом платке, смахнула слезу и обратилась ко мне: – Позвольте. Отвечу. И не дожидаясь согласия продолжила.

– Я здешняя. Кубанская. Живу неподалёку. Меня, как и её Епистинией нарекли. А по батюшке Григорьевна. Частенько прихожу сюда. Поклониться солдатской матери. – Она указала на памятник. – А вы, полагаю, в музей? Так я с вами. Можно?

К моему удивлению, Тимофей молча вложил ладошку в морщинистую руку женщины и кивнул в знак согласия.

– У них, ведь, с мужем было, аж пятнадцать детей! Представляете! И каждому из них судьбинушка выпала, не приведи господь, никому. – Епистинья Григорьевна всхлипнула. – Первенец, Стеша померла от ожогов. Обварилась кипятком. Как не углядели, то мне неведомо. Мальчики-двойняшки, не выжили. Преставились, едва на свет появились. Ведь в те годы, окромя бабки-повитухи… А с неё какая врачиха? Сыночек Гришаня прожил на свете пяток лет, да и помер от свинки. Это сейчас её, проклятущую, на раз, два лечат, а тогда… – Попутчица замолчала.

Но Тимофей высвободил руку, забежал вперёд и молвил. – А остальные? Выросли, выжили?

– Я конечно, и о них могу поведать, но мы уже пришли. – Кивнула в сторону музея. – Поверь, там тебе поболее моего расскажут. Это хорошо, что ты сызмальства интерес к их семье имеешь! Настоящим казаком растёшь! Любо!

Девушка-экскурсовод подвела стайку школьников к очередному экспонату. Наша троица тихонько присоединилась и слушала, затаив дыхание.

– Хутор, где проживала эта семья оказался на линии огня. Шла гражданская война. Рвались снаряды, повсюду были слышны взрывы гранат. Наконец наступило затишье. Мать отправила сына Александра на поиски разбежавшихся лошадей. Солдаты поймали паренька. Решили, что к ним в плен угодил разведчик красноармейцев. Привезли в станицу Роговскую. Там его, как сына активиста революционного комитета, опознал один из белогвардейцев. Подвергли пыткам. Требовали, чтобы показал место, где схоронились отец и другие сочувствующие новой власти. Парнишка никого не выдал и был убит.

Пятнадцать лет смерть не трогала эту дружную и весёлую семью. Но в 1933 году скончался её глава, бригадир колхоза. Солдат революции и хлебороб.

А ещё через пять лет мать оплакивала двоих. Отравилась угарным газом дочь. Пал смертью храбрых сын Фёдор. Младший лейтенант воевал с захватчиками на далёкой реке, с непонятным названием Халхин-Гол.

На отечественную войну мать проводила всех сыновей, кроме младшенького Сашки, названного в честь погибшего в гражданскую, брата. Но и тот, тайком бегал в военкомат. Просился на фронт.

Его выпроваживали. «Ступай домой. Шестеро братьев служат. Для одной семьи достаточно! Ты и здесь сгодишься. Солдат кормить, кто-то должен. Будешь хлеб, как батя выращивать. Однако хлопец не унимался. И, в конце концов, убедил военкома. Раз за разом повторял, что мать нисколечко не возражает.

В неге звука ладного

Берег моря хладного.

Здесь присядь на камушек,

Грешный человек.

 

Острова манящие,

Над волной парящие,

Как ладьи прадедушек,

Катятся от брег.

 

За ветрами ль севера,

От земли ли с клевером,

От прибрежных ламбушек,

Иль от шумных рек?

 

По морю глубокому,

Ко кресту ль высокому

На скалистом береге

В бухте Соловков?..

 

Слышь, запели звонницы...

Знать, в душе заронится

Нега звука дальнего

Из глуби веков.

 

Внемли звоны ладные,

Для души отрадные,

Что летят над морюшком

С брега Соловков. 

 

НА СОЛОВКАХ 

Радуга над морем,

Соловки в тиши,

Но убиты горем

Радости души.

 

Серебрит на храме

Солнце купола,

Соловецкий камень

Не неволит зла.

 

Русь моя – сиротка:

Скалы, острова,

Брошенная лодка,

Неба синева...

 

На горе Секирной – 

Православный крест...

Милостью обильной

Льется благовест. 

 

СОЛОВКИ 

Живет века сей Божий монастырь,

Храним всегда под солнцем и снегами.

Зосимы, Германа, Савватия трудами

Преобразился острова пустырь.

 

Безверья не осилит нас недуг!

Зря лихо развернуло круговерть!

Скалу волна не сможет одолеть – 

Всегда найдет предел на берегу.

 

Над морем Белым – непогоды стон,

Но не страшит паломников стихия.

Идут туда, где твердь твоя, Россия,

Где веры нашей Северный Афон!

Эти разрозненные размышления, которые никак не втиснешь в облачения строгой научной статьи, продолжение заметок о человеческих способностях и их связи с разнообразными видами деятельности. Заметок, в которые я провокационно включил и собственные небогатые примеры. Провокационно потому, что вижу, что все вместе взятые и упомянутые в предыдущих заметках виды моей собственной, «внеинтеллектуальной» деятельности практически не требовали развития фантазии, изобретательности, смекалки, смышлености, особой ловкости. К примеру, те же мастера (и не только известные и неизвестные Кулибины, Эдисоны), которые создавали обычные, но при этом разнообразные избы, церковь в Кижах, должны были освоить столько операций, которыми не только я лично, но и многие из моего поколения не овладели за всю свою жизнь.

А уж что и говорить о талантах? И когда уместно это слово талант, и если где-то уместно, то что за тайны у их истоков? – Обо всем этом, конечно же, многократно писалось и до меня. И, если бы здесь шла речь о научной статье, то я должен был бы засыпать вас, как осенний сад листьями, именами, цитатами и прочими знаками моей эрудиции. Но я-то просто приглашаю к со-размышлениям тех, кто захотел бы над этим задуматься. И толчок к моим вопросам – и наша неустойчивая, как новичок на канате, система образования, и, не на последнем месте тут шоу Галкина с детьми, которое я бы резко отделил от таких конкурсов, как, скажем «Синяя птица» или «Щелкунчик». Последние, все-таки, шоу-конкурсы, а у Галкина шоу-развлечение – это доминанта.

Однако и там и тут появляются вопросы: а откуда берутся талантливые или просто особенно способные к чему-то дети и насколько тяжелой окажется для них ноша собственных способностей и талантов? Да и сами пути к вершинам – не могут ли оказаться слишком скользкими и опасными для детских организмов, а порой и самой их жизни?

Если начать с самого внешне простого: определения таланта и поисков его истоков, то расхожее «талант – это труд», я бы дополнил тем, о чем уже не раз думал и писал: «талант – это труд с увлечением, труд, который, подчас, и не замечается, как труд, настолько он захватывающ. Подобно тому, что, согласно Платону, философия начинается с «удивления», талант начинается с особой увлеченности, с той увлеченности, которая, как любовь, способна сужать окружающий мир и внутренние интересы до острия шпаги, того самого острия, которое, чем уже, а, значит, и острее, тем действеннее.

Но вот когда, в каком возрасте и насколько это сужение уместно, а когда может быть и пагубно? Насколько плодотворна по отношению к самим детям их ранняя «специализация»? С одной стороны, вроде бы, очевидно, что современный спорт требует включенности чуть ли не с того момента, когда ребенок начинает ходить. Да и музыкой хорошо бы начать заниматься пораньше. А уж о выборе математических, гуманитарных и иных классов, казалось бы, и говорить нечего!

Да школа – это очень занозистая тема, и тут нужен особый разговор. И не один. Причем с привлечением специалистов педагогов. А вот шоу для всех. Бесспорно, они забавны. Тот же Галкин – шоумен не галичьего полета. Но так хотелось бы послушать и почитать, в том числе и в журнале размышления профессионалов психологов, физиологов…  Ведь элементы детских шоу самые разные. Их объединяет только зрелище. Так, одно дело, рождающие чувство восхищения, дети, которые здесь (да и далеко не только здесь) демонстрируют поражающие нас физические возможности. Совсем другое – те, которые демонстрируют великолепную память, третье – какие-то умения и т.д. Где-то же мы, возможно, видим просто своего рода «натасканность»…

Время другое и люди другие,

Кажется, чувства выходят из моды.

Чувства как будто бы стали нагие.

Главное деньги – вот степень свободы.

 

Кажется, души меняют на деньги

Степень свободы как будто иная.

Важно чтоб лайки и важно чтоб рейтинг.

Чувства за деньги теперь покупают.

 

От равнодушия души черствеют,

Время диктует другие морали.

Лишь капиталы умами владеют,

Новый период – идея иная…

 

Кажется – время и люди другие.

Рейтинг свободы финансовой поднят

Только любовь ставит цели благие.

Чувства, я верю, не выйдут из моды.

 

 

МОДА НА ГЛАМУР... 

 

Мода, однако, пошла на гламур.

Модно теперь заявиться в тусовке,

С милой собачкой в прикольной толстовке

Ярко расшитой. В брильянтах весь шнур.

 

Модно, престижно сейчас приодеться:

Новая шубка, перчатки, манто.

Ну а машину, чтоб только ландо,

Классно в которой с понтами смотреться...

 

Важно поехать – за дальний рубеж

Чтобы бабла отвалить непременно.

И чтобы быть словно центром вселенной

Средь других точно таких же невежд.

 

Клева, престижна высокая должность.

Так, чтобы власть непременно была.

С тем, чтоб спокойно творились дела.

В моде, однако, такая возможность...

 

Как-то на «нет» отдалилась мораль.

Странно, что ценности, честь позабыли,

Веру, добро и любовь отстранили.

Жаль, что забыли, мне искренне жаль... 

На улице смеркалось. Там и сям зажигались фонари. Запестрели вывески на магазинах: яркие, цветные, зазывающие. Юрий Борисыч засобирался, взглянув в окно. Поздновато. Пора домой. Сегодня ездил к племяннице. День рождения отмечали. Своих детей не было. Как-то не получилось. Всё времени не было на детей: работа, переезды, снова работа и карьера, а оглянулся, время упущено, как сказала жена и добавила, что в наше нелёгкое время заводить детей — это лишняя и никому ненужная обуза, и друзья не поймут. И Юрий Борисыч смирился, а может уже привык к размеренной жизни, где не нужно было ни о чём думать, потому что всё расписано на долгие годы вперёд. Смирился, но привязался к племяннице, к Ларочке и всё, что было в душе, отдавал ей, словно родной дочери.

Они весь долгий летний вечер просидели за столом. Веселились так, будто в свою давнюю молодость вернулись. Давнюю… Неужто в старики записался, Юрий Борисыч мотнул головой. Недавно был молодым, а уж списал себя. Он хмыкнул и расхохотался, когда брат стал вспоминать Ларочкины проделки в детстве и в школьные годы. Казалось, девчонка росла, но такая шкода была — это ужас! Мальчишки во дворе опасались с ней связываться, а в школе учителя жаловались на неугомонную Ларочку. А сейчас сидит за столом и глазки в пол, видите ли, она стесняется, видите ли, она повзрослела, а у самой нет-нет, бесенята в глазах мелькают. Вот уж кому-то достанется жена — не соскучишься…

Юрий Борисыч сидел за столом, от души смеялся и, как обычно, напрочь забыл про жену, которая выискивала любые предлоги, лишь бы не ходить в гости к его родственникам. С самого начала семейная жизнь не заладилась. Прошла свадьба, гости поразъехались, и жена стала избегать общения с ними, особенно не любила застолья, где выпивали, а бывало, вылетало крепкое словцо. Все смеялись, а она хмурилась, сразу бровки к переносице, губы полосочкой сжаты и цедит, что шагу не сделает в гости, пусть хоть обзовутся. И не делала, всё причины искала, лишь бы дома остаться, а то к подругам уходила, к таким же, как сама: холодным, неприступно-гордым и холёным. Не было в ней тепла. Чужой оказалась. Первые годы это тяготило Юрия. Всё не мог смириться, как же можно так жить, а потом привык. У неё своя жизнь, которую он тоже избегал, где было скучно и сухо, словно на официальном приёме, где только и приходилось с дежурной улыбкой расшаркиваться, да ручки лобызать. А у него была своя жизнь, когда он отправлялся в гости к родственникам. Пусть не такая яркая и светская, как называл, но более тёплая, где ему всегда были рады. И до сих пор не мог понять, почему они живут вместе, хотя никто и ничто не связывает. Казалось бы, муж и жена, а на деле два чужих человека под одной крышей…

Юрий засобирался домой. Долго прощались в прихожей. Всё наговориться не могли. Потом вышел на улицу. Помахал рукой племяшке Ларочке, которая стояла на балконе, его провожала, и неторопливо зашагал в сторону остановки.

На улице теплынь. Позднее время, а по тротуарам неторопливо прогуливаются люди. Старики не спешат. Останавливаются, подолгу разговаривают и снова куда-то неспешно шагают, а некоторые сидят на многочисленных скамейках. Лишь молодёжь торопится. Ну, ей положено торопиться. Годы такие, когда хочется обнять необъятное, когда хочется нестись куда-то в дали дальние, хочется всю землю перевернуть и показать, глядите, мол, вот я какой! И молодёжь мчалась по улицам. Мчались в сторону центра, где вовсю полыхали разноцветные витрины и вывески, зазывая прохожих. Там кипит жизнь, там молодёжь бежит впереди времени, его обгоняя, а здесь, на лавочках, где сидят старики, время замедлило бег, стало тягучим, да и куда торопиться, если позади прожитая жизнь, а впереди всего лишь маленький отрезок времени остался. Не успеешь оглянуться, а твоё время ушло…

Умирал старый год,

       как бездомный бродяга на паперти,

Под удары курантов,

       сметённый лавиною дней,

А в нарядных домах 

       белоснежно топорщились скатерти,

И чванливые ёлки 

        сверкали в гирляндах огней.

У прохожих старик

        вызывал отчужденье и холодность, – 

Все спешили домой,

        к новогодним своим чудесам,

Вспоминалась ему

        бесшабашная, глупая молодость,

Не внимал старикам, – 

         ведь не думал состариться сам…

Ликовал Новый год,

  фейерверком рассыпавшись пО небу,

У него будет много

   рассветов, закатов и лун,

И любили его, а за что?

   Объяснил бы хоть кто-нибудь! – 

Лишь за то, что был весел он,

   дерзок, беспечен и юн!

А потом Рождество 

   исходило таинственно ладаном,

И сбегались минуты,

    чтоб кануть в полУночный час,

Мы так много хотим,

    а в итоге – лишь надо нам,

Чтобы после ухода

    по-доброму вспомнили нас...     

 

ЦЕНА ТАЛАНТА 

В объятьях новенькой корзины,

Свой ожидая «звёздный час»,

Горой лежали апельсины,

Дразня ценою нищий глаз.

 

На солнце южное похожи,

Что январю не ко двору,

Покрытые гусиной кожей,

Покорно мёрзли на ветру.

 

С плодами рядом, у киоска,

Высокий, статный, словно гранд,

Седой скрипач в плаще неброском

Как фрукты продавал талант.

 

Давно жестокая потребность 

Гнала маэстро на панель,

Наканифоленная древность

Звенела, как весной капель.

 

В отточенном годами танце,

Казалось, сами по себе,

Проворные сновали пальцы

В угоду взбалмошной судьбе.

 

И так изящно, виртуозно,

Как будто даже с кандачка

К далёким поднебесным соснам

Летел мотив из под смычка.