Новый День №50

Выходит Душа Машины. В руках листы бумаги. Оглядывает пространство.

Душа Машины. Я Душа Машины. И пусть сейчас тысяча девятьсот десятый год. Осень. Ясный полдень. Санкт-Петербург. Комендантское поле превращено в летное. Для всерос-сийского праздника воздухоплавания. Все готовы к выходу? Зарядились! Чтоб я не подго-няла. Я знаю то, чего не знают другие. Кто кого хочет уничтожить. Прямо на празднике. Кто грохнется оземь сам по себе. Или ему помогут. (Глядит в бумаги.) А, это потом. Но все равно мы в Санкт-Петербурге. Столица Российской империи. Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Нет, поэт Александр Блок тоже потом. Но он был на празднике воздухоплавания и все видел. Ну, ночь. Начало двадцатых чисел сентября тысяча девятьсот десятого года. Эсеры-максималисты террором против высших сановников хотят изменить режим власти в стране. Перед заседанием их партии на конспиративной квартире эсер-боевик в кителе инженера почтово-телеграфного ведомства и эсерка-террористка уточняют задание.

Боевик. Что за спешка? И при чем тут Всероссийский праздник воздухоплавания?

Эсерка. На показательные полеты приедут члены императорской фамилии и правительства. Пусть Лев Мациевич, он лучший пилот, возьмет в полет, смотря по обстоятельствам, Сергея Витте или премьер-министра Столыпина. И с ним вместе разобьет самолет.

Боевик. Положим, с Витте я давно хочу разделаться.

Эсерка. Витте теперь не фигура. Пусть Мациевич уничтожит Столыпина.

Боевик. Уже есть решение комитета?

Эсерка. Сегодня утвердим. 

Боевик. И Мациевич… Ценой своей жизни? Замечательный авиатор!

Эсерка. Мациевичу сообщу я. У нас с ним завтра встреча.

Боевик (сняв китель, выйдя из роли). Никого не надо грохать. Ни чьей ценой жизни.

Душа Машины. Так. Это твое мнение? Или ты от лица персонажа?

1-й актер. Мы о страсти к полетам? Или о политике? Столыпин-то уцелел. В тот раз.

1-я актриса. А Мациевича за это грохнули свои.

Страсть. Ты веришь в эту дурацкую историю? 

Судьба. Но в результате ее Глеб Котельников изобрел ранцевый парашют.

1-й актер. Да неинтересно мне все это… (Уходя.) Лучше в преф рубиться.

Душа Машины. Понятно. Перерывчик. Вопрос: будем спорить о политике? Трепаться о страсти к полетам в небеса? Вообще о страстях? Об играх судьбы? Или займемся делом? 

2-я актриса. В деле хочется ясности. Мы о серьезном? Или о политическом заговоре?

Душа Машины. Нам дана задача: разыграть этот сюжет. Нравится он кому-то или нет. 

1-я актриса. Даже актуально. Заговор радикалов-недовольных. (В адрес 2-й актрисы.) Хотя кое-кому хочется ясности. В страстях. И в чувствах.

2-я актриса. Имею право. 

3-й актер. Это ты насчет уязвленного самолюбия в любви?

1-я актриса. Ещё бы! Ёкает сердечко. (В сторону Души Машины.) Соперница под боком.

Был звон мечей и шорох стрел

Привычным делом.

И воцарялся беспредел

И злость кипела.

Гремели войны на земле,

Не прерывались.

Стихи слагались в тишине,

Стихи слагались.

 

Людей швыряло как мячи

Во все пределы.

Но были души горячи,

И кровь кипела.

Встречались люди на войне

И расставались.

Стихи слагались в тишине,

Стихи слагались.

 

Людей сжигали на кострах

За непохожесть.

Но мысли их, пройдя сквозь страх,

Давали всходы.

Людские судьбы при Луне

Переплетались.

Стихи слагались в тишине,

Стихи слагались.

 

Во все века сквозь суету,

Сквозь дикость чувства,

Вставали в бой за красоту

Жрецы искусства.

Они парили в вышине,

Не опускались.

Стихи слагались в тишине,

Стихи слагались. 

 

* * *

 

В неволе родился Орёл.

Пришла пора, взлететь собрался,

Но кто-то цепи изобрёл,

Чтоб на земле он оставался.

И как он крыльями ни бил,

Но к долгожданному полёту

Не приводил орлиный пыл:

Надёжно цепи сделал кто-то.

Так человек. Как ни стремись

Ввысь от обманов и коварства,

Тебя магнитом тянут вниз

Упорно цепи государства. 

 

* * *

 

Сойти с ума в глухую полночь

И по неведомой тропе

Брести до самого рассвета

В немой безрадостной толпе.

 

Отбросить прочь надежды сети

И Завтра разглядеть в упор,

Чтоб всё принять без содроганья

И не вступать с реальным в спор.

 

Увидеть Правду в пенной браге,

Спокойно принимать хулу.

Как это просто на бумаге.

Как это трудно наяву. 

 

* * *

 

Тучи над прошлым, и тучи над будущим,

Солнечный луч лишь на миг пропустившие.

Тучи, внезапно представшие чудищем,

В памяти всё невпопад закружившие.

 

Горькие сны, прямо в явь проходящие.

Мудрые мысли, никчемность явившие.

Прошлое как ярый враг настоящего.

Люди, бессмысленно жизни прожившие.

 

В памяти жизни иные, звенящие,

Колкими искрами душу залившие,

Наперебой в неизвестность манящие,

Чувства горячие, чувства застывшие.

 

Тучи над прошлым, и тучи над будущим,

Слёзы досады дождями пролившие.

Символом, в сердце извечно пребудущим,

Кружат, всё в мире в себя поглотившие.

Два старых московских кольца

В моей, и не только, судьбе.

Одно называется «А»,

Второе, чуть большее, «Б».

 

Узнать их, увидев в кино,

Достаточно пары минут.

В бульварах и в скверах одно,

«Садовым» другое зовут.

 

И ты мне в тот миг не мешай

Смотреть, как по старой Москве

Ползёт деревянный трамвай,

Троллейбус с эмблемою «Б».

 

Вдруг время задумает вспять

Свернуть, там где детство и где

Пути их сойдутся опять

В моей, и не только, судьбе.

 

Где скверы, сады и бульвары

Сливаются в общий поток,

И очередь в дуровский старый

И вправду живой уголок. 

 

* * *

 

Люблю Последний переулок,

Как первую свою любовь.

И кандидат и недоумок,

Хоть раз, но возвратится вновь

Туда, где Стасик Чивердович

Ждал перепуганных детей.

Где обезумевший Валович

Травил собаками людей.

Жил режиссёр Косноязыков,

Порою не вязавший лыка.

И много-много разных лиц.

Иных уж нет, а те далече,

И крайне редки с ними встречи,

Хотя давно уж нет границ. 

 

* * *

 

Не внимайте словам и пустым обещаньям,

Это всё, что я вам говорю на прощанье.

Кто-то кофе в постель, кто-то чашечку чая,

Я ж за мартом апрель на дворе обещаю.

 

Обещаю кружить в переулках Арбата.

Обещаю служить, как всегда аккуратно.

Не сжигать корабли, а при слове «разлука»

Тосковать от любви без единого звука.

 

А ещё напоследок скажу, сожалея,

Что короткий отрезок порою важнее

Самых длинных путей ненаполненных светом

Дорогих нам людей. Но довольно об этом. 

 

ДЕТИ АРБАТА

 

Простые парни и девчата,

В свой класс спешившие гурьбой,

Вам, ДЕТИ старого АРБАТА

С нелёгкой жизненной судьбой,

На шкуре собственной придётся

Не на словах, а на делах

Понять, откуда вдруг берётся

В короткой жизни нашей СТРАХ?

Как он рождается на свете?

Его природу и состав?

И превратиться в ПРАХ И ПЕПЕЛ,

Своею смертью смерть поправ.

От рождения до проводов

годы выстроены в ряд,

без причины и без повода

неохота их терять.

Много-мало ли отмерено

от пелёнок до доски,

но растрачивать намеренно

каждый год – не по-людски.

 

Не для праздного подарены

чудо-осень и весна – 

у натруженной испарины

трудовая и цена.

А бесцельно, по течению,

да под пляски ерунды

путь приводит, к сожалению,

до безвыходной беды.

 

Пролетит и не воротится

время лучшее, поверь…

Постучишь, а Богородица

не откроет в небо дверь. 

 

НЕ ИСЧЕЗАЙ…

 

Не уходи совсем, не исчезай.

Не растворяйся в уличном пространстве,

пока по кругу старенький трамвай

с завидным для окраин постоянством.

Покружит одиночек и вернёт.

Надеюсь, и тебя вернёт обратно

листве ночной у маленьких ворот,

а мне моргнёт в окошко деликатно. 

Не верю, что изменится маршрут

и рельсы перепутают дороги.

Не я один, кто с нетерпеньем ждут

ушедших на обыденном пороге.

 

Одни – к часам, другие – в суету.

Стареют и рождаются минуты,

но в декабре и яблони цветут,

когда уверен – нужен ты кому-то.

Меняются как люди города,

но суета спешащих одиночек

не сможет измениться никогда,

пока ушедших ждут с утра до ночи.

 

ПУГАЛО

 

В огороде, между грядок, в пору лета

крестовина в балахоне одиноко.

Шапка рваная на тыквину надета

и приделан травянисто-серый локон.

Две метёлки – растопыренные руки,

ожерелье – пару вылизанных банок,

и платок, чтоб им помахивать от скуки

на ночь глядя, под луной и спозаранок.

 

Незавидная судьба у одиночки:

на ветру под ярким солнцем до мороза

без внимания, любви и без отсрочки

оставаться в кем-то выдуманной позе.

Но за что и за какие прегрешенья

превратили неудачника в изгоя,

поручив пугать замызганные перья

внешним видом, и не как-нибудь, а стоя?

А ему хотелось выглядеть иначе –

не шутом и не дубовой крестовиной,

а крылатым покровителем удачи

в поднебесье белой стаи журавлиной.

В Париж они всё же опоздали. И не только в Париж – опоздали вообще. Ладно, не опоздали – задержались. Сначала долго томились на польской границе. Пограничники с документами в руках сновали туда-сюда, что-то сверяли, сопоставляли, входили в салон, наспех оглядывали пассажиров, выходили. Потом пассажиров вывели из автобуса, таможенник с собакой вошёл в салон, осмотрел внутри, ничего не найдя, вышел и разочарованно покачал головой. Другой таможенник – молодой и приятной наружности – вплотную подошёл к Павлу:

– Картины везёте? 

Таможенник говорил по-русски почти без акцента. Встретившись с изумлённым взглядом мотавшего головой Павла, более дружелюбно сказал:

– Вы же художник – я сразу понял. А водку везёте?

– Н-нет, – Павел всё не мог прийти в себя. 

Таможенник махнул кому-то рукой, пассажиры снова вошли в автобус, расселись по местам, и автобус тронулся. 

Это было в Польше. Потом, когда ехали по Германии, внезапно опустился густейший туман. Автобус полз едва-едва. Навстречу так же медленно ехали с включёнными фарами дальнего света автомобили, то и дело сигналя. Казалось, что за окном снегопад. 

Весельчак водитель развлекал загрустивших пассажиров. Похоже, он не раз попадал в подобные ситуации и уже был к ним готов. У водителя оказался целый набор дисков с песнями разных лет, на любой вкус, и он включал их время от времени. А то и напарник его развлекал пассажиров анекдотами. Павел же всё переваривал слова таможенника. Как он догадался? Павел действительно был художником и действительно планировал взять с собой одну-другую картинку, чтобы продать в Европе, но в последний момент передумал и взял с собой лишь маленький альбом, коробку цветных карандашей и небольшую коробочку с акварельными красками. Надеялся сделать несколько этюдов.

Эту поездку Павел планировал давно. Сам тур был уж очень интересный – так сказать дегустационный. Предполагалось, что они посетят небольшие винные заводики в разных странах, посмотрят, как вино это делают. Предполагалась и дегустация разных вин: во Франции – сухих, в Испании – хересов, в Португалии – портвейнов. И хоть Павел толк в винах знал и от хорошего вина не отказался бы, ехал он большей частью не за этим. Он намеревался, пока другие будут дегустировать, а дегустация, по всей видимости, затянется, попасть в Париже на конкурс силачей. Восхищали его эти громадные мужики, не профессиональные спортсмены, а кузнецы, водители, фермеры; нравилось, что не штангу они по каким-то особым методикам поднимают, а испытывают реальную, так сказать повседневную силу: поднимают и вкатывают на помост огромные валуны, переносят тяжести, тянут за собой груженые автомобили. Теперь же из-за свалившегося тумана Павел рисковал на соревнования не попасть.

Но Франция встретила путешественников приветливо и хорошей погодой, а в Париже было и вовсе ярко и весело. И, хоть из графика они выпали, каждый раз, когда просили пассажиры, водитель останавливался перед достопримечательностями. Пассажиры вываливались из автобуса, делали снимки, довольные, садились в автобус и тут же отправляли снимки друзьям и знакомым. Павел эти, растиражированные в фотоальбомах, достопримечательности не рисовал – берёг себя для другого. 

И вот двухэтажный автобус с красной полосой по борту медленно втекал в узкую улочку. И пассажиры прильнули к окнам. Они проехали уже почти весь Париж и вдруг застряли в узкой улочке. А ведь, выехав из неё, уверял водитель, они уж точно приблизятся к первому пункту своей поездки.

Душный летний день уступил место не менее душной ночи. Окна настежь, а свежести – ничуть. Впрочем, люди Донбасса привыкли к горячим объятьям лета. Терпят.

Анна Сергеевна добросовестно прочитала молитвы на сон грядущий и улеглась в надежде быстрее заснуть, чтобы не расплескать в суете мыслей полученную в молитвах благодать. Но заснуть ей не дал один единственный, подлый такой, назойливый комар. Он всё нарезал и нарезал над головой круги, пикируя всё ниже и ниже в своём охотничьем азарте. Не то, чтобы женщина боялась укуса этого насекомого, но его противный «зззумммер» над ухом заставлял её напрягаться. Надоев его слушать, она встала, вставила новую пластину в фумигатор и воткнула в розетку. Понимая, что теперь быстро заснуть не получится, включила ещё и телевизор. 

Вздохнув, хозяйка снова легла в кровать и, глядя на экран, попыталась понять, кто кого разыскивает в предложенном к просмотру детективе. Уже через несколько минут она прониклась обстоятельствами и вместе с главной героиней размышляла, кто из двух, якобы влюблённых в неё мужчин, говорит правду, а кто хочет её убить. В самый ответственный момент, когда пистолет был направлен в грудь несчастной жертве, в открытую на балкон дверь – жара же! – ворвались две, то ли маленькие птицы, то ли большие бабочки, и стали с шумом носиться под потолком. Догадка подтвердилась, когда Анна Сергеевна включила свет. Под потолком бесновались две летучие мыши. Давно она не сталкивалась с этими созданиями. 

Её охватил ужас. Она растерялась, не зная как прогнать непрошенных гостей. Сразу вспомнились страшилки об этих летучих млекопитающих. И опасный для людей коронавирус, по одной из версий, мутировал из-за контактов с летучими мышами. И про крылатых вампиров сказка на ум пришла. И, вообще, эти существа с древних времён ассоциировались с нечистой силой…

– Ну вот, – подумала она, – говорил мне батюшка: не надо на ночь телевизор смотреть. Вот и прилетели… Помоги, Господи, от этой нечисти избавиться! – взмолилась она. 

Но мыши не исчезали. Они всё облетали и облетали старую люстру, как верные спутники свою хрустальную планету. Время шло. Устав метаться, твари, наконец, сели: одна на настенный ковёр, другая – на штору, и обе повисли вниз головой. Но всё равно, не обращать внимания на эти крылатые страхи не получалось. Анна Сергеевна, сидя на кровати, с новым смартфоном в руках (подарком сына), пыталась найти в интернете ответ на поставленный ею же вопрос: «Что делать, если в комнату ворвались летучие мыши?». Поиск предлагал ей накинуть на них тряпку или полотенце, облить водой, поймать в коробку. Это было нереально. Слишком уж они шустрые. Да и локаторы у них ещё те, пеленговые! 

Около полуночи она решила побеспокоить сына, живущего за тысячу километров от неё. Благо, для современной электроники это труда не составляло. Для начала разговора она послала ему шутливое сообщение: 

– Одолжи кота, а то мыши одолевают.

Сын уже засыпал, но, увидев странное сообщение, ответил сразу:

– Какие ещё мыши? 

– Летучие! Две летучие мыши влетели в зал и не хотят вылетать обратно. Не знаю, что и делать. Поймать я их не могу… – пояснила ситуацию мать.

– Ух, ты! Разведка в гости пожаловала. Сфоткай, – прислал эмоциональный ответ сын, вкупе с тремя смеющимися смайликами.

– Тебе смешно, а мне страшно, – укорила она тридцатилетнего детину. 

– Ну, ты же моя мама… ты всегда смелая была.

Листок бумаги,

мыслей ворох

и тишины ночной объятья...

Буквально в шаге –

лёгкий шорох

воображаемого платья.

Возможно, шелест

крыльев – точно

определить довольно сложно,

однако, прелесть

в том, что ночь, но

от тихих звуков не тревожно.

Бессоность ночи –

не обуза,

ночные страхи – просто шутка,

когда захочет

в гости муза

зайти хотя бы на минутку.

Непредсказуем

гостьи этой

ночной визит вне расписаний:

нередко всуе

ждут поэты

желанных с музами свиданий.

Не слишком мудро

и опасно

шар самомнения вбить в лузу:

наступит утро –

станет ясно,

что был с визитом... призрак музы. 

 

У ВРАТ РАЯ

 

Дрожа, от страха обмирая

И совершенно не дыша,

У самых врат святого рая

Томилась грешная душа.

 

Себя исчадием порока

Она считала. А к вратам

Спросить явилась: где дорога,

Что в ад? Её, мол, место там.

 

Апостол Пётр, взглянув сурово,

Открыл ворота не спеша,

Сказав единственное слово:

«Входи». И дрогнула душа.

 

«Входить? Когда грехов скопилось,

Как звёзд на небе?» Пётр в ответ:

«Ад там, откуда ты явилась.

Там и грехи. А здесь их нет».

 

И с полным пониманьем дела

Поставил точку, доверша:

«Душа невинна. Грешно тело.

И разум. Разум – не душа». 

 

ПРЕДОСЕННЕЕ

 

Ну вот и туманы пришли. По утрам

Нечётки, размыты рассветы.

И жёлтые прядки видны тут и там

В причёсках берёз… Но ведь лето!

 

По грегорианскому календарю,

А по юлианскому – паче,

Не время ещё наступать сентябрю!

Но… врёт календарь. Всё иначе.

 

Хитрющая осень вступает в права

Подспудно, тишком, тихой сапой.

И ей безразлично – права, не права.

Схватила бразды мягкой лапой.

 

В траве, присмотритесь, желтеют следы –

Не осень ли здесь проходила

Чуть ниже травы и чуть тише воды?

Таилась… Да вот наследила.

 

ЛЕТНЯЯ НОЧЬ

 

В приоткрытое окошко

Веет свежестью лучистой.

Круг зеркально-золотистый

Из-за туч глядит сторожко.

 

Льются струи серебристо

Над натруженным посёлком.

Видно так, что хоть иголки

Собирай на поле чистом.

 

Пахнет липой, резедою – 

С земляничной тонкой ноткой,

И в ночном пространстве кротком

Говорит звезда с звездою.

 

Звёзды – капельки, песчинки…

Как жемчужины сверкают.

Свет их к нам перетекает,

Отражается в росинках.

 

Сон крадётся, словно кошка,

Трётся об руку невинно…

Но как смотрятся картинно

Ветви сада за окошком!..

 

Медлю… Жду рассвет белёсый,

Чтоб услышать говор птичий,

Ощутить, как гармоничен

День июльский в чистых росах.  

 

АВГУСТ

 

Август... Загадочный август...

В нём – просветлённая грусть,

Тихая, лёгкая радость,

Лета созревшего вкус.

 

Дни устремляются в небыль,

Звёзды – как рой светлячков.

Вольно касается неба

Слаженный стрекот сверчков…

 

Пробуй по капельке август,

Жадно лови каждый звук.

Есть сокровенная благость –

Пить теплоту с его рук.

 

С чувством вкушать, ощущая

Тонкий, живой аромат.

Солнце, в бокале играя,

Нежит и радует взгляд…

 

Хочется взять и запрятать

Эти деньки меж страниц,

Чтобы в осеннюю слякоть

Видеть сиянье зарниц.

 

Чтобы в январскую стужу

Вытряхнуть сгустки тепла,

Чтобы душа – как завьюжит –

Ими согреться смогла.

  

* * *

 

В мякоти яблока лёгкая терпкость есть грусти…

Нынче же грусть мне вонзается в душу винтом.

Хочется скрыться от мира сего в захолустье,

Стать невидимкою, чтоб не увидел никто…

 

Чтоб не носить надоевшие тряпочки-маски,

Чтобы не слышать, как хитро и нагло нам врут.

Чтобы навстречу друг другу мы шли без опаски,

Смело избавившись от угнетающих пут.

Я давно задумывался и даже немного писал о том, что подлинная, живая история мысли, включая и собственно историю философии еще, пожалуй, не написана. Ведь что такое обычная, особенно учебная история философии? Это, как правило, музей или архив идей, дополненный спец. лабораторией, где рассматривают, кто и какие идеи вынашивал и развивал Приводятся, конечно, попутно различные взгляды на то-то и на то-то: мол, Аристотель отторгал нечто из платоновского (как жеребенок, лягавший вспоившую его кобылицу), спорили и о врожденности либо приобретенности идей. Но вся эта информация, даже живо преподнесенная, на мой взгляд, недостаточно насыщенна реальной драматургией мысли и жизни. Именно драматургией, причем драматургией театра.

Не будучи знатоком ни театра, ни киноискусства, замечу, что, к примеру, кино, взятое в самом широком спектре, способно обходиться без драматизма, лишь информируя либо предлагая зрелище: скажем, съемки природы, культурных и исторических достопримечательностей, порно или эротика. Театр же без драматизма, без столкновения различных сил и стремлений непредставим. Даже. Если это театр одного актера.

Но ведь и история мысли – это не просто история движения интеллекта по извилистым, а то и обрывистым дорогам познания. Это еще и нескончаемая серия драм, когда многое рождается, словно огонь от удара кремня о кремень, от столкновения, а новое часто вырастает из отторжения чего-то уже известного либо кажущегося таковым.

Однако история мысли – это и история живого, дышащего страстями человека, к тому же всегда начинающего свой путь в уже определенных, данных ему обстоятельствах (социальные «факты» Дюркгейма).

Попробуем вместе выделить базовые составляющие такой живой, а не превращенной в гербарий, истории.

Итак, первое – это собственно идеи и ценности.

Второе – собственно индивиды. Отношения между ними, стремление к доминированию и т.п. –это тоже составляющая истории в целом и истории, в частности. Казалось бы, банальность, но так ли уж редко случалось, что мы в истории искали альтернативные пути развития, принципиальные идейные разногласия даже там, где, как между главами прайтов, просто разворачивалась борьба за место под солнцем?

Третье – группы, коллективы, в том числе и философские и научные школы, где борьба могла и может разворачиваться в том числе и за лидерство, приоритет, а не только за господство тех или иных идей и т.д.

Четвертое – организации. Логически и структурно может быть связано с третьим.

Пятое – Институты. Например, институт Церкви может в определенных обстоятельствах использоваться Государством, а может и быть с ним в столкновении. Глубинные проблемы, подмеченные еще в старинной китайской литературе могут возникать и при взаимодействии институтов Семьи и Государства. Так, сыновний долг, забота о родителях (значимейшаяв конфуцианской этике) способна вступить в конфликт с воинским долгом: рискуя погибнуть на поле боя, единственный сын может тем самым оставить родителей без попечения. Сохранилась даже история, в которой царь высоко оценил доводы воина, согласно которым тот именно по этой причине оставил боевые порядки.

Как же все это, и, прежде всего. Мысли и эмоции сопрягалось и сопрягается с жизнью во всем ее изменчивом многообразии?

Попробуем набросать схему, которую читатель сам сможет видоизменить, дополнить, а в чем-то и кардинально переделать…

Итак, у истоков драматургии, включая и драматургию жизни, коллизия, столкновение, высекающее, как кресало, пламя эмоций, на котором выплавляются мысли, стремящиеся охватить дышащий эмоциями мир. Не случайно же античные классики считали, что философия начинается с изумления (удивления), то есть с эмоций. То, что не задело эмоционально, не особенно нуждается и в осмыслении, и, соответственно, в такой составляющей потоков мысли, как рефлексия. И даже там, где идеалом становится уходящий от мира суеты мудрец, то сам этот уход вторичен, он является своеобразной реакцией-плотиной для защиты от захлестывающего мира эмоций, что очень красочно продемонстрировано в образе Гаутамы-Будды.

Жду сентября. Нетерпеливо жду

Осеннего стремительного «здравствуй»:

Книг с ароматом краски типографской

И астр лохматых, сорванных в саду.

Дожди зарядят скоро. Погляди:

В. за углом. Влюблен. Дежурит снова.

Всего-то тридцать пять минут восьмого.

И – полвосьмидесятых впереди.

Жду сентября. Пусть длится целый век:

Ну, а чего хотеть мне в сорок восемь?

Так вышло, что осталась только осень.

Всё позади – развал, развод, разбег… 

 

* * *

 

Горят леса и залиты дороги –

Всё втиснуто в последний летний миг…

Пожар на рельсах. Осень на пороге.

И поезд возвращается в тупик.

Мир изменился как-то слишком резко:

Я с непривычки дух переведу,

Пошлю живым и мертвым смски,

Застряв в таком-то, кажется, году…

Уже случались времена лихие:

Дай Бог, и эту тьму пересидим…

Огонь – вода…как прежде, две стихии…

А ты один… 

 

ОСЕНЬ

 

А осень – что? Одно и то же:

Шуршанье, шепот, сплетни-бредни

Листвы, пустой змеиной кожи...

Сегодняшняя осень – средне-

Ста-ти-сти-чес-ка-я... Дотянем.

А до чего – сама не знаю.

Скребет железными когтями

По сердцу вечность ледяная.

Непостоянна эта нежить,

Взялась откуда-то...чужая, –

Пытаюсь я себя утешить...

 

Но – приближаю. 

 

* * *

 

Расходятся, скрипя, дощечки у моста.

У мостика – мне скажется вернее.

Над Летой, как всегда, такая пустота,

Что задержаться хочется над нею.

На берег «тот» легко попасть со всех сторон,

Без ветки золотой – когда бы если…

На пенсию ушел измученный Харон:

Возил туда-сюда. Баркас и треснул.

Застыли облака. Осенний ветер стих.

Под небом лишь свобода от печали.

Я здесь касаюсь всех: любимых и чужих,

И мертвых от живых не отличаю. 

 

* * *

 

И был сентябрь. Подобных сентябрей

В судьбе, по счастью, не бывает много.

Земля неслась вперед, крутясь быстрей,

А вскоре замерла в ладони Бога.

И жизнь у нас двоих была – твоя.

Моя ж на полке комкалась, на нижней,

В тоскливой куче старого тряпья…

И оттого порой казалась лишней,

Что поделиться ею – не могла,

Лоскут отрезать – в пару лет длиною…

Какая победительная мгла

Со всех сторон сгустилась надо мною!

Когда навек в ней растворился ты,

Я мая дождалась: дождя и ветра,

За брошку из забытой темноты

Судьбы своей спасительное ретро

Я вытянула – просто груз старья… 

И жизнь теперь у нас с тобой – моя.

Альфа. Что вы можете сообщить нам о Пауке?

Первый. Ничего. Я ничего не знаю о нем.

Альфа. Совсем ничего?

Первый. Нет. Начальство не позаботилось вовремя сообщить нам об этом.

Бета. Но что-то вы слышали?

Первый. Знать – значит видеть. Когда я его увижу, то пойму, как победить его. 

Бета слегка подсмеивается, но под строгим взором Альфы осекается и снова принимает бесстрастный вид.

Альфа. Как вам удалось выжить?

Первый. Когда все это произошло, мы с моим заместителем обследовали отсек D154, проверяли шлюзы. Сработал сигнал тревоги, переборка автоматически закрылась и отделила меня от майора. Насколько я понял из аудиосвязи, он подвергся нападению. Затем связь отключилась, равно как и все технические средства, находившиеся в моем распоряжении. Три часа двадцать минут я провел в закрывшемся коридоре, безуспешно пытаясь подобрать коды, после чего был перемещен в отсек D28, где пребывал до сего часа.

Альфа. То есть около суток?

Первый. Да, если мои часы функционируют нормально.

Бета. И вы больше не видели своего заместителя?

Первый. Нет. Я вообще никого больше не видел. Кроме вас.

Бета. И ничего не слышали?

Первый. Нет.

Альфа. В отсеке D28 ситуация с кодами была такой же?

Первый. Да. Полный ноль.

Альфа. Вы ведь начальник службы безопасности фракции D. Вам не показалось странным, что система управления вышла из-под вашего контроля?

Первый. Показалось. 

Пауза.

Альфа. Это все, что вы можете нам сообщить?

Первый. Да, все.

Альфа. Ну, что ж, вы свободны. Пока в целях расследования нам придется снова поместить вас в отсек D28, но ненадолго.

Первый. Понял. 

Первый исчезает. 

Альфа. Крепкий орешек.

Бета. Кремень! Вы видели его послужной список. Одна война с дериксоидами чего стоит.

Альфа. Давайте второго.

Бета (немного повысив голос). Номер два! 

Появляется Второй. Точно так же стоит в центре. 

Альфа. Что вы можете рассказать нам о Пауке?

Второй. Очень немного, видел его только мельком, но и этого хватает, чтобы мурашки снова побежали по коже. Я был в инженерном отсеке с двумя своими товарищами, мы чинили автолокацию на одном из спускаемых аппаратов. Внезапно раздался взрыв… даже не взрыв, а какое-то сотрясение, меня отбросило в сторону, и я увидел… Не могу определить словами… Он как будто вышел из поверхности аппарата, из металла, как-то выделился, что ли…

Бета. На что он был похож?

Небеса – они всё знают,

Каждый наш неверный шаг.

Знак дают, предупреждают,

И хотя живём греша,

Жизни нить не обрывают,

Вопреки всему спасают,

Так как каждый – есть душа.

 

* * *

 

Несчастья веру подкосили,

Но не сдаёмся всё равно.

У счастья всё же больше силы,

Хотя и редкостно оно.

Хоть мимолётно, эфемерно,

Нас окрыляет неизменно.

Его заслуга, несомненно, –

Злу одолеть нас не дано. 

 

* * *

 

Нести добро – призванье наше.

Превыше нету ничего.

Тогда лишь станет мир наш краше,

Когда любовь вдохнём в него. 

 

* * *

 

Жизнь, голубушка, не надо,

Не губи своё ты чадо,

Я, как есть, ведь часть тебя,

Так живи, меня любя.

Не неволь, ласкай, тетёшкай,

Буду хлопать я в ладошки,

И, как малое дитя,

Славить буду всё и вся.

Разнесу по белу свету –

Что тебя прекрасней нету. 

 

* * *

 

Ты о чём? Да всё о том же.

Ты про что? Да всё – про то…

Рано жизнь ещё итожить,

Пропускать сквозь решето.

 

Шесть десятков, слава Богу,

За плечами, и теперь

Видно явственно дорогу,

Так что – в путь. В удачу верь! 

 

* * *

 

«Жизнь удалась!» – слезою горькой

Я б вывел на засохшей корке,

А не икоркой, не икоркой –

На булке с маслицем – горой.

Жизнь удалась, хотя, бывало,

Порой такое вытворяла –

Нещадно гнула и ломала,

Что сам не веришь, что живой

Остался после этих козней…

А если говорить серьёзно,

Благодарю за то, что грозной

Была,

          иначе бы не стал собой.

 2021 год. Сентябрь. Факультет журналистики краевого университета. Вторая час третьей пары.

 Аркадий Кириллович, заведующий кафедрой литературной публицистики, бодрый старичок лет семидесяти пяти, кинул недобрый взгляд на неразлучную парочку студенток, устроившихся на самом верхнем ярусе лекционной аудитории.

Завидев это, Зойка и Маринка синхронного убрали смартфоны, на экранах которых демонстрировали друг другу фотки знакомых парней, и уставились на Пенсне. (Такую кличку профессор получил за категорический отказ носить очки, предпочитая им оптическое устройство, держащееся благодаря пружине, сжимающей переносицу).

Лектор кивнул и продолжил:

– Журналисты должны быть полиглотами. В силу профессии они обязаны разбираться буквально во всём: от истории человечества до особенностей расщепления атомного ядра. Но в отличие от учёных, мы должны донести до читателя, слушателя, зрителя информацию в самом доступном виде. Если созданный текст будет изобиловать специальными терминами, то его поймут лишь те, кто их придумал или изучал. Впрочем, я отвлёкся. Как вы помните, тема нашей сегодняшней лекции...

Договорить не успел, так как оглушительный звонок возвестил об её окончании.

– Свободны, – недовольно буркнул Аркадий Кириллович, кроме вон той парочки, – он указал на подружек.

– Вас, барышни, я попрошу задержаться. Скажу более, в отличие от сокурсников, коим я выдам задание при следующей встрече, вы получите его прямо сейчас.

– Будьте любезны, покажите те средства коммуникации, кои так мешали вам слушать лекцию.

– Неужто конфискует, – подумала Зойка, неохотно доставая из сумки гаджет и положила рядом с Маринкиным.

– Можете продемонстрировать как светят их фонарики.

Ничего не понимая, девушки нажали кнопки. Яркий свет вырвался из смартфонов и озарил близлежащее пространство.

– Вот о нём и напишите статью. Пока в соавторстве, – буркнул преподаватель, протирая пенсне.

– О фонарике? – поинтересовалась Марина.

– Нет, конечно. О том человеке, который умер в январе

далёкого сорок втором года от голода в блокадном Ленинграде, не дожив до тридцати девяти лет.

В аудиторию стали входить студенты параллельного курса и Аркадий Кириллович, подхватив папку с бумагами поспешил к выходу.

 

США. Двадцатые годы прошлого столетия. Редакция журнала «Новости радио мира» 

– Я, наверное, до конца жизни не пойму этих русских: устроили революцию, прогнали царя, передрались друг с другом; в стране до сих пор разруха, люди голодают, но они при этом умудряются придумывать то, о чём мы, сытые и пахнущие одеколоном, даже и не помышляем, – размышлял главный редактор расхаживал по кабинету, озадаченно теребя подбородок.

– Сэр, извините, но я не понял, – руководитель отдела «Зарубежной информации» лихорадочно перебирал в памяти сообщения из далёкой России. Их было мало и ничего интересного в них не обнаруживалось.

– Это говорит о том, что ваши люди работают из рук вон плохо – начальник насупил брови, что говорило о крайней степени его недовольства:

 – Вы слышали об изобретателе Лосеве?

 И не дождавшись ответа, хозяин кабинета бросил на стол газету, с обведённой ручкой заголовком: «Мистер Олег Лосев из России за сравнительно короткий промежуток времени приобрёл мировую известность, в связи с его открытием осциллирующих свойств у некоторых кристаллов...». 

– Ступайте и немедленно подготовьте передовицу об изобретённом в Советском Союзе, (эээ...как бы его по точнее назвать?) приспособлении, товарищ Лосев, увы, об этом не позаботился. Французы первыми окрестили его кристадином, оставим за ними пальму первенства. Дело в конце концов не в названии изобретения. Главное, что эта штуковина даст возможность избавить радиоприёмники от ламп, сделает их компактными и дешёвыми. И, наконец, главное – этот русский простак опубликовал схемы, нисколько не позаботившись о патенте. Так сказать, сделал широкий жест и подарил изобретение радиолюбителям во всех странах. Его оплошность наша редакция незамедлительно исправит.

    Поставлены в гаражи новые, дорогие иномарки и старенькие, битые жизнью «Жигули». Спешат в депо запоздавшие трамваи. Гаснет свет в окнах домов, засыпают многоглазые великаны. Город натянул на глаза тёмно-лиловый капюшон и задремал после хлопотливого дня.

    Сегодня Янка преодолела себя и сделала это! Рискуя потерять сознание, открыла массивную дверь подъезда и вошла. Нелёгкая победа совсем не обрадовала. Прошла вечность с тех пор, как она впервые поднималась по этим ступеням, задыхаясь от страха и переполняющей надежды. И вновь каждый шаг давался с трудом. 

    Но сегодня уже не на что было надеяться. Через несколько дней назначена свадьба с ненавистным, презираемым Антипом, отвязаться от которого невозможно. Сведения о предстоящем бракосочетании хранились невестой в строжайшем секрете от ребят из группы и даже от Большой Матери. Она с удовольствием скрыла бы свой предстоящий позор и от родни. Но водка и вино уже томились в ящиках, там же в тёмной кладовой дожидались вскрытия консервированные оливки и маринованные огурцы с помидорами, закуплена в деревне свинина, подписаны аккуратным почерком Лёнчика и разосланы многочисленные приглашения. На стене на фоне пёстрого ковра дымятся белоснежным туманом длинное платье и фата, напоминая о неминуемом постыдном акте. 

    Зная жениха, было от чего смутиться. Зачем она идёт на это? Янка постоянно искала ответ на этот мучительный вопрос и никак не находила, старалась объяснить самой себе, оправдаться хотя бы в собственных глазах. От безысходности. Оттого, что ничего подобного встрече с Аграновичем не ждёт её больше в жизни. Запущена в любовных страданиях учёба, вследствие чего мама Ира допивает последнюю кровь. При одном только упоминании о доме, срабатывает рефлекс – «бежать, бежать, бежать, курить, курить, курить...»

    При вопиющей недостаче отечественных женихов, никаких претендентов на такую принцессу, как Янка, нет, и, видимо, в ближайшем столетии не предвидится. Уйти куда угодно, спрятаться от всех – единственное желание, одолевавшее последнее время. Другого выхода нет – только замужество решит все проблемы сразу.

    Все ступени остались позади. Последний рывок! Вот она эта огромная дверь. Наплывает, как козырной туз, в руке шулера, бьёт несчастную шестёрку, ставя жирную точку в конце игры, предрешённой заранее. «Ну, вот и всё! Пришла попрощаться» – Янка тяжело сползла вниз, как жалкий дервиш перед непреступными вратами Тамерлана. Хотела поплакать, и даже достала прихваченный для этой цели платок. Но слёзы не шли. Она сидела на корточках, мерно покачиваясь, как сидят заключённые при перегонах по этапу. Состояние потерянности незаметно сменилось внутренним воплем, неосознанно переходящим в реальный сдавленный вой: «Милый мой! Светлый! Почему я не нужна тебе? Почему?! Что же будет со мной? Как мне выжить без тебя?» 

    Янка встала на колени перед монолитной скалой двери, шепча бессвязную тираду из одних вопросов, не замечая, что временами переходит на крик. Заметив, наконец, за собой эту недопустимую вольность, крепко зажала себе рот. 

    После долго, как фанатичная богомолка в религиозном экстазе, прижималась то лбом, то губами к холодной двери и шептала свою придуманную молитву:

             Господи, ну выдай меня замуж,

             Выдай меня замуж ЗА НЕГО!

    Слёзы чертили на пыльной дверной поверхности тёмные дорожки: «За что ты наказываешь меня так жестоко? Невыносимо! Больно! Почему лобызаю эту бездушную, вишнёвую деревяшку? Может, не было на свете никакого Аграновича? Игра больного воображения? Господи, пожалуйста, я хочу его видеть! Только не через год и не через десять лет, а сейчас. Сейчас!»

    За спиной послышались шаги, осторожные и тихие, но Янка отчётливо услышала их сквозь собственные рыдания. Осознание того, в каком неприглядном виде её могут застигнуть незнакомые люди, окатило волнами испуга и стыда. Она вскочила, как ошпаренная, готовая с боем прорываться к выходу, закрыв ладонями зарёванное лицо.

Старик сел на скамейку возле супермаркета, поставил перед собой пустую картонную коробку и снял шапку с наголо выбритой головы, обнажив огромный уродливый нарост на затылке. Повернулся так, чтобы прохожим была хорошо видна пунцовая, блестящая, словно отполированная опухоль. Бросил в коробку несколько монет, дабы обозначить для чего она предназначается, и стал ждать. Шла предпраздничная неделя. В такие дни подавали особенно хорошо. Люди клали деньги и торопились отойти, кто-то с плохо скрываемой брезгливостью, кто-то сочувственно вздыхая. Ветхое пальто продувалось ледяным ветром. Нищий ёжился, напоминая большую, чёрную нахохлившуюся птицу, но терпеливо ожидал подаяния.

За полчаса до закрытия магазина он собрал свой заработок, и купив самой дешёвой ливерной колбасы, направился к остановке. Через несколько минут отходила последняя маршрутка, следовавшая в посёлок, где жил старик.

За окном мелькали витрины в новогоднем антураже, под порывами ветра трепетали рекламные растяжки. На перекрёстке микроавтобус остановился, ожидая зелёного сигнала светофора. Рядом на тротуаре приветливо светился щит с призывом: «Забронируй сейчас!» и надписью ниже: «Отдых на Черноморском побережье». Безмятежная картинка счастливой семьи на фоне лазурного моря и пляжа с белоснежными шезлонгами, заставила вспомнить прошлое. Оно никуда не уходило, а периодически давало о себе знать, подобно незаживающей глубокой ране, которую время так и не излечило.

В то лето дочь с мужем и сыном собрались на своей машине поехать к морю. Хотели взять с собой и шестилетнюю Аннушку, но у девочки случилась ангина, и бабушка категорически запретила везти больного ребёнка, несмотря на все уговоры родителей.

Машину готовили к поездке чуть ли не всем посёлком: мужики прокачали тормоза, проверили двигатель. Но когда на повороте горного серпантина навстречу выскочил грузовик – зять даже не успел затормозить. При лобовом столкновении «Жигулёнка», словно консервную банку отбросило в пропасть, где от удара он сразу воспламенился.

Рекламный щит затуманился, изображение счастливой семьи заколебалось, как мираж на дороге в знойный день. Старик вытер слёзы и вздохнул. Маршрутка дёрнулась и помчалась, дребезжа изношенными частями металлического организма. Картина безмятежного счастья осталась позади, а воспоминания ожили, зашевелились, причиняя невыносимую боль.

Из большой дружной семьи он остался один. Через два года после трагедии тяжело заболела жена и вскоре ушла в мир иной. Старик как мог справлялся с навалившимися на него бедами. Впрочем, тогда он ещё не был стариком. Работал столяром в мебельном цехе, брал заказы на дом. Старался, чтобы любимая внучка ни в чём не нуждалась. Аннушка росла смышлёной девочкой, хорошо училась, посещала музыкальный и танцевальный кружки в местном 

Доме культуры. А потом грянула перестройка и принесла недобрые перемены. Мебельный цех перешёл в руки нового хозяина, молодого и напористого. Людей заставляли работать сверх положенного, за переработки не платили. Многие увольнялись, а мужчина терпел ради Аннушки. Однажды, когда наклонившись, он крепил ножку к стулу, с верхней полки упала буковая заготовка и ударила мастера по голове. От боли в глазах засверкали искры, а затем на какое-то мгновение он провалился в темноту. Пришёл в себя от того, что напарник прикладывал к его затылку мокрое холодное полотенце.

На «скорой» отвезли в больницу, где диагностировали сотрясение мозга. Долго лечился, но с той поры голова часто болела и кружилась, особенно к перемене погоды. А на месте удара образовалась шишка, которая с годами начала увеличиваться. Физический изъян стал именем нарицательным. Местные между собой называли старика Шишкой. «Пойди к Шишке, спроси у Шишки...» Старик знал о своём прозвище, но не обижался.

– Бонифатьич, у тебя деньги есть?

– М-м-м-м-м… А сколько тебе надо?

– Да не мне! Котлетовой! У неё трагедия: вчера ей жених позвонил и сказал, что если она срочно не прилетит, то он утопится в пруде. Или озере. В общем, наложит на себя.

– Интересно… И кто же у неё очередной жених?

– Успешный итальянский бизнесмен. Сеть элитных ресторанов от Монте-Карло до Жмеринки. Котлетиха говорила: денег как грязи.

– Так и прислал бы ей на дорогу! Чего она у нас-то просит?

– Она – гордая. Ты же её знаешь.

– Ага. Как замуж выходить – не гордая. Как денег у жениха спросить – гордая. Кем говоришь, он работает?

– Ресторатором. Итальянским.

– Понятно. Очередной аферист. Нету у меня ни копейки. Так ей и передай.

– Руки ж на себя…

– Котлетиха?

– Афери… ресторатор.

– И ты поверил? Да его нарочно не убьёшь!

– Кого?

– Реставратора! 

 

БОЕЦ МАМАЕВА ПОПОИЩА

 

– Да я, если хочешь знать, знаешь кто?

– Кто?

– Ветеран Халхин-Гола, вот кто!

– Ага. И войны восемьсот двенадцатого года. И Куликовской битвы. И мамаева попоища. С двумя «пэ». ОТ слова «попойка»

– Дурак!

– Кто?

– Ты! Ты мне не веришь?

– Тебе?

– Мне!

– А ты хоть кто такой, чтобы я тебе поверил?

– Я – Вася.

– А ты, Вася, хоть знаешь, в каком году был этот самый Халхин-Гол?

– Знаю!

– В каком?

– Не скажу.

– Потому что не знаешь! 

– Знаю!

– Не знаешь.

– Знаю!

– Не знаешь.

– Знаю!

– Хорошо. Допустим. Следующий, совершенно простой как вот эта кружка пива. Вопрос: и с кем же ты там сражался, на этом Халхин-Голе?

– С этими … 

– Ну?

– С халхинголами.

– Ага. Я так и думал. Я так и знал! С мамаевым попоищем ты там сражался. И до сих пор сражаешься. Не на жизнь, а на смерть! Поэтому предлагаю тебе больше не наливать!

 

ДИСТАНЦИОННЫЙ СМОТРИТЕЛЬ (ПОЧТИ ПО ПУШКИНУ)

 

– Гаррий Бонифатьевич! Гарька! Остановись, мерзавец! Я думаю, что тебе достаточно. Те более, что ты вроде бы как на работе.

– Ну и что, что на работе? Да я пока что ещё ни в одном глазу. Мне чтобы быть в глазу, знаешь сколько надо выпить? Литр! Два!

– Три, четыре, пять… Чего ты мне здесь фонтанируешь? Тебя ж уже со ста грамм ведёт. Алкаш.

– Кто? Я?

– Нет. Пупкин дядя Вася. Так что бери свою дубину, свой свисток и свою фуражку и шлёпай на вверенный тебе пост. Нет, я на твоё начальство натурально удивляюсь! Взять такую пьянь сторожем на засолочный пункт! Пустить козла в город! Даже больше того: тебя ж вместе с галошами, солью, помидорами и свистком утощут – ты даже ухом не моргнёшь! Моргенштерн…

– Кто?

– Штергенморг!

– Я попросил бы соблюдать дистанцию. Я всё же при исполнении… 

 

ВПЕРЕДИ – СЧАСТЛИВЫЙ ПУТЬ!

 

– Гаррий Бонифатьевич, хочу спросить вас как человека опытного, повидавшего, как говорится, виды: можно ли стать членом партии человеку с уголовным прошлым?

– М-м-м-м-м… Это смотря какой партии и смотря сколько у него было отсидок. И за что.

– Отвечаю по пунктам требования: партии конечно правящей. Хрен ли мне делать в не правящей? Второе: три. Третье: за пустяки. Первый раз за то, что принял участие в групповом вооружённом ограблении. Второй раз – за то же самое. Третий – за случай брачного аферизма. Хотел стать полноценным жителем нашей дорогой столицы, и для достижения этой цели заключил фиктивный брак с москвичкой. Судья на суде так прямо и спросила: с какой целью вы заключили брак с истицей? Я честно ответил: чтобы стать полноценным москвичом. Я же честно сказал! А она мне – два года. А?

– Чего а?

– Ну?

– Чего?

– Я же в самом начале нашего интеллектуального диалога спросил: могу ли я стыть членом партии с такой…хм… своеобразной биографией?

– Хм… Но ты же исправился?

– Конечно!

– Ты же больше не будешь?

– Чего не будешь?

– Грабить и аферистничать?

– Ни вафто!

– Тогда в путь, мой дорогой друг! Все ворота тебе открыты, все путЯ! 

Она не спросит разрешения,

Она придёт, когда не ждёшь,

Под листьев тихое кружение

Под мелкий дождь.

 

Загонит в дом – не в наказание,

А в знак принятия судьбы,

Нет злых времён, есть мироздание 

Смириться бы…

 

Пошлёт тебя мне в утешение

Хотя бы так – гитарный ряд

Слова на душу, как моление,

Твой дальний взгляд.

 

 

НЕ ПРОСТО ДОЖДЬ

 

Когда зарядит дождь

Гребёнками струй по крыше,

Шаги твои станут тише,

Ты из дому в дождь уйдёшь.

 

Я буду смотреть вслед,

Как в лужах горят светофоры,

А после задёрну штору,

Чтоб дольше не знать ответ.

 

Чтоб дольше не знать, что дождь

Справляет тысячелетье,

Столетие за столетьем 

Смывая слезами ложь. 

 

***

 

Ещё не стали ягоды вином

И огненными бусами – рябина,

И полдень летним балуется сном,

И яблоками полнится корзина.

 

Ещё на перечёт и желтизны,

И первого стыдливого багрянца,

Но небо пОлно звонкой тишины,

И птичьих – на прощанье, клином – танцев.

 

 

О ДОЖДЕ

 

Опять шёл дождь, бежал по мостовой,

Скакал по крыше и в окно стучался.

Он убеждал, что он надолго, свой,

Чтоб я отречься даже не пытался.

 

Он щедро мокрым золотом сорил,

Смывая красоту с берёз и клёнов,

Он что-то непрерывно говорил,

Как будто ждал смиренья и поклонов.

 

И снова, замурованный в дому,

Я со свечой и книгой – бедный схимник

В который раз вверял себя ему,

Молясь за красоту звенящих линий.

 

 

НОЧЬ ОКТЯБРЯ

 

Эта тихая ночь октября,

Только слышно, как падают листья

Все не зря, все мученья не зря,

Значит сердце останется чистым.

 

Тонко-призрачен свет фонаря,

Все вокруг погрузилось в молчанье, 

И чуть легче вздыхает земля,

И так сладко приходит признанье

 

Полноты этих кратких минут 

Погруженья в иные пространства,

Где года не мелькают, а ждут

Маяками невиданных странствий.

Дорога в грудь вливается рекой.

Природа, умудрённая, молчит.

И красота, и небо, и покой...

Но вот – Париж! – вскричит дорожный щит.

Глотает сердце улочки Парижа – 

Избыток рек, дворцов, садов, коней – 

Затягивает вглубь, в объятья, ближе,

Расшатывает душу до корней.

 

Не безумье и не истерия.

Этот взлёт мне, Париж, повтори!

У Фортуны отспорю пари я,

Лишь бы вновь – Нотр Дам де Пари!

 

Звенит зелёным запахом трава,

Щекочут глаз балконов кружева.

Фонтаны стилей, почерков, речей

Раскрыли веер улочек-лучей.

Ногам уже невмоготу идти,

Но втрое невозможней отпустить.

Воркующие вздохи голубей…

Ну, где отыщешь небо – голубей?

 

Не безумье и не истерия.

Этот взлёт мне, Париж, повтори!

У Фортуны отспорю пари я,

Лишь бы вновь – Нотр Дам де Пари!

 

Я глазами Париж зацелую.

Ненасытный любовник Париж!

Ночью, может быть, думаешь – сплю я?

Нет! Зависнешь и просто паришь! 

 

* * *

 

Врут, что любовь рассудочней с годами.

Вот затопила – и не усмиришь…

И, распластав себя над городами,

Сцепились мы мостом Москва – Париж.

 

Сезоны не сошлись. Ты посмотри же – 

Москва в снегу, Париж уже в траве!

Но ты спешишь ко мне – домой, в Париже,

И я бегу к тебе – домой, в Москве.

 

Звонок – и припадём как можно ближе:

– Какие мысли бродят в голове?

– Как день твой пролетел в твоём Париже?

– А где металась ты в своей Москве?

 

И я услышу и почти увижу

Твой дом, детей… в окошке – шум ветвей…

Вот «скорая» завыла по Парижу…

Другая вторит ей – уже в Москве.

 

Где берега нам – те ли или эти?

И ждать чего – срастёмся или нет?..

Но знаешь, ведь стихии – те же дети.

Нам и за них с тобой держать ответ.

 

Так как же быть – скорбеть плакучей ивой?

Или – лавина, паводок, аврал?.. 

А может – умереть такой счастливой, 

Какой ещё никто не умирал?!

 

* * *

 

На грани я не устою –

Прыжок – и сердце парашютом!

Ну, а умру – любовь твою,

Осмелясь, снова попрошу там.

 

* * *

 

Запрудой время… встало мёртвой глыбой –

При долгом, изнурительном посте…

А сердце скачет пойманною рыбой,

Обшаривая взбрыками постель.

 

* * *

 

Что? Родные? Мы не оскорбим их.

Я – отдельно. И отдельно – ты.

Лучше ампутировать любимых

Под анестезию суеты.

 

* * *

 

Ну, вот и удушено пламя…

И, сжав меня в тёмном углу,

Амур, упираясь ногами, 

Корчует из сердца стрелу.

Языку не повезло с хозяином. Дворник молчаливый. Вообще, какой-то забитый. Всех боялся, а жены – особенно. Возьмёт метлу да совок и весь день убирает мусор, что жители понабросали. А жена дворника, пока он работает, любовника приводила, грузчика из магазина и начинали они любовями заниматься, правда, если грузчик был в состоянии. Дворник знал, что баба слаба на передок, но молчал и крепче зубы стискивал, да быстрее метлой махал. А Язык мечтал о хорошей, красивой жизни, ему надоело сидеть в темноте да в одиночестве, решил он к другому хозяину уйти. Дождался, когда мимо любовник жены проходил и раскрыл рот, чтобы посмеяться над дворником, а Язык заметался во рту, кое-как вырвался и перескочил к грузчику. Хозяина поменял, а не подумал, что грузчики ещё тот народ, особенно, если в винно-водочном работают.

И пошла у Языка разгульная жизнь. Утром хозяин откроет глаза, а во рту, даже не кошки, а стадо коров прошло и кучи дерьма пооставляли. Потом грузчик похмелялся стаканчиком-другим дешёвенького пойла, который в магазине воровал или у бабки-соседки покупал, а от него вообще Язык в трубочку сворачивался. Грузчик выпьет, и начинает куролесить. Правда, оказалось, что любовник никакущий. Язык убедился, когда они ходили к жене дворника. Грузчик стакан примет на грудь и начинает хвастаться, сколько баб поимел, где имел да как имел. Любовница размечтается, глазки закатит, ручки в сторону, ножки раздвинет – ждёт, а грузчик приложится к бутылке, потом ещё раз и ещё, пока она не видит, рожей уткнётся в тарелку и храпит, пузыри пускает. Жена дворника обидится, поднимет его и взашей выталкивает на улицу. Рожденный пить… Надоело Языку в этом гадюшнике жить. Весь провонял, весь ссохся, даже меньше по размеру стал. Он же мечтал о красивой жизни. Понял, не того хозяина выбрал. И снова решил к другому уйти.

Язык недолго присматривался. Понравился дальнобойщик, который вино да водку возил в магазин. Бывало, приедет, пристроится возле продавщиц и что-нибудь рассказывает, а те слушают, уши поразвесят, а потом, когда очухаются, глядь, а водитель успевает с одной в подсобке побывать, потом и с другой, да ещё в кабинет к начальству заглядывал. Всех удовлетворял, даже директрису. «Вот это настоящая, интересная жизнь! Наш пострел везде поспел» – думал Язык. Дождался подходящего момента и быстренько шмыгнул к водиле.

И началась разъездная жизнь у Языка. Думал, будет на мир смотреть, красотами любоваться, но оказалось, что круглосуточно пришлось работать, круглосуточно трепаться. Что-нибудь сломается, водила останавливался, под машину залезет, высунет язык, а сам гайки заворачивает. А на Язык-то всякая грязь попадает! Ну, а ежели за рулём, всю дорогу песни горланит, а бывало, благим матом орёт, если фуру подрезали. Задумался Язык, так можно и в аварию попасть, без башки остаться, да и самому недолго потеряться. Вот тебе яркая и красивая жизнь! Понял Язык, опять просчитался.

Захотелось Языку спокойной жизни, такой, чтобы не работать, но всегда быть в тепле и чистоте. Долго присматривался в дороге, к кому бы перебраться. Увидел на дороге красивую девушку, которая всем машинам загадочно улыбалась, ручкой весело махала, видать лёгкой дороги желала. Вот она – жизнь красивая! Недолго думая, едва машина притормозила, Язык выскочил и очутился у новой хозяйки. Всё, можно отдыхать, да не тут-то было. Оказалось, Язык попал к проститутке, что на обочинах стоят и водил зазывают. Ох, пожалел, что сбежал, но было поздно! А эта девица в жару и холод на дороге стояла, водку пила и курила, всякую дрянь в рот совала, или ей заталкивали, да так глубоко, что Языку места не оставалось, а потом снова выходила на обочину и опять водителей заманивала, и так ежедневно, еженедельно, ежемесячно, почти без перерывов на отдых. Исхудал Язык, но стал крепким, гибким и быстрым, приходилось много работать, вот и накачал мышцы, но вместе с ними всякие язвочки да болячки появились. Ох, разболелся Язык! Надумал отлежаться в тёплом месте, отоспаться, отожраться, да просто отдохнуть.

Долго присматривался, потом увидел старушку – божий одуванчик. Лучшего не пожелаешь! Ходит по аптеке с клюкой, всем улыбается беззубым ртом – это очень хорошо, что зубов нет, больше места для Языка будет. Пока проститутка покупала рабочие принадлежности, Язык дождался, когда старушка подошла к прилавку, что-то хотела спросить, рот раззявила, а Язык перебрался к ней, и стал удобнее устраиваться на новом месте жительства. Вот она – тихая и спокойная жизнь начинается!