Новый День №4

   Дмитрий Абросимов проснулся утром от надоедливого верещания старого механического будильника. Дмитрий давно уже усвоил, что споры с будильником неуместны и, потому, он нехотя открыл глаза. Звонок напомнил ему, что жизнь, несмотря ни на что, продолжается. Будильник молчал ровно столько лет, сколько Абросимов не работал. А сегодня почему-то напомнил о себе, видимо, что–то произошло в его дремавшем много лет механизме. Звонок становился тише и тише и, наконец, совсем прекратился, а Дмитрий все лежал, погруженный в воспоминания.

Когда-то при первом звуке будильника в этой квартире начиналась суматошная бурная жизнь. Дмитрий вскакивал и бежал в ванную. Пока он брился, жена начинала суетиться на кухне И вскоре оттуда уже сочился аромат свежеприготовленного кофе. Потом они с женой принимались будить дочку. Это было нелегкое дело. Наташка отчаянно пыталась залезть под подушку и шептала, что еще чуть–чуть и она встанет. После завтрака Абросимов спешил в свой НИИ, где после окончания Бауманского работал на оборонку. По дороге он завозил дочку в школу, а жену - в бухгалтерию. Все это было привычным и казалось, так будет всегда. А затем пришли новые времена. Подули новые ветры. Есть люди, которые любой встречный ветер могут сделать попутным. А вот Дмитрий не смог. Он не справился с течением жизни и, уволенный по сокращению штатов, оказался на мели. Уже несколько лет он перебивался случайными мелкими заработками. Сначала он лишился работы, затем пришлось продать машину и дачу. А там и жена ушла, заявив, что ей надоело жить с неудачником, и что она не хочет такой жизни для своего ребенка.

Есть такие уголки на свете, которые Бог создал, да и забыл про них, и остались они так же хороши, как в первый день творения. Я человек старый. Самый старый в округе, старше меня был только Петер-булочник, но он уже давно покоится под сенью мраморного ангела с позеленелыми от времени крыльями. Так что вся история здешних мест для меня как на ладони, и кому, как не мне, знать, как мал порой шажок от рая до ада. 

Поселок наш так и зовется Egares, что в переводе с французского означает «забытый». Только не спрашивайте меня, при чем тут французы. Франция отсюда настолько далека, что ни один из моих земляков не представляет себе толком, что она такое. Зато земля у нас тучная, будто рождественский гусь, и плодородная настолько, что всякая вкопанная в саду палка через пару дней покрывается листвой, яблони крепкие, а соседи и собаки незлые, и любые споры решаются за кружкой пива, в маленькой кнайпе через дорогу от моего дома. Egares — приветливый, тихий и благополучный поселок, во всяком случае таким он был до того памятного утра, второго октября **** года, когда в нем впервые появилась фрау Цотт. 

Она приехала из города на грузовом фургоне, вместе с убогим своим скарбом и сынишкой — длинноруким пацаненком лет семи, худым и апатичным, как зимняя рыба — и стояла у калитки под моросящим дождем, среди баулов и коробок. Ей никто не помогал. Одинокая растерянная женщина в поношенном старомодном пальто и резиновых ботах, не просто тусклая, а бесцветная, точно не раскрашенная картинка, она показалась мне сорокалетней. Только потом я понял, что ошибся лет на десять. 

Кирпичный дом по соседству от нас с Хельгой пустовал не первый год, а участок перед ним по колено зарос крапивой и лебедой. Трава пробралась даже на крыльцо — сочные, высокие одуванчики, которые каждое лето забрасывали чужие грядки летучими семенами. Из-за каких-то неведомых подземных процессов фундамент просел и перекосился. Оконные рамы рассохлись, а дверь плохо закрывалась, болталась, словно наспех пришитый рукав. Летними грозовыми ночами она стонала и хлопала на ветру, и нам со старухой чудилось, что это чья-то неприкаянная душа мечется и грустит. 

Лепорелло

Вот жизнь…

Скакать сто верст,

Не покладая рук,

Вернее ног,

Еще вернее спин.

Так ломит, что не приведи, Мария.

И только для того,

Чтоб упереться лбом

В закрытые ворота.

 

Дон Жуан

Какой ты нудный, Лепорелло!

Когда б не служба верная твоя,

С каким восторгом, я б упек тебя в деревню,

Где пас бы скот ты, ездя на осле,

И лапти плел испанские. 

А ты, как рыцарь, правдою томимый,

Вкушаешь прелести походной жизни.

Как можешь ты, пред стенами Мадрита

Не трепетать, предчувствуя восторг,

Увидеть тех, кому ты мил и дорог!

 

Лепорелло

Вы все свое. А я вам - про еду.

Духовной пищей сыт не будешь.

Когда бы те лепешки,

Вы не отдали встречным оборванцам…

 

Дон Жуан

Молчи безумец…

        

Лепорелло

Молчал я долго…

 

Дон Жуан

Да тише ты, вот олух…

 

Донна Анна

Святой отец,

Благодарю вас за заботу,

Теперь одной побыть мне надо.

 

Дон Жуан

Еще не въехав в город,

Я нахожу, которую искал.

Ах, знать бы как ей имя.

Ты не знаешь, Лепорелло?

ФРЭНК. (не отрываясь от бумаг). — Здравствуй, Кэт, рад тебя видеть!

ЛИЛИАН. — Я не Кэт, я Лилиан. Кэт перевели к доктору Шеру…

ФРЭНК. — Отлично. Доктор Шер — мой лучший приятель… Что в почте?..

ЛИЛИАН. — Два приглашения на ланч  — от сенатора и промышленника… Одно поздравление с будущим Рождеством. Восемь оттисков статей от коллег. И ещё… Некая анонимная особа прислала открытку. Простите, сэр, но я чисто случайно прочла… Мне так неудобно!

ФРЭНК. — Чепуха. А что она пишет?

ЛИЛИАН. — Может, вы сами прочтёте?.. Это — личное…

ФРЭНК. — Ты же видишь, я занят. Через 31 минуту доклад у шефа… Читай. 

ЛИЛИАН. (читает).. — «Милый Фрэнк! Муж узнал обо всём,  грозится задушить меня сегодня ночью! Неужели ты не спасёшь свою очаровательную малютку?!. Кстати, он грозился убить и тебя… Твоя Кошечка.»

ФРЭНК (раздражённо) И ты отвлекаешь моё время этим?!. Впредь подобную ерунду сразу выбрасывай в мусорную корзину… Я слишком занят, чтобы отвлекаться на подобные мелочи.

ЛИЛИАН. — Но речь идёт о вашей жизни!

ФРЭНК. — Если ты о её муже, то ему до меня не добраться. В последнее время я не выхожу  из нашего  центра, и в ближайшие дни — не собираюсь.

ЛИЛИАН. — Но  рано или  поздно вы это сделаете — что тогда?

ФРЭНК. — Кэт, у тебя явно занижены аналитические способности. Ты же сама читала: он собирается задушить жену «сегодня ночью»!.. Следовательно, завтра или самое позднее послезавтра его арестует полиция…

ЛИЛИАН (изумлённо). — А эту Кошечку вам что ж — совсем не жалко?

ФРЭНК. Какую кошечку?

ЛИЛИАН. — Ту, которая отправила открытку!..

ФРЭНК (честно подумав). — Я её просто не помню. Подпишись она фамилией — ещё можно было бы посмотреть в моей картотеке, а так…

ЛИЛИАН. — Вы что ж, не помните всех своих любимых женщин?!. Ах, ну да — вы так заняты… Но если даже вы и не помните фамилию этой Кошечки, то всё равно обязаны предотвратить готовящееся убийство!..

ФРЭНК (рассудительно). — Вряд ли муж её действительно задушит. Но если через  пару дней увидите в газетах сообщение о задушенной замужней женщине, то  сообщите мне подробности.

ЛИЛИАН. — Вы так спокойно говорите об этом…

ФРЭНК. — Мне просто некогда. Через 24 минуты  доклад у шефа… Кэт, подойди ко мне. 

ЛИЛИАН. — С вашего позволения, я — Лилиан.

ФРЭНК. — Это несущественно. Подойди ко мне…

- Дед, а дед. Мне доклад в школе задали.

— Поздравляю. Значит, оказали большое доверие.

— «Выдающиеся люди нашего города». Вот, посмотри. Даже фотографию вручили.- Внук достал из современного, навороченного ранца чёрно-белую фотографию. Повертел её в руках пару минут, а затем водрузил её перед монитором.— Интересно. А почему у этого попа рядом с крестом ещё и орден? И вдобавок несколько военных медалей.  Разве так бывает? Он же священник. А они не воюют.- Внук Семён, поправил на носу очки и уставился на меня, требуя незамедлительных объяснений.

— А как же Пересвет и Ослябя? Ты что, пропустил урок истории?   Учительница Надежда Тихоновна вам о Куликовской битве рассказывала? Прежде всего эти славные русские воины были монахами Троице-Сергиевского монастыря. Неужто не знал? Оба, за свои ратные подвиги причислены к лику святых. 

— Тоже мне скажешь.  Когда  это было! А этот- Семён склонился над фотографией- Архимандрит Нифонт ещё и сейчас наверное живой.

— Увы. К великому сожалению представился в 2004 году. Однако прожил немало. Судьба отмерила ему восемьдесят пять лет. Нифонт с великими почестями был погребён за алтарём Свято-Троицкого собора.  Служилв нёмнастоятелем. Признан жителями выдающейся личностью города Красноярска. Вот тебе и простой поп!

***

Внук молча смотрел на фотографию. Даже взял увеличительное стекло, чтобы получше рассмотреть награды настоятеля. Затем уселся рядом со мной на диван. Взял меня за руку, заглянул в глаза и зашептал почти в ухо.

— Расскажи, а. Ты ведь у меня писать. Всё, обо всех знаешь.

— А интернет тебе на что, или библиотека? Самое лучшее, знаешь что? Ступай в этот самый собор. Людей расспроси. Так, мол и так, доклад мне задали.

— Дед, ты же у меня лучше всякого интернета. Я хотел сказать-много интереснее.

***

В комнату вошла моя супруга. Принесла нам с внуком чай и бутерброды. 

— Не вредничай. Тебе это совсем не к лицу. Поведай нашему Семёну, что знаешь. И я с вами посижу. Послушаю. Возле того алтаря сотню раз стояла, а вот о Архимандрите Нифонте почти ничего не знаю.

      Она подходила ко мне тихо и незаметно, как призрак, и начинала рассказывать. Глаза ее, почти всегда увлажненные, светились радостью. Когда-то они были наполнены цветной радугой, теперь поблекли от долгих лет жизни и полиняли от многих слез и болезней. Валентина Сергеевна умирала. Она знала о том, что умирает, но постоянно забывала об этом и поэтому… жила. Я снимал у нее комнату, будучи студентом.

Забывала она почти сразу и о том, что она ко мне уже подходила, вежливо извинялась, улыбалась и произносила одно и то же – как под копирку:

— Простите меня, Андрей, я ведь вам не рассказала, как в меня был влюблен один офицер…

    И начиналась длинная повесть о том, как в музее к ней однажды подошел офицер и сказал, что она «зажгла в его сердце революцию», а потом были какие-то поезда, и офицер ехал с ней в одном вагоне и вышел на станции, чтобы купить для нее соленые огурцы и отстал от поезда…

     Таких историй о влюбленностях было всего пять-шесть, но Валентина Сергеевна их досконально помнила, несмотря на прогрессирующую болезнь и почти столетний возраст. Старушка забывала даже о том, поела ли она, приняла ли лекарство, покормила ли кота, только с моей подсказки вспоминала, как зовут домашнего любимца, путала числа, предметы, людей, но одно в ее памяти оставалось неизменным – истории о  влюбленностях. Последней  была ее встреча с будущим мужем, с которым они прожили долгую счастливую жизнь. Молодой лейтенант только вернулся с фронта и пришел на телеграф, где работала Валентина Сергеевна. И увидев ее, тут же сказал, что она станет его женой. Так оно и вышло впоследствии. Каждый день он дарил ей цветы, а по воскресным вечерам они ходили в ресторан и танцевали. И музыка…да, музыку она помнила…напевала…что-то похожее на танго. И плакала от радости, как ребенок. Потом благодарила меня за то, что я выслушал ее, и уходила. Но через час-другой уже «воскресала» передо мной с робким и вежливым выражением лица и произносила:

— Простите меня, Андрей, я ведь вам не рассказала, как в меня был влюблен один офицер…

Отвечаю: потому что они ЗНАЮТ ЖИЗНЬ. И не просто знают. Они её ПОНИМА ЮТ. Это сегодня очень редкое и очень ценное человеческое качество: не только жизни знать, но её ещё и понимать. Понимать, как сказал бы поэт, «во всей её ужасающей красе и роскоши уныния». А из всего цикла этих «бандитско-петербургских» сериалов, мне больше остальных нравится третий - «Бандитский Петербург-3. Крах Антибиотика». И уже из этого сериала я считаю самой удачной седьмую серию, а в этой серии сцену, когда Гену-полковника его коллеги по борьбе с организованной преступностью берут за ж.пу. Помните: он сидит за столом в тельняшке, накачивается водочкой, на морде у него прямо-таки написано «Шеф, всё пропало! Гипс снимают, клиент уезжает!», а его супруга, дура в бигудях и каком-то поносной раскраски домашнем халате, ноет из двери: « Гена, хватит пить. Гена, пойдём спать». А Гене уже всё по барабану. Поэтому Гена ей отвечает (причём совершенно беззлобно): «Заткнись, дура!». А потом в дверь – звонок, она в своих бигудях идёт открывать и поначалу ничего не понимает: в квартиру заходят оперативники, и один из них показывает Гене ордер на арест. И тот не сопротивляется и не возмущается. А чего бузить-то, когда всё и без бузы ясно и понятно! Только говорит совершенно спокойно: «Сейчас оденусь». Типа «всё понял. Картина Репина «Приплыли». Разрешите надеть портки». Вот что значит настоящий офицер! Встречает беду, как и положено мужчине: с гордостью, чувством собственного достоинства и пьяным в лохмутень (а у него в бутылке ещё оставалось. Грамм сто. Я заметил. Я на такие штуки глазастый!). А эта обигудеченная дура (его супругу имею в виду), по детски хлопая вроде бы ничего не понимающими моргалками, начала по новой заводить свою «рапсодию любви»: «Что случилось, Гена? Кто эти люди? (Ну, не дура, а? Кто… Клоуны из погорелого театра под названьем «Шапито»! Чего такая тупая-то? Вроде не пила…)». А она – в продолжение: «Да как же я теперь без тебя, касатика? Допился, скотина!». В общем, очень впечатляющая сцена. Душевно пробирает. Аж до слёз. Жена провожает мужа на отсидку.

Обозначенная в названии статьи проблема не нова, но при этом остается одной из актуальнейших. И речь здесь пойдет не о «критическом» или «социалистическом реализме» и т.п., а о более широком круге вопросов, скорее культурологического, чем искусствоведческого характера. 

Этот круг вопросов включает три основных кластера.  Первый – это вопросы о языке искусства и языке культуры в целом и гранях смыслов и уровней их понимания в различных социумах и различных слоях  одного общества. Второй – проблема уместности, пристойности и дозволенности в различных социумах и в различные периоды их жизнедеятельности. Третий- проблема слома стереотипов и устойчивых форм, табу в контексте социального развития.

Подходы к решению всех этих и связанных с ними вопросов имеют не только теоретическое, но и сугубо практическое значение. Один из множества наглядных примеров – споры вокруг фильма Андрея Звягинцева «Левиафан».  Фильм этот остросоциальный и по своему целостный. Суровыми красками он рисует всесилие местных властей в провинциальном мирке, где «до Бога высоко, а до царя далеко». Здесь нет «кислотных красок», нет внешней декоративности. Но в своей тяге к натурализму создатели фильма переступили черту, которая, с точки зрения одних условна, а с точки зрения других не должна быть преступаема. Фильм перенасыщен ненормативной лексикой.

Показательно, что при просмотре и последующем обсуждении фильма со студентами отделения журналистики КГУ им. А.Байтурсынова возникла острая дискуссия о допустимости мата в искусстве. Одна из самых сильных студенток говорила о связи  искусства и жизни, и о том, что раз уж в жизни используют ненормативную лексику, то и искусство имеет на это право. Другие ей решительно возражали.

Но проблема-то не только в Звягинцеве. Ненормативная лексика уже не первое десятилетие стала пробиваться в русскоязычную литературу и искусство. И даже актрисы в своих интервью могут бравировать тем, что и для их сценических персонажей бывает не чуждо крепкое словцо.

Так кто же прав? И есть ли какие-то «вечные нормы», «вечные» правила для литературы и искусства или они изменчивы, как и сама жизнь?

   Поздний вечер. Зал Генерального штаба освещён мало, но не темно. Не очень темно. Свет маскировочный. Прижимистый. Посреди зала большой круглый стол. Как овца бараном стол покрыт зелёным сукном. Вокруг стола сидят офицеры. Семь человек. Перед каждым лежит коричневая кожаная папка. В папке важные документы. Будет совещание. Очень оперативное.

   Скоро одиннадцать, но совещание всё не начинается. Ждут ещё одного офицера. Восьмого. Он должен вести совещание. Поглядывают на часы. Часы нетерпеливо светятся зеленоватым циферблатом. Командирские. Нетерпение топором зависло в воздухе. Вот оно замахнулось. Напрасно. Восьмой появится точно в одиннадцать. Одиннадцать.

   Дверь распахнулась. Быстрым, уверенным до строевого, шагом в зал вошёл офицер. Восьмой. Это полковник лет сорока. Не красавец, но мужик крепкий. Такие нравятся женщинам. Итак, он вошёл. Нетерпение опустило топор. Офицеры поднялись. Приветствуя, кивнули, все как один, головами. Молча. В ответ полковник оперативно посмотрел каждому в глаза. Семь раз.

   Сказал: «Товарищи, офицеры!» На это офицеры, все как один, щёлкнули каблуками. «Не будем терять времени». Офицеры, все как один, кивнули и сели. «Прошу открыть папки». Лёгкое на ногу шуршание кожаных папок побежало вкруг стола.

   Напротив лейтенанта с усиками шуршание растерянно остановилось. Лейтенант был молод. В петлицах - пушки. Крест-накрест. А усики коротко подстрижены. У полковника усов не было. Он посмотрел лейтенанту в глаза.

Глаза лейтенанта сделались голубыми. Почти прозрачными. Нетерпение затаило дыхание.

Муж. Ты?!. (Молчание.) Ты давно тут?

Артём. Недавно.

Муж. Ты что здесь делаешь?!. Это ты ее... накрыл? (Пауза.)

Артём. Накрыл — я... А что?

Муж. Когда ты пришел? Ты... здесь был, когда...

Артём Что ты мелешь? Я нашел ее мертвой.

Муж (осенён внезапной догадкой). Это ты!.. Это ты, ты... Убью гада! (Бросается на Артёма.)

Артём (отбивая атаку). Как?!. И меня тоже? (Дерутся.) Да ты маньяк!..

Муж. Нет, не убью. Я засажу тебя, мерзавца. Ну, все...ты у меня… по полной программе… Я же застукал тебя здесь… На месте... как говорится… преступления. Ох, и расквитаешься ты!.. (Драка продолжается.)

Артём. Да ты сам … отсидишь! Это же ты ее...

Муж. Ну ты, погань… я тебя сейчас по стенке размажу... Ты — мне ещё что-то будешь вякать...

Артём. О! О! Гляди-ка, князь нашёлся... ПОДМЫШКИН! А как ты её чуть не удушил? Думаешь, никто не знает?.. 

Муж. Врёшь, урод. Не было этого!!!

Артём. Было. И не раз.

Муж. Ага! Так тебе и поверили!

Артём. Ну почему же именно мне?

Муж. А кому ещё… кому? 

Артём. Ну, мало ли...

Муж. Этого не было! Ясно тебе?.. Не было!

Артём. Странно... А она говорила...

Муж. Кому? Кому она говорила?.. Тебе?

Артём. А вот это ты у следователя спросишь!

Муж. Вот, паскуда! Да если бы не ты, она бы сейчас была жива... Жива!.. Как же она могла с тобой, подлецом... 

На минуту расцепились.

Артём. Ну, конечно, ты же у нас — праведник непокобелимый! Аж тошно.

 

Это был конец. Он стоял на вершине восьмидесятиметрового утёса, на самом краю небольшой смотровой площадки, к которой от подножия вела крутая извилистая лестница, вырубленная прямо в скалистом склоне. Под утёсом бушевало и пенилось неспокойное штормовое море. Он напряжённо вглядывался в горизонт в надежде увидеть хоть слабый отблеск призрачного мерцания.

Холодный порывистый ветер безжалостно трепал его драное грязное рубище, обжигая морозной свежестью всё тело. Длинные, доходившие до самых плеч, волосы постоянно сбивались и мешали смотреть. Не отводя глаз от линии горизонта, он каждый раз убирал волосы с лица и, точно гребнем, заскорузлыми огрубевшими пальцами откидывал их назад.

Как он ни вглядывался, но ничего кроме бушующих волн и вспышек молний на грозовом небе он не видел. Он был в полном отчаянии. Невдалеке, возле большого камня, лежал тубус с холстами и кожаная дорожная сумка с красками, кистями и неоконченной рукописью.

Пошёл дождь. Он даже не шелохнулся, всё также напряжённо продолжая вглядываться в горизонт. До самого вечера он простоял, как изваяние, на утёсе. И только, когда начали сгущаться сумерки, видно, потеряв последнюю надежду, он с трудом оторвал свой взгляд от линии горизонта и бессильно опустился на камень, возле которого лежали его вещи.