Новый День №21

Здравствуйте! Меня зовут Павел, я алкоголик. С вашего разрешения, я проведу наше собрание.

        Добро пожаловать на группу «Надежда», которая является частицей Всемирного движения Анонимных Алкоголиков!

        Предлагаю паузу молчания, во время которой подумаем о том, что привело нас сюда и, конечно, вспомним о тех, кто погиб от этой страшной болезни!

 

        Все сразу перестали шептаться, жевать, копаться в телефонах, а подняв глаза на Пашку-философа, замерли на несколько секунд. Сегодня ему выпала очередь вести собрание, и надо заметить, в отличие от многих, это доставляло Философу настоящее удовольствие. Видимо просыпалась в Пашке ностальгия об утраченном преподавательском прошлом. 

        Снежка украдкой с любопытством зыркала на Новичка. Его робость казалась трогательной, и она вспомнила, как так же неловко чувствовала себя на первом своём собрании. Да и была она на самом деле не Снежка вовсе, а Нина Витальевна, но здесь все могли представиться, как хотели, и девушка решила, что под её белокурые кудряшки и ажурные кофточки больше подойдёт именно – Снежка. Слышалось в этом и снег, и нежность и детскость какая-то, как будто Снегурочка в снежинках.

        Ещё когда перед началом собрания анонимные братья вставали вокруг зажжённой свечи, взявшись за руки, она заметила в глазах Новичка искорки испуга и удивления. Во время чтения молитвы хором «Боже, дай мне разум и душевный покой…» на лицо бедолаги легла печать затравленной обречённости: «Всё! Заманили гады в секту! Теперь – хана!»  

            «Единственное условие – это желание бросить пить. Мы не платим ни вступительных, ни членских взносов. Наше содружество не связано ни с какой сектой, вероисповеданием, политическим направлением, организацией или учреждением…» – после этих слов Новичок заметно оттаял. Он даже поудобнее устроился в широком кресле, как зритель в театре перед спектаклем, о котором заведомо известно, зрелище будет захватывающее. Снежка специально села рядом, ей хотелось при случае поддержать, ободрить новенького, почему-то она была уверена, что ему это будет необходимо, а главное, приятно. 

Я шалею от соседки.

У неё такая стать!

Только пошлостей не надо!

От пошлятины не встать

Ни тому, чего встаётся,

А сейчас пока висит.

Если ж встало – всё в порядке.

Не утрачен аппетит.

 

Вот идёт она, красава,

И мужской то рёв, то стон.

Я реву, Кузьма вздыхает,

Стонет дедушка Семён.

 

Ты живи, живи, соседка!

Пусть ревут и голосят

Мужики у нас в деревне,

Поднимаются подряд.

Ёшкин кот! Едрёна мама!

И вздыхает Аполлон,

Наш совхозный бык-красавец,

Рекордсмен и чемпион.

Старенький ПАЗик подпрыгивал на кочках и рытвинах, не желая тормозить у покосившейся, обшарпанной остановки. Наконец, недовольно фыркнув, он лязгнул давно не смазанными петлями дверей и выпустил на волю такого же помятого пассажира как и он сам.

 Семён Семенович Чесноков,  почувствовав под ногами твёрдую почву, облегчённо вздохнул и огляделся. Тепло. Весна. Набухшие почки старых абрикосовых деревьев еле сдерживали натиск рвущихся на волю цветов. Из земли нахально лезли побеги вездесущего пырея. 

  Чесноков постоял с минуту, затем решительно расстегнул молнию видавшей виды куртки, и зашагал к ближайшей пятиэтажке.

 Отчёты, сальдо, сметы остались где-то там далеко, на опостылевшей работе, а впереди его ждал наваристый борщ, приготовленный заботливой женой Зиной, а если повезёт, то и жаленные пирожки с ливером.

 Чем ближе подходил Семён Семенович к заветному подъезду, тем сильнее ему хотелось сказать что-то приятное своей жёнушке, а может, потом, после ужина, взять, да и решительно... помыть посуду! И без всякого  напоминания с её стороны.

 Дверной звонок их квартиры много лет тому назад умолк навсегда. Бухгалтеру реанимировать это электрическое чудовище было не по силам. Его познания в области физики остановились на школьном параграфе под мало понятным названием "Разность потенциалов", а пригласить электрика из ЖЭКа не было никакой возможности, по причине отсутствия такого в означенном учреждении.

 — Зиночка, лисичка, сделай милость, открой дверочку, это я, твой уставший кролик домой припрыгал, — как можно ласковее  попросил  супруг. 

 За дверью послышался какой-то подозрительный смех. После чего оттуда донеслось:

 — Кролик, ты там погуляй маленько. Мы сейчас открыть тебе дверь никак не можем. Через полчасика приходи. Погода хорошая стоит. Дождик не капает. Цветочки там понюхай или козла с мужиками забей, а потом, так и быть, возвращайся. Будешь хорошо себя вести, может быть, и пустим!

Интересные и глубокие комментарии Дениса Семенова и Юрия Меркеева к моей статье о Корчагине подтолкнули меня к тому, чтобы дать наброски этой статьи, посвященной тому, о чем я сам думал, да и отчасти писал уже не один год. Напомню, что в своих комментариях Д.Семенов заметил: «Главная проблема всей советской эпохи и причину ее завершения» - «проблема самодисциплины во имя торжества Целого над Частным, там, где по сути, Частное выступает под маской Целого, деформируя тем самым и высшие цели».

Не буду касаться всех, в том числе и не цитируемых здесь рассуждений, но сама мысль о Частном, выступающем под маской Целого, показательна и перекликается с моими собственными многолетними размышлениями.

На мой взгляд, проблема Части и Целого имеет как субъективные, так и объективные и даже субъективно-объективные грани.

Следуя за цитатой и вспоминая ироничные законы Мерфи, начнем с субъективных сторон.

Первую можно было бы условно назвать законом Жванецкого, когда-то обронившего: «Что охраняю, то имею» (простите за вольное цитирование). Закон простой, но являющий себя издревле, в том числе и в мире животных. Лев, охраняющий ареал обитания прайта, имеет приоритет в правах на добычу. Князь, оберегающий подвластных от внешних врагов с чистой совестью отправляется на полюдье, то есть за сбором дани. В более поздние времена русских воевод не просто назначают управлять такой-то местностью, а отправляют «на кормление», и т.д., и т.п., вплоть до наших дней включительно

По отношению к Большому Целому этот закон четко сформулирован в словах, приписываемых французскому королю Людовику 14-му: «Государство – это я». И не важно, что авторство этих слов, подобно многим другим крылатым выражениям, подвергается сомнению. Само явление, выраженное ими, сугубо реально, ибо слишком уж часто в мировой истории повторялось и продолжает повторяться подобное, когда собственное «Я» начинает не только в сознании, но и действиях, системах ценностей сливаться с чем-то Надличностным. Здесь нет раздвоения. Здесь нет лицемерия. Я у власти, значит, я и закон, и право, и символ безграничной власти в одном лице. Поэтому именно я волен диктовать другим, но не другие мне. Это умонастроение озвучено и в посланиях Грозного Курбскому, и в рассказанной Шамфором анекдотической истории, где больному королю придворный медик неосторожно сказал: «Вам надлежит», после чего потрясенный монарх сокрушенно повторял: «Мне надлежит! Мне надлежит!»

Розанне тридцать лет. Она бредет по щиколотку в ледяной каше, толкая вперед окутанную целлофаном детскую коляску. Одной рукой придерживает сползающий на глаза капюшон, другой — с каким-то суеверным почти страхом — сжимает ладошку пятилетнего сына. Она почти ничего не видит — очки залиты дождем. Розанна идет наугад, а в голове у нее, как в электрической кофемолке, перемалываются мысли — крупные и мелкие проблемы, будто горькие зерна, перетираются в душную пыль, от которой першит в горле и мучает изжога. Ребенок потерял в садике свитер, значит, придется покупать новый. То есть, опять брать деньги у Йонаса. Сумма небольшая, но до чего же это унизительно — каждый раз просить и оправдываться. Мужу некогда вникать во все тонкости ее расходов, он раздражается, как бык при виде красной тряпки, и сердито кричит на жену: «Ну что тебе опять?». А что ей? Она ведь не для себя хлопочет. Старшему сыну пора платить за школьные учебники. Среднему — за садик. Малышу нужны детский стульчик и ходунки. С тремя детьми — столько затрат, что кажется, деньги разлетаются, как осенние листья под сильным порывом ветра. Розанна домохозяйка, у нее нет своего счета в банке. Она не может просто вставить карточку в банкомат и взять сколько нужно.

Хозяйка дома — какая насмешка. Розанна давно уже ничему не хозяйка, даже собственной судьбе. А так хорошо все начиналось. Она любила Йонаса и хотела детей. История банальная, как сама жизнь. Очень сильно любила, и, точно наркоманка, жаждала все больше и больше любви. Она по-настоящему подсела на любовный наркотик, так что надо было, наконец, выплеснуть на кого-то это половодье нежности, это желание хлопотать и беречь, лелеять, как бесконечно хрупкий росток. Семья для женщины — главное. Какой недоумок вбил в ее голову эту мысль, теперь уже и не вспомнить, но засела она крепко, исказив и без того шаткий внутренний мир несчастной Розанны. 

Первого сына — Марека — она родила в девятнадцать, и тут же окуналась в мир восхитительных забот. Памперсы, бутылочки, кашки, вся эта яркая, бестолковая карусель, в которой и день, и ночь растворяются до последней минуты — все доставляло радость, все удавалось и спорилось в любящих руках. Молодой матери некогда скучать и рефлексировать. Ее душевная гармония настолько абсолютна, что и мечтать как будто бы не о чем — разве что о втором ребенке. А затем и о третьем. Чем больше детей, тем больше счастья, кажется ей. Уж так устроен человек, что когда у него чего-то много — всегда хочется еще и еще, и желания его, как соленая вода, так что пьешь и не можешь напиться. И вдруг — будто волны о скалу — они вдруг разбиваются о внезапное откровение: за все на свете надо платить, и платить деньгами. Не любовью, не заботой, не бессонными ночами у детской кроватки. И вовсе не рука, качающая колыбель, правит миром, а рука с зажатыми в ней купюрами. 

        У каждой семьи, наверное, есть особенно ценная вещь, которую детям запрещают трогать. У нас это была большая китайская ваза, которую мой папа привёз из заграничной командировки. Она возвышалась на серванте в зале и была почти всегда пуста, как музейный экспонат. Снаружи лаковый фарфор был украшен множеством изящных тонких узоров, а изнутри покрыт чем-то похожим на серебристую рыбью чешую.

Когда родители оставляли нас с братом одних, они строго наказывали вазу не трогать. Мой брат старше меня на пять лет, ко времени повествования ему исполнилось десять. Ссорились мы редко, поэтому нас не боялись оставлять дома одних. Кроме того, я всегда слушался своего старшего брата.

Однажды родители с самого утра ушли в гости к знакомым, а мы с Сашей решили поиграть в прятки. Все потайные места в квартире нам были более-менее известны, поэтому вскоре нам наскучило делать вид, что мы по-настоящему прячемся или ищем. Тогда Саша попросил меня минутку постоять в ванной комнате, чтобы дать ему возможность спрятаться хорошенько, и когда я вышел его искать, то понял, что без его же помощи я Сашу не найду – брат точно испарился. Я заглянул во все известные мне места, даже под кровать, но брата нигде не было.

– Сдаюсь, – растерянно пробормотал я и в ту же секунду услышал едва сдерживаемый смех, который доносился откуда-то сверху. Я приподнялся на цыпочки, удивлённо повертел головой и вдруг увидел Сашу, который пластом лежал на серванте и хохотал. В восхищении я присвистнул – вот это да! Мой брат открыл ещё одно потайное место. Саша продолжал давиться смехом и вдруг неаккуратно задел рукой за китайскую вазу, она потеряла равновесие, шлепнулась о пол и разбилась. Точнее, не совсем разбилась, а раскололась на две половинки. Саша резко перестал хохотать и бледный соскочил на пол. Мы были напуганы. Папа говорил, что эта ваза стоит огромных денег. Я молчал, а Александр, нахмурившись, пытался приставить одну половинку к другой. Наконец он посмотрел на часы, о чем-то быстро задумался, потом достал из стола суперклей и, как мог, вазу склеил, поставил её на место. На меня он старался не смотреть, но когда работа была закончена, каким-то нехорошим голосом произнёс:

– Не вздумай рассказать об этом родителям.

Потом оценивающе взглянул на меня и, заметив мою растерянность, прибавил:

– Если расскажешь, свалю всё на тебя. Учти. И больше я с тобой не останусь. Ты меня понял?

Апреля 

прелесть вся 

в полутонах, 

в нечёткости 

любого очертанья. 

Его непросто 

выразить в словах, – 

он из намёков весь 

и умолчанья.

 

* * * 

 

Слава Богу, перезимовали. 

Наступила оттепель в душе. 

Сковывавший сердце, лёд печали 

Надломился, тронулся уже. 

 

Посветлели, прояснились дали. 

Несказанный дарит небо свет. 

Слава Богу, перезимовали. 

Слава Богу, выбрались из бед.

  

* * *

 

Понемногу светлеет душа,

Потихоньку душа оживает.

Онемевшие

                     не спеша

Она крылышки расправляет.

История, простая как мычание или мяуканье, и старая, как мир! Если некто, пусть даже очень благородных кровей, думает, что его никто не видит, политес и воспитанность слетают с него вмиг, как шелуха…

Короче. Некая семья, в самой большой комнате своего жилья накрывала стол к Новому году. Вершиной чудес и средоточием совершенства и гармонии был, естественно, салат оливье в огромной, роскошной салатнице.

Семья всем составом срочно доготавливала на кухне какие-то деликатесы. В комнате, в полном одиночестве прогуливался вдоль стола туда-сюда любимец семьи – огромный вальяжный котище. Немыслимо благородных кровей! Ну, английский лорд, не менее. С родословной во много раз длиннее собственного хоста. По всему было видно, что при всей врожденной и усиленной воспитанием невозмутимости, кавалерственный котище держит себя в лапах из последних сил. Запах оливье! Он сводил с ума четырехногого эсквайра.

Этот салат был замешен не на покупном майонезе, а на эксклюзивном рецепте, история происхождения которого была еще длиннее, чем родословная кота. Основой рецепта служила первоклассная, «домашней выработки» фермерская сметана.

Этот аромат силою в сто тысяч мегатонн… Котяра сдался под напором искушения. Оглянувшись и убедившись, что за ним никто не наблюдает, котяра в великолепном прыжке с места, длинной в три своих корпуса, пробуравил воздух и повис на скатерти у самого перегиба ее со стола. Затем, раскачиваясь и с силой дергаясь вниз, котяра своим весом стал стаскивать скатерть на пол. Ему понадобилось полторы минуты и пять или семь дерганий. Грохот и звон возвестили о победе благородного хвостатого пэра. Этот триумф был масштабнее, чем битвы при Гавгамелах, Гастингсе и Ватерлоо вместе взятые.

… Когда все семейство с квадратными от испуга глазами, втолклось в комнату, застревая в дверях, всем взорам открылась сюрреалистическая картина.

Запутавшись в скатерти, усеянной осколками посуды и бутылок, вилками, ножами и разнообразной, живописно перемешанной снедью, котяра, утопая почти по брюхо, стоял в горке салата оливье. Салатница осталась цела – она накрывал собою заднюю часть благородного животного. Только кончик хвоста порою нервно выглядывал из-под салатницы и тут же прятался обратно. 

Ненакрывшаяся салатницей передняя часть котяры и его голова тоже просматривались плохо: та часть салата оливье, которая не пала котяре под ноги, равномерно покрыла его спину, голову, уши и даже усы.

Первым делом нужно было на вокзал, узнать расписание поездов и купить билет. Эдик сунул руки в карманы, в одном из которых лежали деньги, в другом – пачка сигарет и зажигалка, прощальный подарок друганов. Под мышкой был небольшой полиэтиленовый пакет со спортивным костюмом, футболкой, парой носков и сменным бельём. Не выпуская пакета из-под мышки, он прикурил и посмотрел на часы. Близился полдень. Нужно было поторапливаться на вокзал, чтобы не пропустить свой поезд.

Лучше потом погуляю, подумал Эдик. А то ещё, чего доброго, придётся ночевать на вокзале.

Быстрым шагом он двинулся вниз по Полтавскому Шляху, в направлении вокзала. С непривычки ему показалось, что он не идёт, а будто плывёт. После замкнутого пространства ему было как-то не по себе. Точно в замедленном кино, мимо прошла женщина. Она даже не взглянула на Эдика. За ней – мужчина в деловом костюме и с кейсом. За мужчиной – детвора с портфелями и школьными сумками. Все они двигались свободно и непринуждённо.

Солнце было уже почти в зените. По бирюзовому небу высоко-высоко скользили бархатистые облака. Начиналась полуденная жара. В тени нависавших над пешеходной аллеей густых крон деревьев было свежо и прохладно.

Эдик чувствовал некоторое неудобство и скованность. Было такое ощущение, словно его зажали в железные тиски. Скованность незаметно росла. Бескрайний простор давил на него невидимым тяжким грузом, подкашивая коленки, заставляя пригибаться к земле. Изо всех сил он пытался сопротивляться этому, но, увы, тщетно. Он двигался, точно робот, как-то ломано и кособоко. Прохожие начали обращать на него внимание, и понимающе отводили взгляды в сторону. Первые шаги давались с огромным трудом.

Бесконечный поток автомобилей, запрудивших Полтавский Шлях, заметно оживлял убогий урбанистический пейзаж города. До вокзала было рукой подать. Его островерхие своды, возвышавшиеся над близлежавшими постройками, служили для Эдика ориентиром.

За всю дорогу он ни разу не обернулся назад, ни разу не взглянул на Холодную гору. Он торопился побыстрее убраться отсюда, скорее купить билет и уехать домой.

И, тем не менее, на душе скребли кошки. Было как-то грустно и одиноко. Словно недоставало чего-то. Ко всеобщему ощущению дискомфорта примешивалось чувство оторванности и покинутости, навевая тоску и ностальгию. Наряду с трепетным ожиданием чего-то радикально нового, однозначно лучшего, появился панический страх перед неизвестностью, перед невероятно огромным, сильно изменившимся за эти годы миром.

Не обхватить руками небо,

И мысль в карман не положить,

Не вспомнить место, где ты не был,

И жизнь чужую не прожить.

 

Нельзя забыть чего не знаешь,

Вернуть нельзя, что не терял,

Понять чего не понимаешь,

Хоть видел, думал, изучал.

 

И не сломать все рамки в жизни,

Не прыгнуть выше головы…

И есть всегда к чему стремиться,

Когда все помыслы честны.

 

СТЕСНЕНИЕ

Я в этой жизни всё стесняюсь,

Стесняюсь говорить, молчать.

Оглядываться порой стесняюсь,

Когда привыкли все кричать.

 

Стесняюсь правды, лжи стесняюсь,

В глаза смотреть стесняюсь всем.

Стесняюсь богу поклоняясь,

Уйдя от жизненных проблем.

О Максиме Горьком сказано и написано много, но мы позволим себе кое-что добавить. Итак, прежде всего, сегодня, из века двадцать первого можно ясно констатировать, что актуальность Горького не только не ушла, а наоборот еще усилилась. Это связано с тем, что вообще таланты такого масштаба лучше всего видны на большом расстоянии. Современники и даже ближайшие потомки, как правило, не в состоянии оценить (увидеть в целом) подобные явления, явления, названные древними – Пророками, масштабы горы видны только на известном расстоянии от нее. В рассказе «Бывшие люди», предтече пьесы «На дне», старик Тяпа говорит Учителю: «Значит, в народах, Богу известных, — русских нет? Неизвестные мы Богу люди? Так ли? Которые в Библии записаны — Господь тех знал... Сокрушал их огнем и мечом, разрушал города и села их, а пророков посылал им для поучения, — жалел, значит. Евреев и татар рассеял, но сохранил... А мы как же? Почему у нас пророков нет?». Нет, есть. Известные мы Богу люди. И одним из таких Пророков для России явился сам Горький. То, что еще в конце 1890ых годов Горький предсказал будущий взрыв, давно известно. Но и Пророк Чехов, и Пророк Толстой – сделали то же. А вот, то, что Горький в рассказе «Бывшие люди» ясно нарисовал социально-политический расклад сил, схватившихся, наконец, в 1917 году в смертельной вооруженной борьбе – такой конкретики нет, ни у Тургенева, ни у Чехова, ни у Толстого. Он ясно обрисовал соединение разоренного и униженного дворянства с разоренным и оторванным от своей земли крестьянством – ставшим рабочим классом, в единую и мощную патриотическую силу. Весь 20й век, мы не имели возможности реально разобраться в том, что произошло тогда, ибо борьба двух идеологий еще не была завершена, ибо события были еще близки, а потому не видимы в целом (всей картиной сразу) – только частями, не дававшими ясности. Сейчас, на пороге событий нового столетнего цикла, та, идеологическая борьба 20 века прекратилась (в старых формах и названиях), но остались те же два природно непримиримых лагеря, что с новыми знаменами и идеями продолжили борьбу. Пока в Крыму и на Донбассе... Но каждый здравомыслящий человек сейчас уже понимает, что это опять битва за всю Россию, за то чтобы ей вообще быть. Донбасс сейчас Малая Земля новой, уже идущей (это свершившийся факт, ее не надо развязывать, она в самом разгаре уже) войны за существование России и Русского мира, ее передовой отряд, бьющийся из последних сил, пока слепые дожирают свою идею колбасы и зрелищ, вместо свободы и совести. И война эта, развязанная не нами, не Россией, а против России и всего ее населения, против русского народа, во всем его многонациональном многообразии – будет опять выиграна. России быть! Но вернемся. Ясность тактического расклада сил была доступна Горькому вот почему. Если присмотреться, то каждый крупный писатель является глашатаем, говорящим за всех, или почти за всех, целого коллектива людей. Сознательно не употребляю слова класс и национальность, и то и другое слишком общие понятия, в то время, как писатель и его «голоса», явление вполне конкретное, осязаемое, существующее в единой системе координат идей о добре и зле, правильнее всего называть такие коллективы – верящими в ОДНО.

Начальник штаба (энша) учебного полка подполковник Стецько слыл отъявленным матерщинником. Творчески совершенствуя бранную квалификацию, он щедро обогащал «великий и могучий» рискованными словосочетаниями, из которых самыми безобидными являлись:

– Чтоб тебя трах-тибидах-пли, а мне за это деньги несли!

– Чтоб у тебя хрен на пятке вырос: как отливать, так разувать!

– Ёханый бабай до безобразия, но – сушена рать, однообразие!

На таковых и подобных восклицательных предложениях, считал отец штабной культуры, главным образом и зиждется учебно-воспитательный процесс солдат, прапорщиков и офицеров-подчиненных. А дать нецензурщику окорот оказывалось себе дороже: «бунтовщик» немедля брался на карандаш… И вот уже в подразделении, где проходил службу возроптавший, свирепствовала внезапная проверка внутреннего порядка. Поскольку же по части знания уставов Стецько был бо-ольшим докой, то вскоре рождался и приказ о наказании… понятно кого…

Впрочем, однажды и подполковнику пришлось-таки поступиться своими неординарными педагогическими принципами…

Тихим сентябрьским вечером Стецько стоял на плацу, перед отдельным зданием, где нес круглосуточную службу дежурный по части. Энша только что обстоятельно выбранил начфиза из-за нескольких недовыловленных из открытого бассейна листьев: «Нарушение однообразия водной глади!», – и теперь ублажено вертел на пальце кольцо со связкой ключей, мурлыкая под нос что-то новенькое из ругательного репертуара. Тут распахнулась дверь контрольно-пропускного пункта,и в поле зрения начальника возник сменившийся с караула лейтенант Супоров.

Толстый и ленивый, несмотря на молодость, он откровенно тяготился службой. А при ходьбе переваливался как откормленная утка, за что еще курсантом и был окрещен Утей. За ним, как за принцем крови, угадывалась тень всемогущего дяди-генерала, обещавшего племяшу стремительную военную карьеру. Пока же Супоров-младший с неприкрытым отвращением имитировал исполнение обязанностей командира взвода.

Завидев Стецько, лейтенант нехотя изобразил отдание воинской чести начальнику. Тому это изображение премного не понравилось, и Уте пришлось еще трижды отдать честь самому подполковнику и столько же – пирамидальному тополю перед «дежуркой»: энша захотелось оценить четкость исполнения строевого приема со сторонней позиции.

Данила. – Фух… Утренняя зарядка позади. Пошли досыпать.

Роман смотрит время в мобильном телефоне.

Роман. – Пошли брат, пошли… Шесть утра, а упахались на все шесть вечера. И мы не рабы? Рабы и есть. Пусть только предки попробуют денег не отчехлить на мотоцикл… Будет им восстание рабов! 

Данила. – Да ладно тебе. Кольке вон ещё целый день маме Вере помогать. А у неё давление. А ты тут раб такой, а они там хозяева, что ли?

Роман. – На то он и старший брат, чтобы главной рабсилой быть. 

Данила. – Все мы Куликовы в семье, а не кто-то один.

Роман. – Хм… Все говоришь? Одной мамуле неймётся, а у всех Куликовых голова болит. Корову теперь ей подавай. Кстати, готовься доить по утрам и вечерам. Скажут: брат-один, брат-два, брат-три, по очереди – на утреннюю дойку. И расписание на холодильник магнитикомприлепят.Вперёд рабы!

Данила. – За то молоко будем настоящее пить, а не химию эту…

Роман. – Дитё, что ли?

Данила. – А причём тут дитё? Подожди… А чего это тысегодня разворчался, как дед старый? Ой-ой, я бедный! Ой-ой-ой, я раб, помогать заставляют!

Роман. – Хм-м-м… Ладно, проехали… Может, настроение у меня такое… (пауза) А помнишь нашу частушку?

Поет:

Коля, Даня и Роман –

Каждый каждому братан.

Младший, средний, старший брат

Помогать друг другу рад.

Да, именно о такой она мечтала, - о светло-серой с голубым оттенком. Вероника разглядывала на дисплее смартфона фотографию подруги в норковой шубке. Лариса прислала снимок несколько минут назад с припиской: «Ну как?»

Вероника ткнула пальчиком в номер телефона подруги. 

- Аллё-ё-ё, - нараспев, с вопросительной интонацией протянула Лариса.

- Хочу, хочу, хочу!- вместо приветствия выпалила Лариса. - Слушай, Ларуся, это то, что надо!

И цвет, и фасон, и длина! Мне всё нравится!

- Сейчас она тебе ещё больше понравится, - интригующе произнесла Лариса.- Знаешь, какая цена? Шестьдесят пять! А стоила сто тридцать. Скидка пятьдесят процентов! Конец сезона, распродажа. Я её как увидела, так сразу поняла, - твоя. Что делать будем? Думай!

В том, что вещь подойдёт, Вероника не сомневалась. У неё и у Ларисы был одинаковый размер. Вопрос был в другом: как приобрести шубку, будучи в другом городе?

Просить об одолжении Ларису было бессмысленно, - деньги подругу не любили и обходили стороной.

- Так, Ларуся, попроси отложить её на сутки.

- Ну, допустим. А дальше что?

- Подожди, думаю. Сегодня четверг. Отложи до субботы. А я послезавтра утром отправлю Вадима самолётом. Всё равно он к своей родне собирался весной. Полетит раньше.

- Ладно, поговорю с продавцами, - согласилась Лариса.

Через несколько минут раздался звонок.

- Ника, они требуют предоплату. У меня есть две тысячи. Твой Вадим точно приедет?

- Да точно! Уговорю, ты же меня знаешь. Оставляй залог, а если что, я тебе деньги верну, не сомневайся. Спасибо тебе, Ларуся, ты настоящая подруга!

Они дружили с детства. Вместе играли, учили уроки, а повзрослев, зажигали на дискотеках.

Потом одна вышла замуж, а у другой личная жизнь не складывалась.

Узкоплечая пловчиха

Проплывает мимо лихо...

 

Взор не виден под очками,

Ноги резвыми толчками

 

Продвигают это тело;

Тело знает своё дело:

 

Лишь послушно проскользает –

За руками доплывает;

 

Не мешает кораблю

Грудь, сведённая к нулю,

 

Попа первого размера –

Культуристам для примера.

 

...улыбаюсь под водой,

накрываемый волной....

 

* * *

Ты была за горизонтом – я писал тебе письма.

В них рассказывал о буднях и о праздниках жизни.

 

Письма уходили от меня по назначенью,

Но, в последствии терялась их концепция движенья.

 

Сомкнулись расстояния, и мы снова вместе.

Так и не доставлены тебе те письменные вести.

 

Меня ты обнимаешь, говоришь, что всё равно,

Дескать, возвращение – всё ж лучше, чем письмо.

Строк простых золотая россыпь

Вновь влечет, красотой маня.

Я иду. Неземная поступь.

Шаг один - больше нет меня.

 

Есть созвучие душ и боли,

Сплав любви и слеза дождя...

Повзрослела немного, что ли,

Изучая в тебе себя.

 

* * *

Говорю тебе: "До свидания",

Оставляя надежду на встречу.

Планирую счастье заранее:

Твой приезд издалёка - далече.

 

И  колдую под музыку ветра,

Чтобы веру  мою не развеял,

Чтобы выстлал твои километры

Той любовью, что в сердце лелею.

Когда нам муторно, когда

На сердце грусть, и темень

В душе, мы говорим тогда:

«Такое нынче время».

 

Когда, собравшись, меж собой

Сидим, рядим и судим,

То говорим: «О, боже мой!

Какие нынче люди!»

 

Когда все-все, все-все и вся

Кругом вокруг неправы,

Мы говорим: «Ну что ж, друзья,

Такие нынче нравы».

 

Когда же всё испив сполна,

Состаримся, то будем

Твердить: «Да, были времена.

Да, были раньше люди!»

 

СОН 

Опять «облом», опять, а я-то

Уже готовился сдавать.

Пришёл приказ из деканата:

«К экзаменам не допускать!»

 

Душа, как сложная программа 

От безысходности болит,

Всю ночь учил я диаграмму:

«Едрит-перлит и мартенсит».

Хвала Создателю, что создал белый свет

Таким многосторонним и бескрайним.

В нём нет того, чего на свете нет,

И всё, что есть, глубокой скрыто тайной.

 

Горды своей свободной волей люди.

А их Господь лишь в качестве орудий

Для цели неизвестной произвёл.

И то, что человек себя повёл

Совсем не так, как повелел Господь,

Лишь версия удобная, ведь плоть

Приказы духа только исполняет.

За что же Бог из рая прогоняет

Того, кто лишь его исполнил волю,

И не было ль всё это шуткой злою?

Года идут. Как прежде род людской

Незримой волей мечется по кругу.

И люди, чтобы отыскать покой,

Его лишают яростно друг друга.

 

Хвала Создателю, что создал белый свет,

Где каждая пылинка не случайна,

Где радость - лишь источник новых бед,

Где, что ни шаг, то возникает тайна.

И близок иль далёк Армагеддон,

Не так уж важно для людей, пожалуй.

Лишь эпизод в цепи событий он,

Лишь эпизод, каких ещё немало.

Как можно чаще улыбайся.             

И радость всем свою дари.              

С улыбкой лёгкой просыпайся       

От счастья в облаках пари.             

 

Жизнь так прекрасна, улыбайся.    

И радость в сердце береги.                      

Дарить улыбку не стесняйся,         

Поверить в чудо помоги.                

 

Мгновеньем каждым наслаждайся,

Вокруг ты только посмотри.           

Когда вдруг плохо – улыбайся,      

И радость встретится в пути.         

 

Попробуй, просто улыбайся.          

Себя раскрой от всей души.           

И быть счастливым постарайся,    

«Тебя я жизнь люблю» - скажи.       

 

Жизнь так прекрасна, улыбайся.    

И засмеётся мир с тобой.                

Как можно чаще улыбайся.             

Встречай улыбкой день любой. 

Я не сильная женщина, нет, не сильная

(Как и все мы) - здесь нет ни стыда, ни гордости.

Просто в сердце - камера морозильная:

Знай морозь и радости в ней, и горести,

И смешную девочку с белым бантиком,

На меня теперешнюю - похожую,

И любовь, и лирику, и романтику

(Для чего оно - это всё?) заморожу я.

 

Потому что нет больше сил - оплакивать

И наивно верить, что время вылечит...

Доползу, чтобы счет предъявить оплаченный.

И неважно, кто потом сердце выключит.

 

КЕМЕРОВО

Кто-то смотрит на нас пресловутым всевидящим оком - 

От аварий и войн в безопасности и вдалеке.

Кто-то может забыть то, как прыгали люди из окон,

Как замолк телефон и дымился в холодной руке.

 

Всё вокруг как обычно: работа, покупки, реклама...

Ниоткуда не виден танцующий всполох огня...

Кто посмел не услышать хрипяще-саднящее "мама"?!

(Мне всё кажется, будто оно доползло - до меня.)

Хотя опасность давно миновала, она бежала и бежала из последних сил, пока не уперлась в чью-то широкую грудь. Удар от столкновения отбросил ее назад, и она бы непременно упала, если бы не сильные руки этого "кого-то". Мужчина подхватил ее и не отпускал, пока она не пришла в себя. А она и не думала освобождаться: с этим незнакомцем было надежно и безопасно. Женя подняла голову, чтобы посмотреть на своего спасителя и... проснулась.

Дыхание было еще прерывистым от пережитого во сне, на плечах как будто чувствовалось крепкое мужское объятие, - все ощущения были настолько явственными, страх все еще жил в груди - уснуть больше не удалось. На часах было пять утра.

Полежав еще с полчаса, Женя поднялась и пошла на кухню. Поставив чайник, задумалась. Из головы не шел странный сон. Что он предвещал, о чем предупреждал? Если бы знать. И почему не увидела лица?

Отключился чайник. Выпив кофе со сливками, умывшись, посмотрев новости, Женя открыла книгу Гайто Газданова и вздрогнула, прочитав следующее: "Я продолжал вести прежний образ жизни, в нем ничего не изменилось, все было, как всегда - хаотично и печально, и я временами не мог отделаться от впечатления, что живу так уже бесконечно давно и давно знаю до смертельной тоски все, что мне приходится видеть: этот город, эти кафе и кинематографы, эти редакции газет; одни и те же разговоры об одном и том же и приблизительно с одними и теми же людьми. И вот однажды... без всякой подготовки к этому, без какого бы то ни было ожидания чего-то нового, начались события, которые впоследствии должны были завести меня очень далеко".

Если первая часть как будто рассказывала о ее жизни, ее нынешнем состоянии, то вторая была как бы предсказанием на ближайшее будущее, только в ее случае предощущение перемен как раз висело в воздухе, ей казалось, что вот-вот отворится дверь - и... Дальше - большой вопрос, но что-то непременно должно было произойти. И сколько еще времени пройдет до того, как это "что-то" произойдет? Что нужно сделать, чтобы это приблизить или, наоборот, отдалить: ведь неизвестно - хорошее или плохое должно произойти? Ах, время, непостижимое, оно то сжимается в неуловимые мгновенья, то нескончаемо растягивается.

Женя открыла дневник. Мысли, нахлынувшие на нее, показались ей интересными, и она решила сохранить их на бумаге.

"Время - пожалуй, самая странная категория.

И какое жестокое по отношению к нему выражение - "Убить время".

Оно утекает, убегает, улетает неудержимо и безвозвратно: не остановить, не повернуть вспять. И - не изменить ничего, что сделал или, наоборот, не сделал в эту убежавшую минуту.