Новый День №46

1-й эпизод

В доме доктора Апчхита.

ВАРЯ. Мне надоело! Слышишь, брат? Великий звериный доктор! На-до-е-ло! 

АПЧХИТ. Апчхиилибудьтездоровы! О! Что тебе, сестра, надоело?

ВАРЯ. Всё.

АПЧХИТ. Как может надоесть всё? Молодежь вечно хватает через край.

ВАРЯ. Пожилые вечно не понимают молодых. Посмотри на меня. Ты, зверобой!

АПЧХИТ. Я ветеринар!.. Я на тебя, сестра, каждый день смотрю...

ВАРЯ (ходит туда-сюда). Не перебивай.

АПЧХИТ. Хорошо, сестра, хорошо. Апчхиибудьтездоровы!

ВАРЯ (еще быстрее ходит туда-сюда). Не перебивай!

АПЧХИТ. Ну, говори, сестра. Я тебя не перебиваю. Только не мельтеши туда-сюда.

ВАРЯ. Стетоскоп! Лишь свое дело знаешь, твои звери и тараканы, ненавижу их! Не ви-дишь рядом с собой живого человека. Слепец! Все ужасно!.. Превратил меня в домохо-зяйку! В поварёшку, в фартук! Ненавижу! Всё всегда будет ужасно!

 

2-й эпизод

АПЧХИТ (наблюдая за Варей). Что-то долго нет Чичоэты. Ушла на почту, и…

ГАВ-ЗДРАВ (вошла и легла). Может, она просто стоит в очереди? 

АПЧХИТ. Думаешь, ничего ужасного? О! Смотри: у тебя одна лапа длиннее другой.

ГАВ-ЗДРАВ. Это я поджала одну лапу, а другую вытянула.

АПЧХИТ. Покажи. (Оглядел лапу.) Жалко. Давно ничего не случалось. Думал, пора тебе пришивать новую лапу… Пора менять жизнь и все порядки. Пора менять все! Где новое? Полный застой. Ой! Смотри, часы стоят и не ходят. Они болеют! Надо полечить.

 ГАВ-ЗДРАВ. Доктор, не лечите часам мозги. Их надо завести.

Заводит. Часы громко бьют и идут. Варя ходит мимо туда-сюда.

АПЧХИТ. Здорово! Они ходят. Варя, стой! Посмотри, они ходят! 

ВАРЯ (застыв). Ну, настоящий ребёнок! Куда он без меня? Куда я от него? (Часам.) Вы! Расходились тут! Марш на место! Ходить на месте! Ать-два! (Марширует.) Ать-два!

Часы идут на место. 

АПЧХИТ. О, сестра! Апчхиилибудьтездоровы! Ты не фартук. Ты боцман! Даже часы…

ГАВ-ЗДРАВ. Авравр! Варвар!

ВАРЯ. Варвары вы! Уйду от вас! Во двор. (Одарив всех командным взором, уходит.)

3-й эпизод

Во дворе. Возникли Толстый и Тонкий. Варя их не замечает. 

ВАРЯ. И пусть! Я варвар. Я не варвар! Я нежная Варя. Никто не видит… 

ТОЛСТЫЙ. Как раз все видим. Нежная Варя ревет. Здравствуйте. О чем ревём?

К этим беглым заметкам меня подтолкнула совершенно замечательная. На мой взгляд книга Александра Соколова «Ученые скрывают? Мифы 21 века» М.: Альпина нон-фикшн, 2017) и отчасти «Скептик» американского автора Майкла Шермера. Пер. С англ. М.: Альпина.., 2017.

В этих книгах тесно сплетаются две основные темы – науки и «лженауки», борьбы между ними и популяризации научных знаний.

Мне лично эти темы и связанные с ними проблемы особенно близки. Дело в том, что на закате Союза мне посчастливилось, причем буквально с физически наслаждением. Прикоснуться к научно-популярной работе (естественно, в своей области). В конце 30-х (если память мне не изменяет, в 1988-м) я даже успел выступить с докладом на Ломоносовских чтениях. Позже после блуждания по редакциям появилась даже моя статья на эту тему в одном из центральных журналов. Несколько позже во всесоюзном обществе «Знание» (Москва) готовилась моя брошюра о паранауке. Все было вычитано до слова, до точки с запятой. Но… в сумятице тех лет серия рухнула, а вместе с ней и мои размышлизмы о паранауки, а попутно сгинули в редакциях и еще две моих книжечки о гаданиях и «Колдовстве на весах истории». И только ли это тогда терялось?..

Правда, в 1993 самым примитивным образом была издана «Эта многоликая паранаука» (уже в Казахстане) и там же в несколько более приличном виде «паранаука» вошла в изданную крохотным тиражом книгу «По ту сторону науки(?) Книга 1. На перекрестке тайн и иллюзий» (Костанай, 2010). К этому помимо прочего можно было бы добавить впущенную впервые при поддержке Анатолия Васильевича Тарасенко брошюру «В лабиринтах пророчеств» (1993), материалы которой позже не раз появлялись в самых разных российских изданиях. Последняя была выстроена на очень простой основе, то есть на том, что в силах повторить любой. Я собрал кое-что из пророчеств, предсказаний, прогнозов, дополнив это горсткой своих переводов из англоязычной литературы и опубликовал через определенное время, когда уже не надо было ломать словесные копья, а можно было просто сопоставить предсказанное с тем, что же случилось на самом деле. Кстати, этот прием используется наряду со многим иным и в книге Соколова.

Все это пишу для того, чтобы было более ясно: эта тема для меня не посторонняя. Поэтому-то я буквально проглотил целые главы, посвященные поискам критериев, помогающим отделить науку от лженауки, выявлению разных уровней незнания и многого, много иного. Очень интересно все, что касается методов ведения полемики, включая СМИ, интернет. Думаю, что такие книги и, конечно же, именно «Ученые скрывают?», должны были бы стать настольными и для тех, кто еще только прикасается к науке, и для профессионалов журналистов, не говоря уже о том, что они при вдумчивом чтении могут быть полезными и для всех остальных.

Не говоря уже о многом остальном, книга значима уже призывами к точности, к поискам источников сенсационного и иного материала. Вот, как пример, замечательный фрагмент, где дается цитата из передачи «Военная тайна» за 11 сентября 2013 г., где говорилось: «Количество жертв школьных перестрелок в США уже, пожалуй. Не уступает потерям американцев в Ираке».

Звучит шокирующее… Но «На самом деле потери Америки в Ираке составили 4486 человек (это официальные данные Пентагона). Сравним: с 1990 года в школьных перестрелках в США погибло 254 человека!» (с.25). 

Можно, конечно, пытаться уточнить: входят ли в слово «потери» только погибшие в боестолкновениях, или, как это обычно бывает, раненые и т.д., но важно само направление разговора – направление в сторону рассмотрения конкретных данных.

После окончания богослужений в Свято-Иверско-Серафимовском храме, умудрённая светом Учения Христа и жизненным опытом монахиня выходит из маршрутного такси на остановке «Сельхозинститут» и идёт к дому, в котором прожила добрую половину жизни. Ведущая под уклон аллея ухоженного парка ведёт её мимо корпуса Луганского национального аграрного университета (ЛНАУ). 

Увидев её, люди с почтением подходят, здороваются, спрашивают о здоровье, рассказывают о своих делах и успехах. Складывается впечатление, что все её знают, и она знает всех. Лица студентов и преподавателей озаряются искренним уважением. Надо думать, заслуженным. Сестра Евфросиния (в миру Таисия Петровна Головченко) 58 лет преподавала в этом университете, и не просто преподавала, а была доцентоми в течении 20-ти лет возглавляла кафедру бухгалтерского учета и аудита. 

Удивительно ясный, глубокий, всё понимающий взгляд у этой улыбчивой, доброй женщины, на склоне лет принявшей постриг, к которому её планомерно вели многие годы молитвенной литургийной жизни, а ещё – её духоносные встречи с известными подвижниками православной веры. 

С благословения благочинного Александровского округа, настоятеля Свято-Вознесенского собора г. Александровска протоиерея Иакова Лобова и настоятеля Свято-Иверско-Серафимовского храма пос. Екатериновки, строителя Иверской женской монашеской общины, архимандрита Сергия (Громовика) я записала рассказы из жизни сестры Евфросинии, которые, несомненно, станут ещё одним малым дополнением истории духовной жизни Луганской епархии. Думаю, будет правильно вести повествование от первого лица с сохранением особого речевого колорита рассказчицы. Как она сама сформулировала: «Я хочу рассказать о памятных событиях моей жизни, когда Господь оказывал мне такую милость большую – посылал встречи с очень хорошими людьми».

 

О благочестивой семье Сердюковых

Я была незаконнорожденной дочерью в семье. Мама, Сметанина Меланья Игнатьевна, была из семьи раскулаченных, а отец, Головченко Петр Константинович, был военнослужащим Советской армии. Он заканчивал, а затем и работал в Луганском лётном высшем училище имени Чкалова на Острой Могиле. К началу войны он уже был в звании полковника... Родилась я в 1942 году. А когда отец погиб на фронте, мы остались с мамой вдвоём «яко благ, яко наг, яко нет ничего», потому что они не зарегистрированы были как муж и жена. 

Но Господь не оставил нас в беде. Уже тогда маме встретилась очень хорошая семья глубоко верующих людей – Захар Григорьевич и Матрёна Дмитриевна Сердюковы. Они взяли нас жить к себе. Чуть выше ДК Ленина, сразу с переулка на улице Московской у них был полутораэтажный большой дом. Они у себя всех-всех обиженных и обездоленных войной принимали там. И игумен Владимир, когда из ссылки вернулся, они его тоже приняли жить к себе. 

Когда отправляли семью Борщовых в Сибирь, то остались в Луганске четыре их сына и дочка. Мать, когда уезжала, сказала: «Я на Матерь Божью полагаю своих детей». И вот они, эти дети, все пятеро, тоже нашли приют в этой семье православных людей. 

Жил в этом доме ещё и Алексей Калиныч. Жена его убежала с одним офицером во Львов, и сына Гарика с собой увезла. А был он знаменитым зубным техником. Вскоре пришло сообщение из Львова, что жену его и того офицера убили бандеровцы. А сына Гарика – не убили. Западенцы другие его в кадушку с огурцами солёными посадили, и он там сидел, в рассоле прятался, пока эти бандеровцы были в доме, с матерью и офицером расправлялись. И так мальчик этот спасся. Потом соседи письмо родному отцу мальчика написали, сообщили обо всём. Калиныч ездил во Львов, забирал сына оттуда. 

И вот в этом полутораэтажном доме на улице Московской и Гарик подрастал, и другие четыре хлопца Борщовых, и дети Сердюковых. И всех ребят этот Калиныч учил, и все они ему помогали, и стали подмастерьями, а, в последствии, все до одного стали хорошими зубными техниками. Когда родители Борщовы вернулись из ссылки, у детей уже у всех легковые машины были. Все тут уже такие тузы стали! 

И всё это благодаря тому, что они в этом доме жили. Матрёна Дмитриевна всегда на всех, как наварит котёл борща, и все дружно за стол садились и ели. Вот и мы там жили с мамой. Мама работала в цехе на военном «Заводе 270» – так наш патронный завод раньше назывался. Получала зарплату. Вот так мы и выжили в войну. 

Завтра будет зима. Ах ты, Господи, как это странно –

мы с тобою зимой не встречались еще никогда.

Завтра будет зима, и мои позапрошлые раны

ярко белым своим забинтуют твои холода.

 

Завтра будет зима – снег уже приготовился падать,

обнаженные лужи стыдливо уходят под лед.

Завтра будет зима… Ты же сам понимаешь, так надо,

чтобы завтра – зима. И она непременно придет.

 

Завтра будет зима, и холодные скользкие тени –

опускаются сумерки серым газетным листом.

Завтра будет зима, только это уже не изменит

ни того, что прошло, ни того, что случится потом. 

 

* * * 

Впервые увидел серьёзный снег,

и радость его сладка –

смуглыми пальцами мальчик-узбек

лепит снеговика.

Горячего солнца любимый сын,

яблочко на снегу.

Напялил раздавленный апельсин

шляпой снеговику

и ветку воткнул ему в кулачок,

и ветку туда, где нос.

Маленький детский снеговичок,

маленький – не дорос.

Не было в городе так давно

детских снеговиков…

Мальчик смеётся – ему смешно

весело и легко.

Крутит метель-карусель-юла.

Дивное диво – снег!

Пусть сохранит тебя твой Аллах

в снежной моей стране…  

 

* * * 

 

Пуля вертится, дырочку ищет;

голубь воздух взбивает крылом.

Из кармана последнюю тыщу

ветродуем в зенит унесло.

Дохнут зайцы в лесу, следом волки;

воробьи улетают на юг.

По окрестностям бродят дефолты

и уснуть по ночам не дают.

 

Спились Лёха, Илья и Добрыня,

а БГ распевает о том,

что смерть едет на черной машине.

И она с голубым огоньком.

Нет спасенья земле и в бессилье

повторяется детское «брысь...»

Обложили, как нас обложили!

Но соломинкой утлая мысль,

 

что твой правнук спустя пять столетий,

будет сброшен с дороги в кювет

той же самой сплошной круговертью

мировых злоключений и бед.

Наблюдая за ходом распада,

как последние рушит мосты

наступленье тотального ада,

он как прадед его (то есть – ты),

 

выпьет медленно сто или двести.

Ну и далее, до пятисот.

И в свинцовой груди поднебесья

световое отверстье мигнет –

Ариадна ли, Ангел-хранитель

или водки спасительный дар…

Если двигаться – то по наитью,

как дыханье, как ветер и пар.

Займёт порок души пустоты,

Коль пламень в сердце отпылал.

Ищу родной земли красоты

Те, что Господь нам ниспослал.

 

Редки, случайны все находки,

И тьма кружит над вязью дум.

Красы же звуки очень кротки,

Их не познать чрез жизни шум.

 

Шумит гламурный глянец быта.

Картины броски, но дурны.

Дорога завистью залита,

Толпою правят хвастуны.

 

Зовут затейливо, притворно

С экранов ярких в круг услад.

Туда, где слова суть злотворна,

Пуста и пахнет, будто смрад.

 

Легко же сердцу на просторах,

В заре утра, в сияньи дня...

Поют ветра на рек угорах

Так нежно, знаю, для меня.

 

 

МЫ ВЫЙДЕМ

 

Не выгорят наши зарницы

Над дальней полоской лесов.

Мы выйдем на свет из темницы

Под звуки родных голосов...

 

Без скрытой отрады, без гнева,

С улыбкой на чистых устах,

Мы силой святого напева

Страх смерти сметём в животах.

 

Умоются ливнем прохладным

Бурьяны забытых полей,

И мир станет вольным и ладным,

Без скверны, без лживых вестей...

 

 

МОЕМУ ДРУГУ

 

Здравствуй, друг мой! Память – не строка,

Не линяет прошлое с годами.

На меня глядишь ты свысока,

Принятый навеки небесами.

 

Прожил ты без почестей в селе

На задворках Родины‐державы.

Просто жил на дедовской земле

Далеко от шума бренной славы.

 

Не в обиде на людей и свет,

Никому не высказав упрёка,

Ты ушёл, но тянется твой след

Предо мной из прошлого далёка.

 

Скорбь немеет у меня в груди,

И пьянит от думушек немного.

В этом мире – сколько не блуди! –

Всё одной кончается дорогой.

 

Здравствуй, друг мой! Память – не строка,

Не линяет прошлое с годами.

Наших жизней на земле срока

Длятся высоко за облаками.

В этом году литературная общественность отмечает 70-летие выдающегося русского поэта Михаила Всеволодовича Анищенко (1950-2012), творчество которого наконец-то начинает получать достойную оценку.

Эпитет «выдающийся» в данном случае уместен, ибо так талантливо отобразить российскую действительность конца 20-начала 21 века никто из его современников-поэтов не смог. Литературным критикам и литературоведам ещё предстоит открыть тайну творческого метода Михаила Анищенко. А в этой небольшой статье я остановлюсь лишь на некоторых страницах его поэтического наследия, которые кажутся мне особенно яркими и значимыми (и которые я не затрагивал в своих статьях о нём ранее).

Больше всего душа поэта болела за судьбу России. В своей статье «Ускорение как будущее русской поэзии» Михаил Анищенко пишет: «За последние двадцать лет нынешней олигархической властью России нанесён ущерб, превышающий все батыевские, польско-шведские, наполеоновские и гитлеровские погромы вместе взятые. Таких темпов истребления коренного населения не ведали даже американцы, уничтожая индейцев… Нацистским преступникам и не снились такие темпы решения «славянского вопроса»».

А поэтическим языком об этом же поэт говорит так:

 

Наследство делят. Всюду давка...

Там – нефть и газ, и антрацит…

Русь умерла. И только травка

Растёт среди могильных плит.

 

В крови последнего заката, 

Где вечность стынет на краю,

Куда теперь идти солдату,

Кому нести печаль свою?

 

Как было просто – или-или!

Иди, стреляй без лишних слов…

А здесь свои своих купили

И превратили их в рабов.

 

Всё это с помпой, с фейерверком,

Во тьме, ликующей, как чёрт…

Русь умерла. Осталась церковь,

Но и она теперь умрёт.

 

В другом стихотворении читаем такие строки:

 

Всё обгадили, всё оболгали,

Добрались до святынь и могил.

Штопать наши надежды и дали

Мне не хватит, наверное, сил.

 

Вот он мир – безнадёжный и узкий,

Вот на выбор – тюрьма и сума…

С беспросветной тоскою: «Я русский…» –

Умирают и сходят с ума.

 

Когда Михаил Анищенко пишет о России после реставрации капитализма, то нередко вспоминает своих предков. В стихотворении «Стоять, стоять на утреннем морозе…» есть строфа:

 

Стоять, когда бессмертия не надо,

Когда сожжён последний мой редут,

Когда мой дед в окопах Сталинграда

Ещё не знает, как нас предадут.

 

Будущее России видится поэтом по-разному, но чаще взгляд отягощён пеленой пессимизма:

 

Мельчают даты и годины,

Дурманом полнится экран.

И Русь, как девочка на льдине,

Согреть не может океан.

 

Порой покажется – светает

Над полем, речкой и цветком…

Но всё быстрее льдина тает

Под каждым русским городком. 

 

Страна берёзового ситца

Ещё как будто бы жива…

Но на престол уже садится

Иван, не помнящий родства.

 

Все мы, кто родился после Великой Отечественной войны, в той или иной степени своими глазами увидели её страшные последствия. Только на фронтах погибло 7,5 миллиона человек, получили ранения 46 миллионов, вернулись инвалидами 11,5 миллионов солдат и офицеров. Хорошо помню, как в 1957-58 годах родители иногда возили нас, своих детей, на поезде (ещё были деревянные вагоны) в Куйбышев и как по вагонам вереницей проходили инвалиды и просили милостыню, при этом кто-то играл на каком-либо музыкальном инструменте и пел, а кто-то декламировал стихи… Безусловно, всю жизнь помнил об этом и о многом другом, что касалось войны, и Михаил Анищенко. Ужасы войны просматривались у него на протяжении всего творчества. 

И снова осень золотая.

И вновь мы с вами рады ей.

И на душе легко, как в мае,

А воздух чище и светлей.

 

Придёт? Надолго ли? Не знали.

Но половину сентября,

Холодную, с дождями, ждали,

И, оказалось, что не зря.

 

Был тёплым май, нежарким лето,

Погожих, благодатных дней

Скупая годовая смета

Вновь отпускает. Сколько в ней

 

Ещё их будет: лучезарных,

Одетых в золото и медь,

Не рядовых, не календарных,

А ярких, чтоб их здесь воспеть.

 

хххххх

 

Кто малость разбирается в стихах,

Заметит, а возможно уж заметил,

Поэты на словах, да и в делах,

Ведут себя, как маленькие дети.

 

Не любят слушать критику из уст

Собратьев, часто мелочны, наивны.

А иногда, на мой конечно вкус,

Сужденья их довольно примитивны.

 

Как девочки, влюблённые в свой стих,

Плюс склонные нередко к подражанью,

Но главное, меня смущает в них,

Что форма им важнее содержанья.

 

Стихи их редко радуют мой слух,

Я сделан из другого, видно, теста,

И склонен форму, (форму, но не дух!)

Привычно ставить на второе место. 

 

ДУША ТАНКИСТА 

 

 

Ни грозный «Тигр», ни «Пантера»,

Ни «Фердинанд» не страшен. Страх

Несвойственен для офицера,

Тем паче в танковых войсках.

Броня крепка и танки быстры,

Не только наши, но и сша,

Зато у нашего танкиста – 

Поэта тонкая душа.

 

Пусть враг почувствует на ощупь,

Что значит русский танк в бою.

Сразит огнём, продавит мощью,

Возьмёт пехоту на броню.

А Клим Ярко из «Трактористов»

Напомнит в песне, что она,

Душа советского танкиста

Отваги, мужества полна.

 

Нам молодёжь пришла на смену,

И седина блестит в висках.

Но остаётся неизменным

«Порядок в танковых войсках».

А поэтические струны

В бою не могут помешать,

И остаётся вечно юной

Танкиста тонкая душа.

Всё началось с незначительной боли в области груди, в районе солнечного сплетения. Боль нарастала, отдавая в различные участки тела – лёгкие, сердце, желудок. Обычный человек в такой ситуации сразу бежит в больницу, но я же необычный человек. Я терплю эту боль и, просыпаясь утром, вслушиваюсь в собственное тело с надеждой – авось всё прошло. Но чудо не происходило, хотя прошло уже более недели. Наоборот, боль становилась сильнее и мне казалось, что в том месте, где была боль, словно воткнули нож. Точку в этом испытании поставило ужасное состояние, которое я испытал на работе – вместо чувства облегчения окончания трудового дня и отправления домой, меня вынесло на улицу и просто вывернуло всего наружу. Вот тут мне стало страшно, как никогда раньше. В голову полезли мысли, что мне конец и если я что-то не предприму, то меня унесут вперёд ногами. О каких-то незначительных болезнях я не думал, мне чудилось, что я болен ужасными и уже неизлечимыми заболеваниями, выкарабкаться от которых невозможно. Пришлось брать себя в руки – ибо пару дней такого внушения и мне пришлось бы идти не к терапевту, а к психологу... 

Человек, даже далёкий от медицины, по моим симптомам сразу определил бы, что первым шагом к решению моей проблемы – это сдача всевозможных анализов и медицинских манипуляции на установление диагноза в области груди и живота. 

Почесав репу и присев на пару минут в интернете, я нашёл медицинский центр, где быстро и без очереди можно пройти УЗИ брюшной полости и почек. 

Почему не в поликлинике? Объясню. В поликлинике заранее нужно записаться. А если запишут, то только может быть, через две недели. И потом нужно отстоять бешеную очередь. И заметьте, что все это нужно сделать платно и стоит это на порядок больше, чем в частном центре. А в центре тебя оближут с ног до головы, и уйдёшь с приятным настроением на душе, какие бы гадости они с тобой ни сотворили.

 УЗИ прошло успешно – аппарат выдал, что я совершенно здоров. Пролистав бумагу с этим заключением, боль в моем теле только усилилась. В заключении была указана рекомендация врача, что мне необходимо заглотить шланг, т. е. пройти ФГС. Меня бросило в жар. Тело, после того как поняло, какие ему предстоит выдержать пытки, сразу прекратило болеть и мне стало так легко, как будто я заново родился. На эти провокаций я не поддался и твёрдо решил дальше издеваться над собой для изыскания диагноза. 

Всё бывает в первый раз – так и шланг с хитрым глазом заглотить тоже придётся (можно подумать, что меня будут спрашивать, хочу я этого или нет – «надо Федя, надо»). 

Ощущения непередаваемые!!! Захотелось забыть туда дорогу на всю оставшуюся жизнь... 

Но цель достигнута – у меня язва желудка! Теперь остаётся решить один вопрос – как лечиться? 

Язва желудка не насморк – сам не пройдёт, его лечить надо. Интернет немного отрезвил мои ленивые думы, добавив ложки дёгтя в мой мёд – не долеченная язва приводит к прободению, то есть к дырке в органе, раку желудка и так далее. Из этих вариантов меня не устраивает никакой. Лечится дома от этого заболевания все равно, что стучать бумажным листком по панцирю черепахи пытаясь его разбить – ничего не получится, так и с язвой... Только в стационаре, а туда надо ещё попасть. Бегать по поликлиникам записываясь по врачам и того бардака, что в них происходит нужно много времени и счёт может идти не днями и неделями, а месяцами, а за это время и лечить уже ничего не надо будет, а просто резать хирургу дырку в желудке. Так что выбор у меня такой – либо я вызываю скорую, либо она меня заберёт в каком-нибудь месте уже без моего разрешения. Да и время для меня тоже имеет значение, как-никак я всё-таки работаю.

Лихов переулок – ты осколок детства,

Ты попал мне в сердце – никуда не деться.

Сколько лет по жизни я уже брожу,

Столько лет осколок этот я в себе ношу.

 

Я порой ненастной по нему пройдусь,

У родного дома окнам поклонюсь.

И еще я вспомню всех своих друзей,

Не забыть наш двор старинный до последних дней.

 

Гулкие подъезды, чудо-витражи,

Львы, что охраняли наши этажи,

И девичий щебет, солнце, Первомай,

Здравствуй, день чудесный, окна открывай!

 

Лихов переулок – ты сосед Каретной,

Но не знаменитый, тихий, незаметный.

Время ностальгию все не победит

И к себе он душу тянет, тянет, как магнит.

 

Лихов переулок, будь же добр, как прежде,

Будь всегда послушен Вере и Надежде.

Не страшны тогда мне жизни виражи,

Если заблужусь я – адрес подскажи. 

 

ХАРЬКОВ 

 

На каникулах с Бабулей мы поедем в город Харьков,

Здравствуй лето, здравствуй солнце и Холодная Гора,

Где две улочки Гиёвки, словно длинные верёвки,

И Варшавский переулок и «двоюрная» сестра!

 

Там особый запах детства от деревьев, от заборов,

От домов и закоулков, от дорожек и листвы,

Слышен лишь волшебный стрекот от цикад и нежный шепот,

Непонятный нежный шепот отдыхающей травы.

 

Украинская природа на ребенка сказкой веет,

Удивительные фрукты на глазах с ветвей летят,

Тихо шлепаясь о землю прямо рядом с твоим телом,

Птички прыгают и скачут, и щебечут и звенят.

 

Воду в бочки собирают, когда с крыши дождь струится,

А потом она теплеет и становится «живой»,

Ею можно обливаться и никто не заругает,

Ни сестра и ни Бабуля и не будешь ты плохой.

 

Как всё это непохоже на московский двор, в котором

Мне лет семь уже знаком лишь отзвук гулкий кирпича,

Запах теплого асфальта у старинного подъезда,

Но с которыми, я знаю, будет встреча горяча.

 

Навевают ностальгию переулки Самотёки,

Звуки позднего трамвая улетают в темноту.

Тяжело заснуть ребенку тихой ночью украинской,

Но за мной приедет папа и вернемся мы в Москву.

 

ПРОЩАНИЕ 

                     В.К.

Всё стараюсь скорей угадать наперед

В чем ты будешь одета на самом последнем свиданье,

И как долго продлится оно,

И какие слова прозвучат,

Или просто со мной помолчишь на прощанье.

 

Я с собою в дорогу, конечно, возьму,

Чтоб она не казалась такой бесконечной,

Память всех наших встреч и печали разлук,

Объяснений в любви тот чарующий звук,

Прелесть трепетных глаз и улыбки беспечной.

 

Я с таким багажом буду очень богат,

Мне не будет страшна неизвестность скитаний,

И когда-нибудь вновь я к тебе прикоснусь,

Может в облике новом пред тобою явлюсь,

Став финалом твоих дорогих ожиданий.

Хотите я расскажу вам (по секрету!), что самое вкусное при вкусное на свете. Это то, что почти каждый день ест на завтрак любая узбекская семья. Не надо гадать, это не торт «Наполеон» и не конфеты «Птичье молоко» и даже не суфле с орехами. Это каймак (каймок – на узбекском) с горячей, только что вынутой из тандыра лепёшкой. Пишу эти строчки, а у самого, от воспоминаний слюна во рту выделяется. Что поделать академик Павлов был прав со своей подопытной собакой и её «фистулой»

Каймак – скажу я вам, это, несмотря на все вышесказанное – не простая, каждодневная еда. Наверное, поэтому многие из нас, даже не догадываются о его существовании. Но могу вас заверить, стоит вам хотя бы раз, отведать сей продукт и всё. С первой секунды пребывания в вашем рту, потребитель влюбляется в него окончательно и бесповоротно.

Нежно-бело-жёлтый, как летнее облачко, очень похожий на сметану или даже мягкое сливочное масло, тягучий и как-то по-особенному сладкий.

Если откровенно, то каймак это жирные сливки, полученные из кипяченого молока. Повторюсь ещё раз, это не сметана, они совершенно разные, с разными вкусами, с разной технологией приготовления.

Понятное дело, что в современных условиях каймак получают из молока с помощью специальных сепараторов, обеспечивая при, этом гораздо больший выход продукта.

Такой продукт делают, конечно же, для продажи. Я же хочу рассказать вам об одном из старых (дедовских) способе, когда каймак делают исключительно для себя или для близких людей.

Итак, для начала возьмём молоко (не из магазина, а из свежего надоя!) затем процеживаем и кипятим. Разливаем в касы или глиняные чашки (но не в европейские глубокие тарелки – это важно!) затем накрываем чистой марлей. Храним в прохладном, но, ни в коем случае, не в холодном месте.

Спустя 12-15 часов на поверхности молока появится слой сливок. Надеюсь, вы догадались, что количество сливок зависит от жирности и качества молока. Но в любом случае их получается не так много, как на сепараторе. Вот именно их мы аккуратно собираем в отдельную посуду и оставляем в тени. Эту массу нужно взбить, можно конечно привычным нам, электрическим миксером, но уверяю вас – если это делать деревянной лопаткой получится гораздо вкуснее.

Затем все это кладем в небольшой казан и на огнь, буквально на 2-3 минуты не более. Казан остыл, отправляем его в холодильник (или ставим на лед). Густой, бело-желтоватый каймак готов.

В русском языке есть знакомее с самого детства вкусное слово – «мороженное», а вот в узбекском языке это слово звучит как «музкамок» в буквальном переводе замороженный камок или совсем уж в простонародном, ничего вкуснее этого на свете – нет! 

Мулька проболела несколько дней. Николай выхаживал её как больного ребёнка: выносил на руках во двор, кормил несколько раз в день, ласково разговаривал с собакой, и, что самое удивительное – совершенно не пил. Мулька в основном лежала, изредка вяло повиливала хвостом, отвечая на заботу хозяина. Наконец, старания Николая увенчались успехом. Мулька, прихрамывая, подошла к двери и выжидающе посмотрела на хозяина, давая понять, что готова для прогулки.

Морозный утренний воздух бодрил, но солнце уже взбиралось по небесной круче, обещая ясный день. Из окна соседней многоэтажки доносился дурманящий аромат печеного теста и ванили. Николай вспомнил какие вкусные пироги пекла Тамара, унаследовавшая от матери рецепт выпечки. Внезапная тоска по прежней благополучной жизни тисками сдавила сердце. Невыносимо захотелось услышать голос бывшей жены. Николай вынул из кармана телефон, хотел набрать знакомый номер, но остановился. Вспомнил, как однажды Тамара позвонила ему и поинтересовалась как он живёт. «Лучше всех!» – победоносно заявил Николай. Тамара, услышав нетрезвые интонации в его голосе, больше ни о чём не спрашивала. «Ну что я ей скажу?» – мысленно спросил себя Николай. «Наверняка, Тамара уже нашла достойного мужчину. Такая женщина одна не останется. Умница, красавица, не чета мне, дураку». Раскаяние спазмом перехватило горло.

– Какая у вас забавная собачка! – послышался голос за его спиной. Немолодая, полноватая женщина с умилением разглядывала Мульку, возле которой суетился гладкошёрстный рыженький кобелёк, явно желая познакомиться поближе. Мулька поджимала хвост и пятилась, ошеломлённая натиском ухажёра, который был раза в два меньше её.

Хозяйка натягивала поводок, пытаясь оттащить настойчивого соискателя Мулькиного внимания, но тот снова устремлялся к своей цели.

– Смотрите-ка, влюбился! – рассмеялась женщина. Николай взял Мульку на руки, спасая её от назойливого кавалера

– Как вас величать? – Мы, «собачники», все друг друга знаем, а вас вижу впервые.

– Зовите Николаем. Я недавно сюда переехал из другого района.

– А я Клавдия Петровна. Мы с Чарликом обычно в парке выгуливаемся. Пойдёмте с нами, тут недалеко.

Через несколько минут Николай был посвящён во все семейные проблемы и знал поимённо членов семейства Клавдии Петровны. Разговорчивая женщина не унималась ни на секунду.

Николай терпеливо слушал, кивал, но мысли возвращали его в прошлое. Он знал этот парк. Давно, ещё будучи молодыми и неженатыми, он и Тамара прогуливались по его тенистым аллеям. Была у них и любимая скамейка, укрытая от глаз прохожих вековыми липами и кустами жасмина, свидетельница их страстных поцелуев и пылких признаний в любви.

Теперь парк просматривался насквозь не только благодаря оголённым деревьям, но и тому, что их стало значительно меньше. Старые вырубили, а молодые ещё не вошли в силу и выглядели трогательно в своей незащищённости. Появилось много дорожек, по которым бегали физкультурники. Когда-то, в студенческие годы и Николай совершал утренние пробежки, поддерживал спортивную форму. Выступал во всех соревнованиях, защищая честь университета. «А теперь и пятидесяти метров не одолею», – промелькнула грустная мысль.

Для начала – некоторые пояснения: 

Гипербореей учёные называют некую могущественную дославянскую цивилизацию, праматерь мировой культуры. Многие исследователи считают, что она имела вполне конкретные географические границы, а ёё центр находился (и до сих пор находится) где-то на севере России. Здесь мнений учёных расходятся: одни считают этим центром восточную часть Кольского полуострова, другие – Белое море, третьи – остров Колгуев, расположенный в Баренцевом море, недалеко от материкового побережья. 

 – Сергей Владимирович, такое определение центра весьма расплывчато… – разговариваю я с С.В. Коноваловым, коренным коломенцем, выпускником Ленинградской академии культуры, долгие годы прослужившем на Северном Военно-Морском Флоте СССР, проживавшем в г. Северодвинске который находится на беломорском побережье Архангельской области и долгие же годы посвятивший изучению Гипербореи. В настоящее время он снова живёт и работает в Коломне, но, тем не менее, «гиперборейскую» тему не оставил, что и подтолкнуло его к довольно неожиданным выводам. 

– Можно и конкретизировать. Первоначальные границы – полуостров Рыбачий, остров Кильдин, реки Колы и Тулома, Оена и Ладога, острова Белого моря и Кемские шхеры. Что же касается южных границ, то здесь, как говорится, до сих пор один сплошной туман, в котором, однако, стараниями учёных появились отдельные «прояснения» . Так, по исследованиям известного исследователя И.В. Гусева, гиперборейцы предпринимали экспедиции на юг (например, в Крым). Ещё: существует довольно очевидное, хотя и косвенное свидетельство: народ, связанный с Гипербореей (Туле), возможно, пришел или был вынужден бежать из легендарной страны, народ, в чьем языке слово «тула» означало нечто скрытое и заветное – он-то и дал наименование тому месту, где впоследствии возник современный город Тула (дословно – «потаенное место»). 

 – Следует ли это понимать, что южная граница могла проходить по территории нынешней Тульской области? 

 – Да, следует. Повторяю: в исследовании Гипербореи до сих пор скрыта масса загадок. Частично их можно объяснить тем, что территория, на которой по всем мифологическим признакам следовало искать и находить Гиперборею, была надёжно скрыта от исследователей своей удалённостью, суровостью климата, а, главное, пограничными, военными и прочими запретными зонами, в изобилии устроенными в этих северных местах в бывшем СССР.

 – Извините, но при чём тут Коломна? Да, в наших краях тоже есть объекты военного назначения, но называть их каким-то суперсекретными – явный перебор. 

 – Да, здесь военная подоплёка явно не «проходит». Тем более, что я говорю не о территории сегодняшнего КБМ или Щуровского полигона, а о излучине реки Осётр в районе деревень Бибихово и Сенницы. Кто хоть раз бывал в тех живописнейших местах, тот наверняка запомнил широкую, в несколько километров в диаметре, речную дугу, которая опоясывает широченное дикое поле (вот сразу вам и загадочный феномен: поле с богатейшей почвой, без проблем с поливом, может быть просто-таки идеальным местом для выращивания сельхозкультур. Так почему же его никогда и никто не культивировал и не культивирует?) Ровно посредине этого поля имеется группа старых ив (или вётел, как угодно), которые кронами настолько тесно переплелись между собой, что даже в самые солнечные дни у их подножия царит полумрак.

Далее: эта группа деревьев образует собою этакое кольцо метров пятьдесят в диаметре, обрамляя то ли маленький пруд, то ли большую лужу с совершенно необычного, чёрно-кирпичного цвета водой. Такой цвет может быть у грунтовых почв, расположенных на торфяниках или в местах скопления железных руд – но ни того, ни другого здесь нет и никогда не было! 

 – Действительно загадка. Но при чём тут Гиперборея? 

 – Точно такие же пруды-лужи до сих пор встречаются на некоторых островах Онеги и Белого моря. Эти острова являлись культовыми местами для гиперборейцев.

 – Ну, мало ли совпадений…

 – И здесь не могу возразить, но подобных водных образований (имею в виду состав воды) в окрестных местах Коломенского, Озёрского и Зарайского районов нет. Вот эти-то данные как раз достоверны. 

 – То есть, эта лужа в бибиховско-сенницкой излучине Осетра уникальна. 

 – Вне всякого сомнения.

Притормозить у старого ручья.

На полчаса избавиться от гонки

у той ветлы, где рыжая девчонка

недавно признавалась, что твоя.

 

Почувствовать объятья берегов

и зачерпнуть ладонями водицы,

чтобы ещё раз прожитым напиться,

избавив душу от былых оков.

 

По травушке вечерней босиком,

как по годам, унёсшим в одночасье

неловкое мальчишеское счастье,

рождённое под звёздным потолком.

 

Услышать заповедные слова,

те самые, что рыжая девчонка

вчера ещё шептала мне тихонько,

и прятала румянец в рукава.

 

И вдруг понять, что ты кому-то мил,

что небеса одеты в голубое,

как и вчера, а прошлое с тобою,

и из него никто не уходил. 

 

* * *

 

Крылатым завидуя, рвёмся в полёт.

Зачем в поднебесье – не важно.

А рядом на уличной пристани ждёт

невзрачный кораблик бумажный.

 

Плечом подпирая свои небеса,

мечтая о звёздном признанье,

нет времени другу письмо написать

и в юность сходить на свиданье.

 

Но звёзды капризны, прижаться щекой

к созвездью не всем удаётся.

Тщеславный не сможет, а кто-то другой

достанет небесные кольца.

 

Остынут желанья, изменится мир,

в росу превратятся минуты;

спешащее время возьмёт на буксир

и ветер покажется лютым.

 

И плечи со временем станут слабы,

бродячие мысли – ручными,

и лишь на ладонях бороздкам судьбы

не стать, к сожаленью, прямыми. 

 

* * *

 

Не могу подсказывать кому-то,

потому, что сам не понимаю,

почему считается, что «круто»,

если нестандартно и по краю.

 

С кем-то спорить не считаю нужным –

то, что «круто», может быть, и вредно:

если вытворяется бездушно,

тут же испаряется бесследно.

 

Не хочу доказывать, но знаю,

что за модой гнаться бесполезно –

в разношерстную овечью стаю

попадать совсем неинтересно.

 

Осуждать я не имею права

тех, кто в экшне до седьмого пота,

но порою от такого нрава

убежать в дремучий лес охота.

 

Не могу навязывать кому-то

то, что в сердце сложено годами,

не стесняюсь выглядеть «не круто»

на пути за добрыми делами.

Первым постулатом данной статьи будет то, что совершенно ясно, что абсолютно все физические законы действуют и в социуме. Что линейность прогресса может пониматься исключительно, как последовательное развитие мысли (науки и идей) и техники, и не более того. Если хотите, мы постулируем в данной статье, что создание неких совершенных «людей», тем более в масштабах «народных масс», посредством прогресса физически невозможно, тем более в том ключе, как это преподносится и понимается. Если и понимать возможность некоего совершенствования – то оно строго персонально (самосовершенствование), и в сути своей имеет как раз не усовершенствование окружающего мира (недоступного для совершенства человеком на самом деле), а именно все большее познание как раз этим человеком законов Вселенной, раз и навсегда уже установленных. Мы можем улучшить условия жизни (причем всего с одного угла понимания), мы можем выучить людей под одно лекало (вероятно «добру»), мы можем всех и вся «облагодетельствовать» в нашем понимании «благодеяния», но мы получим во всех этих случаях не только массу противоречий и противоположностей, но часто и прямо обратное желаемому.

Из этого не следует, что нужно останавливать научно-технический прогресс, но раз и навсегда оторвать его от прогресса живого, т.е. эволюции – недоступной нам хотя бы по временному отрезку хоть сколь-нибудь заметных изменений – необходимо. Мы должны точно сказать себе, что все эти Гомункулы есть 100% ЗЛО и больше ничего. Ибо они созданы теми, кто не только не разобрался в концах и началах, но даже и не поставил перед собою данной задачи. Теперь по порядку.

1. Маятниковые движения в социумах планеты очевидны. Как нет Солнца на стороне, где светит в данный момент Луна. Т.е. одинаково стабильный мир по всей планете недостижим математически. В отличие, кстати, от одинаково нестабильного. Ибо стабилизация всегда требует максимума энергии, а минимум энергии всегда приводит к хаосу все и вся.

2. Государство, если рассматривать его именно, как высшее достижение человеческой самоорганизации, также на всей планете всегда только одно. Точка, вокруг которой оно сосредотачивается (во многом условно), ДВИГАЕТСЯ по широте верх и вниз, как Гумилевские муссоны («Гетерохронность увлажнения Евразии в древности» Л.Н.Гумилев). От Сахары до Владимира и назад. Процесс «передвижения» от А до Я и обратно занимает не просто тысячелетия, а даже их десятки. Т.е. опять мы видим, что именно человек идет за природой (как оно и должно быть всегда в реальности), передвигая свой «Рим» из Египта на берега Клязьмы и обратно. Кстати, для людей хорошо владеющих Библией именно с точки зрения иторико-политики – это не новость. Т.е. «Рим» (условно) на Земле всегда – один, и все вокруг выстраивается подобно оболочкам планет и звезд вокруг ядра, все остывая к краю, рассыпаясь в самых дальних его «отголосках» на самые «первые» (простые, сознательно не употребляю слово примитивные, они не так примитивны на самом деле) формы социально-политической жизни. Более того, все пертурбации в ядре, опять-таки, по полной аналогии с планетами и звездами изменяют эту «оболочку» иногда до фатальных катастроф. Утрата центром-«римом» самого себя (невыполнение своей функции), ослаблении в ядре (кстати, по аналогии же с физикой планет, безусловно связанное и с действием окружения в 100% взаимной зависимости – центр так же зависит от периферии, как периферия от центра) приводит «оболочку» в состояние предхаоса или полного хаоса. Если хотите вот вам ответ на происходящее в США. Не СССР «догонял» США, а США последних 100 лет были и ЕСТЬ - ЗЕРКАЛО СССР, и они рассыпаются сейчас именно из-за этого, а не из-за «усиления» России (А усилении России действительно происходит прямо пропорционально окончательному расставанию с СССР, как нельзя ехать вперед на бензиновом двигателе, залив туда какой-нибудь гелий. СССР и Россия, которую мы сейчас создаем, даже те, кто всячески «думают», что вредят этому всеми силами (они тоже создают ее) – мы все участники, абсолютно ВСЕ люди, живущие сейчас на Земле – этого планетарного процесса).

В подготовительной группе детсада прочли рассказ Льва Толстого «Лев и собачка». При обсуждении произведения дети назвали его главных героев и объяснили, для чего собачку бросили в клетку ко льву. Малыши удивлялись жестокости, порой проявляемой людьми к животным, и тому, что звери по-настоящему умеют дружить.

Наконец воспитательница спросила: 

– Кто как думает, почему умер лев?

Она полагала, малыши смогут додуматься до мысли, что лев очень привязался к собачке и, потеряв верного друга, погиб от тоски. Однако первый ответ оказался совсем иным. 

Алёша, у которого мама и бабушка работали врачами, заявил:

– Потому что вирусы надо вовремя лечить. 

 

ВЕРУЮЩИЙ  БАТЮШКА 

Плох тот диакон, который не мечтает стать священником, хотя упоминать и даже думать об этом среди церковников считается греховным. Мол, подобное самообольщение отнимает время, отпущенное Господом для спасения души.

Однако сын протоиерея одного из соборов южного российского города Владислав Кураков в глубине сердца мечтал. Собственно, будучи потомком духовного лица, он попросту не мыслил себе иной жизненной дороги. И еще характерно, что с раннего детства мальчик отличался глубокой рассудительностью. 

В первый раз в первый класс– в семьдесят восьмом году–он пришел, ведомый за руку не только матерью, но и отцом, тогда еще совсем молодым батюшкой, облаченным в рясу. И, разумеется, уже потому обратил на себя особое внимание– как своей учительницы, так и директора школы. 

Миновал месяц, и однажды она задержала Владика после занятий.

–Вот ты говоришь, что Бог есть, а наши космонавты, сколько ни летали, никогда его не видели, – авторитетно заявила она.– И почему?

– А для Бога космический корабль – это только малю-усенький из  многих-многих коридорчик. Потому они Всевышнего из него и не видят. И никогда не увидят, если еще и не веруют, – был неожиданный ответ.

Учительница сразу не нашлась как возразить и сухо произнесла:

– Иди…

С ровесниками мальчик держался несколько обособленно, полагая, что среди них он по-своему избранный. Но, когда требовалось постоять за себя, стоял, и до конца. Лишь изначально обязательно крестился. И одноклассники быстро усвоили: если уж он это сделал, быть битве серьезной… 

После школы – учеба в Ставропольской духовной семинарии. А перед самым поступлением в нее – так было угодно свыше – Владислав потерял мать. Она еще с детства страдала сердечной недостаточностью. И за год так и не смогла оправиться от обширного инфаркта, случившегося, когда сыну исполнилось шестнадцать.

В двадцать один год Кураков был рукоположен в диаконы. И во славу Господа начал путь служителя алтаря в старинном храме– небольшом и уютном, окрашенном в голубые тона, с шатровой звонницей и протяженным притвором, отделанным настенными росписями. Сам храм когда-то возвели на краю основанного задолго до революции кладбища. В середине тридцатых его полностью снесли и похоронили под масштабными производственными строениями. С тех пор об уничтоженном погосте напоминало лишь несколько давних могил, волею случая оказавшихся внутри церковного двора. 

Прогноз сегодня – стопроцентный дождь

И охристость природы абсолютна,

Сыры дороги и леса безлюдны,

В них жёлтый свет горит – пока что вхож

Я в этот лес, торжественный и тихий,

Там в мокрых скалах проступают лики 

Да мухомор горит – меня не трожь.

Там склоны щедро устланы листвой,

Мерцающей свежо и акварельно,

И вот брожу задумчиво – бесцельно,

Чтобы покой и свет забрать с собой.

 

ТЕБЕ ДАЛЕКО

 

Когда посыплются каштаны,

Я буду очень далеко,

И желтизны не будет с нами,

И небо будет высоко.

 

Сверкающая позолота

Лишь для тебя, но не для нас,

И тихо повторяет кто-то:

В который раз, в который раз.

 

Наш путь земной от середины

Идём – тех встреч наперечет,

Мы свято помним годовщины:

Неважный год, отличный год!

 

Когда посыплются каштаны,

Ты будешь очень далеко,

Но что нам карантин и страны?

Ждать тяжело, мечтать – легко! 

 

КВАДРАТУРА КРУГА

 

Пока мы живем на юге,

Пока мы в сетях Гольфстрима,

Пока дорогого друга

Так неповторимо имя

 

Сентябрьские денёчки

Прозрачные, продувные

Вдвоем проведём и ночью

С постели в миры иные

 

Опять улетим. Ты верно –

В целованный солнцем город,

А я – протомлюсь бесцельно

И вспомню – то жар, то холод,

 

До боли родные стены,

Ободранные обои,

Невы разбухают вены

И тучи всё небо кроют.

 

Так тяжело отпускало,

Так глубоко бередило,

Смеялось в лицо оскалом

И жгло под рукой чернила.

 

Исписанные тетради 

Ночами лежат спокойно,

Цветёт на балконе садик,

Ты рядом и дышишь ровно.

 

Вернёмся. Мы друг для друга

Всегда должны возвращаться

Пока квадратура круга

Не сложится вдруг на части.

Осенний день, как старый сенбернар,

Раскинул лапы в тесном коридоре.

Пересидим, подвинемся. И вскоре

Дополыхает осени пожар.

А ты-со мной. Не дышишь у плеча

Сквозь маску бесполезную-тумана...

Пора мне допивать вечерний чай.

Хотя стемнело как-то очень рано. 

 

* * *

 

Приснилось мне, что Лету – подморозило,

И Стикс исчез под первой коркой льда...

В твоих объятьях, как в воротах осени,

Стою я – ни туда и ни сюда.

И эту неприкрытую иронию

Ценю я с каждым годом все сильней.

Ты мой Харон. А я твоя Харония.

На пару дней.

 

Пусть листья собираются под деревом –

Я скоро облачусь в них, как в броню,

И сяду в лодку, но сперва от берега

Веслом осколки льдины отгоню.

И буду плавать меж зимой и осенью,

Перевернувшись где-то посреди...

Давным-давно мне сердце заморозило

Почти. 

 

* * *

 

В карантине – в паутине

Бьется шарик наш земной.

Раскричишься в Аргентине –

Отзывается Ханой.

Продышаться нынче туго

Сквозь невидимый корсет.

Передвинешь кресло к югу –

Скрипнет старенький Марсель.

 

Постепенно, ненароком

Рассыпается земля.

Замотать бы всех нас в кокон

До начала февраля!

Тише, мыши, кот на крыше,

Куст ракиты над рекой...

 

А поэт – сидит да пишет:

В паутине весь такой... 

 

* * * 

 

Поэты – человекамфибии:

Вдохнут – и вновь нырнут к стиху.

Писать всю вечность о любви бы им,

Нелепо ждущей наверху,

Где есть еще работа новая,

Кот, дети, ужин и кино...

Стих – гиря стокилограммовая –

Не отпускает все равно.

Когда напишется – неведомо:

Ослабит хватку, и тогда

Наверх, к любимому-заветному,

Без сожаленья и стыда,

Во все, как говорится, тяжкие:

Дела, семья, любовь, кино...

И – снова со строкой-бродяжкою

Уйти на дно...

Мрамор был тёплый-тёплый и нежно отдавал тепло ладони. А ладонь скользила, ощущая приятную шероховатость. Оксана оторвала ладонь от мрамора, поглядела на неё – на ладони остался лёгкий белый налёт мраморной пыли. Ей захотелось вдохнуть еле уловимый запах мрамора, она поднесла ладонь к лицу и сразу закашлялась. 

Кашель не прекращался и становился сильнее – Оксана открыла глаза. Она сидела в постели на диване в своей мастерской. И всё сразу стало реальным: запах глины и сырости, стол, стулья, книжная полка и осевшая на них местами мраморная и гранитная пыль. С недавнего времени эта мастерская стала жильём Оксаны. 

В небольшой, от родителей оставшейся квартире на четвёртом этаже работать было невозможно, и она снимала две комнатки в полуподвале старого немецкого дома. Ветхий дом, аварийный, но Оксана проводила там почти всё своё время, работая, читая; в квартире же появлялась лишь изредка.

А жильцы из дома постепенно съезжали.

Оксана вылезла из постели, подошла к столу, отпила из носика заварного чайника холодной заварки. Лёгкая горечь немного взбодрила. Порывшись в книжной полке, Оксана достала старый, пятидесятилетней, наверное, давности альманах без обложки. Перелистывала вперёд и назад страницы, словно искала что-то и не могла найти. На одной странице застряла – прочитала снова, потом ещё раз. И почувствовала, что это нельзя держать в себе, этим надо поделиться. И она позвонила Ире.

Ира ответила не сразу, голос у неё был тягучий и низкий – голос проснувшегося не в срок человека, но Оксана не вслушивалась и сразу торопливо заговорила:

– Ирка, ты только послушай! Только послушай: 

Лежали пашни под снегами...

Казалось: детская рука

нарисовала избы углем

на гребне белого холма,

полоску узкую зари

от клюквы соком провела,

снега мерцаньем оживила

и тени синькой положила.  

Здорово, правда? Она, наверное, ещё и рисовала. Я хочу сделать её портрет.

– Ты с ума сошла, Ксюха! О ком ты? Сейчас пять утра! Я спать хочу!

– Нам надо встретиться, поговорить, – Оксана, казалось, не слышала подруги.

Что было делать с ней?! Ирина уже посмеивалась снисходительно:

– Прямо сейчас что ли? Давай, ложись, спать, фантазёрка, досматривай сны. А в одиннадцать – в нашем кафе. Давай.

Оксана немного обиделась: «Досматривай сны». Разве сейчас уснуть!

Она осмотрелась – куски дерева, небольшие валуны грубого камня. Такие валуны в огромном количестве разбросаны по всей области – наследие ледника. Она выбрала один и стала осторожно обтёсывать его. В грубый шероховатый камень скарпель вгрызалась неохотно, да и стучала Оксана слабо, опасаясь помешать соседям. И только позже вспомнила, что никого из жильцов уже не осталось: последние съехали вчера, и сейчас она одна в этом разваливающемся доме. Оксана стала работать увереннее, удары становились резче и точнее. Она била киянкой и в такт приговаривала, подчёркивая голосом каждый резкий удар: 

А я недавно молоко пила –

козье –

под сочно-рыжей липой

в осенний 

полдень.

Огромный синий воздух

гудел под ударами 

солнца,

а под ногами шуршала трава…

Фонарь светил сквозь штору, замещая затерявшуюся в тучах романтическую луну. Да и к лучшему, не до романтики сейчас. Заснуть бы, и не думать ни о чём! А как не думать, когда думается и думается? Завтра ей надо заполнить анкету, в которой есть один очень сложный пункт. Всего один, по остальным всё понятно и ясно, а вот по этому одному… Ох уж этот пункт. Вообще то, она уже знает, что нужно написать, чтобы избежать проблем; и родители её одобрили, да что там одобрили, сами подсказали. Так что ж волноваться? Почему снова и снова всплывают в памяти кадры далёкого, почти уже забытого, прошлого.

 

Дачный двор, заросший бурьяном с еле заметными грядками лука и редиски, в дальнем углу двора папа над мангалом и запах шашлыка, пока едва угадывающийся, но уже такой вкусный. Сколько же ей… четыре, пять, шесть лет? Но точно до школы, она ещё с косичками и без чёлки. Запах шашлыка, бантики в косах – это помнится ярко, как только что было, а даты, цифры… Валерка прыгает на струганой палке, как на коне, заливисто смеётся. Таня и Серёжка крутятся у мангала, возле её, Машиного, отца. Они там, потому что обиделись на Валерку, он не дал им покататься на своём коне. А она, Маша, не обижается, ей нравится смотреть, как он скачет, ей вообще нравится на него смотреть – на Валерку, ей и имя его произносить нравится, ей всё здесь нравится, она полна беспричинной детской радостью жизни плюс ещё что-то новое, неведомое, превращающее весь в мир в одно большое солнце. Может, первая любовь? В пять лет? А почему нет?

– Ого-го! – кричит Валерка и подпрыгивает на своём лихом коне.

– Ого-го! – кричит Маша и хлопает в ладоши, как аплодируют артистам в цирке.

– Эге-гей! – кричит им от мангала отец, намекая, что скоро это счастье станет ещё полнее. И вдруг…

Вдруг Валерка останавливается и, щуря серо-голубые лукавые глаза, выпаливает: 

– А я знаю, что ты жидовка, вот!

– Что? – Маша искренне не понимает.

– Ты – жидовка, мне тётя Зина вчера объяснила, ты – жидовка, потому что у тебя мама – жидовка. И мне с тобой играть нельзя, и зря мои родители вас в гости зовут.

– А что такое «жидовка» – тихо спрашивает Маша, уже чувствуя подвох и опасность, но ещё не понимая в чём они.

– Ну, жиды – это такие плохие люди, – со знанием дела начинает объяснять Валерка, которые убили и царя, и Бога, а потом всех перехитрили и всегда живут лучше всех, хотя их били-били, но не добили. Вот.

– А как это они Бога убили, разве его можно убить? Его же либо вообще нет, либо он на небесах. – Про Бога Маше рассказывали многочисленные бабушки-соседки, но так по разному, что Маша усвоила только две крайние версии.

– Ну про Бога точно не знаю, тётя Зина говорила, что жиды по всей земле расплодились и самыми умными себя считают, и, если с ними общаться, они тебя обязательно обдурят, поэтому их все не любят.

Маша искала, что ответить, но не находила и почувствовала, как предательски начинают подрагивать губы.

– Да ладно, не бойсь, я никому не скажу, что ты жидовка, – великодушно согласился Валерка.

– Я не жидовка, не жидовка, не жидовка! – закричала вдруг Маша, поняв только одно, если эти жиды – плохие люди, то ни она, ни её мама никак не могут быть жидами, они ведь хорошие, то есть, она, Маша, может, и не очень, а мама точно хорошая.

Небольшой дворик. Два дома смотрят друг на друга. Три подъезда в каждом. Небольшие балконы, словно игрушечные, некоторые застеклённые, а другие открытые. Бельё треплет на ветру, а там цветы в горшках виднеются: яркие, красивые. На скамейке возле крайнего подъезда сидят мальчишки, о чём-то спорят, а двое играют в ножички. Из открытого окна звучит Венский вальс, из другого окна доносится радиоспектакль – это баба Клава слушает передачу. Глуховатая. Присядет возле радиоприёмника, сделает погромче звук, облокотится на ладошку и не шевельнётся, пока спектакль не закончится. Кто-то жарит рыбу, ветерок донёс вкусный запах. Наверное, минтай завезли в магазин. «Сходить бы…» – завздыхал Семён Васильевич. А там раздаются весёлые голоса. Видать, к кому-то гости нагрянули. У каждой семьи своя жизнь, но в то же время, она проходит на виду всего двора…

Дворик уютный. С одной стороны въезд, а вдоль дороги шумят высокие тополя,  как бы закрывая дворик от посторонних взглядов, с другой стороны школьный забор тянется, за которым находится яблоневый сад, и рядом с домами узкая дорожка, по которой одни спешили в школу, а взрослые торопились на трамвай, чтобы добраться до работы. А за школой, позади футбольного поля, находится детсад. Казалось, вся жизнь прошла здесь, а может и правда, что прошла, опять завздыхал Семён Васильевич. В тот садик ходил, как многие мальчишки и девчонки со двора. А потом в школу бегал. Близко она, за забором. Если не хотелось по дорожке обходить, пролезешь в дырку в заборе и бежишь через школьный сад. За кустами спрячешься и куришь, пока никто не видит, тут же яблоко сорвёшь и грызёшь, правда, они кислющие были, но все мальчишки грызли и он – тоже, лишь бы отбить запах табака, лишь бы училка не унюхала, а то родителям расскажет, и тогда получишь по первое число, как мать говорила. Потом техникум окончил. Не успел устроиться на работу, забрали в армию, а вернулся, недельку отдохнул и на завод подался, как многие со двора. И всю жизнь ходил по дорожке, что протянулась вдоль школьного забора. Некоторые называли её – дорога жизни. Наверное, так и есть, если с рождения и до последнего дня по ней ходишь. Каждая выбоинка, каждый бугорок был знаком. Подними ночью, в полной темноте пройдёшь и ни разу не споткнёшься. Не успеешь оглянуться, вот уже старость подоспела. И не заметил её – старость эту. Вся жизнь прошла здесь, в этом дворе, где всех знал с малых лет и тебя знают…

Семён Васильевич вздохнул, поудобнее устраиваясь на широкой скамейке и перемешал доминошки, что лежали на столе. А рядом потрёпанная колода карт. Всем хватало места за столом. Правда, шахматисты подальше от всех садились. Шум отвлекает от игры, как они говорили. Семён Васильевич оглянулся. Эх, как вокруг хорошо! Вдоль низенького забора кустилась сирень. Как зацветёт, душа радуется. Давно, ещё в школе учился, а может и раньше – уж забыл, всем скопом, так сказать, жители несколько раз выходили на субботники, которые сами же устраивали, и дружно принимались благоустраивать двор. Посреди двора сделали песочницу, пусть малышня играет. Возле каждого подъезда посадили саженцы. По краям палисадника воткнули акацию, а в серединке две-три рябинки или сирень с черёмухой – кому что досталось или кто и что притащил к своему подъезду, когда полную машину саженцев привезли, и жители принялись её разгружать. Саженцы остались. Много! Соседи постояли, оглядывая двор, где бы ещё посадить. Не выбрасывать же такое добро, а потом притащили все саженцы к крайнему подъезду, где жил Семён с родителями, где вдоль домов протянулась асфальтированная дорожка, и там разбили просторный палисадник. В середину вкопали сделанные на совесть скамейки и стол, а вокруг понатыкали кусты и деревья, даже обнесли невысоким забором с калиткой и родители, дядьки и тётки со двора, первыми стали обживать вечерний клуб, как назвали палисадник. 

Семён Васильевич частенько вспоминал, как его родители с соседями допоздна засиживались во дворе, когда сделали палисадник. Наверное, почти все жители выходили на улицу. Переделают домашние дела и отправляются подышать свежим воздухом, как они говорили. Одни играли в карты или в домино, а за их спинами другие игроки ждали свою очередь и галдели, зудели над ухом, советуя, как нужно ходить. А соседки пристраивались на скамейках и разговаривали. Казалось, вся жизнь на виду, а темы для разговора всегда находились.

Жизнь! Пласт свой, отслоившийся, отвалишь… 

И неизвестно, сколько впереди. 

Неужто, от любви меня отвадишь, 

Как отнимают дочку от груди?

 

* * *

 

Любви поток, оскалив зубья, 

Отхлынул, галькою шурша. 

И, выброшена на безлюбье, 

Шеве́лит жабрами душа.

 

* * *

 

Возможно ли отбросить суету, 

Жить, не сутулясь, и любить, не прячась?

Но как судить былую слепоту?

И как принять сегодняшнюю зрячесть?

 

* * *

 

Ты помнишь – души рвались из тела,

Кто-то – изверившись, кто-то – спившись?

Тогда и я над бездной висела,

Одним лишь ребёнком за жизнь зацепившись.

 

* * *

 

Весною – кто ж любовью сыт?

И это бремя – всем нести.

Вот кошка басом голосит

От невостребованности.

И утром, с небом виз-а-ви –

Я помышляю о любви.

 

* * *

 

Солнце лижет языком

И в реку косится.

Мне бы – тоже – где же, в ком,

В ком бы отразиться?

 

* * *

 

Хочу влюбиться, хочу влюбиться –

Чтоб бескорыстно и без амбиций.

И чтоб надолго, и чтоб взаимно –

И утром летним, и ночью зимней.

 

И чтобы сладко, и чтобы просто,

И сильный чтоб, и большого роста,

И чтобы яркий, и чтобы нежный,

И я – одна чтоб была, конечно.

 

И чтобы страстный, и чтобы умный,

В заботе – чуткий, в веселье – шумный,

И чтоб талантлив, и мыслью светел…

Где ж взять такого на белом свете?!!

 

* * *

 

Конечно, Господи, конечно,

Всё так. Я не ропщу. Прости.

Но приголубь ладонью нежно,

И дай любовью прорасти.

 

Безлюбья хлеб – сухой и пресный,

Путь не обрывист, а покат.

Ну, снизойди, Отец небесный,

И мой прерви матриархат!

Жизнь – что?

Чередование

тоски и радости.

Бывает и отчаянье –

нет сил совсем 

грести.

 

И всё ж

задумка Божия

во благо,

не во вред.

Ненастье

дни погожие

затмят,

даруя свет.

 

И снова –

вёсла нá воду.

Воспрянет снова дух.

Ни омуты,

ни заводи –

сплошной простор

вокруг. 

 

* * *

 

Шорох лишь карандаша –

Проявляет грифель слово.

Что бы ни было, душа

К чудесам всегда готова.

 

В горной выси, в облаках

Лёгкой ласточкой витает.

Что же выльется в стихах, –

Сам Господь о том не знает. 

 

* * *

 

У души предела нет,

Есть предел у тела:

Нам дано на столько лет –

Чтоб душа созрела.

 

Лишь бы только сам его

Не сгубил до срока,

Сим «деяньем» самого

Не прогневал Бога.

 

* * *

 

Душа – не что иное, как река,

Поток её наш опыт пополняет.

Не станет нас, она не исчезает –

Она впадает в Вечность на века. 

 

* * *

 

Не перестану удивляться,

Какими Бог нас сотворил:

Способность смертным подарил

Так жизнь любить и вдохновляться,

Что по деяниям своим

Порой мы даже вровень с Ним…

 

* * *

 

Любовь – вот тот исток,

Что нам дарует жизнь.

И нет других отчизн,

Где б первый не исторг

На этом свете крик.

Любви исток велик.

За окном уже смеркается,

тучи ходят стороной.

Дождь на улице сморкается,

как простуженный больной.

Насморк у него нешуточный,

настроение – под стать,

а в аптеке круглосуточной

даже спирта не достать.

Вот и мается, как миленький,

после суетного дня.

…Слава богу, в холодильнике

есть заначка у меня!.. 

 

ЧТО Я ВИЖУ ИЗ ОКНА 

Что я вижу из окна? –

три-четыре деревца,

да кирпичная стена

до победного конца.

Листья у меня в окне

опадают точно в срок,

что напишут на стене,

знаю вдоль и поперек.

Видно, так заведено,

чтобы горе не беда;

и поэтому окно

я не мою никогда.

  

* * *

 

Ни разу кошек и собак

не обижал, однако

душа во сне скулила, как

бездомная собака.

Не велика беда хандрить,

но главная заслуга –

мяукать, лаять,

говорить

и понимать друг друга!.. 

 

* * *

 

Во дворе,

где мусорные баки,

мимо нашей вечной суеты

бегают веселые собаки

и сентиментальные коты.

Кто кому сегодня безразличней,

я не понимаю, но с утра

лица у животных симпатичней,

чем у многих жителей двора.

Наша свалка – вроде хоровода

на потеху кошек и собак.

…Что за жизнь без мусоропровода? –

извините,

если что не так. 

 

СОБАКА

  Л.М. 

…а в детстве у меня была собака.

Забавно затаившись в конуре,

она ждала условленного знака,

чтобы возню затеять во дворе.

Она меня бесхитростно любила

в своем уединении цепном,

и до чего же весело нам было

в одном дворе и в возрасте одном!

 

Со временем собака одряхлела

и не рвалась навстречу с поводка,

а детская душа моя болела

за то, что жизнь собачья коротка.

И, словно понимая чувства эти,

она меня жалела, потому

что мне еще так долго жить на свете, –

так долго жить на свете

одному…

    Янке нравилось её имя. Казалось, произнеси несколько раз вслух: «Яна, Яна, Яна...» и почувствуешь на языке лёгкий холодок, как от мятной конфеты. Но ей всегда хотелось иметь кличку. Не банальную и грубую как «толстая», «рыжая» или «очкастая», а прикольную, как у Вовки-Гильзы, Ленки-Червонной, Сани-Кандагара. 

    Янка была уверена, что в дворовом братстве заключается настоящее счастье, коего она была лишена. Со жгучей завистью наблюдала Янка за сверстниками, что кучкуются по подъездам и верандам детских садов. Её манили гитарные переборы и громкий смех в неизменном сигаретном дыму – атрибуты тайной, недоступной жизни. Не раз представляла она себя в окружении отважных, дерзких друзей, готовых для неё на любые подвиги и авантюры. В навязчивых мечтах виделось ей, что она так же, как стерва-Червонная, в бесстыже короткой юбке восседает на коленях у самого неотразимого парня, а тот жадно целует её у всех на виду. Но, увы! Расписание Янкиной жизни было столь насыщенным, что поздно вечером, после художественной школы, ей едва хватало сил расправить постель. Даже в выходные под тотальным контролем матери Янка металась между репетиторами и бесконечными домашними обязанностями. 

    Вероятно, Янке удавалось мастерски внушать окружающим, даже таким искушённым, как мама Ира, что образ послушной отличницы и есть настоящая она – Янка. Поэтому, веря в несокрушимую дочкину нравственность, мама Ира отправила её одну (!) в курортный посёлок Ярцево на Солёное озеро для лечения начинающегося гастрита. Ах, если бы легковерная мамочка видела дочь, курящей на пустом стадионе в компании изрядно поддатого рецидивиста Паровоза, в то время когда все хорошие девочки уже спят!.. 

    В Ярцево Янка завела себе разбитную подружку из местных Светку-Сетку. Обзавестись такой знакомой можно было только от невыносимого одиночества. При всей недалёкости Сетка была доброй и милой. Ведь именно она первой заговорила с Янкой в местном кинотеатре. Одним из главных, сразу отмеченных достоинств, было то, что новая подруга намного толще и некрасивее самой Янки. 

    Сетка была чрезмерно легка в общении не только с приезжими девушками, но и со всем мужским населением посёлка и близлежащих деревень. Её сексуальный аппетит оставил далеко позади некоторых кроликов из местных ферм, включая их диких сородичей. Если перечислить всех с кем Сетка «дружила», как она это называла, за последний месяц, то выходило по нескольку мужских особей в день. Несмотря на то, что была неизменно бросаема всеми «женихами» сразу после акта «дружбы», никогда не сдавала своей «активной жизненной позиции». Поселковые девушки, дорожа чистотой репутаций, даже близко к ней не подходили. 

    Но именно Сетка стала единственным человеком из Ярцево, не считая местного уголовника Паровоза, обратившего на Янку сочувственное внимание. Ходить с ним по улицам было стыдно, руки Паровоза были изукрашены синими чертями, к тому же посёлок был в курсе основных этапов его «героической» биографии. Хотя вёл себя Паровоз благородно, давал сигареты и сопровождал на ежевечерние курительные процедуры. Друг он был неподходящий – скучный: то многозначительно изображал мудрого наставника, то впадал в раж и клялся отомстить кому-то ...жестоко! 

    Сетка была Янкиной ровесницей, но выглядела старше лет на десять. После получасового знакомства Янка решила переехать к новой подруге от бабуси, у которой снимала угол, соседствуя с множеством назойливых перелечившихся тёток. Обрадовавшись, что Янка не собирается забирать уплаченные вперёд деньги, хозяйка муравейника не проявила к её уходу никакого интереса. Трёхкомнатная квартира в районе новостроек после бабкиного лазарета показалась дворцом. 

    Было лишь одно маленькое недоразумение – экзотический Сеткин папаша. С внешностью Хемингуэя, по убеждениям – хиппи и пацифист. Весь день он неотрывно наблюдал за жизнью мутного аквариума, видимо, обдумывая продолжение повести «Старик и море». Активизируя процесс медитации огненной водой без закуси, седой классик неизменно падал набок вместе со стулом.