Новый День №12

Илья Ильич Обломов – литературный герой насколько исследованный, настолько, извините за вульгарность, затасканный, и настолько, на первый взгляд, совершенно понятный и абсолютно в своих мыслях и поступках предсказуемый, что, кажется, не оставляет никакого «маневра»  литературным критикам. Но это на первый взгляд.  Илья Ильич, тем не менее, совершенно и до сих пор НЕОПРЕДЕЛЁНЕН. Неопределёнен особенно сейчас, когда мы живём  уже в совершенно отличных от времени его появления на свет социально-общественных условиях. Когда, увы, такие понятия, как «честь», «достоинство», слово как гарантия исполнения, совершенно девальвировались. Поэтому уместно начать сегодняшний разговор с того, как сам Иван Александрович Гончаров относился к своему «Пигмалиону». Долго искать ответа на этот вопрос не приходится. Он прописан (и прописан детально) в самом начале первой главы романа: 

 

«В Гороховой улице, в одном из больших домов, народонаселения которого стало бы на целый уездный город, лежал утром в постели, на своей квартире, Илья Ильич Обломов. 

   Это был человек лет тридцати двух-трех от роду, среднего роста, приятной наружности, с темно-серыми глазами, но с отсутствием всякой определенной идеи, всякой сосредоточенности в чертах лица. Мысль гуляла вольной птицей по лицу, порхала в глазах, садилась на полуотворенные губы, пряталась в складках лба, потом совсем пропадала, и тогда во всем лице теплился ровный свет беспечности… Иногда взгляд его помрачался выражением будто усталости или скуки; но ни усталость, ни скука не могли ни на минуту согнать с лица мягкость, которая была господствующим и основным выражением, не лица только, а всей души; а душа так открыто и ясно светилась в глазах, в улыбке, в каждом движении головы, руки. И поверхностно наблюдательный, холодный человек, взглянув мимоходом на Обломова, сказал бы: "Добряк должен быть, простота!" Человек поглубже и посимпатичнее, долго вглядываясь в лицо его, отошел бы в приятном раздумье, с улыбкой. 

   Цвет лица у Ильи Ильича не был ни румяный, ни смуглый, ни положительно бледный, а безразличный или казался таким, может быть, потому, что Обломов как-то обрюзг не по летам: от недостатка ли движения или воздуха, а может быть, того и другого. Вообще же тело его, судя по матовому, чересчур белому свету шеи, маленьких пухлых рук, мягких плеч, казалось слишком изнеженным для мужчины» (конец цитаты). 

Эту историю мне рассказал один мой пожилой друг. Ему тогда на тот момент было шестьдесят лет. 

Эта женщина была третьим и последним ребёнком в семье. Так получилось, что она родилась болезненным ребёнком и, практический, до трёх лет приходилось бегать по больницам, излечивая простуду и грипп. Наверное, с тех пор и повелось, что мать постоянно жалела её и позволяла многое, приговаривая: «Она же болеет».

В детский сад она не ходила. Школьные годы пролетели под таким же девизом с отстранением от физкультуры и множественными пропусками, хотя от сверстников она ничем не отличалась, была шустрая и энергичная, но справки медицинские мать где-то находила и регулярно закидывала ими директора школы. Аттестат она получила и успешно поступила в институт, который также успешно окончила. Но на работу не устраивались и жила с родителями, так как мать всегда её жалела: «Болеет же она, болеет». В связи с таким воспитанием и опекой матери эта девушка не была готова к семейной жизни - обед варить она не умела, убираться она не может. Вести хозяйство? Да не дай боже: «Болею я, болею». 

Остальные дети в семье - её брат и сестра давно уехали и жили самостоятельно, а она всё «болеет». Тем более удивительно, что она успела выйти замуж, да и мужик попался хороший, хозяйственный. Жили они у родителей жены, и остались жить там после их смерти, так и не родив мужу детей и родителям внуков. А почему? Ответ прост - «Болею я, болею». 

Так и жила она с мужем, «болея и болея» до самой старости. Все что могли о ней знать родственники и соседи - есть у них такая женщина и всем её жаль, так как она болеет и болеет. 

Похоронила она мужа и осталась совсем одна на этом свете...

***

«Ты в ответе за тех, кого приручил» - так говорят о домашних животных, но я не хочу быть грубым. Просто я хочу слово «приручил» поменять на слово «воспитал» и думаю, всем и всё станет ясно, что я имею в виду. Хотя никого и ни в чём я не обвиняю.

ВЕДУЩИЙ. Здравствуйте, дорогие и многоуважаемые писатели! Я очень рад приветствовать вас всех в этом зале, где буквально яблоку упасть негде. И это не случайно. Сегодня – знаменательный день. Сегодня мы чествуем человека, которого необыкновенно ценим, которым дорожим и заслуженно гордимся. И, прежде, чем мы откроем сегодняшнюю творческую встречу, я хочу попросить вас встретить горячими аплодисментами нашего несравненного, великолепного, председателя Союза Читателей и его единственного члена – выдающегося Льва Воробьишкина. 

ЧИТАТЕЛЬ. Спасибо! Спасибо, мои дорогие. (Шквал аплодисментов.) Я люблю вас.

ВЕДУЩИЙ. (делает залу знаки, аплодисменты понемногу стихают) Я понимаю ваш восторг, дорогие писатели. Для каждого из вас Лев Воробьишкин стал поистине родным и самым дорогим человеком. Я хочу обратиться к нашему обожаемому читателю: в чём секрет Вашего ошеломляющего успеха? Как Вам удаётся найти путь к сердцу каждого, да, да – к сердцу каждого писателя и никого не оставить равнодушным? (Благоговейная тишина.)

ЧИТАТЕЛЬ. О! Секрет прост, как сама жизнь – я читаю вас. Я читаю каждого из вас. Бог не дал мне счастья иметь детей. Вы заменили мне их. Для меня все вы – мои дети.

ВЕДУЩИЙ. Прекрасный, исчерпывающий ответ, достойный Вашей огромной души. Скажите, но неужели мы все – такие разные, я бы сказал… полярные и, порою, друг друга взаимоисключающие… неужели все мы для Вас одинаково близки и интересны?.. И неужели, Вы всех нас читали?

ЧИТАТЕЛЬ. Ну, конечно, всех. А как же? Все вы, без исключения мне близки и интересны. Каждый – по своему. Да, пожалуй, это непросто… нужно обладать большой психической подвижностью, чтобы переключаться, скажем… с многоуважаемого классика Баклакова… ну, например, на дебютантку Лидочку Охрюмину…

ЛАРИСА: Я не знакомлю тебя со своим другом, это ни к чему. Итак, мы побеседуем о разводе?

(Антон нервно закуривает.)

ЛАРИСА: Ты перешёл на кофе? 

АНТОН:  Я не пью больше месяца. Для меня никогда не было проблемы завязать со спиртным.

(Лариса улыбается. Антон гасит окурок.)

ЛАРИСА: Тебя не интересует, кто мой новый друг? 

(Антон медленно переводит взгляд на фигуру в черном.)

АНТОН: Надеюсь, при нём ты не называешь меня «старым другом»?

ЛАРИСА: Он, между прочим, совсем не пьёт.

АНТОН: Ты что же, «друга» себе выбирала по этому принципу?

ЛАРИСА: Не только. Но это тоже многого стоит. Итак... мы поговорим о разводе?

АНТОН: Мы с тобой уже не живём вместе. Или тебя интересует формальная сторона дела?

ЛАРИСА: Я хочу, чтобы меня с тобой ничего больше не связывало. Слышишь? Ни-че-го. Хватит. Намучилась. Больше этого не хочу.

(Она хмурится и снимает очки.)

АНТОН: Сейчас ты очень похожа на свою маму.

ЛАРИСА: А на кого же мне быть похожей? Игорек, естественно, будет жить с нами. Рудольф его усыновляет.

АНТОН: Кто?

ЛАРИСА: Рудольф. Так зовут моего друга.

 Это ни в коем случае не литературный анализ, а именно беглые заметки. Поэтому хотелось бы, вопреки канонам, начать не с «главного и достойного», а с того, что связано именно с собственным настроением и с тем, что вольно или невольно бросается в глаза. Как, скажем, когда вы ступаете на новую дорогу или входите в переулок, и видите, то брошенный на тротуар рекламный листок, то, наоборот, живую травинку, вспучивающую асфальт и прорывающуюся сквозь него. Мелочи с точки зрения целого и Ваших собственных задач. А вот западают в память и все. Второй из авторов этих заметок ( профессор Бондаренко работал над материалом книги «Культура в лицах» совместно с кандидатом философских наук, психологом, преподавателем МГУ О.Ю. Бондаренко) встретил восторженные рекомендации с настороженностью и еще, возможно, с еще не вылившимся в слова скепсисом, услышав, что «Трещинка» напоминает «Мастера и Маргариту». Ну, зачем еще один Булгаков, не говоря уже о довольно примелькавшихся фантасмагориях последних десятилетий? – Нет, я в принципе не против того, что называют «магическим реализмом». Но мне лично (именно мне, я тут не впутываю других), уж простите за это, не интересны ни повторяющиеся кинопутешествия по времени, ни «Белые тигры», или психо-мистические блики «Цареубийцы» и прочая, и прочая. Иными словами, если речь заходит об Истории, то мне интересна именно история, а не кружева фантазий вокруг нее.

        Не помню, когда я впервые увидела Жерара? Даже если настойчиво перебирать в уме события десятилетней давности, не вспомню, увы…

        Его образ живой ароматной дымкой незаметно вполз в нашу жизнь и, перемешавшись с воздухом, стал частью общей атмосферы. Скорее всего, это произошло на какой-нибудь из окололитературных тусовок.  

        Удивительно, но по прошествии многих лет представляю Жерара с такой обострённой точностью, что звучит в голове его ломкий подростковый голос. Тихо и медленно, словно пробуя на вкус каждое слово, Жерар упивается своими стихам, как тогда, в дикой, трудной и полной надежд молодости…

        На собраниях «Поэтического кафе» Жерар слыл законченным пижоном и самовлюблённым выпендрёжником. Все, конечно же, прекрасно знали, что никакой он не Жерар, а попросту Женька. Да и сами графоманские мистерии происходили вовсе не в кафе, а в читальном зале городской муниципальной библиотеки № 4 с попустительства пышногрудой директрисы, тайно пописывающей слёзные вирши. 

        Сообщество возомнивших себя писателями чётко делилось на два непримиримых лагеря.

        1. Старая гвардия сталинской закалки, что выйдя на заслуженный отдых и случайно зарифмовав два глагола «пытать – страдать», вдруг открыла в себе невероятные, дремавшие доселе литературные таланты. Привычные к тяжкому труду ветераны принялась по-стахановски, не щадя живота своего, тоннами фанатично бурить поэтическую руду.        

  Поэтесса крутила в руках исписанные листки бумаги. Домашние любимцы, Барон и Мурка, старательно тёрлись о её ноги.

- Кошки! Не подлизывайтесь. Я всё равно буду настаивать на том, что эта писанина никуда не годится! То есть может быть и годится, но не туда. В редакции детского журнала эти стихи ни за что не примут! Хвостатые! Ну, как вы не поймёте? У меня заказ на стихи для детей! Для маленьких таких, шустрых непосед! Ну, в общем, для котят, только людских! А вы что пишите? «Камертон, моветон, миллион, пардон». Котята, то есть я хотела сказать человеческие дети, таких слов ещё не знают, а значит, ничегошеньки не поймут. Вы что хотите, чтобы я сама села и сочинила? Вы этого хотите? Тогда кто вас, пушистые, холить и лелеять будет? Если я начну сама писать все свои тексты, у меня совсем не останется времени на то, чтобы за килькой на базар и за кошачьим кормом  бегать! 

 Мурка перестала тереться о хозяйку и вскочила на подоконник. Кое- как нарисовала на запотевшем стекле подобие цифры 3.

- Не поняла? - Поэтесса подошла к окну. - Это у тебя цифра или буква и что ты этим хотела сказать?

 Кошка нарисовала рядом что-то отдалённо похожее на бутылку.

- Даже и не проси! Валерьянки не налью и на троих с вами соображать не стану! Во-первых, не заслужили, а, во- вторых, после такой попойки вы мне тут такое устроите, что придётся ремонт делать! Причём капитальный!- Она устало опустилась в кресло, и Барон моментально вскочил к ней на колени, задрал голову, требуя, чтобы его незамедлительно погладили.

- Плохо сочиняешь! Можно сказать, отвратительно! Не за что тебя ласкать! Понятно! - Но рука женщины уже опустилась на его белую, как снег, спину. - Пушистики! Эврика! Я поняла. Вы хотите сказать, что для маленьких должны писать тоже маленькие, так?

  Барон и Мурка закивали мордочками в знак согласия.

 За окнами сгустилась теплая вечерняя тишина. С крыши соседской террасы стайкой вспорхнули крошечные серебряные звездочки и, весело чирикая, расселись по проводам. Бледно-лиловый месяц по самые рожки увяз в липком мазуте темнеющего неба. Маленький мальчик сидел на поросшем солнечными весенними цветами ковре и играл.

   Родители собирались в гости. У тети Розы сегодня день рождения, и она пригласила всех-всех-всех. И дядю Антона, и бабушку Софи, и кузена Ференца с Эрикой, и маму, и папу, и сестру Лиз, и Йонаса... и еще полпоселка. Но Йонас, как на беду, подхватил скарлатину, и теперь ему придется остаться дома. Одному.

   - Почему одному? - возмутилась толстая кошка Лика, лениво растянувшаяся на пуховике у газовой печки. - А я?

   - Толку от тебя, лежебока, - презрительно отозвался папа. - За собой последить не можешь, как тебе ребенка доверить?

   - Сынок, мы скоро вернемся, только поздравим тетю Розу, - сказала мама. - Не будешь бояться? Как горло, болит?

   Йонас сглотнул. Болит, конечно, но терпеть можно. Ничего, справится, он уже большой.

   - Мам, идите. Я не боюсь.

   - Я за ним присмотрю, - заявил резной дубовый шкаф. Он был в доме самым старшим, и родители знали, что на него можно положиться.

   - Да? Ну, хорошо, - папа грузно опустился на диван, так, что тот даже крякнул от неожиданности. - Извини, пожалуйста, - папа погладил диван по плюшевой шерстке. - Не хотел сделать тебе больно. Так мы идем или нет? Лиз?

 Он стоял в изголовье моей постели и улыбался. Весь прозрачно-холодный, как пакетик "фруктового ледка". Глаза его бегали в глазницах, как глаза котенка из старых часов-"ходиков". В правой руке, удерживаемая за середку, переливалась всеми мыслимыми цветами небольшая трость эпохи Людовика-четырнадцатого. На нем так же сверкало полупрозрачное одеяние, напоминавшее праздничный костюм древнего римлянина.

- Не ожидал? - Голосом очень похожим на мурлыканье сытого кота вопросил пришелец. - Ты тут весь вечер доказывал друзьям-собутыльникам, что мы не существуем. Тогда, кто я?

-Сон... мираж... видение...

- Не пытайся подобрать что-нибудь подходящее в своем воспаленном похмельным синдромом мозге. Ничего не подберешь! Кто я?

- Наверное... артист из театра юного зрителя... После репетиции...

 Незнакомец протянул ко мне левую руку ладонью вверх: на ладони появился стакан со вспотевшими стенками. Густая пивная пена едва не переливалась через край.

- А теперь?

- Фокусник из приехавшего шапито...- Я с наслаждением проглотил животворящий напиток, переданный мне пришельцем. - Или маг?

- Теплее... О чем ты спорил вчера?

- Теща выдумала, что мои вечеринки - дьявольские шуточки... Дура! Я и выступил перед друзьями с короткой пламенной речью, что дьяволов никаких нет. А Кузьма захарахорился...

ПОСВЯЩАЕТСЯ

морякам-подводникам лодки К-141 «КУРСК»,

затонувшей 12 августа 2000 г. в Баренцевом море

 

Час закатный уже

На святом рубеже

Мы стоим до последнего залпа.

Нет приказа назад

Ну а где-то парад

Только нас там не будет, а жалко.

 

По сигналу: «Во фрунт!»

Всей командой на грунт

Залегли мы торжественным маршем.

Не спеши, командир,

Снять парадный мундир

Нам теперь Посейдон будет старшим.

Весне уже конец,

Но грусти нет, однако.

Ведь Пушкин был Близнец

По знаку Зодиака.

 

А значит – был влюблён

Всё время, между делом:

Не Лев, не Скорпион,

Не Водолей, не Дева.

 

Уже раскрыл июнь

Над нами зонт из радуг.

И Пушкин так же юн,

А значит – прост и краток.

 

И строк его дожди

Плывут душе навстречу.

Всё лето впереди!

Июнь. Шестое. Вечер.

Где бы ты ни был,

В джунглях или в саванне,

Или на мягком диване

В своём кабинете

С сигарой в зубах

Или с ромом в стакане,

Помни, мой друг, что где-то

На белом свете

Есть тот,

Кто всё это видит и знает,

Тот, кто за всё это в полном ответе.

А ещё есть тот,

Кто по ночам,

Глядя на звёздное небо,

Думает о самом главном

И просто мечтает.

  Бегает среди Африки под баобабом маленький слоник. А на баобабе сидят африканские птитищи, здоровущие такие! А какие у них клювищи! И они так вот развлекаются, например.

Бежит эдак куда-то гиппопотам, а какая-нибудь из птитищ ка-ак долбанет его клювищем в загривок! Гиппопотам сразу и па-памс! И носом в песок… Или вот носорога несет по делам. А птитища своим клювищем хвать носорога за рог – и набок, и на спину. А другая птитища своей лапой-копытищем ка-ак даванет носорога по пузу! И носорожий рог втыкается в песок по самый корешок. И носорог, запрокинутый на спину, ногами долбает воздух, а встать не может – рог-то в песке увяз, тормозит, как якорь…

И вот сидят на баобабе эти птитищи и высокомерно смотрят на слоника. Очень свысока! Они же сверху! Они же и под облака могут взлететь! Оттуда все и всё, что внизу, на земле, кажется крупинками и букашками. Даже слон! А уж тем более маленький. Носится тут и ничего не боится! Пыль ногами вздымает, а ушами широченными разгоняет. И птитищи так ехидно, свысока и спрашивают:

- Слонище, Слонише, а зачем тебе такие большие уши?

- А когда ими машешь, все сразу понимают - душа и ум у меня крылатые!

- Но ты же сам не летаешь. 

- Ещё чего! А вдруг грохнусь из-под небес?

- Так тогда уши-то такие зачем?

За окном как хозяева жизни

Разгулялись шальные дожди.

Неуютно теперь в Отчизне,

И тепла от неё не жди.

 

Липкий холод сжимает тело.

Мысли гонят надежду прочь.

Мать-Россия окоченела

И не может ничем помочь.

 

Да и мы ей помочь не в силах:

Льют дожди уже много лет,

Туч нашествие заслонило

Прежде видимый солнца свет.

Всё до мелочи знакомо

И обыденно весьма,

Сонных улочек истома,

Деревянные дома.

 

Те же запахи и краски,

Что и двадцать лет назад,

Жизнь без каждодневной встряски,

Устоявшийся уклад.

 

Так всё вышло, так сложилось,

Тот же круг из тех же лиц,

Их природная сонливость

Непривычна для столиц.

 

Это свойство всех провинций,

Их всеобщего родства,

Где размеренность, как принцип

И как форма существа.