Новый День №27

Каурый ждёт.

Седлает ночь коня гнедого.

Темна одеждой, но не вдова

наездница и кнут не жжёт.

Коня любимца бережёт -

коня любимца вороного.

Седлает ночь коня гнедого, -

его черёд.

 

Тверда рукой, - подпруги, удила, -

знакома амазонке крепь седла.

Легка рукой, - от гривы до копыт

она коня водицею кропит.

Спадает вниз росою та водица.

Им промедленье не годится.

И конь храпит.

 

Копыто рвёт пространств тугой покров, -

ревниво рвёт без дерзкого урона.

Оно не знает от подковы звона, -

железной тяжести подков!

Им нет оков!

 

Удел их – быть бессонными и зреть,

как отрок глобус,  Бог землёю вертит.

Удел их  -  всюду быть и даже средь

живых и мёртвых, средь небес и тверди.

И нет им смерти ...

 

... а каурый ждёт ...

Ангел летел с опаленным крылом.

Был он веселого нрава притом.

Ростом Господь его не обделил.

И на Земле добрым душам он мил.

Ну а для тех, в ком сочувствия нет,

Он сочинит остроумный куплет.

Не осуждая, совсем не браня,

В дождик, мороз и в сиянии дня

Он озарит недостатки людей

Звонкой, летящею песней своей.

 

Припев: 

Смех добродушный услышит не раз

За искрометность веселую фраз,

Радость друзей и нападки врагов,

Лишь равнодушье принять не готов

Ангел, высок его светлый полет,

Пусть впереди вереница невзгод.

 

Часть вторая

Вот наш герой появился в Москве,

Всем подарил он стихи. На Неве

Он, театральных подмостков поэт,

Зрителям нес за куплетом куплет 

Шуток забавных о слугах, вельможах…

Был он любим, на других непохожим.

Ну а потом, темных сил избегая,

Он в Севастополь умчался, страдая,

Не за себя, за родную страну, 

Что объявила не мир, а войну,

Где ополчились, не зная преград,

Близкие люди: отец, сын и брат.

Ангела путь знает Бог лишь один.

Вот перед ним и Париж, и Берлин.

Творчество здесь оценили достойно,

Только в душе тяжело, неспокойно

Переживать ностальгию по дому.

Многим изгнанникам это знакомо.

Пусть почитают его за границей,

Все ж ангел наш захотел возвратиться.

Из большого сказочно-белоснежного сугроба торчало горлышко запечатанной бутылки. Впрочем, даже не горлышко, а почти треть бутылки выглядывала из снега, и белая прозрачная жидкость, судя по этикетке, была – водкой. Если конечно, кто-то не пошутил, налив в бутылку бог знает что и не поленившись запечатать, как новенькую. 

Над сугробом стоял громадный мужчина в невнятной одежде толи бомжа, толи дворника, с одутловатым лицом, рыжеватыми, ещё не седыми волосами. Шапка была зажата в руке, а вся поза точь в точь, как на картине Решетникова «Опять двойка». И глаза почти также виновато опущены. Глаза на удивление светлые, чуть удивлённые и по-детски обиженные. Мимо проходили люди, многие притормаживали перед бутылкой в сугробе. Кто-то комментировал. 

Похмельный дворник, как я про себя окрестила рыжего громилу, никого не замечал. Он стоял над бутылкой, как стоят над смертельно-больным другомв прифронтовом госпитале,как над порванным в клочья свадебным платьем после исчезновения жениха прямо из ЗАГСа. Он стоял, как памятник вселенской несправедливости, как древний сфинкс, оплакивающий судьбу исчезнувших цивилизаций. И, как в детстве мне хотелось впрыгнуть в картину про двойку и уговорить маму мальчика не ругать его сильно, так и сейчас, мне захотелось чем-то помочь этому странному большому человеку. Я подумала, что, наверное, ему неловко на людях доставать бутылку из сугроба, а выпить очень, ну очень, просто нестерпимохочется… вот он и завис в состоянии фрустрации. А может, у него что-то с ногами или спиной, и он нагнуться не может?

- Хотите, я для вас её достану? – В порыве альтруистического великодушия произнесла я. 

И уже готова была совершить этот подвиг, ожидая, что он вот-вот расплывётся в улыбке и признается, что именно об этом и мечтал. Но похмельный дворник поднял на меня свои по-детски обиженные глаза и сиплым, несколько высоким для такого громилы голосом, с пафосом театрального трагика произнёс: 

- Нельзя. Она же – горилка, вражеская значит…Хохлятская. А я – за Россию. Нельзя! 

 

Когда пишешь от первого лица, нередко спрашивают, действительно ли так было. Обычно на этот вопрос писатели не отвечают, предпочитая сохранять интригу. Но на этот раз почему-то захотелось секрет раскрыть. 

Итак, было ли то, о чём написано выше? 

 Нескладная девчушка, с пригоршней веснушек на смешливом личике, облачившись в белый венгерский фартук с вышитым рецептом знаменитого гуляша здоровенным ножом отрезала тонкий ломоть хлеба. Потом разреза его пополам и каждую половинку так же разделила на двое. Взяла в руки кусочек и посмотрела через него на свет.- Вот. Примерно сто двадцать пять грамм! Да ещё пополам с отрубями. Понятное дело. От такой дневной пайки ленинградцы сходили с ума от голода. Не могли дойти от магазина до на сквозь промёрзших домов. Падали на ходу и умирали от истощения. Она с жадностью отправила хлеб в рот.

- Дядь Саш, ты у меня всё знаешь. Как же они при этом ещё и работали? - На глазах моей племянницы заблестели слезинки. - К нам на урок поэтесса приходила. Старенькая совсем. Её шестилетней девочкой по «Дороге жизни» вывезли в первую блокадную зиму. Потому и выжила. Она нам стихи читала о тех людях. - Голос девушки дрожал. Она быстро краем фартука вытерла вмиг покрасневшие глаза.

 Я молча намазал оставшиеся  куски хлеба толстым слоем масла. Положил поверх филе красной рыбы. Налил полную кружку ароматного чая. - Катюша  поешь пожалуйста. Тебе через  час в школу бежать. Там, безусловно, буфет имеется. Но вот со своевременной поставкой лососёвого филе могут возникнуть проблемы.

 Мои потуги побыстрее сменить тему разговора не принесли ожидаемого результата. Катюша даже не взглянула на деликатесные бутерброды.

- Дядь Саш какие бутерброды. У меня в голове со вчерашнего дня звучит голос той бабушки. Нет. Ну ты мне скажи. Как они работали? Как план, ну или норму, выполняли?

- Катюша сходи ко мне в кабинет, там на второй полке лежит папка с надписью Всего-то семена!. Не сочти за труд принеси её сюда. Вместе поглядим. Хорошо?

 ***

Тех минут пока племянница отсутствовала на кухне мне вполне хватило на то, чтобы завернуть мои нехитрые кулинарные творения в фольгу и незаметно положить в цветастый ранец.

- Ты меня спрашиваешь, как работали в блокадном городе? Вот послушай. Если захочешь потом возьмёшь эту папку в школу. Одноклассникам покажешь.

Не напоминает ли само это соединение в названии крыловскую басню о музыкантах-зверюшках или известное выражение: «В огороде бузина, а в Киеве дядька»? И в самом деле, что может быть общего между размышлениями великого систематика и диалектика, впрочем, сегодня куда более почитаемого, скорее даже, как некий антиквариат человеческой мысли, нежели читаемого, и нашими пестрейшими СМИ?

Не будем спешить с выводами, а вспомним одно коротенькое и примечательно ироническое эссе Гегеля, посвященное тем, кто мыслит абстрактно. Вообще-то абстракция и абстрактное мышление – не порок. Еще с советских времен в «Философском энциклопедическом словаре» (м., 1983, с.7) абстракция (с латинского – отвлечение) определена, как «формирование образов реальности (понятий, представлений, суждений, посредством отвлечения и дополнения… Отвлечение от постороннего, - говорилось здесь, - в процессе А. упрощает задачу познания. Однако, добавляет автор цитируемой статьи, М.М.Новоселов, - науч. А. предполагает не только умение упрощать ситуацию, отвлечение от посторонней информации, но и усмотрение в результатах отвлечения информации, необходимой для общего метода решения множества конкретных задач, предсказания последствий экспериментов, прогнозирование последствий теоретической и практической деятельности и т.п.»

Да и не в одной только научной деятельности абстракция может стать могучим подспорьем в достижении значимых результатов. В тех же шахматах или шашках знание алгоритмов помогает вести расчеты. Более того, на турнирах спортсмен (если это ему удается) максимально абстрагируется от всего, что отвлекает его внимание, но не имеет отношения к ходу игры: от того, из чего сделаны фигуры, есть или нет галстук на груди у соперника и т.д., и т.п. Но Гегель-то иронизирует, и оказывается не просто не занудой, неустанно бормочущей о каких-то там Абсолютной Идее и Мировом Духе, но и хирургом Нашего Современного Духа, взрезающего скальпелем иронической мысли уже наши, сегодняшние нарывы.

И что же он пишет? – Если отойти от буквального цитирования, то суть очень проста. Гегель замечает, что философов обвиняют в том, что они мыслят абстрактно, то есть оторвано от реальной, земной жизни, и, вообще, от сути практических дел. Но справедливо ли это? Скорее уж такое обвинение может подойти к… базарной торговке.

Как так? – Да все очень просто. Когда подошедшая покупательница обвиняет торговку, что у той товар, мягко говоря, не свежий, то в ответ звучит тирада, достойная Мольера, Ильфа и Петрова и М.Задорнова:  «Сама ты…! Да не твоего ли отца вши в канаве заели, не твоя ли мама с французами кутила, не твоя ли бабка сдохла в богадельне! Ишь целую простыню на платок извела! Знаем, небось, откуда эти тряпки да шляпки! Если бы не офицеры, не щеголять бы тебе в нарядах! Порядочные-то за своим домом следят. А таким - самое в каталажке!  Дырки бы на чулках заштопала!»

Хочется помедленней, потише,

Благо, что дорога далека...

Заняты все полочки и ниши

У меня в душе до потолка.

 

На века - мое многоэтажье,

Да и ты - отнюдь не налегке.

Мне, прости, и не добраться даже

До любви в заветном сундучке.

 

Ей в душе, конечно, очень тесно

Развалиться в кресле, снять пальто...

К сожаленью, к счастью ли, но места

Там уже не хватит ни на что. 

 

* * * 

Ничего не случается зря

В нашей маленькой жизни, пожалуй:

И последний листок ноября

Память в цепкой ладони зажала,

И аккорд запоздалой тоски,

Поселившейся в сердце на годы,

И тепло одинокой руки,

И блаженство дождливой погоды.

 

Ничего не случается зря

В нашем маленьком тесном чулане:

Лоскутками цветными пестря,

Позабытые в детстве желанья

В старых ящиках прячутся, лишь

Ты о них вспоминаешь... И все же - 

Для чего-то ведь их шевелишь,

Примеряешь украдкой в прихожей...

Не помню, какого числа,

по воле какого синдрома

дорога меня привела

на место отцовского дома.

Тут жили когда-то вдали

от смутного гула эпохи,

и вот – в придорожной пыли

красуются чертополохи.

Пока мы кому-то назло

по этой земле колесили,

как много воды утекло,

как много домов посносили!

Над нами плывут облака

и в них отражается детство.

Конечно, земля велика,

и всё-таки –

некуда деться…

  

*  *  *

Весна по Заречью пошла ходуном

и крутится-вертится, как заводная;

веселая птица поет за окном,

а как называется птица – не знаю.

Лежу на диванчике возле окна

и, кажется, не понимаю спросонок:

откуда Заречье, какая весна

и разве я, Господи, снова ребенок?

     Пока не растрачен весенний запал

     и легкие трели за окнами льются,

     какое великое счастье – проснуться,

     не помня, как тягостно ты засыпал.

Болезнь явилась следствием образа жизни, отсутствие зубов – следствием борьбы с болезнью. Химия погасила очаг, но не истребила причины. А рождаться заново я пока не научился.

Впервые идея спасительности маленьких заблуждений пришла ко мне после прочтения рассказа О. Генри «Последний лист». Прибитая тяжелым недугом девушка спаслась благодаря вере в лист за окном. Она сказала себе: «Я умру тогда, когда с дерева упадет последний осенний лист». А он и не думал падать. Лист был нарисованным. Знакомый живописец пошел на спасительный обман, узнав мысли девушки. И девушка поправилась благодаря вере в собственное заблуждение. 

    Потом мне стали нередко попадаться истории спасительных заблуждений, связанных с верой человека в чудо. Слепая монашка омыла глаза из-под ног разбойника, веруя, что это святой человек, и прозрела. Таких случаев множество. Медики называют это эффектом плацебо. Я предпочитаю термин спасительное заблуждение.

    Думаю, что средневековые алхимики изрядно приправляли этим продуктом эликсиры бессмертия. Колдовали в тишине келий. Доживали до старости, теряли зубы и память, забывали об этом, впадали в анабиоз самообмана, рождались заново, чтобы снова умереть и воскреснуть, предавались науке заблуждений. Самая мудрая алхимическая наука – обман самого себя. Научишься водить за нос свое естество, получишь пилюлю бессмертия. Очевидно, подобный закон положен в основу волшебства. Магия закрытых глаз, колдовские чары вставной челюсти, творческая амнезия. Когда кто-то вожделеет бессмертия, поневоле начинает обманывать самого себя. Идеалист горячим сердцем устремляется к этому, желает перехитрить время, чтобы оно начало работать вспять. Автор может погрузить себя через сопереживание своим героям в средневековье и в будущее. И в этом смысле писательская лаборатория – это келья отшельника и алхимика. Но не святого.

   Не все люди писатели, но все творцы. Что обычно вспоминает человек в том возрасте, когда у него начинает отказывать память? Старушки предпочтительно проживают заново многочисленные любовные романы. Лица, антураж, запахи, цветы, улыбки, состояния эйфорий проносятся перед мысленным взором подобно латиноамериканским сериалам. Остановить мгновение удается с помощью спасительного заблуждения. 

   Пять минут назад пожилая дама рассказывала о любовных приключениях, потом благополучно все забывала, но в следующую минуту приятные воспоминания вновь будоражили ее кровь.

    После презентации во время застолья учительница литературы принимала меня за одного из своих любовников, весь вечер кокетливо называла «шалуном» и лезла целоваться. Я пытался отшучиваться, но вскоре понял, что это бесполезно. Старушка ничего не помнила, она находилась в мире придуманных воспоминаний.

С этим человеком я учился в одной школе. Мы были в параллельных классах. Он отличался спокойным уравновешенным характером. Никогда не был агрессивным, ни с кем ни ругался и никогда не повышал голос. С ним мало кто общался, да и сам он не рвался к общению. Жил в своём маленьком одиноком мире. Как-то получилось, что я стал наблюдать за ним, понемногу начал беседовать с ним на разные темы. После уроков нам было по пути домой, и я иногда догонял его и всю дорогу молча шёл рядом. Со временем мы разговорились. Я узнал, что всё свободное время от занятий в школе и домашней работы он уделял чтению книг. В доме у него была приличная библиотека, которую им оставил отец, когда ушёл от них к другой женщине. Он жил с матерью и старшим братом. Книги, которые он читал, отличались от школьной программы. Его больше привлекала научная фантастика, которую он читал запоем и пересказывал мне все запутанные сюжеты. Память у этого подростка была феноменальной. Я после прочтения книг через какое-то время мог позабыть содержимое и с трудом вспоминал прочитанное. Он же помнил и пересказывал любую книгу так, как будто прочитал её только сейчас. Мы подружились и вскоре после уроков и в выходные дни мы стали видеться в основном у него дома и часами могли разговаривать на разные темы. Мне интересно было его слушать, мне нравились его рассуждения и мысли. И хоть мы были одногодки, мне же казалось, что передо мной сидел взрослый не по годам человек.

В один из дней, он после длительного молчания внимательно посмотрел на меня. Его взгляд проник внутрь меня и как бы изучал меня, проверяя насколько можно мне доверить то, что он хочет донести. Спокойно вздохнув, он произнёс:

- Ты знаешь, что наш мир совсем не такой как его представляют люди?

Это высказывание я не понял. Я даже и не пытался его осознать и не знал, что ответить на его вопрос. А он и не стал ждать ответа и продолжил:

- Мы живём в своём мире, естественном, который создали люди. В таком социуме со своими законами, понятиями, правилами, точными науками. И другого мира в нашем понятии нет. Но я хочу тебе сказать, что это только оболочка, которую мы принимаем за истину. Истина на самом деле другая. Мы думаем только так, как нас учат и другого для нас не существует, и быть не может. Но мы глубоко ошибаемся, так как всё в этом, нашем мире, подконтрольно, я бы даже сказал, запрограммировано. Нам со стороны кажется, что мы хозяева своей судьбы и сами решаем и выбираем свой жизненный путь. Но я тебя хочу огорчить, что это не так. Каждый с рождения имеет своё предназначение, которое должен исполнить. Но люди этого не знают, и чтобы это узнать, нужно правильно жить, приложить все усилия и понять свой путь. Но многие, к сожалению, его так и не понимают и живут как бы ни по своему предназначению, теряя жизненное время впустую.

Научи меня, мама, не верить,

Что изменятся подлость и ложь,

Что поздно захлопывать двери,

Если в горло врезается нож.

 

Не всегда есть смирение - выход

И мосты иногда нужно жечь,

И любовь в моём сердце не повод,

Чью-то подлость от боли беречь.

 

* * *

Знаешь, а искренность нынче не в моде.

Надо смириться и жить.

И одеваться согласно погоде,

Лишнего не говорить.

 

Надо не плакать, а только смеяться.

Боль никому не нужна.

А за раскрашенной маской паяца

Суть не видна.

 

* * *

В этом мире одиноком

Равнодушье - страшный зверь.

Не сравнится с серым волком.

Я не вру тебе, поверь.

 

В наших душах проживает,

Тупо смотрит на людей.

Убивает, убивает

Без ножа и без когтей.

Этим летом посчастливилось бабе Лене вместе с двенадцатилетней внучкой Оленькой две недели понежиться на крымском пляже, поплавать в Чёрном море, походить по обтесанной волнами гальке. И хотя ей очень не хватало здесь песчаных барханов родного Донбасса, потому как мягкий песочек для её изнеженных ног был предпочтительнее твёрдых камешков, она была рада выпавшей возможности отдохнуть в безопасном Крыму, подальше от напичканного опасностями Донбасса. 

Вот странность-то какая! Лежишь на топчане, крымские камушки невиданной гладкости в руках перебираешь, ни войны тебе, ни переживаний, мир да покой, красота неимоверная! Море – вот оно! Во весь горизонт перед тобой разлеглось, волнами малыми мирно играет, переливается на солнышке. А о чём думаешь? А думаешь о родной речушке с мутно-зелёной водой на глубине, ничем не выдающейся, на пляжи которой вот уже пятый год путь заказан…

Казалось бы, что толку вспоминать те природные пляжи на Северском Донце, к которым теперь страшно подходить. Всё потому, что единственная крупная река в этих краях стала линией разграничения украинских войск и новообразованной республики. Кто ходил на те пляжи, те или безногим оставался или вовсе не возвращался… Мины да растяжки, что те злые чудища из русской народной сказки охраняют теперь заповеданные тропы к большой воде с золотыми пляжами. Да и пляжи те вряд ли золотыми остались. Песочек с годами уносится по течению, разносится ветрами, а сам пляж, если его не чистить, на суше зарастает травой, в воде – тиной.

Внучка быстро освоилась на турбазе, нашла себе подружек: одну из Киева, другую из Воронежа. Всё рассказывает приезжим подросткам, как под «укрофашистами» в оккупации жила, боялась из дома нос показать, как от «Градов» в подвале пряталась, как без родного дома осталась, как их с мамой под обстрелами из Дебальцево на БТРе вывозили ополченцы. А туда, где их ждал автобус, за пять минут до того, как их довезли, мина сто двадцатая упала. Чудом живы остались.

Баба лена уже и ругала её, чтобы не хвасталась пережитым, ведь неизвестно ещё, чем дело кончится. Кто знает, сколько эта проклятущая война над Донбассом нависать будет? И в бабушкин посёлок, где они теперь живут, может в любой момент что угодно и когда угодно «прилететь».

– Знать бы, где соломки подстелить… – вздыхает баба Лена, когда задумывается об этом. – Но попробуй внучку остановить, если вопросы задают. Оля хорошо подкованной оказалась, такие ответы выдаёт – заслушаешься! Хотя, пусть и киевляне, и все, кто тут есть, правду знают, а то всё не верят, что это не мы их, а они нас завоёвывают, ну а мы, естественно, сопротивляемся. 

        Когда Катя впервые увидела Тёму, в её голове, словно всплывающее окно на мониторе возникла ясная и одновременно абсурдная фраза: «Какой молодой, а уже такой больной!» Тёма действительно был моложе Кати на целых двенадцать лет, и это стало впоследствии предметом её постоянных переживаний.  

        А что же касается болезни, то она не проявлялась так наглядно, как, например, насморк – громким кашлем и красным распухшим носом. Болезнь украдкой выглядывала из его глаз, как безобразная уродица из окна, любопытствуя и одновременно опасаясь чужих взглядов. Эта убогая калека одновременно и осознавала своё безобразие и с молчаливой обидой укоряла мир в жестокости, ведь в том, что родилась она на свет одноглазой да горбатой, не было её вины… 

        Всмотревшись в лицо парня, Катя узнала его. Да и невозможно было не узнать ангельскую физиономию с рекламы, что более десятилетия тревожила сердца клиенток всех парикмахерских средней руки. Да, это был он – красивый мальчик-модель, чьё лицо, увидев раз – невозможно забыть. Только причёска из глянцево-холёной «волосок к волоску» превратилась в растрёпанную серую шапку, словно ощипанную злыми птицами. А в лице вместо божественной снисходительности проявилось выражение отчаянного оптимизма, свойственного всем беспризорным детям, типа: да никто меня не бросал, я тут просто гуляю…

        Это был не похожий и даже не очень похожий человек, а именно – ОН! Катя сразу восстановила в памяти, как сидела в очереди на маникюр и с тоской разглядывала рекламно-глянцевого Тёму. Даже мысли свои вспомнила: «Эх, вот бы мне такого парня! Это ж, наверное, настоящее счастье!..»           

        Парень был высокий, статный, ещё совсем недавно, яркий брюнет, а теперь, несмотря на молодость, наполовину седой. Светлые глаза и серебристая грива контрастировали со смуглой кожей.

        В момент их первой встречи Катя и не помышляла о знакомстве, только подумала про себя, что молодой человек, который сидит напротив, отмечен какой-то особенной – болезненной красотой. Да и место для романтического знакомства было уж слишком неподходящим. Стыдно кому сказать: «А мы с моим в психушке познакомились…» В лучшем случае хмыкнут, а скорее всего, предпочтут никогда не общаться с подобной парочкой. 

          Собственно говоря, к психиатру Катя обратилась после смерти бабушки, с которой прожила всю жизнь и не представляла теперь дальнейшего своего существования. На почве терзаний и растерянности образ бабушки стал преследовать девушку наяву.

Сборник статей, эссе, рассказов о театре «КомедиантЪ».

В прошлом году театру исполнилось 18 лет – совершеннолетие. Это заставило нас многое припомнить и переоценить.Мы поняли, что у нас так много интересных страниц истории, что хочется ими поделиться. Мы не собираемся останавливаться, и эта книга планирует дополняться и переиздаваться.

Правда, режиссёры и артисты написали о своём театре в жанре актёрских баек, а друзья театра и критики подошли к вопросу серьёзно. Некоторые статьи были написаны специально для этой книги, другие мы цитируем из официальной прессы или нашли на бескрайних просторах интернета. 

Поэтому тексты, ждущие вашего прочтения, крайне разнообразны, и весь сборник получился похожим скорее на лоскутное одеяло, чем на стройное логичное повествование. Но и сама история нашего театра такова – коллаж идей, мозаика эмоций, калейдоскоп творческих взлётов и падений, долгожданных и неожиданных находок, случайных и закономерных встреч, запертых дверей, открытых горизонтов, радости и отчаяния, потерь и приобретений… Впрочем, как и история любого живого организма, жаждущего жизни и любви. 

И у каждого из вас, наши дорогие зрители, читатели, коллеги, есть возможность внести своё слово в эту неоконченную «летопись», свою мелодию в эту «симфонию», свою ноту в эту «картину», ведь совершеннолетие – это первая молодость, это только начало расцвета!

Хоть и знаешь,

а все же дивишься тому, что можно любить –

пленницей Эроса не становясь.

Пленяясь воображеньем игры,

но не флирта притворством – 

из сердца излить чувства в облик фантома.

Вдруг превратясь

из себя – в бестелесный мираж, но притом

в тело свое

его воплотить…

Себе удивляясь: в обыденном жить без любви –

так просто. Легко!

Не пусто…

Воздушно!

Некому взглядом сказать: «Позови!..»

Впрочем,

можно нескучно жить,

в тихой печали - под баловством легкого флёра,

дразня

переменами внешности,

маня

капризов игривым напором...

Не пленяясь телесной игрою-ловушкой, и быть

вольной, 

как без тела душа, 

и вязь

слов, мыслей и чувств плести и ловить

ею, как сетью, себя – и других, 

но не взять

в плен никого. 

Даль ночного небосвода, темно-синего с легкой дымкой бархатных облаков, глянуло на меня мельчайшими слезинками звезд. 

Слезинками звезд, которые из века в век наблюдают за людьми из бесконечного космического пространства, волнуя и тревожа наши души своим сиянием. 

Слезинками звезд, которые наполняют глаза и скатываются по щекам, когда мы оплакиваем уход близкого, дорогого человека.

Или может слезинок звезд, которые слетают на лицо от накатывающих и флиртующих с песчаным берегом волн Черного моря.

Сбитые с вихрастыми чубами ярко-белые волны, словно вобравшие в себя дотоль бродившие по дневному небосводу клубящиеся от переживаний облака, плеснулись на брег, и едва облизали его песчаную гладь, оставив на нем махие комки пены. Вода только прикоснулась к земной тверди, нежно поцеловав, приголубив, и смахнув с нее зазевавшиеся песчинки, неспешно отхлынув, унесла за собой. Туда, в темно-синее приволье Черного моря.

Впрочем, там, немного правее, всего в каких-то метрах, десяти шагах, каковые и не стоило бы измерять, чубатые волны ударились о камни известняка более мощно, оставив на их изъеденных, изрытых желтовато-белых поверхностях мельчайшие слезинки воды, еще поколь не выплаканной по ушедшему близкому, дорогому человеку.

И тот же миг, с под ног, из дотоль прикорнувшего костра, выпорхнул вверх горьковатый дым, унося в небеса капли воды и слез, оставленные Черным морем и моими глазами. Унося их туда в бесконечное междупутье, в синеву ночного небесного купола, к звездам чтобы запечатлеться надгробием о тебе, мой близкий, дорогой человек, ушедший навсегда.

Коса Тузла пролегла изогнутой полосой по Керченскому проливу и тем самым разграничила Азовское море и Черное, разделила темную его синь и лазурь, порой схожую с дневным небосводом, по линии горизонта входящую в единую черту. Хотя сейчас, в ночи, когда солнце ушло на покой, скрывшись где-то в Крыму, стало невозможным рассмотреть цвет моря, и только хохолки пенных волн, выплескиваясь на брег в шаге от моих ног, все поколь наблюдались белыми своими комками. Синедь же самого моря теперь образовывала сплошной рисунок, смыкаясь с небесным куполом в единую картину, совсем чуть-чуть на линии воды и выси, очерчиваясь отдельными слезинками огней пришвартованных кораблей, ожидающих выгрузку в порту. 

В этой статье мы попробуем в самых общих чертах проанализировать некоторую информацию из книг Левит и Числа. Итак, начнем с Чисел.

На первый взгляд очень сухая в изложении (ведомость такая) часть книги Числа, показалась нам очень содержательно-занимательной в сфере интересующих проблем, проблем не отделимых и от современности, как неотделима от современности и вся Библия, как бы мы не пытались разделять-критиковать и т.д. Ведь хотим того или нет, замечаем или нет, но вся наша цивилизация (включая, кстати, даже исламский мир) живет в пространстве-философии именно этой книги и уже тысячи лет. И если уж говорить про действительно «свои» пути, то это: Индия, Китай, Юго-Восточная Азия, экваториальная Африка, аборигенная Австралия и Полинезия и т.д. А все остальное живет строго в пространстве Библии, если присмотреться. Но поскольку в нашем «общебиблейском» пространстве принята градация на восток и запад, вот ее то мы и попробуем исследовать на состоятельность такого деления. Есть предвзятое мнение, что «демократия», или плебисцитно-корпоративное государство запада, противостоит тираническо-единовластной модели востока. И этот вопрос, вероятно, менее всего обсуждается в Индии и Китае (где «всем все ясно» на базе совершенно своих, аналогичных по времени обретения, доктрин, между которыми, впрочем, также, как и в нашем «библейском» мире, идут споры динамического равновесия, уравновешивающиеся (в стабильных фазах) третьей стороной – треугольник см. статьи по этой теме). Так какую же модель мы видим в «скучных» на жареные истории Левите и Числах?

1. Внутри Ковчег. Святая-Святых. (над ним Сам в виде столба дыма днем и огня ночью)

Т.е. если объяснять строгим материалистам – внутри Слово. Закон. (как не вспомнить Чингисханову Ясу с горы Бурхан) Т.е. это уже «восточная демократия», если хотите, – главенство Закона, а не произвол персоны-клана.

2. Вокруг левиты. 

О левитах, кстати, история интереснейшая! Помните, что сделали Симеон и Левий? и что им сказал на это Иаков-Израиль? Не буду повторять для тех, кто знает – кто не знает – книга под рукой. Т.е. выбран род самый жестоко-принципиальный, но не судьи-прокуроры! судит колено Даново. Это, если перенести в декорации 20 века, такая партия и КГБ одновременно. Они занимались ВСЕМ на уровне государствообразования, от финансов до санэпидемстанции – перечтите, это очень интересно! это партия-КГБ-минфин-минздрав и т.д. Все что требует специальных, даже секретных знаний, совмещенных с преданностью Служения.

Итак, вокруг левиты и все жестко распределено – кому что делать-носить и т.д., кто, за что и как отвечает, и безо всяких уловок – «Не входи – убьет». Это очень важно по заявленной в статье теме, сейчас это названо – разделение полномочий ведомств, перекрестный контроль.

Милан Арбузов объявил каникулы до перезаключения договоров с правообладателями картины, оказывается, – с мелкими, чуть ли не с десятком приятелями-друзьями Сапелкина, которые вдруг стали блокировать пакет Парафейника и лезть в киносъёмочный процесс, нарушая его метафизическое течение. 

Сапелкин ещё находился в коме, а вокруг его капиталов началась грязная возня. Из титров вычеркнули некоторые имена, в первую очередь – Валентина Холода и его внучатого племянника – Феликса Самсонова. 

Милан Арбузов, который вдруг стал необычайно тих и скромен и который, как когда-то Анин, теперь ходил исключительно в шарфике, чтобы скрыть чёрные синяки на шее, тоже висел на волоске. Он самоуничижительно заглядывал в глаза Парафейнику, который в свою очередь делал вид, что ничего не понимает. 

 Анин предсказал:

– Эдак мы будем снимать до второго пришествия.

И призадумался, хотя Парафейник Меркурий Захарович клятвенно заверял, что лично Анина изменения могут коснуться только в лучшую сторону. Ну, посмотрим, посмотрим, скептически решил Анин и поехал в домой. 

 

***

В квартире было тихо и пустынно; в прихожей на журнальном столике валялась сухая муха, светильник украшала жирная паутина, а на потолке застыл толстый паук, намереваясь прыгнуть Анину на макушку. 

Не успел Анин кинуть в угол чемодан и сунуть ноги в тапочки, как раздался звонок городского телефона. И пока Анин, чертыхаясь и спотыкаясь, в три прыжка бежал на кухню, звонивший три раза нервно сбросил и три раза набрал снова. 

– Привет! – так радостно закричала она, что он отстранил трубку и едва справился с маской радости на лице, – ты уже дома?!

– Я только что вошёл, дорогая, – ответил он сдержанно, полагая, что в нынешней ситуации нет повода для веселья. 

– А я свой телефон потеряла… Маша-растеряша… Я приеду?..

И он услышал, как она напряженно дышит в трубку, и представил её лицо, такое желанное и дорогое, что, ей богу, впору всё было забыть, помчался навстречу, чтобы только взглянуть в любимые глаза. Но он вместо этого сказал, сцепив зубы:

Сижу, как положено, дома

На склоне всех прожитых лет,

И мысленно вижу знакомый,

Почти что до боли, портрет.

 

Портрет человека, который,

Нередко входил в эту дверь,

Жил рядом, вступал в разговоры,

Возможно живёт и теперь.

 

Холодный, сутулый, невзрачный,

Не веривший в быстрый успех,

И мыслящий неоднозначно,

Порой непонятно для всех.

 

Менялись эпохи и время,

Сменился общественный строй,

Лишь он не менялся со всеми,

Он был совершенно другой.

 

На всех остальных непохожий,

Отнюдь нетипичный, и без 

Особой причины из кожи,

Как все остальные не лез.

 

Всегда и во всём настоящий,

Без вывертов, без выкрутас,

Считавший, что всё приходяще,

И будет, и было не раз.

Лето 20…года. Старинный русский город К. Здесь проходят съёмки исторического фильма (или как сегодня говорят, блокбастера) «Плач Кочубея» (рабочее название – «Рёв Тахтамыша»). Рядом с режиссёром стоит мальчик и дергает режиссёра за рукав. 

Мальчик: Дядя, я сикать хочу…

Режиссёр (нервно) : Хорошо мальчик. Вот сейчас отснимем сцену воя Ярославны и можешь обоссать всех здесь находящихся. В том числе, и эту дуру Ярославну. Её – в первую очередь. Я разрешаю. (поворачивается к актёрам) Приготовились! Внимание! Съёмка! Товарищ Дудыкина, прекратите на хрен жевать своим историческим эротическим ротом! Вы нас пугаете и провоцируете на необдуманное!

Мальчик: Дядя, я уже не могу терпеть…

Рёжиссёр: А ты потерпи. Как говорил Пушкин А Сэ, Господь терпел – и нам велел. Хочешь конфетку?

Мальчик: Дядя, если вы мне сейчас не разрешите, то я прямо здесь в штаны насикаю…

Режиссёр (скороговоркой): Насикай, насикай… Хороший мальчик... Хороший Пушкин… Стоп! Что? Нет, мальчик, нельзя! Штаны это реквизит! Как же мы тебя будем снимать в обоссанных штанах! Исторические мальчики в исторические времена в исторические штаны не ссали! Ах, Боже ж ты мой… Гаррий Бонифатьевич! Вы кого у нас играете? Гувернёра Бобыкина? Вот и отгувернируйтесь с этим мальчиком! Проявите, так сказать, свои выдающиеся гувернёрские способности! Заодно и потренируетесь.

 

Гаррий Бонифатьевич (ласково гладя мальчика по белобрысой голове своею ласковою гувернёрскою рукою): Как дела, шаловливый малыш? Нравится сниматься в этом историческом гав.., в этом прекрасном кине?

Мальчик: Я сикать хочу.

Гаррий Бонифатьевич (изображая на лице фальшивое удивление): Сикать? В чём же дело, мой юный друг?

Мальчик: А вот этот дяденька (и вытягивает пальчик в спину режиссёра) меня не пускает.

Гаррий Бонифатьевич (фальшиво сокрушаясь, качает головой): Ай, какой нехороший дядя! Ай, какой он вредный! Настоящий Дудыкин! Одно слово: режиссёр! (поворачивается к режиссёру, хватает его за рукав). Иссаклий Парамонович! У вас карман есть?

Сквозь пелену тяжелых туч 

Как будто с лета, на прощанье, 

Бежит по небу солнца луч 

Такой же теплый, но печальный. 

 

И словно, растворив окно 

Уходят тучи, расступаясь. 

Отображается смешно 

На лужах луч, не уставая. 

 

Повеселев, набравшись сил. 

Пощекотал листву немного 

Их яркой краской угостил 

Когда прощался, на дорогу. 

 

Но лишь мгновенье, облака 

Повисли снова хмурой тучей. 

И мне взгрустнулось, так слегка 

«Прощай веселый солнца лучик»

 

 

ДЕВЧУШКА РЫЖЕНЬКАЯ ОСЕНЬ 

Придет девчушка - рыженькая осень,           

С собой хрустальный воздух принесет,       

Веселый дождь и ветер, ну а после,               

Раздвинет тучи и начнет полет.                

 

Беспечно, с легким привкусом свободы        

Расправив позолоченный наряд,                

Взмахнет и воспарит под небосводом,          

Осенний начиная свой обряд.                

Погода – хорошего мало,

Октябрь дождями грозит.

Всё золото наземь упало,

Померкло в осенней грязи.

 

Тягучая серая сырость

И тело, и душу гнетёт.

Хоть время не остановилось,

Но кажется, что не идёт…

 

* * *   

Ещё жируют утки на пруду, 

Хотя октябрь и заморозки утром. 

Когда – в отлёт, коль холода придут, – 

Кому знать лучше, ежели не уткам. 

 

Законы жизни им куда ясней, 

Чем нам, создавшим умные машины. 

Тому, что юг до этих стылых дней 

Их не прельщает, – есть, видать, причины. 

 

* * * 

Пёстрые палые листья –

Затихшие шелесты крон.

Осенние грустные мысли –

Под крики картавых ворон.

 

Тихо течёт тропинка

В сырую и серую даль.

Занозою в сердце – грустинка,

Камнем на сердце – печаль.

   Дорога свернула к лесу и как-то внезапно закончилась. Старый, потрескавшийся асфальт терялся в густой траве, и очевидно было, что здесь уже давно не бывало никакого транспорта. Влад вылез из машины и, раздвигая широкие ладони лопухов, прошел немного вперед. Дорога, все-таки, была. Вернее, ее следы. Просто, по крайней мере, уже года три по ней никто не ездил. 

   «Интересно, как он в город выбирается?» - подумал Влад и вернулся к машине. Он завел двигатель и осторожно, на первой скорости, стал пробираться к лесу. Трава с жестким шуршаньем цеплялась за днище машины, словно пытаясь остановить ее. Яркое июльское солнце слепило глаза, и Влад с трудом угадывал остатки дороги. Когда он, наконец, добрался до прогалины на опушке, то с облегчением вздохнул и вытер вспотевшее лицо. В окно повеяло влажной прохладой. Однако радоваться было рановато. Травы на дороге стало поменьше, зато теперь постоянно встречались завалы из веток, а кое-где и из целых упавших стволов деревьев. То и дело приходилось останавливаться и расчищать проезд.

   Тучи потревоженных комаров набрасывались на незваного пришельца. Три часа потребовалось Владу, чтобы преодолеть четыре километра. Солнце уже садилось, когда деревья расступились, и Влад, остановив машину, вышел на пригорок. Внизу, на огромной поляне, блестело голубое озеро, на берегу которого стояло несколько аккуратных строений.

   Людей не было видно, но из трубы крайнего домика поднималась неторопливая струйка дыма. «Все как на фотографии», - мелькнуло в голове. Влад осмотрел спуск и решил, что проехать вполне можно. Уже садясь в машину, он привычно окинул взглядом местность и отметил про себя круг примятой травы на поляне и сверкнувший на мгновение солнечный зайчик на противоположном лесистом склоне.

Когда машина подъехала к дому, из-за угла появились три овчарки и уселись полукругом возле крыльца. Влад просигналил, но в доме по-прежнему было тихо. Решив подождать, Влад выключил двигатель и задумался. Интересно, как встретит его Кронов? Четыре года они не виделись и, хотя прежде относились друг к другу с симпатией, особо доверительных отношений между ними не было. Все-таки, слишком разные интересы были у каждого.

 Влад мысленно окунулся в атмосферу прошлых лет и, словно наяву, услышал голос Бориса Кронова. Они тогда сидели в думском буфете, и Борис вспомнил, как освистывали совсем недавно Андрея Сахарова. Те же самые люди, которые лили потом слезы по поводу его смерти. «Они тупо ненавидят то, чего не в силах понять своими мыслительными аппаратами упрощенного образца,- говорил тогда Кронов. – Это своего рода психологическая защита, чтобы не чувствовать своей ущербности. Но эта такая агрессивная защита, что способна затормозить любой прогресс…». Из того разговора Владу врезалась в память одна фраза, в справедливости которой он потом не раз убеждался: «Простейшие создают массу сложностей». 

Старая разбитая дорога, вся в ухабах и колдобинах, по краю репейник, лебеда, островки крапивы и разросшийся придорожный кустарник. Дорога долго петляла между рыже-коричневыми осенними холмами, пока, наконец-то, в низинке не мелькнули старые, местами провалившиеся крыши небольшой деревеньки. Так, всего лишь десятка два-три приземистых избушек были разбросаны там и сям, в подслеповатых тусклых оконцах пятнами вспыхивало вечернее солнце, но проходило несколько минут, и отблеск исчезал.  Голосов не слышно. Вот одиноко мукнула корова, следом взлаяла собачонка и умолкла от короткого шепелявого окрика. Поправив линялый рюкзак, Митяй не удержался — ноги ослабли при виде деревушки, и присел на взгорке, на пожухлую траву, скрутил тощую самокрутку и задымил, всматриваясь в родную деревню. Полдня потратил, чтобы от шоссейки добраться до деревни. Хотел сразу проведать родителей на кладбище, но увидев деревню, сморило, и теперь сидел, поглядывал на неё и чувствовал, как успокаивалась его душа, что, наконец-то, после стольких лет мытарств, он все жё смог вернуться домой.

— Вот оно как, — он содрал потёртую шапку и принялся приглаживать растрёпанные грязные волосы, вглядываясь в вечерние сумерки. — Да уж, — и опять повторил Митяй, растирая грудь, и поморщился. — Вот оно, как! Была деревня, да сплыла. Раньше-то взглядом не окинешь, жителей не пересчитаешь, а сейчас одно название — деревня, — и отмахнулся от осенней назойливой мухи. 

По заросшей улочке, опираясь на клюку, часто останавливаясь, медленно прошёл старик, одетый в драную фуфайку с длинными рукавами, из которой клочьями торчала вата, в засаленных штанах и в больших галошах, шаркал по ухабистой дороге. Он подошёл к палисаднику с прорехами в заборе, откуда торчали ветви бузины да робко белел тоненький стан молодой берёзки. Старик долго стоял, всматриваясь из-под тёмной ладони в сторону пригорка, потом натужно закашлялся и, махнув рукой, присел на низенькую лавочку, нет-нет, да опять вглядываясь в тёмную неподвижную фигуру на вершине.

Развязав тугой узел на рюкзаке, Митяй достал баклажку с водой, звучно глотнул, не глядя, пошарил внутри, вытащил тощий свёрток, развернул и принялся грызть чёрствую краюшку, хрумкать солёным огурцом, который насильно сунула ему на вокзале сердобольная бабка, когда он стоял и пересчитывал последнюю мелочь, вытряхнув из кармана.

— Да уж, вот оно как, — повторил Митяй, достал свёрнутую газету, оторвал клочок, опять скрутил цигарку — деньги закончились, и пришлось собирать окурки, затянулся, аж искры посыпались, два-три раза пыхнул и, обжигаясь, поплевал на огонёк, затушил, а окурок сунул в карман — пригодится ещё. — Ничего, ночку перекантуюсь, проведаю мамку с батяней на кладбище, посижу, подумаю, куда дальше двинуть. Здесь, как мне кажется, больше никто меня не ждёт, никому не нужен. Да уж, — протяжно вздохнул он, нахлобучил шапку и поднялся.

- А сейчас мы проведем небольшой эксперимент, - объявил профессор, и Штефан с готовностью расчехлил очки. Каждая лекция по психологии восприятия начиналась с эксперимента, и это помогало студентам настроиться на нужный лад. Пока профессор Сигал возился с проектором, по рядам прокатилось движение: отодвигались на край столов тетради, щелкали кнопки диктофонов, дробно, как птичьи лапки, постукивали карандаши.

На экране появился стоп-кадр: молодые люди в черных и белых футболках передавали друг другу баскетбольные мячи. Действие происходило, судя по всему, на лестничной площадке, потому что сзади, загороженная человеческими фигурами, угадывалась дверь лифта. Слева и справа тоже находились какие-то двери. 

- Посчитайте, сколько пасов сделают игроки в белом, - сказал профессор, и картинка ожила.

Задание казалось не трудным. Главное — не отвлекаться ни на что постороннее. Мелькают руки, мяч, лица - смазанными, неровными пятнами, мельтешат, сменяя одна другую, тени, и снежно в глазах от ярких футболок. 

Пара минут — и ролик остановился. Штефан уже готов был в ответ на вопрос лектора прокричать: «Двадцать восемь!», но Сигал спросил другое:

- Кто из вас не заметил черную обезьяну?

Воцарилось недоуменное молчание, которое в следующую минуту лопнуло, как перезрелая дыня, брызнуло едким шепотком. 

- Что? Где? Какая обезьяна?

Профессор хлопнул ладонью по кафедре.

- Смотрите еще раз.

Теперь Штефан ясно увидел, как из левой двери появилась огромная черная горилла, остановилась перед группой игроков, ударила себя волосатым кулаком в грудь, ухмыльнулась на камеру и ушла через правую дверь. 

- Этот эксперимент был впервые проведен американским психологом Даниэлем Саймонсом, - объяснил профессор Сигал. - Он показывает, как селективно работает наше внимание. 

Количество концертов неуклонно сокращалось. За последний месяц их было всего три. В стране наступили сложные времена, - людям было не до развлечений. Реальность поставила Марину перед фактом: нужно искать какие- то дополнительные источники дохода.

- Что ты ерундой страдаешь?- давай, я устрою тебя дистрибьютором в преуспевающую компанию, - предложила приятельница. - Я сама там работаю, имею очень приличные деньги. Завтра у нас семинар, приходи, будет лекция для начинающих.

В назначенное время Марина явилась по указанному адресу. Лектор- бойкий молодой человек вдохновенно стал рассказывать об успехах уверенно набирающей обороты на мировом рынке компании, с красивым названием «Флориче».

Она занималась производством нелекарственных препаратов, оздоравливающих организм.

Продукты, как называл их сотрудник, изготавливались из растений, выращенных в экологически чистых регионах земного шара.

Для убедительности перед новичками на большом экране продемонстрировали слайды с изображением фабрик, расположенных в высокогорной местности, на которых производили чудодейственные средства. Масштаб и технологии поражали воображение.

Молодого человека сменила обаятельная блондинка. Лучезарно улыбаясь, она поведала о свойствах препаратов, которые принимает сама, благодаря чему, прекрасно выглядит и превосходно себя чувствует.

На столике заблаговременно были выставлены красивые баночки с яркими этикетками. При желании их сразу же можно было купить. Особенно заинтриговал препарат с экзотическим названием «Альфина».Спектр его применения был просто уникален: в косметологии, в гинекологии и урологии, в лечении нервных и психических расстройств, желудочно- кишечного тракта.

«Альфина» сулила облысевшим восстановить пышную шевелюру, устранить ломкость ногтей и укрепить их до твёрдости железа, излечить страдающих от бесплодия и импотенции, неадекватным и нервным вернуть психическое здоровье.

Несмотря на нескромную стоимость препаратов, многие из слушателей пожелали расстаться со своими кровными, и стать обладателями пластмассовых баночек. Не осталась в стороне и Марина. Она приобрела «Альфину».

Давно дело было... В конце шестидесятых. Я тогда в пятый класс ходил. И очень любил конфеты, особенно шоколадные, с белой начинкой. «Пилот», «Весна», «Озеро Рица». Не скажу, чтобы уж так часто они мне перепадали, а все же почаще, чем старшей на четыре года сестре, Иринке. Сладким обоих больше баловала бабушка Дуся, наш главный воспитатель.

Заканчивалась вторая четверть, и я жил в предвкушении новогоднего праздника и зимних каникул. Во дворе снежинками на иголках серебрилась уже купленная отцом разлапистая ель. Так хотелось поскорее ее украсить...

И вот наконец отец принес из сарая крестовину, чуточку подпилил ствол лесной красавицы и установил ее посреди зала. В комнате вскорости запахло хвоей. Игрушки развешивали мы с сестрой – разумеется, под контролем бабушки.

О, эти елочные игрушки моего детства! Пузатые будильники, на которых всегда без пяти двенадцать, лубочные избушки с заснеженными крышами, фигурки сказочных зверюшек, переливчатые рыбки, грибы-крепыши... А красная звезда из стекляруса на проволоке чудом сохранилась у меня и поныне. Айболит и cтарик Хоттабыч. Светофор и матрешка. Труба, скрипка и барабан: все ручной росписи. Космонавт и ракета. Витые сосульки. Аж три пендитных кукурузных початка. Гирлянды из флажков. И, конечно, жизнерадостные шары – всех цветов и размеров: с портретами вождей, с серпом и молотом, с узорами, с отражателем, с серебристой присыпкой, – неярко блестевшие среди колких мохнатых ветвей. Сегодняшние же пластиковые шарики оптом сработаны на одну колодку и без души. Единственный плюс, да и то сомнительный: не бьются. 

Под елку мы установили снегурочку и деда-мороза из папье-маше с надрезанным мешком: по малолетству Иринка пыталась найти в нем подарок.

В заключение священнодействия бабушка принесла еще и конфеты «Пилот» – двенадцать штук, я их сразу сосчитал, и мы на нитках подвесили лакомство за хвостики фантиков. Потом бабушка предупредила: 

– И чтоб ни-ни! Пусть пока покрасуются, а уж после праздника разделите.

Ничего себе испытание для меня, сладкоежки! Еще и елка рядом с моим диваном: утром глаза открыл – конфеты с веток дразнятся; спать ложишься – опять душевное расстройство. Что испытание – настоящая пытка неокрепшего волею...

Словом, уже через два дня «не вынесла душа поэта»... Ведь половина конфет моя, так? Какая же разница, когда именно их употребить? Ну, недовисели, подумаешь, это-то мы замаскируем.

Я чую, как зима стремится,

Со звоном снег к себе зовёт.

Уж ей на месте не сидится-

На осень ножкою шагнёт,

Посыплет белый снег клоками,

Снежинки вихрем закрутя,

Сравняет землю с небесами

И засмеётся, как дитя.

Покроет шалью на деревья

Пушистый мягкий белый мох,

И занесёт в свои имения

Метель, мороз, переполох.

 

КАК ПАХНЕТ СВЕЖЕСТЬЮ ОСЕННЯЯ ПОРА 

Как пахнет свежестью осенняя пора,

Склонились темные, унылые ракиты;

Омыты золотом печальные брега,

Завыли петли, растрепавшись у калитки.

 

Последний праздничный салют - и снова ночь

От почерневших крон нагих деревьев.

Промозглый ветер снова лист сгоняет прочь,

Как будто осень лишь была виденьем.

 

Вновь в суете погаснет малый пламень,

Растает сонно на совсем сырой земле.

И гулкий ветер раз в мой сад заглянет,

Растреплет книгу да сыграет на струне.

 

И сколько времени прошло в дремоте тяжкой?

Тоска в душе - исчезнет скоро осень. 

Уж залегла на поле снега проседь

Сняв скирды жёлтые с овсяною повязкой...