«П.Анин» (9-10 глава романа) Михаил Белозёров

Казус белли 

 

Милан Арбузов объявил каникулы до перезаключения договоров с правообладателями картины, оказывается, – с мелкими, чуть ли не с десятком приятелями-друзьями Сапелкина, которые вдруг стали блокировать пакет Парафейника и лезть в киносъёмочный процесс, нарушая его метафизическое течение. 

Сапелкин ещё находился в коме, а вокруг его капиталов началась грязная возня. Из титров вычеркнули некоторые имена, в первую очередь – Валентина Холода и его внучатого племянника – Феликса Самсонова. 

Милан Арбузов, который вдруг стал необычайно тих и скромен и который, как когда-то Анин, теперь ходил исключительно в шарфике, чтобы скрыть чёрные синяки на шее, тоже висел на волоске. Он самоуничижительно заглядывал в глаза Парафейнику, который в свою очередь делал вид, что ничего не понимает. 

 Анин предсказал:

– Эдак мы будем снимать до второго пришествия.

И призадумался, хотя Парафейник Меркурий Захарович клятвенно заверял, что лично Анина изменения могут коснуться только в лучшую сторону. Ну, посмотрим, посмотрим, скептически решил Анин и поехал в домой. 

 

***

В квартире было тихо и пустынно; в прихожей на журнальном столике валялась сухая муха, светильник украшала жирная паутина, а на потолке застыл толстый паук, намереваясь прыгнуть Анину на макушку. 

Не успел Анин кинуть в угол чемодан и сунуть ноги в тапочки, как раздался звонок городского телефона. И пока Анин, чертыхаясь и спотыкаясь, в три прыжка бежал на кухню, звонивший три раза нервно сбросил и три раза набрал снова. 

– Привет! – так радостно закричала она, что он отстранил трубку и едва справился с маской радости на лице, – ты уже дома?!

– Я только что вошёл, дорогая, – ответил он сдержанно, полагая, что в нынешней ситуации нет повода для веселья. 

– А я свой телефон потеряла… Маша-растеряша… Я приеду?..

И он услышал, как она напряженно дышит в трубку, и представил её лицо, такое желанное и дорогое, что, ей богу, впору всё было забыть, помчался навстречу, чтобы только взглянуть в любимые глаза. Но он вместо этого сказал, сцепив зубы:

– Извини, я устал как собака... 

Давнее ощущение гадливости поднялось в нём.

– Я тебя моментально вылечу! – выдохнула она со всеми теми намёками, которые так обожал Анин. 

Одно-единственное мгновение он колебался, как блесна на вертлюге.

– Не надо… я перезвоню… – и с мстительным чувством обманутого любовника отключился. 

Если я сейчас уступлю, цепенея, подумал он, то уважать себя перестану. Сердце его зашлось в страшной тоске, словно говоря о неверном шаге, что надо быть проще, простить, быть великодушным и жить дальше, но Анин только стиснул зубы, поискал глазами водку, вспомнил, что алкоголя в доме нет, что он весь его целенаправленно вылакал ещё перед отъездом. 

Он чувствовал себя жутко оскорбленным с тех пор, как узнал, о ней и Сапелкине. Мысль, о том, что она его тонко водила за нос, что он всё это время даже не подозревал об измене, не давала ему покоя; и его всякий раз дергало, словно током, когда он думал: «Что она ещё от меня скрыла?» А ведь всё, казалось, лежало на поверхности: и её не по возрасту раннее арт-директорство фестиваля «Бегущая по волнам», и самоуверенное и независимое поведение в киногруппе, и заискивание перед ней Парафейника Меркурия Захаровича, не говоря уже о Милане Арбузове и Валентине Холоде. Анин только скрипел зубами от досады. Так опростоволоситься мог только ослепленный похотью подросток. 

Телефон на кухне трезвонил ещё долго, потом занялся мобильник, и Анин закинул его на этот раз не под диван, а на – холодильник, и он надрывался там, словно предвещая конец света. 

К удовольствию, Анина он надрывался всё утро и первую половину дня. Анин уже и душ принял, и за фиалковым арманьяком сбегал, и даже проспался, а потом обмишурился: забылся и взял трубку.

– Алло-о-о! Алло-о-о! – словно в пустыне, устало взывал мужской голос. 

На душе у Анина отлегло: не любил он долгих объяснений с женщинами, которых бросил. 

– Слушаю… – сказал он, нащупывая на столе бутылку с арманьяком. 

– Павел, это я! – казалось, встрепенулся человек на той стороне линии. 

– Кто «я»? – расслабленно уточнил Анин, наливая на донышко, в предвкушение божественного фимиама. 

– Казаков! – весело и энергично назвался человек, полагая, что Анин помнит прошлое так же хорошо, как и настоящее, но забыл историю о пятисот долларах. 

– Привет, Юрий Семёнович! – обрадовался Анин, потому что Казаков не принадлежал ни к одной из свор и с ним можно было не ходить вокруг да около, к тому же он хоть и снимал мало, но уж если снимал, то одни шедевры, которые крутили потом в Каннах как образец неподражаемого киноискусства.

– Слушай, я узнал, что ты свободен, и хочу предложить тебе роль. 

– Где? 

Он знал, что никуда не хочет ехать, что хочет напиться и умереть на любимом диване под шёпот любимого телевизора, который сделался единственным другом.

– В Крыму! – радостно кричал Юрий Казаков.

– Пришли сценарий! – уронил Анин фразу так, словно у него было полжизни впереди и можно сидьмя сидеть и воротить носом от режиссёров международного экстра-класса. 

– Некогда! Знаешь, сколько я тебя ждал?! – возмутился Юрий Семёнович его бестолковости. 

– Не знаю, – расслабленно ответствовал Анин, нарочно вливая в себя неразбавленный арманьяк мелкими глотками, чтобы насладиться букетом фиалок и ощутить, как жаркая волна падает в желудок и подкатывает к сердцу. 

– Долго ждал, – минорно признался Юрий Казаков, и в голосе у него прозвучали молящие нотки. 

 Анин представил, действительно, честное лицо Юрия Казакова, который чем-то неуловимо походил на полного своего тёску – писателя Юрия Казакова – большого, как медведь гризли. А Юрия Казакова Анин обожал до беспамятности ещё со школьной скамьи, зачитывался до потери ориентации во времени и пространстве, даже одноименную пьесу «Осень в дубовых лесах» накропал. Мечтал поставить, да руки не доходили. 

– В общем, приезжай! – снова заорал Юрий Казаков, должно быть, испугавшись, что за молчанием Анина последует суровый, мужской отказ. – Подпишем договор, и вперёд!

Он знал, что Анин фанат своего дела и что слово «съёмки» производит на него такое же действие, как на эрдельтерьера – вид кошки и команда «фас!»

– Погоди… погоди… – оживился Анин.

Что-то ему подсказало, что не всё так просто, как сладкоголосо пел Юрий Семёнович, что он только первая ласточка, неизвестно, что другие в клювике принесут, но отказать было грех, памятуя, что Юрий Казаков плохих фильмов не делал, одни нетленки, и вообще, он мужик что надо, слово держит, разве что только осторожничает не к месту и не во времени. Но это дилемма уже иного плана.

– Сколько скажешь, столько и заплачу! – перебил его зловредные мысли Юрий Казаков.

– Так не бывает, – не сразу уступил Анин, чувствуя, что можно и поломаться, как красна девица. 

– У меня бывает! – опять очень честными словами заверил его Юрий Казаков, должно быть, забыв историю о пятисот долларах. – У меня всё бывает! Теперь… – он сделал многозначительную паузу, но распространяться о Сапелкине как о величине, переходящей в ноль, не стал, – всё можно! Приезжай прямо сейчас!

С точки зрения морали он должен был высказаться давным-давно, просто трезвонить во все колокола о кризисе жанра, а он помалкивал, боясь за карьеру. Анин его не осуждал, не все способны броситься грудью на амбразуру. 

– Ладно… – неожиданно для самого себя сделал одолжение Анин и взглянул в окно: начиналось смеркаться, – приеду… 

Они все подолгу задерживаются на работе, подумал он о режиссёрах трудоголиках, и вызвал такси; пока чистил зубы, телефон разрывался снова и снова. Анин только мычал, радостно скалясь в ответ, а потом не без страха посмотрел, кто больше всех домогался его. Слава богу, не Таганцева, обрадовался с тонким чувством мести, а то бы пришлось объясняться ещё раз, чего он отродясь не любил. 

Список звонивших пополнился дюжиной режиссеров, которым нежданно-негаданно, прямо таки сверхсрочно понадобился Анин. Его самомнение моментально разрослось до размеров земного шарика и утвердилось там, как на Олимпе. Где же вы все были, когда я загибался? – ехидно вопросил он, глянув на себя в зеркало, в котором смотрелся, как минимум, самоуверенно, а как максимум – Дэвидом Копперфильдом, ловко всех надувшим со своими полётами. 

В течение поездки, кроме прочих, к нему по очереди дозвонились: Никита Пантыкин, Мамиконов, Куприянов и Борис Макаров. И всем им Анин с огромнейшим удовольствием, многословно, витиевато и с издёвкой отказал. Всем, всем, кроме Кирилла Дубасова, который опять умудрился пробудить в нем сыновни чувства.

– Поедешь со мной в Африку?! – хрипел он, как старая гармошка. 

– Куда?.. – удивился Анин, хотя удивить его было крайне трудно.

– В Намибию, на берег скелетов, – казалось, тюкнул его в самое темечко Кирилл Дубасов. 

 Анин потерял дар речи, словно от нокаута, и соображал туго, памятуя о отвратительном здоровье Кирилла Дубасова: «Зачем это ему?»

– Я хочу снять многосерийный приключенческий фильм о контрабандистах, с гонками, машинами, стрельбой и красивейшими женщинами планеты. Будешь играть героя-любовника араба! – как ни в чём не бывало трубил во все трубы Кирилл Дубасов.

– Я?.. Араба?.. Какой из меня араб?! – ещё пуще растерялся Анин, хотя воображение тут же дорисовало всё то красочное, сногсшибательное и чувственно, что не досказал Кирилл Дубасов. От восторга у него засосало под ложечкой. – А кто ещё?..

Кирилл Дубасов тут же, словно держал в запасе главный козырь, назвал фамилию известной актрисы Ларисы К, с которой Анин играл в «Жулине».

– О! – едва не проглотил язык Анин, потому что Лариса К была очень и очень «дорогой» и вытянула из них с Базловым кучу денег и измотала ни один клубок нервов. 

– Я тебя ангажирую на весну, – сказал уже спокойнее Кирилл Дубасов, – и на лето тоже. – Кажется, он очаровательно улыбнулся в трубку сквозь прокуренные усы. 

 Анин с удовлетворением прикинул, сколько можно на этом заработать.

– Видно будет! – вспомнил он о своём величии.

Когда же ты успокоишься? – восхищенно подумал он о Дубасове, который страдал букетом болезней: и эмфиземой лёгких, и бронхиальной астмой, и артритом, и вспомнил, что Дубасов советовал ему: терпеть и работать, работать и терпеть, создавать условия для победы. И на душе у него полегчало: Кирилл Васильевич был лучшим примером для подражания. 

– Африку посмотришь… – обольщал Кирилл Дубасов.

– Где жарко, как в духовке… – в тон ему высказался Анин, да и Лариса К успела выскочить замуж, подсчитывал он все минусы, так что теперь особенно не разгуляешься.

С Ларисой К у него случился сверхкороткий, но бурный роман, однако, она тут же наставила ему рога с актёром Лёхой Макарихиным, с которым сбежала на Багамы, сорвав съёмки на три недели. 

– Женщины там красивые… – привёл железобетонный аргумент Кирилл Дубасов, – в основном голые…

– Это которые с тарелками в губе? – насмешливо притормозил Анин, хотя это было нечестно по отношению к Дубасову, который ничего плохого Анину не желал, напротив, в трудную минуту не забывал и морально всякий раз поддерживал. 

– Ну да… – неожиданно пал духом Кирилл Дубасов, у которого, видно, не осталось в запасе весомых аргументов. – Сценария, правда, ещё нет. 

Но Анин пропустил этот пустяк мимо ушей. Сценарий был неважен, какой-нибудь литературный раб накропает за неделю. Главное, что Кирилл Дубасов нашёл деньги и время для проекта. 

– Договорились! – сдался он на радость Кириллу Дубасову, представив эти самые скелеты и песчаные дюны, ну, и актрису Ларису К в голом виде заодно. 

А всем остальным, испытывая садистские чувства, с большим удовольствием сообщил, куда и зачем направляется: к Юрию Казакову подписывать контракт на супер-пупер какой-то там многосерийный фильм, но не ситком, разумеется, потому что тогда бы его дружно все запрезирали бы, потому что ситком – это всё-таки низкое искусство, наподобие комиксов. Кажется, с парочкой из прихлебателей Сапелкина случился инфаркт, потому что в трубке неизменно раздавались истерические вопли, ругать и стенания. 

Через полчаса он, не дожидаясь лифта, радостный, как школьник, взбежал через две ступеньки на четвёртый этаж «Мосфильма» и даже не запыхался. 

Его ждали. Это было хорошим знаком. Даже секретарша, Наташенька Крылова, изящная брюнетка с копной прекраснейших волос и с волоокими глазами, не ушла, а показала взглядом на дверь кабинета Юрия Казакова, мол, там он, там, ждёт не дождётся, аж, подпрыгивает. 

И, действительно, увидев его, Юрий Казаков просветлел ликом.

– Ну наконец-то! – и вместо руки сунул под нос договор; на лиц его было написано: «Посмотрим, чего ты стоишь?» – Подписывай!

Неужели всё так плохо, подумал Анин, и, не глядя подмахнул, словно нырнул головой в прорубь. Юрий Казаков от восторга едва не задохнулся, полез в сейф и выложил гонорар таким небрежным жестом, словно побыстрее спешил избавиться от никчёмных бумажек, а в обмен, как чёрт, – завладеть душой Анина. 

– Не много?.. – насмешливо спросил Анин, почти брезгливо тыча пальцем в оранжевые пачки. 

Он поймал себя на том, что по привычке кривляется от восторга. И это было хорошо, просто отлично, знаком, что с душой Анина всё в порядке, что она восстанавливается после всяческих душевных треволнений и нравственных пыток. 

– В самый раз! – сурово пресёк его поползновения Юрий Казаков. – Вот ещё билеты и суточные. Распишись здесь и здесь. 

 Анин расписался, чувствуя, что убегает вовремя, что в ближайшие полгода его никто не будет третировать; и слава богу. Он был почти уверен, что проект не стоит выеденного яйца, что, как и в «Докторе Ватсоне…», все переврано и растоптано, низведено к нулю современным нигилизмом и опошлено вопреки здравому смыслу, но отказаться не смел, боясь вспугнуть пока ещё робкую удачу. 

– Что за роль? – спросил на всякий случай, чтобы потом не каяться. 

– Майора НКВД будешь играть, – так непреклонно сказал Юрий Казаков, словно Анин должен был ходить и убивать без суда и следствия, как во второй половине суровых тридцатых годов. – Какие мысли? – осведомился Юрий Казаков, заметив, что Анин помрачнел. 

– Матерные! – ответил Анин и цинично поправился: – Какая разница?

– Что? – не дослышал Юрий Семёнович, смешно приложив ладонь к уху. 

– За неверие в Бога не наказывают, – объяснил Анин, на мгновение погружаясь в то, что он так любил: в рефлексию. Он вдруг понял, что началась та безумная гонка в кино, которую он обожал и в которой он себя чувствовал как рыба в воде. 

– Ну и молодец! – похвалил Юрий Семёнович и, добродушно покрякивая, полез за бутылкой.

 Анин же подумал, что это как раз то, что нужно в данной ситуации, ведь где-то на заднем плане подсознания со страшно укоризненным лицом неизменно маячила Евгения Таганцева, и он порой ловил себя на том, что разговаривает с ней, да не просто разговаривает, а спорит и даже, как школьник, оправдывается, и скулит, как голодный лисёнок. И потому злился на себя. А новая работа, он знал по опыту, отвлечёт; и может, я забудусь, надеялся он в который раз, не так просто вычеркнуть последнюю любовь из своей жизни, но я постараюсь, думал он, очень постараюсь; и даже дал себе слово не думать о Евгении Таганцевой, которое ту же нарушил. 

– Что-то я тебя не узнаю, – вконец удивился Юрий Казаков, внимательно посмотрев на Анин, который не выказывал никакого желания по поводу выпивки. 

– Я сам себя не узнаю, – скоморошествуя в душе, признался Анин и дружелюбно растянул губы в улыбке.

– Чего, не пьёшь, что ли?.. – удивился Юрий Семёнович, хотя наверняка хотел спросить о другом, о том, что на самом деле произошло в Выборге, потому что слухи ходили один чудовищней другого, а первоисточник сидел напротив и набивал себе цену. 

– Бросил, – тяжко вздохнул Анин, имея ввиду, конечно же, Таганцеву и подумал, что личная жизнь – это тайна для всех, разве что домыслы становятся достоянием толпы. 

– Расскажешь кому-нибудь другому, – не поверил Юрий Казаков. – А то у меня французский коньяк слезой исходит…

– Это такая слабенькая водичка? – Анин ухмыльнулся, повёл своими татарскими глазами из стороны в сторону, мол, нам ли мериться с лягушатниками по части выпивки? 

– Ну да, – в тон ему согласился Юрий Казаков и даже попытался оскалиться точно так же, как Анин, но у него, конечно, не вышло так хищно, как у Анина, и он, как и Базлов, на мгновение позавидовал Анину.

– Наливай, – разрешил Анин по такому случаю с тем единственно точным выражением на лице, которое так импонировало Юрию Казакову. 

Юрий Казаков суеверно подумал о новом фильме: «носиться не будет», пожал плечами и окончательно перестал корчить из себя мэтра. Бар у него был огромный, как четыре улья, и всякий, кто знал об этом, несли в него и несли, и он сверкал, как драгоценными камнями, разноцветными благородными жидкостями назло трезвенникам и язвенникам. 

– Главное, – уже окончательно успокоившись и сделавшись добродушным мишкой, сказал он, – что ты жив и здоров. 

Уже и сюда донеслось, сообразил Анин, но укора совести не испытал, если бы не Евгения Таганцева, которая гневно таращилась, казалось, из каждого угла. И он знал, что что-то должно было произойти, поэтому и спешил убраться подобру-поздорову в пыльный, мыльный Крым, потому и сунул голову первую же петлю, даром что золочёную. 

– Мне ещё надо у Милана Арбузова досняться, – намекнул на свою крайнюю занятость, хотя это его совсем не волновало, а волновало совсем другое, и тоска мягко, но с дурным предзнаменованием, сжала ему сердце: что-то должно было случиться с Евгенией Таганцевой. Или уже случилось, думал он с неименной тяжестью на душе. 

– Отпущу, смотаешься, куда надо и когда надо будет, – великодушно пообещал Юрий Казаков. – Главное, что договор подписал. 

А что там в договоре – даже Анин не знал. 

Минут через пятнадцать он вышел от Юрия Казакова навеселе, почти в добродушном состоянии духа и стал спускаться по лестнице. В здании было тихо и пустынно; в окна заглядывала луна, колкие тени скрадывали коридоры. На втором этаже его тихо окликнули: 

– Павел…

Он вздрогнул, уже зная, кто это, а сердце у него так охнуло, что несколько секунд трепыхалось, как рыба на берегу. Из-за колонны выступила Евгения Таганцева, бледная и осунувшаяся, под глазами синяки, сама похожая на оплывшую свечу. 

– Ты бегаешь от меня? – с таким упрёком спросила она, что Анин, действительно, почувствовал угрызение совести. 

Он столько лет ждал этого чуда, ту единственную. настоящую любовь, которая наконец случилась в его безалаберной жизни, что ему непроизвольно захотел сделать шаг и обнять Таганцеву, чтобы погрузить лицо в её волосы, вдохнуть её запах и обо всём забыть, но вместо этого сказал, поддавшись злобному порыву, который вынашивал последние дни: 

– Ты обманула меня!

От волнения он шепелявил больше, чем обычно, и она его не сразу поняла.

– Я не могла… я боялась… тебе признаться, – взяла она его за лацканы куртки, чтобы вглядеться в его глаза, и они были пустыми, как у солёного леща. 

Знаю я эти фокусы, подумал он с тем чувством отстраненности по отношению к Таганцевой, которое появилось в нём совсем недавно, хотя его так и тянуло плюнуть и раздавить свою ревность и оборотить всё себе на пользу. Но он не мог преодолеть неизвестно откуда взявшиеся злость и брезгливость. Обычно на этой ноте он и расставался с женщинами, не перешагивая через себя. 

– Ты обманула меня! – снова сказал он, воротя морду, как пёс от вонючей сигареты. 

– Паша… – сказала она с придыханием в последней надежде, что он всё вспомнит, – я извелась, не знаю как!

Но он уже заподозрил её в имитации душевности, и соответствующее выражение возникло на его лице. Евгения Таганцева всё поняла и быстро, как кошка, влепила ему пощёчину:

– Не смей на меня так глядеть!

– Я гляжу так, как ты того стоишь! – процедил сквозь стиснутые зубы он.

И она отшатнулась с маской изумления на лице и в следующее мгновение с тихим рыданием сдалась, но слёзы на её лице не появились, она, вообще, никогда не плакала, и в этом отношении походила на мужчину. 

– Ты представить себе не можешь, что значил каждый день бояться, что ты всё узнаешь! – воскликнула она так, что Анин сообразил: всё, конец песенке. 

– Не могу, – холодно согласился он, полагая, что знает, куда она клонит. 

К своей измене, подумал Анин. Странно, но он уже не ревновал её; просто его бесила мысль, что Таганцева ложилась с ним в постель и нашептывала ему все те нежности, которые нашептывала старику, быть может, даже жила с ним в тот период, когда любила его? Герту Воронцову, как подгулявшую кошку, всегда прощал, а её простить не мог. Он не переносил предательства на уровне самолюбия и перестал ей верить, ставя теперь ей в вину даже то, что она так быстро отдалась ему; это попахивало отсутствием душевного целомудрия. Эдак она всем отдаётся, терзал он себя, конечно же, зная, что это совсем не так, но остановиться не мог, испытывая сладостное чувство жалости к самому себе. 

 – Если бы ты знал, что мне это стоило! – воскликнула она.

– Что именно? – позволил он себе полюбопытствовать из чистого интереса. 

– Отношения с этим человеком, – она сжала губы так, что они стали походить на тонкий хирургический разрез. – Я, может, сотни раз себя уже убила! 

– Представляю, – саркастически прокомментировал он, глядя на неё абсолютно пустыми глазами. 

Он умел это делать. Базлов был в диком восторге от его фокусов с глазами и твердеющими мордовскими скулами, а Бельчонок впадала в самобичевание, публика же просто ревела от восторга. Находились, правда, такие, которые ничего не понимали и приписывали Анину чародейские свойства. 

– Он спас меня, когда я загибалась одна в Москве, когда я ничего не понимала в жизни и была глупой девчонкой!

 Анин обыграл её слова с той виртуозностью, которой славился в киношных кругах.

– Ах, неужели?! – И уже почти что не шепелявил. 

– Вытащил из болота и сделал человеком, – продолжила она, не обращая внимания на кривлянье Анина. – Он дал мне шанс, я им воспользовалась. Мои отношения с ним были знаком благодарности, но они не были ненастоящими, а у нас с тобой – настоящее! Самые настоящие, которые только могут быть с жизни! 

И заглянула ему в глаза ещё раз с той надеждой, когда решается жизнь, но ему не хватило одного единственного мгновения, чтобы изменить своё мнение. И Евгения Таганцева всё поняла. 

– Паша, прости меня! – закричала она в ужасе и закрыла лицо руками. – Прости!!!

И он не мог устоять, чтобы не вывернуть из себя трагедийный жест, который жил в нем на уровне рефлекса. 

– Бог простит, – ответил мерно, по слогам и пошёл вниз, чувствуя спиной её взгляд. 

– Паша! – кинулась она. – Паша! Я люблю тебя! – крикнула она в пустоту лестничного пролёта. – Я не могу без тебя!!!

Он поймал себя на том, что подспудно хочет испытать эту самую её любовь. Прыгнет или не прыгнет? – думал цинично, спускаясь по степеням вниз, и когда уже почти оказался на первом этаже, мимо промелькнуло что-то с коротким криком, и раздался такой удар, когда из ведра вываливают глину. 

 Анин перешагнул и под удивленным взглядом охранника вышел наружу. 

 

***

Кто-то ядовито нашептывал по ночам, мол, ты сам снимался по протекции Сапелкина! За что же ты её так, как Женю? Нечего корчить из себя чистоплюя! 

«А-а-а!» – Анин вскакивал в холодном поту, бессмысленно пялился в крымскую темноту, всё ещё слыша в ушах этот вкрадчивый голос, а потом, шаркая, как старик, добредал до холодильника, чтобы накатить сотку холодненькой и сладенькой и остудить душу. Только это и спасала, а ещё холодной море, в котором бездумно плавал часами, качаясь волнах и глядя в низкое, серое небо. 

В Кацивели по вечерам отправлялся в бар рядом с гостиницей «Бристоль», где играл с приблатнённой Люськой, стервозного вида, высокой, худой блондинкой, с кожей цвета меди и с порочным шрамом в углу верхней губы, справа.

Люська ходила вокруг стола осторожно, как кошка, задевая Анина тощими бедрами и оставляя после себя послевкусие вопроса: «Когда?.. Когда ты на меня обратишь внимание, столичная штучка?! Уж я одарю тебя развратной любовью по полной!» 

 Анин только щерился, тщательно целился и бил сильно, даже при безнадежной комбинации. Шары влетали в лузы с сухим треском и падали в корзину. Ему везло. Чувствовалось, что он сосредоточен и зол до неприличия. Местные парни давно бы с ним разобрались, даже несмотря на его знаменитость, но Анин смотрел сквозь Люську, как сквозь прошлое, пил свой коньяк, который оставлял следы на сукне, и улыбался исключительно углами рта. Впрочем, Анин знал, что нарывается, плевал на это обстоятельство и с удовольствием схлестнулся бы, но его не трогали, здраво полагая, что знаменитость рано или поздно уедет, а Люська – останется, воюй потом с ней.

 Анин оценивал ситуацию с Люськой трезво: испита, потаскана и опасна с точки зрения скарлатины; произносил в своей блестящей манере: «Партия!», допивал свой паршивый коньяк, потому что другого в этой забегаловке не подавали, расплачивался или, наоборот, получал выигрыш, надевал плащ, шляпу и, засунув руки в брюки, уходил походкой морячка в южную, тёплую, осеннюю ночь, полную шелестящих листьев, запаха дождя и настоявшейся хвои. Сидел в голых парках под качающимися кипарисами и тёмным, бархатным небом, пил маленькими глотками из фляжки и ждал, и ждал знака, а он всё не приходил и не приходил, и тогда Анин вздрагивал от сырости, поднимался, запахивался в свой необъятный плащ, и мокрый асфальт приводил его в ресторан гостинцы «Бристоль», где он добирал свою норму дорогими напитками, смотрел на редкую публику, предпочитающую осенний Крым слякотной Москве, поднимался в номер с видом на кипарисы, море и луну и с неизменной тоской в сердце заваливался спать. Сны ему почти не снились, а если и снились, то в них присутствовала исключительно одна лишь Евгения Таганцева в разные соблазнительных позах. Просыпался Анин поздно, разбитым, как старая телега, и ненавистный день начинался сызнова. 

Люська, которая привыкла к простым, очевидным вещам, злилась и всякий раз смотрела ему вслед со звериной тоской. Она знала, что он мог бы взять её с собой в свою Москву просто ради фонового интереса, чтобы прокатиться до Кремля и погулять по бульварам, но шибко мешались ухажеры. «Да провалитесь вы всё пропадом!» – кричала она, швыряя кий в кого попало, и, рыдая, окропляя биллиардные столы тоскливыми слезами: «Вот уеду от вас, от всех в столицу!» Потом напивалась до бесчувственности, и её сладострастно уносили домой, как законную добычу.

То, что фильм исторически недостоверен, его нисколько не смущало, и шторбассейн не из той эпохи, и условности высосаны из пальца, а сцены психологически не обоснованы, и потому не понятны зрителю. Сценарий был поход на ёлку, со множеством тупиковых линий: то ли сценарист перемудрил, поэкспериментировав с сюжетом, то ли Юрий Казаков наконец обмишурился и влез туда, куда не должен был влезать – в экспериментальное кино. Плевать, думал Анин с безразличие, это не моё дело, моё дело достоверно сыграть майора, а с сюжетом пусть режиссёр мучается. Я просто сыграю и уеду куда глаза глядят, и гори оно всё синим пламенем.

На съёмках он вытаскивая из себя, мрачного, всё то, чем он потом мог только гордиться, и даже моментами забывался и вовсе не думал о Таганцевой и с любопытством глядел на молодые, знойные лица гетер, полные глупых надежд и наивной любви. В такие часы он был остроумен, горяч и доступен; когда с ним просили сфотографироваться «на память», никому не отказывал, а пятого декабря на набережной в Ялте даже устроил маленькую фотосессию, чем осчастливил пару сотен отдыхающих и собрал непомерную толпу зевак, затруднив тем самым высадку пассажиров с теплохода «Анна Герман». Сочинская милиция, привыкшая и не к таким инцидентам, смотрела на происходящее сквозь пальцы.

Юрий Семёнович недовольно укорял: 

– Паша, нас оштрафуют! Паша, нас оштрафуют!

Но Анин остановиться не мог. Ему хотелось подольше быть на людях, только бы не думать о Таганцевой. Мысль о том, что она разбилась насмерть, не укладывалась у него в голове. Этого не может быть – сотни раз прокручивал каждую деталь их встречи и теперь по прошествии времени ел себя поедом и не находил себе оправдания. А с другой стороны, если бы случилось, действительно, что-то страшное, мне бы первому позвонили, обманывался он сам себя и в тоже время так корился, что с опаской посматривал на край пирса и море за ним, над которым носились крикливые чайки. В Ялте к крепкому алкоголю он не притрагивался, опасаясь за целостность городка и зубчатых гор вокруг него, в которых застревали чёрные-чёрные тучи, и тогда из них бесконечно-долго сеял мерзкий, нудный дождь, который Анин не переваривал; срывал съёмки, бродил в неясной тоске по горным улочкам и прятался от Юрия Казакова в общественной бане в центре города, где после горячей кабинки, чистый, умытый и распаренный, смаковал с рыбкой пиво в ближайшей харчевне и смотрел на горную речку Учан-Су. 

Зимне-осенняя Ялта нравилась ему больше, чем летняя, и он даже подумывал купить себе домик где-нибудь в старом городе, чтобы сидеть вот и глядеть всё это южное великолепие и нести в себе успокоенность и размеренность. 

В конце февраля неожиданно обнаружил приоткрытую дверь в свой номер, распахнул её с глупейшей надеждой увидеть Таганцеву, и у него открылись старые-старые раны: у окна, глядя на мокрый пейзаж, стояла Герта Воронцова и попивала его супер-пупер дорогущий коньяк, за который Анин отдал аж сто пятьдесят тысяч рублей. 

– Что ты здесь делаешь?.. – спросил, страшно разозлившись, гадая, исчезнуть ли ему сразу, или повременить, дабы узнать горячие московские новости; второе пересилило, и он даже себе слово вначале всё разузнать, а потом отделаться от неё. 

– Я сказала, – с радостным лицом повернулась к нему Герта Воронцова, – что я твой жена, и мне дали запасные ключи, – она изящно повиляла задом, мол, я здесь и никуда теперь не денусь, не надейся и замерла в своей знаменитой голливудской позе с опорой на левую ногу, а правую – в сторону. 

 Анину свело челюсти, он уже отвык от неё, от её вульгарных привычек; главное, что с неё как с гуся вода, а мне страдать, подумал он.

Была она, как всегда, решительно настроена и одновременно сногсшибательная. И Анин понял, почему ей и на этот раз всё сошло с рук: портье просто растерялся, быть может, даже потерял дар речи от её самоуверенного лица, ослепительно голубых глаз и волос, цвета вороного крыла, не говоря уже о королевской походке, манерах аристократки и драгоценностей, не менее чем на сто тысяч долларов. 

– Сумасшедшая, – констатировал он, опасаясь любой провокации с её стороны и не расположенный к возданию чувств. – Вдруг они знаю, как выглядит мой жена? 

Но Герта Воронцова оказалась на удивление миролюбива. 

– Ну и что?.. – беспечно высказалась она с той одной-единственной целью, когда любовника загоняют в постель исключительно долготерпение. – Ты оказался прав, не прошло и полгода, как я прибежала к тебе, ты выиграл, дорогой, теперь я твоя рабыня на веки вечные!

У него заныли зубы, как перед дальней дорогой. Впервые в жизни он не ощутил восторга от такого признания, и понял, что душа его умерла окончательно и бесповоротно. Уже слышался траурный марш Мендельсона в честь её безрадостной панихиды. Страшно захотелось выпить. Так страшно, что Анина качнуло, словно он уже принял на грудь. 

– Слушай… давай без этого, – болезненно кривясь, отступил он к двери, нащупывая щеколду, – а нормально, как все люди, поднимемся в ресторан, поужинаем?

– А потом?.. – она посмотрела насмешливо, с той тихой угрозой, которую даже никогда не пыталась маскировать в их отношениях. 

Самое странное, что за угрозой ничего не стояло. Это была ещё одна из её дурно пахнущих привычек. Анин обречённо вздохнул, чувствуя себя опустошённым, голодным и злым. 

– А потом суп с котом, – сказал так, что она его поняла однозначно: потом постель и любовь до гроба. 

– Что-то ты добренький, – не поверила она, склонив прекрасную голову набок. 

– Зуб даю, – сказал он со своим коротким, фирменным смешком, который так хорошо понимала Герта Воронцова. – Придём и сделаем всё, что ты хочешь.

Её глаза вожделенно скользнули по его паху. Она всегда начинала именно с этого места. 

– Герта… – укорил он её, как старую, заигравшуюся жену, и вдруг осознал, что есть некоторый предел душевной близости. Это похоже на обоюдный, инстинктивно подтвержденный договор с чётко обозначенной границей, но Герта Воронцова всё время норовила её нарушить, чтобы спровоцировать кризис в отношениях, а потом сыграть на чувствах сожаления и раскаяния. 

– Ну ладно, ладно… Не сбежишь? – странно шевеля губами, усомнилась она. 

И он наконец обнаружил, что она сделала высококлассную подтяжку, которую не сразу заметишь, и помолодела лет на пятнадцать, оттого и, казалась, имеет перевес в их извечных пикировках. 

– Не сбегу, – окончательно сдался он, обречённо подумал: «К чему?» и понял, что вернулся на круги своя и что жизнь, собственно, не поменялась. 

– Хорошо… – ей всё ещё казалось, что он её, как всегда, ловко обманывает, – веди, если не врёшь!

И своей шикарной, открытой походкой направилась к нему, чтобы обдать чарующим запахом духов, лака и крема, которыми она пользовалась, завладеть его рукой и утащить, как паучиха к себе в логово. 

– Идём! – великодушно сыграл он губами, понимая, что давно подспудно ждал её появления, хотя не признавался себе в этом. 

Он, действительно, был рад, что она вернулась. С ней было легко и просто, как со старой женой, когда всё сотни раз обговорено и перетолочено, надо было только соблюдать правила: не вспоминать скверного прошлого и многозначительно молчать. Всё-таки живая душа, оправдывался Анин, поднимаясь с ней в лифте на двенадцатый этаж, где был ресторан. 

– Валентин Холод возобновил съёмки, – делилась она последними новостями, прижимаясь к Анин, словно яхта к лайнеру. – Его родственника тоже вернули. 

– Феликса Самсонова? – удивился Анин. В его представлении его надо было гнать взашей из актёров. – Да чуден мир, – в унисон Герте Воронцовой кривился Анин.

Ему претила сама мысль, что снова придётся терпеть бездарность и выслушивать глупые наставления Милана Арбузова, когда надо просто снимать кино. 

– Абсолютно с тобой согласна, – величественно кивнула Герта Воронцова, кокетливо любуясь собой в зеркале. 

И пока она шла впереди, подчеркнуто благопристойно, сверкая по сторонам голубыми глазами, и весь зал дружно бросил жевать и впился в неё, как в небожительницу: женщины со смертельной завистью, мужчины – с усиленным слюноотделением. У кого-то даже с грохотом разбился фужер, и официанты кинулись убирать. Зал очнулся и облегчённо вздохнул. 

 Анин заказал цыпленка тапака с чесночным соусом и белого вино. Им тотчас принесли большой запотевший графин. 

– Как Симон Арсеньевич? – с чувством удовлетворения спросил он, краем глаза поглядывая по сторонам. 

– Оказался развратником! – навела на него свои небесно-голубые глаза Герта Воронцова.

– Не может быть! – поперхнулся Анин, вспомнив добродушное лицо Симона Арсеньевича и не находя подтверждения словам Герты Воронцовой. 

И пока он откашливал вино из лёгких, Герта Воронцова поведала:

– Всё расспрашивает, как у нас с тобой было! В под-роб-но-стях!

Она многозначительно склонила голову набок, надула щёки и издала звук «пу-у-ф-ф!», который выражал легкое презрение, выражая тем самым мысль, что Анин ни за что не опустился бы до такого оглупления. 

– Ну так расскажи, – отказался радоваться вместе с ней Анин, догадываясь, что таким образом Симон Арсеньевич пытался договориться с Воронцовой, чтобы жить дальше в любви и дружбе, и что Герта абсолютно этого не понимает, предпочитая якшаться с типами, подобными Анину, которые умеют мотать нервы не хуже классической свекрови. 

Когда он вытащил его из Балтики, первое, что сделал Симон Арсеньевич после искусственного дыхания и изрыгания из себя пары ведер воды, зарыдал в три ручья под причитания: «Зачем ты меня спас?! Я не могу жить без неё!» и упрямо пополз к воде, чтобы довершить задуманное. 

Потом Анин вытащил ещё даму и её собачку. Потом они три дня пили в какой-то затрапезной гостинице на окраине Выборга, и орали песни так, что им периодически стучали в номер и делали замечание. Статная дама оказалась олимпийской чемпионской по плаванию, звали её Глафирой Княгинской, она положила глаз на Симона Арсеньевича. Симон Арсеньевич, которому надо было выговориться и выплакаться, на радостях отдался её чарам, но Анин не хотел знать подробностей и ушёл, как только одежда его высохла и была выглажена. 

– Ещё чего! – вспыхнула Герта Воронцова от праведного гнева. – Я ему ничего не обещала!

Отныне она принадлежала к классу окончательно изверившихся женщин, а Анин с некоторых пор чурался таких за версту, ему претила мысль заниматься психоанализом с пессимистическими истеричками, которые норовили провести остаток дней в компании с собственной гордыней. 

– Ты жёсткая, – бессмысленно посетовал он, наслаждаясь вином.

Вино было с грубоватым крымским запахом и вкусом и совершенно не походило на те французские вина с их дешёвым цветочным букетом, которые обычно пил Анин в Москве. Тем оно и было хорошо. 

– У меня были отличные учителя, – намекнула Герта Воронцова, коварно поведя левой чёрной бровью. 

– А почему ты от него не уйдёшь? Так будет честнее!

– Фигушки! – к удивлению Анина заявила Герта Воронцова. – Не все такие, как ты.

– В смысле? – нарывался он на комплимент. 

– Честные перед сами собой, – снова подняла она бровь, и было непонятно, то ли съязвила, то ли говорила всерьёз. 

– А-а-а… ну, да… – на всякий случай согласился Анин.

За долгие годы он так не привык к её манерам и каждый раз ловился ли то на лесть, то ли на сарказм. 

– Евдокимов зарабатывает столько, что пропить невозможно! – похвасталась она. 

– Ты стала расчётливой, – заметил Анин, равнодушно подумав, что теперь это не его забота. – Раньше ты такой не была. 

– Раньше ты меня любил без оглядки… – парировала она.

– Что ты имеешь ввиду? – заподозрил её в неискренности.

Он чувствовал, что погряз во второстепенных вещах, всё важное куда-то ушло, и от этого боялся будущего. 

– Ты знаешь, что… – намекнула она на его чрезвычайно толстые обстоятельства. 

– Не знаю, – искренне признался Анин, но сердце у него тревожно сжалось. 

– Твою Таганцеву! – с презрением раскрыла ему карты Герта Воронцова. 

Это и был знак. Он сразу это распознал. 

– Жива! Слава богу, – обрадовался Анин, но не подал вида, что новость его задела, потому что не хотел сориться с Гертой Воронцовой раньше времени, хотя у него так и зачесался язык спросить, что именно учудила распрекрасная Евгения Таганцева. Пришлось осушить фужер вина, чтобы скрыть свои чувства. 

– Я слышала, – не без торжества добавила Воронцова, нагло глядя ему в глаза, – она выходит замуж!

– Замуж?!

Это было даже хуже, чем удар гарпуном. Герта Воронцова долго готовила его, усыпив бдительность Анина.

– Не может быть… – пробормотал он, поражённый в самую печень. 

– Может. За своего ортопеда, – беззастенчиво надавила она сильнее, и с гарпуна закапала кровь. 

 Анин застыл, как истукан. Его удивило несоответствие того, в каком душевном состоянии он оставил Таганцеву, и новостью, которую принесла Герта Воронцова. 

Так не бывает, ошарашено подумал он, неужели я ошибся; и испытующе посмотрел на Герту Воронцову. Но она сделала вид, что серьёзна, как никогда, лишь кротко поджала губы, что на неё, вообще, не походило. Скромность была у неё не в чести. 

– А что ты думал, она ждать тебя будет, непутёвого? –Герта Воронцова протолкнула гарпун ещё глубже. 

– Сволочь! – переклинило Анина. 

Оказывается, Герта Воронцова была в курсе всех его сердечных дел. Не за этим ли она сюда явилась? – спросил он сам себя, подзывая официанта, чтобы заказать водки. 

– Самой паршивой! – потребовал он, избегая взгляда Герты Воронцовой. – Но холодной!

– Плохую не держим-с, – оскорбился официант, избегая бешеных глаз Анина. 

– Неси, что есть, – согласился Анин, чувствуя, что у него онемели даже губы. 

– Зря ты так расстроился, – сказала Герта Воронцова и бесцеремонно взяла его за руку. – Она тебя не стоит!

– Заткнись! – посоветовал Анин и выдернул руку. 

Он хотел добавить, что она не стоит и мизинца Евгении Таганцевой, но не добавил, а только сжал губы. 

– Анин, я люблю тебя! – вдруг сказала Герта Воронцова. 

Он сделал удивлённо-ехидное лицо:

– Ты любишь не меня!

Она вопросительно выпучила глаза, ожидая подвоха:

– А кого?

– Мой пах!

И на них пялились с любопытством и злорадством: две знаменитости ссорятся, никого не стесняясь. Должно быть, припекло. 

– Чего надо?! – обернулся Анин. – Чего надо?! – И даже привстал, чтобы якобы лучше разглядеть наглеца. 

Крайний справа мужчина, с неприлично светлыми глазами, от неожиданности съехал на пол. Остальные предпочли не связываться. Кое-кто незаметно щёлкал смартфоном. Анин сидел, как пугало, спиной ощущая ненависть зала. 

Официант принёс заказ. Анин с мрачным выражением на лице, по-прежнему не глядя на Герту Воронцову, налил полный стакан, выпил, бросил на стол деньги и покинул ресторан. 

Она пришла чуть позже, долго шуршала платьем. Потом дотронулась и лицемерно сказала:

– Бедный ты мой, бедный…

Он давился в три ручья, благо, что в комнате было темно, как в склепе. Герта Воронцова утешила, как могла. Нырнула под одеяло, прижалась, тёплая и мягкая, и зашептала: 

– Всё проёдет… пройдёт… как с белых яблонь дым… спи, мой хороший, спи…

И то правда, подумал он между приступами ненависти ко всему белому свету и к Герте Воронцовой в особенности. 

В ту последнюю ночь они помирились. У Анина не хватило сил расстаться с ней навсегда, всё же он любил её по-своему, хотя понимал, что есть женщины, которые способны к высшим чувствам, а есть такие, которым нужно только спаривание. К ним и относилась Герта Воронцова. 

 

***

Утром её уже не было. Анин спустился в фойе. 

– Моя жена выходила?

Язык плохо слушался вранья, ещё противнее было глядеть на портье с бегающими глазками. 

– Она заказала такси в Симферополь, – запинаясь, ответил портье, глядя сквозь Анина. 

Ясно было, что вся гостиница сплетничает о скандальной московской парочке.

– Давно? – разлепил губы Анин.

– Час назад, – с облегчением перевёл глаза на часы портье. 

Несомненно, он боялся Анина, как можно бояться зимнего шторма на ялтинском рейде. 

– Закажи и мне такси, – попросил Анин, – на железнодорожный вокзал. – И позвонил Юрию Казакову: – Слушай, мне нужна неделя. Ты можешь снять те две сцены, которые без меня?

– Что-то случилось?

Обычно добрый его голос мгновенно стал колючим, словно у них не было договорённостей на такие случаи и словно Юрий Казаков не знал, что такое форс мажорные обстоятельства. 

– Случилось. Личное, – едва не покусал трубку Анин, но распространяться не стал, а лишь сказал. – Мне надо смотаться в Москву. 

– Даю пять дней, – прогудел Юрий Казаков, как слон во время гона. 

– Пять мало, – возразил Анин, подумав, что ещё не известно, чем всё кончится, развод – вещь долгая. 

– Чёрт с тобой, – страшно разозлился Юрий Казаков. – Бери неделю. Но имей ввиду, мы из-за тебя тормозимся!

– Очень надо, – жалобно попросил Анин, что за ним сроду не водилось. 

– Вали к чёрту! – всё равно не поверил ему Юрий Казаков.

– Ну очень… – на грани обычного скоморошества стал изгаляться Анин, благо, Юрий Семёнович не видел его лица. 

– Сказал, вали! – бросил трубку Юрий Казаков, зная, что Анин уедет в любом случае, канатом не удержишь. 

 Анин холодно усмехнулся, без зазрения совести полагая, что запросто может сделать и не такую каку Юрию Семёновичу за те пятьсот долларов и что он обязательно встанет ещё раз на дыбы, а потом – ещё и ещё, но это уже были издержки съёмочного процесса; поднялся в номер и кинул в сумку только самое необходимое, туда же полетела початая бутылка коньяка. Надо было давно уехать, а я всё ждал толчка, укорил он себя с холодной и ясной головой. 

Когда он спустился вниз, такси уже стояло парадного. 

– В Симферополь! – сказал он, прекрасно понимая, что шансов приобрести билет на ближайший рейс, практически, нет, но ехать надо.

– Быстренько?.. – обернулся молодцеватый водитель, уловив нервное состояние клиента. 

– Плачу тройную таксу, – дал маху Анин и через пять минут очень пожалел о своём опрометчивом поступке. 

Водитель оказался большим любителем гонок по вертикали и по горизонтали тоже и презирал все правила, а также – всех, без исключения, участников дорожного движения. Анина мотало позади, как тряпичную куклу. Раз десять они были готовы улететь в кювет, но их пронесло. 

Море скрылось за горами через пятнадцать минут, а ещё черед пятнадцать минут перевал промелькнул так быстро, словно его и не было. До того, как они приехали, Анин три раза блевал прямо в окно, и это несмотря на то, что высосал бутылку страшно дорого коньяка и моментами впадал в забытьё. 

В кассе, конечно же, билетов не было, однако, Анину страшно повезло: за десять минут до отправления открылась вакансия на одно единственное место в плацкарте тринадцатого вагона, у туалета, и Анин успел ухватить её, прежде чем разъярённая толпа, отдавив ему ноги и едва не сломав шею, не вытолкнула на перрон. 

 

 

Аутодафе 

 

Москва встретила его зимой и дождём вперемешку со снегом. А на Котельнической набережной даже налетел заряд, и всё вокруг моментально стало серым и унылым.

 Анин отпустил такси, поднял вороник, воротя лицо от порывов ветра, и вошёл в узкий, как ущелье, 5-й Котельнический переулок, где легко отыскал двенадцатый дом с колоннами на торце. Он ни разу здесь в жизни не был. Ему было интересно посмотреть, как живёт Евгения Таганцева.

В подъезде сидела строгая консьержка, и Анин во избежание лишних вопросов молча сунул ей «пятёрку». Консьержка понимающе кивнула, мол, когда-то сама бегала на свиданки, и он проник дальше. Широкая мраморная лестница с потёртыми ступенями привела его на третий этаж, и он долго стоял перед дверью Таганцева, не решаясь позвонить. 

Он представлял её лицо: взволнованное, дорогое, любящее, каким запомнил его в Выборге, а когда увидел её совсем другой – повзрослевшей, измененной внутренне, то понял, что это конец их развесёлому, разухабистому роману. 

– Привет! – сказала она, опираясь на трость. 

Он пустил глаза, увидел, что на правой ноге у неё аппарат Елизарова и, ненавидя себя до глубины души, рухнул на колени, обнял её осторожно, как ветер парус, и произнёс:

– Котя, прости меня... прости меня, скотину!

С этого момента вся его ревность и душевные мучения показались ему такими мелкими, эгоистическими, не стоящие и капли её страданий, что он ужаснулся всему тому, что натворил. И готов был провалиться сквозь землю от стыда и злости на самого себя. Его мучил один и то же вопрос: «Как же ты, такой умный и дальновидный, возвышенный и гениальный, как же ты допустил всё это?!» В первую очередь, он подумал не о её физических травмах, а об изменении, которые нашёл в ней. 

Хорошо, хоть он не видел, как Евгения Таганцева в задумчивости потрогала его лысеющую макушку, казалось, всё поняла и сказала:

– Вставай… вставай…

И даже потянула за подмышки. Он вскочил, красный, взволнованный и помолодевший. Его большой серый плащ, который ему совершенно не шёл, полетел на пол, туда же – шляпа и сумка. 

– Пойдём! – она посторонилась с тем самым королевский поворот головы, который Анин не мог забыть. – Проходи, не стесняйся, – сказала она, ловко уклонившись от поцелуя. 

Он, страшное конфузясь, сунул её букет красных роз, которые купил по дороге, и уже знал, что даже это не имеет никакого смысла, как нет никакого смысла в его бессмысленной жизни, в которой он только и делает, что барахтается от одного берега к другому. 

Она, всё так же тяжело опираясь на трость и явно оберегая ногу, провела его в прекрасную, светлую, белую комнату, обставленную белой мебелью с позолотой, с большим зеркалом во всю стену; и на его молчаливый вопрос сказала: 

– Она скоро будет такой же длины, как левая, и смогу ходить, не хромая. 

– Я не знал, – промямлил он и поймал себя на том, что впервые за много лет говорит всерьёз, не скоморошествует, не кривляется, а как когда-то в детстве, когда дрался на переменах в школе или хулиганил дома, исключительно честно и вдумчиво. 

– Всё уже позади, – сказала она, облегчая ему душу. – Я ещё сломала два рёбра и повредила позвоночник, – сообщила она почти весело, словно о каком-то другом человеке, – но с этим уже всё позади. Осталась только нога, – присела она на диван и вытянула правую ногу. Трость она отставила так, чтобы она не упала на пол.

С этого момента в нём вдруг что-то перевернулось, словно пала пелена, и кто-то далекий страшно знакомый голосом Евгении Таганцевой, позвал его: «Павел… Павел…», хотя она, конечно, сидела напротив, и он дёрнулся, прислушался, безуспешно завертел головой, но ничего, кроме вечного городского шума, больше не услышал. И тогда ему страшно захотелось, чтобы всё это было просто сном. 

– Спасибо тебе… – сказала она, глядя на него незнакомым взглядом. 

– За что? – болезненно очнулся он. 

– За то, что дал мне прыгнуть. 

– Дал прыгнуть… – машинально повторил он, глядя перед собой ничего не видящим взглядом. 

Ему сделалось физически плохо. Даже Герта Воронцова со своим гарпуном показалась ему сейчас бесконечно мелкой интриганкой. 

– С глаз словно пелена спала, – сказала Евгения Таганцева, как показалось ему, целенаправленно вытягивая из него последнее хладнокровие. 

– Да… – просто сказал он, прекрасно понимая, к чему она клонит. 

Евгения Таганцева так засмеялась, глядя на Анина, что он сообразил: действительно, разлюбила, и, действительно, выходит замуж за врача, который отремонтировал ей ногу. 

– У нас всё равно с тобой ничего не получилось бы, – посмотрела она на него и отпрянула – Анин был один обострённый, чувственный нерв. 

За один этот нерв она и любила его до беспамятства, потому что только с таким нервом можно было играть так, как играл Анин. Но сейчас всего этого ей уже не нужно было, словно она жила в другом измерении. 

– Почему? – упёрся Анин, не веря самому себе. 

Интуиция его никогда не подводила, и в данном случае он понял, что ошибся, придя сюда, однако, не прийти не мог. 

– Потому что мы разные, – из принципа растолковала она ему. 

– Нет, – сказал он, всё ещё витая в розовых облаках любви. – Я бы ушёл от жены и…

– А ты на самом деле уйди, – сказала она так, как никогда не говорила с ним. – Возьми и уйди. Ты ничего не говорил мне об этом. 

– И уйду! – пообещал он, как показалось ей, абсолютно бездумно. – Я бы женился на тебе! У нас была бы прекрасная семья! – наговорил он опять же в запале. – Ты бы родила мне прекрасных детей! Мы бы заботился о них! 

В следующее мгновение он понял, что говорит не о том, что волновало Евгению Таганцеву, что его слова ей безразличны. 

– Ты, знаешь, я за славой не гонюсь, – доходчиво сказала Евгения Таганцева. – Я села не в свои сани. Это моя сестрица, пожалуйста. И ты. Ты бежишь за призраком. Я тоже одно время жила точно так же, а теперь просто живу. Оказывается, можно просто жить. 

– Вот как, – сразу поник он, – значит, ты меня бросила?..

– Да не бросила я тебя. Пойми! – наконец-то встрепенулась она, и стала чуть-чуть походить на ту, прежнюю Евгению Таганцеву, с её бессовестным взглядом; и в нём проснулась слепая надежда. – Это ты меня бросил! 

– К чёрту! – вскипел он. – К чёрту! Я тебя не бросал! Мне надо было подумать! – воскликнул он, полагая, что только этим и занимался на съёмках в Крыму; и вдруг понял, что жизнь – это одна большая ловушка, чтобы ты ни делал, тебя всё равно загонят в угол. Вопрос, в какой и когда.

– Где ты был?! Где?! – неожиданно заговорила она в тон ему, и лицо её стало прекрасным, как умирающее солнце. – Я умирала одна на койке, в корсете, а ты страдал на своих съемках! 

Он зарычал и заметался, как раненый зверь, от зеркала к дивану и обратно, норовя задеть её трость. 

– Что?! Что мне сделать, чтобы ты простила меня?!

– Ничего, – словно очнулась она. – Приходи чаще, может, я передумаю, – и гордо отвернулась с тем королевский жестом, который действовал на Анина безотказно, как магические пасы фокусника. 

Он замер посреди комнаты, словно в него попала пуля. Безнадёжность захлестнула его.

– Я будут ходить каждый день! – заверил он Евгению Таганцеву со всей страстью души, на которую был способен. – Я буду даже здесь ночевать!

– Здесь не надо, – сказала она спокойно. – Я живу с мамой, – напомнила всё тем же равнодушным голосом. – Кстати, она скоро придёт, – Евгения Таганцева демонстративно посмотрела на часы. 

– Хорошо, – понял он, – я пойду. Что тебе принести? Если нужны какие-нибудь лекарства?..

– Ничего не надо. Лучше побрейся, – и она его очень удивила: неловко поднялась, сделала шаг и потрогала его трехдневную щетину с тем прежним выражением на лице, которое у неё было в начале их романа. 

Это стало тем знаком, который она простилась с ним, но понял он это гораздо позже. Зато нёс этот знак долго и вспоминал его весь день и утром следующего дня и всё последующее время до самого конца. 

– Я яблок принесу, – он вспомнил, что она любил именно яблоки. – Ладно? – спросил он, инстинктивно полагая, что простота в нынешней ситуации лучшее, что можно придумать. 

Он так и побоялся спросить об ортопеде. Может, он просто холостой? – подумал Анин, но это поправимо. 

– Ладно, – легко согласилась она и даже позволила себя поцеловать на пороге, а потом словно нарочно долго смотрела, как он спускается по мраморной лестнице, махала рукой, пока он не скрылся за поворотом. 

Пронесло! – обрадовался он и вздохнул с облегчением, хотя в глубине души понимал, что надежда преждевременна и глупа, как все его планы в жизни. И всё же: господи, как я рад! – ликовал он. Если бы ты только знал! И стал строить воздушные замки, в которые неизменно поселял Евгению Таганцеву. А потом сообразил, что надо позвонить Алисе и прощупать почву на предмет развода. Он ещё не знал, как подступиться к этому вопросу. Наверняка начнутся истерики, с ужасом думал он, представляя всё, что произойдёт дальше, и что нужно набраться терпения и прожить этот отрезок жизни, чтобы потом стало легче. 

– Ты дома? – спросил он, уверенный, что она только и делает, что ждёт его, разогревая борщ. – Я только что приехал, – и держал пальцы на руках и ногах скрещёнными. 

К его удивлению, она ответила совсем не так, как он ожидал, и явно ничего не разогревала и не ждала его.

– Меня ещё нет, – вдруг затараторила она в трубку, что, вообще, на неё не было похоже. – Я на репетиции. Приезжай часа в три.

Да что же это такое! – удивился он. Да она меня за нос водит! – заподозрил неладное. А где борщ? 

– В три?.. – переспросил удивлённо. – Хорошо, – и подумал, что ещё успеет заскочить домой и побриться. – Как дети? 

– С детьми всё нормально, – затараторила она ещё пуще. – Серёжа в Сокольниках на экскурсии. Маша – дома, у неё простуда. Приезжай, но не раньше трёх. 

Что с ней? – так и не раскусил он её. – Она сама на себя не похожа, потому что в абсолютно большинстве случаев примчалась бы на Балаклавский, не глядя. Даже больная приползла бы. 

Базлову решил позвонить в следующую очередь. Базлов и так несчастен, снисходительно думал Анин, как может быть несчастен человек, разуверившийся в себе. Но, оказалось, что у Базлова весёлый голос.

– Старик! – закричал он. – Я рад тебя услышать! Ты где?

– Я в Москве, – озадачился Анин. – Я только что приехал. 

Никогда ни перед кем, ни за что не унижайся, иначе будешь выглядеть низким человеком, сказал ему внутренний голос. 

– О! – казалось, ещё пуще обрадовался Базлов. – Буду рад тебя увидеть, но не сейчас, сейчас я в банке. Давай часа в три. У меня твой аванс всё ещё лежит. 

– Правильно делает! – обыграл этот момент Анин и неожиданно для самого себя подумал: «А с чего это ты такой добренький? И почему тоже в три?»

Тогда он позвонил Маше:

– Маша, это папа. Ты заболела?

Он представил её белокожее лицо с конопушками, как у матери, и подумал в очередной раз, что слишком мало уделял внимания детям. 

– Совсем немножко, папа. Я в гостях у дяди Ромы. 

– У дяди Ромы? – Анин услышал, что по асфальту от изумления поскакала, как лягушка, его челюсть, если бы она была у него, конечно, вставной. – Дай ему трубку, – попросил он.

– А его нет дома. Они втроем с мамой и Сережей поехали в Сокольники на коньках кататься. 

– На коньках?! В Сокольники?! – переспросил Анин, потому что уже слышал эту версию, правда, несколько в другом варианте. 

– Ну да, – беспечно подтвердила дочь. – Мама сказала, что раз у нас машины нет, то дядя Рома будет нас возить. А мы с тётей Варей блины печём. 

Тётя Варя – мать Базлова, вспомнил Анин, миленькая старушка с бесконечно печальными глазами из-за выходок сынка.

Ага, вон оно что, подумал он и наконец всё понял. Отныне у меня с этим человеком ничего общего нет, кроме московского воздуха, чрезвычайно зло подумал он и подался домой. 

В метро забился в угол и сидел, насупившись, думая о жизни. Она представлялась ему полнейшей неразберихой и полнейшей катастрофой. Закономерный результат неудачника, корёжило его. А чего ты хотел? Вечного бескорыстия? Вечной любви? Так не бывает. Никто не обещал, что будет легко. Даже верные жёны однажды предают. 

У него, правда, ещё оставался мизерный шанс вернуть Евгению Таганцеву. 

 

***

В этот день он удержался. Не выпил ни капли, памятуя о завтрашнем приятном событии. Только пустил слюни на бутылку «столичной», вынес её на вытянутых руках от греха подальше в кладовку и засунул на самую верхнюю полку, закрыв на всякий случай старым вэфовским приёмником с дарственной надписью от сослуживцев по театру: «Дорогому другу Анину от друзей, которые когда-нибудь тоже покорят Москву». Выбросить этот старый приёмник у него не поднималась рука, всё-таки память о четырёх голодных годах, когда он маялся в Москве, из года в год безуспешно поступая в театральный. И потом, когда плотина рухнула, когда понеслось и поехало, когда зазвучали литавры и отозвались барабаны, приёмник стал памятью о службе в Минусинском театре. Анин таскал приёмник с собой и за эти годы, до странности, не пропил и не потерял его. 

Поздно вечером он позвонил и ни здрасте, ни полздрасте заявил:

– Я хочу развестись!

– Пожалуйста, – огорошила она его, явно крепясь, чтобы не удариться в слёзы, – пиши заявление!

– И… что так просто?.. – не поверил он, помня, что лицо у неё в обычном состоянии бледное, а волосы – тёмно-рыжие. 

– Просто, – отреклась она от всех их пятнадцати лет. 

– И напишу! – пригрозил он. – Завтра же!

С полчаса он потеряно ходил по квартире и твердил: «Пала крепость, пала крепость!» Ему сделалось легче, хотя горе так и вопрошало залиться по уши, и его мысли некоторое время были заняты исключительно бутылкой водки, спрятанной за старым приёмником. Но он устоял, ибо перед его глазами стояла Евгения Таганцева с её распрекрасными карими, а главное – зовущими глазами. 

Утром он вскочил рано, бодрый и ловкий, в хорошем расположении духа, думая только о ней. Помчался на Рижский ранок, где купил самую большую «шотландку» – плетеную корзину, наполнил её тремя сортами яблок, накрыл их холщевым расписным полотенцем, приобрёл необъятный букет бордовых роз, взял такси и сквозь московскую мартовскую непогоду полетел на Котельническую набережную. Было около восьми часов утра. Анин ёрзал в нетерпении. 

Консьержка запанибратски махнула ему вслед, явно намекая ещё на одну «пятёрку», а знакомая мраморная лестница привела его к знакомой квартире. 

 Анин поставил корзину на пол, переложил цветы из правой руки в левую, отдышался и только собрался было позвонить, как за дверью раздались неясные голоса и она приоткрылась.

Не зная почему, а действуя чисто инстинктивно, Анин подхватил корзину и, в два прыжка взлетев на верхнюю площадку, спрятался за перилами. Два яблока вывалились из корзины и скатились по ступеням. 

Двери распахнулась шире, и на пороге он увидел Таганцеву в простой ночной рубашке, целующую со стройным, высоким аккуратистом блондином. И по тому, как они это делал, с какой страстью, Анин понял, что они любовники, переживающие медовый месяц. 

– Я буду в семь, – сказал стройный блондин, не без труда отрываясь от Евгении Таганцевой, и судя по всему он с удовольствием остался бы, да служба его величеству ортопедии была превыше всего. 

– Я тебя жду, Миша! – сказала Таганцева, и Анин отпрянул, потому что она бросила взгляд наверх, словно зная, что он там прячется. 

Аккуратист Миша пропал, дверь закрылась. А Анин ещё долго стоял в углу, переживая позор и испытывая душевное опустошение. Его словно выхолостили, скатили по социальное лестнице на самое дно жизни. Потом спустился к двери Таганцевой, считая каждый шаг за титанический труд, поставил корзину, положил сверху цветы, выдохнул, как перед прыжком с парашютом, и нажал на звонок, а сам быстро, на цыпочках, сбежал на этаж ниже, прислушался, как Таганцева открыла дверь, как после паузы позвала его, как показалось ему, тревожным голосом: «Паша!.. Паша!..», пересилил себя и так же тихо, на цыпочках, выбежал из подъезда, сопровождаемый удивлённым взглядом консьержки, и быстрым шагом пошёл домой. Шёл и глупо оглядывался в надежде, что Евгения Таганцева всё же выбежит следом, чтобы остановить его. Но она, конечно же, не выбежала, она даже не позвонила. 

Всё было кончено. Теперь я по-настоящему один, почему-то радовался он, словно только и ждал этого момента, и испытывал странное чувство отрешенности от всего мира, которого раньше никогда не испытывал и которого всегда боялся. Это чувство заключалось в коконе, который вмиг окружил его. И отныне было жутко интересно выглядывать из него наружу и хихикать. Наверно, думал Анин, это и есть то одиночество, о котором говорил Симон Арсеньевич. Анину вдруг захотелось выпить в его компании, он позвонил, но оказалось, что Симон Арсеньевич на репетиции, а освободится поздно вечером. До вечера я не дотерплю, подумал Анин, вечер – это далеко, как новый год. Набрёл на одну из тех харчевен, которые открываются ни свет ни заря для таких страждущих, как он. 

Простоволосая, сонная и толстая официантка, шаркая, выплыла к нему из подсобки, и к своему ужасу он узнал в ней Таганцеву, аккуратную, прекрасную, с добрым лицом и с добрыми намерениями. 

– Котя! – воскликнул он. – Что ты здесь делаешь?!

– Я вам не «Котя», – раздражённо оборвала его официантка. – Что будете заказывать!

 Анин очнулся, сконфузился и заказал отбивную с кровью и литр водки. Всё съел, всё выпил, но опьянения не наступило, адреналин не дал опьянеть.

Разочарованно вызвал такси и поехал домой. На Зацепском Валу вдруг заорал: 

– Стой, друг! Стой! 

Вывалился из такси едва ли не на четвереньки и долго бежал за какой-то женщиной, и только, не добежав трёх шагов, сообразил, что это не Евгения Таганцева, то есть её фигура, её волосы, даже её походка, но не она, просто очень похожая женщина. Вернулся в такси и до самого дома ехал молча, с опаской поглядывая в окно. 

Правду говорила мама: «Бывают дни похуже!» – с ожесточением думал он. 

В родном гастрономе с ним тоже случилась неловкость, он назвал продавщицу Женей и долго, и путано извинялся перед её приятелем, который выскочил из подсобки, как чёрт из табакерки, и потребовал объяснений, потому что продавщицу, оказывается, действительно, звали Женей, и она втихаря, за спиной ухажёра, строила Анину глазки, потому что узнала в нём известного актёра. 

Ночью проснулся, словно от толчка, и увидел в тёмном углу, в старом, продавленном кресле, Виктора Коровина, который пялился, не мигая, как сова. 

– Чего вылупился?! – пробормотал Анин, поворачиваясь на другой бок, чтобы проложить сон, в котором неизменно присутствовала Евгения Таганцева, которая вела с ним душеспасительные беседы сексуальной направленности.

– Ты старомоден, как рояль, – сказал Виктор Коровин с отдельно звучащим скрипом. 

– Чего-о-о?! – Анин с презрением поднял голову. 

Скрип находился не в комнате, даже не в квартире, а словно везде одновременно – в другом пространстве, что ли?

– Всё просто, – как живой, вздохнул Коровин, – помирись с ней и живи дальше. 

– После всего того, что я видел?! – ужаснулся Анин и вскочил, чтобы броситься на Виктора Коровина и раскритиковать его глупые советы. 

– А что ты видел? – хмыкнул Коровин саркастически. – Ну, целовались, ну и что?

– Она была в ночнушке! – привёл самый главный и самый страшный аргумент Анин. – В смысле, под ней ничего не было!

– Подумаешь! Мужик переспал с бабой! С кем ни бывает. 

 – Не говори так! Я тебя ненавижу! – замахнулся Анин.

– Ты же спал с другими женщинами, когда был в неё влюблён, – остудил его пыл Виктор Коровин.

 Анин подумал о Герте Воронцовой и вынужден был сознаться, бесконечно краснея: 

– Спал… 

– Тогда всё, вы квиты, – резюмировал Виктор Коровин всё тем же тоном морального превосходства.

– Это не меняет сути дела, – растерянно пробормотал Анин. – Женщина должна быть целомудренной. 

Евгения Таганцева ни разу не дала ему повода усомниться в этом, за исключением того, что отдалась ему слишком быстро. Эта дилемма мучила его и служила поводом к долгим раздумьям, что чрезвычайно его огорчало. 

– Ах, вот как ты заговорил? – с такой иронией удивился Виктор Коровин, что Анин покраснел ещё пуще, благо, в темноте не было заметно, и вынужден был перейти к обороне. 

– Я всё равно так не могу! – запротестовал он. 

– Ты любишь её? – принялся наставлять его Виктор Коровин.

– Не знаю, – сцепил зубы Анин и отвернул морду в знак протеста. 

– Тогда перешагни и живи с ней дальше. 

– Простить её?! – вскричал Анин. – Её обыденность?!

В его представлении не было ничего хуже влюбиться в ортопеда, зацикленного на костях, снимках, корсетах и стельках. 

– Опять ты за старое! Тогда мучайся, – охладил его пыл Виктор Коровин.

 Анин подумал, что Виктор Коровин сто раз прав, ведь теперь он умнее любого живого человека. 

– Выхода нет?.. – спросил с тайной надеждой, что его, действительно, нет, и что тогда всё может течь, как течёт, и можно страдать, бесконечно жалея себя, и пить, пить, пить, пока не пресытился бы. 

– Почему? – насмешливо спросил Виктор Коровин. – Есть! Выход всегда есть. 

– Какой?! – ухватился Анин.

– Перейти на нашу сторону, – загробным голосом, да ещё сопровождаемый всё тем же печальным скрипом, который пугал Анина, сказал Виктор Коровин.

Холодные мурашки пробежали по телу Анина, он представил свою смерть во всех подробностях, то есть с кровью, соплями, разбитой головой и, конечно, с бесконечной болью. Главное, он не мог решиться.

– Нет смысла, – возразил он, подумав. 

– Смысла всегда нет, – напомнил Виктор Коровин.

– Тогда зачем? – не без дрожи в голосе спросил Анин, понимая, что после всего пережитого, самоубийство – самая глупая шутка. 

– Это сделает тебя всепонимающим, и ты её мгновенно разлюбишь, – абсолютно честным голосом объяснил Виктор Коровин.

– Так не бывает, – с презрением не поверил Анин, мол, заманиваешь, знаю я тебя.

– Бывает, – веско заверил Виктор Коровин. – Даже очень бывает, у нас всё бывает. 

 Анин вдруг разом сдался, сообразил, что не понимает и сотой доли того, о чём говорит Виктор Коровин.

– А можно подумать?..

– Подумать никогда не поздно, – назидательно молвил Виктор Коровин. – Думай, Анин, думай! – добавил он оптимизма и пропал. 

– Фу! – Анин с облегчением рухнул на подушку. 

В голове у него завертелось, словно он за раз поглотил три литра водки, и моментально уснул. 

С той самой ночи он чувствовал незримое присутствие в квартире Евгении Таганцевой: то скомканный свитер окажется аккуратно сложенным и не на кресле, а в шкафу, то гора чашек окажется вымытой и сложенной на сушилку. Анин не знал, что и думать. В голову лезла всякая чертовщина. А вдруг это Светка, её сестра, в сговоре с Коровиным, ужаснулся непонятно чему он.

Утром следующего дня ему позвонил Базлов с весьма серьезными претензиями. Анин собирался в гастроном и стоял одной ногой за порогом квартиры, хлопая себя по карманам в поисках ключей. 

– Ты что вытворяешь?! – спросил Базлов таким голосом, который Анин никогда раньше не слышал, разве что когда они ссорились из-за картины «Жулин».

– А тебе какой дело? – грубо, но не без опаски, спросил Анин.

– Вот я приеду сейчас, разберусь, – с угрозой пообещал Базлов. 

– Валяй, – разрешил Анин, – только памперсы не забудь. 

Базлова он до безрассудства не боялся. У Базлова было одно слабое место, и только Анин знал его – Алиса Белкина. Она, как незримый судья, присутствовала во всех начинаниях Базлова и, конечно же, не допустила бы драки с Аниным да ещё и с вполне предсказуемым результатом, то бишь с избиением последнего, так и до тюрьмы недалеко. 

– Ну ты и скотина, – посетовал Базлов, – мало того, что Алису довёл до истерики, так ещё и хамишь!

Значит, тебе досталось, обрадовался Анин, то ли ещё будет, представил он финальные сцены супружеской жизни, которых ещё никому и никогда не удалось избежать.

– А не надо в чужой огород лазить! – зло напомнил он, запирая дверь и спускаясь по лестнице.

Он жил на втором этаже и лифтом не пользовался. 

– А никто и не лазил, – пошёл на попятную Базлов.

Он не имел положительного опыта семейной жизни, с Алисой она казалась ему бесконечно розовым раем с колокольчиками и лохматыми болонками. 

– Ну, не лазил, значит, не лазил, – с таким безразличием в голосе согласился Анин, что Базлов опешил и только потом сообразил, что едва ли постиг весь запасник Анина, но было поздно, отныне дорожка к закромам была заказана. И он пожалел об этом, поскольку променял мужскую дружбу на суровые будни с женщиной. 

– Хоть успокой её, – слёзно попросил он и, должно быть, хотел добавить: «По старой дружбе», он не добавил, опасаясь вполне естественной реакции Анина.

– Чего, житья не даёт? – противно хихикнул Анин, одним махом надавив на такую болезненную точку, что Базлов невольно скривился. 

– Что-то вроде этого, – нехотя сознался он, помня, что Анин всегда его переигрывал и, безусловно, умел припирать к стенке одной точной фразой. 

– Знаешь, Ромочка, ты, конечно, мужик дельный, но со своими тётками разбирайся сам, – отрезал Анин.

– Ты не можешь так! – заволновался Базлов. – Ты не можешь так поступить! Она всё же твоя жена!

– Чего-о-о? – насмешливо угадал Анин. – Жениться обещал?

Базлов помолчал, а потом вздохнул тяжело:

– Обещал…

– Тогда тяни воз и не скули. 

– А… они все такие? – сдался Базлов. 

– Две трети, как пить дать, – огорошил его Анин и подумал о Евгении Таганцевой, потому что отныне она тоже относилась к этим двум третям. 

– Ладно, – озадаченно пробормотал Базлов. – Ты за деньгами-то, не забудь, приходи. 

– Приду как-нибудь, – дал слово Анин.

И они расстались, чтобы не встретиться никогда. 

 

***

– Во, во… посмотри, – осуждающе сказала продавщица, выглядывая в окно. – Опять сидит. 

– Кто-кто? – оживилась приятельница.

– А во-о-н, тот бодрый старик.

Приятельница тоже выглянула и сказала:

– Он уже третий день сидит. 

– Случилось что-то, – пожалела Анина продавщица. 

– Артисты – народ тонкий, – со знанием дела сказала её приятельница.

– Нам бы их заботы, – осуждающе сказала продавщица, возвращаясь к прилавку. 

– И то правда, – согласила её приятельница. 

И они забыли о нём, как забывают о бродячей собаке. 

 Анин боялся идти домой: Евгения Таганцева стала его совестью. Стыдно пить в присутствии того, кого ты предал и кого настолько безумно любишь, что даже не можешь смотреть на единственную фотографию в портмоне, поэтому он навострил лыжи к гастарбайтерам и угощал их такой дорогой водкой, что она казалась им сахарной, когда они узнавали её цену. В тот день, когда они перестали выходить на работу, Анина культурно-вежливо попросили покинуть территорию стройки и больше не возвращаться. Причём он знал, что Евгения Таганцева в курсе всех его проблем, что она даже и сюда заявлялась, чтобы настроить против него начальство. Он плевался по углам и фыркал, как кот, но был бессилен из-за любви к ней и прощал ей всё, что только мог простить в жизни. 

Тогда он попробовал водить гастарбайтеров к себе, но дело закончилось нервным срывом, потому что Таганцева вылила всю водку и арманьяк заодно в унитаз и этим поступком стала походить на Бельчонка. На третий день, утром, Анин едва не помер оттого, что не мог опохмелиться. Легче, действительно, было повеситься. 

Он постиг законы противоречия между мгновениями истин и балансировал, подобно канатоходцу. Посему бражничал в подворотне, подальше от Таганцевой: выпьет, бросит чекушку в кусты, и делает вид, что ни причём. Дешёвая водка ему нравилась больше: дурел быстрее и качественнее на мозги действовала. Таганцева выходила искать его, он прятался от неё в подвале и, хихикая, крутил ей во след дули. Не выдерживая такого обращения, она исчезала, и тогда можно была возвращаться домой. 

Таганцева рвала его деньги, он переходил на бормотуху, которую покупал у бабы Нюры на девятом этаже, литр – за тридцатку. Самое страшное, что он начал путать Светлану Лазареву с Евгенией Таганцевой, и наоборот. Окликаешь одну, отзывается другая. А ещё где-то в отдалении маячило лицо Алисы. 

По ночам он кусал подушку и звал Евгению Таганцеву. Он не мог себе простить подлость по отношению к ней и всё чаще задумывался о том, чтобы принять предложение Виктора Коровина, но страшился своих же мыслей.

 

***

Базлов крепился ровно трое суток. Продержался бы и дольше, да Алиса заскулила, съезди да съезди, а то, горемычный Анин трубку не берёт. Ах, ах, ах, какие мы бедненькие, съязвил про себя Базлов, помня, как с ним разговаривал Анин, но под твёрдым взглядом Алисы, которую обожал, как самую ненаглядную, самую прекрасную и самую несравненную, моментально сдался, даже не пытаясь сопротивляться. 

– Будь осторожен, – наставляла она его, намекая, что пьяный Анин может полезть в драку. – Мало ли что… не связывайся, погляди и уйди. Ключ отдай обязательно. И прошу, не пей с ним. 

Ключ от своей квартиры Анин подарил Базлову в знак их вечной дружбы. 

– Не буду, – пообещал Базлов, хотя с удовольствием посидел бы с Аниным за чаркой, вспоминая былые дни. 

Ему вдруг захотелось вновь удариться в какую-нибудь авантюру, запустить фильм, разумеется, с участием Анина. Нервничать, страдать и получить свою «Нику» в качестве продюсера, стать завсегдатаем киношной тусовки и даже – основоположником какого-нибудь направления в киноискусстве. 

– А без усов тебе лучше, – заметила Алиса, любовно поправляя на нем галстук и на мгновение становясь похожей на клушку. – Усы тебя старят. Больше не отпускай. 

Он никому не говорил, что «держал» усы, чтобы только досадить Ларе Павловне. 

– Не отпущу, – моментально размягчился Базлов, – больше не отпущу, – и уже не хотел никуда ехать.

– Вначале дело, – сказала она, заметив его состояние. – Давай! Давай! – и не без труда, раскрасневшись, вытолкала за дверь. 

Он и поехал, пребывая во всё том же любовно-размягчённом состоянии. Хорошо хоть шестое чувство подсказало ему, что машиной воспользоваться не стоит, а почему, он понял гораздо позже, когда перекрестился. Может быть, любовь его и спасла. 

Из маршрутки вышел за две остановки. Накинул капюшон и двинулся между кварталами, всё ещё мечтая в первую очередь о жене-красавице, а во вторую – о киношной славе. В дом Анина вошёл с чёрного хода, квартиру открыл тихо, чтобы соседи не слышали, и сразу же у порога увидел засохшую лужицу крови. Перешагнул по инерции, со страху захлопнул за собой дверь и застыл в темноте. Угораздило, понял он все свои страхи и позвал:

– Паша… это я Роман. Слышь, Паша!

Он подумал, что Анин напился и дрыхнет без задних ног, включил свет и испугался: коридор был весь в бурых разводах и пятнах: и стены, и даже потолок, а сама квартира была полна неприятных запахов. Так пахло, как в армии, когда на глазах рядового Базлова сержанту Русанову миной оторвало голову. Только тогда запах был во сто крат сильнее, тошнотворный запах крови. А через пару шагов, когда заглянул на кухню, то увидел, что пол усыпан рваными купюрами, что балконная на кухне настежь и что лицом к ней ничком лежит Анина, с нелепо подвёрнутыми руками, словно хотел подняться в последнем движении, но не смог. Вот тогда-то Базлов и перекрестился, потому что понял, что Анин мёртв уже несколько дней, поэтому и не звонил, и не отвечал. 

Был он в своей любимой куртке, в толстых вельветовых штанах и зимних ботинках. Голова была вся в бурых коростах. Лицо, искаженное болью, словно замерзло на морозе. Костяшки сбиты, на левой скуле жирный синяк, который уже начал желтеть. 

И тут Базлов испугался. Он даже поднял опрокинутый стул, присел и всё вспомнил. С полгода он только тем и занимался, что при каждой удобном случае изливал душу Ингвару Кольскому, то бишь целенаправленно садился на любимую лошадку зависти и вражды и твердил, как он ненавидит Анина, что он вытянул из него кучу денег и что он ведёт себя с женой, как первостепенная свинья, из-за чего бедная Алиса чудовищно страдает, с утра до вечера находится в состоянии стресса, безутешно плачет, а если не плачет, то ходит мрачнее тучи, и что Базлов приходится всячески ублажать её. Последний раз Ингвар Кольский реагировал бурно, пролил на душу Базлов пару ведер бальзама лести и клятв в вечной дружбе, а также намеревался разобраться с нечестивцем, если бы Базлов не был против. Базлов по пьянке не был против. А протрезвев, напрочь забывал большую часть трёпа, да и за делами и любовью к Алисе не до того было. Сейчас же, сидя над мёртвым Аниным, Базлов сообразил, что это дело рук Ингвара Кольского, что так недалеко и до тюрьмы. Ведь получается, что они в сговоре, а это уже банда, и карается она строже, можно и пожизненное схлопотать. Анину-то уже все равно, подумал он, с жалостью глядя на него, и взялся за полотенце, чтобы не оставить следов, которые наверняка оставил неаккуратный Ингвар Кольский. 

Базлов собрал бутылки со стола и методично разбил их на мелкие осколки, часть ссыпав себе в карман, часть рассыпав по квартире. Та же участь постигла и пару стаканов, которые он превратил в пыль. Затем прошёлся полотенцем по всем кровавым следам и тщательно потёр их, особенно там, где были видны пальцы. Если дверь была заперта изнутри, рассуждал Базлов, то Ингвар Кольский мог уйти только через балкон. Поэтому он закрыл балконную дверь и подпёр её кухонным столом. Фиг теперь догадаются, злорадствовал он, имея ввиду полицию. Напоследок намочил полотенце водой и протёр костяшки пальцев Анина, полагая, что на них могла остаться кровь Ингвара Кольского. Под конец обнаружил под Аниным незапекшуюся кровь и испачкал ею стульчак унитаза. Никто ничего не поймёт, рассуждал он, находясь в состоянии лихорадочного возбуждения, однако, соображая при этом здраво и логично. 

Опрокинул стул, как он лежал, протёр выключатели, все ручки, огляделся, всё ли сделал, что нужно было сделать, ушёл тихо и незаметно, вчуже попрощался с Аниным, понимая, что отныне начинается другая жизнь, что ничего прежнего уже не будет, и расстроился до глубины души.

Через два квартала, в самом тёмном и мрачном углу, опорожнил карманы, полотенце бросил в мусорный бак и отправился домой, рассуждая, что смерть Анина – закономерный итог последних безалаберных лет, вовсе не оправдывая Ингвара Кольского, однако, надеясь, что ему хватит благоразумия пару месяцев не появляться на горизонте полиции. Поймал частника и поехал домой. 

Сама весть о смерти Анин произвела на Алису ужасное впечатление. Она впала в ступор, чем страшно напугала Базлова, который безуспешно суетился вокруг неё, как наседка над яйцом, то корвалола накапает, то за успокоительным в аптеку сбегает. 

Наконец Алиса заговорила, глядя в стену, по которым шарахались ночные тени:

– Надо пойти сознаться!

Не любит, понял Базлов, полагая, что его сразу возьмут за цугундер, и испугался до такого состояния, что стал покорно одеваться, чтобы пойти написать явку с повинной. 

– Погоди… – сообразила Алиса, – тебя же посадят?.. 

– Посадят… – растеряно согласился Базлов, втискивая правую ногу в ботинок, – а какая разница?..

Он имел ввиду, что раз Алиса его не любит, то и жить не стоит. Ларой Павловной он всё-таки развёлся, отдав ей филиалы в Подольске и Климовске. 

– Как это «какая»?! – удивилась Алиса. – А я?! Обо мне ты подумал?! А дети?!

И Базлов лишний раз удивился женской логике.

– Ну ты же сама сказала…

– Что я сказала?! Что?! А ты и уши развесил! Раздевайся и марш в постель. 

Базлов никогда в жизни так быстро не раздевался, быстрее даже, чем в армии, когда у сержанта в руке горела спичка. 

– Я готов! – доложился он, пыхтя довольно, как любовный бегемот. 

– Значит, так!.. – сказала Алиса, грозя пальцем темноте непонятно кому. – Держим военный совет!

– Держим, – в радостью согласился Базлов, полагая, что обабиться не так уж плохо, что в этом есть свои плюсы, например, такие чудные мгновения с любимой женщиной в постели. 

– Что будем делать?

– Главное, никому не звонить, – уверенно сказал Базлов, всё ещё пребывая в любовной эйфории. 

– Почему?

– Потому что в полиции первым делом все звонки проверят. 

– Точно, я об этом и не догадалась, – спохватилась Алиса. – А откуда ты знаешь?

Базлов приосанился:

– А кто кино о криминале снимал?!

Он имел ввиду сериал «Жулин». Алиса поморщилась. «Жулина» она не любила и считала его поверхностным, в основном держащимся на кривлянии мужа. К тому же она страшно ревновала его к Ларисе К. Однако Базлов трижды прав: полиция на то и есть, чтобы заяц под кустом не дремал. 

– А как Кольского предупредить?

– А он у меня завтра в «английском» будет завтракать.

– Ну и отлично! – обрадовалась Алиса.

Базлов только не сказал ей, что Ингвар Кольский раз в месяц является за подачкой, как за зарплатой. Алисе знать об этом не полагалось; Алиса обязательно влезет в процесс социального распределения, и Ингвар Кольский окажется с носом. 

Остаток ночи Алиса тихо проплакала втайне от Базлова. Ей казалось, что она неожиданно прыгнула в пропасть, но до дна так и не долетела, и что жизнь остановилась, потому что со смертью Анин надежда иссякла. И не потому что Базлов был плохим или добился своего долготерпением, а потому что он был другим: большим, покорным и абсолютно бесталанным. С ним было удобно, надёжно, спокойно, у него было много денег, он полюбил её детей, как своих, и отдавал больше, чем брал. Но Алиса его не любила так, как любила Анина. Ей нужен был его сумасшедший огонь, неординарность профессиональных суждений и поступков, его гений перед кадром и острый, как бритва, язык, в конце концов – его тонкая измученная натура, которая только и была приспособлена, чтобы выставлять свои чувства напоказ, творя тем самым шедевры. Теперь надо было приспосабливаться, жить незаметно и скромно прошлым, потому что актёрская карьера у неё закончилась. Это было так очевидно, что у Алисы не было сил об этом думать. Вначале надо было похоронить Анина, а потом понять, что делать дальше. 

 

***

Утром Базлов «для маскировки» три раза подряд позвонил Анину и поехал на Тверскую в «английский» ресторан. В зале у окна лакал водку Ингвар Кольский, даже со спины было видно, что он не в себе. 

В сопровождении вороватого Пал Игнатича, который прямо таки имел собачье чутье на плохое настроение Базлова, и шеф-повара, армянина Авакова, они поднялись в кабинет. Стол накрыли в мгновении ока. 

Пал Игнатич сказал:

– Приятного аппетита! – отступил, согнувшись в пояснице. 

Шеф-повар снял крышки с телятины по-орловски и сказал:

– Вах!

Базлов кивнул, и оба исчезли, как духи. 

Ингвар Кольский, топча персидский ковёр грязными сапогами, кинулся к «зеркалу-шпиону» и привёл его в рабочее положение. 

Душа у Базлов упала в пятки. Он и не предполагал, что события будут развиваться с такой скоростью, к тому же он так волновался от предстоящего звонка в полицию, что у него затряслись руки. 

– Что случилось? – поосторожничал он, спеша откупорить бутылку арманьяка. 

– Что?! Что?! – с трудом оторвался от «зеркала-шпиона» Ингвар Кольский и забегал по кабинету. 

– Ты там был?.. 

Базлов порезал палец и сунул его в рот. 

– Был… – споткнулся Ингвар Кольский. – А ты откуда знаешь?

Базлов хотел сказать, что догадался, но понимал, что даст Ингвару Кольскому лишний шанс вывернуться. Поэтому он сказал многозначительно, но с покровительственными нотками в голосе:

– Знаю!

Ингвар Кольский скорчил недовольную морду, чем удивил Базлов, который ожидал, что Ингвар Кольский сразу же во всем покается, ибо к чему тогда все эти разговоры про Анина?

– Ну раз знаешь, чего спрашиваешь? – Ингвар Кольский опрокинул в себя бокал арманьяка, сунул в рот оливку, побрезговав отменной телятиной, и снова забегал по кабинету.

На лице его читался, если не испуг, то откровенная растерянность. 

Ладно, подумал удивлённый Базлов, раньше горячий Ингвар Кольский обходился без прелюдий и выкладывал всё как на духу. 

– Ты зачем его убил? 

От телятины шёл умопомрачительный запах, и Базлов не удержался, взялся за вилку и нож. 

– Кого?

– Сам знаешь, кого.

Рот наполнился вязкой слюной. Мясо можно было и не жевать, оно таяло во рту, как сахарное. 

– А он что, умер? – замер Ингвар Кольский, качаясь, как пугало на ветру. 

– Умер. 

Базлов знал, что друзей в жизни не так уж много и что их надо беречь, но сентиментальничать ни с кем не собирался, незаметно для себя самого копируя Анина, потому что Анин всегда был жёстким, как подошва, и не опускался до душевной квёлости. 

– Не может быть… Я его только слегка… – не поверил Ингвар Кольский.

– Оказалось, этого достаточно, – усовестил его Базлов и подумал, что Анин до сих пор лежит там в одиночестве, хотя это уже не имело никакого значения. 

– Мне конец, – признался Ингвар Кольский и приложился к бутылке с арманьяком. 

Базлов посмотрел на него с презрением и незаметно для себя, как Анин, издевательски надавил: 

– Как будешь выпутываться?

– Не знаю, – едва отдышался Ингвар Кольский, глядя на Базлова ошарашенными глазами. Лицо его покраснело. Инфаркт семимильными шагами спешил к нему навстречу. – Да прекрати ты жрать наконец! 

– Всё, не буду, не буду! – поспешно отозвался Базлов.

Ингвар Кольский глянул в «зеркало-шпион»:

– Так вот же он!

– Кто? – Базлов поднялся. 

– Жорж Полеводов по кличке Губа! А ты сказал, что я его убил! – радостно упрекнул Ингвар Кольский. 

Базлов тоже подскочил к «зеркалу-шпиону». Действительно, посреди зала, с битой в руках, стоял высокий бритый парень с дебильным выражением на лице. Его нижняя губа отвисала, как подмётка у рваного башмака. Под левым глазом светился профессионально поставленный синяк. 

Базлов всё понял: Ингвар Кольский банально проигрался в карты, ведь Жорж Полеводов по кличке Губа слыл обычным каталой, да ещё мелкой руки. С ним только дурак садился в карты играть. 

– Сколько ты ему должен?

– Я по-мелкому играл… – начал оправдываться Ингвар Кольский.

– Сколько! – снисходительно прервал его Базлов.

– Чёрт попутал, – перекрестился Ингвар Кольский.

– Сколько?! – повысил голос Базлов.

– Сотню, – отвернул морду Ингвар Кольский, показывая, что ему стыдно.

Сто тысяч для Губы большие деньги, вот он и явился сюда, даже несмотря на братьев Зайцевых, понял Базлов.

К удивлению Ингвара Кольского, Базлов сильно обрадовался: «Всего-то!», выдал социальное пособие, плюс причитающуюся Губе сумму и со словами: «Катись-ка ты отсюда подобру-поздорову» вытолкал из кабинета взашей. На всякий случай позвонил братьям Зайцевым и приказал помочь Ингвару Кольскому уладить конфликт. 

Минут пять он мелко смеялся, подрагивая, как желе, ай, да Ингвар Кольский! А потом задал вопрос: «Кто же тогда убил Анина? Кто? А я ещё головой рисковал». Меньше женщин надо слушать, понял он и, набравшись смелости, позвонил в полицию. С этого момента он впал в своё обычное заторможенное состояние, которое не раз спасало его от различных бед. 

Они договорились, что всё должно было выглядеть естественно. Поэтому после того, как полиция открыла квартиру и обнаружила Анина, Базлов привёз Алиса, и она осталась сидеть в машине, нервно выкуривая сигарету за сигаретой. Несколько раз Базлов спускался вниз, смотрел на неё. Роль безутешной вдовы она играла безупречно. А может, действительно, страдала? Вот что значит, актриса, удивлялся Базлов, и поднимался назад к следователю. 

– Убийство! – уверенно сказал следователь. – Видите, здесь и здесь следы волочения. – А в ванной его головой били об унитаз. 

– А-а-а… ну, да… ну, да… – как дилетант, согласился Базлов. 

Он прошёл на кухню и подтвердил личность убитого. 

– Подпишите здесь и здесь: «с моих слов написано верно». Завтра в десять явитесь к дознавателю Злоказову. Он вам всё объяснит. Абсолютно чистая формальность. 

В газетах тех дней так и писали, мол, актёра Анина убили, осталось только найти исполнителя. Алиса многозначительно глядела на Базлова, и ему хватало ума ни слова правды не рассказать ей о Ингваре Кольской, о котором, кстати, следствие почему-то забыло. Может, пронесёт? – думал Базлов, но ошибся. Его «крутили» неделю. Три раза только «пропустили» через детектор лжи, не говоря о многочасовых допросах. Но то ли ангел-хранитель у Базлова оказался крепким, то ли заторможенность сыграла свою роль, только на восьмой день Злоказов сказал, подсовывая ему повестку:

– А ведь мы вас подозревали. 

– Я так и понял, – нейтрально среагировал Базлов, всё ещё ожидая подвоха и справедливо полагая, что можно будет расслабиться только за пределами полиции да и то на Марсе. 

– Повода, конечно, у вас не было. Это, скорее, у него была причина рассчитаться с вами за жену. Но всякое бывает в жизни. Вот здесь и здесь, и ещё здесь распишитесь. А теперь скажите, зачем вы входили в квартиру до прибытия полиции? 

И тогда-то Базлов понял, что попался. 

– А откуда вы знаете, – тут же не выдержал он мук совести.

– Злоказова ещё никто обмануть не смог! – обрадовался Злоказов. – Детективы в детстве плохо читали!

– Но всё-таки? – настоял Базлов.

– Со стороны чёрного входа в каждом доме тоже стоит камера. А вы молодец, всех обманули!

– Это у меня бывает, – согласился Базлов, имея ввиду свой природный дар к своему обычному заторможенному состоянию. 

Он во всём сознался и назвал имя Ингвара Кольского. 

– Так я и знал! – в запале кричал Злоказов. – Мы его тоже подозревали!

На самом деле, отработав и эту версию, Злоказов давно убедился, что Ингвар Кольский как раз четыре дня назад, то есть в день смерти Анина, играл в карты с неким Жоржем Полеводовым по кличке Губа и проиграл всё, что у него было и даже взял взаймы у Базлов. Однако знать об этом Базлову не полагалось. Что касалось настоящего убийцы, то это волновало Злоказов в последнюю очередь: «Меньше пить надо», думал он о несчастном актёришке Анине. 

– Что же теперь делать?! – упавшим голосом спросил Базлов.

– Не знаю! – нарочно громко и грубо, чтобы клиент созрел, ответил Злоказов. – Понятно, что вы не убивали, а ваш дружок…

– Но ведь он же не хотел! – воззвал к его совести Базлов.

– А кто хотел?! Кто? Пушкин? – живо наклонялся вперёд Злоказов и энергично размахивал руками. – Вам лично светит лет десять, двенадцать за пособничество и сокрытие улик!

– Я не выдержу столько, – упавшим голосом признался Базлов и цинично думал, что Алиса ждать не будет и найдёт себе ещё кого-нибудь. 

Это была катастрофа, конец прежней жизни, его мечтам.

– Но есть выход, – тихо сказал Злоказов.

– Какой?! – как за соломинку ухватился Базлов.

– Я уничтожаю запись наблюдения и пишу в обвинительном акте, что ваш друг, например, упал с высоты роста, разбил себе голову, например, скажем, в туалете об унитаз, истёк кровью. Как вам?!

– Я-я-я… – тяжело задышал огромный Базлов, вспомнил, что самолично испачкал этот треклятый унитаз кровью Анина.

– Ну и ладушки, – насмешливо сказал Злоказов. – Миллион!

– Чего?.. – не сообразил Базлов.

– Ну не рублей же! Баксов, естественно! – изумился его наивности Злоказов и дёрнул головой, как Андрей Миронов из кинофильма «Бриллиантовая рука». – Можешь по курсу. Можешь зелёными. Мне всё равно. Иначе оба сядете!

Базлову едва хватило сил прошептать:

– Я согласен… 

– Не слышу, – скоморошествуя, как Анин, приложился к уху Злоказов.

– Куда и когда принести? – выдавил из себя Базлов.

– Договорились, – удовлетворённо сказал Злоказов и так, чтобы Базлов видел, крупный подчерком написал на папке: «Дело закрыто за отсутствием состава преступления». 

 

***

Мужик был трезв и долго шёл за Аниным из магазина. В квартиру ворвался, что называется, на плечах противника. 

– Ты кто?.. – спросил Анин, встав в боксёрскую позу.

– Не узнал?.. – почти добродушно отозвался мужик. 

– У тебя ещё была бита, – вспомнил Анин водителя по складчатому затылку и глуповатому лицу.

– Ага! – радостно заржал водитель. – Я тебя целый год вспоминал на больничной койке, а вчера по телеку увидал, – и бросился на Анина. 

И Анин, несмотря на то, что удар у него был хорошо поставлен, дал себя убить от безнадежности, чтобы только разобраться в этом мире. 

 

Конец. 

1 апреля 2015 – 1 октября 2016.

 

©  Белозёров М. Все права защищены.