Новый День №11

 Пышнотелая брюнетка в серебристом,смело обтягивающем платье, томно извивалась под восточную музыку, изо всех сил пытаясь изобразить змею – символ наступающего года. Однако её жизнеутверждающие формы (мечта всех сладострастников), выпирающие из строгих рамок приличия, делали даму более похожей на сытую гусеницу решившую поупражняться для ускорения пищеварения.

Ошалевшие от увиденного зрители, подзадоривали танцовщицу одобрительными кивками и сдавленными шёпотками: 

– Вот Пороськова даёт! Ну, Ирка! Ну, артистка!

Столь бурную реакцию можно было бы оправдать, приведись случиться эдакому шоусреди ароматных кальянных дымов ночного клуба, пивных испарений злачного бара или, на худой конец, вечера «для тех, кому за…», собравшегопотёртых жизнью ловцов последнего шанса. Но призывный, исходящий соками вожделения танец происходил не где-нибудь, а в районной библиотеке посреди бела дня!Студентка филфака Таня, не привыкшая ни к чему подобному, в смятении косилась, то на бесстыже колышущуюся, рвущуюся на свободу плоть, то на зрительские ряды, охваченные неприличным ажиотажем. В её голове крутилась навязчивая мысль: «Чего ж это она так неумеренно на сексапил напирает, в зале же дети!»

        Наконец, вакханалия была прервана ещё более экзотическим явлением: на импровизированную сцену, изображая скакуна, выпрыгнула сухонькая бабушка в надетой вместо шапки головой лошади неаккуратно вылепленной из папье-маше. В районе копчика вместо хвоста была прилажена целая копна разноцветных лент, бабуся ловко помахивала ими,помогая себе рукой. Но непропорционально огромная голова Буцефала то и дело опасно кренилась на бок, грозя увлечь за собой и пригвоздить к полу щуплое тельце. В такие моменты престарелая пони забывала о весёлом хвосте, судорожно хваталась за гигантский череп, водружая его на место.  

- Мне, пожалуйста, варёную курицу.

- Какую курицу? Какую варёную? Где вы видите варёную курицу?

- А вота.

- Это гусь.

- Гусь?

- Гусь. Вы что, гуся от курицы отличить не можете?

- Какое же это гусь?  Это для гуся слишком маленькое.

- Это гусь. А размеры здесь не при чём, потому что он ещё молодой. Это гусь-дитя.

- Мерзость какая…

- В смысле?

- В прямом. Мерзость, говорю. Детей нельзя варить. Они ж пока ещё дети. Никаких подлостей и гнусностей пока ещё не совершили. А если совершили, то неосознанно.

- Вы гражданин, свой воинствующий гуманизм в другом месте демонстрируйте. Здесь, между прочим, столовая совмещённого питания, а не какой-нибудь конгресс. Имейте совесть-то.

- Я? Совесть? Не имею? Да я  вас за это…

- СпокойнЕй, гражданин, спокойнЕй! Я, между прочим, здесь не просто тут. Я, между прочим, тоже передовик производства. Меня, может, в коллективе тоже чтут. Вы брать будете?

  Абсолютно белый, без единого тёмного пятнышка на шкурке кот, по кличке Барон, ворчал на свою подружку, серую в полосочку, беспородную кошку Мурку.

- Отойди от аквариума. Кому сказал, сейчас же кыш оттуда. Я не знаю, сколько там рыбок! Но поэтесса, когда возвращается со своих симпозиумов и семинаров, первым делам бежит именно к нему. Рыбок своих, вуалехвостовых пересчитывает! Тоже мне счетовод. Больно надо, лапы в воде мочить из-за какой-то цветастой мелюзги.

Кошка на монолог своего бойфренда не обращала никакого внимания. Она продолжала, не мигая, пялиться на большой круглый аквариум, стоящий на столе, в углу комнаты. Если бы не этот белый ворчун, она бы уже давно залезла в водоём своей когтистой лапой и выцарапывала из него пару-тройку вкуснейших рыбёшек.

 «И как этот здоровенный увалень не поймёт такую простую вещь: живая, трепещущая в мокрой лапе рыбёшка во сто крат вкуснее тех коричневых, искусственных гранул, валяющихся в их общей миске,- размышляла она. - Вот что значит домашнее, диванное воспитание. А ещё хищником зовётся. Да он слово охота только в книжке или на экране монитора и видел.» - Она ещё раз, с вожделением, глянула на плавающих по кругу, у самого дна, рыбок и нехотя поплелась к компьютеру.

Барон нежно ткнулся в её нос.

- Ты если хочешь есть, то разгонись как следует и тресни лбом дверку холодильника, она и откроется. Там и молочко есть, и творог, и даже сметанка, правда с истекшим сроком годности, но зато большущий пакет! Сосиски с колбаской опять же. Лопай - не хочу. Только поторопись, сама видишь: у нас работы непочатый край. Поэтесса завтра к вечеру вернётся, за бардак возле холодильника ничего не скажет, только головой покачает, а если мы её задание не выполним, то запросто можно и веником меж ушей получить. Усекла! Так что давай, нажимай вон ту чёрную пимпочу и вперёд, к славе!

 Теплый июльский вечер не предвещал ничего необычного. Вернувшись с работы, Эгон Райнерт не пошел по своему обыкновению пить пиво с приятелями – местными немцами, а остался дома, в съемной однокомнатной квартирке, аккуратной и светлой, где он – вот уже двенадцать лет – жил совсем один. Ну, а если не пить пива, то что остается делать после трудового дня, если не сесть перед телевизором с пультом в руке, бесконечно и бессмысленно переключая каналы. 

Приготовив нехитрый ужин: две разогретые в микроволновке сосиски с картофельным салатом, он устроился в кресле за низеньким кофейным столиком, взял в правую руку вилку, а в левую – телевизионный пульт, привычно надавил кнопку включения, и... испуганно застыл, не в силах отвести взгляд от экрана. 

Девушка в струящемся платье цвета огня, с гладко зачесанными назад темными волосами, плавно и ритмично покачивалась в такт странной, гипнотической музыке. Словно в трансе – прекрасные и легкие, колдовские движения, нечто среднее между медленным танцем и медитативным экстазом. Прямо перед ней, почти на уровне лица, в глиняной плошке плавала зажженная свеча в форме лотоса. Живой огненный цветок легко скользил по поверхности воды. Глаза девушки, отрешенной и одновременно сосредоточенной, словно погруженной в молитву, были закрыты. Пушистые тени от ресниц подрагивали на бледных щеках. 

Закрыты? Ну, нет, такими неестественно запавшими не выглядят нормальные закрытые глаза. Странная девушка, вне всякого сомнения, была слепа. 

Пульт выпал из ослабевшей руки Эгона, и сам он в ужасе вжался в кресло, захлестнутый пугающим чувством дежа вю. Он никогда не видел девушку прежде, но это узкое лицо с тонкими, одухотворенными чертами было ему слишком хорошо знакомо. 

 Потребность в этой статье и попытки написать ее были давно. Сначала я не давал себе воли высказать в словах, то, что должно было реализоваться в спектакле, в том числе, чтобы заложить это туда, а не в статью. Потом, когда оба спектакля вышли в свет, я ждал отклика-понимания – услышан ли. Потом когда появилась возможность-необходимость этой статьи, так как отклика я так и не дождался, я ее начал писать… и бросил на пять лет. Теперь же вот видно и пришло ее время. Итак. Меня всегда и везде интересовал и интересует только авторский текст, как следователя факты, в котором есть вся исчерпывающая информация о том, что написал автор. Критику и прочее вокруг прочитанного хорошо изучать не до, а после прочтения произведения. Еще хуже перечитать сначала вступительные статьи с фабулой, о чем де писал автор и т.д., тогда вы рискуете не прочитать вовсе, то, ЧТО НАПИСАНО, а притянуть это к тому, ЧТО ОБ ЭТОМ НАПИСАНО, часто прямо противоположные друг другу вещи. Если автор посчитал нужным некоторый объем чтобы сказать то, что хотел, уделите ему то время, что он потребовал. Так что читайте эту статью не до, а после пьес Антона Павловича.

Теперь приступим. Основной темой, с нашей точки зрения, и «Чайки», и «Дяди Вани», и «Трех сестер» и, как апогея ее, «Вишневого сада»  является тема – очага-семьи, и именно, как очага-вместилища ключевой идеи, «сверхзадачи» жизни целого рода-страны – народа. Корня, сути-стержня любого человека, утрата которого приводит к тому, что человек становится, что называется «перекати-поле» – выведенный на сцену в «Вишневом саду» персонаж – Прохожий. Эта тема роднит все четыре пьесы с Шекспировским Гамлетом, ибо это и есть – порвалась цепь времен. Не случайно они появляются на грани большого исторического потрясения, и слова Астрова про «десять-пятнадцать лет» звучат, не то, что пророчески, а трижды пророчески. Сейчас когда, судя по всему, мы опять переживаем время событий исторического масштаба, эти пьесы перестают быть – классикой, и становятся наисовременнейшими произведениями.

      Минуло лет десять, а то и больше, после большой войны. В ту пору в нашем симферопольском дворе было две Лорки. Одна Лорка-маленькая, дочка медленного дяди Вити-сварщика и его жены, учительствующей дамы. Жили они возле самых ворот. Эту Лорку звали еще приворотной. Она любила сочинять байки о призраках и привидениях в подвалах, о страшных колдунствах и приворотах… вот и поэтому «приворотная»!  

      Другая Лорка жила в противоположном конце двора, справа от черного входа, рядом с жилищем тети Мани-поперек-себя-шире с её Нюркой, между жильем Мириам Мурадовны и угловой квартирой. Эту Лорку звали большой. Она была старше Лорки-маленькой. И больше по всем женским размерам. А женские чары исходили от нее с таким шиком и великолепием, что, когда она выходила во двор, сила этих чар заплескивала все вокруг, вздымалась выше кроны акации или шелковицы, перехлестывала через верх деревянных ворот и разливалась по всем окрестным дворам, улицам и переулкам. 

      Чем отличается любое послевоенное время в любом месте? Ответ знает каждый… ну, хотя бы каждая взрослая женщина: налицо нехватка целых и здоровых мужчин жениховских лет. Детей настрогалось много. А женихов нет. Но у Лорки-большой всегда был выбор женихов. Безграничный! Каких душа пожелает. Любого фасона и вида. Как в отделе готовой одежды в большом торговом центре: в каждой витрине шеренга писаных красавцев в неописуемых нарядах. На любой вкус! Да вот беда: неживые. Истуканы истуканами. 

      Но Лорка-большая не жаловала и оживленную толпу женихов. Окидывая оценивающим взором очередного воздыхателя со свитой его дружков, Лорка насмешливо тянула:

      - Истука-а-анцы-пристава-анцы! Свора самохвастливых долдобончиков…

     Коля  стоял у церкви с протянутой рукой. Прихожане к нему давно привыкли. Кто денежку подаст, кто продукты. Люди знали, что все поданное Николай пропьет, но все ж давали. Жаль было беднягу.

Недалеко от церкви находилась городская свалка. Иногда на время Николай исчезал и несколько дней проводил среди людей, близких ему по духу.

После визитов в мир свалки Николай всегда возвращался в церковь – грязный, небритый, опухший, нередко с синяком под глазом, но всегда очень смиренный и жалкий. Через два-три дня Коля поправлялся, приводил себя в более-менее приличный вид и надолго прибивался к церкви, до тех пор, пока живущий в нем бесёнок бродяжничества вновь не тащил его на свалку.

Из прихожан и работников церкви больше всех опекали его старушки. Очевидно, глядя на жалкого бродягу с наивным доверчивым лицом, в женщинах подспудно просыпался материнский инстинкт, и они, забывая о том, что Коля уже давно свыкся с образом жизни бродяги и нищего, опекали его как «сына полка», как приёмыша, который нуждался в усиленном внимании и заботе. Но и Коля как будто понимал и стремился в их глазах выглядеть лучше. Женщины не успевали и рта раскрыть, для того чтобы попросить Колю в чём-то помочь  – вылить из вёдер помои, вынести мусор, подмести двор, – как он уже торопился прилежно исполнить дело. Видимо, ещё и за это Колю  жаловали в церкви, кормили его. И даже отец-настоятель Василий не скрывал к нему своего доброго расположения.

Бабушка (заглядывая в комнату). Наташа! Ну, нельзя же целый день сидеть, скрючившись, в Интернете! Ведь у тебя уже спина круглая, лопатки горбом торчат. Сходи хоть в магазин, пока не закрылся!

Наташа (не отрываясь от компьютера). Не могу я ходить в магазин! 

Бабушка. Почему?

Наташа. Я только что волосы распрямила. 

Бабушка. Ну и что?

Наташа. А там сейчас воздух мокрый после дождя, у меня от этого волосы закручиваются. 

Бабушка. Так хорошо!

Наташа. Я с вьющимися волосами, как «гламурница». Фу, противно! Не пойду!

Бабушка. Мама приходит уставшая…

Наташа. …Я не могу ходить одна. Все продавщицы на меня смотрят зверем… так, как будто я девочка-даун… или чего-то им должна. И вообще, я не мо-гу-у-у! 

Бабушка. Хоть бы что-нибудь по дому сделала. 

Наташа. Ничего, «накопИцца – само отвалИцца!». У меня голова болит.

Бабушка. Конечно, заболит, если столько торчать у компьютера.

Наташа. Ба! Не грузи меня. Я хочу музыку послушать... и пообщаться с друзьями в «аське».

В один из дней к моему знакомому в гости приехало большое количество родственников со всех концов нашей обширной родины. Так получилось я оказался свидетелем этого нашествия и заметил, что от общего круга прибывших выделялась парочка пожилых женщин, которые всегда находились вместе, вдвоём. Они вместе плакали, вместе смеялись, вдвоём ругались, а потом уже обнимались. Они всегда были вместе, как не разлей вода. Они говорили, говорили, говорили друг с другом и не могли наговориться ни днём, ни ночью. И никто им не мешал, старались оставить их вдвоём как будто, так и надо. Я поинтересовался у своего знакомого: «В чём дело?». И узнал…

Обычная многодетная советская семья – отец, мать и пятеро детей, два мальчика и три девочки. Две последние девочки были погодки и у них отношения не заладились с самого детства. Вроде всё обычно, как в любой семье – ругались за игрушки, не хотели носить вещи старшего, которые, как обычно, переходили от одного ребёнка к другому. Отказывались идти вместе в садик, школу. Никогда не находились в одном кругу знакомых. Как в общественной жизни, так и в быту ругались, кто будет убираться дома, мыть посуду, готовить еду. Родители замечали напряжённость в их отношениях, но не придавали этому большого значения, вырастут – разберутся. Они подросли, окончили школу и влюбились в одного парня, что полностью превратило двух сестёр во врагов. После этого они разъехались в разные города, где поступили в институт и забыли о существовании друг друга. Ненависть охватила сердца сестёр и они поклялись себе никогда не общаться и забыть о существовании такого родственника. Шли года, они вышли замуж, родились дети. За это время они никогда не вспоминали друг друга. В то же время не прекращали отношения с остальными членами семьи. Вся семья собиралась, как и другие семьи по большим праздникам и несчастьям. Но даже в такие дни они никогда друг с другом не встречались и старались приехать ранее или позже, объясняя это разными причинами. Шло время, они постарели, родители умерли, никто так и не постарался их примирить и лезть в отношения. Ненависть затупилась, исчезла. И вот в сегодняшний день, так получилось, сёстры одновременно приехали в гости к моему знакомому. Увидели друг друга, обнялись, начали плакать, рыдать, проклиная свою ненависть и глупость.

Ты прости меня, речка-реченька,

Что не шел к тебе больно долго я,

Что судьбой соей изувеченный

Во чужие попал навсегда края.

 

Ты прости меня, поле-полюшко.

Не забыл тебя, при других делах…

Мне неволею стала волюшка.

За грядущий день набегает страх.

 

Ты прости меня, дом родителя.

Не ступал давно я на твой порог…

На чужбинушке  стал я жителем

И к тебе прийти много лет не мог.

     День был пасмурным, но затянутое тучами небо всё никак не могло разродиться дождём. На крутом обрыве у старого дуба стоял тёмно-синий джип «чероки». Рядом с ним, перед входом в большую зелёную палатку, громоздилась куча разноцветных пакетов и рюкзаков.

     Неподалёку, возле небольшого костра, расположились трое мужчин. Они только что приехали в это удалённое от цивилизации место. И теперь, после долгой изнурительной дороги, собирались немного отдохнуть и перекусить. 

     Все трое были сотрудниками крупной торговой фирмы, знали друг друга не первый год и не один раз выбирались вместе на природу. 

     Игорь Сверчков, исполнительный директор фирмы, был  высоким бородатым мужчиной лет сорока пяти. В своём потёртом джинсовом костюме и широкополой шляпе он напоминал ковбоя из американских вестернов. Игорь занимался костром, подбрасывая ему топливо и готовя угли для жаркого. 

     Пётр Терехов – начальник юридического отдела – нарезал на клеёнке хлеб и овощи, а руководитель службы безопасности Виталий Овчаров строгал ивовые прутья, превращая их в шампура для охотничьих колбасок. И Терехов и Овчаров оба были одинаково слегка небриты, оба среднего роста и обоим было по тридцать лет. Кроме того, оба были одеты в одинаковые камуфляжные костюмы. Так что различить их можно было только по лицам. Крупное голубоглазое лицо Виталия Овчарова доброжелательно смотрело на окружающий мир, в то время как стальные глаза узколицего Петра Терехова, взирали вокруг настороженно и недоверчиво.

О том ли спор, что без итога?

Быть может, надо вопрошать:

Не есть ли Бог,

                           а кто мы Богу?

И чем мы значимей мышат?

                    ---

 

            О малых странах

Есть свой резон 

                             и в самом малом.

Не всяк,

               кто мелок – глух и нем.

Мы смотрим снизу вверх на скалы.

Но не унижены же тем?