Новый День №13

 – Подруга моя – ведьма!!! Это я вам точно говорю! Только вы смотрите, больше никому ни-ни... этж типа – секретная информация! – жарко шептала Нина в самое ухо собеседника, делая при этом «страшные» глаза. Затем, резко меняла личину заговорщицы на скучно-обыденную физиономию, будто ничего и не происходило – и никто только что не шептал с мистическим азартом во взоре странные слова. Сей финт делал, по мнению хранительницы тайны, доверенную сенсацию ещё ценнее и значительнее. Нина любила сообщать эту тайну случайным знакомым, находясь в определённой стадии подпития, когда хочется обнять весь мир и крепко-накрепко задружить до гроба… с каждым… 

         Подруга, о которой шла речь, надо отметить, и на самом деле была… та ещё штучка! Во внешности явно прослеживалось влияние чёрного континента, что для жительницы сибирского посёлка было неожиданно и смотрелось весьма и весьма экзотично. Носила она яркую одежду в этническом стиле, крупные украшения, боевой макияж и звучное имя – Роксана – Рокси. 

         Познакомились подруги в гипермаркете, где обе работали. Нина в «Детском мире», а Рокси в «Художественном салоне». Заприметили девушки друг друга давно, но дальше мимолётной взаимной приязни, да банального «здрасти-досвиданья» их общение не продвигалось. Но однажды на общем собрании после поочерёдной взбучки, гендиректор по «имени» Поперёк-себя-шире решил подсластить пилюлю, сообщив, что сегодня в коллективе есть две именинницы и назвал Рокси и Нину. 

        Каково же было удивление обеих, когда выяснилось, что родились девушки не только в один год, но и в один и тот же месяц, день и час – ровно в полночь, так что в роддоме недоумевали – на какое число записывать новорожденных.

Забор покосился у ветхой избушки,

Уныло смотрящей в заброшенный край,

Пустые оконца, у двери игрушки,

Как будто оставлены здесь невзначай.

 

Давно заросли здесь травою дороги,

Нехожены тропы вдоль хилых домов,

И нет человека и вид здесь убогий,

Покинуты земли, неслышно шагов.

 

Вскормила земля не одно поколенье,

Но вырублены корни из русской души,

И старая память сомкнулась в мгновенье,

Вся жизнь потерялась тут в дикой тиши,

ОН. М-м-м… Как подумаю – даже в глазах темнеет, и сладкий трепет сползает по затылку. Нежная, молоденькая, аж светится изнутри. Ну, просто слюнки текут. А вкус её на губах, на языке… нет… не могу… ну, скорее бы…

Какая она вся наполненная, в меру пухленькая, гладенькая, крепенькая! Как подумаешь, прямо прыгает всё внутри и разливается горячей истомой.

И что может сравниться с ней, прикрытой этим пышным и душистым покрывалом. О, этот запах…

 

ОНА. Не понимаю! Как это можно – неужели мои страдания для него ничего не значат?..

И если бы – только мои!

 

ОН. Нет, с нею может сравниться только… только такая же свеженькая, вкусненькая, невыносимо притягательная… просто пальчики оближешь.

 

ОНА. И сколько нас таких! Ведь он и ему подобные ещё считают себя гуманными людьми. А что происходит со мной – это хоть кого-то волнует?

 

ОН. Не знаю, как другие, но этого наслаждения я не променяю ни на что.

 

Оп-панец! Появилась, аж на десятом этаже!.. муха. Первая в этом сезоне. Может, кто-то там ниже, в окрестностях земли, уже их встречал, а я так вижу в первый раз! Тут, в ночных возвысях, между мной и звездами только самолеты шныряют туда-сюда. Разврачиваются и смываются, кому куда надо. Да Да облака серой мутью затягивают звезды. Но те подмаргивают: не боись! Течением времени сдует любую завесу. Сдует все! Ага! И если всмотреться… мозгами, мозгами всмотреться! Мозги прорываются дальше, чем живые гляделки и всякие там оптические или радиотелескопники с электронным наведением на соседские окна через фазированные решетки… Да, мухаврик, если всмотреться внутренним мозговым локатором, возбужденным и подпитанным чем надо, то много чего еще можно высмотреть шныряющим между облаков и звезд. Ну, о том не сразу. Можа, оно только мерещится. Космос отдельно, мухи отдельно… Сейчас о нас с тобой. Ну, мухалет, давай, скрашивай моё одиночество.

Здравствуй, муха, жужжалёт! Лето пришло? А ведь никакого весеннего "журчат ручьи" не было. А лето уже есть... По виду, мухец явно юный. И вот стою я под мухой, а она тудыть-сюдыть, вверх-вниз-з-з-з...

Интересно, муховейка, ты кто по гендерной ориентации? Он? Она? Или трансвестит? Который свистит сквозь пятьдесят оттенков сексодрального?.. Кыш, неопознанный мухабельный мухбект! Ты наверняка вражий разведывательный беспилотник! Муходрон иэ Муходурска! Вот я тебя тряпкой!.. Лети обратно, к такой-то речной середине, ежели сможешь долететь! А мне и здесь хорошо. А вернешься – поймаю! И тогда не обессудь.

Прежде любой город строили так, что в сердце его оказывались не мэрия, не полицейский участок и не какой-нибудь памятник, а карусели и детская площадка. И это правильно. Потому что, если в голове может находиться что угодно — всякие мысли, слякоть, дождь или снег — в сердце обязательно должны царить смех и радость.

В давние времена, ставшие не историей даже, а легендой — не на церкви, не на музеи жертвовали богачи, а на ларьки со сладостями, лесенки, качели, песочницы и горки. Так что, чем больше места и чем зажиточнее бюргеры — тем веселее и вольготнее жилось ребятне.

В те далекие годы, уже покрытые пылью забвения, счастье меряли в детских улыбках, а младшего члена семьи на праздничных застольях непременно сажали во главе стола.

Городок Эленд — не велик и не богат, но и там вспыхивали каждый вечер огни в центральном парке, звучала музыка и неслись по кругу, задирая морды и раcпушив по ветру хвосты, карусельные лошадки. Белая, гнедая... белая, гнедая — через одну. Без всадников они скакали резво, оглашая воздух тревожным механическим ржанием. Как будто звали малышей покататься. Но мало кто откликался на их зов.

Иногда в парк забредал хромой Патрик и терпеливо дожидался, пока кто-нибудь из взрослых не подсобит ему взобраться на карусель. Зато спускался он самостоятельно. Накатавшись, кулем валился на деревянный помост и спешил уползти до предупредительного свистка. В другой раз глухая Сара с маленькой сестренкой Лизой проезжали два-три круга. При этом старшая девочка обычно зевала во весь рот и едва придерживала поводья, а у младшей глаза становились круглыми и блестящими, как агатовые пуговицы. А бывало, что фрау Больц усаживала в седло свою Анну, но та не любила скорости и после первого же круга начинала плакать. Мать сгребала ее в охапку и уносила прочь.

Толчком к этим размышлениям стало предложение редакции одной из известных у нас газет дать интервью на тему не утихающих споров о религии и ценностях, включая и такие, воспринимаемые многими, как пародийные, формы защиты национальные святынь,  которые мы встречаем в связи с шумом о фильме А.Учителя «Матильда». От предложения в редакции из благоразумной осторожности (как бы что-то не так или слишком уж «так» поняли) благоразумно отказались. А мысли-то остались. И от них никуда не деться. Вот и хотелось бы кое-чем поделиться. Предварительно оговорившись: я здесь не за красных или белых, ни за атеистов или адептов той или иной конфессии. Я тут вообще ни за кого. А лишь за то, чтобы мы и сегодня попытались сохранить в себе того мальчика из  андерсоновской сказки, который безо всяких изысков и «измов» еще не потерял способность смотреть на мир собственными глазами.

Только-то и всего. Но вполне осознаю, что именно это «только и всего» способно выводить из себя тех, кто во всякую новую эпоху ревностно требует ответить: «Ты за кого: за остроконечников или тупоконечников?

Сравнения, вроде бы, и несерьезные, а вопросы-то и в самом деле болезненнейшие, и размышления над ними – что кровь, капающая из-под свежих бинтов. И что же подталкивает к таким беспокойным мыслям?

Поэзии критическая масса

Вот-вот достигнет пика. Сколько нас,

Поэтов ныне, всяческих и разных,

Мечтающих подняться на Парнас.

 

Художников по духу и призванию,

А также чужаков со стороны,

Считающих, - в поэзии, как в бане,

Все могут меж собою быть равны.

 

Томимых то тщеславием, то жаждой,

Безумной, наяву, а не во сне,

Чем чётр не шутит, может быть однажды

С богами оказаться наравне.

 Бобёр ёрзал по бревну из стороны в сторону и канючил - Ну пошли домой, ну пошли. Сил моих больше нет на это смотреть. Сейчас ей богу с бревна свалюсь, сраму не оберёшься.

Бобриха ткнула его лапой в бок. - Сиди и смотри, уже немного осталось. Потерпи. Я же терплю и ты терпи. Ты же в конце -концов мужчина. Если мы сейчас встанем и уйдём, что о нас другие звери подумают. - «Бобры ни черта не понимают в  искусстве. Посреди оперы уходят - фи, как некультурно!» 

  В лесном театре давали оперу  Верхне- острового  «Волки и другие  парно копытные». В первом акте  всё шло хорошо, актёры  играли и пели как надо, в полном соответствии с музыкой льющейся из соседних кустов. По после антракта  началось, что- то уму не постижимое. Дрозды  и соловьи  пели одно, волки на сцене выли совершенно другое. Кабанята  и крольчихи из кардебалета  вытворяли чёрт знает что. Создавалось впечатление, что Михаил Потапович Косолапый в  антракте  прошёл за кулисы и наступил на уши. При чём  всей трупе сразу.

   Наконец  белки сидящие на вершинах двух берёз  растущих по обе стороны от сцены дали занавес. Зрители одобрительно захрюкали, завизжали, заржали,  завыли и затопали. После чего рванули с места кто куда. Создавалось впечатление, что запрет  Косолапого на поедание  уже отменён и оголодавшие за время спектакля  хищники начнут охоту прямо здесь, на этом святом для леса месте.

 Чета бобров тоже поднялась со своего  бревна. - Выжили, досидели, не умерли - в  унисон  произнесли они и направились к своей запруде. Но не тут-то было. Дорогу им преградил  Олень с огромными ветвистыми рогами, главреж местного  лесного театра.

- Господин Бобёр, вы же у нас судья, на общественных началах. Я не ошибаюсь?

   Тот день Маша запомнила до мельчайших деталей. Видимо, потому, что это был единственный случай, когда она и Николай наедине провели вместе целые сутки. Но особенно хорошо она помнила разговор в машине, когда они возвращались в город. В те дни по вечерам первый канал телевидения не был похож на самого себя: радовал зрителей новой экранизацией романа Достоевского «Идиот». И Маша, и Николай, бросив все дела, увлечённо смотрели этот фильм и вот в очередной раз обсуждали его. 

   - А Чурикова и Басилашвили просто великолепны! - восхищалась Маша. - Смотришь на них: ну, действительно, мать и отец своих дочерей. А как правдоподобно актёры переживают за своих якобы детей…

   - Да, хороши, ничего не скажешь, - охотно согласился Николай.

   - Про Евгения Миронова я уже не говорю. Лучший актёр из новых за последние десять-пятнадцать лет. Правда же?

   - Что да, то да.

   - Я рада, что наши оценки полностью совпадают.

   - Ну, не совсем полностью. Ты вот, Машенька, тут как-то утверждала, мол, хорошо, что Иволгин упал в обморок, но всё же не стал вытаскивать из огня сто тысяч. А, между прочим, зря. Позорно, гнусно? Да, позор, разговора нет. Но через два-три года никто бы не вспомнил это позор, а он, Иволгин, жил бы себе припеваючи и в ус не дул. Ты что, думаешь современные владельцы фабрик, заводов, газет, пароходов стали собственниками, не совершив ни одного гнусного поступка? Да каждый из них ради этой собственности совершил десятки, а то и сотни преступлений. Зато теперь - это уважаемые люди! 

Шерлок Холмс сегодня в гневе.

Весть такая - прямо в лоб!

В Рейхенбахском водопаде

Мориартя НЕ УТОП!

 

Выплыл всё-таки, гадюка!

Выжил всё-таки, нахал!

От такого сообщенья

Холмс наклал. И я наклал.

 

Оба ходим мы накламши.

Да, с испуга! Ей-же-ей!

В дверь – звонок! Пришла погибель!

Мориартя у дверей!

 

Мы достали револьверты

И откинули запор.

Заходи, дружок любезный,

Ненавистный профессОр!

Мы познакомились с Филиппом в «Гамбринусе». Он захаживал туда выпить кружку тёмного пива с матросами и послушать Сашку скрипача. Аэлите он сразу не понравился, а мне показался интересным и начитанным. Он знал уйму невероятных историй, и порой мне казалось, что многое из того, что он рассказывал, было с ним.

Он появился в Одессе незадолго до нашего приезда. Поговаривали, что он приплыл на «Бегущей» из Марокко. Ещё поговаривали, что он чертовски богат. Больше никто ничего о нём не знал.

Филипп был лет на десять старше меня, но выглядел очень молодо и казался совсем юнцом. Хотя на самом деле ему было далеко за тридцать.

В Одессе он вёл праздный образ жизни и ничем определённым не занимался. По крайней мере, у меня создавалось такое впечатление.

Среди его знакомых были самые разнообразнейшие люди. Начиная от очень влиятельных и уважаемых горожан, заканчивая весьма сомнительными личностями. Ходили слухи, что сам генерал-губернатор покровительствовал ему. А ещё ходили слухи, что у него были какие-то тёмные делишки с Мишей Японцем и Сашей Казачинским. Но это были только лишь слухи.

Филипп водил дружбу со многими одесскими знаменитостями. Он часто появлялся на людях в обществе Лейзера Вайсбейна, Жени Катаева и Ильи Файнзильберга.

Он много читал и очень любил театр. А оперу и балет любил особо страстно. Филипп тонко чувствовал музыку, чудесно пел и на всех балах в Воронцовском дворце был первым танцором.Видели бы вы, как он выплясывал джигу с английскими матросами в «Гамбринусе» при тусклом свете газовых рожков, в смраде угара и режущем глаза сигаретном дыму, под завывающие звуки Сашкиной скрипки и дикие вопли разгулявшейся пьяной толпы.

 Подоспела черная полоса в жизни художника Чаликова к самому, казалось бы, плодоносящему возрасту мужчины и творца – к тридцать третьему году жизни, десять из которых Чаликов честно посвятил музе. Подоспела эта полоса и как-то быстро и незаметно изъела его душу изнутри, как это бывает с красивым снаружи яблоком, испорченным червями.

              Не отличался Сергей Иванович никогда твердостью характера, терпением, и стоило только на российских просторах загулять заморским буйным ветрам горбачевской «перестройки» и ельцинского лихолетья, как Чаликова вместе со многими талантливыми, но слабыми душевно собратиями по искусству закрутила жизнь, разметала по разным «тараканьим» углам, хмельным закоулочкам, забирая у него большими кусками то, что казалось ему бесплатным подарком от  бога в вечное чаликовское пользование.

         В ельцинские времена, когда среди всеобщего обнищания стали вдруг появляться весьма состоятельные и мало интеллигентные сограждане, прозванные в просторечье «малиновыми пиджаками», Чаликов еще кое-как держался на поверхности жизни, барахтаясь своими слабенькими ручонками и цепляясь, буквально говоря, за мертвецов – разукрашивал по ночам в морге лица покойников, в основном – жен богатых бандитов, политиков и коммерсантов. От страха пил с патологоанатомом медицинский спирт, и, пока в Чаликове еще оставалась капля творческого авантюризма, воображал себя не продажным художником, а древнеегипетским жрецом, вступившим в тайный сговор с богом Анубисом для того, чтобы с достоинством фараонов провожать помиравших соотечественников в вечность. На самом же деле в морг он попал по протекции одного спившегося художника и согласился подрабатывать там от нищеты.

   По всему видать, достал я тогда Серегу «по самое не могу».  Иногда с ним такое случается. Редко. Но тут…

- Шел бы ты, Ваня, к такой бабушке! -  Выпалил он в ответ на очередной мой вопрос вроде: «Почему у правителей не всегда слова с делом клеятся?» Очень он стойко стоит на позиции полного доверия всему, о чем телепрограммы настойчиво рассказывают. Он верил даже тому, что повышение пенсий приведет к тому, что наши пенсионеры наконец достигнут уровня материального обеспечения в недавно открытом племени  Мумба-Юмба, где пенсии совсем не выплачиваются. 

- К какой это бабушке?! – Возмутился я в ответ, уверенный в том, что дураки и дороги, есть мера пожизненного наказания моей родине за какие-то ее провинности.

- Хоть к Ядреней-Фене! – Выпалил Серега, не задумываясь с подбором адресатов.

     Если ваша жизненная реальность настойчиво вбивала вам в головы, что чудес на свете не бывает, то делала она это,  умышленно пряча от вас возможность в них поучаствовать. Я, по крайней мере, знаю теперь это точно.

     …Маленький домик на берегу утонувшей в сугробах речушки выпускал через покрытую снежной шапкой трубу легкий сизый дымок, обозначавший, что жизнь здесь еще излучает свое тепло. Закатное солнце румяным блином спешило к горизонту. Тени от  стоявших недалеко елей изображали из себя ползущих по снегу на другой берег великанов, спрятавших головы под капюшонами. Один из этих великанов оперся о стену домика и положил свою голову на белую подушку заснеженной крыши.

     Место было мне абсолютно незнакомым. А самое главное, что я никак не смог бы объяснить, как и зачем здесь оказался. А солнце уже уперлось в горизонт и озирало все вокруг прощальным взглядом из-под своих алеющих лучей-ресниц.  По этой причине я не нашел ничего лучше, как постучать в дверцу, проем которой едва доходил мне до плеч.