Новый День №56

Ещё стоит февраль, а чувствую – весна!

И «дробь» капели радует мне слух.

Не до болезней тут и не до сна,

И в воздухе разлит весенний дух.

Темнеет в речке лёд, и тает в поле снег,

И тёплый ветер дует с юга чаще,

И ручейки к реке вот-вот начнут свой бег,

Раскаркались грачи в соседней чаще...

Я воздухом дышу, как будто его пью,

Не надышусь и не могу смириться...

Приход весны я чувствую, люблю,

И с этим только осень лишь сравнится. 

 

ПОЭТУ

 

Когда тебе молчать невмочь

И безразличны день и ночь,

От рифм кружится голова,

И в строки вяжутся слова

Тогда скажи себе: «Пора»

И выдай стих из-под пера!

Лишь так рождаются стихи…

А сколько пишем чепухи? 

 

РАССВЕТ

 

Фиалок аромат чуть веет…

Светает. Солнца еще нет,

Лишь на востоке его свет

Полоской тонкою алеет,

Ущербная луна бледнеет

И звезд угас последний след.

Проснулся ветер. Потянулся,

Вспугнув заспавшихся ворон,

Зашелестел в верхушках крон,

Порывом глади вод коснулся,

Сазан на отмели метнулся

И снова тишь со всех сторон.

Клубится, камыша касаясь,

Туман, как облако в реке.

В нем, словно в теплом молоке,

Плывет рыбак, веслом плескаясь,

Спешит, туманом возмущаясь,

Торопит лодку налегке.

Заря полнеба обнимает,

Сияет алым высоко,

Собою весело, легко

Весь вид вокруг преображает…

Мир от восторга замирает

И слышит звуки далеко. 

 

ОСЕННИЙ ВЕЧЕР

 

Ты сегодня весны захотела,

Её теплых и солнечных дней.

Но стекло от дыханья потело,

Лист осенний срывался с ветвей,

Улетали последние птицы,

Прокричав на прощанье с высот,

И сверкали на небе зарницы,

Освещая темнеющий свод.

Было тихо и чуточку грустно,

За окном синий вечер дрожал,

И в темнеющих лужах негусто

Фонари от воды отражал. 

 

РОДНОМУ ГОРОДУ

 

К тебе приду, Азов мой, на заре,

Водой донской умоюсь у причала.

Здесь мой исток и здесь моё начало,

И нет тебя роднее на земле.

Взойду на вал. Он помнит те года –

Свидетель славы, верности, отваги,

Казачьей шашки да петровской шпаги,

Здесь отстоявших волю навсегда.

 

У памятника русскому царю

Склоняюсь в уважительном почтенье

За то, что в годы славного правленья

России отдал жизнь и мощь свою.

История через пласты веков

Оставила здесь множество отметин,

Быть может, в этом месте на планете

И зарождалась жизнь с самих азов.

 

Я верю, что зовёшься так не зря,

Мой городок из солнечного света,

В моей судьбе счастливая примета

Любви, Надежды, Веры и Добра. 

 

ЗИМА В АЗОВЕ

 

Я город свой совсем не узнаю,

Иду по улице и громко так пою

Знакомым всем и даже первым встречным.

В душе пою, тихонечко, конечно.

А песня рвётся, сердце нараспашку,

Я взмыть хочу в сияющую высь…

Увы! Там сохнут мёрзлые рубашки,

Туда многоэтажки взобрались.

Но я стою на белой мостовой,

Восторженно гляжу на город мой.

Взгляните, граждане, какая красотища!

К нам припожаловала матушка-зима!

В меха оделись люди и дома,

В уборе сказочном деревья, и ветрище

Улёгся где-то тихо и смиренно.

Нас радует безветрием и блеском,

И красотою необыкновенной,

И тишиной…

С морозным лёгким треском

Идёт зима по городу Азову.

Смотрите, граждане, какая красота!

Вот площадь Ленина, а там вот ворота,

Сугроб на месте «тополя Петрова».

Турецкий вал под снежным покрывалом,

Подкова Дона в светлом серебре…

Таких деньков давно уж не бывало.

Быть может, лишь в прадедовской поре.

Ах, баловница, матушка-зима,

Идёшь по городу, резвясь, и озоруешь,

Рисуешь белой краской, а сама

Волшебной сказкой мой Азов чаруешь.

Всё больше у берёз седин, 

И с каждым днём всё чище воздух.

Не жди октябрьских смотрин

И пей его, пока не поздно.

 

Покуда радует всё глаз.

Земля после дождей просохла.

Не баловало лето нас,

Зато стоит сентябрь тёплый.

 

Втянувшись в новый школьный цикл,

Сидит, готовится к уроку,

Листая книжку, ученик.

И мухи сонные на окнах.

 

И как навязчивый кошмар,

Летающий и днём и ночью,

Свой доживает век комар,

Но на судьбу свою не ропщет. 

 

* * *

 

Как будете в храме, отвесьте

Святым нашим низкий поклон.

Спасает края наши, веси

Намоленность старых икон.

 

То мягче, то ближе, то строже

Её благообразный вид.

Икона подскажет, поможет,

Коль надобно, чудо явит.

 

Страдая за общую Веру,

За правду, народ и людей,

Святые нам служат примером

Всей праведной жизнью своей.

 

И ты каждый раз помолившись,

По новой берёшься за гуж,

И боле уже не боишься

Наушников, ведьм и кликуш.

 

В скиту и в часовне и в храме

И в красном углу испокон

Веков охраняет нас с вами

Намоленность русских икон. 

 

* * *

 

Сомненья, страхи, совести укоры.

Порывы, страсти, мелкие грехи.

Да так ли важно, из какого сора

В конце концов рождаются стихи?

 

Не лезь в лабораторию поэта

Читатель проницательный, твой взор

Ценителя и тонкого эстета

Не должен лицезреть весь этот сор.

 

А если даже что-то и заметит

Из в общем неизбежной шелухи,

Дающей импульс творчеству и этим

Частично искупая все грехи,

 

Не клокочи всем сердцем и не парься,

Не заводи себя на раз-два-три,

Смотри на сор и слабости сквозь пальцы.

А ты, поэт, держи его внутри.

 

* * *

 

Поэты, не вставайте дружно в позу.

Поэзия, сколь гладко не пиши,

Не просто зарифмованная проза,

Ещё и состояние души.

 

Одно из тех немногих проявлений

Природы человеческой, где нет

Порой рациональных объяснений

Всему, что хочет выразить поэт.

 

И если есть в поэзии сакральность,

То всякий раз за образностью рифм

Искать скорее нужно чью-то тайну,

А не какой-то сложный алгоритм.

 

Ещё она душой всегда согрета,

А если так, зря тратишь свой запал,

Никто не назовёт тебя поэтом,

Как гладко бы и складно не писал.

 

* * *

 

Провалы во времени всё изнурительней,

А шансы к спасению всё умозрительней,

Но вот зазвучала andante cantabile,

И в жизни всё стало вполне комфортабельно.

 

В ней нет сластолюбцев и чревоугодников,

Повсюду присутствуют стройность и логика.

И мир наш пока ещё не опрокинулся,

И весь апокалипсис – сказки и вымысел.

 

Ведь в мире тогда всё устроено правильно,

Когда человечеству в нём комфортабельно.

И жизнь наша с вами, друзья, повседневная

Звучит, пусть местами, певуче и медленно.

Вновь шавки скалят зубы на Россию,

Друг перед другом яростью хвалясь.

Пьянея от бессмысленных усилий

Из-за угла швырнуть в Россию грязь.

 

Кто кормит эту свору пустозвонов?

Какой враг человечества в тени?

Кто беззаконье строит из законов,

Во всех грехах Россию обвинив?

 

Не исполнители – они марионетки,

Хоть это и не все осознают.

Они – как вид звучащей чёрной метки,

Которую упорно нам суют.

 

Всё тайное когда-то прояснится.

Пока же можно только наблюдать,

Как много пациентов психбольницы

Сумело вдруг медперсоналом стать.

 

Они сидят в руководящих креслах

И бред несут уже который год.

Но только с древних пор ещё известно:

Собака лает – караван идёт. 

 

* * *

 

Нас покидают светлые моменты,

Но освещают предстоящий путь.

Мелькают дни, как кадры киноленты,

И кажется, что некуда свернуть.

 

Ничто не повторяется на свете,

И дней мельканья не остановить.

Уносит дни холодный встречный ветер,

Обратно их уже не возвратить.

 

Но с нами остаётся наша память.

Она хранит всё то, что позади.

Всё то, что может радовать иль ранить.

Всё то, что повстречали мы в пути.

 

Она хранит и то, что не свершилось,

Что с грустью скрылось в дымке голубой.

А оказалось, несвершенье – милость,

Дарованная нам тогда судьбой.

 

Нас учит жизнь не забывать ошибки

И понимать: приходится платить

За всё и не рассчитывать на скидки –

Их в этом мире может и не быть.

 

Нас покидают светлые моменты.

Но светлых мыслей множится запас.

И в голове звучат аплодисменты

Дням, уходящим в Прошлое от нас.  

 

ТАНКА

 

1. Солнце заходит.

Лес полумрак захватил.

Серые тени

Краски дневные теснят.

Время палитру менять.  

 

2. Воздух недвижим.

Солнца губительный жар.

Немилосердно

Плавит цветов аромат.

Где ты, желанная тень?

 

3. Струится река.

Словно жизни минуты

Уходят, кружась.

За поплавком наблюдать –

Вместе с минутами плыть.

 

4. На перевале

Взгляд устремляется вдаль.

Мир стал вдруг шире,

В душу вливая восторг…

Все неудачи внизу.

 

5. Поздняя осень.

Падает снег на поля.

Как безнадежно

Белые хлопья кружат.

Пухом умчавшихся птиц.

 

6. Дом словно замер.

Смолкли часы на стене.

Прошлого тени

Смотрят из пыльных углов.

Что перемены несут? 

 

* * *

 

Горит костёр войны, сильней бушует пламя.

Всё многочисленнее и страшнее раны.

Созрел вопрос: так что же будет с нами?

Нам говорят, что всё идёт по плану.

 

Одни спешат на фронт, другие – за границу.

Всплывают все измены и изъяны.

И всё труднее прочитать на лицах,

Что всё действительно у нас идёт по плану.

 

А в Польше руки потирают паны,

Азартно продолжая суетиться.

Ждут передела, как небесной манны,

Чтоб частью Украины поживиться.

 

Сползает ложь с площадок телестудий

И множится как заросли бурьяна.

Когда ж поймут на Украине люди,

Что их ведут на бойню как баранов?

 

Слетают бодро новости с экрана:

У нас, у них – сплошная перемога.

Но радоваться всем нам слишком рано.

Кто знает, что там на уме у Бога?

Студёный Сивер – Гандвика пиит –

Поёт веками в брешах скал прибрежных.

Сегодня он печалится-грустит

Мелодией страданий безутешных.

 

Морской прибой у ближних валунов

Шумит тревожно, ладно ветру вторя.

И катятся из северных краёв

Седые тучи над простором моря.

 

Пленённый грустью Сивера-певца,

Стою у скал. И жизнь теряет сроки.

Душа поёт, а песня – без конца,

Как ветра свист на островах Сороки. 

 

ОСЕННЕЕ УНЫНЬЕ

 

Дождь и ветер осенний... Уныло.

Лист последний с берёз унесло.

Будто с птицами к югу уплыли

Лета бабьего свет и тепло.

 

Вот в такую дождливую пору

Бедолаги-бомжи на ветру,

Отгоняя псов брошенных свору,

Часто бродят по детства двору.

 

Осень полнит как будто несчастьем

Двор, забывший ребяческий смех,

А собаки, бомжи и ненастье

Не пригодны для детских утех.

 

Бедолагам о счастье ли думать?

Мысли проще у них и честней...

Но за мраком осеннего шума

Слез не видно, не слышно скорбей.

 

Дождь и ветер осенний... Уныло.

Лист последний с берез унесло.

С новым веком и детство уплыло,

И его золотое тепло.

 

ОСЕННЕЕ

 

Не оставив рисунка в подарок,

День осенний растаял во мгле.

Белый лист без штрихов и помарок

Сиротливо лежит на столе...

 

Отзвучал и унес с собой звуки

День осенний, захлопнув рояль,

Но зачем-то в преддверье разлуки

Он слова поэтично ронял.

 

Разлетались они по квартире

И по небу летели с листвой...

Тесно было им в призрачном мире,

Где ищу я душевный покой.

 

ОСЕНЬ

 

Осень. Ворохи листвы

Ветер носит над водой,

Забивает в скалах швы,

Топит в море за грядой.

 

Под накатом облаков

Море Белое штормит.

От Выга до Соловков

Бьются волны о гранит.

 

По-над морем острова

В мраке тянутся вдали,

Вод кипящая канва

Треплет щепки-корабли.

 

Выг осенний гневом полн:

Под мостом, через порог

К морю буйно, в негу волн,

Быстро мчит реки поток.

 

Может, завтра моря даль

Станет тише и светлей.

Наведет тоску-печаль

Клин последний журавлей...

Прекратите же, Бога ради!

Размалеванные пестро

вон афиши, а на эстраде –

белый шут, гражданин Пьеро;

 

он – холодной арийской расы

первый мученик и пророк,

и всесветные лоботрясы

вязнут, каждый их коготок!

 

* * *

 

Прекратите же, ради Бога!

Брат на брата, а победить –

значит душу сгубить. И много

кто последним готов платить.

 

Как отсюда пойдет потеха,

так уже не удержишь, и

веру, верность они для смеха,

не щадя, – на штыки свои!

 

* * *

 

И опять англичанка гадит!

Мир тасует, крапленый кон!

Ум германский война разладит,

дух славянский развеет вон!

 

В галицийских полях, Европа,

насмерть вязнешь. Ты смерть вдохни.

Воздух вместо воды потопа,

и ковчега не знают дни!

 

 

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

 

Император.

Алексеев Михаил Васильевич, генерал-адъютант, начальник штаба Верховного главнокомандующего.

Фредерикс Владимир Борисович, генерал-адъютант, министр Императорского двора.

Рузский Николай Владимирович, генерал-адъютант, командующий Северным фронтом.

Гучков Александр Иванович, депутат Государственной думы.

Шульгин Василий Витальевич, депутат Государственной думы.

Место действия – поезд, стоящий на станции Дно. Первый вагон – личный кабинет Императора, второй вагон – штабной.

 

(Первый вагон. В кресле сидит Император, по нему видно, что он очень устал. Но он спокоен и внимательнейшим образом читает книгу. Это – «Записки о галльской войне». Правильно: не читать же пока о гражданской войне.)

 

Император

А интересно, наши войны так же

опишут?

                   «Разгромили мы тевтонов,

их полегло семнадцать с лишним тысяч,

а наших поутру на построенье

недосчитались восьмерых. Но двое

нашлись потом: бедняг от непривычной

немецкой пищи знатно пронесло…»

 

(Не вставая с кресла, кричит в направлении второго вагона.)

 

Ну что там? Есть телеграммы? Они ответили?

 

(Заходит генерал Алексеев.)

 

Генерал Алексеев

Ждем.

 

Император

              Трудно им дается долг иудин…

Волнуются. Готов текст. Подписать –

рука дрожит.

                           А те, кто поглупее,

помолятся еще, как будто Бог

поможет. Ну, иди. Распорядись,

чтоб сразу же несли.

 

Генерал Алексеев

                                         Распоряжусь.

 

(Уходит во второй вагон.)

 

Фредерикс

Каких ответов он ждет?

 

Генерал Алексеев

Мы разослали телеграммы командующим фронтов. Спрашиваем, что они думают о возможном отречении.

 

Фредерикс

Господи, твоя воля, и что они думают?

 

Генерал Алексеев

Правильно они все думают: кончено царствование и не в нашей воле его продлить.

 

Фредерикс (тяжело, по-старчески, вздыхая)

Стоило жить годы лишние –

вот до такого дожить?

Все-то молитвы – неслышные;

Господа не отвратить,

 

суд Его кончен, печатают,

вот принесут приговор:

«Единогласно!» – порадуют

тех, кто терпел до сих пор.

 

Кончено время российское,

дальше уже без нее,

по свету белому рыская

место для смерти свое.

Вторые сутки Свей бежал по степи, временами падая от усталости в густую траву и забываясь на мгновение коротким и чутким сном беглеца. Едва заслышав сороку, предвестницу появившегося чего-то нового на горизонте, вскакивал, протирая глаза грязным кулаком, и бежал дальше. Густая трава будто прятала смельчака. А когда он падал в изнеможении, шептала, склонившись, ласковые слова, наполняя изголодавшееся тело тринадцатилетнего отрока** силой.

К концу второго дня вдали показались небольшие рощицы, и Свей с радостью почувствовал запах горицвета, барвинка. Значит, скоро будет настоящий лес, а туда печенеги не сунутся. Там – свобода!

На закате он повалился возле огромного дуба, что рос на поляне. Израненные ноги не слушались больше, рот сводило от съеденной впопыхах накануне какой-то ягоды. Пролежав ничком неизвестно сколько, он перевернулся на спину и открыл глаза. Дуб. Священное дерево жизни. Может, о нём рассказывала матушка, описывая ирий***? Нет, тот стоял на острове Буяне, в море-окияне. Он ни наг, ни одет, а этот покрыт листьями, как шубой. Сквозь густую листву проглядывало синее-синее небо. Холодное, одинокое. как Свей.

Он вырвался из плена, он убежал, потому что само слово «раб» было ему ненавистно. Он никогда не будет ничьим рабом. Матушка Малуша не раз говорила, что на его долю выпало великое счастье родиться на Земле человеком. Ведь ветер-сеятель, дувший с острова Буяна, срывает семена с дуба жизни и несет по всей земле. Падают семена и на зверя любого, и на травинку каждую, и на цветок. И какая же это ему удача выпала: жить на Белом свете человеком. А ведь были, наверное, и такие семена, которые погибали, которым не посчастливилось. А раз родился, значит, надо жить, даже если невозможно, даже если остался один-одинёшенек. Свей шмыгнул носом, вытер ладошкой мокрый от пота лоб и горестно вздохнул. Потерял он свою матушку.

 

Печенеги* – ворюги, только грабить да жен с детьми в полон брать горазды. Налетели, как ветер буйный, схватили их и увезли в степь бескрайнюю. Поди, поищи её теперь. Уж больно красива Малуша! Отец Лютода иначе как «моя лада» да «краса ненаглядная» и не называл её. Как она теперь там одна без него у печенега в плену?

Когда Свея выводили на торги, он вертел головой в разные стороны, искал, а вдруг увидит маму. Хоть бы одним глазком взглянуть. Нет, все напрасно. Её нигде не было.

Свей печально вздохнул. Его карие глаза, казавшиеся огромными на бледном исхудавшем лице, заволокло слезой. Мальчик с трудом сел, сгибая непослушные ноги, прислонился к шершавой нагретой коре гиганта и попросил у дуба разрешения отдохнуть в тени его кроны. Листочки тихо зашелестели в ответ, и Свею показалось, что ветки ещё ниже опустились, желая его прикрыть собой. Наслаждаясь покоем и тишиной, он закрыл глаза, и Дремота тут же набросила на него своё покрывало.

Как сквозь сон он видел около себя волчью морду, обнюхивающую его ноги. Старая беззубая волчица прельстилась легкой добычей. Свей понимал, что надо что-то делать, надо встать или хотя бы откатится, но не мог пошевельнуть даже пальцем. Она зарычала и приготовилась к прыжку. Но не прыгнула, а стала пятиться, поджав хвост. Свею хотелось повернуть голову и посмотреть, кто напугал зверя, но слабость, овладевшая им, была неодолима. Сквозь пелену Дремоты он видел что-то огромное, пыхтящее, оно тяжело шагало рядом, но не трогало его и потом, ломая ветки низких деревьев, ушло, и сон окончательно одолел.

Мальчика разбудило сильно пригревшее солнце. Оно стояло высоко на безоблачном небе и с радостью дарило своё тепло всему живущему на Земле. Свей отдохнул, ноги болели меньше, но очень хотелось есть.

Из лыка он сплёл силок и поставил его на звериную тропу. А пока руки занимались привычным делом, он вспоминал, что же с ним произошло накануне вечером. Но так ничего и не смог объяснить себе: сон это был или явь, но твердо решил, что первая добыча будет принесена в жертву богу Велесу, Великому богу, покровителю путешественников, купцов. Он хозяин леса, только он может принимать облик медведя.

Кем только не было лето?

Солнечно-рыжей веснушкой,

тёплой ладошкой рассвета

и тишиной на опушке.

Маминой лаской и дедом

возле побеленной хаты,

лазом в заборе соседа,

злющей соседкой с ухватом.

Котиком, спящим в чулане,

ягодкой сладкой на ветке,

зорькой неистово ранней

и непоседой под кепкой.

 

Вроде, вчера только было

наше счастливое лето.

Но угодило в немилость

и разлетелось по свету…

В окна осенние беды,

встречи вечерние редки

и достаются к обеду

горькие ягоды с ветки. 

 

В БАБЬЕ ЛЕТО

 

Если двери не по нраву,

не входите – кто вас просит?

Проскользните в щёлку справа

в запорошенную осень,

где ещё не тянет стужей,

не дымят костры и вечер

не слезинками по лужам,

а пушинками на плечи.

 

Дверь обманчива, за нею

может всякое таиться.

Знать бы – мартовские феи

или зимние зарницы?

Лучше в щёлку, ту, что справа,

прямо в осень, в бабе лето,

где ещё пахучи травы,

а земля теплом согрета,

где подвязаны надежды 

паутиночной тесьмою

и сердца зависли между

поздним летом и зимою. 

 

А МНЕ БЫ В ЛЕТО…

 

И снова осень у дверей.

А мне бы в лето…

На день бы стать ещё мудрей

в лучах рассвета,

собрать пахучие цветы,

что не собрали,

перечитать без суеты

главу скрижалей.

Переиграть свои слова,

найти другие, 

а те пустить на жернова

в часы ночные.

Продлить бы лето на денёк…

Душа не верит,

что летний срок уже истёк

и осень в двери.

 

А так хотелось бы тепла 

ещё полгода,

гречиха б снова расцвела,

запахло мёдом,

седая осень у дверей

не дожидалась,

а время стало бы добрей

хотя б на малость. 

 

В ПРЕДВЕРЬЕ ОКТЯБРЯ 

 

Сентябрём золотистым напиться,

надышаться последним теплом,

пригласить на вечерю зарницу

в свой уютный седеющий дом

и вдвоём просидеть у окошка

до полуночи, встретив октябрь,

проводить по янтарным дорожкам,

если он не окажется храбр.

 

Через парочку дней и не позже

обретёт новый месяц права,

превратится в янтарное ложе

на промокшем бульваре трава.

Облаками заштопает небо

буйный ветер, а в кронах берёз

воробьиный заливистый щебет

на полгода запрячет мороз.

 

Но недаром волшебную осень,

золотой величают порой – 

тем, кто летом цветастое носит,

подойдёт и осенний покрой.

Вы знать хотите: в чем секрет

Моих стремительных успехов,

Ошеломляющих побед,

Рокочущих в Европе эхом?

 

Нет, не сумеете понять

Ни мой триумф, ни зов эпохи,

Вы, что боитесь потерять

Владений призрачные крохи.

 

Для вас решимость – это бред.

Во мне же с самого рожденья

Была боязнь полупобед

Острее страха пораженья!

 

Пускай робеют короли.

А мне и жить нельзя иначе!

Не оттолкнувшись от земли,

Не вскочишь на коня удачи!

 

Глупцы! В сомненье хмурьте лбы,

Пока весь мир переверну я

И брошу на весы судьбы,

Как бросил пушки под Мантуей.

 

Да побеждает не циркач.

Но и не осторожный гений,

А тот, в ком боль полуудач

Мощней, чем ужас поражений.

 

Кто в силах совершить прыжок

Перед грядущим не пасуя.

Отбросив все. Плюя на рок.

Как я когда-то под Мантуей.

 

НАПОЛЕОН, СЖИГАЮЩИЙ ЗНАМЕНА

 

Я сжигаю свои знамена.

Искры жадно съедают снег.

Ветви истово бьют поклоны,

«словно молят за чей-то грех»… 

 

Шли, империй круша кордоны

Легионы моих солдат.

И плясали в руках знамена.

И метался в бреду закат.

 

Но, познав суету картечи, 

Хищных ядер голодный вой,

Я не понял, что значат Вечность

И законы народных войн.

 

Расстаемся с тобой, Россия!

Я в капканах твоих лесов

Растерял молодую силу

Самых верных своих бойцов.

 

Я сжигаю свои знамена.

Но огонь схороню в груди.

Снова встанут бойцов колонны.

Ватерлоо еще впереди.

 

ДЖЕЛАЛАД-ДИН

 

Пожарами,

       Пьяными

От блеска лат,

Словно ятаганами

Вспорот закат.

 

Сердце бунтарское

Под кольчугой стучит.

летит орда татарская,

Что смерч саранчи.

 

Бегут твои тысячи

Сворами псов.

Из камня высечь ли

От них засов?

 

К чему стихи Корана

И пыл бойца,

Если песчаные

У вождей сердца?

 

«Ветер весны 

Не дойдет к устам.

Горло страны

Захлестнул аркан».

 

…Хакан! Ты победителем

Справляешь той.

Но чуют кони дикие:

Не кончен бой!

 

Лишь раб с душой растоптанной,

Судьбой влеком,

Ползет путями топкими

За ярлыком.

 

Я ж полными чанами

Хвалиться не привык.

Голова отчаянная

Мой ярлык.

 

Грозитесь! Знаю я:

Конец далек,

Пока горит, как зарево,

Мой клинок!

 

Беснуйтесь! – Не во власти

Любых королей

Отнять мое счастье –

Смерть в седле!

 

НОЧЬ ПОБЕДЫ

Картина ленинградского художника

 

В сорочке женщина.

             У темного окна.

Обнажены так безнадежно плечи.

Белеет в синем сумраке спина.

Ее укрыть сегодня нечем.

 

Какая тишь! Растоптана война.

В ночную комнату стекает свет лилово.

И, словно оголенный провод,

Нагая женщина.

    У темного окна.

О чём писать? Давно уже 

Исчерпаны все темы.

До дыр затёртые клише,

Бесчисленные мемы…

 

Пришла пора тревожных дней,

Проходят вереницей,

Исчезла Муза,

Мне бы к ней 

Душою прислониться,

 

Поговорить о чём-нибудь,

Чтоб сердцем отогреться,

И пафосом не обмануть

Друзей-единоверцев.

 

Стал нрав поэзии суров,

С ней видимся всё реже,

Она покинула мой кров,

И путь её заснежен.

 

Ушла? Иди. Не к месту ты, –

Трагично, монотонно

Преобразуются в кресты

Солдатские жетоны.

 

А горе слепо и черно,

Как пушечные жерла,

Отечество вовлечено 

В бесчисленные жертвы…

 

Застыла смерть у вечных врат

В поношенном салопе,

Любовный стих читал солдат 

В обугленном окопе.

 

Неужто там, где кровь и стон,

Взрываются гранаты,

Ещё сильнее во сто крат

Любить хотят солдаты?

 

Поэзия, ты им нужна,

Да не умолкнет лира!

Пусть не сражается вражда 

С несовершенным миром! 

 

Пусть возродится он с основ,

Поют о счастье птицы,

И лишь от безмятежных снов

Смыкаются ресницы! 

 

МОЙ МИЛЫЙ

 

Мой милый, только не молчи!

Пришли мне весточку в ночи,

Дрожат и стынут звёзды,

Печален без тебя наш дом,

Все мысли о тебе одном,

Меж нами дни и вёрсты.

 

Земля надела маскхалат,

Декабрь, промёрзший, как солдат

Дежурит в карауле,

А я молитвенно прошу:

Тебя не тронуть ни ножу,

Ни взрыву и ни пуле.

 

Идёт с врагом жестокий бой,

Мне б только знать, что ты живой,

И цел в аду кромешном!

Горит в ночи моё окно,

И это яркое пятно

Как знак и свет надежды.

 

Мой милый, только не молчи!

А может быть сейчас врачи

Тебя крадут у смерти?

Я рядом, мысленно с тобой,

Мы вместе справимся с бедой

В жестокой круговерти.

 

Вскипят вишнёвые сады,

Склонятся ивы у воды,

И мёд наполнит соты,

Любимый, сквозь огонь и дым

Пройди, вернись ко мне любым,

Но только не «двухсотым»!

 

Мой милый, слышишь, не молчи!

Воспоминанья горячи,

Объятия и губы,

Ну как же вышло так, скажи,

Что вместо замков – миражи,

Чернеющие срубы…

 

Мы всё сумеем превозмочь,

Отступит и растает ночь

Снежинкой на ресницах,

Назло убийственной войне

Под сердцем где-то в глубине

Ношу твою частицу.

 

Травой окопы порастут

И вскоре люди там и тут

Соскучатся по миру,

Нещадно проклянут войну

И вспомнят истину одну:

Не сотвори кумира!

Моя любовь по-гречески богата:

значений столько в ней переплелось!

Порой я сердцем говорю: АгАпе,

порой шепчу неистово: ЭрОс.

 

Прикованным быть цепью золотою

к блаженствам, упиваться красотою

я обречён... И по весне порой

быть раненым пылающей стрелой.

 

Я распрямлюсь, как изваянье в нише,

душою всей вбирая непокой...

Мне б дотянуться дерзкою рукой –

и до небес платоновских и выше!

 

Из всех безумств, что встретить привелось,

первейшее – божественный Эрос! 

 

СОНЕТ – 2.ОС – МАНИЯ

 

Моя любовь ужасна и чревата:

супрессия и колдовская власть,

крушение иллюзий и расплата –

МанИя – одержимость, сюр и страсть!

 

Эгоцентризм и ревность без причины,

почти болезнь, уродливость личины.

Чудовищно «Безумье от Богов»,

с такой бедой не нужно и врагов.

 

Любовная тоскливая тревога

поистине захватывает в плен,

энергий светлых не сулит взамен:

она слепа, опасна и убога.

 

Безумье обрекает на износ...

МанИя – безысходность и хаОс. 

 

СОНЕТ – 3.ОС – СТОРГЕ

 

Моя любовь – забывшееся имя,

та, коей не пристало быть рабой,

лелеять маски, торговать другими,

затмивши мир единственно-собой.

 

Любовь-СторгЕ едва ли быстротечна.

Любовь-СторгЕ дана тебе предвечно.

Винит себя, а не убогий люд.

И не обложит данью тех, кто люб.

 

За веком век, пронзая весны, зимы,

как дальний свет с причала кораблю,

сыновне-материнское «люблю»

вбирает боль, как пепел Хиросимы.

 

Так держит мир заботами своими

СторгЕ, чей жребий: «Из огня – в полЫмя». 

 

СОНЕТ – 4.ОС – ПРАГМА

 

Моя любовь – ума коварный гнёт:

не импульс негу прочит – веский довод,

как выгодно вменить обменный счёт,

найти для ласки прагматичный повод.

 

Сознание в любви, что верный страж,

не позволяет флирта эпатаж,

сердца не чувствам – разуму покорны,

слова любви туманны и притворны...

 

Отменит время брачные торги,

неспешно перейдёт в любовь привычка,

быть может, страсть не вспыхнет, словно спичка,

лишь нежность чуть затеплится в груди.

 

Но нас и здесь разумное влечёт:

«О, ПрАгма, как корыстен твой расчёт!»

 

СОНЕТ – 5.ОС – ЛЮДУС

 

Моя любовь легка, эгоистична.

Интрижка, флирт, симпатии чуть-чуть.

И, кажется, что может быть циничней,

чем лишь – сиюминутное «хочу!»

 

Любовь – игра. И роль свою искусно

играет тот, в ком несерьёзно чувство.

Её притворны ласки и слова,

пока берёт – она ещё жива.

 

Игра – дитя изменчивого вкуса.

Уйдя в архив очередных побед,

любовь, взмахнув крылом, оставит след:

пропишется финал в блокноте плюсом.

 

И вновь беспечной бабочкой... в кровать,

ведь ЛЮдус неспособна отдавать.

 

Начало третьего летнего месяца 1816 года. Село Лысково Нижегородской губернии. 

Престарелый управляющий имением превозмогая боль в суставах, стоял, по-военному, навытяжку перед своим хозяином. И было отчего, далеко за пределами его вотчины распространился слух о самодурстве «лысковского царька», бывшего начальника нижегородского ополчения, в отгремевшей четыре года назад, войне с супостатом Наполеоном. 

– В глаза смотри мне! Чего их долу опустил? – долетел до старика грозный окрик прямого грузинского царя Вахтанга Шестого, Георгия Александровича Грузинского, – сам канцлер Российской империи, граф Румянцев к нам в гости изволит пожаловать! Почитай правая рука императора! Ты уж расстарайся приведи село в надлежащий вид. Чтобы на соринки, ни лоскутка ткани, ни загулявшего купчишки на пути высокородного не попалось! Да бригаду мастеровых мне собери. Самых лучших! Самолично все шесть наших каменных церквей обойду. Подправим чего, покосившееся, подкрасим, подлатаем. Ибо не ведаю я, в какой из оных, граф помолится, вздумает. 

Канцлер пожаловал в Лысково не один, а со свитой, да двумя псами-водолазами, редкой породы.

Пир, по случаю приезда высокородного гостя закатили в самом большом имении Грузинского.

– Георгий Александрович, признавайся честно, солидный доход с ярмарки имеешь? А все ль положенные подати в казну отдаёшь? – высокородный гость рассматривал на свет, дивный фужер из цветного заморского стекла.

– Граф, побойся бога, какие там доходы, одни хлопоты. Вот макарьевский монастырь и сам архимандрит, они, конечно, в плюсе. Но всё согласно Указу царя-батюшки нашего, незабвенного Михаила Фёдоровича. Как повелел, пару веков назад, так торжища и проводятся, – хозяин поместья налил в бокал канцлера дорогого заморского вина, – монахи, во время торжищ следят за тем, чтобы купцам и покупателям у стен их обители было вольготно. Сами нанимают работный люд, который тут же чинит всё, что ломается. Даже специальную временную слободу, близ монастыря возводят. Там и гостиный двор, и всякие кладовые, и ночлежки и даже бани с цирюльнями имеются. И всё это на монастырские средства. Мне же одни…

– Не гневи бога, князь! – бесцеремонно оборвал Грузинского Румянцев, – а перевозом товара по Волге, а лабазами на её берегу, кто владеет, а? У кого заезжие купцы нанимают лошадей и подводы, и чьи крепостные людишки ткут знаменитое макарьевское полотно, да рожь с пшеницей, со всей округи свезённых, в муку измельчают? Чего уж там говорить, коли без присутствия твоей персоны торги на ярмарке, вообще, не начинаются!

Купцы мне писывали и не раз, что сам губернатор с архимандритом, зачатую скромно в уголке стоят, князя Грузинского дожидаючись.

Самосуд зачастую чинишь, людям торговым. Самолично за прилавок становишься и товар купеческий за бесценок распродаёшь или велишь запереть лавку на день, а то и на целых два!

– Так это же я исключительно в наказание, да в назидание другим, за плутовство великое.

Я, вообще-то, крайне редко этак серчаю. Чаще с негодниками, нечистыми на руку, простой кулачной расправой, чтобы побыстрее воротились на путь истинный, христианский.

Николай Петрович, продал бы ты мне своих дивных собачек, – стараясь поскорее сменить тему разговора, взмолился «лысковский царёк», – у меня псарня, аж полтыщи штук начитывает. Но ни одного водолаза нет. Какую хошь цену, назначай, оспаривать не стану. Могу ассигнациями, могу и золотишком. Как пожелаешь. По рукам?

Услышав это, канцлер вскочил со стула, опрокинув недопитый бокал, пролив его содержимое на дорогую скатерть, китайской работы, – нет! И речи о том, быть не может! Изволь проводить меня в комнату для отдыха отведённую. Устал я нынче! А утром мы ещё поговорим, о ярмарке и о налогах, с прибытка немалого! 

Но на следующий день разговора не получилось, ибо разразился грандиозный скандал. Любимые псы канцлера бесследно исчезли. Посланные на розыски крепостные-псари вернулись ни с чем. Породистые собаки словно растворились в воздухе.

Выслушав от столичного вельможи, до нельзя оскорбительные слова, граф велел выставить того вон, запретив, кому-либо, под стахом порки, давать для проезду или продавать, даже самых захудалых лошадёнок!

Пришлось Николаю Петровичу и всей прислуги топать пешком аж до конца графских владений и лишь там, с немалым трудом, и за приличные деньги, купить видавшую виды карету, да пару тощих лошадёнок.

Всю дорогу до губернского города, канцлер осыпал проклятьями обнаглевшего вконец «лысковского царька» и всю окружающую его челядь, обещая отомстить скоро и жестоко!

В те годы,

где мама живая,

где красные флаги вразнос,

я прыгал с подножки трамвая,

который летел под откос.

По радио марши звучали,

когда я шагал налегке,

и не было большей печали,

чем двойка в моем дневнике.

Враждебные вихри кружили

в какой-то чужой стороне,

а мы замечательно жили

в огромной трамвайной стране.

По совести, не сознавая,

что за наступающим днем

я прыгну с подножки трамвая,

а мама 

          останется в нем. 

 

2.

 

Сегодня спал,

        не зная, не гадая,

но сердце на беду отозвалось:

приснилась мать – такая молодая,

какой при жизни видеть не пришлось.

И понял я,

     что кровью и слезами

омыто небо и посолен хлеб –

я видел мать отцовскими глазами,

хотя отец от времени ослеп.

Пути различны,

              а душа едина:

когда судьба качнется на краю,

наверное, во сне глазами сына

увижу снова молодость свою. 

 

3.

 

Сон обрывался на половине –

он без начала и без конца:

лишь горьковатый запах полыни

да глуховатый голос отца.

Я просыпаюсь, как по команде,

и понимаю, чуть погодя:

в доме ни звука, лишь на веранде

папа оставил свет,

уходя. 

 

НА МОГИЛЕ СЕСТРЫ

 

Что-то было, что-то сплыло

по течению беды…

А сестра моя любила

соловьиные сады.

Понимаю понемногу,

что ее влекло туда,

где земля открыта Богу,

да и горе не беда.

В этой жизни слишком краткой,

чтобы слушать соловья,

Бог живет за той оградкой,

где лежит сестра моя. 

 

ПАМЯТИ БАБУШКИ

 

Пополудни выглянуло солнце –

на пригреве инобытия

около небесного оконца

отдыхает бабушка моя.

Натрудилась до седьмого пота,

натерпелась ужаса, когда

то война, то гиблая работа,

то непоправимая беда.

От земли до неба – путь неблизкий 

по ухабам времени, зато

в юности была эквилибристкой

в маленьком веселом шапито.

Через окаянные метели

и непроходимые леса

цирковые лошади летели

в эти голубые небеса.

…Пополудни выглянуло солнце –

слава богу, на закате дня

около небесного оконца

ожидает бабушка меня.

Дети мира родились на свет.

Чтобы жить, чтоб любить, чтоб рождать.

Для того их баюкал рассвет.

Для того пела песни им мать.

Для того вот и Солнце взошло.

Разогнав вездесущую тьму.

Для того диск Луны просветлел.

Чтобы ночью и днем, по камням,

Всем идущим далекой тропой,

Не преткнуться, не встать, не упасть.

Чтобы шли они дальше вперед.

К той далекой, но яркой звезде.

Указавшей и путь пастухам.

И жрецам, 

И простым рыбакам.

Чтобы стихнула бури волна.

Чтобы сгинула злобы война.

Чтобы каждый из этих детей

Не терялся в чреде смутных дней.

Не пускался за ложной мечтой.

Не гнушался: ни пищей простой,

Ни стезею своей трудовой.

Не прельщался хаосом затей,

Праздных, глупых и вечно пустых.

Не стенал под плитою «идей»,

Догм, цепей, жерновов, и скорбей,

Истуканом из праха застыв.

Ни наветам, ни сплетням не вняв,

Не давая затмить синеву,

Не срывался с обрыва впотьмах.

Спину стада за бога приняв.

Не стеснялся потерей наград,

Благ, отметок и прочих преград,

Для работы на поле Земли,

Для того, чтобы вишни цвели.

Не жалел о потерянных днях,

Раз хоть час прожил все-же не зря.

Раз за разом восходит заря.

Много жатвы и мало жнецов.

Всем найдется достойных трудов

И на тысячи лет впереди.

Не томился в забытой тоске,

Что не там он куда-то свернул.

Не успел, опоздал и заснул.

А лишь хвостик «от счастья куснул».

Ни словами упущенной лжи.

Вот она – на дороге лежи.

Умный мимо пройдет, не подняв.

Глупый, полным карманом набрав,

Принесет ее в дом, как чуму.

Всем известно, что «горе – уму».

Чтобы скопище всех миражей,

Не закрыло от ищущих хлеб.

Жизни хлеб.

И мечты.

И друзей.

А все прочее,

В общем-то, бред.

Человек – не лекало,

Приключается, да,

Начинать жить сначала,

Несмотря на года.

 

Ты из крови и плоти,

Ты – из Духа Творца:

Жизни прежней стал против.

Ты – не раб и не царь

 

Вдруг уходишь из жизни

Той, к которой привык,

На плечах укоризны

Рвёшь… и строишь стык в стык.

 

МОСКВА

 

Смотрю как просыпается Москва,

Радушия ворота отворяет,

Как в небе голуби мерцают стаей:

– Вставайте люди, МИР любви, вставай!

Сливаются в единый гулкий шаг

Шаги спешащего на труд народа,

Москва сама в себе слагает оды,

Везде ей гарантирован аншлаг.

Сижу в кафе, пью кофе с молоком.

Я только гость её большой Арены.

Фиксирую, как дышит в ней покой,

Как жизнь, пульсируя, бежит по венам,

И счастьем наполняется душа:

Я – не чужак, я – свой, мы – побратимы!

Историю новейшую вершим:

Луганск, Москва сейчас в строю едином.

Я зёрнышко в великих закромах

Заводов, фабрик русского покроя.

Душе по нраву крыл большой размах –

Достался он Москве моей – по праву. 

 

ЧЕМ ЗАПОМНИТСЯ ПСКОВ

 

Чем запомнится Псков? – Град основ – 

Урожаем невиданным яблок,

Рощей стройных берёз, 

мощью хвойных лесов,

И Великой реки тихой рябью.

Где Мирожа впадает в неё,

Монастырь щедро солнцем политый,

Словно лебедь ко Пскове плывёт

Среди вечной Христовой молитвы.

Псковский Кром – Щит и Меч этих мест,

С древних пор был защитником веры.

Белых храмов старинных не счесть –

Русской Правды живые примеры.

Чем запомнится Псков мне ещё?

Фестивалем поэзии духа.

Нам от слов было там горячо:

О войне мы читали друг другу.

Подружились в итоге СВОи,

Потому что мы – единодумцы.

Здесь ведь тоже гремели бои,

Побеждал князь на озере Чудском.

Гнали вон мы врага сотни раз,

Русской кровью пропитаны камни,

Каждый раз выполняли приказ,

Псковский кремль оставался за нами.

Буду часто я Псков вспоминать…

И Андрея, и Иру с Володей,

Игорь, Надя, … я всех буду ждать

Вас в Луганске при «лётной погоде». 

 

СОЛДАТСКАЯ ПРАВДА

 

Легковесные строки красивостью бьют,

Обращают вниманье изяществом слова.

Всё не то, не о том…

В наш постылый редут

Бесполезно сползают под ноги мне снова.

 

Вы простите, что нем. Подо льдом, под огнём

Скрыта правда солдатская, страшная правда.

Её грубая суть зарастает быльём.

Эх, забыть бы её навсегда, Христа Ради.

 

Каждый, кто с ней столкнулся, скрывает в себе

Из любви к тем, кто нежной усладою дышит.

И без этого в свете достаточно бед,

Шанс оставьте один – миру дольнему выжить.

 

Легковесные строки смывает дождём.

Не пришлись ко двору. Не пришлись, и не надо.

Лучше просто молчать в тишине ни о чём,

Мать-природа придумает сердцу отраду.

 

Глину будем месить сапожищами с ней,

Хорошо, что не в них мне шагать на параде,

Да считать буду сколько мне выпало дней

До приказа сухого: вернуться обратно.

 

– Не один ты такой, – скажет веточки хруст,

Как бы ни был шаг воина лёгок и мягок.

Красоту нам подарит шиповника куст,

Дождь не смоет его дико-глянцевых ягод.

 

Не гостит, а живёт человек на войне.

Если с Богом, то лик его буднично светел.

Грязный, да, и небритый, но верный жене.

Он за счастье планеты как Солнце в ответе.

 

Мир придёт, он когда-нибудь точно придёт.

Смех не будет казаться средь горя не к месту.

И солдатская правда с повестки уйдёт –

Нераскрытая тайна о страхе и чести.

 

Будут спорить потом, мол, нельзя забывать

Правду жизни солдатскую – тяжкую долю.

Только тот, кто её в том аду отбывал

Из неё навсегда будет рваться на волю.

 

Мир узнает лишь то, что положено знать:

Как победу солдаты в сраженьях добыли,

О секретном герой будет стойко молчать,

Чтобы люди слагали красивые были.

Дядька Ефим проживал в глухомани, в забытой Богом и людьми деревне, от которой осталось всего дворов двадцать-тридцать, не более, а раньше, как Роман помнил, деревня Васильевка считалась, чуть ли не самой большой в районе. Дядька давно звал в гости, а Роман Фадеев всё времени не мог найти, чтобы его проведать. Семья, дети, заботы и на работе запарка и с каждым днём всё больше отговорок, чтобы не ехать в деревню. И так все годы отмахивался, всегда находилась причина, лишь бы дома остаться. Письма да открытки к празднику, вот и всё общение. А в этом году ещё с зимы что-то внутри стало свербеть, покоя не давало, ночами снилась деревня, родственники, которых уж давно в живых нет, и друзья, с кем прошло его детство. Они всё чаще стали напоминать о себе, словно хотели, чтобы он приехал в деревню, родную Васильевку. И Роман не выдержал, засобирался…

День-два с женой потратили на магазины, покупая всякую всячину. Приготовили сумки. Билет взял заранее. Дядьке не стал сообщать, что решил приехать, а то начнёт колготиться. Жена осталась дома, а Роман утром помчался на вокзал. Более двух суток трясся в общем вагоне. Сидел, поглядывая в окно. Вполуха слушал дорожные разговоры ни о чём. Вроде бы, разговоры нескончаемые, а так, ни о чём. Каждый своё рассказывает. Друг друга слушают, поддакивают и тут же начинают о своём говорить. В тамбур выйдешь, чтобы покурить, и там стоят мужики, о чём-нибудь беседуют. А дедок, что напротив него занимал нижнюю полку, он ночевать приходил, да что-нибудь покушать, а остальное время проводил в тамбуре. Сидел, посматривая в окошко, сторонился, когда были остановки и заходили новые пассажиры, разговаривал с проводницами и опять в уголочке усаживался. А если кто-нибудь выходил покурить, они заводили долгие разговоры. Роман редко курил. Большей частью в окно смотрел на деревушки, что проносились за окном, на речки-змейки, на грохочущие мосты, на поля необъятные да горы высокие. Наконец-то замелькали, как показалось, знакомые места и к вечеру третьего дня поезд стал притормаживать. Долгий гудок. Вагоны дёрнулись и остановились на станции. Подхватив тяжёлую сумку, Роман попрощался с попутчиками, протиснулся к выходу и, спустившись по ступеням, поставил сумку на землю. Дождался, когда вновь раздался гудок и поезд стал медленно набирать ход. Помахал рукой проводнице. Постоял, глядя вслед поезду. И ещё раз махнул. Всё, он приехал…

Вытащив сигареты, Роман закурил. С любопытством посмотрел по сторонам. Всё же много лет в родных краях не был. Станция закрылась. Поезда останавливаются, но редкий раз кто-нибудь сойдёт с поезда или наоборот, сядет в вагон. Некому стало ездить. Дядька письма присылал, писал, что из деревень люди уезжают. Перебираются в города или в крупные райцентры, где есть работа, где можно жить, а не существовать.

Роман опять оглянулся. Помнил, раньше тут сидели старухи и продавали всякую всячину. Пассажиры торопливо бежали вдоль вагонов, чтобы купить огурчики или яблоки, рыбу вяленую да пирожки с картошкой или капустой, что выносили к приходу поездов. А другие мчались в буфет, который был пристроен к станции. Там было пиво, и некоторые успевали выпить кружечку, да ещё с собой прихватывали несколько бутылок, чтобы скрасить однообразную вагонную жизнь…

– Неужто, Роман прикатил? – раздался позади голос, и кто-то крепко хлопнул по плечу. – А я смотрю, смотрю… Дай, думаю, подойду. И, правда, ты приехал. Как надумал, а?

И ткнул широкую ладонь, здороваясь.

Оглянувшись, Роман увидел низенького, плечистого, плотного мужичка в засаленных штанах, заправленных в стоптанные сапоги, рубахе, расстёгнутой до пупа и среди рыжей поросли едва заметен шнурок с крестиком. Тёмное лицо, недельная, а то и более, щетина, кепка на голове, сдвинутая на глаза, а в руках фанерный ящик.

Роман с недоумением взглянул, наморщил лоб, пытаясь вспомнить его, но так и не вспомнил, неопределённо пожал плечами и улыбнулся.

– Здорово, коли не шутишь, – сказал он. – Да, приехал.

– О, вижу, не узнаёшь меня, чертяка? – захохотал мужичок и зашлёпал по коленям. – Это же я, Андрюха Шилов. Ну, вспомни… Андрюха, который через проулок от вашего двора жил. Я ещё тебя в речку столкнул и ты, чуть было не утонул. Ладно, дядька Василий неподалёку рыбачил. Тебя вытащил, а меня крапивой отлупцевал, чтобы не баловался. Неделю не мог присесть. Ну, вспомнил?

И опять хохотнул, довольный, что его не узнали. Значит, богатым станет.

  Мама Ира снова и снова обводила замороженным взглядом стерильный санузел. Аккуратно сложенное белое махровое полотенце покоилось на стиральной машине нетронутым. Словно во сне, мама Ира отодвинула полупрозрачную занавеску – ванна была пуста. Пена уже осела, сделав воду мутноватой. Зная, что Лёнчик любит мыться очень горячей водой, женщина машинально сунула руку в воду и ощутила, что та комнатной температуры. Остыла уже. Невероятно!

  Она начала судорожно перебирать в голове предшествующие события. Сын вернулся из музыкалки в обычное время, минут десять копошился у себя в комнате, попросил приготовить ему покушать, а затем по привычке отправился в ванную: «Пойду поплаваю!» С недавних пор мальчик считал себя взрослым и стал непременно запираться изнутри не только в ванной, но и в детской. На двери его комнаты теперь появилась строгая гостиничная табличка «Не беспокоить!»

   Итак, зашумела вода, а потом… прошёл час и больше… Мама Ира, заподозрив неладное, осторожно постучала. Тишина. Сын не отозвался ни на громкие материнские призывы, ни на отчаянный стук деревянной скалкой, который вероятно слышал весь подъезд. Решив, что Лёнчику стало плохо и срочно нужна помощь, мама Ира тщетно пыталась выломать дверь самостоятельно.

  Явился, вызванный на выручку, крупногабаритный сосед с гвоздодёром.

  Пустив в ход «фому», он легко справился с деревянной преградой.

  Зарёванная мать застыла в полном ужасе.

  В тесном помещении никого не было.

  Ребёнок пропал из запертой изнутри ванной комнаты!

  Мама Ира растерянно оглядывала углы, пол, потолок и отказывалась верить в происходящее. Она снова и снова обводила глазами, полными замёрзших слёз, голубую кафельную плитку с прыгающими над волнами дельфинами, и казалось, что их весёлая стайка покачивается, пытаясь умчаться на волю, подальше от этого кошмара. Женщина, понимая всю безнадежность своих действий, всё же на всякий случай осмотрела пустое чрево стиральной машины, заглянула под ванну, как будто Лёнчик, потешаясь над матерью, из озорства мог выпрыгнуть оттуда: «Сюрприи-из!»

  Женщина вдруг почувствовала, что где-то внутри, на уровне солнечного сплетения образовался твёрдый ледяной комок, который, вдруг оторвавшись, устремился вниз, видимо желая поскорее заморозить содержимое желудка. От неправдоподобности происходящего она впала в нехарактерный для её кипучей натуры долгий ступор. Прислонясь к косяку, мама Ира пыталась удержаться на ногах, которые почему-то стали войлочно-мягкими. Наконец, словно решив покориться неизбежному, женщина неуклюже повалилась на пол.

  Очнулась она лишь тогда, когда от робких похлопываний по её щекам не на шутку перепуганный сосед перешёл на увесистые пощёчины. Короткий обморок ситуацию не улучшил. Мама Ира в первую очередь снова ринулась в ванную, но там ничего не изменилось – Лёнчик по-прежнему не обнаружился.

   Собрав волю в кулак, она начала судорожно обзванивать все наличествующие в городке службы: МЧС, телефон доверия ФСБ, полицию, скорую помощь и на всякий случай пожарную команду. Эту душераздирающую картину, понуро переминаясь с ноги на ногу, словно стесняясь своего высокого роста и широченных плечей, наблюдал сосед, не решаясь покинуть зону бедствия. 

   Полицейский недоверчиво опрашивал маму Иру, многозначительно переглядываясь с толстой рябой врачихой в суровых очках:

– Так вы, гражданка, утверждаете, что ваш сын пошёл мыться в ванную, а когда вы туда вошли, его там не оказалось? Я правильно понимаю?

– Да! Да! Я-я-я нн-не понимаю, как это может быть… – заикаясь, лепетала мама Ира.

– Та-ак. Подскажите, пожалуйста, а какое сегодня число? – поинтересовался молодой опер, демонстрируя хороший навык работы с неадекватными нарушителями правопорядка.

   Однако выходило это у него весьма нарочито, и мама Ира тут же вспыхнула:

– Да вы что?! За психопатку меня, что ли, принимаете?! Знаю, знаю я какое сегодня число – пятое сентября! Всё я знаю!

   Полицейский изо всех сил стараясь оставаться уравновешенным, спросил глубоким ровным голосом, словно вовсе не заметил, что дамочка начала истерить:

– Хорошо, а из дома вы никуда не отлучались?

– Да нет же, говорю вам! Не-ет!