Новый День №57

… И выпал снег. И даль была чиста,

Когда непредсказуем, как ребенок,

День начинался с чистого листа,

Как чувства жизни с байковых пеленок.

И праздничная свежесть новизны

Тревожила измученные души,

Как будто с океанской крутизны

Узрели мы спасительную сушу.

И, испытав немыслимый восторг,

Отважно отправлялись в неизвестность,

В досель необитаемую местность,

Что во спасенье нам подбросил Бог…

И выпал снег. И свет его волшбы

Струился по задворкам и кварталам.

И первый след казался нам началом

И жизни, и дороги, и судьбы. 

 

* * *

 

Уже боюсь зимы я, как огня

Боится зверь таёжный в час пожара.

Дыхание простуженного дня

Ожогами горит на коже старой.

Уже, стеклом оконным сплющив нос,

Гляжу на мир, как узник Монте-Кристо.

А на миру – бесчинствует мороз

С жестокостью дурного пародиста.

А между тем, в том мире – всё путём,

Поют колядки земляки хмельные.

Вы постучитесь в мой печальный дом,

Я так по вас соскучился, родные!

Я вам по чарке истины налью,

И выпью сам (и вы меня поймёте)

За то, что, пусть грешно, а всё ж в раю

Своей беспечной юности живёте;

За то, что вам морозы – нипочём,

И, значит, снег не заметёт дорогу;

За то, что мимоходом в старый дом –

А всё же не забыли, слава Богу. 

 

* * *

 

Веселый сочельник. Свеченье свечей.

Ни боли, ни гнева.

И ангел – хранитель на правом плече,

И демон на левом.

Гудели колядки, и гол как сокол

Был сад, где под вечер

Метель собирала в холщовый подол

Следы нашей встречи.

Тайком от людей я тебя провожал

Трем судьбам на горе,

Когда меня демон тобой искушал,

Мой ангел не спорил.

Когда мне лукавый «по дружбе» открыл

Секрет обольщенья,

Мой ангел не знал или знал, да забыл

Молитву спасенья.

Надежно следы заметала метель,

Снегов не жалела…

Но в омуте черном чужая постель,

Как плаха, белела. 

 

* * *

 

Зачем грустить об этой осени?

А в жизни слишком мало дней.

Гляжу на небо с яркой просинью,

И даже дышится острей.

 

Создали осень для художников,

Чтобы холсты свои достав,

Бродили сонными дорожками,

Вбирая медь увядших трав.

 

В последний танец лист осиновый

Пустился, в воздухе скользя.

И шепчет на ухо: «О смерти вам

Печалиться никак нельзя.

 

Я ярким был, а ныне в лужице

Закончен мой короткий путь.

Но всё внутри так сладко кружится,

Хоть и пора мне отдохнуть».

 

А мы с тобой на древе жизненном,

Мой друг, пока ещё сидим.

Так стоит ли грустить об осени?

Нам каждый миг необходим.

Слева – низинка, заросшая кустами, ставшая наблюдательным пунктом для разведчиков, справа – развалины дома, за которыми военные обустроили место для отдыха, сверху накрыв маскировочной сеткой. У стены составлены ящики из-под мин, служащие топчанами. Чуть дальше – стоят сбитый из досок стол и две лавочки возле него. На горизонте – длинная пятиэтажка, занятая бойцами ВСУ. Весь ландшафт напоминает треугольник. 

Два разведчика Российской Армии, аккуратно ступая, идут с ящиком из-под снарядов. Ставят его у стены полуразрушенного дома, открывают, вытаскивают сумки, прячут их за досками и за стеной дома, идут дальше. Из заросшей низинки наблюдают в бинокли (тепловизоры) за пятиэтажкой.

 

«ПЛАСТУН» (приглушённо). «Скрипач», ты там не уснул? Иди сюда.

«СКРИПАЧ» (приглушённо). Иду, «Пластун», иду. Что там у тебя?

«ПЛАСТУН». Да вон, сволочи-укропы опять мирняк за водой посылают, знают, что стрелять не будем… А сами сидят там, жрут, и на прицеле людей держат, чтобы не сбежали.

 

Слышится автоматная очередь.

 

«СКРИПАЧ». А вот и «воробушки» полетели. Что-то пошло не так?

«ПЛАСТУН». Похоже… кто-то бежать всё-таки решился. (Пауза.) Безумству храбрых поём мы песню! 

«СКРИПАЧ». Да уж, не из робкого десятка мужик… 

«ПЛАСТУН». Ну, пусть бежит… Нам меньше работы. Как добежит, расскажет, что там, у противника делается. 

«СКРИПАЧ». Если добежит, конечно… Сейчас и нам огоньку подбросят… 

«ПЛАСТУН». Это если обнаружат… (Шутит). А ты сиди тихо, ни во что не вмешивайся, может, и пронесёт. Как там у хохлов? Моя хата с краю, ничего не знаю. Вот и донезнались. Хана неньке.

«СКРИПАЧ» (смеётся). Наша с тобой хата точно с краю… Только с другого края, с самого горячего. Ближе к укропам – только сами укропы. (Пауза.) Что-то тихо стало. Жив хоть беглец?

«ПЛАСТУН». Да кто его знает… Не вижу пока... Ага. Вон, вижу! Поднялся и снова бежит в нашу сторону. Ну мужичара даёт! Давай, давай, родной! По-пластунски?! Грамотно. Прям как учили... Герой!

«СКРИПАЧ». По-пластунски, говоришь? То есть, по-вашенски, по-казачьи ползёт, получается? 

«ПЛАСТУН». Так точно. Казачьих разведчиков в старые времена пластунами называли. Хитрость их, ползать по-пластунски, прижилась в армии. Потому и я «Пластун», что из потомственных казаков... 

«СКРИПАЧ». Да знаю я про тебя всё. Но (!) казачки, как я помню, и засланными бывают. 

«ПЛАСТУН». Чего греха таить? Бывают, ещё как бывают. Нас, что ли, в разведку в тыл врага не засылали? И что? 

«СКРИПАЧ». А то, что проверить беглеца надо сначала, прежде чем спиной к нему поворачиваться. Не припомню, чтобы вот так, запросто, сбегали. И автомат его не берёт… Странно как-то, не находишь?

«ПЛАСТУН» (пожимает плечами). Доползёт – проверим.

 

Снова слышится автоматная очередь. Вторая, третья. К пункту наблюдения разведчиков приближается человек в тёмной куртке с капюшоном. Он вскарабкивается на пригорок, не удержавшись, падает в низинку.

 

«СКРИПАЧ». Стой, стрелять буду! 

«Пластун» (усмехается). Какой стой? Совсем сбрендил? (Беглецу.) Лежать, не двигаться! Руки над головой!

 

Военные подходят к беглецу с направленными на него автоматами. 

 

«СКРИПАЧ». Кто такой? Чего ночью не спится?

ОЛЬГА. «Музыканты»? 

«СКРИПАЧ». Есть немного.

ОЛЬГА. Слава Богу! Помогите…

«ПЛАСТУН». Господи, да это баба! А мы, мужик да мужик… Не бойся нас, не тронем. Вставай потихоньку.

ОЛЬГА. Не могу. Нога… Больно!

«ПЛАСТУН». Понял. Сейчас.

 

«Пластун» помогает Ольге встать. Берёт её на руки и, пригнувшись, относит за угол полуразрушенного дома. Усаживает на ящик из-под снарядов. «Скрипач» остаётся сторожить в низинке. 

Эта крохотная подборка пережила своего рода приключения. В нее вошли фрагменты переводов, сделанных при подготовке диссертации еще в конце семидесятых. Предполагалось отдать к столетию со дня рождения в «Философские науки». Но почему-то опоздал – электронной почты тогда не было. Предлагал в местный журнальчик. Но, увы, тексты затерялись, что со мной случалось не раз. Начиная с Перестройки, иные тексты растворялись даже в московских редакциях. И вот среди своих бумаг нашел эти листочки. Мысли интересные, и выражены живо. Предлагаю их с кратким, слегка подправленным вступлением конца 80-х.

А. Дж. Тойнби был и остается одной из колоссальнейших фигур в мировой исторической науке (и, прежде всего, историософии) и одновременно входит в число крупнейших внецерковных религиозных мыслителей двадцатого века. Пожалуй, ни один из ученых современности не стяжал такого венка эпитетов, как А.Тойнби. Его называли «хранителем ключей истории» и даже «пророком». А сокращенное изложение его главного многотомного труда «Изучение истории» («Стади оф хистори», в позднем однотомном русском переводе – «Постижение истории» – Изд-во «Прогресс, 1991 г.) стало в свое время бестселлером.

Кроме того широкую известность Тойнби принесли и выпускаемые им «Международные обзоры» Популярность этих обзоров была столь велика, что желая воздействовать на знаменитого историка и тем самым на общественное сознание британцев, Гитлер в феврале 1936 г. (сейчас это число хорошо бы проверить) пригласил его в Германию, где специально для него в присутствии высших чинов Третьего рейха прочел двухчасовую «лекцию», которая, как он считал может изменить антинацистские настроения Тойнби.

Вообще Тойнби очень много писал путешествовал, оставив замечательные книги своих размышлений и впечатлений от увиденного и осмысленного. Был он проездом и в Советском Союзе, обронив замечательное: «Не найдешь никого более религиозного, чем молодой русский коммунист, хотя он сам никогда не признается в этом» (воспроизвожу сейчас по памяти)…

Проживший долгую богатую жизнь Тойнби до конца своих дней оставался гуманистом, с болью подмечавший язвы «современной цивилизации», чей ум настойчиво искал пути к единому и справедливому будущему для всего человечества (не путать с тем, что сегодня выдается за «глобализм»). И хотя в наши дни, как, впрочем и для ряда его критически настроенных современников, что-то из его суждений и логических построений представляется небесспорным, вклад его в развитие историософской и гуманистической мысли неоспорим. Не случайно, такие его понятия, как «вызов – ответ», «творческое меньшинство» и другие прочно вошли в современный лексикон.

Краткая подборка его высказываний по разным вопросам – скромный знак уважения к памяти великого английского мыслителя, и, надеюсь «пища для мысли» современного читателя. 

А. Тойнби. Мысли разных лет.

 «Союз сердец первичен».

 «Я пишу, как историк с христианским воспитанием и образованием, и, следовательно, с точки зрения моих читателей, как любитель».

 «Сегодняшний человек подобен подростку, вооруженному оружием взрослого человека, но не достигшему состояния ума этого взрослого. Он будет опасен для окружающих и еще более для самого себя до тех пор, пока духовно не вырастет настолько, чтобы соответствовать своему гигантскому техническому статусу. Но путь к духовной зрелости идет не сквозь науку, а сквозь религию».

 «Раскол в душах людей коренится в сердце любого раскола, наблюдаемого на поверхности общества».

 «Если в нашем нынешнем мировом психологическом кризисе напряжение между сердцем и головой достигнет такой степени, когда психика будет дезинтегрирована, следствие психического взрыва будет даже более опустошительным, чем физический взрыв, который можно произвести в результате научного открытия расщепления атома».

 «До 1914 года казалось: мир избавлен от «крушений прошлого» Но теперь «мы осознаем, что сбросив в 17 веке доктрину Первородного Греха вместе с остальным западно-христианским наследием, Западный Человек, не сбросил первородный Грех сам по себе. Мистер легкое Сердце просто сорвал ярлык с тюка, который все еще несет на плечах. И результат этой поверхностной операции показал, как мало оснований легкое сердце имел для того, чтобы чувствовать свое превосходство над старомодным пилигримом христианином»

 «Всюду в человеческой природе должна быть склонность к первородному Греху, к которой гитлеризм усердно взывает. Мораль состоит в том, что, цивилизация ни сейчас, ни когда бы то ни было, не имеет надежных гарантий. Она является тонким слоем обычая, покрывающего расплавленную массу дикости, вскипающую при первой же возможности вырваться наружу. Цивилизация не может быть даже принята, как должное. Ее цена – вечная бдительность и духовное усилие (духовные усилия)» (1)

1. Под первородным Грехом Тойнби имеет ввиду не буквально воспринимаемый эпизод из текста Ветхого Завета, а «эгоцентризм».

Весна в новую, старую столицу, некогда великой империи, приходить не спешила.

Робкое солнце выглянуло из-за тяжёлых туч и поразмыслив с минуту, снова спряталось за ними.

Старая женщина, одиноко сидевшая на скамеечке, возле величественно памятника, попыталась поправить, непослушный, сползающий с головы, видавший виды платок, но ничего из этой затеи не вышло. Озябшие и трясущиеся пальцы отказывались выполнять команду, поступившую из седой головы.

– Холод это ничего, это не страшно, его и перетерпеть можно, – подумала Мария Александровна, – голод куда страшнее, есть нестерпимо, как хочется.

Младшая сестра, в который уж раз, хлопотала перед министром, то бишь, народным комиссаром, по-нынешнему, о назначении ей, хоть какой мизерной пенсии. Но, по всему, видать, новым хозяевам жизни нет дела, до какой-то там, бывшей фрейлиной императрицы Марии Александровны. Им надо срочно создавать условия для «счастливой жизни» всего человечества, в целом.

Женщина подняла слезящиеся глаза и посмотрела на памятник. В отличие, от других детей, она его хоть немного, но всё же, помнила.

Как-никак она – первенец, не мальчик, конечно, но так уж богу было угодно. Да и имя своё получила, в честь бабки, его матери – Марии Алексеевны.

С трудом нагнулась, поняла с земли горсть грязного снега, пожевала и предалась воспоминаниям.

В голове, сменяя одна другую, замелькали картинки из той, канувших в небытие времён.

Мама, через семь лет после смерти отца, сочеталась вторым браком и смогла подарить жизнь ещё троим деткам. Вот и пришлось ей, немного повзрослевшей, стать, вроде как воспитательницей, для родных и сводных братьев и сестёр.

Дядя – Дмитрий Николаевич выучил её правильно сидеть в седле, брать лошадь в поводья... Говорят, что у неё, до сих пор сохранилась прямая и горделивая осанка, да что толку, есть-то, всё равно, очень хочется.

Женщина приоткрыла глаза, взглянула на снующих людей, – протяну руку, может кто и …, – но сил на это у неё уже не осталось.

Зато услужливый мозг вновь унёс её в далёкое прошлое.

Любовь пришла к ней, почти что в тридцать. Да ещё какая! Супруг генерал-майор управляющий Императорскими конными заводами в Туле и Москве, мужчина более чем порядочный и благородный.

После бракосочетания отправились в его имение. Обосновались в двухэтажном особняке с комнатами для прислуги и гостей, кабинетом хозяина, огромной библиотекой и камином, и ещё бог знает с чем, сейчас уже и не вспомнить. Организовывали там музыкальные вечера и «чайные балы», возможно, на них, а может быть, в губернской Туле познакомилась с самим Львом Толстым. Кое-кто утверждает, что великий писатель прототипом своей Карениной считал именно её. Говорили, что у его Анны такая же точёная шея и чёрные, как смоль, волосы.

А потом в их дом нагрянула беда!

Мужа обвинили в незаконных растратах. Оклеветали. Отвернулись. И её Леонид не выдержал! Не видя выхода, наложил на себя руки.

Правда, как и полагается, восторжествовала, виновника нашли и наказали, но она в сорок пять лет осталась вдовой, да и к тому же без средств к существованию.

Только и оставалось, что подать челобитную самому императору. И тот откликнулся. Вспомнил заслуги отца и мужа перед державой, назначил небольшую пенсию, позволившую снять маленькую меблированную квартирку.

Второй раз замуж так и не вышла. Помогала воспитывать многочисленных племянников.

А потом, ей, как дочери знаменитого человека, доверили должность попечительницы Московской библиотеки-читальни.

Целых десять лет она занимала этот пост. Работала бы и дальше, если бы не проблемы со здоровьем. Пришлось в очередной раз выйти на пенсию.

А с приходом большевиков… – додумать до конца эту мысль женщина уже не смогла. Уставшая душа покинула в конец исхудавшее тело. 

– Ванька, глянь-ка, старуха на скамейке лежит и, кажись, совсем не дышит. Значит, того! Представилась. Айда поглядим, – вихрастый мальчуган потянул товарища за рукав.

– Гришк. Да ну её. Не пойду. Я покойников знаш, как боюсь. До жути.

– Ну и зря. Может, у неё, чего в карманах полезного сыщется? Не мы, так кто другой изымет.

Гришка всё подошёл к лавке, но трогать остывшее тело не стал:

– Ванька, она, кажись, из этих, из бывших. И раз померла здеся, а не дома, значит, совсем нищая, стала. Так, им и надо...буржуям! Мироедам! 

Нарком просвещения Луначарский назначил-таки Марии Александровне пенсию. Только вот получить её женщина уже не успела.

На эти деньги, умершую от голода старуху быстренько похоронили на краю Донского кладбища. Как можно дальше от памятника её отцу. 

Вот и всё, что я хотел рассказать дорогой мой читатель. И тебе, только что и остаётся, что назвать фамилии этой удивительной женщины, в замужестве и, конечно, девичью.

Осенние лужи серебреным ситцем

укрыла под вечер Зима-мастерица.

Деревья украсила нежным узором,

заставила спрятаться в будку Трезора.

Пораньше немного, чтоб не было поздно,

до блеска натёрла небесные звёзды,

добавила красок в палитру заката,

рассыпала в поле снежинки из ваты.

Заметив, что астрам под окнами зябко,

надела на них белоснежные шапки,

а серо-зелёные латки газона

укутала шалью своей по сезону.

 

И стало тепло на душе от мороза…

Невольно к глазам подбираются слёзы

от зимнего счастья, от нежной картины

с загадочной песней без слов журавлиной.

И хочется верить, что в тёплую зиму

промчатся ветра непутёвые мимо,

замёрзнут обиды, вражда и напасти,

и каждому дому прибавится счастье. 

 

АЗОВСКОЕ ПРЕДНОВОГОДЬЕ

 

Снова тучи каплями итожат

выходной последний декабря

и течёт с небес одно и то же

каждый год под праздник января.

Привыкаем, некуда деваться.

Нас уже ничем не удивишь.

А у парка праздничное счастье

и под ним восторженный малыш.

Для него колючие иголки

с золотисто-яркой мишурой

и огнями яркими на ёлке

неземное счастье… с головой.

И не важно – сыплет или льётся,

были б рядом кто-то из родных,

улыбалось праздничное солнце

на шарах зеркально-золотых.

 

Зарядитесь детством на неделю,

улыбнитесь хмурым небесам

и в бокал налейте «Изабеллы»

вопреки стареющим годам. 

 

ГОД УХОДЯЩИЙ

 

И снова спрятан в мишуре

год уходящий, и еле дышит

последний месяц во дворе,

а новый просится на крыши

и обещает снегопад

на тридцать первое, под вечер,

снежинки точно прилетят

и серебром украсят плечи.

 

И верить хочется ему.

А как иначе, если снова

народ затеял кутерьму

под уходящий, и под Новый.

И детство сердце теребит – 

пора загадывать желанья,

и избавляться от обид,

от неуместных оправданий,

от старой рухляди забот

с прокисшей примесью сомнений

пока весёлый Новый Год

несёт счастливые мгновенья. 

 

ЗИМНЕЙ НЕЗНАКОМКЕ 

 

А вам зима к лицу, однако…

К лицу и блеск счастливых глаз.

Румянить личико и плакать

уже не надо на показ.

На магазины для обновы

беспечно тратить два часа

уже не надо – бирюзовый

наряд подарят небеса.

И платьев с бантами не надо.

Ей Богу, как же вам к лицу

слегка запудренные пряди

на зависть рыжему юнцу.

 

Не важно, сколько за плечами

цветастых лет и белых зим,

куда важней под облаками

остаться вечно молодым.

А вы сумели… И поверьте,

зима не очень-то страшна,

когда в январской круговерти

в улыбке спрятана весна.

Мир противится нашим желаниям,

И нельзя его в этом винить.

Бьют желания по мирозданию,

Чтоб его под себя изменить.

 

Но в желаниях нет солидарности,

И колотят они вразнобой.

То с весьма изощрённой коварностью,

То с надеждой и верой слепой.

 

Сотрясается мир, но не падает,

Пред желаньями выставив щит.

Лишь порой отмахнется с досадою

От мошки, что вокруг мельтешит.

 

Но желания с новыми силами

Безрассудно бросаются в бой –

Легковесные и легкокрылые,

И довольные сами собой.

 

Жизнь покуда хранит мироздание

От атак неуёмных глупцов,

Но мелькнёт порой в древних преданиях

Катастрофы вселенской лицо. 

 

* * *

 

«Мысль изречённая есть ложь» –

Но может быть и продолженье:

Мысль воплощённая как нож

Пронзит поспешные решенья.

 

И брызнет в разума цветок

Кровь острозубых сожалений.

И пробежит по сердцу ток

Вновь запоздавших откровений.

 

Мысль, воплощённая в слова,

Теряет смысл первоначальный,

Рождая в разных головах

Раздор. Как это всё печально. 

 

* * *

 

Осень на улице. Осень в душе.

Что ж, подведём итоги.

Мир капитала крикливым туше

Шоры снял с глаз у многих.

 

Новая жизнь, что вокруг мельтешит,

Вдруг оказалась старой.

Как мы могли поменять на гроши

Чистые идеалы?

 

Разум завис в паутине реклам,

В липких сетях кредитов.

И прорывает запруды бедлам

Под суету троглодитов. 

 

* * *

 

Времена словно змеи сплетаются,

Создавая узорную ткань.

И узор постоянно меняется

Формируя всё новую скань.

 

Сортируя эскизы творения,

Ищет жизнь оптимальный набор.

Но никак не уходят сомнения,

И блуждает растерянно взор.

 

Разобраться в узоросплетениях,

Тайный смысл их душою принять

Позволительно разве что гениям –

Только где же, скажите, их взять?

 

Переходу количества в качество

Человечество ставит заслон.

И не красят мир больше чудачества:

Стал серьёзным до одури он.

 

Рассуждения канули в прошлое.

В землю втоптана магия слов.

И мелькают за телеокошками

Вдохновенные маски шутов.

Меняются эпохи, времена,

Со временем меняются пристрастья,

И в людях прорастают семена,

Чьим всходам помешать не в нашей власти.

 

Что ж, с возрастом судьбу свою менять

Не хочется, да выбор не за нами.

И время, наложив свою печать,

Не в первый раз меняет всё местами.

 

Возможно существует супермен

На свете или кто тебя моложе,

Кого суровый ветер перемен

Пока ещё особо не тревожит.

 

Кто знай себе шагает напрямик

Уверенный и дерзостный, покуда

Не растерялся, не потух, не сник,

Став в одночасье трусом и занудой.

 

И всё же жить в эпоху перемен

Непросто, коль закончилось терпенье

Людское, и намечен явный крен

В их непростых взаимоотношеньях.

 

Когда весь быт летит в тартарары.

А вот авантюристы и пройдохи

И честолюбцы, прячась до поры,

Дождались, наконец, свой эпохи.

 

Не раскрывая поначалу карт

Своих, и положив за аксиому:

Удачливость, везение и фарт

Им свойственны, как никому другому.

 

И пусть авантюрист не супермен,

Не станет каждый раз тянуть резину,

Уверенный, что ветры перемен,

Таким как он, уж точно дуют в спину. 

 

* * *

 

Жизнь есть жизнь. В процессе разбирательств

Бесконечных, (важен ведь почин),

Только лишь стеченье обстоятельств?

Или всё же следствие причин?

 

Поиск правды не бывает лишним.

Главное, чтоб мозг не подкачал.

Преклоненье, страх перед Всевышним?

Или осмысление начал?

 

Или ж разновидность эстафеты,

Коей, как и все, поймав кураж,

Ты участник, хоть не знаешь, где ты

И кому в итоге передашь?

 

Жизнь есть жизнь, и ты в её процессе

В силу обстоятельств и причин

То годами топчешься на месте

И в толпе почти не различим

 

От других, то дерзостно с азартом,

Зная, что бессмысленно, но всё ж,

Вопреки сложившимся стандартам,

Сам на обстоятельства плюёшь.

 

Жизнь есть жизнь, и уйма доказательств

Вящих и доподлинных, что в ней

В силу самых разных обстоятельств

Есть и что-то, что их всех сильней. 

 

* * *

 

Науки все важны, как нам твердят

Учёные. Но есть иное мнение.

Важнейшая наука – сопромат.

Пройди проверку на сопротивление!

 

Про пластик, про бетон и про металл

Строители обязаны знать в точности,

Насколь надёжен данный материал?

Каков его запас и степень прочности?

 

Но если поразмыслить, и у нас

У каждого различные возможности.

А значит разный прочности запас,

Параметры износа и надёжности.

 

И кто бы как их нам не трактовал,

Мы можем утверждать, причём уверенно,

Что люди – это тоже материал,

Такой же, как металл, бетон и дерево.

Парит воздушный замок

на нити подвесной,

парит сирени запах –

пронзительно земной,

 

Биг-Бен и воды Сены,

и Лондон и Париж,

твоей темницы стены,

и ты уже паришь....

 

И у тебя в ладонях,

дрожащих навесу,

парит картонный домик –

вещей земная суть.

 

Над пламенем зари –

проснулся и пари! 

 

СОНЕТ – 2 – ПОПУРРИ

 

Вспорхнули чувства гаммой:

мелодии картин

нестройной панорамой

восходят из руин.

 

Мотив безумно разный,

наполнил мир окрест,

тасует ноты – пазлы,

взвиваясь до небес.

 

Вскипели ритмов страсти,

отдав земному дань,

над хОррором ты властен

и, преступая грань,

кружатся попурри,

взрывая нерв внутри. 

 

СОНЕТ – 3 – НИТЬ

 

Лаская жадно лоно

пространственных орбит,

предательским изломом

передо мной парит

строка. Неуловима.

Пытаюсь ухватить.

Она лишь струйкой дыма

мне оставляет нить.

 

Цепляюсь осторожно,

внимаю по чуть-чуть.

И в свой рюкзак дорожный

раскладываю суть,

 

надеясь на гран-при,

проснувшейся зари. 

 

СОНЕТ – 4 – ИКАР

 

Серебряные звоны

слетают с куполов

подобные озону

в дыхании миров.

 

Я тот настой целебный

без остановки пью

и чувствую как крепнет

во мне моё «ай-кью».

 

Божественным Икаром

взираю с облаков

на этот мир усталый,

что умереть готов.

 

Но мысли – бунтари

врываются: «Замри!» 

 

СОНЕТ – 5 – МАЕТА

 

Нет места мне ночами

в хоромах: мне в стогу б!..

Касанья душ, печалей,

единства рук и губ

страшусь я в мире оном

(с женою ли, с сестрой...)

Капрал над легионом,

я поверяю строй.

 

Пусть, до седьмого пота, –

в миру, как на войне,

но есть под сердцем кто-то,

кто просится вовне...

 

мечась во тьме внутри

от двери и к двери!

Боров золотые леса

Сгорают в пожаре заката.

На травы упала роса,

Тайга тишиною объята.

 

В покое затерянный скит...

И иноков кротость прекрасна.

Их к Богу молитва живит

И денно, и нощно! – всечасно.

 

Молитва объяла века,

И тайна её неизвестна.

Струится неслышно река,

Где слава людей неуместна...

 

Здесь вняли мы свой говорок,

Здесь деды, отцы наши жили.

Здесь – лучший земли уголок,

Где жить без молитв не спешили...

 

МОЛИТВА О СВЯТОЙ РУСИ

 

Ветер с моря прохладой тревожит

Мою в ранах усталую грудь...

За Отчизну прошу Тебя, Боже!..

За Россию!.. Прошу!.. Не забудь!

 

Я молю, с сердца выдернув скверну,

Весь раздор и соблазн бытия...

Ничего от Тебя не отвергну,

Всё приму, Боже мой, от Тебя.

 

Пусть на весях России народы

Твоей волей единство найдут,

Твоей верой осилят невзгоды,

Разорвут тяжесть вражеских пут.

 

Хлеб насущный всем дай без изъятья,

Укрепи русский праведный дух,

Чтоб родные и сестры, и братья

Нашей песней лелеяли слух.

 

Словом, делом и мыслями, Боже,

Русь, как истина, будет свята!

Только сила Твоя нам поможет,

Твоя правда – любви высота!

 

Если вдруг, упиваясь напевом,

Я слукавил, моля о Руси,

Ты призри, накажи своим гневом,

Вразуми, но Отчизну спаси!

 

ПУТЬ К ХРАМУ

 

Как труден Путь! Из века в век

Стекали слава и хула

На зелень нив, на белый снег,

На наши мысли и дела.

 

Цвели поля и падал снег,

Ветра шумели и дожди;

А мы всё шли – из века в век,

Хулы и славы посреди!

 

Цветут поля, дожди шумят

И моют Путь наш от золы...

Исхода нет! И русский Лад

Живет средь славы и хулы!

 

КРЕСТИК

 

В седом завете старины,

Где строен дел святых черёд,

У самой Северной Двины

Обитель Сийская живёт...

 

* * *

 

В России много чтимых мест,

Где свято всё и несомненно.

Когда‐то там нательный крест

Надел на тело я смиренно.

 

Какие беды впереди?..

Нет, сердце многого не знает.

Я сплю, а крестик на груди

Покой тревожный охраняет.

 

Порой забуду я о нём,

Когда к красе земной взалкаю,

Когда бываю под хмельком,

И за грехи свои не каюсь...

 

Но в час предчувствия невзгод

Над полем ласковым России

Мой крестик сердце обожжёт,

Как в первый раз под небом Сии...

Выходит сказочник и садится на краю сцены.

 

Сказочник

Надо же – лесная поляна, а посередине зачем-то колодец. Странное место.

 

Давно хотелось рассказать эту историю, но уж больно она какая-то прямолинейная и бессмысленная. Сказка это же не абы какая литература, у нее сюжет, у нее мораль должна быть.

А ладно. Начинаем.

На сцене появляется солдат. Этот ражий малый, изрядно раскабаневший за время службы, – наш главный герой! Меня он не видит и не слышит, так что я могу свободно рассказывать о его злоключениях. 

 

Солдат 

Закурить бы…

Сказочник

                              И по всем карманам

ну искать огниво – где ж оно? 

Солдат

Верная вещица – а обманом,

как и все мое обретено.

 

Понятно, это когда мою отставку отмечали. Это сержант, пока я спал. Пошарил по карманам, думал денег добыть, а у меня предусмотрительно ни гроша. Ну чтоб не даром стараться, так огниво стянул сукин сын.

Все мы, видишь ли, такие после войны…

 

Много чего солдат

делал, пока война!

Выживший – виноват,

заслуживающий ордена –

 

вдвойне. За спиной рюкзак,

поклажа, его доход,

добытый и так и сяк –

от вдов, от сирот!

 

Генералы, они –

богатые у богатых

берут, а мы – чернь войны,

нет более виноватых.

 

Домов дым и пух перин

по ветру. И крики, вопли

мертвых. Дела мужчин –

любовные лапли, ловли.

 

А небольшой доход

скоренько истощился,

в крапе чужих колод

был фарт – прохудился!

 

Значит, что совесть всё

чиста, потому что –

было добро мое,

сплыло на пусто-пусто!

 

Сказочник

На сцене появляется старуха. Она ходит вся скрючившись, но, увидев солдата, по мере сил выпрямляется и обретает вид добродушный и лукавый. 

Мы с нею, как это обычно между воспитанными людьми, раскланиваемся. С ведьмами надо вести себя вежливо. 

 

Солдат

Огоньком не богата, мать?

Ведьма

Зачем тебе огонь? У тебя и табаку-то нет.

 

Сказочник

Ведьма Дует ему на руку. И действительно, была последняя самокрутка, так весь табак задаром разлетелся.

Солдат не успевает возмутиться, а ведьма уже начинает что-то, захлебываясь и с выражением рассказывать, нашептывать ему, так что ни слова не понятно. Но я объясню. 

Она ему так сразу: я, мол, ведьма,

не сомневайся, милый, нечиста,

как самая война ваша. Смеется,

в ее глазах такие огоньки,

как ночью там у вражеских окопов

мелькали… Ну солдат и понимает,

что вот сейчас действительно пропал.

 

Солдат

А этих ведьм на дорогах тьма;

пока воевали мы,

они отчизну свели с ума,

ей подпустили тьмы.

 

Вот это – родина? Прах и гниль

свисают со всех ветвей!

Старухи рыщут, стучит костыль

каждой – мертвей, мертвей!

 

И каждой надо запутать путь,

чтобы никто домой!

Глаза у них как живая ртуть,

рот красен, велик, кривой!

 

Попросит сука – ей пособи

в некошных ее делах,

душу свою ни за что сгуби,

тело рассыпь в пыль, прах.

Ведьма

Ты уж, милый, слазай, колодец этот

пересох давно, неопасно, значит,

я б сама… Но старость, скрипят суставы,

косточки ноют…

...Российского Союза.

 

Мы жили дружною семьей в стране больших людей.

Творили, спорили порой, в стране простых дверей.

Без Кпп и проходных ходили люди в гости.

Без мерседесов, яхт, блядей, без лжи себе, и злости.

Мы называли светом свет, а тьму мы звали тьмою.

Платили гроши за обед, за все, что много стоит.

И предки наши жили так, и думали мы вместе,

Но вот нашелся вдруг дурак, ворона на нашесте.

Все оболгать позволил он, «дорогу» указуя.

Велел, чтоб каждый был батрак у долларового ... 

Назвал все это «новизной», забытое Погано.

И повернул вверх дном земной наш путь, обетованный.

За ним пришла вся «пестрота», малиновые брюки.

Запели дружным хором все потрепанные суки.

В распыл пошла наша страна, в разлад, на распродажу.

Народ стенал и пил слегка, но в целом, был «за кражу».

Но век остыл, туда ему, прошел уже и сгинул.

А нам все также на шесте гнуть предлагают спину.

За ради неких «благ планет», собора бестолковых.

Дешевых ряженых шутов и вредных «договоров».

«Как можно жить без этой лжи? Вы верно все повстанцы?

«Весь мир» живет, а вы «одни», проклятые засранцы?»

Нет не засранцы мы совсем, ты ври – не завирайся.

Мы люди новой из «систем», творители пространства.

Его творит и стар и млад, в согласии с природой.

Как наши корни говорят, по «мудрости народной».

Поганый замок из костей, Кощея паутину,

Мы рушить вышли, прихватив, законную дубину.

Не будет править сатана нам бал над Святой Русью!

Не будет вечно здесь война и нищета, и гнуси.

Здесь светлый мир, а ваша тьма, пусть катится за море!

Сидите злыдни «там» опять, над златом чахня, с горя.

За Русью вновь пойдет Земля, а не за жадным сбродом.

Не тянет вор на короля, не те манеры, кодла.

Вы «Дед Мороза» над Землей хотели нам «назначить»?

Так есть, Гагарин наш, герой, давно он в первых «начат». 

Вперед идет моя Страна! Пусть, спотыкаясь снова.

Для твердого пути нужна надежная основа!

Она придет! Она во мне, она в тебе, и в нем вот!

Творит историю народ! И зреет, зреет, зреет плод!

Рожденья против смерти!

Он победит! И будет так! Аминь, и все припевы! 

Не будет тьмою мир объят! Да здравствуют посевы!

Посевы жизни и труда! Посевы знаний, правды!

Посевы чести и стыда! Посевы, хлеба ради!

Вновь заключит с Тобой народ бессмертные заветы!

Отбросив идолов-богов в углы Земли-планеты.

Мы снова будем жить в большой, стране больших людей!

Мы вновь сготовим все и вся, и созовем гостей!

Мы отстоим свою судьбу от всех ползучих «линий».

Россия встанет наяву, как и споют «былинни».

31.12.2023

Ночь неопределенна, как мечта.

А в тихую безлунную погоду

мне кажется порой,

                     что темнота

гвоздями звезд прибита к небосводу.

Ночная жизнь идет помимо нас

бесповоротно, что ни говорите.

Но сила света,

             скрытая от глаз,

удерживает Землю на орбите. 

 

УТРО

 

Ну, вот и утро.

Что ни говори,

а время не меняется вручную

и звезды гаснут, словно фонари,

которые работали в ночную.

Реальность иногда сильней меня

и тот, кто отделяет тьму от света,

на перспективу нынешнего дня,

похоже, предусматривает это.

Из моего немытого окна

видна полуживая мостовая,

где утро наступает с бодуна,

не с той ноги на прошлое вставая. 

 

* * *

 

Что-то в жизни стало не в порядке,

где-то слева трещину дала,

потому что мимо, без оглядки,

женщина, как молодость, прошла.

Знаю,

           время не перелопатить,

и не повернуть по жизни вспять:

трещину могу законопатить,

женщину – поди, законопать!.. 

 

ФИАЛКА

 

Мы так по-разному живем и умираем,

что жизнь и смерть меняются местами,

но ад не может называться раем,

хотя пестрит бумажными цветами.

Вселенная – большая коммуналка,

где обитают ангелы и черти

и где обыкновенная фиалка

равновелика жизни или смерти. 

 

ФИЛАРМОНИЧЕСКОЕ УТРО

 

В старом филармоническом зале

по утрам воцаряется штиль.

Пятна света на крышке рояля

выявляют осевшую пыль.

Ни тебе ораторий, ни песен,

композиторы в рамках молчат;

подлокотники вытертых кресел

словно старые кости торчат.

Буколический сон дирижера

ковыляет, с грехом пополам,

и солистки бесплотного хора

паутину плетут по утрам. 

 

* * *

 

Конечно,

   мы – как маленькие дети,

привыкшие не думать, не гадать,

но хочется продлиться на планете

и кое-что потомкам передать.

Во временах немыслимо грядущих –

иные, фантастические, те –

узнают ли тебя, среди идущих

по переходу

                     в полной темноте? 

 

ЗИМНЕЕ ПЛАВАНЬЕ

 

Небо слегка посинело от холода,

прямо по курсу – парад снегирей;

но огоньки подгулявшего города

кажутся звездами южных морей.

Мы отправляемся в дальнее плаванье

по лабиринту пучины морской,

нас ожидают русалочьи гавани

в каждом подъезде черты городской.

Много вина и немного романтики,

чтобы из нашего снега и льда

выйти на теплые волны Атлантики,

не замерзая уже никогда.

– Здрав-в-вствуй-те, а вы куда идёте? – тянет мне руку в рваной перчатке толстый улыбчивый олигофрен Рома, который ходит взад-вперёд по больничному дворику. Ему разрешают по утрам помогать убирать мусор. Рома от этого счастлив. Он вообще почему-то всё время счастлив. Гораздо больше, чем я или другие сотрудники психоневрологического интерната. – Здрав-в-вствуй-те, а вы куда идёте? – снова повторяет он и расплывается в улыбке. Ему хорошо. – Гы-гы-гы, – мычит он.

– Здрав-ствуй-те, – отвечаю я, вторя его интонациям. – Куда иду, не знаю. А вы куда идёте?

Рома захлёбывается от смеха. То ли я в этой игре «подопытный», то ли он просто счастлив и хочет своё счастье разделить со мной.

– Здра-вствуй-те, а вы куда идёте? – повторяет он по слогам и снова смеётся. – Гы-гы-гы.

– Здравствуй, Рома, куда я иду? Иду в мир людей, которые считают себя умными, но почему-то не очень счастливы, – отвечаю я, оставляя олиго наедине со счастьем. – Суточное дежурство у меня, Роман. Пойду заварю крепкого чая.

Слышу, как Роман веселится.

– Здравствуйте, а вы идёте куда? – То ли мне, то ли ещё кому-то. Не знаю. Не поворачиваюсь. Прохожу в сторону приёмного покоя – моего убежища на сутки.

Куда иду я? Куда иду? Хороший вопрос, Ромка, умный вопрос. Никто бы так просто из умных людей не поставил вопрос всей моей жизни. Куда иду? Камо грядеши? В сказочную страну, Рома, в Касталию – туда, где небо в солнце вплетается. Туда, где без улыбки нельзя. Вход заказан. Где все люди счастливы, и каждый счастлив по-своему. А горюющих и страдающих нет. Разве что горюющих по несчастью другого. Иду, Рома, в рай. Как всегда. Но с первых же минут понимаю, что переступил порог ада.

Первый же вновь поступивший подтверждает это. Бывший учитель музыки из сельской школы. Теперь хронический алкоголик с частыми делириями. Пожилой Дмитрий Сергеевич. Привезли в майке, трусах, с баяном. Зачем баян человеку в трусах и майке? Именно баян и нужен ему. Без баяна нет Дмитрия Сергеевича.

– Искал гуся, которого давно пропил, – говорит мне сопровождающий доктор Куницын со скорой. – Залез за гусем через забор к соседу. Жену соседскую чуть до смерти не напугал. В одних трусах и майке. Да ещё и с баяном. Кличет гуся и в окна заглядывает. А там хозяйка в одном нижнем белье. Подняла шум. Полицию вызвала.

Эх, люди, люди. Знали бы вы, каким был Дмитрий Сергеевич тридцать лет назад. Я знал его. Да и кто не знал тогда первого красавца на деревне. Баяниста, гармониста, завсегдатая всех уличных посиделок. У него одних гусей было штук тридцать.

Когда я его увидел впервые на деревенской свадьбе, он показался мне похожим на Марлона Брандо. Голливуд из чёрно-белого времени. Серый плащ с поднятым воротником, тёмные очки, многодневная щетина, руки в карманах. Седина. Лицо широкое, круглое, довольное, сизые глаза чуть навыкат. Отыграл концерт и на выход. В руках пакет с разноцветными бутылками. Предложил по сто граммов на посошок. Так и познакомились. Разговорились, пока он ждал деревенский автобус. Узнал, что работаю в больнице. Похвалился без жеманства.

– Я, – говорит, – операцию экспериментальную сделал. По вживлению семенных желёз молодого барана.

– И как? – спросил я.

– Успешно, – ответил Марлон. – Отбоя нет от любви.

И рассмеялся. Так же душевно и незатейливо, как накануне утром рассмеялся Рома-олиго.

Теперь Марлон стоит в приёмном покое, переминается с ноги на ногу, прижимает к себе баян и никого не узнаёт. Видит только мифического гуся, которого, наверное, хочет изловить и пропить. И так бы до бесконечности. Ловишь одного гуся, меняешь на самогон, выпиваешь, потом ещё одного – мифического – и снова за самогон. Иметь бы такого – неразменного гуся. Чтобы один раз и навсегда. Пожизненно. Таким и закусить можно. Всё равно появится на следующее утро.

– У нас запляшут лес и горы… – приходит в себя ненадолго Марлон. – Давай по грамульке. Есть?

И снова шерстит взглядом по полу приёмного покоя в надежде изловить гуся.

Пока не пришёл дежурный врач, нарушаю инструкцию. Наливаю ему сто граммов разбавленного медицинского спирта. Чтобы снять хоть на время предделириозное состояние. Потом провожу в пятое отделение. А там подлечат.

– Ну, давай, – говорю. – Коли встретились снова. Куда идёшь, Дмитрий Сергеевич? – адресую ему вопрос от Романа.

Выпил. Выдохнул. Присел. Раскраснелся. Вижу, немного отпускает ночная кутерьма с гусем.

– В церковь хочу.

– Куда? – чуть не подпрыгиваю я на месте. – В церковь – к кому? От тебя там все попы попадают. Сивухой дыхнёшь.

– К певчему Николаю. Он мою супружницу отпевал.

Спирт въехал в него странно… Куда идёшь ты, Русь? Нет ответа.

     За объездной дорогой, что протянулась с западной стороны, еще в старые времена, когда начиналось строительство города, появилось немало мелких предприятий, хранилищ и всяких баз. А за ними выросли фабрики и заводы, куда можно было добраться на трамвае или автобусах. Специально вынесли все предприятия за линию города, чтобы люди дышали чистым воздухом, а не отходами производств, которых было много понастроено в округе. На километры протянулись овощехранилища и базы, спрятавшись за высокими тополями и березами, что росли вдоль окружной дороги, лишь повороты и таблички указывают, где и что находится. Но главное – это было удобно. Не надо въезжать в город и колесить по нему, останавливаясь на каждом светофоре, а едешь по трассе и смотришь на указатели, где нужная база находится. Их предостаточно понастроено: продуктовая и не одна, а несколько, рядом промтоварная, чуть дальше хладокомбинат, два хлебокомбината – один старый, где выпускали пряники, сушки и всякую мелочь, а на новом пекли хлеб, а рядом с ними пристроилась рыббаза, следом овощная и рядом с ней база металлоконструкций, оптовая и еще уйма всяких. И снуют машины круглосуточно по объездной дороге, не заезжая в город. Одни приезжают за товаром, а другие уже груженые отправляются в дальнюю дорогу... 

     Правда, в последние годы многое изменилось как в самой стране, так и на заводах и фабриках, тем более на мелких предприятиях и городских овощехранилищах и всевозможных базах. Часть сама закрылась. Другим базам помогли закрыться. Некоторые, к примеру, превратились из хладокомбината в хранилище винно-водочных изделий или в цех по розливу газированной воды. Складские помещения передали для моющих средств или полиэтиленовой пленки и тазиков с ведрами и прочей мелочевкой вместо вкусного мороженого, а рыббаза стала предприятием по изготовлению мягкой мебели. Годами налаженная работа, порядки и товары: рыба – рыба, металл – металл, овощи – овощи – это всё рухнуло. Почти сразу. Почти в мгновение ока, можно сказать. И командовать стали на них не Мария Васильевна или Татьяна Оковна с Дамиром Альбертовичем, к примеру, которые чуть ли не с основания баз были у руля и знали не только каждый камушек на ней и цены на продукцию, но и вели наистрожайший учет всех товаров, которые хранились на складах, потому что знали, что за каждую копейку с них спросят, а всё потому, что порядок был в стране. И вот, когда рухнуло всё, что могло рушиться, к власти пришли другие, наглые и беспредельные, но с большими связями, а некоторые из них вообще ничего не видели в своей жизни, кроме тюремных нар. А тут на волне беспредела, который творился в стране, сильно подфартило и эти жулики, прохиндеи и всякий подобный сброд, почуяв полную свободу действий, стали пробиваться во власть. И с каждым шагом эти проходимцы поднимались всё выше по лестнице, где каждая ступень означала маленький шажок к большой власти. Не успели глазом моргнуть, как по всей служебной лестнице у них стояли свои люди, которые пришли к власти, чтобы набивать свои карманы, а не улучшать жизнь простых людей, и они принялись наводить порядок в стране…

     Невысокая, некогда побеленная, а сейчас обшарпанная будка, одной стеной приросшая к высокому забору, входная дверь с фонарем над ней, сбоку от входа толстый чурбак, приспособленный под скамейку и запыленное окно, из которого падал тусклый желтоватый свет, не в силах пробиться к ржавым закрытым воротам. Фонари на базе давно не работали, а налаживать не собирались, да и смысла не было освещать неработающую базу. Столбы, как свечи стоят, упираясь в низкое ночное небо. Одни фонари перегорели, а другие поразбивали хулиганы, которых в последние годы развелось как грязи в слякотный день. Они волчьими стаями рыскали по округе в поисках что-нибудь отнять у прохожих, которые случайно забрели на территорию, или своровать и продать и не гнушались ничем, хоть последний рубль отобрать, ведро картошки утащить или машину угнать. Был бы товар, а покупатель всегда найдется…

     Осенними ночами темно. Тусклый свет из запыленного окна не пробивался через эту вязкую тьму, которую, как казалось, можно было руками потрогать. Свет застревал в ней почти сразу возле окна, даже не достигая земли, а про территорию, и говорить нечего. Правда, сохранились несколько фонарей на соседних базах, и они светили ночами, словно звезды с небес. Соседние базы тоже пустовали, как и эта, на которой стал работать Николай Иваныч после увольнения с завода…

     Он сидел на табуретке возле окна, поглядывая в ночную тьму. Сюда пришел почти три года назад, когда завод, на котором он работал, закрылся с большими долгами и рабочие остались с носом. Завод, где было новейшее оборудование, оказался не у дел, потому что продукция, которую выпускали, и которой были забиты складские помещения, как бы никому не нужна оказалась, но в то же время потихонечку вывозилась с территории, а куда – этого никто не знал. Всех рабочих отправляли без содержания, кого на месяц, кого на более долгий срок, а потом стали сокращать. Рабочие жалобы писали в инстанции. Даже митинги устраивали возле управления. Дорогу перекрывали, по которой почти никто не ездил, кроме редких автобусов с дачниками. С плакатами стояли под окнами заводоуправления и на совесть руководству завода давили, но бесполезно. Всех отправили за ворота, а Николай Иваныч, когда встал на защиту бедных и угнетенных, вылетел вслед за ними и ему намекнули, если будет совать нос, куда не просят, его подведут под статью и отправят кедры окучивать. Тайгу окучивать не хотелось, и Николай Иваныч махнул рукой и ушел, понимая, что выступать против нынешней власти, у которой закон, что дышло – это равносильно, что против ветра…

     Первое время, когда Николая Иваныча уволили с работы, он как потерянный бродил по квартире, не зная, чем себя занять. Руки опускались. Ничего не хотелось. Вспоминал, как устраивался на завод почти месяц, а уволили за один день. Обидно было. Очень! А тут еще жена все уши прожужжала, что хороших специалистов не выгоняют, а теперь ей придется содержать здорового мужика, который только и делает, что бока на диване пролеживает, вместо того, чтобы достойную работу искать. И так каждый день, всё свободное время. И Николай Иваныч отправился искать работу по специальности.

    Лестница, закручиваясь по спирали, вела резко вниз. Обычно факелы в замке, повинуясь домашней магии, загорались сами собой, стоило лишь человеку оказаться в помещении. Но тут факелов не было вовсе, впереди зияла непроглядная тьма. Геле пришлось вернуться на кухню за свечой. Освещая путь маленьким дрожащим пламенем, девочка осторожно продвигалась, касаясь рукой стены, как бы ища поддержки. Стены и щербатые каменные ступени осклизли, делая путь опасным. 

    Геля шла всего несколько минут, но они показались слишком длинными и нудными. Наконец, она спустилась в холодное помещение, в котором стояли большие и маленькие ящики, а на страшных крюках висели ободранные мясные туши. Девочка рискнула раскопать холодный песок в одном из открытых ящиков и поняла, что в нём хранится обычная морковь: «Боже! Всё так заурядно, как в реальной жизни. Бабушкины запасы на зиму, и плевать им, что зимы тут вовсе не бывает, разве только высоко в горах лежат вечные снежные шапки». Геля обвела свечой продуктовый склад и вспомнила, как бабушка не единожды говорила: «Пойду-схожу в лёдник за свёклой». Так вот, оказывается, где этот самый «лёдник».

    И тут взгляд девочки заприметил нечто совершенно необычное: в углу над деревянным настилом, где покоились бруски напиленного льда, в воздухе на высоте примерно полутора метров парили почти такие же льдины. С тем лишь отличием, что летающие льдины слегка светились в темноте подвала и были словно окутаны голубым сиянием. 

     Геля подошла поближе, недолго борясь с искушением и здравым смыслом который вторил: «Не тронь, не тронь, это непонятная магическая субстанция!» Но она всё же не удержалась и ткнула в летающий брусок указательным пальцем, тут же отдёрнув его, словно от удара током. Не только палец, но и всю руку пронзила острая боль. Казалось, что Гелю на какую-то долю секунды сначала обожгло, а следом заморозило, и она сама превратилась в Снегурочку. 

    Девочка отшатнулась от опасного заколдованного льда. Едва оправившись от шока, она тут же неловко натолкнулась спиной на омерзительные бордово-красные туши с торчащими жёлтыми ребрами. Они качались, неприятно задевая её оголённые руки. Случайный росчерк свечного пламени вдруг выхватил из темноты большую кованую дверь в глубине. К удивлению, та оказалась незапертой…

    С металлическим протяжным и печальным скрежетом массивная дверь впустила девочку внутрь. Вдруг она увидела, что из темноты прямо на неё наступает какая-то фигура со свечой в руке. От неожиданности Геля вскрикнула и резко отпрянула. Ей ответило лишь гулкое эхо, а надвигающаяся фигура тоже отскочила назад. Чуть успокоившись, Геля поняла, что на неё двигалось собственное отражение в гигантском квадратном зеркале, от страха девочка не сразу узнала себя.

    Комнатка показалась ей обычной, это было тесное квадратное помещение с полностью зеркальной стеной. Огромное зеркало, что так напугало её, располагалось именно там, где по Гелиным расчётам должен быть обнаруженный ею выход в пропасть. Посреди комнатки стоял коротконогий табурет-пуф, будто кто-то ждал её и заранее позаботился, чтобы она присела отдохнуть. Геля не стала сопротивляться жизненному потоку и без лишних размышлений села на мягкий пуфик перед зеркалом.

    Она решила, что небольшая передышка ей не помешает, и принялась рассматривать себя в зеркало. Вдруг лицо, освещаемое маленьким пламенем свечи, поплыло, стало вытягиваться, да и вся фигура девочки стремительно менялась. Она в ступоре следила за метаморфозами, происходящими с отражением. Выпучив испуганные глаза, Геля стала судорожно трогать своё лицо, руки, ноги – в реальности она оставалась прежней. Но вот её отражение вовсе перестало слушаться и повторять движения за хозяйкой. Оно без спросу поднялось и стало медленно уходить в зазеркальную глубь. 

    Геля с нарастающим ужасом следила, как удлиняется силуэт, как растут кудрявые рыжие волосы, что спускались теперь ниже пояса. Это была уже не маленькая девочка, а взрослая женщина. Наконец, жительница зеркального мира перестала расти, вновь повернулась к девочке. Пристально-серьёзно посмотрев ей прямо в глаза, она поманила за собой. Девочка задыхалась и не могла справиться с нервной дрожью. Свеча так сильно дрожала в маленькой руке, что уронила несколько горячих восковых слёз на детскую кожу. Геля, словно потеряв чувствительность, не могла оторвать взгляда от своего повзрослевшего отражения, настойчиво зовущего её в неведомое.

    Женщина, не дожидаясь Гели, отворила в своей зеркальной реальности белую дверь, которой в помине не было здесь, в холодном подвале угрюмого замка. Из открытого проёма хлынуло небывало тёплое золотистое освещение. Девочке вдруг очень захотелось туда, в это тепло и свет. Она протянула руку и коснулась зеркальной глади. Та, ставшая мягкой и податливой, словно желе, впустила внутрь сначала её руку, а потом и всю девочку целиком.

    Геля успела вбежать в ещё приоткрытую белую дверь. Она очутилась в светлом, показавшемся странно знакомом коридоре. Вот только женщины, которая заманила её сюда, уже нигде не было. Геля оглянулась на чёрный зеркальный квадрат, из которого она только что вышла. За разделительной чертой она увидела оставленный ею сиротливый маленький пуфик: «Ну, я же наверняка смогу в любой момент вернуться обратно, так что бояться мне нечего!»

    Первым делом девочка выглянула в окно: «Куда это я вообще попала?» Пейзаж оказался столь нейтральным, что ничего не прояснил. Мягкий сентябрьский вечер, листва на деревьях только-только начала переодеваться в жёлтое. Густые кусты сирени под окнами и вовсе хвастались плотной, по-летнему тёмно-зелёной листвой. Чуть поодаль фрагментарно виднелись какие-то серые дома, но из окон они плохо просматривались. Лишь ветерок запутался в кленовых ветках и притих, словно ожидая чего-то.