Новый День №8

 Толстенная, древняя, высотой в полтора человеческих роста калитка нехотя стронулась с места. Натужно скрежеща, она повернулась на коричневых от ржавчины петлях и стукнулась о раму. Содрогнулись от удара изъеденные временем серые доски широких ворот. И ворота закачались, еле удерживаясь на столбах, словно захорошевший от пивка гуляка, который из последних сил цепляется за косяк. 

     - Стоят!.. Смотри, стоят! Как тогда, - почему-то обрадовался Анатолий. Он опустил саквояж и чемодан на стертые камни перед калиткой в воротах и погладил дряхлые доски. - И трясутся, как в наше время... 

      Анатолий повернулся к жене. Она, демонстративно скучая, утомленно остановилась возле чемоданов. Анатолий сиял, словно ему устроили сюрприз. Но жена не желала понять мужнину радость. Сейчас она всего лишь испытывала облегчение от того, что нудное путешествие с пересадками с автобуса на поезд, с поезда на самолет, с самолета на такси, наконец, иссякло, и они прибыли в город своего детства.  

Эти, дилетантские по своей сути размышления, не имеют никакого отношения ни к профессорству, ни к академизму в целом. Да и о каком академизме можно говорить там, где уже бурлили тысячи слов и было написано множество статей?

К тому же, как мне кажется, поэзия и ее оценки коренным образом отличаются от, к примеру, шахмат и шашек. В том, что касается последних, чем выше, в том числе и закрепленный в разрядной сетке, уровень, тем значимее суждение о той или иной партии и позиции, о сделанном ходе, уместности того или иного плана игры. А в поэзии? В ее восприятии? – Здесь, конечно, тоже очень значима определенная грамотность, настроенность на постижение языка культуры и многое, многое иное. Но, может быть, главное – стыковка мысли и чувства. Соединились два оголенных конца провода – и пошел ток. Нет в должном месте такой связи – и все хитросплетения проводов и конструкций остаются лишь грудой металла и изоляционных материалов.

Иными словами, ни мои собственные размышления, ни суждения уже истинных метров не могут быть столь же окончательным приговором творчеству конкретного поэта, как, скажем, суждения мастеров и гроссмейстеров о ходе шахматной партии. Хотя даже здесь иной раз второразрядник способен, следя за игрой, заметить грубую ошибку.

К чему это я? – К тому, что мои раздумья – лишь повод для возможных соразмышлений. Если только найдутся желающие. Соразмышлений над вопросами, четких ответов на которые не знаю я сам.

И самый заковыристый из этих вопросов, тот, с которого, по сути, и начинается, - это вопрос о поэтичности поэзии Ахматовой. Уж не вознесена ли ее слава на крыльях биографии, а не собственно стихов?

 Философ умирал. С трудом приоткрыв веки, смотрел на закат. Стоящие подле него люди, молчали.

– Это мой последний заход солнца. Восхода мне уже не увидеть, – еле слышно прошептал Анаксагор.

–  Ты уйдешь во тьму Аида из нашего Лампсака. Если богам будет угодно, то мы ещё успеем перевезти тебя на родину, в Клазомены, – произнёс один из присутствующих.

– В этом нет никакой надобности. Уверяю вас, друзья мои. Путь в царство мёртвых одинаков с любой земной точки. – Произнеся эту фразу старик замолчал. Он вспоминал. В отличие от болезненного тела, мозг работал превосходно, рисуя перед глазами картинки далекого и недавнего прошлого.

***

Родной городок малоазийской Ионии. Отец Гегесибул оставил ему более чем солидное наследство. Но деньги молодого Анаксагора интересовали мало. Его тянуло к знаниям. И никакие уговоры родни не возымели успеха. Юноша ушёл. Покинул отчий дом навсегда.

***

Анаксагор поделился с друзьями своей теорией о том, что небесные тела – это всего лишь камни. Вращаются вокруг Земли и не падают лишь потому, что очень быстро двигаются. Над ним насмехались. Как это камни забрались так далеко, аж на самое в небо? И зачем богам их туда забрасывать? Однако, спустя некоторое время близ селения  Эгоспотамахи упал огромный метеорит! 

– А в голове этого молодого парня действительно что–то есть, – судачили греки.

– Это тот, который, предсказал возможность падение огромной глыбы!

 Давно это случилось... Он вышел к летнему кафе, босиком, с диковатым взглядом, небритый и худой. В нашем городке, где все друг друга знали — если не по именам, то в лицо — он был чужаком и вдобавок чужаком неприятным. Огляделся потерянно и направился к столику, где сидел я, восьмилетний, с родителями и младшей сестрой. Миа, нарядная, словно куколка, в синем платье и с большим желтым бантом, пила апельсиновый сок. Мороженое ей не разрешали из-за частых ангин. Я, скучая, скреб ложкой по дну пустой вазочки в тщетной попытке выскрести оттуда остатки пломбира. 

- Смотрите, - громко сказала моя сестренка. - Нищий!

- Тихо, -  шепотом одернула ее мама, краснея пятнами, - нельзя так говорить.

Чудной особенностью отличалась моя мамочка — ей всегда было неловко перед посторонними. Хотя казалось бы, какая разница? Ты не знаешь человека, и ему до тебя нет дела. Не все ли равно, что он о тебе подумает, что скажет?

Однако незнакомец и правда выглядел нищим. Не профессиональным побирушкой, каких много околачивается у торговых центров и на вокзалах, не попрошайкой, а бродягой, в самом деле не имеющим ни кола, ни двора. 

Безжизненная, в пигментных пятнах кисть легла на край стола. Отец поморщился и со вздохом полез за кошельком.

- Не надо, - остановил его бродяга. - Не надо денег, пожалуйста. 

- Тогда, может быть, еды? - засуетилась мама. - Вы голодны, наверное. Хотите, я закажу вам омлет?

 Если воскресным июльским вечером вы надумаете совершить прогулку по вечернему Лиссабону, я вам настоятельно рекомендую заглянуть на проспект Республики. Там, немного в стороне от дороги, в глубине небольшого тенистого сквера, вы увидите Кампу Пыкену, старинную арену для боя быков. С давних пор на этой арене мужественные матадоры в беспощадных ристалищах с дикими быками доказывали свою отвагу, демонстрируя при этом виртуозную ловкость и умение обращаться с плащом и шпагой. Но быков больше не убивают, и матадоры редко теперь выходят на арену, чтобы блеснуть перед публикой своим кровавым мастерством. И, тем не менее, бой быков, туррада, как его называют португальцы, и в наши дни не утратил своей феноменальной популярности.

Вот и сейчас, чем-то похожая на древнеримский цирк, освещённая яркой иллюминацией, арена Кампу Пыкену до отказа наполнена людьми, пришедшими посмотреть на жестокое средневековое зрелище. До начала спектакля остаются считанные минуты. Если вы любите острые ощущения и не боитесь вида крови, тогда поспешите купить в кассе билет и занять своё место на трибунах. Я уверяю вас, вы не пожалеете. Вы станете свидетелем красивой и трагической феерии, настолько впечатляющей и реальной, что вы ещё долго будете вспоминать и думать о ней.

    Ночь была тихая морозная лунная. Снег хрустел так, что мне было слышно идущего по ночному городу за пять кварталов от больницы — несмотря на то, что я находился в приемном покое, в кресле, дремал. Выспаться на дежурствах никогда не удавалось, потому что сон был прозрачный – как бы между состояниями бодрости и дремоты. И сон видишь, и все чувствуешь вне этого сна.

Примерно в три часа ночи в дверь позвонили. Я побрел открывать, зная, что в такое время обычно привозят либо очень буйных пациентов, либо социально опасных – с преступными идеями в голове. Не так давно один шизофреник, который усыпил бдительность психиатров тем, что целый год в больнице писал любовную лирику, вышел на каникулы домой и первой же ночью затаился во внутреннем дворике, дождался ночного обхода и «одарил» своего лечащего врача-женщину выстрелом новогодней хлопушки в лицо. Видимо, считал, что у него не игрушка, а дробовик. Потом только выяснилось, что весь год у больного в голове тикали часовые механизмы мин и повсюду пахло трупами. Его потом отправили в спецбольницу, а женщина, оправившись от шока, стала заведующим отделением. Главный врач решил повысить ее в должности.

В этот раз дежурная бригада скорой помощи доставила в первую клиническую бывшего психиатра. В моей практике санитара приемного покоя это было впервые. Сумасшедший психиатр. Я, конечно, слышал о том, что всякие страсти заразительны, что можно под влиянием какого-нибудь буйного рок концерта обернуться человеком толпы и пойти вместе со всеми крушить витрины магазинов. Страсти заразительны, если не иметь иммунитета. Но тут – дипломированный врач-психиатр. Причем, знакомый тому доктору из бригады скорой помощи, которая его привезла в больницу.

На сцене нужно жить –

не умирать.

Известно исстари, что сцена лечит.

Талант актера в том,

чтоб сострадать!

И с залом разделить бессмертность встречи.

2000е г.

 

Сегодня я во сне летаю.

И мне не страшно высоты.

И подо мною в сумрак таят

Дома бульвары и мосты.

Никто меня не окликает.

Не нарушает мой восторг.

Лишь месяц изредка зевает,

На туч, бесчисленных, поток

И бредит заревом восток.

А я, выписывая петли,

Украдкой ближусь к молоку

Разлитому, сигнальной сеткой,

По Демиургову столу...

Небрежно брошенной салфеткой.

13 октября 1997 г.

 То, что я пишу, несомненно – плагиат. Просто я преклоняюсь перед Божьей драматургией. А Он всю жизнь ставит для меня такой спектакль, что я не в силах удержаться, чтобы не пересказать его – хотя бы частично – своими словами. Так мальчишки иногда в захлёб, самозабвенно рассказывают своим дружкам боевики: «…и тут он – ту-ду-дуду-ду, паф! Паф!.. А  этот – дуфф-дуфф!.. Пах-пах-пах-пах-пах-пах-пахх!!».

Я прошу прощения у своих партнёров по этому спектаклю, но они так блистательно исполняют роли в руках Божественного Режиссёра, что умолчать о некоторых из них просто не представляется возможным. Единственное, что может меня оправдать в моей неприкрытой откровенности – это то, что я постараюсь никого не судить. Ведь казнить или миловать – это право исключительно Создателя. И ведь прощает же он всех нас, в конце концов, и терпит! Ох, сколько терпит!

 Из записок районного опера.

 

1.  УТРО  РАБОЧЕГО  ДНЯ.

 

    Просыпаюсь  я  обычно  ровно  в  6.30  утра, это  привычка, даже  по  воскресеньям  и  праздничным  дням  трудно  от  неё  отделаться, заставить  себя  поваляться  в  постели  побольше…

 

   Открыв  сонные  глаза, первым делом  пялюсь  на  электронные  часы  на  стене  напротив, потом  привычно  разглядываю  глянцевые  фотки  Рэмбо  с  Терминатором, изучаю  потёртые узоры  старенького  ковра, рассматриваю  жёлтые  пятна  на  потолке…   В последний  раз  ремонт  в  квартире  был  лет  этак… давно  был, короче, уж  и  не  вспомнить, когда.  А  затевать  ремонт  по  новой  - это  ж  сколько  бабок  надо!.. Да  и  целый    месяц  в  квартире  такое  будет  твориться… ну  его!..  Так  и  оттягиваю  с  ремонтом, сколько  можно…  

 Жил пёс. Старый пёс. Никого не трогал, по пустякам не скулил, сплетен не любил, хозяина уважал, службу вёл справно. Да вот…

 Случилось это по осени. Охотничий сезон только начался. Дичи было навалом. Распугать ещё горе-охотники не всю распугали. Птица, которая помоложе, та вообще держала себя нахально и беспечно. За что, впрочем, и расплачивалась десятками штук за охотничью ночь. 

 Ну, а Полкан… Полкан пребывал в самом расцвете своих собачьих сил. Рыжий, резвый, голос не шумный, но уверенный. Уши торчком, чуткие. 

 Это уже позже на медведя нарвался, так тот зацепил-погладил одно ухо. Рана зажила, а дырка осталась. Хоть замок амбарный вешай. И со слухом что-то сделалось. Видно, повредил-таки чего. Словом, повисло ухо. Правда, нюх остался. Выручал. И хвост был. Куда там лисе! Да с местной сворой заезжую болонку-фифу столичную - раз не поделили. Тьфу! Честь отстоял, но хвост потрепали изрядно. В общем, дело своё собачье знал, да и хозяин попался. Не лопух. 

 Так вот осенью… 

 Охота обещала стать удачной. Примета такая была у Полкана. Если первым выстрелом подстрелишь кого, значит, с птицей будешь. А хозяин первым же дуплетом чирка срезал. Я же говорю, мужик был - что надо. Полкан привычно рванул, взял след, и, вдруг… отчётливо услышал, как кто-то рядом спросил: «Куда ты?» Пару метров, по инерции, Полкан ещё проскочил, а потом встал, как вкопаный.

И сердце забилось тревожно,

И что-то заныло в груди.

Причина простая: соседка

Надела опять бигуди.

О, как же меня возбуждают

Железки в её голове!

Как плоть против них возражает,

Пылается страстью во мне!

 

К соседке в балкон перелезу,

В её бигудёвую стать.

Оглажу волосья тугие,

Чтоб страстно-желанно  умять…

 

И будем с соседкой в экстазе

Любить мы друг друга сильней.

И будут трещать под ногами

Остатки её бигудей!

У отца было три сына…

Что-то я сказал не так?

Нет! Совсем не та картина.

Все скажу. Ну и чудак!

Всяк из них – хорош детина

Своей статью и умом.

В одну ночку все три сына

Появились в этот дом.

Первый наречен Иваном

По желанию отца.

Наречен второй Степаном

В память деда-удальца.

Третьему дала мамаша

Имя выбранное ей:

- Был в роду когда-то нашем

Славный парень – Еремей.

Нужно в том искать плохое,

Коль судьба решила так?

Да. Родились сразу трое.

Трое сразу – это факт.

 Как редко приходится разведчику быть самим собой. Не только редко, но и трудно, так как со временем поневоле вживаешься в очередной образ. Кем я только не был за эти годы! Угрюмым и нелюдимым художником, бесшабашным моряком, жалким забитым клерком, развращённым прожигателем жизни, разбитным журналистом, деловым служащим… Даже пациентом психбольницы пришлось побывать. И каждый образ, если ты пребываешь в нём достаточно долго, незаметно оставляет в душе какой-то след. Какая-то частица этого образа становится твоей собственной.

     Сейчас я просто турист. И как турист могу вполне естественно оказаться в любом уголке этого города. Я могу бродить по нему целый день по разработанному маршруту, не вызывая особых подозрений. По крайней мере, так было задумано.

     Я неторопливо иду по берегу канала Грибоедова недалеко от Казанского собора. Золотокрылые грифоны так же, как и много лет назад, продолжают держать зубами мост через канал. Я останавливаюсь возле них и фотографирую. Одновременно оглядываю улочку и оцениваю обстановку. Вроде всё спокойно. Рассеянно улыбаясь, бреду вдоль канала. Перейдя шумный Невский, я вскоре оказываюсь на площади перед храмом Спаса на крови.

     Здесь малолюдно. Редкие прохожие спешат по своим делам. Женщина, покачивая детскую коляску, одновременно увлечённо разговаривает по телефону. Молодой коротко стриженный мужчина сосредоточенно рассматривает крышу храма. Чем-то он мне не нравится. То ли зелёным цветом своего пиджака, то ли слишком явным увлечением архитектурой. Бросив взгляд на часы, делаю озабоченное лицо и удаляюсь.