ПО ОСЕНИ
Посвящается замечательной собаке - Дику
Жил пёс. Старый пёс. Никого не трогал, по пустякам не скулил, сплетен не любил, хозяина уважал, службу вёл справно. Да вот…
Случилось это по осени. Охотничий сезон только начался. Дичи было навалом. Распугать ещё горе-охотники не всю распугали. Птица, которая помоложе, та вообще держала себя нахально и беспечно. За что, впрочем, и расплачивалась десятками штук за охотничью ночь.
Ну, а Полкан… Полкан пребывал в самом расцвете своих собачьих сил. Рыжий, резвый, голос не шумный, но уверенный. Уши торчком, чуткие.
Это уже позже на медведя нарвался, так тот зацепил-погладил одно ухо. Рана зажила, а дырка осталась. Хоть замок амбарный вешай. И со слухом что-то сделалось. Видно, повредил-таки чего. Словом, повисло ухо. Правда, нюх остался. Выручал. И хвост был. Куда там лисе! Да с местной сворой заезжую болонку-фифу столичную - раз не поделили. Тьфу! Честь отстоял, но хвост потрепали изрядно. В общем, дело своё собачье знал, да и хозяин попался. Не лопух.
Так вот осенью…
Охота обещала стать удачной. Примета такая была у Полкана. Если первым выстрелом подстрелишь кого, значит, с птицей будешь. А хозяин первым же дуплетом чирка срезал. Я же говорю, мужик был - что надо. Полкан привычно рванул, взял след, и, вдруг… отчётливо услышал, как кто-то рядом спросил: «Куда ты?» Пару метров, по инерции, Полкан ещё проскочил, а потом встал, как вкопаный. «Как это, то есть, куда?» - не понял он. - «Ну, на хрен, в смысле, зачем тебе всё это?» - снова спросил невидимый кто-то. И вот тут Полкан, наверное, впервые в жизни, задумался: «А, действительно, зачем?» - и сразу как-то потерял интерес. Ко всему. Лениво повернул голову. Наткнулся носом на медуницу - лесной цветок. Понюхал. Не заметил осу. Она дурашливо жикнула Полкана в нос и ужужжала куда-то. Запоздало взвизгнув, он мотнул головой, очнулся, и побрёл обратно.
Хозяин встретил его огорчённым: «Э-э, брат!»
Поднимать головы не хотелось. Оправдываться, смотреть в глаза, тоже. Ничего не хотелось. Но и стыда не было. Пришёл домой, забрался в будку, лёг и стал ждать старость. В скором времени вернулся хозяин, присел возле будки. Попытался заговорить с Полканом. Но Полкан, как лежал - морда на лапах - так и остался лежать. Только просительно глянул на хозяина: «Помолчим?..».
27 января - 18 ноября 1992 г.
ПОЭМА О ЛЁТЧИКЕ
Читаю газету «Советский спорт». У стенда, что напротив издательства.
Вдруг голос сзади и чуть в стороне: «Вам нравится эта газета?»
Поворачиваюсь. Мужчина лет 35-37-ми. На первый взгляд. Волосы русые, редкие. Стрижка аккуратная, под «молодёжку». Бородка тоже редкая. Даже реже, чем волосы. «Под дьячка». На худощавом каркасе его тела висел старенький мятый костюм. Такая же старенькая, (видавшая виды), матерчатая сумка через плечо. В ней что-то звякало-брякало. На ногах - рваненькие ботинки, вернее то, что был раньше ботинками.
Не знаю почему, но мне стало его жалко. Глаза сразу помокрели. Чтобы, не дай Бог, не заметил моей сентиментальности, я повернулся к газете. Попытался снова читать. Не получается. Чувствую, мужчина не уходит. Ждёт чего-то. И я жду. Жду немного с интересом, завороженный и вместе с тем обескураженный простотой его вопроса. И вопрос с провокационной настойчивостью повторяется: «Вам нравится эта газета?»
Чуть-чуть теряюсь. (На вопрос в лоб я всегда почему-то теряюсь). Потом отвечаю. Не очень связно, но предельно честно: «Мне, не важно… Меня интересует только информация…»
И, если бы я после этого ушёл, не ответив, просто повернулся бы и ушёл, ну, матюкнулся, может быть, про себя, то он бы, наверное, расстроился. Во всяком случае, мне так показалось. Хотя… нет. Пожалуй… Он как-будто знал, что я не уйду, что отвечу. И я ответил. Он небрежно улыбнулся.
- Ненавижу эту газету. Герб мой испохабила. Разве такой настоящий герб российский.
Я не понял. Он полез в сумку. Достал вырезанную из импортной пивной банки «картинку» герба фирмы, выпускающей пиво, и стал сравнивать с эмблемой российского чемпионата по футболу.
- Я сделал… отказались… Пришлось, вот иностранцам продать. Герб золотой должен быть, а этот /ткнул пальцем в газету/ чёрный… - и сунул, зачем-то, жестянку мне почти под нос.
Я терпеливо уклонился, давая понять, что всё, теперь я понял его, сожалею, но, увы, ни чем помочь не могу.
Жалость моя сменилась лёгким раздражением.
И, чтобы окончательно покончить с разговорами, я сморозил какую-то глупость, на вроде: «У них, наверное, нет жёлтой краски. И вообще, у них тут всё чёрное с белым. Стиль такой…»
Но он уже не отпускал меня и без всякого перехода:
- Заходил к редактору… Нет его. Наверное, по делам. Олимпиада, ведь скоро. Хлопот много… В Москве тоже олимпиада будет, только лётная. Когда олимпиаду освещать будут, газета поинтересней, я думаю, будет. Девятнадцатого сентября будет. В день Лётчика. Вообще-то день Лётчика девятнадцатого августа, но вы знаете… люди погибли.
Я кивнул головой, и поймал себя на мысли, что давно уже не читаю газету, а слушаю его. /Он таки заставил меня это сделать/. Раздражение поменялось теперь на любопытство. Кролика перед удавом.
- …приезжают лучшие лётчики мира. - Медленно, как из тумана, выплывали слова. Я так же медленно ловил их, составлял в предложения, с трудом понимая их значение.
Я понял, что «отключался». Он, между тем, продолжал, полуулыбаясь:
- Показательные бои будут. В Тушино. Приглашаю вас.
- Спасибо.
Тут он закатил паузу и потом, как бы снисходя с высоты своей значимости (опять на полуулыбке), просто так заметил:
- Один из них перед вами. Советско-польский лётчик Андрей Романов. Анджей Рома.
Достал беломорину (я заметил), спросил спичек (у меня не было), достал свои. Прикурил. Затянулся. И пошёл, расслабленный и выговорившийся. Однако, сделав несколько шагов, он вдруг повернулся:
- А газету эту я закрою. Мне это… Приду и закрою.
Я снова кивнул головой, молча соглашаясь. Он тоже молча улыбнулся и зашагал, теперь уже не оборачиваясь. Я стоял, огорошенный неожиданной развязкой, смотрел на него, слегка покачивающегося и удаляющегося, и думал:
- Ну и что, что он мятый и хмельной. А, может, он и правда, лётчик экстра-класса?.. Москва, лето-осень 1992 г.
ДВОЙНАЯ НОСТАЛЬГИЯ
Погода, с утра, не заладилась: день обещал быть скучным и мокрым. Чтобы как-то развеять пессимистическое настроение, я выгнал себя на улицу в надежде, что свежий воздух сделает своё дело и мне полегчает.
Действительно, свежий воздух сделал, хоть и частично, своё дело. А мрачные и мохнатые, точно брови бывшего генсека, тучи, нависавшие над городом, встряхнули меня близким приближением дождя.
Я шагал по аллее, стараясь ни о чём не думать, время от времени поглядывая на небо, и потихоньку выветривая остатки пессимизма. Внутренний раздрай, с которым я вышел из дома, понемногу успокаивался и, хотя совсем ни о чём не думать не получалось, теперь думалось спокойнее, без нерва. Вместе с тем трезво и реально, с лёгким душком горького юмора.
Судите сами: вот уже второй месяц я не работаю, третий - не получаю зарплаты. Через четыре дня надо отдать за квартиру 150 р., а в моём кармане, извините, только семь.
Короче, состояние - плачевное, настроение - скверное, положение - очень глубоководное, и, главное, никаких перспектив на будущее.
Продолжая таким образом размышлять о месте меня, как личности, в сегодняшнем дне столицы я «всплыл» (как оказалось, у метро «Щёлковская»), прямо перед щитом с киноафишами.
- Не пойти ли в кино? - уже успокоенно колыхнулась мысль.
- А, нет денег, и это не деньги, - подумал я о несчастных семи рублях, и стал не спеша выбирать, точнее, вычитывать, кинотеатр. Какой-нибудь дальний, но так, чтобы недалеко от метро. Вспомнил: проспект Вернадского, рядом кинотеатр «Звёздный». Поехал.
Выходя из метро, я почувствовал лёгкие поталкивания по плечам, по рукавам, по кепке. Задрал голову: так же легко толкнуло в глаз.
Начинался дождь.
Я ускорил шаги, (хоть мне и было всё равно, но мокнуть всё же не хотелось), и через минуту был уже в «кассах». А, когда с билетом входил в фойе кинотеатра, мельком глянув через окно на улицу, я не увидел ни одного сухого места, кругом только лужи и потоки воды. Дождь расходился, добросовестно выполняя свою мокрую работу.
До сеанса оставалось время. Я спустился в туалет, так сказать, «облегчиться». Сделав всё необходимое, направился было к выходу, но тут моё внимание привлекли два мужика. Вообще-то, мужики, как мужики. Ну, изрядно поддатые. Но не ханыги, не бомжи. Одеты вполне прилично. Запомнились синяя куртка с башлыком и коричневый болоньевый плащ. Разговаривали. Впрочем, разговор напоминал скорее лёгкую «разборку». Но без мордобоя. Начался он по всему раньше: я застал только его заключительную фазу. Свидетельство тому: початая бутылка «Агдама», стоявшая на полу между ними.
- Слушай, Жень, - допытывался Коричневый болоньевый плащ, лет около сорока, усиленно жестикулируя, - а как твоя национальность?
- Четверть жида, - серьёзно и сосредоточенно отвечала Синяя куртка с откинувшимся мокрым башлыком.
- Это как? - чуть растерявшись, икнул Плащ. - Не, ты не знаешь, на вид… на все сто процентов.
- Четверть жида, я же говорю, - долбила своё Синяя куртка.
- Не, Жень, ты не обижайся, у меня вся родня - евреи, - не унимался Плащ, - я вижу ты… ну, на все сто. Ты хоть чувствуешь это… Так, в четвёртом колене?..
- Ну, что… встать? (хотя они оба стояли), Ну, в…и. (нецензурное слово).
- Не, Жень, ты кончай. Ты чё, обиделся? Я просто спросил… - сыграл на попятную Плащ. Он понял, что переборщил. Но Синюю куртку уже понесло.
- Ну да, я пьянь. Между прочим, алкоголизм - это тяжёлая работа. Не каждый сможет… Ну, чё ты, вставай… Прямо здесь… Бьют не по паспорту, а по лицу, прально?..
- Ну, прально, ну ты… - продолжал оправдываться Плащ. - Я удивляюсь. Не каждый еврей будет вот так… наше креплёное… говняное… советское пить. Я, например, никогда не смогу жить вашим образом.
- Ну, не живи, - снова икнула Куртка. - Пей.
Плащ облокотился рукой о стену, чтобы не упасть, и медленно потянулся за бутылкой.
Я достал сигарету. Закурил. Мне очень хотелось дослушать-досмотреть, чем всё-таки закончится их разговор: как они разрешат этот злополучный национальный вопрос. Чтобы не заподозрили в подслушивании, я стал рассматривать надписи на стене: «Иришка, вернись!», «Горбачёв-сучок!», «Борис, ты прав!», «Посмотри наверх!», «Повернись!», «Посмотри на стену!», «Ты чё, козёл, смотреть сюда пришёл, или с…ть!».
Усмехнулся про себя: «Тоже попался».
Однако, «мои мужики», не сказали больше не слова, а стали просто допивать остатки вина. Национальный вопрос урегулировался сам собой. «Агдам» их помирил.
Тут прозвенел звонок. Я бросил «бычок» в унитаз (урны не было), и пошёл смотреть американский фильм. Названия его я, конечно, не запомнил. Настроение не улучшилось.
Москва, лето, 1991 г. - декабрь, 1992 г.
ЧЕЛОВЕК С ДОРОГИ
А. и З. Минаевым
Солдат вышел из леса и неожиданно для себя оказался на дороге. Один на дороге, как на ладони. Такая внезапность его ошеломила. Он остановился. Скупо (настороже) огляделся. Так же скупо, словно сберегая остатки дыхания, вздохнул и побрёл к, ближайшему от дороги, дому. Оборванный, заросший, со светящимся голодным блеском немигающим взглядом, он брёл, бережно распределяя свои последние силы, ясно сознавая, что они, действительно, последние. Два любопытно-испуганных глаза, следившие за ним через ограду с самого леса, подпустили почти на метр, а потом, вдруг, взвизгнув, с криком: «Немцы!» - сыпанули к дому.
Солдат вздрогнул, сбился с дыхания и расточительно, с надрывом, закашлял. Вздрагивающими от кашля руками, он дотянулся до ограды и ухватился за колья. Переждал, пока кашель угомонится. Как мог полно вздохнул, как бы проверяя: не вызовет ли это новый приступ. Нет, вроде обошлось. Тогда попробовал немного подтянуться. Получилось. Теперь всё. Уткнувшись головой в штакетник, он обессиленно повис на ограде, и закрыл глаза.
Ему впору бы вспотеть: слишком много энергии потрачено на такое, казалось, пустячное усилие. Но влага давно покинула этот, становившийся безжизненным, человеческий сухостой. И только изредка кашель, продираясь наружу и безжалостно паля внутренности, по пути шевелил-оживлял Что-то, получившее от Бога имя Человек.
Старая ограда грустно удивилась, почти не ощутив его, солдатова, тела. Она качнулась и, убедившись, что солдатик ещё держится, подала его немного на себя. Человек открыл глаза, было, отпрянул. Но сопротивляться сил не осталось. И он упал - повалился всем своим невесомым телом на ограду. Даже, если бы ограда не выдержала и рухнула. Всё равно. Однако, ограда устояла, как бы говоря: «Ничего, сынок, ничего… не бойся… я, хоть и старая, а подержу ишо… глядишь, люди подоспеют, помогут…».
И впрямь, на крыльцо вышла женщина. Она, конечно же, не слышала, о чём говорила старая ограда. (Но это вполне могло быть. Женское сердце чуткое). Всё вышло гораздо проще. Женщина услышала крик: «Немцы!» - и вышла узнать, что случилось. В действии её не было паники или растерянности. И, хотя «немец», по слухам, находился уже в Починках, т.е., совсем рядом, его пока воспринимали, как дети слово «бабай». Нечто страшное, но далёкое и невозможное.
Пара тех же неугомонных глаз снова выглянули, теперь уже из-за угла дома. Увидели, что дверь в дом осталась открытой - шмыгнули туда.
Женщина отвлеклась. Проводила, вслед незлобливо ругнувшись, и стала рассматривать «немца». Не столько по облохмоченному обмундированию, сколько интуитивно почувствовала она, что тело, привалившееся на ограду, никак не немецкое. Наше это. Родное. Советское. А, может, и вообще ни о чём не успела подумать. Или не смогла. Просто увидела измождённую человеческую душу и застыла оцепенело в жалости и печали.
Временно реальность перестала для неё существовать. Она растворилась, эта реальность, растаяла в воздухе, до отказа набитом войной, подозрительностью и томимым ожиданием. Душа здесь была чужой, ненужной. В бессмысленной надежде маялась, металась неприкаянная в поисках прибежища и, не найдя его, как-то сразу сникала. Покорно и виновато. Смирялась. А спустя время, снова вскидывалась, неизвестно на что надеясь…
Солдат терпеливо ждал своей участи. Он признал за женщиной право поступить, так или иначе. И ничуть не осудил бы, если женщина повернулась бы и ушла. Больше того, он готов был к такому исходу. (Хотя всячески гнал подобные мысли. Не хотел их принять). После долгих, изнурительных, мучительных сердцу, боёв-отступлений, не рассчитывал он на другое к себе отношение, кроме как презрение.
В считанные месяцы, растеряв по дорогам войны свою несокрушимость и непобедимость, армия отступала. Огрызалась, сопротивлялась, но всё же отступала. И чем дальше она отступала, тем труднее было бойцам смотреть людям оставляемых городов в глаза. А потом и вовсе перестали. Зло насупившись, они пятились-цеплялись тяжёлым обречённым взглядом за родную землю, но и она жгучим стыдом жгла пятки. И от этого становилось ещё нетерпимее и больнее.
И вот стоит он теперь перед женщиной, перед Матерью, перед Великой Совестью Людской, как на ладони. Голый и безмолвный. Голый человек на голой земле. И нечего ему сказать. И незачем…
- Господи, да что же это я… - женщина очнулась, точно пробудившись от колдовского сна-наваждения, всхлипнула руками и бросилась к солдату. Она бережно приняла от ограды лёгкую, ничего почти не весившую «эстафету» (ношу), и повела в дом.
Солдат захотел помочь, приобнял женщину одной рукой за шею, но рука не справилась с такой трудной задачей и безвольно повисла. Тело тут же, предательски, скользнуло вниз. Но женщина вовремя это почувствовала, крепко прижала к себе по-бабски жилистой, крестьянской рукой, потом ловко перехватила в талии, так что солдат едва касался ногами земли и, считай, внесла в дом.
В доме уютно пахло обжитым, домашним. Бывают такие дома: заходишь - и хочется остаться. Так он располагает. Небольшой дом. Добрый дом. Малая часть перед ней - дальний от двери угол - перегорожена ситцевой шторкой в василькового цвета горошек. По левую руку, так вот, печка. На холода. По правую, сразу - умывальник, потом, у самого окошка, с васильковыми же занавесками на гардине - деревянный стол, скобленый добела. Три табуретки. Дальше, за столом, комод. А над комодом, как полагается, на стене - прожитая жизнь в фотографиях. Вот и вся нехитрая география обстановки…
На пороге женщина остановилась. Передохнуть. Не самой - солдату. Чуть приотпустила его. Он тут же споткнулся-клюнул вперёд и замер. Женщина едва успела опять его придержать.
Было время обеда. Вернее, после обеда. Застигнутые нечаянно свалившимся событием, на столе оставались не убранными крынка из под молока, утаённого от сдачи с утренней дойки (а что делать? Приходилось как-то выкручиваться), чугунок и рядом кучка кожурок от сваренной в чугунке картошки в «мундирах», теперь уже съеденной. Вот в эту кучку и вонзился голодный глаз солдата. Да так крепко, что не нашлось бы, наверное, сейчас силы вытащить его оттуда. Человек попытался сглотнуть, вызвать к работе слюну. Но кадык лишь впустую, сухо пере- дёрнулся. Слюны давно не было.
Совсем обезумев, солдат оттолкнулся от женщины, рванул к столу и стал жадно, обеими руками, запихивать картофельные кожурки в рот. (Вот уж воистину, наверное, никогда нам не дано узнать, сколько и чего заложено в это совершеннейшее несовершенство - человек).
Озадаченная неожиданным поступком солдата, невесть откуда взявшейся силой жизни, проявляемой, под- час, в самый критический момент, она стояла, как вкопанная, не в состоянии осмыслить происходящее. Смешанное чувство щемящей боли и растерянности снова нахлынули на женщину.
Живчики-глазёнки, выглянувшие уже без того, первоначального страха, из-за шторки, тоже на момент замерли, наблюдали за непонятным для них процессом. Они впитывали информацию впрок, на будущее, в настоящую минуту не умея ещё этого понять.
А солдату было не до них. Он видел перед собой только горку кожуры и запихивал, запихивал её в рот, и глотал, почти не жуя.
- Стоять! - громкий крик-выстрел ударил по перепонкам.
Солдат дёрнулся в испуге, обернулся. Женщина охнула, схватилась руками за груди. Глазёнки мигом исчезли за шторкой. Через секунду там взвизгнуло, грохнуло и заревело.
Не дав как следует опомниться, вошедший (председатель сельсовета, он же бригадир, он же единственный мужчина в деревне), решительно шагнул к парню и ударил единственной своей «клешнёй» по его ладоням, сложенным «лодочкой», и остановившимся там, где их застал окрик. На уровне груди. Кожура просыпалась на пол.
- Ты что, мать!.. Ты соображаешь, что делаешь?.. Ты загубишь парня! Заворот кишок и всё - конец! Он же голодный… Нельзя! Ему жиденького похлебать… Есть у тебя чего?.. И отдохнёт пусть… поспать ему надо… Ты постель-то постели… с дороги человек.
Женщина не стала оправдываться. Какой смысл? С девичества ещё взяла за правило, что мужчина всегда прав. Перечить - себе горше. Так и жила с этим тихо и смирно, со временем научась находить житейские компромисы, и умело обходить уступы человеческой, т.е. мужской твердолобости.
Она молча выслушала наставительный монолог председателя. Так же молча сходила на улицу. (Топили летнюю печь, сложенную из кирпича на дворе). Принесла второй чугунок. Поставила рядом с первым. Налила в миску похлёбку. Пустые щи. Взяла ложку - чистая ложка - всё равно вытерла о передник, положила рядом с миской. Отрезала ломоть хлеба, вылила в кружку остатки молока (вышло с пол-кружки), оглядела по-хозяйски, всё ли - и ушла за шторку. Готовить постель.
Председатель по-своему оценил заботливые действия женщины. Желая как-то смягчить о себе впечатление, он извиняюще улыбнулся за предыдущую резкость, но с твёрдой убеждённостью в правоте поступка, потом глянул на солдата уже подобревшим, открытым взглядом, и сказал по-отечески тепло, даже с некоторой веселинкой: «Садись, мил человек, к столу. Похлебай жиденького… Надо похлебать… Не торопись только, вредно… Бери ложку-то… Сражайся…»
«Садись, садись…», - снова повторил, видя, что солдат не двинулся с места, беловолосый мужчина, с чуть оттопыренными ушами и приплюснутым снизу ртом, в белой, неглаженой, но чистой, застёгнутой на все пуговицы рубашке, и лёгким усилием всё той же «клешни» усадил парня на табуретку.
Забытый запах хлеба и щей вернул солдата к действительности. Он сначала увидел запах. Потом почувствовал его носом. Медленно вдыхая живительный аромат пищи, человек словно заново привыкал к ней. Заработал, вспомнив про свою обязанность, желудок, стараясь выделить хоть сколько-нибудь желудочного сока. Человек понял, что сильно хочет есть. Он взял ложку, хлебнул раз, другой… и наелся.
Сытая вялость растеклась по всему организму. Тело ослабело. Веки набухли, стали неподъёмными. Руки повисли. Ложка выпала, алюминево брякнув об пол. Солдат повалился с табуретки. Его словил председатель.
- Ну, что ж, отдохни… отдохни… Оно, может, и лучше - поспать сперва. Зой, ну-ка, помоги, - шумнул он женщине.
Вдвоём проводили они солдата к постели. Положили, не раздевая… потом… потом… Сапоги только сняли. Ногам легче будет.
Едва коснувшись головой подушки, солдат сразу же забылся-погрузился в тягучую патоку сна. Он не слышал, не чувствовал, как укладывали ему руки-ноги на кровати, чтобы не затекли. Как перешёптывались, спорили меж собой, обсуждая случившееся, председатель и женщина. Как тихо задёрнули шторку, и так же тихо, продолжая спор, вышли из дома.
Огромный тяжёлый шар навалился на него, вдавил в кровать. Но странное дело: больно не было. Наоборот, спало, исчезло напряжение (внутренняя стойка) последних дней… недель… месяцев… лет.
Солдат спал, не просыпаясь, трое суток.
1990, 1993 гг.
РАСПИСАНИЕ ДЛЯ ПАМЯТИ (Отчего застрелился Михаил) рассказ
Михаил опоздал всего на каких-нибудь три минуты. Пустячок этот, в три минуты, назначен был стать первым звонком в судьбе Михаила, но именно потому, что прозвенел он тихо, Михаил его не услышал или услышал, но не придал значения. Он так был потрясён тем, что опоздал, что звонок Судьбы принял за просто звон в ушах, который возникает всегда при напряжении или возбуждении. Но нет, господа, это был тот самый первый звонок.
Прошу всех в залу…
Когда Михаил, запыхиваясь, выскочил на платформу, электричка, саркастически хохотнув гудком, уходила за выходной светофор. Ещё шумно дыша, Михаил смотрел в хвост уходящему поезду, пытаясь собраться с мыслями и понять: «Как же с ним такое… как могло… вообще… такое могло произойти с ним?..»
Мысли разбегались, никак не хотели приходить в порядок. В конце концов, так и не найдя ответа, Михаил досадливо выдохнул весь свой остаточный внутренний воздух, который скопился в груди, пока он мчался по ступенькам и подземному переходу и, который держал в себе, чтобы не сбить дыхания и не потерять драгоценных секунд. Больше воздух был не нужен - и пошёл к расписанию. Следующая электричка - увидел он - через час.
- Очень мило!
Чего-то подобного и следовало ожидать. Михаил уже готов был разродиться возмутительной тирадой от бессилия и невозможности поправить дело, как он всегда поступал в таких случаях, но сейчас произошло нечто странное.
У него ничего не вышло. Более того, сие обстоятельство, что он опоздал, не «завело» Михаила, а наоборот, успокоило. Он совсем перестал волноваться. Продолжая наблюдать в себе это состояние, Михаил сел на скамейку, закурил и стал размышлять.
- Что ж, - подвёл он итог, - чему быть, того, видно, не миновать.
Мысли вернуться не возникало, ибо нарушилось бы тогда его внутреннее расписание. Михаил всегда чувствовал себя отвратительно и нервничал, если что сбивало с привычного хода или изменяло намеченное заранее. Во всяком случае, сам он старался никогда не менять планов. В этом была своя, установившаяся временем, гармония чувства и мысли. И когда, не вдруг, гармония нарушалась, появлялось ощущение беспокойства, которое сме- шивалось со злостью и Михаил долго потом не мог прийти в себя. А для восстановления равновесия требовалось слишком много дополнительных сил и времени. Поэтому Михаил старался никогда не менять планов.
- Ладно, - сказал он ни к кому не обращаясь, - посмотрим…
И был второй звоночек.
Прибыв в культурное учереждение, где Михаил служил, по совместительству артистом, он нашёл, что самые худшие опасения подтверждаются. Фойе было уже пустым. Сквозь зашторенные драпом двери, в зале слышалась музыка и голоса актёров. Коллеги начали игру, так и не дождавшись Михаила. На свой страх и риск. Одному Богу известно, как им теперь надо выкручиваться. Михаил представил. Стало совсем грустно. Внутри, как будто что-то сломалось. Спроси, вряд ли смог бы объяснить что, но пришла ясность. Что надо делать. Так. Главное, не останавливаться. Действовать. Кажется, этому учил Станиславский.
Михаил поднялся на второй этаж. Кабинет директора - налево. Вошёл, спросил чистый лист бумаги. Сел с краю стола на ближайший стул и написал заявление «по собственному желанию». Потом встал, ещё раз, глазами, пробежал текст, про себя, сказал: «Хорошо!», и положил листок перед главным администратором. (Почему-то). И вышел. Никто ничего не спросил - не сказал, не сообразил сказать. Всё произошло быстро и, главное, неожиданно. Да и что, собственно, говорить. Люди взрослые. Итак, всем было ясно, хотя…
Но тише, действо началось.
Михаил возвращался в электричке и думал: «Что будет дальше. Дальше. Дальше… Дальше - ничего. В который раз - ничего. Сколько этих ничего ещё будет впереди? И будет ли чего-нибудь кроме ничего?» И так по кругу: «Будет - не будет, будет - не будет, и т.д. Стоп. Так не годится. Надо о чём-нибудь другом. О чём же тогда? О чём… Да вот о том хотя бы, как жил. Раньше. А как жил?..»
Вообще, есть разные типы людей. Одни живут только будущим. Зачем им цепляться за «вчера» и «сегодня». Они уже прошли. Надо жить вперёд. Там - неизвестное, там - интересное, а, может, и опасное очень. Там что-то, чего ещё не было. Чего нельзя потрогать, ощутить, увидеть. Смешанное чувство опасности, неизвестности и любопытства движет этими людьми. (Наверное). А они движут прогресс. (Надо ли?)
Другие живут только сегодня. И хорошо им только сегодня. Проснулся, жив, ну и славно. Значит, и живи день. Как полагается, в полную силу. И желания их сводятся только к одному: сейчас и много. Потому что завтра, это будет завтра. Может, и не будет завтра этого завтра. Или меня завтра не будет. Так что будьте любезны сейчас, сегодня, и по больше. Попользоваться хочется, пока жив. Там, мне не надо ничего.
В этом, согласитесь, тоже нет ничего плохого. Ну, что плохого в том, что человек хочет жить уютно и комфортно. И, чтобы дети его тоже были устроены и обеспечены. Он, можно сказать, всю свою жизнь положил на этот алтарь благополучия. И вполне естественно хочет видеть результаты своего труда ещё при жизни, т.е. сегодня, т.е. сейчас. И будьте любезны!
И, наконец, третий тип. Они, скорей, живут воспоминаниями, постоянно сравнивая прошлое с настоящим, которое, разумеется, всегда проигрывает. А завтрашнее для них туманно и подозрительно. И при случае что-нибудь задумать вперёд, они обязательно оговариваются: «Коли Бог даст.» Одним словом, и не доверяют будущему, и боятся сглазить.
Вот к этому, третьему типу, относил Михаил себя. И хотя намешано в нём было и из первого, и из второго типов, как и бывает в природе достаточно, третьего, всё же считал Михаил, больше. Потому что именно в прошлом Михаил чувствовал себя гораздо спокойней. И уверенней. Из него, из прошлого, черпал он силы, чтобы продолжать жить.
Но сейчас и об этом тоже думалось совершенно автоматически. Скорее, додумывалось, так как мозг упрямо выруливал на своё: «Будет - не будет, будет - не будет.» И колёса невольно стали в такт поддакивать: « Будет - не будет…»
Михаил не заметил, как сам, вслух, поддаваясь ритму, начал напевать: «Будет - не будет, будет - не будет, бу… Тьфу, ты!»
Скрипнули тормозные колодки и электричка остановилась. Михаила качнуло. Он как будто очнулся, глянул в окно. «А-а, приехали - и…» (Действительность возвращалась нехотя, в развалочку).
Он встал и не спеша двинулся к выходу. Сумки, авоськи, тележки, не торопливые тётки-бабки. Не так, чтобы уж очень долго, но… долго. Стало раздражать. «Побыстрей, пожалуйста!» Наконец, добрался до выхода.
Однако, и электричка не собиралась долго стоять у платформы. У неё ведь тоже - расписание. Поэтому поезд нетерпеливо дёрнул вагонами, подгоняя запоздавших. Михаила опять качнуло. Он поспешил соскочить на платформу и тут же налетел на одну из «неторопливых тёток», пытавшуюся поставить свою перегруженную тележку на оба колеса. Но та никак не хотела вставать на колёса, выворачивалась из рук, становилась боком. Уворачиваясь от столкновения, Михаил неловко переступил с ног на ногу, и тут же перед ним - дежурный патрульный милиционер. Как «вещая каурка», как «лист перед травой». Михаил даже вздрогнул от неожиданности, и снова переступил ногами. А милиционер, ничуть не смутясь, взял за рукав Михаила и просто сказал:
- Пройдёмте.
- Зачем?
- Вы пьяны… И страж порядка дохнул перегаром так, что все возражения отпали сами собой. Только ряд картинок-ассоциаций, казалось не связанных друг с другом, промелькнули в голове Михаила, оживлённые памятью…
- Спички шведские! Пять минут вонь, потом огонь!
- Друзья, друзья! А, что же хлеба не покупаете? Не забывайтесь! Вот хлеб свежий!
- Сколько? О-о! С ума сошёл! Налетала милиция, торговцы, оглядываясь, бежали с лотками, рысью катили тележки, вскачь уносились на грохочущих телегах. Продавцов и покупателей вели под конвоем в милицию, конфисковывали товар. Всё равно, что гроза налетевшая. Или наводнение. Непонятное, но неотвратимое.
А через полчаса опять:
- Спички шведские…
Вот оно что… Картинки совпали, сюжеты сошлись.
Это было давно, далеко в прошлом… семьдесят с лишним лет назад, но похоже-то как, даже заломило в затылке. Те же несчастные уличные торговцы, из которых большая часть бабушки-пенсионерки, и те же, опьянённые в буквальном и переносном смысле, блюстители порядка, защищённые законом, властью и должностью.
Вот они, истинные хозяева жизни! Царство хамов! Господи! Как же всё повторяется?.. За что нам такая напасть?.. Судьба, что ли у нас такая?.. А, может, не (за что?), а (для чего?). Но тогда для чего просто гражданин своей страны поставлен этой страной вне закона? Почему принуждён он выживать с помощью нечистоты, криминала и хамства? Почему, вообще, принуждён он вы-жи-вать! А жить, нормально жить, получается лишь за границами нашей страны? И чем дальше эти границы будут, тем и жизнь лучше будет. А, если не хочется жить Так и Там, а хочется здесь, но так же хорошо, как Там? Как быть тогда? Почему у человечества такая короткая память? Почему из всего млекопитающего мира только человека горький опыт ничему не учит? Самое печальное, что все, или почти все, знают ответы на эти вопросы. Но, тогда опять вопрос: почему всё это происходит с нами? В философском, макрокосмическом смысле, это понятно. А вот как быть со смыслом простым, конкретно-жизненным? Вот задачка! Эх!…
Михаил с грустью посмотрел на милиционера и подумал о себе. Бывают дни, когда его внешний вид не нравился стражам порядка. То ли, действительно, что-то было не так и вызывало подозрение (наверное, некоторая небрежность и безразличие Михаила к этому виду), то ли попадал на плохое настроение. Шут его знает! Вроде не «бомжил», но милиционеры, как сговорившись, чуть не через одного приставали: «Ваши документы!» При этом ещё издевательски козыряли. Так выглядело, по крайней мере. Михаил сначала сильно волновался, а потом привык. (Если к этому можно привыкнуть). Но стоило ему, один только раз, забыть паспорт, его тут же «замели». Хорошо хоть в тот момент Михаил был с другом. Пока Михаил в «кутузке» отвечал на вопросы, друг сбегал за паспортом. Благо, было недалеко. И только после этого Михаила отпустили. С тех пор паспорт всегда был при себе.
Сегодня, видимо, был такой «приставучий» день. Правда, документов не просили, но зато сразу взяли и повели. Это что-то новенькое. Однако, у Михаила сегодня тоже было другое настроение.
Он ещё раз глянул на милиционера, скупо, но добродушно улыбнулся, и сказал: «Добрый день!» Сопротивляться, скандалить, не было никакого желания. Милиционер, в свою очередь, покрепче, уцепившись за рукав Михаила, сделал вид, что повёл нарушителя в дежурный участок. А на самом деле, это Михаил вёл патрульного. Прохожие провожали их разными взглядами, но Михаилу было всё равно. Патрульному, тем более.
Спускаясь в подземный переход, патрульный, вдруг, «ослабил бдительность», т.е. споткнулся, выпустил рукав Михаила. (Михаил не стал его придерживать), и заелозил по ступенькам вниз. Фуражка слетела, руки машинально хватались за ступеньки, за стену. Кобура расстегнулась (видимо, уже была не хорошо застёгнута), и из неё выскользнуло табельное оружие - пистолет. Михаил замер. Снова предупреждающе прозвенел звоночек. На этот раз громче. И тут же в голове пронеслась провокационная мысль: «А-а, чему быть…» и предательски за- дёрнула шторки сознания. Звоночек затерялся в складках и заглох. Михаил опять его не услышал.
Решение созрело сразу. Впрочем, нет. Никакого решения не было. Вместо сознания работало подсознание: пистолет надо брать. Сделал всё быстро: нагнулся, взял пистолет, сунул в карман. Теперь в подземный переход, по ступенькам наверх, на другую платформу, и в метро. Вроде, никто ничего не успел заметить. А патрульному было и вовсе не до того. Он всё пытался сосредоточиться и встать, но что-то мешало. Жаль парня… Наверное, посадят…
- А-а, чего уж теперь… - опять откуда-то услужливо вылезла мысль-провокаторша.
Вот и метро. Слава Богу, поехали сразу. Поди теперь догони.
Михаил приходил в себя постепенно понимая, что с этого момента начался отсчёт времени. Последнего времени. Вообще-то он начался гораздо раньше, но Михаил ощутил это только сейчас. И остановить который он уже не мог. То есть мог… но не мог. - Ничего, уже скоро, - борясь с начинающейся дрожью, успокаивал себя Михаил. Ему становилось страшно.
Наконец, он вышел из метро. Свежий ветер унял дрожь, привёл в чувство, вернул прежнюю решимость. Надо найти место, так, чтобы подальше от людей. Михаил не любил посвящать общественность в личные проблемы. Значит, надо найти место, где тихо или… Ай, да какая разница… просто надо куда-то спрятаться.
Самоубийство, как и секс, очень интимная штука. И не гоже делать прилюдно. Может, не получится.
Фу-ты, ну, конечно же, гаражи. Подходяще будет. И, главное, до них не далеко. Минут семь ходьбы. Последние семь минут ходьбы по земле. Много это или мало? Сэму и Биллу хватило десяти минут, чтобы добежать до канадской границы. Михаил усмехнулся. Жаль не успел прочитать, что хотел. А, может, Там тоже есть библиотека? Вот ведь. Чем ближе к тому свету, тем больше остаётся на этом всего, с чем не хочется расставаться. И даже проблемы, казавшиеся по началу большими, теперь выглядят мелкими и ничтожными.
Ага, это мозг-предатель выискивает лазейки-зацепки, чтобы остаться. Где ты раньше был? Нынче уже поздно. Аннушка пролила своё масло. Он сделает, что решил. И этого менять нельзя.
Михаил обернулся вкруг себя.
Весна только-только налаживалась. Небо после зимней серости и мрачности посветлело. Ожили птички, гомон их стал веселее. Освобождалась от лежалого снега земля. Распрямлялись спины людей в ожидании надежды лучшей жизни. Деревья расправляли свои веточки, сбрасывали остатки листьев и сучков, оставшихся с осени, засохших и отмороженных.
В груди не сильно защемило. Михаил почувствовал себя таким же засохшим и отмороженным. Не нужным. Значит, надо уйти и дать жить новой жизни. Живой жизни. Как в природе. Это нормально. Ведь он тоже часть природы, одна из частей. И не такая уж главная, как привыкли думать о себе люди. Поэтому уходить надо вовремя, тихо и незаметно, согласно своему статусу мира млекопитающих. Шум и суету придумали сами люди. Не надо театральных жестов с томиком любимого поэта, не надо звона стекла и красиво раскинутых рук, ног на асфальте. Не надо красивых поз. Всё проще. Хорошо бы только сразу и не больно.
Михаил сунул пистолет в рот. Спазмы схватили горло (организм цеплялся за жизнь), Михаила чуть не вырвало. Он передёрнулся. Вынул пистолет. Нет, так не пойдёт. Хотя бы и единственный раз в жизни надо совершить поступок. Довести его до конца.
Ха-ха, каламбур! Совершить поступок раз в жизни, чтобы уйти из жизни. До конца. Для конца. Не очень-то весёлый каламбур получается, но «Делу - время, потехе - час!», «Не всё коту масленица!», «Сказавши А - говори Б», и т.д. Друг за дружкой сыпались пословицы, словно ум хотел напоследок наговориться, насладиться сочным, ставшим родным, человеческим языком. Какой- то язык будет Там?… И говорят ли Там вообще?.. А, если говорят, то как? О чём?
Червячок интереса к жизни опять зашевелился в Михаиле, побуждая к активной деятельности. Михаил глубоко вздохнул (да, пора, задержался он уже тут, выпадает из расписания), немного помедлил и резко выдохнул, окончательно освобождая себя от земного притяжения. Потом приставил пистолет к левой стороне груди и выстрелил.
Третий звонок ахнул на всю округу, зазвенел железными стенками гаражей, завершая действо. Занавес рухнул. Всё. Было воскресенье. Михаил застрелился в день своего рождения.
март, апрель, август 1999 г. 66 67
КТО ТЫ или МОИ ВСТРЕЧИ В ОДЕССЕ
(Ласкаво просимо!)
«Одесса, конечно, не первый город в стране, но и не последний.»
ВСТРЕЧА №1
В уютном садике дома отдыха «Горец», в ресторане «Горец», на совсем свежем, морском воздухе, был накрыт шикарный стол. За столом участники международного театрального фестиваля и гости. Рядом со столом фонтан с одиноко бьющей струёй воды и ещё один, с просто падающей, как водопад. Оба фонтана хороши и удивительно сочетаются со столом, растительной зеленью сада и обслуживающим персоналом. Из-за стола встаёт один из устроителей фестиваля, он же драматург, он же писатель, он же одессит А.Е. Мардань и очень душевно всех приветствует. Недолго приветствует. Ведь душа всегда находится где-то рядом с желудком. А стол ещё ближе. Вот он! И зачем, скажите, их дразнить: и стол, и желудок?.. Но так как один из устроителей фестиваля одессит, он же писатель, он же драматург А.Е. Мардань, то это своё небольшое приветствие логично заканчивает анекдотом:
- Человек в первый раз приехал на горный курорт. В первый раз взял лыжи, в первый раз поднялся на вершину. А там: солнце светит, снег блестит. Красота! Человек надел лыжи, оттолкнулся и покатился вниз. В первый раз в жизни! Ну и, конечно, лыжа от лыжи в сторону, руки в раскоряку, упал, покатился кубарем. Докатился до подножия. Лыжи сломал, палки потерял, наелся снега, вышиб два зуба. Встал, отряхнулся и говорит: «А всё равно лучше, чем на работе!»
- Так давайте выпьем! - сказал А.Е. Мардань, одессит, драматург, писатель и один из устроителей фестиваля. И все выпили. И всем стало хорошо, а некоторым ещё лучше.
- Потому что мы - в Одессе, а работа… Работа - это где-то далеко.
ВСТРЕЧА №2
В ресторане «Горец», что находится на чудном Французском бульваре, в очень замечательном саду, собрались за одним столом участники и гости фестиваля театров «Встречи в Одессе». Третьем, международном. И был стол, и был фуршет.
Скажете: «Ну, стол, ну, фуршет. И что?..»
А то! Стол с фуршетом в Одессе, это не одно и то же, что стол, допустим, в Азове или, положим, в Ялте. (Хотя в Ялте стола мы не видели… не все видели). Нет, вы конечно, можете возразить и даже, возможно, будете правы, но… Здесь не было спонсоров. Впрочем, за столом, вполне вероятно, они и были, но вот на столе… их не было. Не было… тех пельменей и вареников с картошкой, которыми нас кормили, по желанию спонсоров, на завтрак и на обед. Каждый день. Не было. А жаль… Каково: приходите вы утром на завтрак, а вам - пельмени. И в обед. Да ещё вареники с картошкой. На вопрос: «Нельзя ли заменить?», ответ: «Нельзя! Спонсоры!» Уж, не в Сибирь ли, подумалось, попал. Нет, не в Сибирь! И все-таки, по сравнению с самой Одессой, с морем, это такие пустяки!.. Такие, что… такие что!..
…Один из участников фестиваля, горячий эстонский парень, директор русского драмтеатра, во время всего фуршета говорил: «Девочки! Мальчики!» Но однажды он, вдруг, взял слово и сказал тост: «Девочки! Мальчики! Я первый раз в Одессе! Мне хорошо! Выпьем!»
…Я тоже в Одессе был первый раз. Меня подхватило родственное чувство и поднесло к эстонцу. Я сказал: «Я тоже первый раз в Одессе!» («Как его зовут?» - спросил у рядом сидящих. Мне ответили: «Янус!») Я сказал: «Янус!» (меня тут же поправили: Яанус!) Поправившись, я снова сказал: «Яанус! Я тоже первый раз! Выпьем!»
Тут Янус… простите, Яанус, медленно, т.е. совсем по-эстонски, повернулся ко мне, очень внимательно по- смотрел через затемненные очки и произнес, старательно выговаривая каждую букву: «К т о т ы?» Не скажу, что я сильно был озадачен или шокирован, но на ум, сам собой пришел анекдот:
- Мужик в первый раз приехал в Одессу! Остановился в гостинице. День ходил, гулял, смотрел город. Вечером вернулся в номер, хотел помыться, а горячей воды нет. Вызывает администратора: - Слушайте, - говорит - у вас нет горячей воды?! Отвечают: - Да, у нас нет горячей воды! Он опять спрашивает: - Минуточку! А как же вы моетесь? Отвечают: - Так у нас есть море! Там и моемся! - Хорошо, - говорит, - согласен, не спорю. Летом - да, а где - зимой?! - Та, сколько той зимы!..
И с лицом, получившим примерно такой ответ, я вернулся от эстонца на свое место к столу у водопада. А фуршет, между тем, продолжался, как ни в чем не бывало. И ничто не могло ему помешать, потому что это было в Одессе!
ВСТРЕЧА №3
Был сад на Французском бульваре. А в нем был ресторан. И вокруг тоже были сады и рестораны. Был французский дворик с висящим бельем. И вокруг тоже были дворики. Был порт. А в нем стояли яхты. И один пароход, «Шевченко». Был залив. А дальше было море.
Только море.
Это все была Одесса!…
Для некоей группы артистов театра, в рамках культурной программы фестиваля, была заказана яхта. «Лютеция». Она должна была выйти в море. Впрочем, для яхты это не событие. Она для того и построена, чтобы выходить в море. Но для одного, из некоей труппы артистов, выход в море, да ещё на яхте, - это было «ого-го!» какое событие. Ведь он (а это был я) выходил в море на яхте первый раз в своей жизни. И хотя впечатления были не те, что могли быть 20-30 лет назад, море его, т.е. меня, сразило в самое сердце…
Яхта, выйдя из залива непосредственно к границе с морем, бросила якорь. Якорь ушел на глубину в пять метров. Эта цифра важна.
Во-первых, потому что оказалась не такой уж страшной для первого моего соприкосновения с морем, а во-вторых, и это надо отметить, ещё один из некоей группы артистов нырнул на эти пять метров.
Так я впервые в жизни увидел рапана. Рапаны - это ракушки, живущие на дне моря. Из них делают сувениры и продают. А ещё рапаны варят и едят. Говорят, очень вкусно. Но это как-нибудь потом…
Плавать в море и вправду не страшно. И я почти подружился с морем в отведенные нам с ним часы. Почти - потому что за один раз, и даже за два по-настоящему не подружишься. Скорее - познакомишься. И мне понравилось. Конечно, не так, наверное, как могло понравиться лет 20-30 назад. И все-таки…
Видел одну медузу…
Вдалеке стояли большие корабли…
Был маяк, мимо которого мы проходили…
Само море было немного соленое, немного зеленое, немного прохладное. Но очень приветливо-уютное. Таким оно мне и запомнилось. Ну и анекдот на тему моря…
Акула-мама учит акулу-дочку охотится. «Слушай внимательно, дитя мое! Сначала подплываешь к пляжу и ждешь. Ждешь, пока выбранная тобой добыча не заплывет так далеко, что останется одна. Потом ты медленно делаешь вокруг нее большой круг…» Акула-дочь, не выдержав: «И набрасываюсь на нее!» Акула-мама: «Не спеши! Затем ты делаешь вокруг добычи средний круг…» Акула-дочь, снова не выдержав: «И набрасываюсь на нее!» Акула-мама: «Имей терпение! Не перебивай! Теперь ты делаешь вокруг добычи малый круг…» Акула-дочь, потеряв терпение: «Мам, а зачем делать все эти круги? Не проще сразу схватить добычу и в море?» Акула-мама: «Не проще! Объясняю! Пока ты делаешь эти круги, добыча освобождается от шлаков!» Ну, вот и все про море! Про море в Одессе!
ВСТРЕЧА №4
В садово-ансамблевом парке, что прямо на Дерибасовской и, которая соприкасается с улицей Преображенской, у самой гостиницы «Пассаж», возведенной в далеком 1903 году, есть бронзовый стул от Ильфа и Петрова, бронзовая скамейка с бронзовым же Утесовым, львы на постаментах, и кинотеатр «Уточкин» со стоящей рядом бронзовой скульптурой самого авиатора, пускающего самолетик в бронзовом, опять же, исполнении. А ещё в глубине парка, на платановой аллее стоит пивной бар «Виноградов». Собственно, о нем и пойдет рассказ.
Так вот, если верить тому, что говорят, (а это, на минуточку, не забудьте, Одесса!) именно в «Виноградове» варят единственное в городе «живое пиво». И там же в подвалах, в больших емкостях, оно хранится и оттуда подается. Пиво, исключительно, ячменное. В этот незабываемый день, когда мы зашли в «Виноградов», там было: пиво темное «Красный бургер», ячменное; пиво светлое «Семь сорок», ячменное и т.д. Далее следует большой перечень названий пива. (Названия - это отдельная песня).
А ещё в ассортименте были коктейли на пиве. Кстати, особенности и нюансы их пития разъясняются только при непосредственном контакте с официантом. Или официанткой. Например, коктейль «мексиканская бомба» надо обязательно запивать светлым пивом. И только ячменным. Ну, или желательно. А вот коктейль «Лошадиный поцелуй» все равно когда пить: до темного, или, после светлого. Единственное условие - пиво должно быть ячменным. Особняком остался коктейль «Кровопийца», мы его не стали пробовать. Название не понравилось. Теперь самое время сказать, кто мы. А мы - это три «А»: Анна, Андрей и я - Александр. Так вот, когда мы, все трое, попробовали то, что выбрали, (а выбрали: пиво темное «Красный бургер», пиво светлое «Семь сорок»; коктейли: «Мексиканская бомба», «Лошадиный поцелуй»), захотелось сказать что-то душевное. Но так, чтобы запомнилось. Типа: сказано в Одессе!
Начал Андрей:
- Чем крепче пиво, - сказал он, - тем ближе к водке! - тут же не сговариваясь, почти в один голос, сказали мы с Анной. Афоризм нам понравился и мы запили его пи- вом: я - темным, Андрей - светлым, а Анна - текилой. Потому что коктейль «Мексиканская бомба» употребляется только с текилой. (Анна пила «бомбу») После этого она сказала:
- Во мне спиртное словом отзовется!
Нам с Андреем этот афоризм тоже жутко понравился и мы (Анна, Андрей, Александр) снова запили его. Андрей и я - пивом: он - светлым, я - темным. Анна пила текилу. Потом я посмотрел на часы, а Анна и Андрей - на меня. Два афоризма за один день - достаточно, решили мы, и вышли из «Виноградова». Теперь Одесса точно останется в нашей памяти. Навсегда. И было нам хорошо!
И это - чистая правда!
До встречи, Одесса!
2008-2009 г.
ОДЕССА
О днажды
Д ва
Е врея
С очинили
С мешной
А некдот. И назвали Его Городом.
ЭХ, МАШКЕ БЫ ПОЗВОНИТЬ…
Рассказ-вспоминовение
Начиналось обычное московское утро. Обычное утро обычного дня. Обычного года. Утро, не сулившее, как ничего хорошего, так и ничего плохого. В общем, всё как всегда. Но именно в это обычное московское утро Александру Ф. стало очень не по себе. Ну, то есть так не по себе, что хуже некуда. Хоть караул кричи!
…Плохо гнущейся рукой Александр Ф. попытался откинуть одеяло, но не получилось. Резкая боль ударила изнутри, где-то в желудке. На несколько секунд перехватило дыхание. Александр Ф. замер. Когда боль чуть отпустила, левой ногой торкнул одеяло. Оно нехотя сползло и неуклюже распласталось на полу. Петух Петя, который пил воду из майонезной баночки, шарахнулся в сторону, недовольно кукарекнув. Александр Ф. скосил глаза на петуха:
- Что, Петюня, испугал тебя?.. Прости, плохо мне что-то… Кажись, помираю…
- Помираешь… - откуда-то снова пришла боль, напомнила о себе.
- Что ж так больно-то?! Вот паскудство!..
-…Эх, Машке бы позвонить…
Спуститься с кровати в теперешнем состоянии нечего и думать. Устроенная на манер палатей, под самым потолком, в сталинской высоты комнате, она и здорового вводила в некоторый трепет. Смотреть жутко, не то, что спать. А тут…
Забраться на палати можно было только по верёвочной лестнице или «петухом», как шутил Александр Ф. Вниз, естественно, таким же «макаром». Оригинальный, конечно, способ. Но надо знать Александра Ф.
Да и сама комната была подстать хозяину. Она больше напоминала антикварную лавку и у человека, впервые оказавшегося в ней, вызывала смешанные чувства недоумения, удивления и восторга. В комнате было много всего и всякого, даже с некоторым перебором вещей, растений, предметов. Александр Ф., с присущей только ему фантазией, размещал их везде, где удавалось; на полу, на стене, в углу, на потолке, на окне.
И это нельзя было назвать хаосом или безвкусицей. Нет, как настоящий артист, Александр Ф. всё время творил, придумывал, сочинял, чтобы случайно заглянувшего к нему «на огонёк», сразить наповал, удивить. Очень гордился собой, когда достигал ожидаемого эффекта. Это был его особенный мир, который он создал и в котором он жил. А теперь, лёжа на палатях, под самым потолком, Александр Ф. думал, кто же он, в конце концов: оригинал, чудак или … А, может, и не думал…
- Ох, ты! Не отпускает, зараза! После вчерашнего, что ли?.. Не… соседи, суки, отравили… точно…
-…Эх, Машке бы позвонить…
С соседями по коммуналке отношения у Александра Ф. не сложились. Их, эти отношения, и раньше нельзя было назвать идеальными, а в последнее время они стали больше напоминать противостояние: кто кого пересилит. Трудно сказать, из-за чего это началось: то ли из-за участившихся кутежей, то ли из-за независимого склада характера и широты души Александра Ф., то ли от усталости соседей терпеть. А душа у Александра Ф., действительно, была широкая и щедрая. И он не скупился, всех привечал. Соседи же, ясное дело, не очень радовались этим проявлениям хлебосольства, засиживаниям за полночь, а то и до утра. У них была своя философия, своя тишина, своя тайна проживания. И это право на существование «коммунальцы» оберегали, как могли. Александр Ф. же наоборот любил жить нараспашку. И радовался так же, не скрываясь. Но ведь коммунальная же квартира?! Что тут скажешь… У всех своя правда!
- М-м-м… - боль то усиливалась, то ослабевала, но не уходила. Словно издевалась.
- Как бы… Машке-то… позвонить… у-у-х-х! …
Да, с людьми было непросто, зато с животным миром у Александра Ф. был полный порядок. Но и здесь он не отступал от своей линии жизни, заводя самую неожиданную, в простом понимании, живность. Предпочтение отдавал петухам. Может, от того, что сам иногда бывал такой же ершистый и задиристый. Родство душ. При этом всегда дрессировал или выучивал. И когда это удавалось, (а удавалось, практически всегда, но зависело от характера птицы и от количества времени на обучение), любил демонстрировать своё умение ладить с птицей. Например, сажал своего петуха на плечо, долго ласково говорил с ним, потом делал «губки» и поил изо рта. Редко кого это действо оставляло равнодушным. Редко кто не умилялся бы такой непосредственностью и простотой единения человека и природы. Будь то ребятишки, мужчины или женщины.
- Уй, ё-ё-ё! Как же хреново!
Приступ невероятной боли будто взорвал желудок и нещадно, как танк, прошёл по всем внутренностям.
- Э… эх… Машке бы…
…Машка - это его женщина. Последняя женщина. Александр Ф. ей так и не позвонил. И не позвонит. Никогда… Был обычный московский день. И в этот день завершил свой земной путь Александр Ф. Удивительный человек, шутник и балагур. Человек с непростой судьбой и радостным сердцем.
P. S. Спустя некоторое время во дворе - колодце дома, где жил Александр Ф., на помойке, был найден труп Машки. Марии… Говорили, что она выбросилась из окна. А ещё говорили, что она была внештатной сотрудницей КГБ. Что это могло стать причиной… Впрочем, так ли уж это важно и нужно?.. Теперь…
Т/х «М. Булгаков», июнь 2013 г.
К оглавлению...
