Новый День №34

Мыслитель сумрачный и гордый

Ходил угрюмо средь людей,

В общеньи скуп, в молчаньи твердый,

Замкнувшийся в тоске своей.

 

На мир смотрел с глухим сарказмом,

Порок и леность замечал

И человечество миазмом

В болоте вечности считал.

 

Ничто его не веселило,

Везде он горе находил,

Несовершенство в душу било,

Любой изъян с ума сводил.

 

Он думал: «Все живут неверно.

Забыт прекрасных истин свод.

Бездарно мыслит, пишет скверно

И глупо действует народ.

 

Сколь выше мой удел печальный!

Я прочитал армады книг,

Я пересек порог фатальный:

Я знаний таинства постиг.

 

Богатством чудных откровений,

Что в ночь без сна явились мне

Наградой муки и сомнений

При черствой, каменной луне,

 

Хочу я с миром поделиться,

Но не сейчас - мир не готов:

Пред тем как саваном покрыться,

Уйти в обитель вечных снов.

 

Дождусь последнего я часа,

О главном речь я поведу...

Мудрей никто не слышал гласа...

Скажу - и тихо отойду».

       – Построиться во дворе! – раздалась команда, и омоновец Михаил Воропаев отложил журнал в сторону, сожалея, что не успел прочесть только что начатый рассказ.  

       Во дворе двухминутный инструктаж командира и – вперёд.

       На улице пахло весной. Ветви деревьев и кустарников ожили, почки уже готовы были взорваться зеленью, но Михаил не обращал на это внимания. С утра стало ясно, что сегодняшний день у него будет тяжёлым. В городе готовилась несанкционированная массовая демонстрация протеста. И вот их подразделение уже вывели к началу одной из центральных улиц и поставили задачу не допустить прорыва демонстрантов на площадь. В голове у Воропаева ещё мельтешили фразы, вылетевшие из уст командира во время инструктажа: «экстремисты… подорвать авторитет президента… пытаются дестабилизировать… враги Отечества… наш святой долг…» В милиции Михаил служил всего третий год. Высокий, крепкий он перешёл в ОМОН только по той причине, чтобы быстрее поступить в юридический институт МВД. И он поступил. Получить высшее образование другим путём для него было делом проблематичным. Теперь за обучение надо платить, а он из семьи бедняков. Ещё в школе он мечтал стать юристом. Мечта – это надежда в объятьях воображения. Воропаев жил надеждой, что окончит институт, получит офицерское звание. А его воображение рисовало ему картины, когда он станет руководителем с погонами полковника милиции. Однако наступлению звёздного часа мешают тучи жизни. За спиной надежды всегда стоит разочарование и ждёт своего часа. Чем дольше он служил, тем больше видел разноликой мерзости в стенах своего ведомства. Руководители всех уровней и рядовые омоновцы не только переступают закон, но и вытирают о него ноги. Михаил знал, что воруют давно, но увидел, что прятать перестали недавно. В результате покупались иномарки, строились особняки. Воропаев видел, что граница порядочности осталась без охраны. И его матери, и его девушке, в которую он влюбился с первого взгляда, не нравилась его работа.  У Михаила возникал вопрос: неужели цель его жизни оказалась учебной? Появились сомнения, правильно ли он выбрал профессию. На червя сомнения часто клюёт пессимизм, и улыбка на его лице стала появляться всё реже и реже. Он не пытался выкручиваться перед лицом своей совести. Он хотел разобраться. Если уж быть орудием в чьих-то руках, то не слепым, а зрячим. Заочная учёба в институте, самообразование, служба в милиции раскрыли Воропаеву глаза на жизнь так, что временами хотелось зажмуриться, потому что он смотрел глазами, но видел сердцем. Картины, которые рисовала жизнь, не утешали: кругом нищие, бомжи, наркоманы, малолетние проститутки, повальное пьянство… Идеалы рушились, а где рушатся идеалы, суетятся мародёры. В мутном потоке жизни видимость ухудшается, но Воропаев видел это. Народ болен, а у больного поколения врачи кумирами не бывают. Да и кто они – врачи? На душе всё чаще становилось противно. Ведь погода в душе зависит от климата в голове, а из головы труднее всего выбрасывать тяжёлые мысли. Он хотел переворачивать страницы своей жизни чистыми руками. Налицо было напряжение в обществе, а брожение в обществе вызывает опьянение масс. Одни подались в религию, другие – в политику, третьи  кинулись обогащаться... Одни стали белыми, другие – красными. Пропасть между богатыми и бедными растёт бешеными темпами, увлекая за собой слабых и с той, и с другой стороны. Набирает обороты ненависть, а классовая ненависть – продукт длительного хранения. В стране царит двоевластие общественного мнения. Понятно, что рано или поздно Ельцин уйдёт, но будет ли его преемник лучше? Борьба за свои убеждения преимущественно ведётся с самим собой. Воропаев никак не мог понять, кто прав: коммунисты или демократы. С одной стороны, в той жизни не всё было так, как хотелось; с другой стороны – в целом для людей стало ещё хуже. Воропаев видел, что большинство историков страдают умышленным склерозом, чувствовал, что так называемая историческая правда – это всего лишь отретушированная ложь. Неужели революция – это болезнь, которая лечится только народными средствами? Много вопросов в последние месяцы задал себе Воропаев. Очень много. Но ответов не находил.

До сих пор существует в подмосковном городе Коломна старинная то ли былина, то ли легенда, а может, и целая песнь: когда-то давным-давно, в самой глубине веков выходил на высокий и широкий берег реки Ока, на месте нынешнего коломенского микрорайона Колычёво, красавец гусляр Гарька Сэ. Выйдя на самый крутояр, он делал потягушечки (сиречь, разводил в стороны руки, раздвигал ноги и широко раскрывал рот), после чего доставал из-за пазухи (вариант: из домотканых порток) свои знаменитые гусли и начинал петь: «Лети мой чёлн по воле волн!». Пел он так оглушительно громко, что тряслась земля, дрожали прибрежные кусты,  окрестный  люд торопливо крестился и разбегался в диком страхе, а собаки начинали жутко выть, тем самым усугубляя сию живописную картину тогдашнего незатейливого бытия.

Но однажды Гарька до того увлёкся пением, что не рассчитал могучие силы своих мускулистых рук и порвал струны на своём прекрасном музыкально-антикварном инструменте, к тому же доставшемуся ему от дедушки, тоже гусляра-затейника Гарчибальда Гарчибальдовича. Экая, казалось бы, трагедия! Порвал и порвал! Делов-то! Но Гарька видел в этих старинных гуслях смысл всей своей гуслярской развесёлой жизни. Поэтому не выдержал гигантского нервного потрясения, сбежал к водной глади, глубоко вздохнул в последний раз и нырнул в самую середину речной волной глади. И пучина его, как и следовало ожидать, поглотила.

Эта трагическая и вместе с тем трогательная в своей искренности  и беззащитности человека перед силой стихии история настолько возбудила местных жителей, что благодарные коломенцы (или коломчане. Никто толком не знает, как правильно.) создали о своём великолепном герое множество былин, преданий и иносказаний. Как то: «Гарька и Соловей-разбойник», «Гарька и княжна», «Гарька и прекрасная Изольда», «Гарька и Витёк, изольдов сын», и более современные – «Гарька и Мопассан», «Гарька и Боцман», «Гарька и буфетчица пивной «Василёк», « Гарька и чемодан», Гарька и тучи», «Гарька и пена» и другие. Коломенцы свято чтут память о своём великолепном земляке, и выходя всё на тот же, ставший историческим крутояр, отплясавшись там и наигравшись, в заключение всегда хором поют: « Лети мой чёлн по воле волн!». Эта добрая традиция сохраняется и по сей день. Так что не пугайтесь.

Посткриптум. А ещё при упоминании имени Гарьки Сэ полагается кушать много колбасы. Происхождения этой доброй традиции я не знаю. Учёные-краеведы полагают, что она осталась ещё с времён монголо-татарского ига. И стяга.

 

 

 

Пылал закат в ночи. Ока искрилась мраком.

С кустов береговых – урчанье или вой.

А вот по глади вод плывёт чего-то в тине.

Быть может, чей-то труп. Зачем, кому, накой?

 

Да, это чей-то труп. Вот именно, что чей-то.

Кошары, может быть. Иль сбитого гуся.

Иль это злой рыбак с огромною удою.

Корова, может то. Иль бык, сбежавший враз

С совхозной фермы штоп людей бодать прохожих.

Иль это дикий слон (а этот-то откуд?).

Огромная змея (зовётся анаконда).

Иль рыба как змея. Зовётся барракуд.

 

Но чу! Движенье есть в сём кажущемся трупе!

Вот руку подняло! Вот ногу! Плеск – един!

И вдруг над сонмом вод он выругался матом!

И ясно стало всё! Не труп сей гражданин!

С самого начала им везло и все шло гладко, словно по накатанной дороге.

К концу смены Он получил записку.

Бумага давно стала редкостью, и записка была нацарапана на куске пластика.

Записку принес полоумный уборщик-негр Джо и делал вид, что счищает какую-то грязь с рифленого пола, пока Он копался в карманах.

Он дал ему мятную жвачку – последнее, что у него осталось и что сумел сохранить, несмотря ни на что: ни на тщательные проверки, ни на дошлых, пронырливых пангинов, ни на регулярные банные дни, когда всех скопом загоняли в большой бетонный ящик и поливали холодной водой, и называлось это «санитарной обработкой рабочей силы».

Негр не умел читать, но мог показать записку петралонам, и потому был опасен как свидетель. Почему Пайс доверял негру, Он не знал. Известно ли что-нибудь Сципиону о записке, станет ясно только после ужина, когда пальцеходящие пангины будут перестегивать ошейники, а стопоходящие петралоны появятся перед столовой, чтобы выбрать себе очередную жертву – как они делали всегда, как они сделают сегодня. И это был единственный шанс, но вполне реальный, и они с Пайсом вычислили его.

Он сунул негру кусок липкой резины с крошками приставшего табака. И негр обрадовался, растянул толстые, влажные губы и сразу прямо с бумагой запихал жвачку в рот, втянув впалые щеки, и глаза у него с мраморными в прожилку белками блаженно сощурились, затуманились. Потом он воровато оглянулся по сторонам и, припадая на левую ногу, поспешил по коридору, придерживаясь одной рукой за цепь, а другой ловко подхватывая с пола специальной щеткой невидимый мусор. Завод был образцово-показательным и стерильным, как операционная салфетка.

Записка была от Пайса.

В ней, путая русские и английские слова, словно барочный интеллектуал, он писал, что будет ждать их в шестом вентиляционном стволе сразу после ужина и что у него, у Пайса, все готово. А это означало, что с сегодняшнего дня в шахте 6-Бис каждую вторую смену будет производиться пуск, что наконец-то изготовлены ключи и что у побега есть все шансы завершиться благополучно, если, конечно, их не поймают прежде, чем они минуют внутреннюю охрану, прежде чем в шахте запустят двигатели, а им удастся нырнуть в шестой колодец, откуда начинался центральный сток, который вынесет их в черноречный каньон, и прежде, чем они выберутся за тридцатикилометровую зону, в сторону моря, если, разумеется, ее не успеют оцепить (да и будут ли оцеплять?), и если, конечно, наверху все то же самое, что было и полгода назад, и год, и столетие, и черт знает когда. В конце по-русски было приписано: «Осадим и этот кнехт!». Это была его любимая поговорка, но ему не хватало русского бахвальства, чтобы правильно ее произносить.

Он вздохнул и переменил позу – вытянул правую ногу между ящиками со стружкой и чугунным литьем и подождал, пока в ней не возобновится кровообращение.

В конце смены Он отползал сюда каждый час минут на пятнадцать, потому что место было закрытое и не просматривалось охраной. Он ждал записки два месяца и дождался.

В земляной яме узницы провели последние дни своей жизни. Под страхом смерти охране было запрещено передавать  какую-либо пищу заключенным: «Аще кто дерзнет чрез повеление.., такового главною казнью казнить». 

Первой не выдержала мучений Урусова. Она попросила сестру отслужить по ней отходную, «и мученица над мученицею ...  отпевала канон, и юзница над юзницею изроняла слезы, едина в цепи возлежа и стоняще, а другая в цепи предстоя и  рыдаще»... 

  Её тело оставалось не погребенным в течении пяти дней!

 Власти, не торопясь, решали вопрос о месте захоронения бывшей заключённой. Первоначальный царский приказ о  захоронение Урусовой в лесу был отменен, так как власти боялись перезахоронения боровскими людьми её тела и  превращение новой могилы в место паломничества.

 

Урожденную Соковнину (московский дворянский род, состоявший в родстве с Милославскими, Ртищевыми, Хитрово) лет 16-ти  от роду выдали замуж за брата боярина — воспитателя царя Алексея Михайловича. Ей не было и тридцати, когда супруг  скоропостижно скончался. Неожиданно вдова оказалась владелицей огромных богатств знатнейшего рода. 

 Вела образ жизни «верховой» боярыни при дворе царицы Марии Ильиничны Милославской. В московском доме ей  прислуживало не менее трехсот человек. Выезжала в дорогой карете, украшенной золотом и серебром.

А после известных событий, взяла да и тайно приняла постриг! После этого нарекли её новым именем — Феодора. Удалилась от  посещения светских и церковных мероприятий. Отказалась от приглашения на свадьбу царя Алексея Михайловича, под  предлогом болезни. 

Поступок этот, наряду с другими, вызвал гнев правителя. Царь много раз пытался подействовать на нее с помощью  родственников. Посылал боярина Троекурова, но все тщетно. Примерно наказать строптивицу государю мешало её высокое  положение. К тому же и царица Мария Ильинична, как могла, удерживала супруга от этого.

 Алексей Михайлович, прозванный в народе «Тишайшим», предпринял последнюю попытку. Послал к ней архимандрита  Чудового монастыря Иакима, да думного дьяка Илариона.

 Сгорая от ненависти к не прошенным гостям боярыня легла в постель и демонстративно не вставая с неё, отвечала на их  допросы.

  За душу ослушницы просил царя лично Патриарх Питирим. На что «Тишайший» рекомендовал главному священнику державы  самолично удостоверится в её «сумасбродности».

Дети показывали какие-то чудеса, они вскакивали на лошадь на скаку (на рыси), переворачивались в седле и спрыгивали, как ни в чём не бывало. Не у всех получалось одинаково виртуозно, но все, как один, после выполнения своей программы вразвалочку шли на свои места, снисходительно поглядывая на ошалевших родителей.

Родители же шалели не только от поразительной ловкости детей, но и от беспощадно палящего солнца. Самые стойкие ещё пытались реагировать на командные хрипы начальницы лагеря, призывающей аплодировать, кричать, улюлюкать и всячески поддерживать юных наездников. 

Моя дочь выступала одной из последних, и я уже была в полуобморочном состоянии, когда, наконец, произнесли её фамилию, и миниатюрная девушка-подросток, игриво мне, подмигнув, ринулась к лошади и через секунду уже была верхом… Моя дочь?!. Как странно, когда твой ребёнок делает то, чего ты никогда не умел! Неожиданно проснувшаяся материнская гордость отметила, что держится она в седле увереннее многих, голову склоняет очень грациозно и вообще похожа на героиню голливудского вестерна. 

- Разножка! Ласточка! Переворот! – Звучат команды инструктора. Общая обязательная программа. Соня послушно всё выполняет, но как бы играючи, небрежно-лениво, дескать, это всё не серьёзно, детский сад. Но вот звучит команда: «Соскок! Пробег! В седло!». Я вижу, как она напрягается, сосредотачивается. Спрыгивает с лошади, какое-то время бежит рядом, и запрыгивает обратно. До неё это делали только мальчики и совсем взрослые девушки. М-да… А лошадь тем временем, как заведённая рысит по большому кругу, и вот новая команда:

- «Соскок в одно касание!» Из среды подростков раздаётся «Давай! У-у-у! Мы с тобой!!!» И я понимаю, что сейчас будет что-то особенное. Соня разгоняет коня быстрее, я чувствую, что сейчас этому  коню она  куда роднее, чем мне; она совсем другая, чужая и незнакомая. «У-у-у! Давай!» - подбадривают друзья. Она вскидывает голову, перебрасывает своё маленькое тело, касается земли и тут же – в одно касание! – тут же запрыгивает обратно…   Я  не специалист по джигитовке, но судя по реакции окружающих, это высший пилотаж. Три раза «М-да…»  Я начинаю ей завидовать, я тоже так хочу, но ТАК я уже не научусь, поздно. Можно начать всё сначала: сменить место жительства, работу, мужа, даже пол, но возраст… тело таким ловким, как двадцать лет назад уже не будет.

А между тем начальница объявляет конец показательных выступлений и начало эстафеты, приглашаются желающие родители. Под гнётом тяжких мыслей о грузе лет, измученная солнцем и чувством вины за чувство зависти, я отбиваюсь от Соньки, тянущей меня на эту эстафету. Небось, какая-нибудь пионерская забава типа бега в мешках и оббегания столбиков, да пошли вы все… Но через несколько минут я уже жалею, что отказалась. На стадион выводят двух свежих лошадей и каждый участник должен залезть на одну из них (нет, нет, не на бегу, каждую лошадь держат по два дюжих молодца), перевернуться в седле на 180 градусов и спрыгнуть. Ведь так интересно попробовать, а я, дура, отказалась! Правда, когда начали пробовать другие родители, я уже не показалась себе такой уж дурой. То, что со стороны кажется проще простого, особенно после детских упражнений на скаку, видимо, задачка ещё та…

Встречая каждую зарю,

Я жизнь за то благодарю,

Что учит – и зимой, и летом –

Делиться непременно светом.

Ей-богу, что ни говори,

Нет больше счастья –

Свет дарить.

 

 

* * *

 

Чудеса – они кругом,

Далеко ходить не надо.

Чтобы убедиться в том,

Хватит пристального взгляда.

 

Вон – усевшись на цветок,

Шмель – мохнатый сгусток гуда –

Цедит медленно медок.

Чем, скажите мне, не чудо.

 

 

* * *

 

На цветке, как на батуте,

Невесомая пчела

Раскачалась – и под купол

Неба синего ушла.

 

Муравей, тащивший прутик,

Позабыв свои дела,

Вслед глядел и спину щупал –

Нет ли у него крыла.

 

 

ТЕБЕ

 

В пчелином гуде все цветы земли

Я радугой готов стелить тебе под ноги –

Чтоб были радостными сплошь твои дороги,

В какую б даль они не пролегли.

Все случилось так неожиданно, что я сразу и не понял... происходящее со мной - это сон или я и в самом деле умер.

Жил ли я вообще, или просто перед моими глазами пропустили чью-то жизнь?!

Жизнь- наполненную невзгодами, трудностями, бедами и горем... Жизнь такую тягостную, от каковой порой хочется кричать, рыдать... а иногда даже выть... выть точно раненый дикий зверь.

Жизнь- наполненную любовью, счастьем, красотой лазурного неба и теплотой солнечных лучей... Жизнь такую неповторимую, от каковой порой хочется смеяться, петь и танцевать, то легко вальсируя, а то выдавая резвого гопака.

Жил ли я?... любил, был ли счастлив?..

Встречал ли золотисто-алое солнечное светило?..

Глядел ли на бирюзовое, присыпанное сверху пухом облаков, небо?..

Прикасался ли к губам той единственной дарованной самим Богом, природой или случаем?..

Да!

Да!.. несомненно, я любил, встречал, глядел и целовал...

Несомненно, я жил и был одновременно счастливчиком и неудачником.

Я прожил долгую жизнь и сколько себя помнил, всё время, трудился на благо семьи, общества, страны, и быть может самой планеты. Я прожил жизнь- верно, так как велят её жить принципы и устои нашего общества. Я учился, служил, работал, воспитывал детей, нянчил внуков. Я даже успел вспомнить о Боге... тогда, когда сломленный болезнью несколько лет томился на больничной койке с переменным успехом, то выздоравливая, то наново повисая между жизнью и смертью.

Жизнь... Смерть...

Жизнь...Смерть...

Лишь мгновение, миг, морг твоего века разделяет два, эти понятия. Кажется, еще ты жив... еще дышишь... еще тревожишься за что-то... морг- и вот уже тебя нет!.. Нет!

Или все же есть?

Сначала показались какие-то еле заметные контуры, очертания, чуть зримые пунктиры, штрихи... А затем проступили уже более различимые дивные, тонкие линии, прямые и зигзагообразные, с острыми углами, и вовсе мудрёные кривые, изогнутые диагонали... Еще доли секунд и передо мной закружились разнообразные геометрические фигуры, то плоские квадраты, то равносторонние треугольники, а то объемные кубы, цилиндры и конусы. Они замельтешили так часто... словно пытались столкнуться со мной или впитать меня в себя. Их цветовая гамма поразила меня так, что в первый момент я и не заметил как оказался по ту сторону жизни.

Будто в бесконечном и быстро прокручиваемом фильме линии резко изменяли свое движение. Они переплетались с фигурами, плотно опутывая их сверху, или просто завязывали узлы на одной из их сторон, а после также мгновенно раскручивались в обратном направлении. Вскоре фигуры ярких раскрасок поблекли, а на передний план, заслонив пирамиды и трапеции, вышли голубоватые лучи. Они заколыхались, словно прибрежные волны и мне тотчас почудилось, что я сам - это гибкая тонкая струна... простая линия только ярчайшего зелёного цвета...

Городок засыпал. По освещённым улицам торопились редкие прохожие, скрывались в тёмных дворах и хлопали двери в подъездах. Все спешат домой. Ночь над городом. Проезжали машины. Ехали неспешно, словно опасались потревожить тех, кто, умаявшись за долгий день, готовился ко сну. Некоторые засыпали, едва коснувшись подушки, другие прикорнули, и при любом шорохе, открывали глаза, чтобы взглянуть на часы. А иным не спалось, они прислушивались к звукам за окном, и думали, перебирали жизнь по дням и событиям. Так и Иван Фалугин лежал и вспоминал, всё раскладывая по стопочкам, а они росли, в прожитые годы превращаясь…

Вечерами, в тихий дворик, заросший черёмухой, приходил парень. Дожидаясь Таньку Самсонову, свистел соловьём, с местными птахами развлекался, их передразнивал, и с ними разговаривал. Вот разнесётся трель и тишина — это он ждёт, чтобы какой-нибудь соловей откликнулся. Свистнет и снова притихнет, а потом как завернёт, как защёлкает, даже не верится, что это не птаха малая, а Танькин хахаль вытворяет. И соловьи не выдерживали, вторили ему, и несли свои песни над городскими улицами, над всей округой. Потом, когда Танька выходила, они до рассвета просиживали на скамейке под окнами Ивана Фалугина. И всегда, услышав за окнами знакомую соловьиную трель, старик Фалугин почему-то радовался в душе, но в то же время, виду не подавал, а наоборот, хмуро сводил брови к переносице и начинал бормотать.

— Вот сейчас подниму Танькиных родителей, и пусть всю ночь слушают, а этому хахалю, Серёжке, накостыляю по загривку, ежели повстречается. Ишь, соловей нашёлся! Ладно, хоть не разбойничает, — Иван Фалугин бубнил, грозно хмуря седые брови.

Выговорится, выпустит пар, а потом сидит на кровати, прислушиваясь к тихим голосам под окном, к приглушённому смеху, к торопливому шёпоту, к недолгой тишине, и опять раздавались голоса. Иван вздыхал, скрипел старыми рассохшимися половицами, пересаживался на табуретку возле окна и курил папироски. 

Иван Фалугин курил и думал. Цветные пятна, словно кусочки мозаики, мелькали перед глазами, когда крутишь игрушку — калейдоскоп. Некоторые пятнышки исчезали: мутные, непонятные и пустяковые, а другие начинали складываться в картинку. Казалось бы, крутились мысли ни о чём, но в то же время, он думал о жизни, о завтрашнем дне и вспоминал прошлое, словно возвращался на круги своя. Иван поднялся, звякнув графином, налил воды и выпил, потом подошёл к окну. Громыхнуло. Прокатилось по небу. Сверкнула молния, но где-то вдалеке. Зашумели деревья. Порывом ветра пригнуло кусты. Опять заскрежетало: медленно, протяжно, словно камни ворочают. И тут же тьму располосовала молния. Ослепила. Следом ещё одна чиркнула по небу и снова в небе рокотнуло. Вовсю заливались соловьи, а потом, испугавшись, смолкли. Ветром донесло густой горьковатый запах черёмухи, что разрослась под окнами, где на лавке сидела Танька с ухажером. Прохладой потянуло в ночи. Свежий ветерок пробежал по кустам. Опять заскрежетало. Танька взвизгнула, когда вспышка ослепила её. Затормошила Сергея, и они припустили к подъезду, а на землю упали первые тяжёлые капли дождя и, приближаясь, зашумел ливень. Иван вздохнул, опять перед глазами замелькали картинки, но другой ночи. Почему-то, она всё чаще стала напоминать о себе. Вспомнилась душная и беспросветная долгая ночь, с обложными тяжёлыми облаками, нависшими над округой, но без дождя, и с таким же плотным запахом черёмухи над рекой и округой, как сейчас за окном. Ночь из далёкого прошлого…

Кисть Врубеля, Гогена ли, Дали рука - 

Июньский вечер ало-фиолетовый.

Пробилась к сердцу маленькая лирика,

Шурша листвы счастливыми билетами.

 

Я нежу тишину в душе по-прежнему:

Вдруг мне тебя услышать посчастливится?

Ты поцелуй меня дождем черешневым,

Чтоб Муза не заметила, ревнивица.

 

Рассвет на землю осторожно спустится,

Касаясь букв в твоем волшебном имени...

Растеряна... В душе моей - распутица:

Я в лирику! Ну, где ты? Догони меня! 

 

* * *

 

Обивает июнь золотые порожки

Полных рая чужих шалашей под замком.

Может, мы настрогаем на ужин окрошки

На дожде - кисловатом и крепком таком?

 

Будет доверху чуда в бездонной кастрюле - 

Пусть достанется вдосталь друзьям и врагам...

А потом мы внезапно очнемся в июле,

Чтоб горячие ливни упали к ногам...

 

Малодушно пытаясь спастись от потопа,

Мы вернемся на миг к своему шалашу

И затеем вишневую кашу с укропом...

 

Но об этом я позже тебе напишу. 

 

* * *

 

Плюс двадцать восемь градусов!

Невиданный апрель!

Любовь ошиблась адресом,

Вошла в чужую дверь.

Всех разглядела пристально,

Бессовестно, в упор:

И разгорелась искорка

В нешуточный костер.

     С прошлого сезона в Музее-квартире Алексея Толстого на Спиридоновке можно увидеть постановку «Старуха. Хармс» по повести Даниила Хармса «Старуха». Это авторский спектакль актера и режиссера Андрея Кочеткова – «дебютная» работа  созданного Андреем независимого «Яхонтов-театра». Эскиз «Старухи…» был показан в Музее-квартире Вс. Мейерхольда. Оба «места силы» как бы символизируют собой две, все более четко обозначающиеся на театре, тенденции.

     Одна тенденция – все больше ставится спектаклей не по оригинальным современным или классическим пьесам, а на основе инсценировок прозы самых разных эпох и самых разных эстетических и стилевых направлений.

     Другая тенденция – не то, чтобы буквальное освоение заново в нынешние времена наследия Мейерхольда… но близкий этому поиск новой театральной визуальности. Новой визуальной знаковости и символичности. В психологическое реалистическое действо, во вполне себе «разговорные» спектакли, построенные «по школе», все больше и больше включается приемов и способов построения и разворачивания действа из других видом сценических зрелищ. Тут и сложные куклы, и особая работа с частями декораций и аксессуарами, как с куклами; и разнообразные виды пластики – пантомима, танец (включая совершенно авангардный и полуабстрактный контемпорери-денс); и почти цирковые и гимнастические трюки; и «живая музыка»; и разнообразные вокальные и музыкально-инструментальные экзерсисы.

     Для воплощения этой, второй тенденции, чаще всего привлекаются, как основа действа, именно прозаические, а не драматические литературные сочинения. 

     Нередко постановщикам удается весь этот разнообразный сценический набор – вместе с огромным объемом вербального текста! – уложить в достаточно цельное, внятно вы-строенное, органичное в слиянии всех своих частей, действо. И получается, что на наших сценах психологические драматические спектакли (да и нередко и кукольные, балетные и оперные) на каком-то ином уровне пытаются вписать древнейшие синкретические основы  сценического действа в современное художественное мышление, в современный нервный, чувственный и интеллектуальный строй общения. Причем, явно не просто осваивают внешнюю форму, технические и технологические приемы, методы и принципы. Но «вспоминают» мистериальную, мистическую, обрядовую… почти сакральную!.. основу этих действ.  Можно оговориться, конечно, что ножки всего этого растут из пост-модернистских поисков. Но это не так уж и важно. Хотя, конечно, в том, что делает Андрей Кочетков в своих постановках по своим же инсценировкам, явно просматриваются отсылы к «расцвету пост-модернистской эпохи» в драматургии и на сцене.

     Спектакль Андрея Кочеткова «Старуха. Хармс» откликается на обе, обозначенные вы-ше, тенденции. И вторая для этой постановки – во многом определяющая.

     Это постановка не только и даже не столько для тех, кто увлечен Даниилом Хармсом. Она для тех, кто не просто любит слышать со сцены разыгрываемую в лицах прозу и поэзию и кому, к тому же, интересно театральное зрелище в подлинных интерьерах и в реальных стенах старых зданий. Это зрелище для тех, для кого театральная постановка – это непременно наглядное повествование о природе и свойствах сценической игры, в которой все превращается во все, и все текуче, как в жизни, и смыслы не зажаты в однозначных границах, а перетекают один в другой.

 В одном эзотерическом продукте китайского буддизма (коане) есть характерный пример взаимоотношения истины и красоты. Коан — это некая духовная практика, маленькая головоломная и духоломная задачка, которую нужно правильно разгадать. Представим себе дзенбуддийский монастырь, множество молодых послушников, ведущих суровый аскетический образ жизни: подъем в пять утра, скудный завтрак, работа, медитация, скудный обед, опять работа и опять медитация, а вместо ужина — горячий камень, который монахи кладут на живот для того, чтобы его не сводило судорогой от голода. Жизнь подчинена одному — уничтожению желаний. Монахи молоды, полны сил, но каждый мечтает лишь о том, чтобы Учитель совершил некое спонтанное действие, которое привело бы к внезапному озарению ученика. «Что есть хлопок одной ладони?» — спрашивает Учитель, и внезапно просветлевший ученик отвечает: «Это звук тишины».

Однако, вернемся в монастырь. Весна. Светит солнце. Природа пробуждается. Монахи выходят на прогулку. Вдруг кто-то из них видит крохотного пушистого котенка, который бежит, семеня лапками, в сторону людей. Котенок забавный, милый, воплощение грации и красоты. Вот один монашек берет его на руки и улыбается; котенок заурчал и начал перебирать его шафрановую одежду острыми коготками; к монашку подходит другой и тоже с улыбкой берет на руки котенка… И вот уже рядом с котенком образуется целый кружок, этакий спонтанный клубок доброты. Монахи, что дети, радуются красоте этого милого пушистого создания. На монастырском дворе появляется Учитель, высокий сухой старик, убеленный сединами. Он с улыбкой снисхождения глядит на своих учеников. Что поделаешь — еще дети?! Тихо ступает он к тому месту, где монахи ласкают котеночка. Они раздвигаются в почтении, пропуская его. Учитель берет котенка на руки, ласково треплет его по загривку, выходит на середину двора. Все ученики с благоговением смотрят на своего Наставника. Старик продолжает улыбаться. Он — истина, он достиг света, он — воплотившийся Будда. Его любимая фраза, которую он часто повторяет ученикам, — «увидел Будду, убей Будду». В этом волшебный парадокс их знаний. В мире нет ценностей, поскольку они блекнут по мере уничтожения желаний. Не нужно ничего желать — и будешь счастлив… (счастьем мраморной статуи) …Старик поднимает котенка над своей головой, просветленным взглядом обводит лица своих учеников, потом резким движением натренированных пальцев в одно мгновение отрывает котенку голову и выбрасывает его за изгородь монастыря. Послушники в молчании склоняют головы. Они не должны удивляться, ибо рождается новый коан. Зачем Учитель убил котенка? Правильный ответ найдет лишь тот, на кого нахлынет внезапное озарение. Истина в том, чтобы не привязываться ни к чему, в том числе и к красоте. Увидел Будду, убей Будду. Какая же связь между Истиной и Красотой?

Помню, когда я начал знакомиться с дзеном, меня преследовал вопрос: «Зачем Учитель убил котенка? Разве нельзя было без этого обойтись? Зачем убивать, когда можно не убивать?»

Восточная эзотерика, на мой взгляд, пропитана идеей бессмысленных убийств. Автор романа, в котором я прочитал о монастыре и кошке, Юкио Мисима, в прошлом — послушник одного из буддийских монастырей, совершил на военной базе Японии ритуальное самоубийство, сделав себе харакири кривым ножом… В «Бхагават-Гите» Кришна, воплотившийся в возничего, учит Арджуну не страшиться убивать. Ведь человек — это всего лишь звено бесконечной цепи перерождений. Все в «Бхагават-Гите» красиво, кроме одного — в ней нет даже намека на нравственность. Любовь к Богу не может быть без любви к человеку, потому что это суть одной любви — Божественной.

Истина и красота. Неужели между этими понятиями может быть противоречие? Главное то, что мы подразумеваем под истиной и красотой.

Тихое постукивание колёс поезда всегда нагоняет на меня сонливость, но не сегодня. Все мои соседи по купе давно спали, а я не мог уснуть. Я не смотрел на часы, но был уверен, что уже давно глубокая ночь. В окно нашего купе ничего видно не было, сплошная темнота. Глаза ослепляли мелькающие придорожные фонари. Мысли не давали мне уснуть. А подумать было о чём…

Моя жизнь за последние четыре года текла как рутина, без каких-либо изменений. После того как я окончил институт, то по распределению попал в небольшой город Сибири, где работал на небольшом заводе. За это время друзей не было, да я и особенно не располагал их завести, так как знал, что долго в этом месте не задержусь. Конечно, были знакомые, с которыми можно было поговорить на общие темы, провести вечер в компании, но не больше. В какую-либо большую дружбу это не выходило, да я и сам не старался этого делать. Рутиной, а скорее ссылкой я называл свою работу и квартиру, которую снимал на это время. 

Жизнь после окончания института рисовала мне краски, где впереди меня ждало большое и как мне казалось блестящее будущее – я буду работать в столице, самой лучшей компаний с огромной зарплатой, жить и наслаждаться. Но оказавшись на месте, я окунулся в обыденность, простую городскую жизнь и удивлялся, как меня сюда занесло. 

Мои родители не последние в этом мире люди, но меня крайне удивило, что они даже и пальцем не пошевелили, когда я поведал, когда отправляюсь «чёрт знает куда». А, даже, наоборот, обрадовались, что я там ума наберусь и стану человеком. В общем, мы расстались не на радостных нотах. Денег мне не дали, только на первое время – снять квартиру и не сдохнуть от голода. Да, я был не пай мальчиком в юности, но в то же время не пил, не гулял по барам, как многие из моих знакомых, но был грешок - надолго мог засиживаться в компьютерах, убивая время в играх… Но, учился же, и окончил институт.

За это время в провинции я стал отшельником и вёл совсем иную жизнь, как-то остепенился, не пререкался с начальством, выполняя работу, что мне давали. Исполнительности и аккуратности меня научили в детстве родители, и я был удивлён, что эти детские навыки у меня не умерли, тем более за всё, что я брался, старался доводить до конца. Так, может, и тянулось бы время моего пребывания, но этому не суждено было случиться… Всё довольно круто изменилось…

Я увидел её случайно в парке, через который проходила моя дорога домой с работы. Она сидела на лавочке и читала книгу. Молодая, красивая, такая таинственная и казалось не защищённая от злобного окружающего мира. Ветер снёс с её головы шляпку, которая полетела прямо в мою сторону, и мне ничего не оставалось делать, как поймать её и поднести моей незнакомке. Она поблагодарила меня, улыбнулась и потихоньку пошла в сторону выхода из парка. Я как стоял, так и остался стоять загипнотизированный этим моментом. Я не понимал что со мной, хотя всё было понятно – я влюбился.

На следующий день я купил первую попавшую книгу в киоске и с жадным взглядом начал осматривать все лавки в парке, и на моё счастье, она снова оказалась на том же месте. Я как первоклассник выбрал первую свободную от неё скамейку и уселся, открыв при этом свою книгу. Смотрел в книгу, но ничего не видел. Эмоции перехлёстывали в моей душе, сердце бешено билось и буквы на первой странице плясали ужаснейший танец. В таком состоянии я просидел до темноты, даже когда она встала и ушла из парка.

Разрывая добычу в прыжке,

Я клыками вонзаюсь в горячее. 

Мне бы кошкой таиться в мешке,

Но ведь нужно планету раскачивать.

 

Впала жертва в панический транс. 

Стынет глаз, кожа стала пергаментом, 

И разодран весь твой Ренессанс 

Первобытным моим темпераментом.

 

Морду выпачкав кровью живой, 

Замер зверь, поражённый деянием, 

В небо взвил свой отчаянный вой 

И тотемным застыл изваянием. 

 

ШАМАНСКАЯ ПЕСНЯ

Он в шкурах, тряпочках, шнурках 

В дыму кружится.

Как нить, разматывает страх –

Волчок-волчица.

Пой, комуз, бубните, бубны. 

И шаман в  бреду… 

Умирать совсем не трудно – 

Отдыхать иду!

Вокруг огня, вокруг меня, 

Чуть-чуть за ухом

Кропит он кровью, поклонясь, –

Духи для духов.

Пой, комуз, бубните, бубны. 

И шаман в  бреду… 

Умирать совсем не трудно – 

Отдыхать иду!

Совсем не долго до утра –

Близко закланье.

Из горла – чёрного нутра 

Его камланье:

Пой, комуз, бубните, бубны. 

И шаман в  бреду… 

Умирать совсем не трудно – 

Отдыхать иду! 

 

СТЕПЬ

Стонет старый крест дорожный.

Стелит в поле суховей

И колышет осторожно

Волосинки ковылей.

 

Ширь да гладь, куда ни глянешь

Лишь стрекочет саранча.

Выгорел и выцвел глянец

Неба на моих плечах.

 

Степь течёт и разливаясь,

Жарким маревом дыша, –

Вызревает, вызревает

Бесконечная Душа…

Позовёт отчизна-мать, вспомнив имя, отчество.

И кому-то помирать очень не захочется,

Но, оставив дом родной и дела семейные,

Без раздумий вступит в бой каждый тем не менее.

 

Ну не каждый, что грешить и впадать в ребячество,

Кто-то очень может быть от войны и спрячется.

Отсидится, переждёт где-нибудь по-тихому,

Скажет, плюнув, ну и чёрт с их неразберихою,

 

Не подставив пулям грудь. Не беда, ребятушки.

Обойдётся как-нибудь Русь, отчизна-матушка.

Поднатужась в грозный час, соберётся с силами.

Божий промысел и глас не оставит милую.

 

Смысла нету забивать голову вопросами,

Где героев столько взять, рядовых, Матросовых.

Тесно связаны судьбой и одною линией

И известный всем герой и герой без имени.

 

               хххххх

 

Говорят, на войне не жалели людей,

Потому столько наших погибло на ней.

Посылали солдата на верную смерть,

Раз солдат, значит долг твой — в бою умереть.

 

Говорят, не готовы мы были к войне.

А потом те, по чьей так сложилось вине,

Говорили в Приказе: «Ни шагу назад!»

Очень много чего о войне говорят.

 

Говорят, кто сражался и кто воевал.

Говорят, кто войны отродясь не видал.

И прославленный маршал, и храбрый солдат,

И трепач, и историк о ней говорят.

 

Говорят и приводят, хоть верь, хоть не верь,

Доказательства, факты и цифры потерь,

Что за семьдесят лет не смогли сосчитать,

Что уже невозможно почти доказать.

 

Потому что война — это сумма работ:

Отсекает пехоту ручной пулемёт,

Тянет связь в одиночку отважный связист,

Дышит гарью и копотью в танке танкист.

 

А десантник, что сброшен во вражеский тыл?

Все, кто честно и верно отчизне служил,

Выполняли её, чтобы весь этот спор,

Оставаясь в сердцах, не стихал до сих пор.

Не дай нам, Бог, 

Забыть года лихие – 

Войны урок 

И цифры жертв сухие!

Отечества 

Свободу отстояли,

Величества 

Страны не променяли

На жизнь свою 

И рабства полоненье.

Прожить в бою 

Последние мгновенья

Вы предпочли… 

Тем славу заслужили,

Сквозь «ад» прошли – 

Победа стала былью!

Пример Отцов – 

Великий подвиг духа!

Не хватит слов, 

Бессильна тут наука,

Чтоб описать 

Эмоции сраженья,

Не испытать 

Нам страха пораженья!

Представить, что 

Войну мы проиграли

И Русь – ничто… 

Ее не защищали,

Нельзя никак! 

В традиции народа – 

Себя в кулак, 

Раз дорога свобода

Вперед и в бой! 

За Родину святую!

Здесь каждый «свой» 

За истину простую:

За дом родной, 

За счастье поколений!

Какой ценой? 

Без торга и сомнений!

Забыть о вас, 

Погибшие, живые – 

Предать тот час, 

Когда в сороковые

Под танки шли… 

Погибли мил-ли-о-ны!

Те, кто дошли, 

Кто выжил, помнит стоны…

И стоны те 

Достойны поклоненья!

Живущим всем, 

Как предостереженья:

Не допустить 

Кощунство и забвенье – 

Предотвратить 

Войны той повторенье!

После очередной – на этот раз двухмесячной – командировки в «горячую точку» командир мотострелковой роты Игорь Кедров без единой царапины возвращался к семье, домой. Здесь не просыпались ночами от треска автоматных очередей на улицах; не опасались, что из неприметного авто, проезжающего мимо КПП воинской части, вдруг вылетит граната; не ждали пули или ножа в спину во время патрулирования по чужому городу, население которого на дух не переносило миротворцев в погонах. Здесь был мир – привычный, пусть со своими проблемами, не всегда справедливый, но – мир...

Людмила встретила Игоря так, как и должна была встретить офицера, вернувшегося из длительной командировки на войну, любящая жена: кинулась на шею, расцеловала под восклицания: «Ну наконец-то! Слава Богу!» и срочно погнала благоверного под душ, сама же захлопотала на кухне. 

Но, сев за накрытый стол, который венчала запотевшая непорочная бутылка «Таможенной» водки, капитан быстро понял: не всё спокойно в королевстве Кедровых. Это проглядывало и в напряженно нахмуренных бровях жены; и в ее ответах на мужнины вопросы о житье-бытье – дважды невпопад; и в неловком движении – за малым не просыпала кофе, а размешивала его быстро, нервно побрякивая ложечкой о стенки керамической кружки.

– Случилось что? – еще не допив забеленного сгущенкой любимого напитка, спросил Игорь.

– Представь, да, –  моментально откликнулась Людмила.

– Серьезное?

– Серьезней не бывает.

– Так рассказывай. –  И Кедров отставил кружку.

– Дочь твою одноклассник ни за что избил! – с прорвавшейся ноткой

 злости выпалила жена.

– И... сильно?

Перед глазами Игоря возник образ Иринки, тихони-семиклассницы.

– Да уж... Со всей дури полной папкой с книгами по голове! А бил подло, сзади... На перемене подскочил. Иринка чуть не упала, плачет, а все вокруг смеются, и этот гаденыш громче остальных.

– Учителя знают?

– А толку?  Ходила я уже к директрисе...   

– Такого слова вроде бы как нет, –  опрометчиво заметил Игорь.

– Зато человек есть! – тут же взорвалась Кедрова. – Дама за сто килограммов! Вся из себя: что костюм, что прическа, плюс на каждом пальце по бриллианту! И заявляет: а может, он нечаянно... Какое, говорю, если он Иринке проходу не дает! То лягушку в рюкзачок, то кнопку на стул... То подножку, то в спину кулаком... А бриллиантовая, на пару с классной руководительницей, хором: нет, Леша хороший! Он просто очень моторный... Что, Карлсон, что ли? Ну да я точно знаю, почему они его выгораживают. Папочка у этого хулигана преуспевающий коммерсант, он же главный школьный спонсор. Потому в классе и доска импортная, и мебель... Ремонт текущий – покраска-побелка – опять за счет фирмы... Да все учителя на этого нового русского молятся, словно на чудо-икону!

Мина разорвалась совсем близко. Сопровождаемые свистом летящих осколков, в траншею посыпались комья мокрой земли.

- Все живы? Никого не зацепило? - Святослав метнул взгляд в глубину темнеющего рва.

- Живы, товарищ командир, - отозвался голубоглазый паренёк. Лицо его густо было выпачкано грязью, из-за чего глаза казались двумя незабудками.

- Свят, ответку даём? - спросил молодой мужчина в бандане камуфляжной расцветки.

- Отставить, Влад, боеприпасы беречь надо. Неизвестно, когда подвезут.

Снова разорвался снаряд, теперь немного дальше.

- Вот сволочи, мать их! - сплюнув сквозь зубы, передёрнул затвор автомата Влад. - Раздухарились к вечеру, черти.

- Понты колотят, - у самих-то со снарядами тоже не густо. Интересно, как у них со жратвой? - вступил в разговор бородатый мужчина лет сорока пяти.

- Егор, хорош, смени тему, - обратился к бородачу Влад. - О еде ни слова. И так в животе духовой оркестр играет.

- Товарищ командир, чем людей кормить? - обратился к Святославу Максим, - веснушчатый парень, отвечающий за питание бойцов. - Осталось четыре банки тушёнки, две упаковки овсянки. Хлеб закончился.

- Открой две банки, смешай с хлопьями. Остальное оставь на утро.

«Гуманитарка», которая доставлялась раз в неделю, вчера не пришла. Обычно это был незамысловатый набор продуктов, состоящий из круп, консервов, чая, сахара и сигарет.

Последний компонент был наиболее важным. Пережить никотиновый голод было тяжелее всего. Привозили также медикаменты и тёплые вещи.

Гуманитарную помощь собирали жители российских регионов. Её доставляли как большегрузные фуры, так и небольшие «Газели».

Одна из таких малолитражек курсировала между прилегающей российской территорией и небольшим населённым пунктом на территории Донбасса. Село в течении месяца переходило то к украинским военным, то к ополченцам, которые и удерживали в данный момент тактически важную территорию. Две траншеи в поле на расстоянии двухсот метров друг от друга тоже периодически меняли своих хозяев.

За время военных действий в селе почти не осталось кудахтающей и хрюкающей живности, - её уничтожили постоянно недоедающие вояки.

Святослав прошёл по набухшим от влаги доскам, которые бойцы бросили на дно траншеи, чтобы не месить грязь. Март выдался холодный и дождливый. Небесная вода часто заливала грешную землю, иногда дождь сменялся мокрым снегом, по ночам случались заморозки.

- Свят, дело дрянь, - медикаменты на исходе. Может, к Любане сгонять? - спросил у командира Влад.

Любаня была фельдшером, работала в местном медпункте, жила на окраине села. Она никогда не отказывала в помощи, причем, как ополченцам, так и раненым неприятеля.

Миловидная, добродушная женщина жалела парней, которые в силу обстоятельств вынуждены были калечить и убивать друг друга. От неё веяло каким-то теплом, уютом, напоминающем о родном доме.

Я ищу предлог уйти из дома –

на себя взглянуть издалека,

побродить по тропам незнакомым,

наблюдать, как меркнут облака,

 

подбирать обрывки разговоров,

взглядов, силуэтов (этот – мой!),

чувствуя себя каким-то вором,

крохобором с нищею сумой.

 

Никому не видимые ранки

напитают тайное словцо.

Как прекрасно то, что на изнанке,

и бесстрастно то, что налицо.

 

Я хочу, чтобы во мне ты не был,

вырывая из души клеща,

но глазам дано так много неба,

а любовь могуча и нища,

 

и она никак не перестанет...

Кажется, хочу того не я –

листьев лепет, крыльев трепетанье,

ласки ветра, трели соловья…

 

Как правдивы и понятны речи

облаков, дождей и мотыльков...

Я иду, иду себе навстречу,

удаляясь в глубину веков.

 

Буду я убийцей и героем,

но сегодня, под сердечный вой

глубоко в земле сырой зарою

свой секретик маленький, живой. 

 

***

 

Слезится улицы лицо,

мигают фонари.

Покров дождя на вид свинцов,

серебрян изнутри. 

 

Так строгий взгляд любовь таит,

маня голубизной.

Земля, холодная на вид,

беременна весной. 

Возобновляющиеся дискуссии о Сталине побуждают и меня вставить свое негромкое слово. И слово это – не столько о Сталине – личности (тут понаписаны горы) сколько о Сталине, как гребне одной из мощнейших волн исторических потрясений.

Размышлял я обо всем этом еще в годы Перестройки. Писал. «Тыкался» в редакции. Но в пустую – был здесь «вне тусовки». Так вот и пришлось публиковать кое-что у себя. В частности, в вышедшей с почти двадцатилетним опозданием и крохотным тиражом книге «В лабиринтах истории» (2006 г.) 

Суть моих раздумий была и остается простой. В годы перестроечных интеллектуальных бурь (а если точнее, то уже накануне их) у меня создалось впечатление, что востоковеды вплотную подошли к тому, что я сейчас хотел бы вновь сказать, но не стали это озвучивать. К этой мысли меня подтолкнуло и то, что довелось прочесть и в дискуссиях, включая и более ранние, об азиатском способе производства, восточной деспотии и абсолютной монархии, а позже и о «казарменном социализме». Правда, сегодня, то, что я сейчас пишу, может уже показаться банальностью. Но все же хотелось бы эту банальность как-то вновь обосновать.

Мой вывод оказался простым. Суть его в том, что даже самые новые исторические феномены органически связаны с древнейшими поисками в социокультурной и этических сферах. Не отвергая целиком подходы к социализму, и как к форме «государственного капитализма», думаю, что при более панорамном взгляде в том, что было названо отечественным социализмом можно было увидеть вариант «азиатского способа производства» производства с соответствующим ему (прежде всего, в годы правления Сталина) восточным деспотизмом. Пишу об этом, не спеша с эмоциональными оценками, а лишь как о явлении. Ну, какие поспешные оценки нужны, когда мы говорим: у медведя такая-то шерсть, у жирафа такая-то шея. А у крокодила такие-то зубы? – Здесь уместнее рассуждать о том, как и почему это появилось и каково место медведей и жирафов в фауне и на лестнице эволюции.

Но сначала очень сжато напомню, что под «азиатским способом производства» (понятие, которое еще употреблял Маркс), - это такая организация общественной жизни, которая основана на доминировании жестко поддерживаемой консолидации социума и олицетворении этой консолидации культом вождя, лидера, фараона, императора… Подталкивают к его появлению, и периодическому возрождению в разнообразных обличьях очень простые причины: необходимость использования больших организованных групп людей для освоения определенных природных ресурсов, в частности, ирригации, на берегах великих рек или (либо одновременно) борьбы с мощным противником. Все это может быть подстегнуто логикой внутренней борьбы, которая в силу ритмики истории на определенных этапах схваток в тех или иных регионах ведет к тому, что кто-то побеждает и тем самым увеличивает свою силу и, соответственно, власть. Таким образом, тот из противоборствующих, кто изначально защищал свои родовые, племенные и прочие , относительно частные интересы, расширяя сферу своего влияния, логикой самой борьбы за выживание вынуждается сопрягать собственные частные и клановые интересы и с интересами государства, империи и т.д.

Я брошу свои лучшие стихи,

Как жемчуг, в моря нежные объятья...

Лови меня! Срывает ветер платье,

Легки шаги. Теки строка, теки.

Вернись туда, откуда родом ты!

Все не стихает в раковине дивной

Прибоя гул - все слышатся мотивы

Необъяснимой, вечной красоты.

Стихов стихия. Море. Мирозданье.

Один исток всего, один порыв -

И каждый раз волнуется прилив

У ног моих, в моих стихах. 

Признанье

И снова испытанье на отрыв. 

 

МАСТЕР И ЕГО МЕЧТА 

Man and his thought A.Rodin

Грубый мрамор - мыслей тяжёлый сонм,

И резец в руке, но рука дрожит,

Плоть нежна, но дух от него бежит,

Силуэт её - образ сладких дрём.

Силуэт её - как невинна грудь!

Он её лелеет, она свята,

Она - лишь ребёнок, она - мечта

И внезапно мрамор поддался, чуть.

Чуть ясней, чуть мягче - плечо, рука

И лицо прекраснее всех богинь

О исчезни ты, наваждение, сгинь

Он её обнять бы хотел - слегка.

Хоть слегка, как тысяча братьев, он

Прикоснуться к ней бы хотел, сумел..

Но тот мрамор нежный вдруг отвердел,

Он охвачен ужасом, пригвозжден.

О неверный мрамор, как ты посмел?

Я твой мастер, твой повелитель я!

Ты моя Галатея, навек моя...

Но так невозможно слиянье тел. 

 

ВДВОЁМ  

Имена на небесных скрижалях,

Твоё имя на тонком кольце -

След на коже, на милом лице

Все морщинки любви и печали.

Кто читает судьбу по руке?

Бывает так, что за чередой неприятностей и потерь наступает умиротворение, спокойствие. Такое тихое, домашнее. Икажется, что уже и не помнишь всего плохого, что было когда-то. Это, словно, вдруг так, нечаянно, вытащил счастливый билетик. Держишь его в руке и боишься потерять. Говорят, что нужно его съесть и загадать желание. Не очень-то мне верится. Но… А вдруг… 

 

ИСПИВ ЛЮБОВЬ

Испив бокал любви, нектар медовый    

От чувства закружилась голова.        

И сердцу твоему блаженно вторя       

Казалось, больше не нужны слова.      

 

Я никого вокруг не замечала        

Попробовав пьянящего вина.        

И для меня вселенной было мало,       

Любовью упивалась я до дна.        

 

Узнала вкус я горечи разлуки,        

Любовная упала пелена.        

Глотнула колдовского зелья. Муки...    

Меж нами будто выросла стена.        

 

Пьянящего не надо мне нектара,        

Не надо лжи, напрасные слова...        

Придет любовь прекрасная, иная,        

Из чистого я выпью родника.  

   

РАЗЛУЧНИЦЕ...

Подумай, будет счастье у тебя,

Коль уведешь с семьи чужого мужа? 

И радости не будет бытия     

Когда у той, другой, на сердце стужа.

 

Сжимаясь болью, корчится душа,     

Не зная, как найти себе покоя.      

Сначала сжаться хочет и кричать,

Затем забиться в угол из-за горя. 

 

Ведь говорят, что счастья на беде    

Чужой беде, увы, нельзя построить.  

И пусть в своей ты твердо правоте

Уверена… С народом не поспорить.

 

И счастье по кирпичикам в стене,     

Твое оно должно быть, не чужое.     

И не сложить тебе его. В цене

Оно всегда останется другое...

Шукшинские Дни... Они проходят каждое лето в июле на Алтае уже сорок лет. Приехать на родину нашего знаменитого земляка стремятся люди со всех уголков Земли. Кому-то из современников очень близко творчество Василия Макаровича, кто-то выступает с резкой критикой его режиссерских и актерских работ в кино, рассказов и романов. И все же Шукшинское движение (если так можно выразиться) вбирает в себя все новые и новые виды деятельности - тут есть о чем поговорить и себя показать не только литераторам и кинематографистам, но и певцам, танцорам, художникам, даже спортсменам! 

 

Шукшинские дни берут старт в столице Алтайского края Барнауле, потом перемещаются в наш Бийск, далее - родина Василия Макаровича - село Сростки, а кинофестиваль проходит в городе-курорте Белокуриха.

Для газеты «Творческий Алтай» я делала очерк о художнике Зауре Ибрагимове. В его мастерской есть картина, где изображены мать и сын Шукшины. И тогда появилось мое стихотворение «Подсолнухи в Сростках»:

 

Они похожи: мать и сын –

Две солнечных души, два лика.

Стоит задумчиво Шукшин –

Сын Родины своей великой.

И лета ласковый денек

В улыбках бликами играет.

А из Москвы путь недалек

К родному, ясному Алтаю,

Где ждет-тоскует вечно мать:

«Такая, знать, судьба досталась –

Всю боль сыночку принимать».

И сердце вновь сжимает жалость:

«Непросто Васе моему,

Идя по свету, жить и верить.

Земное делать одному,

Где за победами – потери»... 

Июль приходит в Сростки  вновь,

В саду – подсолнухи – на диво.

О, материнская любовь!

Трудней тебя нет и счастливей.

А сын ушел за Солнцем в путь

И не успел сказать о многом.

Но верил, что когда-нибудь

Вернется к отчему порогу,

Придет с заоблачных вершин

В рожденья день. Танцует лето.

С улыбкой солнечной Шукшин

Глядит на земляков с портрета.

Из разных уголков Земли

Идут Пикету поклониться.

И песни слышатся вдали,

И радостью светлеют лица.

Над обелиском в мае синева… 

Спокойна высь, а ветер тих и нежен… 

Мне не вместить печаль сердец в слова, 

До боли долг пред павшими безбрежен. 

 

Победы не бывают без утрат. 

Но как бы ни были бои кровавы, 

Не отступал ни перед кем солдат, 

И гнал врагов за рубежи державы. 

 

Не только в дни больших и малых дат, 

А ежечасно святы у народа 

Свершения отечества солдат 

В лихую пору ратного похода. 

 

БЕССМЕРТНЫЙ ПОЛК  

 

Война в груди. Она нам бли`зка: 

В цветах, в печали и весне… 

Цветы, цветы у обелиска 

От тех, кто не был на войне… 

 

В честь павших грянет залп победный, 

Для них не кончится война: 

Они навеки в полк Бессмертный 

Свои вписали имена. 

 

Бессмертный полк походным шагом 

Пройдёт дороги всей Земли, 

В нём с дедом внук пройдётся рядом 

Во имя жизни и любви!

 

*** 

 

Чтите долю солдат за слезу матерей 

И окопную сырость и грязь. 

Чтите долю солдат за потерю друзей, 

За великую с родиной связь. 

 

Чтите долю солдат за шинели в пыли, 

За смертельные раны в боях. 

Чтите долю солдат, - им родимой земли 

Не хватало в далеких краях.

В данной статье мы рассмотрим ЭКОНОМИКУ, КАК РАЗДЕЛ ФИЗИКИ, т.е. только так, как можно считать ее наукой, а не спекулятивными моделями тех или иных ее игроков. Экономику, как часть БИОСФЕРЫ.

Прежде всего, еще раз заметим, что труд Вернадского о Биосфере Земли должен стать обязательным к изучению, по крайней мере, в высшей школе, причем ЛЮБОГО направления.

Ибо он написан строго по закону сохранения энергии. И именно в нем, в весьма кратко-ясной форме изложен главный ФАКТ любого процесса, происходящего на Земле – ТРАНСФОРМАЦИЯ ЭНЕРГИИ СОЛНЦА. И вот, об экономике, как трансформации энергии Солнца мы и напишем в данной статье.

Из ничего нет ничего. Все имеет свои составляющие – энергию и материю. Собственно энергия первичней, ибо именно она создала то многообразие форм материи. Материя буквально пронизана, СКЛЕЕНА энергией. И если мы хотим получить из экономики действительно НАУКУ, мы обязаны смотреть на нее именно так, а не иначе. Никаких чудес (чудеса, есть результат проявления энергии Бога, между прочим), никаких неожиданных выводов, притянутых за уши, причина-следствие – сумма = сумме, НИ ФОТОНА В СТОРОНУ (говорят один все-таки «убегает», но не будем углубляться, до выяснения – ЧТО У НАС ВСЕ-ТАКИ НА ЛУНЕ?). Таким образом, экономика есть энергия Солнца, переходящая в работу, создающую те или иные материальные ценности, или не создающая, или не материальные, но все равно ценности. Что правильнее всего назвать БАЗОВЫМ АКТИВОМ, эквивалентом всего, что потом разветвляется в экономике вплоть до «листьев»? Базовым активом экономики можно считать, в рамках физики, только свободную ВОЛЮ человека, происходящую (вполне в электрической форме, на базе динамомашины-сердца и т.д.) РОВНО НАСТОЛЬКО, насколько им трансформируется полученная этим индивидом энергия Солнца (питание ли – т.е. насыщенность ею продуктов, прямой инсоляции - энергетического воздействия по всему спектру и т.д.), названная, в своем земном проявлении Вернадским – энергией живого вещества. Кроме того, кто читал нашу статью про «большой треугольник США», неизбежно находит на мысль, что мы не просто «привязаны» к географии (хоть человек и самое приспособляемое из всех млекопитающих), но если учесть нашу, пардон, интеллектуальную деятельность, являемся чем-то вроде НЕЙРОНОВ ЗЕМЛИ, та же СЕТЬ, с центрами-пересечениями – Хайям, как видите прав совершенно (вернее его суффийская мудрость тысячелетий) – мы действительно даже не «глаза Бога» (у суфиев наверняка имеется в виду видение-понимание-анализ – одновременно, древние языки шире в понятиях одного слова – т.е. ближе к Природе) – МЫ НЕЙРОНЫ МОЗГА ПЛАНЕТЫ ЗЕМЛЯ! Солярис. Так вот вся эта «думающая» сеть, действительно являясь человечеством, как единым организмом, ПОЛНОСТЬЮ и ВСЕЦЕЛО в данный конкретный момент времени РАБОТАЕТ НА ЭНЕРГИИ СОЛНЦА. В общем, тоже электрической, в некоторой степени. Мы, такой КОМПЬЮТЕР БОГА, но в отличие от тенденций в некоторых современных технологиях (их целей) Он нас любит, и СЧИТАЕТ ЧАСТЬЮ СЕБЯ, а вот мы НЕ СЧИТАЕМ! Ни Его, ни себе подобных! Ни тем более тварей земных и далее. Что нас и тормозит. Как же нам уже ОБУСТРОИТЬ эту несчастную экономику, причем действительно планетарно? Ведь, как мы только что увидели – мы ОДНО. Только разное, неповторимое. НО ЕДИНОЕ, причем ЕДИНОЕ, БУДУЧИ ТОЛЬКО СОСТАВНОЙ ЧАСТЬЮ ЕЩЕ БОЛЬШЕГО ЕДИНОГО! (В одном месте тронь – отразится на другом – НЕИЗБЕЖНО! Более того, часто еще и с разгоном амплитуды – «цунами».) Системы галактик, крутящейся вокруг ЦЕНТРА о котором мы пока можем только предполагать (с микроскопо-телескопом – бесконечно малое все более схоже с бесконечно большим). Или методично следовать старым книгам – Библии, например (в целом! КАК ЕДИНОЕ! БЕЗ КУПЮР И ЦИТАТ ВНЕ КОНТЕКСТА).

Я не любила раньше чёрный хлеб.

Я прятала его в халате.

Но как-то мама рассказала мне

О голоде в блокадном Ленинграде.

Я девочку представила себе,

Что оказалась в длительной Блокаде.

И почему-то стало страшно мне –

Я, словно, очутилась в Ленинграде.

Как холодно… Картон вместо стекла.

И тихо как... Скрипят лишь двери.

Давно замёрзла в чайнике вода,

А хлеба нет уж две недели.

Она живёт без света и тепла.

И папы с мамой нет уж рядом.

Теперь она обходит зеркала,

Чтоб своего не испугаться взгляда.

От довоенной девочки сейчас

Осталась тень… Ещё – глаза и скулы.

А вместо радостного голоска

Слышны здесь самолётов гулы.

Её не гладит мама по утрам,

Не заплетает в косы ленты алы.

Теперь в её косичках седина,

А ей вчера всего лишь восемь стало.

Как голодно… Как сладко засыпать –

И видеть там, во сне, кусочек хлеба.

Вдыхать его вкуснейший аромат

И подниматься к маме… в небо.

Такое я представить не смогла.

Мне крикнуть захотелось в небо:

– Я съем кусочек хлеба за тебя!

Вернись! Живи! Ты слышишь? Где ты?

С тех пор, как я представила себе

Ту девочку в блокадном Ленинграде,

Я полюбила вкусный чёрный хлеб.

Его не прячу больше я в халате.