Всего один день
– Построиться во дворе! – раздалась команда, и омоновец Михаил Воропаев отложил журнал в сторону, сожалея, что не успел прочесть только что начатый рассказ.
Во дворе двухминутный инструктаж командира и – вперёд.
На улице пахло весной. Ветви деревьев и кустарников ожили, почки уже готовы были взорваться зеленью, но Михаил не обращал на это внимания. С утра стало ясно, что сегодняшний день у него будет тяжёлым. В городе готовилась несанкционированная массовая демонстрация протеста. И вот их подразделение уже вывели к началу одной из центральных улиц и поставили задачу не допустить прорыва демонстрантов на площадь. В голове у Воропаева ещё мельтешили фразы, вылетевшие из уст командира во время инструктажа: «экстремисты… подорвать авторитет президента… пытаются дестабилизировать… враги Отечества… наш святой долг…» В милиции Михаил служил всего третий год. Высокий, крепкий он перешёл в ОМОН только по той причине, чтобы быстрее поступить в юридический институт МВД. И он поступил. Получить высшее образование другим путём для него было делом проблематичным. Теперь за обучение надо платить, а он из семьи бедняков. Ещё в школе он мечтал стать юристом. Мечта – это надежда в объятьях воображения. Воропаев жил надеждой, что окончит институт, получит офицерское звание. А его воображение рисовало ему картины, когда он станет руководителем с погонами полковника милиции. Однако наступлению звёздного часа мешают тучи жизни. За спиной надежды всегда стоит разочарование и ждёт своего часа. Чем дольше он служил, тем больше видел разноликой мерзости в стенах своего ведомства. Руководители всех уровней и рядовые омоновцы не только переступают закон, но и вытирают о него ноги. Михаил знал, что воруют давно, но увидел, что прятать перестали недавно. В результате покупались иномарки, строились особняки. Воропаев видел, что граница порядочности осталась без охраны. И его матери, и его девушке, в которую он влюбился с первого взгляда, не нравилась его работа. У Михаила возникал вопрос: неужели цель его жизни оказалась учебной? Появились сомнения, правильно ли он выбрал профессию. На червя сомнения часто клюёт пессимизм, и улыбка на его лице стала появляться всё реже и реже. Он не пытался выкручиваться перед лицом своей совести. Он хотел разобраться. Если уж быть орудием в чьих-то руках, то не слепым, а зрячим. Заочная учёба в институте, самообразование, служба в милиции раскрыли Воропаеву глаза на жизнь так, что временами хотелось зажмуриться, потому что он смотрел глазами, но видел сердцем. Картины, которые рисовала жизнь, не утешали: кругом нищие, бомжи, наркоманы, малолетние проститутки, повальное пьянство… Идеалы рушились, а где рушатся идеалы, суетятся мародёры. В мутном потоке жизни видимость ухудшается, но Воропаев видел это. Народ болен, а у больного поколения врачи кумирами не бывают. Да и кто они – врачи? На душе всё чаще становилось противно. Ведь погода в душе зависит от климата в голове, а из головы труднее всего выбрасывать тяжёлые мысли. Он хотел переворачивать страницы своей жизни чистыми руками. Налицо было напряжение в обществе, а брожение в обществе вызывает опьянение масс. Одни подались в религию, другие – в политику, третьи кинулись обогащаться... Одни стали белыми, другие – красными. Пропасть между богатыми и бедными растёт бешеными темпами, увлекая за собой слабых и с той, и с другой стороны. Набирает обороты ненависть, а классовая ненависть – продукт длительного хранения. В стране царит двоевластие общественного мнения. Понятно, что рано или поздно Ельцин уйдёт, но будет ли его преемник лучше? Борьба за свои убеждения преимущественно ведётся с самим собой. Воропаев никак не мог понять, кто прав: коммунисты или демократы. С одной стороны, в той жизни не всё было так, как хотелось; с другой стороны – в целом для людей стало ещё хуже. Воропаев видел, что большинство историков страдают умышленным склерозом, чувствовал, что так называемая историческая правда – это всего лишь отретушированная ложь. Неужели революция – это болезнь, которая лечится только народными средствами? Много вопросов в последние месяцы задал себе Воропаев. Очень много. Но ответов не находил. Труднее всего искать, когда потерял душевное равновесие. В какой-то момент он почувствовал, что его совесть не чиста. Как много людей, ощущая муки совести, ничем не могут ей помочь. Михаил был одним из них. Приходилось жить в одной упряжке с теми, кто рядом. Когда он однажды попытался заговорить на волнующие его темы с сослуживцами, над ним грубо посмеялись и посоветовали помалкивать. Есть правда, о которой можно только молчать. И он помалкивал. Кто там, в той толпе? Да те, у кого нагло отняли настоящее и скорее всего и будущее. Да он и сам на своей шкуре испытал, что такое инфляция, повышение тарифов за квартплату, скачок цен в аптеках… Иной раз он тратил ползарплаты, чтобы купить своей матери лекарства. У тех, кто идёт на него в толпе, тоже есть близкие. Но демонстранты нарушают закон! Так что же им делать? И вот совсем скоро они подойдут, а он вместе со своими сослуживцами должен будет колотить их дубинками. Если он откажется это делать, то прощай юридический институт и карьера в милиции. А ведь ему как-то надо устраивать свою жизнь. Отца нет, мать тяжело больна, надеяться не на кого, а хочется быть уверенным в завтрашнем дне. Впрочем, у кого сегодня есть уверенность в завтрашнем дне, кроме кладбищенских работников?..
В конце улицы послышался шум. Идут! Им нечего терять, потому что в новой жизни они ещё ничего не нашли. Показались красные флаги и транспаранты. Из мегафона не совсем чётко вырывались призывы, в которых преобладало слово «долой!». Над толпой витал ореол ненависти, которая имела массу оттенков, но она была лишена светлых тонов. Чем ближе подходила толпа, тем виднее становилось, что она напоминает организованную колонну.
– Остановить! Любой ценой!.. – истерично кричал командир, обходя быстрым шагом шеренгу своих подчинённых.
Через несколько минут то ли толпа, то ли колонна, не замедляя шага, приблизилась к омоновцам. Уже отчётливо были видны фигуры. Михаил поправил на голове свой шлем. А вот уже просматриваются и лица. Решительность на лицах говорила о том, что столкновение неизбежно. Ещё через мгновение Воропаев выхватил свою резиновую дубинку, замахнулся и ударил первого человека, потом второго, третьего… Началась потасовка. Мелькали чьи-то глаза, пленённые злобой. Перекошенные рты плевались нецензурной бранью. Становилось ясно, что демонстранты не сомнут омоновцев, хотя и существенно потеснили их. Когда кипят страсти, пар опасен для окружающих. Удара по голове Михаил не почувствовал. Что было в тот день дальше, не помнил.
Через месяц Михаил выписался из больницы и подал рапорт на увольнение.
Дорога жизни хороша тем, что можно пойти на все четыре стороны. За год он сменил несколько профессий, похоронил мать. Со своей девушкой он расстался – любовь с первого взгляда нередко заканчивается со второго. Его дорога жизни больше напоминала бездорожье. Он никак не мог поймать птицу счастья. Может быть, потому, что она из числа перелётных.
Март 2007 г.
Первая любовь
Наташа ждала ее как чуда, как божественный дар или откровение свыше. Ожидание было смыслом существования всего ее юного существа. Ее юность не знала побед и поражений. Было только предощущение того, что вот-вот это должно произойти. Ее чуть раскосые глаза смотрели в будущее, вглядывались в каждого навстречу идущего мужчину, выискивали ту самую черту в нем, которая будет ей знаком и подскажет: это он.
И дождалась. Это были глаза, его глаза, полные печали, но такой решительной и вместе с тем умиротворенной, что она покоряла. Его печальный взор всего лишь на мгновение соприкоснулся с ее глазами, полными надежд, – и произошло то, что происходит с молодыми людьми не одно столетие: они влюбились.
И когда они шли навстречу друг другу, чтобы сказать свое первое «здравствуй», они уже знали, что этот стандартный набор звуков не сможет спугнуть очарование их встречи.
– Здравствуй, – сказали грустные глаза.
– Здравствуй, – вторили им раскосые.
– Меня зовут Артем, – начал мужской голос.
– Меня – Наташа, – вторил женский.
– Я искал тебя.
– Я знаю.
Восторг юности подхватил их на свои крылья и понес необозримо выше повседневности и суеты. Они были счастливы. Они искали. Они нашли.
– У нас с тобой впереди целая вечность, – говорил Артем.
– Целая вечность, – замирала Наташа, чувствуя, что эта вечность сейчас и здесь обрела форму бесконечного мгновения.
– Ты меня повезешь в Венецию? – изумлялась Наташа.
– Повезу.
– Но Венеция умирает, вода в ее каналах поднимается все выше, скоро города не будет.
– Мы успеем.
– Туда едут только на карнавал.
– Тогда мы поедем на карнавал.
– Но карнавал зимой, а сейчас лето, – женщина спешила увидеть мир.
– Тогда сейчас мы будем наслаждаться летом, – мужчина никуда не торопился.
Как и все неприятные новости, эта новость свалилась как гром среди ясного неба.
– Мне нужно уехать, недели на две, не больше. Ты меня дождешься?
– Дождусь.
Дни тянулись долго, словно резина. Наташа приходила на работу и ждала; ждала, когда пройдет очередная минута, которая приблизит момент их встречи, когда он зайдет и скажет свое «здравствуй».
– Наташа, что с тобой? – Анатолий Федорович внимательно глядел в ее лицо. Начальнику положено держать руку на пульсе.
– Все хорошо, правда-правда, – Наташа уже замечала такие взгляды на нее, но не придавала им значения, легкая усталость не давала ей сосредоточиться.
– Что с твоими глазами? – продолжал прощупывать пульс Анатолий Федорович.
– Они светятся счастьем? – попыталась закруглить разговор девушка.
– Нет, они «светятся» желтым цветом.
– Чего?
– Ничего. Наташа, а чем, чем ты больна?
Странная мысль постучалась в голову Наташе. «Да, она уже несколько дней чувствовала легкое недомогание, сейчас вот желтые глаза, еще эта странная «пивная» моча сегодня утром. Что со мной?»
– Скорая уже едет, – резюмировал Анатолий Федорович.
Вошел высокий молодой доктор с синяками под глазами.
– А где бо…– и тут же осекся, отвел глаза. – Больная, с вещами на выход.
– Куда? – дрожащим голосом спросила Наташа, ей совсем не понравилось поведение доктора.
– В инфекционку, милая, в инфекционку…
Наташа лежала лицом к стене. Сеть мелких трещин перед ее взором покрывала стену. «Хорошо, что моя кровать у стены, это хорошо, это очень хорошо, это лучшее, что со мной могло произойти…здесь».
За спиной послышалась возня, взвыл нечеловеческий голос, смрад наполнил комнату. Это соседка, Ирка, хотя от женского в ней мало что осталось, разве что имя. Она – торчок. Сейчас у нее начнется ломка, прибегут санитары, скрутят ей руки и что-то вколют. А она успокоится и будет лежа пускать слюни. Наташа все это уже видела.
– Хоть бы выходить разрешали, изверги, – раздалось с другого конца палаты.
Но из инфекционного отделения выходить не разрешали, тем более тем, кто с гепатитом. «Да, мне теперь никуда нельзя ни выходить, ни входить, мне теперь везде путь заказан», – думала Наташа.
– Гепатит – это то же что и СПИД? – ошеломленно спросила Наташа доктора, впервые услышав о своем диагнозе.
– Гепатит – это не СПИД, – гундосил врач. – Вы пройдете курс лечения и…
А Наташа уже не слушала. Она уже знала, что теперь она – отверженная. Отверженная обществом, отверженная женской дружбой и мужской лаской, теперь она одна. «И лежу я тут, одна, между торчками и геями, а посередине застряла моя жизнь, моя жизнь…она не застряла, она закончилась.»
Понимание лишило ее остатка самообладания, и истерика накрыла волной безумия. Всё ее едва нарождающееся женское счастье, мечты – всё слилось в этой минуте бабьего воя. Прибежали санитары, скрутили руки, что-то вкололи.
«Только бы без слюней», – коснулась сознания последняя мысль.
Дни слились в одну единую резиновую массу: процедуры, кормежка, смрад, Ирка – торчок, санитары…тюрьма. И ни входа и ни выхода.
– Вот вещи, документы, – выкладывая на стол Наташино имущество, сказала медсестра.
Выписка.
Улица.
Свежий воздух.
Наташа стоит на улице. Она не дышала свежим воздухом всего три недели, а такое ощущение, что целую жизнь. Нет, не так, это она до этого момента не дышала всю жизнь и только сейчас она вздохнула по-настоящему и оценила глоток свежего воздуха.
Воздух везде, он обдувает ей лицо, перебирает немытые волосы, платье. Платье висит на ней кулем, это неудивительно: она похудела на десять килограммов.
«Надо добраться до остановки», – думает Наташа, поворачивает в сторону движения транспорта и видит Артёма.
Он стоит посередине пешеходной тропинки в белой рубахе, с цветами. Его глаза, полные печали, устремлены на нее, он не прячет их за бравадой.
«Здравствуй», – чуть слышно произносят грустные глаза.
«Зачем он здесь?» – думает Наташа, и сразу всё теряет значение. Апатия скручивает её и сжимает в свои тиски. Нет ненависти, нет любви, нет ни-че-го. Только пустота отверженности.
– Давай присядем, – предлагает Артем, его движения уверенны, он всегда знает, что делать.
– Я хочу тебе сказать только одно, – пауза, легкое скольжение руки в карман. – Будь моей женой, – маленькая коробочка выплывает из кармана и ложится на его ладонь.
Сколько раз в воображении Наташи разворачивалась эта картина. Любимый мужчина проникает взглядом в ее душу и говорит «будь моей», неся ей кольцо в подтверждение готовности связать себя узами брака. Вот он весь, без остатка, готов взять на себя ответственность за ее жизнь, ее мечты, ее надежды. Едва она успела сесть за школьную скамью, смутный образ того, кто ей скажет однажды «будь моей навсегда», возник перед ее мечтами, и вот, здесь и сейчас, он обрел реальные черты. Грустные глаза и гепатит В. Вот он, школьный смутный образ, здравствуй действительность.
– Будь моей женой, – повторил Артем.
«И скольких он еще таких, как я», – думалось Наташе.
– Артем, а как же ты сам…
Он её оборвал на полуслове.
– Я был младенцем, понадобилось срочное переливание крови… Мать долго ничего не замечала, а когда это выявилось – было поздно, – тихо прозвучал ответ.
«Он расплачивается за чужие ошибки, а я – за свои, – подумала Наташа. – И все же он отверженный… мы отверженные.»
– Будь моей женой, – снова произнес Артем, и его шепот уже был почти готов раствориться в воздухе, а в глазах застыла боль отверженного по жизни человека, безропотно расплачивающегося за чужую врачебную ошибку своим человеческим счастьем.
Но Наташа не видела этих глаз, перед ее взором стояло лицо недочеловека Ирки-торчка с остекленевшим взглядом избавления от реальности и вязкой слюнявой ниткой пены, свисающей изо рта.
«В конце концов, это не самое страшное, что со мной могло случиться, – подумала Наташа».
– Я… согласна.
– Вот и хорошо, – ответил Артем и выдохнул грусть своей жизни. Это все, что он мог ей сказать. Не пристало его женщине знать про эту, живущую с ним бок обок, наплывающую тошнотворную слабость, не справляющуюся печень, раздираемую болезнью при нарушении врачебного предписания. Для нее он должен быть сильным и уверенным. Он должен быть мужчиной.
– Ну, давай, последняя потуга, – подбадривал доктор.
– Ааааааааааа, – отозвался красный комок жизни, впервые выглянув из материнской утробы на свет дневной.
– Доктор, как он? – дрожащим голосом спросила Наташа.
– А, здоровяк, ишь какой, отъелся. Как ты, малышок? – подтрунивал доктор, пока медсестра вытирала младенца и делала необходимые замеры.
– Как?
– Нормально-нормально. 8-9 баллов по шкале Апгар.
– Это плохо? – Наташа замерла.
– Это великолепно.
– А….
– А результаты анализов мы узнаем позже.
Наташа ходила взад-вперед по палате, доктор задерживался. Чтобы это могло значить? Анализы должны быть готовы сегодня. Сегодня она узнает цену своим ошибкам. Но вот и доктор.
– А, наш богатырь, – устало сказал врач. Он явно перерабатывал свою смену.
– Так, что там у нас? – его глаза забегали по листам с закорючками, понимание которых подвластно лишь миру медицинской науки.
У Наташи закружилась голова, легкая тошнота зародилась в солнечном сплетении, сейчас она услышит…
– Да, результаты отрицательные, ребенок здоров.
– То есть он здоров?
– Здоров.
– Совсем здоров?
– Совсем здоров, – улыбнулся доктор.
«Здоров, – подумала Наташа, – здоров», – и слезы счастья покатились по ее изнеможденному лицу. Она посмотрела на малыша.
Красное тельце сына было завернуто в тугую пеленку неумелой рукой. Ротик был широко открыт, а пухлые щеки карикатурно нависли над подушкой. То был здоровый младенческий сон.
Жизнь в очередной раз обошла болезнь, не дав ей распространиться по вертикали, в очередной раз даруя надежду на здоровое воплощение счастья и любви без оговорок.
– Да, – доктор задержался у дверей, – но несмотря на это на учете должны состоять все члены семьи.
– Конечно, доктор, – радостно согласилась Наташа.
Жизнь и смерть стояли рядом и ухмылялись. Их борьба не закончилась.
Март 2010 г.
Утром третьего дня
Вот и настал первый день долгожданного отпуска. С утра до вечера он мучительно думал, где взять сюжет для рассказа. И не просто сюжет, а такой, который захватил бы его с потрохами, тормошил душу, заставлял держать ручку в руках до того момента, пока не будет поставлена последняя точка. Андрей Иванович Жуков по роду своей работы был далёк от литературы, но и назвать его увлечение писательством просто хобби язык не поворачивается. Фактически Жуков был писателем, хотя сам не считал себя таковым в полной мере. Писатель, по его мнению, это тот, кто зарабатывает на жизнь литературным трудом. А он в среднем литературным трудом зарабатывал за месяц долларов сто. Какой он после этого писатель? Ну, издал десяток книг мизерным тиражом на средства спонсоров, которые и продавались-то с трудом. Книги обычно не так легко продаются, как их авторы. Ну, печатали его на каждом углу: от самых паршивых газетёнок до солидных литературных журналов. И лирики, и басен, и пародий, и рассказов, и афоризмов, – всего было в изобилии. Был даже написан и издан роман. А славы не было. Нельзя сказать, чтобы он жаждал её прихода. Он знал, что в волнах славы утонуло немало талантов. Просто хотелось, чтобы его книги имели больше читателей. И наконец он намеревался зарабатывать литературным трудом столько, чтобы каждое утро не ходить на работу, а вместо этого садиться за письменный стол и не урывками, как все эти годы, а всерьёз заняться писательством. А сейчас у него нет даже более менее широкой известности. Как-то в областной газете о его жизни и творчестве проскользнула большая хвалебная статья, сдобренная его фотографией. В литературных кругах его, безусловно, знали, но это не известность. Это так, что называется, знакомы потому, что – соседи. Соседи то по журналу, то по газете, то по статейке какого-нибудь Иванова, называющего себя литературным критиком. Всё чаще его тексты стали появляться в Интернете, хотя сам Жуков не пошевелил и пальцем для этого. Андрей Иванович не вступал ни в один союз писателей, хотя и те и другие настойчиво звали. Правда, когда вышел справочник писателей области, куда попали и «левые», и «правые» писатели, включили биографическую справку и о нём.
Литературные, как сейчас говорят, тусовки Жуков избегал; на встречи со своими немногочисленными читателями не ходил, хотя его иногда приглашали. Единственный раз по просьбе своей бывшей классной руководительницы был в родной школе. Почитал старшеклассникам свои стихи и прозу, – после чего приготовился ответить на многочисленные вопросы. Однако их не было. Нашёлся лишь один чудак, который спросил, будут ли у Жукова выходить книги не в мягкой, а в твёрдой обложке. И так паршиво стало на душе у Андрея Ивановича, что после этого единственного вопроса от каких-либо встреч он категорически отказывался. Да и о чём можно говорить на этих встречах? Всё самое интересное, что было в его голове и в сердце, он вложил в свои книги. Пусть читают. А на ходу, на бегу лучше об этом не расскажешь. Жуков, конечно, знал, что ряд современных писателей использует такую «фишку»: устраивают встречи для того, чтобы после общения с публикой продавать свои книги. Однако для себя Жуков считал это унизительным. Смешно даже подумать, чтобы Пушкин или Толстой стояли у прилавка и бойко торговали своими книгами. Андрей Иванович был убеждён, что писатель должен писать книги, и лучшей рекламой книг является талант его автора. Всем остальным: изданием, рекламой, реализацией книг – должны заниматься другие люди. Правда, в начале своей литературной деятельности Жуков любил читать свои сатирические вещи в любом кругу, чтобы посмотреть, будут ли слушатели смеяться. С годами это прошло. И даже среди друзей и родственников свои вещи он читал всё реже и реже. И когда его хвалили, он иногда отшучивался, что, мол, фамилия обязывает.
Наступил второй день отпуска. После завтрака Жуков сел в кресло и стал размышлять. Полотно жизни соткано из клубка противоречий, – думал он. Надо ухватиться за такой сюжет, который будет иллюстрировать хотя бы одно из этих противоречий. Но ничего интересного в голову не приходило. «Самый страшный вид безработицы – неработающая голова», – процитировал он собственный афоризм и поднялся с кресла. Зашёл на кухню, сварил чашку кофе. Включил приёмник, послушал его, пока пил кофе, и выключил. Вернулся в комнату и не спеша прошёлся по ней. Телевизор – этого троянского коня двадцатого века – он не включал. Подошёл к окну и долго смотрел на улицу. Потом он подумал, что надо покопаться в памяти. Он вернулся в кресло и стал год за годом перебирать свою жизнь в надежде, что в памяти всплывёт что-то яркое и необычное и это воспоминание подтолкнёт его к формированию долгожданного сюжета. Однако фокус не удался, но Андрей Иванович оставался спокоен: он знал, что там, где фокусы не проходят, проходят фокусники. Надо сменить ход мыслей, решил он, и взял пачку непрочитанных газет, которые внимательно изучал больше часа. Сюжета в голове по-прежнему не было, хотя Андрей Иванович был глубоко убеждён, что можно написать о чём угодно так, что это будет чрезвычайно интересно. Главное, чтобы хватило таланта. Стоит только, думал он, выйти из квартиры и внимательно посмотреть вокруг. Кстати, уже пора и собираться. Вчера вечером позвонил его друг детства и пригласил к себе отметить своё возвращение из командировки из Чечни. «Обязательно буду!» – твёрдо пообещал Жуков. Звонивший работал в милиции и наверняка расскажет много интересного, а там и рукой подать до захватывающего сюжета.
Выйдя из подъезда, Жуков столкнулся с рабочими, которые уже второй месяц занимались ремонтом его высотки. Раньше он беседовал с ними и знал, что они приехали с Украины в Россию на заработки. Вспомнил последнее выступление украинского президента и подумал: «Скоро язык до Киева уже не доведёт: потребуется виза». А на лавочке у подъезда как обычно сидела старушка с двенадцатого этажа. Ей уже, поди, лет девяносто. Разве мало она видела на своём веку и добра, и зла? И какое оно, добро и зло, было в её жизни? И как война опалила её молодость? И где она была: на фронте, в глубоком тылу или в оккупации? А может, немцы угнали её на работу в Германию и прошла она по всем ступеням человеческого унижения до конца? Наверное, она может многое рассказать. Память – штука цепкая. А вот через дорогу справа мелькнуло в овощном ларьке знакомое лицо продавца, который помахал рукой в знак приветствия. Жуков уже давно дал ему кличку «музыкант», потому что знал его уже лет двадцать, ещё с тех пор, когда тот был одним из лучших выпускников городского музыкального училища. Но переломилась жизнь и отбросила парня от рояля к прилавку, где он уже много лет зарабатывает себе на кусок хлеба. Какая музыка у него в душе сегодня? А ведь он – из самой активной части населения, среди которых должны быть и герои нашего времени. Андрей Иванович взмахом руки ответил на приветствие «музыканта» и двинулся к автобусной остановке. Уже в который раз навстречу ему попался пожилой мужчина с болезненным землистым цветом лица. «Пожилой, – мелькнуло в голове Жукова, – это тот, кто пожил, но ещё хочет». Что у него за редкая болезнь и как он справляется с ней? Всегда один как отверженный. Нет жены, или умерла, или ушла к другому, который поздоровее. А может, жена есть, но стесняется с ним ходить? И такое бывает. Размышления об этом человеке прервал неприятный рёв двух пожарных машин, которые проехали мимо писателя. В кабинах промелькнули возбуждённые лица пожарников и на каждом из этих лиц можно было прочитать, что любой пожарный работает с огоньком. «У кого-то беда: горят, лишь бы никто не пострадал», – ёкнуло в груди у Андрея Ивановича, когда глазами он провожал удаляющиеся машины.
А вот и автобусная остановка…
От друга детства Жуков вернулся поздно и подшофе. Он как правило придерживался своего принципа «Если хочешь извлечь пользу от пьянки, оставайся трезвым», но сегодня ему это не удалось. Сразу разделся и лёг спать, пробормотав самому себе: «Зря потраченное время».
День, прожитый зря, бесследно не проходит. Утром он встал как никогда бодрый, потому что ночью ему приснился, как ему показалось, невероятно интересный сюжет. Такое в его литературном творчестве было впервые. Андрей Иванович быстро умылся и, обжигаясь, выпил чашку кофе. Ненаписанный рассказ может взволновать только автора. Он бросился к столу, на котором всегда лежала пачка чистых листов бумаги и набор шариковых ручек, и взялся за дело.
Декабрь 2009 г.
К оглавлению...
