Новый День №10

Звенели чары, кубки кругом шли

И витязей всегласно величали.

Они в боях себе почет нашли

И славушки нигде не занимали.

Пирует вместе со дружиной князь.

Уж много для него хвалы слетело,

Когда в хоромы, воли не спросясь,

Через оконце птица залетела.

Голубка нежная. На краешке стола

Какой-то свиточек случайно уронила.

Взлетела вновь. И будто не была.

Но горница про свиток не забыла.

Коротким жестом гридня подозвал:

"Что там еще? Откуда есть посланье?"

И гридень, развернувши,прочитал:

"Иду к тебе, нарушив обещанье.

Плюю на данный ранее зарок.

Свобода сына для меня дороже.

Капитан: Мой родной лес… А я крадусь, будто вор и чужак. На моей земле хозяйничают пришлые. Чтоб их выгнать, я здесь. В их фронтовом тылу. Родной лес прячет меня и помогает вернуться к своим… Начало весны! Снег просел даже в лесной тени. Вот, на изломе ветки, солнце греет снежную нашлепку. Она подтаяла, за ночь подмерзла, если ее отполировать… Ничего не видно! Отражение размыто… А себе в душу можно глянуть и без зеркала. Ну, Петр Федорович Жаворонков, морской волк, недолеченный в госпитале капитан морской пехоты, ведущий инструктор разведкурсов и матерый разведчик, что скажете об итогах вашей тайной деятельности в ближнем тылу врага с той мартовской ночи, когда прыгнули с парашютом на территорию, временно занятую противником? Смело докладывайте: задание выполнено. Осталось найти радиста, сброшенного сюда два месяца назад. Он таится где-то рядом, слушает тишину и шумы леса. А в просторе летят радиоволны. Радиоэфир забит всякой всячиной! Это слышно, если включить рацию. Но не надо включать. Зачем тратить заряд батарей? Ничего сообщать нельзя: засекут вражьи пеленгаторы. Если нервы крепкие у парня, рацию не включит. Он хорошо выучен. Ну, капитан-педагог, узнаете свою школу? Радист грамотно сообщал о погоде и точно наводил наши самолеты на цель. Сейчас ждет. В схроне. Если не засекли его. Тут нужны нервы еще крепче: чтобы не даться врагу, и последняя пуля себе… Но, мой друг, признайте и другое: радист выскочит на вас без подготовки и получит сильное потрясение на всю ночь. И без зеркала ясно, каков ныне ваш видок. Комбинезон изодран, прогорел в ночевках у костра и болтается на вас, капитан, как на огородном пугале. Отросла рыжая борода, ха, патлы! В морщины въелась черная грязь … Сойдете, по чести, за лешего.

Через год вернулась и Александра. О её возвращении я узнал от одного нашего общего знакомого. Она остановилась у своей сестры, которая жила в небольшом особняке на окраине города, и вела там тихий уединённый образ жизни. Ничего более я о ней не знал.

Наша первая встреча произошла в соборе Рождества Иоанна Предтечи. Она взглянула на меня без особого удивления, так, словно мы виделись с ней вчера, тихо поздоровалась и, отвернувшись, быстро прошла. Встреча была случайной и неожиданной. Я не успел опомниться, как она исчезла в толпе прихожан.

Следующая встреча была в театре. Там она даже не взглянула на меня. После спектакля села в такси и укатила домой.

Больше я её нигде не видел и ничего не слышал о ней. Я ждал. Я знал, что она меня позовёт. И она позвала. Я получил от неё письмо, в котором она писала, что ей скучно и грустно, и что она желает видеть меня.

Я не заставил себя долго ждать. В тот же день я одел свой парадный костюм и отправился к ней.

Она сидела в саду на скамейке и читала книгу. Я подошёл и сел рядом. Она закрыла книгу и положила руку мне на колено. Её прикосновение электричеством содрогнуло всё моё тело.

 Что и в какой момент испортило их с Луиком дружбу, Свен не знал, хотя задумывался над этим все чаще. Он вообще был склонен к излишней рефлексии, что делало его болезненно уязвимым, злым и несчастным. Нет в мире большей муки, чем ежечасно и ежеминутно раскладывать по полочкам собственные эмоции, анализировать каждую мысль, искать объяснение любому, и даже самому бессмысленному своему поступку.

Как получилось, что его искренняя симпатия к Луику, сострадание к несчастному и другие, красивые и благородные чувства вдруг переродились во что-то совсем не красивое? Может быть, всему виной зависть? Но глупо завидовать инвалиду. И ладно бы — успешному, богатому и хоть кем-то любимому... Нет, одинокому получателю социального пособия. Такого жалеть надо.

Но то, что испытывал Свен, думая о Луике Ноэле, не было жалостью. Скорее, ощущением некой вселенской несправедливости, обиды на весь мир, за то, что вот кому-то, нищему и убогому, дано выйти за свои границы, а ему, Свену Краузе — нет. Он бьется о них уже двадцать один год, как бабочка о стекло, но только обломал себе крылья, а ничего не достиг. И не так важно, рассуждал Краузе, границы эти шире или уже, главное, способен ли ты их раздвинуть.

На коленках – штанов пузыри,

Ты нелепо застыл в круговерти.

Повернись, на меня посмотри!

Что за чушь – испугалась до смерти…

 

И с тех пор, рассыпая дары

Из наотмашь распахнутой дверцы,

Я лечу, кувыркаясь, с горы,

Поскользнувшись на собственном сердце.

 

И с тех пор колосятся сады,

Удивляя тебя, иноверца,

И растут, созревая, плоды

В целине распростёртого сердца.  

  Дворовая кошка Мурка переминалась с лапы на лапу. Животное с нетерпением ожидало, когда сильно подвыпивший жилец подъезда Николай Иванович Синицын, а по-простому Колян, собрав в кулак растраченную в боях с зелёным змием силу воли, сподобится наконец одновременно нажать на домофоне заветные цифры 3 и 8 и желанный «Сезам», открывающий доступ в тёплый подъезд, соизволит допустить её к тёплой батарее отопления. Прошло минут пять, пока Колян придумал, как одолеть постоянно ускользающий из поля зрения механизм. Зажав левой рукой трясущуюся правую, он ткнул ими обеими в цифру 8, а кончиком носа упёрся в цифру 3. Раздался долгожданный щелчок, язычок замка отодвинулся в сторону, но вот третьей руки, необходимой для того, чтобы дёрнуть на себя ручку двери, у алкоголика, увы, не было. Сильно шатающемуся субъекту стоять в позе буквы «Г» было и больно, и неудобно. Падая назад, человек подсознательно понимал, что в борьбе со змием, победил-таки, змий! Колян невероятным акробатическим приёмом успел в падении дёрнуть за приваренный металлический уголок, заменяющий ручку, дверь открылась, и кошка Мурка, не мешкая ни секунды, бросилась к заветной цели. Она хотела тут же пригнуть на желанный источник тепла, но ничего из этого не вышло. Всё ещё дрожащие от холода задние лапы никак не хотели пружинить и оторвать маленькое тельце от пола. Кошке ничего не оставалось делать, как забиться под батарею и надеяться, что цементный пол под ней будет всё же теплее, чем земля в её норе, той, что под старым деревом, возле мусорных баков, на улице. Животное свернулось калачиком и задремало. Мурке снилась прежняя жизнь, когда была ещё жива старушка-хозяйка. Дивно пахнущие пакеты с мелкой рыбёшкой и тёплые, изрезанные морщинами, добрые женские руки. А потом всё изменилось. Новые хозяева вышвырнули её на улицу. Она не раз возвращалась, подолгу плакала без слёз, по-кошачьи, у закрытой двери, пока однажды мальчишка-подросток не прыснул из баллончика в неё чем-то ужасным.

Из болот, из-за предгорий

Показался дед Егорий.

Страшный, грязный, в стельку пьян,

Морда лошадиная.

А в глазах – животный ужас

И тоска звериная.

 

Любит он по мордам драться,

И кусает всех подряд.

Он психически проблемный,

Если проще – психопат.

 

И робеют все безмерно,

Он ужасный и простой.

В детстве так его и звали:

Наш Гарюха удалой!

Проблема духовной трансформации и неофитства  является одной из наиболее актуальных проблем современного религиоведения, как в теоретическом, так и в сугубо практическом планах. Колоссальные, причем взрывные изменения в мире, в котором мы живем, ломка устоявшихся ценностей и ориентиров, сопряженная с социальными катаклизмами и проблемами заполнения «духовного вакуума», все это вкупе с «извечными» экзистенциальными проблемами поисков себя и смысла жизни, обостряющимися в периоды социальной нестабильности, ведет к возрастанию значимости разностороннего рассмотрения данной проблемы.

 В предлагаемой статье мы хотели сосредоточить внимание прежде всего на ее «сквозных», экзистенциально-исторических гранях, связываемых с наблюдаемой на протяжении всей человеческой истории определенной общностью ситуаций и проблем, встающих не просто перед социумами, а  перед отдельными во всех их плоти и крови. Проблем и соответственных поисков алгоритмов их решения, которые, как можно предположить, исходя из имеющихся в нашем распоряжении свидетельств, при всем разнообразии социо-культурного ландшафта мировой истории, наталкивают на поиски того общего, без коего история  эпох, отдельных культур, их субкультур, цивилизаций, социумов была бы лишь кантовской «вещью в себе» («вещью самой по себе»). 

Начнем с коренного экзистенциально-психологического различия языческого мироощущения и мировидения и мироощущения и мировосприятия индивида в религиях, появившихся на более поздних этапах развития, к которым. опять-таки, прежде всего, относятся религии мировые.

      Она начинала собираться всегда в одно и то же время — за сутки до Рождества. Сначала ей приносили зеркало, которое запрещали держать при себе в палате, и Серафима приводила в порядок лицо. Потом  надевала серое вязаное платье, закалывала волосы, и вертелась у серебристой амальгамы, словно девушка перед первым свиданием. Морщины исчезали, точно по волшебству, тихая печаль в глазах и уголках губ сменялась искренней детской радостью. Старушка преображалась, становилась похожей на ангела – тихая, улыбчивая, светлая, с большими слезящимися глазами.

     Санитарки несли ей из приемного покоя зимнюю шубу и сапоги, а она, складывая личные вещи из тумбочки в узелок, тихо приговаривала:

— Сегодня он приедет на машине и заберет меня. Николай мой хороший. Золотой зять. У него своя машина. С дочкой приедут и отвезут меня в деревню. Не хочу я умирать в городе. Хочу ближе к родителям.

     Вокруг девяностолетней Серафимы Ивановны начиналась суета, а ей это нравилось потому, что в полдень за ней должен был приехать любимый зять, и отвезти ее на родину.

     Кроме нее, в палате лежали трое: все инвалиды по органическому заболеванию головного мозга. Почти и не говорящие. Серафима Ивановна прощалась со всеми, как с родными, расцеловывала санитарок, медсестер, врачей и выходила в коридор…ждать.

    За окнами с решетками вьюжило, в больнице было тепло, но пахло не мандаринами, а карболкой. Украшенная елка свисала с потолка вниз головой – задумка заведующего отделением.

Железный конь мчался вперед, перестуком колес отбивая ритм песни,  которая  только  что стала популярной от гордой Москвы до далекого Владивостока и от заснеженного Мурманска до солнечного Еревана. Эту песню знали уже  все: «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес Советский  Союз…». Рельсы, опираясь  на шпалы, железной хваткой сковали землю и морщинами разбежались по карте громадной  страны. Поезд задорно мчался навстречу хребтам Северного Кавказа по сверкающей колее, и казалось, не было силы, способной умерить пыл несущегося железного мерина.  Но  вот  состав  снизил  скорость  на  повороте  и,  миновав  его,  глухим  железным  скрежетом  оповестил  пассажиров  об  остановке  на  очередной  станции.  

Любопытные лица детей и взрослых показались в окнах. Если бы человек, тяжелой поступью идущий по узкому коридору, был обут в лакированные туфли, возможно, зрелище за окном его заинтересовало бы. Но на  ногах шагающего человека были сапоги, припорошенные пылью, а в глазах затаилась скука. Он равнодушно окинул взглядом проплывающий за окном перрон, что-то буркнул и побрел по коридору дальше в поисках своего купе. Отыскав нужный ему номер, мужчина дернул дверную ручку. Дверь поддалась сразу и тихо отползла в сторону. 

Его встретили двое: мужской затылок с темными волосами и макушка пышных женских кудрей. Эти двое с интересом разглядывали происходящее за окном и  явно получали от этого удовольствие. Звука открывающейся двери они не услышали.