Проблема духовной трансформации и неофитства является одной из наиболее актуальных проблем современного религиоведения, как в теоретическом, так и в сугубо практическом планах. Колоссальные, причем взрывные изменения в мире, в котором мы живем, ломка устоявшихся ценностей и ориентиров, сопряженная с социальными катаклизмами и проблемами заполнения «духовного вакуума», все это вкупе с «извечными» экзистенциальными проблемами поисков себя и смысла жизни, обостряющимися в периоды социальной нестабильности, ведет к возрастанию значимости разностороннего рассмотрения данной проблемы.
В предлагаемой статье мы хотели сосредоточить внимание прежде всего на ее «сквозных», экзистенциально-исторических гранях, связываемых с наблюдаемой на протяжении всей человеческой истории определенной общностью ситуаций и проблем, встающих не просто перед социумами, а перед отдельными во всех их плоти и крови. Проблем и соответственных поисков алгоритмов их решения, которые, как можно предположить, исходя из имеющихся в нашем распоряжении свидетельств, при всем разнообразии социо-культурного ландшафта мировой истории, наталкивают на поиски того общего, без коего история эпох, отдельных культур, их субкультур, цивилизаций, социумов была бы лишь кантовской «вещью в себе» («вещью самой по себе»).
Начнем с коренного экзистенциально-психологического различия языческого мироощущения и мировидения и мироощущения и мировосприятия индивида в религиях, появившихся на более поздних этапах развития, к которым. опять-таки, прежде всего, относятся религии мировые.
В чем оно?-
Мышление и мировосприятие мира, социума и индивида в «язычестве»,а, точнее выражаясь, в ранних формах религии, рожденных еще не трансформированным кардинально родовым строем, вырастает из ощущения стабильности и даже застылости ценностей, идеалов, ориентиров и моделей индивидуального поведения, формирующегося на основе самого, очень-очень медленно меняющегося образа жизни, если под этими словами иметь ввиду не возможные природные катаклизмы, катастрофические следствия столкновений с «чужими» либо то кардинально новое, что может быть привнесено миграцией, а сам характер человеческих взаимоотношений, связанных с медленным развитием того, что в марксизме названо «способом производства» и сопутствующими ему факторами.
Эта замедленность и соответствующая устойчивость отношений к миру, социуму (конкретно: к роду, племени, зарождающемуся протоэтносу, касте и т.д.) вела и к появлению и консервации представлений о ценностях, идеалах. моделях поведения.
Ядро их было рождено не только медлительностью развития социумов, но и наблюдениями над жизнью природы, в которую непосредственно вплеталась жизнь древних. Суть же этих наблюдений была очень проста, а выводы казались очевидными и допускающими экстраполяцию на самый широкий круг явлений. Волк рождает волчонка. Груша дает плоды в виде груш, а не олив или слив, конь определенной породы породит коня той же породы, да и норов собак разных пород тоже различен.
Как тут не придти к выводу о том, что природа индивида, его возможные поступки определяются надындивидуальными факторами? – Отсюда и «яблоко от яблони не далеко падает», и в какой-то мере – «сколько волка не корми, он все в лес смотрит», и т.д.
Наблюдения же такого рода дополнялись ощущением единства судеб представителей социума, в силу чего сама историческая реальность подводила, как к одному из центральных (если не центральному вообще) вопросу, рождавшемуся при встрече с незнакомцем и озвученному в частности, в русских былинах: «Какого ты роду-племени». Да и в вызревавшем постепенно классовом обществе на протяжении целых тысячелетий этот языческий по своей сущности вопрос оказывался необычайно важным. Вопрос, который, в свою очередь оказался четко связанным с делением на Своих и Иных, Чужих, воспринимавшихся очень часто, как Опасных и прямо Враждебных.
Такого типа деление воспринимается при подобном мышлении не просто, как устойчивое, но и абсолютное, порождающее и соответствующую устойчивость человеческих качеств: «Горбатого могила исправит».
Но с ходом истории и усложнением и своеобразно-разнообразным дроблением социумов для ряда отдельных представителей стали появляться и множиться варианты возможностей личностного выбора жизненных путей и соответствующих им моделей поведения. Один из таких вариантов, известный нам по сравнительно недавним временам, - появление разнородных ватаг, групп – части княжьих дружинников, ушкуйников, казаков, пиратов и т.д., и т.п. Здесь, как и в Македонском войске (да и не только) возможны были головокружительные взлеты. Не случайно, как заметил А.Тойнби в эпоху Македонского особую распространенность обрело поклонение Судьбе-Фортуне.
Другой вариант – личностное изменение индивидуальной судьбы, связанное с кардинальной трансформацией не просто образа жизни, но и системы ценностей и жизненных ориентиров, вариант, связанный с философско-религиозным переосмыслением собственной жизни в контексте размышлений о мирозданьи и смысле жизни в целом.
Этот вариант уже четко прослеживается в жизнеописаниях Гаутамы- Будды, Махавиры, и, хотя обычно это как-то проходит мимо внимания исследователей – в жизнеописаниях Гераклита и Демокрита…
Первая разновидность этого варианта – те модели ценностей и основанного на них поведения, которые нам дают крохи сведений или, если хотите, полулегенд о таких мыслителях, как Гераклит и Демокрит. Последний, кстати у известного в научных кругах античного автора жизнеописаний древних мыслителей Диогена Лаэртского назван «Лучшим из философов».
(Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. – М.: Мысль, 1979, с.379).
Здесь мы видим уже первые (или одни из первых) письменно зафиксированных шажков к буддизму, исламу, а затем и христианству. Причем в определенном отношении эти шажки кардинально отличались от тех шагов, тех действий, которые предпринимали, кардинально меняющие свою жизнь, уходящие в разбойничьи ватаги, казаки, на корабли пиратов, и, скажем. в наемники.
Те, кто таким образом стремился круто изменить свою жизнь, и те, кто готов был принять в число «своих» таких людей, исходили из представлений о базисных основах человеческой природы, представлений, которые, как свидетельствует современная наука, не были рождены на пустом месте. Суть этих представлений была очень проста: выдержавший испытания (или сдавший своего рода экзамен) мог стать «своим». Так, о Юлии Цезаре нередко упоминают, что при отборе воинов (уместно предположительно добавить: не легионеров вообще, а предназначенных для особых целей) он выделял тех, кто при чувстве опасности не бледнел, а краснел (приливающая к коже кровь, как полагалось, свидетельствовала о возможностях большей активности в критических ситуациях).
Могли быть и совершенно иные критерии. Как, скажем в русской былине о Васбке Буслаеве, образ которого воплощал в себе новгородскую вольницу. При отборе в его «дружинушку хоробрую» испытанием становилось спиртное: сможешь выпить столько-то хмельного – и не свалиться с ног, будь ты плюгавеньким с виду мужичонкой, - свой человек, можешь быть взят в дружину.
Кстати, здесь не просто то, что можно было бы лихо окрестить стародавним русским культом пьянства. Скорее, речь идет об умении пить и не терять голову и устойчивость ног, и те, кто после изрядного подпития порою оказываются то под забором, то под столом, для Буслаева явно не подошли бы.
Но, каковы бы ни были испытания мужества, силы, находчивости, стойкости в отношении к спиртному. Это все были испытания данного или уже обретенного. Испытуемый кардинально менял свой образ, но не себя самого. Наоборот, вступление в ряды тех-то и тех-то было направлено на развертывание собственных потенций, на возможность проявить себя на иных просторах, нежели прежние. Как сегодня бы по ученому выразились, - на самореализацию. И, тут уместно повторится, на реализацию уже имеющегося, подобно товару, способному залежаться на складе или девице, что в самом соку и ждет замужества. Так что и сами ценности и базовые устремления тут принципиально не менялись. Расширялись (подчас гипотетически) лишь возможности проявить себя на основе уже отстоявшихся ценностей и идеалов, среди которых доминировали, демонстрация мужской доблести, дух приключений и возможность возвыситься и, помимо прочего, обогатиться, добыв копьем и славу, и богатства.
Не то мы встречаем в брызгах жизнеописаний таких древних и дохристианских мыслителей, как Гераклит и Демокрит. Первый – из царского рода, и добровольно (хотя есть предположения, что и в силу обстоятельств) отказывается от престола для занятий философией, второй же, тоже из богатой и знатной семьи, уступает основное наследство братьям, а оставшееся ему растрачивает на путешествия, цель которых – познание сущего. Не удивительно, что завершающую часть своей долгой жизни он проводит в нищете.
Здесь мы уже видим контуры сознательного понижения своего «социального статуса», то есть статуса, сопряженного с тем, что ценится в данном обществе и, соответствующее такому поведению принципиальное переориентирование на иное: главной ценностью оказывается познание и понимание, поиски сути, а не социальное положение и материальные богатства.
Кстати, можно обратить внимание на то, что крупицы жизнеописания Гераклита отдаленно напоминают жизнеописания Гаутамы-Будды и Махавиры. И там и тут – уход от внешних почестей и власти – в мир духовных поисков. О дальнейшем судить и спорить практически бесполезно, потому что ни Гераклит, ни Демокрит не были канонизированы и их целостные детализированные образы не отпечатались в истории мировой культуры так, как отпечатались образы Гаутамы и того, кто считается основоположником джайнизма.
Образы же Гаутамы и Махавиры вполне в русле будущего христианства, да и в немалом ислама. Образы эти по существу своему идентичны. Гаутама или Шакьямуни – из княжеского рода. Рожден в предгорьях Гималаев и с детства познал роскошь, негу и особую заботу о себе. Но, задумавшись о бренности сущего, покинул свой дворцовый город-сад и ступил на стезю монаха, после чего, спустя уже годы, ему открылась истина во время медитации под деревом познания – Бодхи.
Аналогично в ряде отношений и жизнеописание Махавиры (букв.: «Великий Герой». Он тоже рождается в семье воинов-кшатриев (правда, сам плод появляется в лоне брахманки, но затем, на 82-й день после зачатия чудесным образом переносится в лоно кшатрийки). Уже взрослым раздаривает свое имущество. Странствует аскетом, перенося немало унижений: его и избивают, и пытаются убить… на 43-м году жизни достигает абсолютного знания и становится джиной – Победителем. Это происходит под деревом шали, почитаемым джайнистами, как священное
(Подробнее см.: Волкова О.В. Махавира. – В кн.: Мифы народов мира. Т.2. – М.: Советская энциклопедия, 1982, сс.124 – 125).
Можно предположить, что контуры образов Гераклита и Демокрита – в ряде отношений следы брызг тех восточных культур, которые сплошь и рядом упоминаются при описании поисков знаний самыми различными античными философами, причем уже в античной традиции.
Но здесь для нас крайне важны не детали, а собственно идея коренной внутренней трансформации и конечного преображения: описанные великие персонажи мировой культуры не просто меняют свой образ жизни, но, прежде всего, сами внутренне становятся иными.
Это, по сути, принципиально новая, революционная модель человека, Личности, не скованной родовыми и сословными узами. Личности, которая способна стать Иной и жить иначе, нежели «на роду написано» в том понимании этого выражения, что «каждый сверчок должен знать свой шесток».
Эта модель открывает бесконечные «внутренние горизонты», горизонты, принципиально не ограниченные ни предками, но собственными прежними поступками, которые могли бы быть и греховными, и даже преступными.
Любой самый закоренелый преступник, любая падшая женщина, как и любой ослепленный либо утомленный властью правитель или представитель знати при таком взгляде на мир и себя самого способен раскаяться, то есть переосмыслить свою жизнь и стать иным, открывшим себе путь к Спасению.
Как уже гораздо позже, спустя столетия и столетия воскликнет А.Вознесенский:
Достигли ли почестей постных,
Рука ли гашетку нажала,
В любое мгновенье не поздно.
Начните сначала.
Правда, как известно, при солнечном свете, любые тела отбрасывают тень. Так и тут, окаменение в ритуализированных формах самого раскаяния привело и к рождению ироничного: «не согрешишь – не покаешься, не покаешься - не спасешься».
Но по своей собственно духовной сути – покаяние – это именно переосмысление, связанное с поступками, действиями, которые не допускают повторения прежнего, если это прежнее, противоречит новым ориентирам и. целям.
Образно такое кардинальное изменение дано в притче о блудном сыне, который не просто начинает подумывать о новом, а действует – возвращаясь в отчий дом, что и в современной религиозной литературе трактуется, как возврат к базовым ценностям онтологически-этического порядка.
В собственно же истории философской и религиозно-философской мысли такого рода примеры мы встречаем многократно. Достаточно вспомнить апостола Павла.Один из ранних и – Тертуллиан, представитель античной культуры с высоким для своего времени образованием, который, оказавшись свидетелем казни ранних христиан и их мужества, не только не испугался кар, но и обратился в христианство. Другой – Августин Блаженный. Далее можно упомянуть Франциска Ассизского и многих, многих иных – целые галереи образов святых и святых мучеников.
Показательно, что именно один из первых масштабных христианских мыслителей – Августин дал в своей «Исповеди» тот образец трансформации личности, которым широко пользуются и поныне. Суть его достаточно проста: я был таким-то и таким-то, грешил, поступал недостойно. Но, обратившись к Богу, кардинально изменил свою жизнь. Авторам этих строк самим доводилось неоднократно слышать во время проповедей и иных встреч, упоминание этой схемы: я пил, курил, матерился, хулиганил, но вот теперь стал совсем иным.
Сама повторяемость может, подчас, свидетельствовать скорее о штампах, нежели о реально пережитом в жизни. Но и эти штампы показательны. Тем более, что на практике трансформация личности и устремленность к кардинальному изменению собственной жизни – явления социально крайне значимые. Но это - предмет отдельного разговора, разговора, который бы, коснулся и опыта Макаренко, и опыта представителей самых разных стран и культур. Здесь же только уместно заметить, что реальное изменение своей жизни невозможно без изменения ориентиров, моделей поведения и определенных «практик, без которых любые благие намерения останутся лишь «благими намерениями». Поэтому-то религиозно-духовные практики со всеми их взлетами и опаснейшими подводными камнями, равно, как и вопросы неофитства чрезвычайно интересны и значимы, как сфера теоретических изысканий, обретающих сегодня колоссальное практическое значении.
Однако, стоит обратить внимание на то, что реальная жизнь и конкретная человеческая история богаче схем, и в собственно религиозных практиках, причем до изощренности разнообразных, встречается множество показательных примеров перехода с этико-психологических путей очищения от груза прошлого, от греховности на ритуально-магические пути. Здесь и идея козла отпущения, и попытки низведения молитв до магических заклинаний, и многое-многое иное, что, подобно суррогатам в товарном производстве наших дней, подменяет более трудные пути, пути реального преображения (направленность такового – отдельный вопрос) на иные, более легкие, напоминающие нечто вроде духовно-ритуального фастфуда. Но это, опять-таки, отдельная тема, нуждающаяся в современном философском осмыслении уже не только мировой истории культуры, но и наших сегодняшних реалий.
К оглавлению...
