Новый День №54

Назад к Колесовым Лена бежала вприпрыжку. Подождать недельку – да, пожалуйста! Сегодня же напишет маме, чтоб не волновалась: она останется еще на две недельки у бабушке в Новочеркасске. Как просто, оказалось, достигнуть мечты: увидеть родного отца. Она будет читать, думать о чем-нибудь другом, чтобы не проболтаться, чтобы никто из семьи ни о чем не догадался.

Лена влетела к бабушке и плюхнулась на пустую кушетку. Бабуля возилась с опарой, устало двигаясь. С самого утра заболела голова, потом подключилась спина. Иногда боли были такими сильными, что, казалось, терпение вот-вот взорвётся диким криком, а она, как всегда, успокаивала свою болячку разговорами, бормотала, обращаясь к радикулиту в спине, ломоте в коленях и сумасшедшему жжению в затылке:

– Ну, бисова сила, недолго вам еще издеваться надо мною. Вот ещё три годика и уйду от вас, будете тут одни без меня.

Она определяла себе сроки жизни несколько раз и готовилась к смерти каждые десять лет, чтобы справиться с болезнью, чтобы видеть и знать предел страданий. Как ни странно угроза действовала, и мир на цыпочках возвращался в тело. Так было и сегодня.

Солнце село и мухи, недовольные уходящим днём, жужжали настойчиво и громко, ссорясь с просыпающимися комарами. В тесной, раскалённой жаром кухоньке душно. Но как вкусно пахнет борщом и хлебом! «Наверное, опять болит нога, – подумала Лена, глядя на осунувшееся, бледное лицо женщины.

– Куды як конь несёшься? – ворчит недовольно бабуля,

– Бабушка, а Людка, сестра, где? – спохватившись, спрашивает Лена.

– С дядькой, с Вовкой гулять ушли. Не бачишь? Обидать, чи шо пришла?

– Угу! Есть хочется сильно-сильно.

– Так чего расселась?! Геть в подвал, – и вдогонку кричит, – Компот здесь.

Это раньше, в детстве, Лена обижалась на грубость речи бабушки. Но ведь не они главное, а действия. «Уж голодной она точно никогда не оставит, – думала Лена, открывая дверь в подвал. 

Это не подвал, а удивительное инженерное сооружение дяди Вовы! Каждая ступенька вниз снижает температуру помещения на несколько градусов. После воздуха, пышущего жаром во дворе, уже на пятой ступеньке подвала в одном сарафанчике долго не простоишь. Холодно. 

Лена выскакивает оттуда с полным ковшом борща и радуется теплу. 

За обедом рассказывает смешные истории о дедушке Щукаре. Хорошую книгу Шолохов опять написал, не зря Нобелевскую премию дали в этом году, хотя и за «Тихий Дон» только.!

Екатерина Дмитриевна сдержано смеётся. Настроение вроде бы улучшилось, и Лена спрашивает:

– Бабуль, а правда, что так проходила коллективизация?

– Так хиба ж я ведаю!? – уклончиво отвечает она, взбивая подушку на кушетке, чтобы прилечь. – Дон вон какой, через каждого перекатило.

Людмила Закалюкина или Люсьен Люка, как себя называла на французский манер, гордо тряхнула огненно-рыжей шевелюрой и прошла мимо стола, за которым сидела вахтёрша. Небрежно отмахнулась от неё, когда она крикнула вслед, что посторонним вход строго-настрого запрещён в мужское общежитие. Постояла в полутёмном коридоре, пытаясь сориентироваться и, всматриваясь в засиженные мухами многочисленные таблички, вскоре наткнулась на дверь, где на фанерке было написано красными корявыми буквами «Красный уголок», потом долго и безуспешно пыталась открыть дверь, ковыряясь большим заржавленным ключом в старом врезном замке.

– О, зараза такая! – не удержавшись, пробормотала Людмила Закалюкина, тряхнула огненно-рыжей шевелюрой и оглянулась по сторонам, лишь бы не услышали, как она выражается, затем поправила ядовито-зелёный шарфик и снова завозилась в замке. – Когда же ты откроешься, гадский Степан?

Она перепутала Сезама со Степаном, но решила, что на такие мелочи не стоит обращать внимания, тем более в полутёмном безлюдном коридоре, где единственным зрителем и свидетелем была кошка. Людмила устала бороться с запертой дверью, с этим ржавым замком, в который несносные мальчишки натолкали всякой всячины и, повернувшись задом, протяжно рявкнула утробным голосом и несколько раз ударила по двери ногой.

Дверь глухо отозвалась, скрипуче застонала, но Сезам не открылся.

– Кто меня звал? – зато распахнулась другая дверь, и неожиданно раздался тягучий бас, из соседнего помещения вышел невысокий коротконогий мужик в трико и по пояс голый и с длинными ручищами, как у обезьяны. – Марш отсюда! Отдохнуть не даёте. Шляются всякие…

– Ай-яй! – опять рявкнула Закалюкина и отшатнулась, заметив, ну, почти голого мужика. – Что пристаёте к честным женщинам? Вы кто?

И ткнула пальцем, а сама спиной прижалась к двери.

– Как кто – Степан – это для чужих, – удивлённо сказал мужик и пожал плечами, на которых было гораздо больше растительности, чем на голове. – Меня все знают в общаге, а знакомые называют просто, Стёпкой – это зависит от многих причин и… – и не стал говорить, что зависит ещё от выпитого, всё ж баба перед ним, правда, в полусумраке не рассмотришь, но всё равно – женщина, тем более незнакомая, а знакомые сразу бы зашли к нему, а не ломились в соседнюю закрытую дверь, которую уж лет сто не открывали. – Сами же меня позвали, мол, Степан, открывай дверь, я к тебе пришла. Вот я и открыл. Думал, что в гости пришла. Что-нибудь притащила или как…

И замолчал, неопределённо покрутив в воздухе рукой, но, не дождавшись ответа, щёлкнул выключателем, вспыхнул тусклый свет, Степан повернулся и не удержался, с удивлением и восхищением зацокал языком, рассматривая Людмилу Закалюкину.

Людмила Закалюкина считалась сумасбродной женщиной, как в творчестве, так и в остальных жизненных делах, включая одежду и причёску, и всяческие отношения. И сейчас перед Степаном из общежития стояла высокая и крепкая огненно-рыжая женщина. На целую голову выше его. Морковные губы, густые ярко-синие тени на веках. Ядовито-зелёный шарфик на шее, а на плечах фиолетовая кофта. Возраст далеко за тридцать перевалил, но всё ещё носила мини юбку, из-под которой торчали крепкие, кривовато-волосатые ноги. Даже при тусклом свете тёмная поросль была заметна через сиреневые колготки, которые считались последним писком моды, и на ногах коричневые босоножки на толстой платформе. Походка с косолапинкой, когда она словно на подиуме, стала перед ним фланировать.

Степан восхищённо причмокнул. Закалюкина определённо понравилась ему. Всяких перевидал баб, но с такой столкнулся впервые – высокая и яркая, словно конфетный фантик и… и такая притягательная, но в то же время жёсткая и какая-то шальная, как ему показалось, аж дух захватило и сердце забухало в груди.

Подул морозно в тленное тепло

Студеный ветер с севера просторов,

И стало снежно, холодно, бело

И чисто вдоль домишек и заборов.

 

Бело и чисто! Замирает страсть.

И в сердце не находит скверна места,

И иллюзорна вся людская власть,

Которая – лишь повод для протеста.

 

Божественен природы нашей лад,

А мы идем к наживе и обману,

Где правят зло, насилия диктат

И слава, как дорога к чистогану...

 

В умах живут гламур и педикюр,

Душа порой от лени грязновата...

За блеском замусоленных купюр

Не видно часто жизни суррогата.

 

Подул морозно в тленное тепло

Студеный ветер с севера просторов.

В душе моей и чисто, и светло

От первых на стекле зимы узоров... 

 

* * *

 

Ложатся снежинки на чистое поле,

На берег озябшей реки,

Вновь в мирной округе рыдают гармони:

Идут на войну земляки.

 

Любимые вышли к протоптанной тропке

По бархату снежных полей,

Им ждать очень долго из дальней сторонки

Мужей, женихов, сыновей.

 

Не скроют снежинки великой печали

На горестных лицах в слезах.

– Вернитесь, родные, чтоб вновь заиграли

Гармони во все голоса.

 

Закружат снежинки над лесом и полем,

Над берегом русской реки.

Вновь в мирной округе играют гармони:

Вернулись домой земляки.

 

* * *

 

Грехи влетают в души точно.

Нечистый дух – стрелок на ять.

Живут они в сердцах бессрочно –

Их до могилы не изъять.

 

Закроют тучи свет небесный,

Пределы нив укроет мрак.

Но верь, душа! Над силой крестной

Ещё побед не ведал враг.

1840 год. Начало лета. Санкт-Петербург. Зимний дворец. 

Министр государственных имуществ Российской империи Киселёв, дрожащей рукой судорожно перебирал бумаги в толстой папке, не зная как начать свой доклад.

– Павел Дмитриевич, я жду! – Самодержец отошёл от окна и уставился на посетителя.

– Голод. Возможен бунт. Надо бы срочно послать войска, – решившись начать с главного, еле слышно вымолвил министр.

– Обоснуйте! Какая армия? Куда посылать? Империя, между прочим, воюет. Весь Кавказ пылает! Или вас сие неведомо? – Николай первый стукнул кулаком по столу.

– В стране уже второй год неурожай. Крестьяне все свои запасы опустошили. Надо бы зерно за границей купить, да в Россию, в кратчайший срок доставить. Иначе быть беде..,

– министр хотел ещё что-то сказать, но император его перебил:

– А как в заграницах, в таких случаях поступают? Только импортом спасаются?

– И им тоже, но более всего картофелем. Не сразу, но всё же приучили своих бедняков к «чёртову яблоку». И те распробовали. Сейчас сеют с завидной охотой.

– Припоминаю, наставники рассказывали, – самодержец потёр лоб и продолжил, – бабка моя Екатерина вторая, выписала из своей Германии бочонки с этим картофелем. По губерниям его распределила, в модных журналах о ём статьи пропечатала. Мол продукт сей есть «лекарство от всех болезней», «яд, истребляющий насекомых», «приятное и здоровое кушанье, из которого можно приготовить каши, клёцки, крахмал, пудру» и вскорости совсем хлеб насущный заменит.

Посеяли кое-где. А когда урожай собирать стали, так выяснили, что поля картофельные сильно разрежены. Ну и дознаватели вскорости установили, что крестьяне клубни повыкапывали картофель, и меняли его на водку в кабаках. Так-то вот. Тем не менее идею вашу одобряю, ибо средств в казне на закупку заморского зерна, у нас нет.

 

Август 1840 года. Указ императора Николая первого. 

… «Высочайше повелеваю усилить разведение картофеля в казённых селениях!

В связи с чем правительству надлежит произвести на землях государственных крестьян обязательную общественную запашку, а если это невозможно, «посадку картофеля делать при волостном правлении хоть на одной десятине, а также «поощрять премиями и другими наградами хозяев, отличившихся в разведении». Кроме того, издать специальную памятку для крестьян о том, как его нужно возделывать, хранить и готовить».

 

Сельский приход в Вятской губернии 

– Дети мои, истинно глаголю вам. Документ сей поддельный, писаный не царём-батюшкой, а рукой дьявола, – при этих словах, поп трижды осенил себя крёстным знамением, – сейчас вы есть люди почти свободные, потому как государевы крестьяне, а посадите на лучших своих землях, вместо Богом данной ржи, «чёртово яблоко», можете навсегда забыть о царствии небесном и под барина пойдёте, крепостными станете!

– Не желаем никаких новых картоплей!

Мир вечно юн. Мы с миром близнецы,

Хотя у нас и разные отцы.

Мне б не хотелось зрелым становиться

И чашу жизни до конца испить,

Хочу я песни щебетать, как птица,

И вечно в начинающих ходить.

Мой голос будет постоянно звонок,

Я буду веселиться каждый миг.

Пусть скажут про меня: большой ребёнок.

Зато не скажут: маленький старик.

 

БЫТИЕ И ПОЭЗИЯ

 

 

Я не люблю свиней, их чушками зову,

Противны мне их рыла непристойные.

Когда я слышу их возню в хлеву,

Мне чудятся явления застойные.

Звучат в мозгу обидные слова,

Я начинаю весь дрожать и маяться,

Долой отсюда рвётся голова

И наконец от тела отрывается.

И вот она меж туч стремглав летит,

По сторонам глазами зорко зыркая,

И тут к стихам приходит аппетит,

И я пишу их, торопясь и фыркая.

 

ЗОЛОТАЯ РЫБКА

 

 

Объехав много дальних стран,

Я подвожу итог исканий:

Кругом царит один обман,

Особо в Тихом океане.

Рыбачил там я как-то раз,

Между Камчаткой и Аляской,

И вынул, помню как сейчас,

Рыбёшку из известной сказки.

И рыбка, золотом блестя,

Все блага мира мне сулила,

Она рыдала, как дитя,

И о спасении молила.

Мне предлагала роль в кино

И поэтическую славу,

Но я ответил ей одно:

Мне эти басни не по нраву.

Я верить сказкам не привык,

Мне не такие пули лили...

Я сделал из неё балык,

И мы с друзьями пиво пили.

 

ТОСКА

 

 

Вижу: тучи по небу крадутся.

Скоро небо дождями прольётся,

Скоро птицы на юг подадутся,

Мне же только одно остаётся:

Тосковать за оконной рамой.

Надо ж было такому

Случиться:

Родила меня –

Просто мама,

А могла бы родить –

Птица.

Мне б тогда

Не ходить на работу,

Целый день над землёй

Резвиться...

Ну какие у птиц

Заботы?

И к тому же

Не надо бриться!

Тех писем она никогда не читала…

Неделю уже в незакрытых конвертах

блуждают они по вечерним вокзалам

в кармане плаща на груди интроверта. 

Наивный прагматик никак не решится

отправить письмо, но зато на перроне

бессмысленно ждёт молодую зарницу

с надеждой – она в предпоследнем вагоне.

Напрасно, как прежде, и снова уносят

вагоны по рельсам надежду на встречу.

Тоска остаётся в подтексте вопроса – 

а с кем коротать послезавтрашний вечер?

 

Ответ между строк непрочитанных писем.

Давно бы отправить конверт адресату.

Но робкий прагматик излишне зависим

от личных сомнений, и в том виноватый,

что искренних писем она не читала,

что он одиночеством греет рассветы,

а где-то стекает по стенкам бокала

слезинка у той, что никем не согрета. 

 

РАЗЛУКА

 

Меж двух сердец и дни, и города

на расстоянье месячной разлуки.

Казалось бы, что это ерунда:

за это время не озябнут руки

и не успеет память очерстветь.

Но только при условии – не больше:

в морозе одиночества и медь

становится невидимо-промерзшей.

 

Бог знает, что запрятано в тени,

не перейдёт ли кто-нибудь дороги?

Гарантий нет, когда сердца одни,

что ожидает встреча их в итоге.

Луны огрызок брошен в небесах

звездой ночной и некуда податься

двум одиночкам в городе, впотьмах

без счастья человеческого братства.

 

И лишь любовь способна им помочь – 

стирая грани между городами,

она дарует сказочную ночь,

где нет разлук во сне под небесами. 

 

НА РАССТОЯНИИ

 

На расстоянии потерь

мы не живём, а существуем.

Разлуку чем угодно мерь,

не помогает это всуе.

Не лечит время и тоска

ночь удлиняет, а рассветы

не возвратят, наверняка,

недоцелованное лето.

 

На расстоянии обид

часы соперничают с годом,

в груди неистово болит

от слёз душевной непогоды.

Грядущий день, как перевал,

на расстоянии разлуки…

Ах, боже мой, кто разорвал

в объятья сложенные руки,

и кто сердца приговорил

на дни и ночи ожиданья,

при этом зная, что не мил

рассветный час на расстоянье?

Хочу начать без предисловий.

Люблю, чего греха таить,

Тебя, родное Подмосковье,

И не смогу уж разлюбить.

 

Плевать на чьи-то причитанья,

На то, что кто-то может быть

Вам скажет, мол свежо преданье,

Что здесь растут ещё грибы.

 

Сиди, грибник, всё лето дома.

Рыбак заядлый, не взыщи,

Что только в платных водоёмах

Сегодня водятся лещи.

 

Найдутся скрытые резервы,

Побольше радостных вестей,

Тепла и доброты душевной,

И снова принимай гостей.

 

Менять с годами, право, трудно

Привычки и репертуар.

Опять поедем в Долгопрудный

С тобою, в Дмитров, Катуар.

 

Мест красочных на свете много.

Родные же – наперечёт.

И сердце вновь зовёт в дорогу,

Покоя память не даёт.

 

Мы все из юности, из детства,

И потому нас неспроста

Вновь тянет, никуда не деться,

С тобой в заветные места. 

 

* * *

 

Я часто вижу старый дом

Во сне и сладкой дрёме.

И тех людей, что жили в том

Вполне обычном доме.

 

Где ждали от меня вестей,

Смеялись до упаду.

Встречали дорогих гостей,

Которым были рады.

 

В большом квартале городском

И в деревенском срубе,

Квартиру, дачу или дом

Определяют люди.

 

На нет и вправду нет суда

В любой стране, и вот уж

Ушёл хозяин в никуда,

И дом совсем не тот уж.

 

На прежнем месте, но потом,

Когда подходишь к дому,

Вдруг замечаешь то, что в нём

Всё стало по-другому.

 

Никто не прочитает вслух

Стишок, знакомый с детства.

Наследник есть, да только дух

Не перешёл в наследство.

Достоевский сегодня настолько на слуху, что даже школьники и студенты младших курсов у нас пока еще слышали о нем и даже еще кое-что читали. Но вот, когда в одной из наших газет мне предложили очередной диалог-беседу, на этот раз уже о Достоевском, я не просто очень засомневался… Я и сейчас убежден, что тут скорее уместен полилог, беседа, по крайней четырех: сравнительно молодого вузовского преподавателя философии, филолога постарше и такого, как я – не профессионала в царстве литературы, который мог бы выплеснуть на страницы только сугубо личные впечатления человека десятилетьями дышавшего одним воздух со студенческой молодежью разных поколений, но не имеющего никакого права на вердикты. Не будем же мы, к примеру, от даже опытного рефери, знающего толк в боксе, требовать анализа шахматной партии.

Итак, здесь не суждения знатока, а лишь впечатления и кое-какие заметки того, кто, подобно некой жене из притчи, привык плыть не по течению, хотя, как хорошо известно, и такое плавание редко бывает сугубо оригинальным.

С Достоевским я в огромной мере знаком благодаря дочери. Читал, правда, не всего, но девятитомник в месяцы ковида изжевал, да и «Бесы» по счастливой случайности (опять-таки, подарок дочери за ее еще детское творчество) лежат подле меня шикарно изданные, да так, что чуть не треть тома – самые разные статьи, посвященные «Бесам» светилами российской мысли. Состязаться и с ними, а не только с такими конкретными спецами, как Игорь Волгин, просто несерьезно. Это же все равно, что новичку записаться в гроссмейстерский турнир.

Ну, а личные впечатления, да еще того, кто волей-неволей думает и о том, что и как увидят студенты, – это, пожалуй, никому не возбраняется.

Начну с того, что, мягко говоря, Достоевский не совсем мой писатель. Для меня его мир – мир серого, нередко промозглого петербургского тумана. Кстати, того же цвета для меня и пастернаковский Живаго. Анализировать есть что, а того воздуха, который хотелось бы вдыхать лично мне, не достает. И это не хорошо, и не плохо. Просто воздух Петербурга и в прямом, и в переносном смысле не для меня. И это при том, что я и родился-то практически под Ленинградом, приехать (на время) в эту северную столицу России – подарок. Но именно на время.

Чисто лично я люблю больше сочные краски билибинско-васнецовской русской старины, гоголевской Украины, жгучего юга с колоритом «Золотых телят», Бабеля, «Кола Брюньона», мускулатуру образов Хемингуэя, «Железного потока», фадеевского «Разгрома», приколы и динамику мушкетеров…

И все это не имеет никакого непосредственного отношения к интеллекту. Когда мне один из очень близких интеллектуалов пытается доказывать: «Да вы же не поняли Достоевского!», то я думаю: «Дело разве в том?» Если Вам больше по вкусу не борщ либо бишбармак (а ведь национальные же блюда!), а, скажем, шашлык и чебуреки, то при чем здесь понимание? Убеждайте меня сколько угодно, что там-то и там-то больше полезных «ингредиентов», чем в шашлыках, либо, что виски «круче» водки, на вкус это никак не повлияет. Так почему же в восприятии художественного слова, живописи… мы должны обязательно следовать вкусовой моде?

Душа –

неизменная величина,

поэтому просто умри и воскресни:

у мертвых свои колыбельные песни,

которые слышу 

на уровне сна.

Уснувший во сне, возвращается в явь –

туда, где, связуя концы и начала,

во все времена от земного причала

душа устремляется

по небу вплавь. 

 

ПАМЯТИ БАБУШКИ

 

Пополудни выглянуло солнце –

на пригреве инобытия

около небесного оконца

отдыхает бабушка моя.

Натрудилась до седьмого пота,

натерпелась ужаса, когда

то война, то гиблая работа,

то непоправимая беда.

От земли до неба – путь неблизкий 

по ухабам времени, зато

в юности была эквилибристкой

в маленьком веселом шапито.

Через окаянные метели

и непроходимые леса

цирковые лошади летели

в эти голубые небеса.

…Пополудни выглянуло солнце –

слава богу, на закате дня

около небесного оконца

ожидает бабушка меня. 

 

РЕКА

 

Пока живу на этом берегу

и маятник без устали качается,

я не могу быть лучше, чем могу –

не получается

Но время утекает неспроста

по мере человеческой потравы,

а над рекой ни одного моста

и переправы.

Река течет и вдоль, и поперек;

а для чего дается жизнь иная –

по совести, когда настанет срок

узнаю.  

 

ПОТОМУ ЧТО

 

Потому что душа по своей простоте

не арийской была, не латинской:

помню, как распинали ее на кресте

в Иудее – провинции римской.

Потому что Земля – ненадежный приют,

по душе обустроена плохо:

прокуратор прикажет и снова убьют,

и начнется другая эпоха. 

 

* * *

 

Никто не вечен,

судя по всему,

и человек на это не в обиде –

была бы честь оказана ему,

хотя бы на гражданской панихиде.

Не поминайте лихом мертвецов –

на каждого приходит разнарядка

и, что такое смерть, в конце концов,

как не загадка высшего порядка?

Твоё забытое пальто,

В прихожей, как напоминанье.

Ты был мне всем, а стал никто,

Свежи ещё души стенанья...

 

Ушёл нежданно поутру

Кольнув словами – «всё забыто»,

И я из памяти сотру

Твои признанья под самшитом..

 

Набатом голос – ну за что?

Забыть всё то, о чем мечталось.

Висит забытое пальто

От дней ушедших, что осталось.

 

Судьбы повсюду зеркала,

Тобой ли грезила, мой милый?

И растворялась, и ждала,

Стократно умножая силы.

 

Я разрыдаться не могу,

Мрачнея, словно в хляби небо.

Не дай такого и врагу,

Была любовь, осталась небыль.

 

Висит забытое пальто,

Из тонкой нити кашемира.

Ты был мне всем, а стал никто,

Ушёл, оставив мне полмира... 

 

РУБАШКИ НОСИТ ЦВЕТА БИРЮЗА…

 

Видна порода, слышалось не раз,

Он сердце покорит не красотою.

А глубиною брошенных им фраз,

И тонкою, ранимою душою...

 

А что же в нём бросается в глаза?

Быть может, только ранние седины.

Рубашки носит цвета бирюза,

Такая слабость сильного мужчины.

 

Но если испытаний вдруг черёд,

В судьбе его наступит, дух проверить.

Он без стенаний крест свой понесёт

Такому смело жизнь можно доверить.

 

Стоять он будет, за твоей спиной

Опорой и грамотным монолитом.

Другие будут кичиться мошной

И молодостью кичиться, открыто..

 

К ногам бросая яхты, веселя,

Быть может, им красотка улыбнётся

Но вот не греют душу соболя,

Его лишь имя в сердце отзовётся!

 

Он внешне не бросается а глаза

Но в сумраке судьбы, как свет лучины.

Рубашки любит цвета бирюза,

Простите прихоть сильному мужчине…

 

МОЙ НОЧНОЙ ГЕРОЙ…

 

Охрипший голос твой слегка простужен

Двухдневная щетина с сединой.

Костюм с отливом, был что отутюжен,

Измят нещадно, мой ночной герой...

 

В камине пламень обжигает взглядом,

И золотисты звёзды коньяка

Смакуя терпкость, тихо сяду рядом,

Как бьётся сердце пульсом у виска.

За деревней, за речкой

Есть полянка сердечком,

Травы в пояс густые

Прячут листья резные.

Пр.

А у самой земли – ниц

Спелая земляница,

Ягода земляница

Ото всех хоронится.

2

Для кого наливалась

Краснощёкая сладость?

Чьё наполнишь лукошко,

Подсластишь чью дорожку?

Пр.

А у самой земли – ниц

Сочная земляница,

Ждёт-пождёт земляница

Кто ей ниц поклонится.

3

Поспешу я за речку,

На полянку сердечком.

Милый сплёл мне лукошко,

Целовал на дорожку.

Пр.

Поклонюсь я земле – ниц,

Ягоде землянице:

«Дай влюблённой девице

Твоих вкусных гостинцев».

 

       Она не заметила, как вернулся с работы хозяин особняка А.Д. Выкат. Он, смеясь в кулак, дослушивает песню. А дослушав, не без сарказма шутит:

 

А.Д. Выкат.

– Вот уж точно небылица,

Сорок пять, а всё девица!

Если дальше так пойдёт,

Старой девой и помрёт.

 

        Женщина вздрагивает от неожиданности. Невысокий адвокат смеётся. Смакуя, повторяет собственную остроту.

 

Женщина. 

– Ох, простите, увлеклась!

А какой, скажите, час?

Пол помыть я не успела,

И ещё четыре дела…

 

А.Д. Выкат.

Не трещи, я на обед.

Приготовь-ка мне омлет!

Да по-царски! Как умеешь.

А полы помыть успеешь,

Не приеду допоздна,

Есть «клубничка» там одна… (многозначительно)

 

Женщина.

Как всегда, вас дожидаться?..

 

А.Д. Выкат.

Да, конечно. Может статься

Пригодишься в чём-то мне. 

Мы потом приедем с ней.

      Обычно, когда Янке требовалось срочное объяснение происходящих с ней чудес, она прибегала к тёте Розе в дежурку и начинала сбивчиво тараторить, глотая окончания слов. Но в этот раз девушка была непривычно тиха и даже, в некоторой степени, апатична. Она медлительно, будто засыпая, перебирала образы, встреченные в «нехорошей квартире», и описывала их, вслушиваясь в свои собственные мысли и фразы. 

    Роза Каримовна, понимая Янкино состояние, пыталась взбодрить подопечную крепким сладким чаем.

– У тебя «передозировка» от общения с прекрасным миром грёз, – иронично подсмеиваясь, заметила женщина, – ты слишком долго была За Гранью, а чем дольше там находишься, тем труднее потом адаптироваться к нормальной жизни. Потому тебя Валентин Валентинович так настойчиво пытался остановить. Мы ведь с ним одного поля ягоды… А этот «квартирный» портал всегда славился коварством – не знаешь, когда перешагнёшь порог потустороннего царства. Ведь всё что угодно с тобой могло произойти!

     Вот говоришь, видела там себя в разных ролях, а это лишь твои основные черты: гордыня, пессимизм и воля. И всё в наилучшем виде! Смотри, королевишна из заморских сериалов – гордыня, пестование своей исключительности. Но она не безобразна, не агрессивна – стоит себе вдаль смотрит – уже хорошо! 

    Побирушка у церковных ворот – пессимизм твой неистребимый, негативное мышление, инфантильность, страх… но и тут прогресс – нищенка не под забором загибается, а уже что-то предпринимает, нашла единомышленников и способ пропитания, хотя, конечно, не ахти какой!

    Ну, а с воинственной амазонкой проще всего определиться. Это явно твоя воля, целеустремлённость, уверенность в победе, даже одержимость, страстность, а что вы так не похожи – лишь знак, что ты не используешь свой волевой потенциал даже наполовину. 

     Все остальные эпизоды, я так понимаю, показывали важные, но забытые тобой моменты прошлой жизни. Кроме одного, и это отнюдь не явление Антипа в образе возлюбленного Аграновича. Во всех этих сценах ты сама, так или иначе, принимала непосредственное участие, а есть наиважнейшие, в которых тебя не было. Но, увы, ты была так увлечена поиском милого, что не придала особого значения тому, о чём кричало подсознание. А Грань пыталась показать нечто важное, причём такое, чего ты не видела. Но разузнать, что же творилось за твоей спиной, не удалось, ведь ты вмешалась своей бешеной и необузданной волей и недосмотрела даже…

– Да что же? Что я такого важного не увидела-то? – оживилась Янка.

– А вспомни. Ну, например. Вокзал. Скорая помощь, носилки. Из вагона выносят проводницу. Ты её, конечно, узнала. Это та рябая грубая тётка, которой ты отдала бабушкины серьги, чтоб она тебя в поезд пустила. Ну? А при чём же здесь Вик-Инг? И как он там оказался? Чего хотел? Странное совпадение, не правда ли? И вместо того, чтобы использовать чудесную возможность разобраться, ты объявляешь это ерундой и, не глядя на то, что пытается показать тебе Грань, идёшь на поводу страсти. 

– Блин! Я на эту фигню даже внимания не обратила… Чего ж делать-то теперь? А?.. 

– Тебе ещё долго предстоит всё увиденное пережёвывать. Но главное даже не это. Самоё важное, что ты теперь знаешь – Антипу по-прежнему нужен перстень. Ради этого он пойдёт на всё. Действует он не один – это явно. Одному скверному недоучке не пробраться За Грань, да ещё в «твою комнату». Отобрать перстень силой они тоже не могут, поэтому он и попросил, прикинувшись Аграновичем, а не грабанул попросту на улице или выкрал, как прошлые-то разы. Тебе надо быть осторожной. Грань предупреждает. И всё же как-то все эти экранные картинки связаны?.. Особенно важно выяснить роль пана директора во всей этой истории...