Назад к Колесовым Лена бежала вприпрыжку. Подождать недельку – да, пожалуйста! Сегодня же напишет маме, чтоб не волновалась: она останется еще на две недельки у бабушке в Новочеркасске. Как просто, оказалось, достигнуть мечты: увидеть родного отца. Она будет читать, думать о чем-нибудь другом, чтобы не проболтаться, чтобы никто из семьи ни о чем не догадался.
Лена влетела к бабушке и плюхнулась на пустую кушетку. Бабуля возилась с опарой, устало двигаясь. С самого утра заболела голова, потом подключилась спина. Иногда боли были такими сильными, что, казалось, терпение вот-вот взорвётся диким криком, а она, как всегда, успокаивала свою болячку разговорами, бормотала, обращаясь к радикулиту в спине, ломоте в коленях и сумасшедшему жжению в затылке:
– Ну, бисова сила, недолго вам еще издеваться надо мною. Вот ещё три годика и уйду от вас, будете тут одни без меня.
Она определяла себе сроки жизни несколько раз и готовилась к смерти каждые десять лет, чтобы справиться с болезнью, чтобы видеть и знать предел страданий. Как ни странно угроза действовала, и мир на цыпочках возвращался в тело. Так было и сегодня.
Солнце село и мухи, недовольные уходящим днём, жужжали настойчиво и громко, ссорясь с просыпающимися комарами. В тесной, раскалённой жаром кухоньке душно. Но как вкусно пахнет борщом и хлебом! «Наверное, опять болит нога, – подумала Лена, глядя на осунувшееся, бледное лицо женщины.
– Куды як конь несёшься? – ворчит недовольно бабуля,
– Бабушка, а Людка, сестра, где? – спохватившись, спрашивает Лена.
– С дядькой, с Вовкой гулять ушли. Не бачишь? Обидать, чи шо пришла?
– Угу! Есть хочется сильно-сильно.
– Так чего расселась?! Геть в подвал, – и вдогонку кричит, – Компот здесь.
Это раньше, в детстве, Лена обижалась на грубость речи бабушки. Но ведь не они главное, а действия. «Уж голодной она точно никогда не оставит, – думала Лена, открывая дверь в подвал.
Это не подвал, а удивительное инженерное сооружение дяди Вовы! Каждая ступенька вниз снижает температуру помещения на несколько градусов. После воздуха, пышущего жаром во дворе, уже на пятой ступеньке подвала в одном сарафанчике долго не простоишь. Холодно.
Лена выскакивает оттуда с полным ковшом борща и радуется теплу.
За обедом рассказывает смешные истории о дедушке Щукаре. Хорошую книгу Шолохов опять написал, не зря Нобелевскую премию дали в этом году, хотя и за «Тихий Дон» только.!
Екатерина Дмитриевна сдержано смеётся. Настроение вроде бы улучшилось, и Лена спрашивает:
– Бабуль, а правда, что так проходила коллективизация?
– Так хиба ж я ведаю!? – уклончиво отвечает она, взбивая подушку на кушетке, чтобы прилечь. – Дон вон какой, через каждого перекатило.
– А тебя тоже коснулось? – почти шёпотом спрашивает девочка, чтобы не спугнуть ленивого настроения и желания вспоминать.
– Да хиба ж мы бачили, шо таке зробиться!
Екатерина Дмитриевна уложила больную ногу на стульчик, потом легла сама, и Лена чутко уловила то мечтательное состояние, за которым следовал рассказ о прошлом.
– У Крыму жили, как у Христа за пазухой! Таврские мы. Потом турки пришли, дед мой с сыновьями бежал на Кубань. А там земли… хоть убейся, не охватишь! Правда, у отца моего, Дмитрия Башукова, девять детей было, а сына тильки три, а «юртовую землю» давали лишь на казаков по тридцать десятин каждому. Ничего. Все равно хватало с гаком! Всегда робили гарно, с песнями, смехом. Шутковать любили.
Батькив усих любив. Шестеро девок! Усих надобно замуж отдать. Скилько разив гостей не приглашали сести.
– А что это значило?
– Что не хочу замуж. Батькив не торопил: и дома работы хватало: коровы, лошади, свиньи, птица – всего вдоволь, тильки роби.
– А когда же ты вышла замуж?
– Двадцать три годыни исполнилось и сватов усадили за стол. У моего Васеньки улыбка така, что не пригласить сести никак нельзя. Да и восемнадцатый годок стукнул ему – самое время!
– Бабуль, да он же пацан был, на пять лет моложе тебя!
– Ни, ни, его сбирали как раз в армию. Свёкор овдовел, ему хозяйка нужна, вот и сосватали. А свадьбу сыграли через три годины, как отслужил.
– Ну. А как ты узнала, что вас раскулачивать будут?
Екатерина Дмитриевна поднялась, пробежала пальцами по замотанной шерстяным платком коленке, как бы проверяя, опять легла, молча, на кушетку.
– Ну, бабуль, как спаслись а?
А женщину эти воспоминания, видимо, не радовали: хватила и лиха, и счастья, но внуки должны знать, как она жила.
Глубокой ночью, когда каждый суставчик выворачивался, выкручивался, вопил и скручивался, хотелось не спать, а плакать и рвать бренное тело, тащить из него занозу-болезнь, услышала она слабый стук в окно. Счастье, что кровать, где она лежала пластом который месяц, стояла рядом. Толкнула створки рукой и услышала знакомый шепот Петра, которого когда-то два раза не пригласила сесть, а он так и не женился, все ее ждал, а потом ударился в политику, вступил в партию.
– Уезжай, беги сейчас же! Завтра утром придут забирать всю живность, а вас в Сибирь!
«Прощай!» – зашелестела листьями цветущая сирень и затихла, обволакивая комнату своим ароматом.
Вмиг изменилась жизнь. Так же осторожно постучала Катерина ложкой по стакану, призывая свёкра и мужа. Собрались за час. Узлы, двоих детей и недвижимую Катю положили на сено в телегу, запряжённую двумя лошадьми, и – в степь, бежать быстрее без оглядки из собственного дома!
Первое время жили в степи, потом прятались по хуторам у родственников, пока не оказались в казачьей столице, где легче затеряться.
Уже в Новочеркасске свёкор вылечил любимую сноху, исцелил от ревматизма ваннами с сенной трухой и сеном. А она потом до войны родила еще двоих деток.
Лена задумчиво обмахивала ноги веточкой от мух. Вот она какая, коллективизация! Революция на селе! Без жалости выбрасывала на улицу и детей, и больных, и здоровых. Жестокая и безрассудная! А может, не в революции дело? Просто люди забыли, что они люди.
– Да, бабуль, вон как тебя любили! Красивая ты была.
Екатерина Дмитриевна усмехнулась, и девочка сообразила, что ляпнула не подумав, и сразу добавила:
– Ну, ты и сейчас… только вот все время в платке… жарко ведь!
– Таврские мы! – повторила женщина. – Не гоже красотой похваляться – Бог отнимет. Кому надо, тот и так увидит.
Вечерело, но света не зажигали: комары налетят. Вышли колупать бесконечные абрикосы и раскладывать их на освободившуюся фанеру.
Единственный куст чайной розы, усыпанный цветами, источал чудный запах. Тишина.
– Ба, а ба! Спой? – просит Лена. – Только саму длинную.
Женщина поправляет больную ногу двумя руками, берет веточку и запевает, обмахиваясь: «Скакал казак через долину...» Эта удивительная баллада о несчастной любви каждый раз вызывала у девочки слезы, и, не дожидаясь этого, она затянула вторую партию. Бабуля, довольная, кивнула, и полилась песня над Тузловкой, как и сто лет назад, ибо жив, неистребим вольный казацкий дух.
Песню прервал звонкий детский смех. Васька, сын дяди, прыгал от беспричинной радости, заливисто и громко смеялся, догоняя Люду. Сразу стало шумно, весело. Вспыхнул свет, загремели чашки, ложки.
– Вот и гарно, – вздохнув, подвела итог дню баба Катя, вешая замок на фанерную дверь кухоньки. – Теперь – спати, всем спати, бо изыдять комары.
Около фонаря на столбе их вился целый рой, голодных и злых. Наступало время, когда никакая ветка их не пугала и спастись можно только бегством.
В комнате душно, жарко, зато не надо махать руками. Бабуля ворочается, кряхтит, Васька посапывает, с терраски то и дело доносился заливистый смех тети Раи и приглушённый счастливый смешок дяди Вовы, а Лена лежит с открытыми глазами.
Вот как поворачивается человек, раскрывается, если поговорить с ним по душам! Может, Лена не присматривалась раньше к ней? Бабушка и бабушка, вдова, вечно в домашних хлопотах, вечно в косынке, в фартуке. Праздничное платье одно и то тёмное для церкви по воскресеньям. Меняются лишь платки. А на портрете, что висит у нее в спальне, она красавица. Сколько женихов было! А замуж вышла поздно, будто ждала, когда будущий муж подрастет. Выбрала на пять лет моложе! Разве так бывает?! Любить мальчишку! Хотя… может, это сейчас в восемнадцать лет ни то ни се, а тогда казак призывался на службу в войско на три года. Вот отец солдата и выбирал себе работницу вместо сына.
Любовь…Как понять, где она настоящая? Дядя Вова о любви вообще не говорит, отец с матерью только и делают, что выясняют, кто кого любит. А дед Дмитрий Башуков – романтик каких поискать! Ни одну из дочерей против воли не выдал замуж, и сам пятерых жен пережил, шестая его похоронила в девяносто лет. Вот тебе и любовь…
И Лена вспомнила, как однажды баба Катя, задумавшись, стояла, подперев дверной косяк, и смотрела, как внучка моет ванну. Вдруг на дно упал паучок, перевернулся, постоял и бросился бежать вверх. Бабуля встрепенулась и скомандовала:
– Геть видселя!.
Взяла тряпку и села на край ванны, не спуская глаз с паука.
Лена обиделась, выскочила, а потом оглянулась и поразилась: морщинки на лбу разгладились, глаза сияли и с нежностью смотрели на паучка.
– Во, бачишь? Ввирх лизе! Знать живой мой Васечка. Чую, что жив! Може, убёг в Америку?! Баче, як бигае!
А паучок доползал до середины, падал и опять старался из всех сил, карабкался вверх. Лена с удивлением посмотрела на бабушку: для нее эта Отечественная война была далекой историей, седая древность. Ей и в голову не приходило, что бабушка до сих пор страдает от одиночества, от неизвестности, до сих пор верит, что ее муж живет где-то на другой стороне планеты. Ведь похоронки же не было! Мало ли кто пропадал без вести, а потом возвращался!?
– Вот это любовь! – вздыхает девочка, – на всю жизнь. – А я думала, что такое может быть только в книгах или в кино.
Она смотрит на окно. Занавески отодвинуты, чтобы свежий ночной воздух заполнял комнату. Видно, как красиво изогнутый месяц перекинул лунную дорожку через подоконник. «Не всегда же мне страдать от безответной любви! Полюбят и меня. Сегодня я счастливая! Столько всего узнала», – мелькнуло в голове.
Лена натянула до подбородка простыню, поерзала еще немного на матрасе, подумала: «Как же жестко спать на полу!» и уснула.
Неделя пролетела незаметно. Наступил долгожданный четверг. Лена понимала, что идет к Ежовым слишком рано, но ждать больше не могла. Лучше весь день гулять по улицам города, пока Гена вернется с работы, чем изнывать от тоски. Поднималась в гору на центральную улицу и корила себя, и оправдывала. Надо же было как-то объяснить Колесовым свое исчезновение на четыре дня. Вот и сказала, что едет на турбазу с Геной. Эта полуправда не насторожила бабулю, потому что каждое производство и трамвайное депо тоже имеет свою базу отдыха на берегу Дона.
К дому Ежовых подошла с заходом солнца. Тамара Федоровна, как всегда, была занята коровой, поросятами и гремела в глубине хлева; дедушка шуршал на сеновале, сестричек не видно. Одним словом, здороваться не с кем. Можно просто посидеть на лавочке у замкнутого дома. Она сорвала веточку тутовника и лениво отмахивалась ею от мух и комаров. Тамара Федоровна равнодушно посматривала на одинокую фигурку девочки, гремела посудой, собирала харчи в сумку мужа, которого отправляла на пойму в ночное, пасти коров: подошла очередь.
Темнело. Опустилась прохлада. Неуютно, одиноко. Лена рьяно уже двумя веточками отгоняла наглых и злых комаров, изредка вставала, бегая за угол, посмотреть, нет ли знакомой фигуры вдали.
Гены не было. Почему? Что случилось?
Взошла яркая луна, полная, светлая, холодная. Прогулявшись в очередной раз по улице, девочка села, спрятав голые ноги под платье и, обхватив себя руками, спрятала голову в коленях.
Сквозь дрему услышала стук калитки. Пришел!
Они шли рядом. Гена и его жена.
– А ты уже здесь? – небрежно, пьяно протянул дядя и как-то странно на нее посмотрел. С неприязнью, досадой и… отвращением.
Девочка от удивления замерла, онемела, испугалась, а потом обиделась и с укором воскликнула:
– Мы же договорились! Так едем завтра или нет?
Ответа не последовало. Пара, покачиваясь, равнодушно прошла мимо. Вглядевшись внимательнее в покачивающиеся тела, Лена, недоумевая, спросила:
– Вы что, пьяные? Пьяные, да?!
Нинка оглянулась и пальцем прикрыла рот в знак молчания, а Геннадий недовольно крякнул:
– Ну! Подумаешь, выпили чуть-чуть. Чего орать-то?
Лена растерянно смотрела им вслед и не знала, что делать. Поддерживая друг друга, супруги преодолели ступеньки крыльца, но теперь Геннадий никак не мог попасть ключом в замочную скважину. Замок бился о дверной косяк, а Нинка, пританцовывая, торопила:
– Да быстрее же, ну, не могу больше терпеть!
Геннадий вырвал руку из ее объятий и разозлился:
– Не можешь?! Иди в сад! Видишь: темно, ничего не вижу!
Наконец, замок с грохотом упал, дверь распахнулась, и он грубо незнакомо рявкнул стоявшей около лавочки племяннице:
– Иди в дом, раз пришла.
И опять Лену охватил необъяснимый страх, и запах, приторный, гниющий, ударил в нос.
В комнате вспыхнул свет, и хозяйка, сунув девочке подушку с одеялом, сказала пьяно, как и Гена, растягивая слова:
– Вон… раскладушка, стели… ложись.
Лена легла, но ни понять что-либо, ни уснуть не могла. Мешало все: и дурной запах, проникающий сквозь щели, и неудобная раскладушка, застеленная тонким одеялом, и эта полная луна, леденящая душу и выхватывающая из мрака очертания мебели.
А тут еще в соседней комнате поднялась возня. Гнусавый смешок Нинки перемежался со сдавленными ее вскриками «ой, больно», «да, перестань, ты!». Лена, по-старушечьи оправдывая возню, подумала: «Молодые играются!» Но отчего-то напряжение внизу живота росло, и холод страха неумолимо разливался по телу.
– Да не бойся ты, – уговаривала девочка сама себя, – это же мамин дом и Гена свой, родной!
Но всхлипы и крики становились все громче. И вдруг ухо уловило тихий стон Гены:
– Крови! Крови хочу!
Это сказано тихо, будто в раздумье. Лена не поверила своим ушам, быть такого не может, чтобы Гена мог так сказать! Но эти слова повторились уже громче. Девочка ахнула, сердце заколотилось. Лена перестала дышать.
– Не ошиблась?! Странно, неужели так тоже можно любить?!
Тихо. Она повернулась на другой бок и, тот час же подскочила, бледнея, услышав прорвавшееся, ничем больше не сдерживаемое, протяжное мычание: «Хочу! Крови хочу!» Нинка уже громко хихикала, ойкала и кричала: «Ой, не кусайся!» Слышалось ерзание, как борьба. Мужчина зычно рычал и метался. Женщина, не стесняясь, в ответ кричала: «Больно! Ой, больно!» И как апогей раздался оглушительный яростный вой:
– Крови...и..и! Крови..и..и..и хочу...у...у..
Ужас охватил девочку. Скорее инстинктивно, вопреки разумным доводам, она схватила платье, сумочку и вылетела из дома. Перепрыгивая через ступеньки, слетела с веранды, пересекла баз и дернула дверь кухни. Закрыто. Перекинув платье через плечо, хватаясь трясущимися руками за перекладину лестницы, полезла на сеновал и спряталась в самый дальний угол. Тихо. Никто не ищет. Зубы стучали, тело колотила мелкая дрожь. Успокоившись, она почувствовала, как сено колет голые ноги, как свело пальцы, вцепившиеся в лагу. Она подвинула к себе сумочку и поняла, что та расстегнулась и деньги высыпались в сено. Застыла от ужаса, рыдания собрались в комок под сердцем и не давали вздохнуть. Девочка лишь всхлипывала и тряслась. Как же ехать без денег?! Она сидела, затаившись, а слезы бессилия, страха, пережитого ужаса текли и текли... Будто очнувшись, стала шарить в сене. Бумажные нащупала рядом, а мелочь... Будет подарок Тамаре Федоровне.
Уткнувшись лицом в коленки, девочка пыталась понять, что произошло, и что делать дальше. Слезы высохли сразу. Ясно, что придется ехать одной. Она вспомнила всю дорогу к дому отца, сам дом, а вот номер квартиры стерся из памяти или она его не увидела из-за волнения.
– Ничего, – решила она, – там найду. А сейчас – спать…
Постепенно звуки ночи заполнили все вокруг. Сверчки монотонно трезвонили, кот ласково урчал – звал подругу, а в ответ хрюкнул сонный поросенок; закудахтала встрепенувшаяся курица, потревоженная кошкой,
Лена лежала на сене в позе китайского лучника-воина и боялась закрыть глаза. В голове стучало, а в ушах стоял вой и звенели жуткие слова…
Вдруг ее слух уловил не то стоны, не то всхлипывания и тихий успокаивающий голос шептал: «Спи, спи».
Все затихало, цепкая лунная дорожка неумолимо расширялась и заполняла сеновал.
К оглавлению...
