Новый День №32

Я жду весну, её приметы.

И часто ночью в тишине

Мне снится, что в потоках света,

Ликуя, радуясь весне,

Уже сорвались капли с крыши,

Уже летят, чтоб о карниз

Разбиться звонко: слышишь, слышишь,

Идёт весна! Ей нет границ!

Мне снится: лопаются почки,

Смахнув сухую кожуру,

Росой омытые листочки

Качают ветви на ветру.

Таком прозрачном, лёгком, тёплом

Качают, будто бы детей.

И смотрят люди, вжавшись в стёкла

Своих высоких этажей,

На это чудо, эту сказку,

Казалось, обо всём забыв.

А просыпаюсь – белой краской

Под надоевший всем мотив

Зима по-прежнему рисует

Всё те же белые снега,

Как будто бы не существует

Весны зелёная пурга.

  

* * * 

Уже бессильны грозные морозы,

Хотя тепла едва лишь на почин.

И катятся непрошеные слёзы,

Которым нет как будто бы причин...

 

Ещё прочна ледовая запруда,

Но жмётся первый крокус к городьбе.

И сердцу, ожидающему чуда,

Не по себе, опять не по себе… 

 

* * *

Слава Богу, перезимовали.

Наступила оттепель в душе.

Сковывавший сердце, лёд печали

Надломился, тронулся уже.

 

Посветлели, прояснились дали.

Несказанный дарит небо свет.

Слава Богу, перезимовали.

Слава Богу, выбрались из бед.

Моего отца убил генерал.

Я никогда не видел этого человека, не знаю, где он живет, в каких войсках служит. Не могу сказать, жив ли сейчас. Был ли он в реальности или явился призраком больного воображения? Породила ли генерала отцовская горячая кровь или генерал все-таки был? Черт разберет. Я не знаю. Точно могу заявить только то, что генерал убил моего отца. Как это вышло? Сейчас расскажу.

Впервые я услышал о генерале, когда мне было пять лет. Мы жили с соседями в коммунальной квартире. Однажды весной вместе с запахами талого снега в открытую форточку влетело слово, и в семье все затрепыхалось, будто слово это была хищная злая птица с огромными крыльями. Оно летало в тесной квартире и разрушало все вокруг. Слово это было генерал.

Вдребезги разбилась китайская ваза, в которой стояли сухие цветы — алые розы — подарок невидимого генерала. Лепестки лежали рядом с осколками синего фарфора как пятнышки запекшейся крови. Три маминых платья были разорваны от воротничков до подолов, ножницами изрезаны дорогие блузки. Завеса семейного очага разверзлась надвое. Какие-то цветные бусы, сережки, флаконы духов — все это сметалось рукой невидимого генерала.

Потом выяснилось, что цветы маме подарили на работе, а подарки невидимого генерала когда-то из заграничных морских рейсов привозил сам отец.

И все же генерал явно присутствовал в нашей жизни — в форме болезненной ревности и сплетен.

Соседка по коммунальной квартире все видела и слышала.

— Он приходил, Валентин, когда ты был в рейсе. И приносил Райке цветы. Розы. Они стояли в вазе, которую ты… ну, в общем, все не зря. Поделом.

Тетя Клава зловеще ухмылялась.

— Ты меня знаешь, Валентин, я по-пустому не скажу. Был генерал. С лампасами на штанах и звездой на погонах. Не вру. Тыловик. Я разбираюсь.

Отец наливал водку в стакан, выпивал, наливал еще, прикуривал папиросу от папиросы и не пьянел. Только желваки вздувались на щеках и нервно бегали под натянутой кожей.

Мама молча прибиралась в комнате, а я выходил на кухню.

— Говори, — сурово обращался ко мне отец. — Знал про генерала? Он тебя трюфелями угощал? Эх, ты. С кем будешь жить, Алешка?

Я хныкал и пытался объяснить, что не видел никакого генерала. И что я буду жить с папой, мамой и белой собачкой.

— Какой еще собачкой? Ну, хорошо. Куплю тебе белую лайку, и мы уедем ко мне на родину.

– Я никак не могу освоиться, – сказала жена. – А ты, ты уже привык?

– Почти, – ответил Он.

Был вечер. Низко светило солнце. И они мчались по широкой, теплой долине с мягкими, покатыми склонами и редкими белыми домами за пышными деревьями.

– А мне все еще странно, – созналась она.

И мне, подумал Он.

Иногда мелькали машины – груда железа или почти целые – еще не сгнившие под жарким солнцем или зимними дождями, – грузовики, хранящие на капотах остатки зеленой краски, загораживали дорогу, и тогда они аккуратно их объезжали, легковушки – большей частью по обочинам, тупо уткнувшись спущенными скатами в густую полынь, и уж совсем редко – автобусы, почему-то обязательно распахнутые настежь, с исполосованными сидениями и вывернутыми панелями управления, – ржавые, в неопределенных потеках. Но лучше всего сохранился красный цвет, и машины под ним казались совсем новенькими.

Они давно привыкли к этому. Людей там никогда не было, да и не могло быть, и единственное, что привлекало – бензин, который они перекачивали в свои канистры.

Людей не было и в поселках, которые некогда хорошо просматривались с трассы, а теперь были скрыты густым подлеском чудовищно разросшихся трав, кустарника и хаотично стоящих деревьев. Деревья кое-где проросли сквозь полотно дороги и ломались под бампером почти без треска.

– Мне иногда кажется, что они счастливы, – почти нараспев произнесла жена.

– Счастливы? – спросил Он с вздохом. – Если бы знать...

Он наизусть помнил все эти бесконечные разговоры переливания из пустого в порожнее, почти ничего не дающие, а лишь оставляющие на душе тревожный осадок – не недосказанности, нет, а нечто, что стояло за ними, быть может, того, что проскальзывало в словах или само лезло в голову со странной навязчивостью, как непрошенный гость с завиральными мыслями, как некто, кто намеревается крутить тобой по собственному желанию. «Чур-чур меня», – шептал Он.

Для него самого это было табу, и Он не мог передать в словах, что владело им, когда она заводила разговоры на эту тему. Единственное, Он твердо знал, – говорить было излишне и даже, отчасти, опасно, как была опасна, вообще, вся их жизнь последние годы с тем набором неопределенностей и противоречий, которые сопутствовали каждому дню, каждому мигу – хотя бы только ему самому. Он допускал, что жена ничего не замечала или не умела замечать – все те малейшие нюансы, которые буквально выпирали из обыденности, крутились, лопались перед глазами, переливались, строили рожицы, поливали тебя водой, творили несусветное, пели, стонали, плясали и убивали – тихо, незаметно, или, напротив, словно обухом из-за угла, высушивали и собирали, складировали, накапливали, перемалывали, инвентаризировали не тела, не мысли – души – научить этому было невозможно.

Дорога запетляла между холмами, проскочила кустарник и вздыбилась, взлетая на крутой берег. Там, вверху деревня. Небольшая. Это раньше она была огромная. Улицы, словно паутина, расползались, пересекая друг друга. Дома, где хотели, там и ставили хозяева. Где-то кучкой, чуть ли не вплотную друг к другу, а в другом конце разбросаны, до соседа не докричишься. В общем, хмельная деревня и название подходящее  — «Пьяновка».

Отдуваясь, Алексей поднялся в гору и, не выдержав, присел на большой валун, отполированный за многие годы такими же путниками, как он сам. Лёшка достал бутылку газировки. Открыл. Пена рванулась наружу, обливая руки и колени. Чертыхнувшись, сделал глоток. Поморщился. Слишком сладкая вода. Отмахнулся от мухи, которая назойливо лезла в бутылку, почуяв сладкое. Закупорил и опять в рюкзак. Закурил. Посмотрел на деревню. Когда-то была огромная, а сейчас всего ничего. Мало осталось местных жителей, зато много понаехало дачников. Выкупают дома, загораживаются высоченными заборами, нанимают рабочих и грохочут, выстраивая огромные многоэтажные особняки. Зимой ещё можно терпеть этих дачников, но наступает весна и с утра до вечера по деревне орёт музыка. Некоторые отдыхающие вытаскивают столы во дворы и шумно начинают отмечать начало дачного сезона и побег из осточертевшего города. Другие, почуяв непреодолимую тягу к земле, видать, зов предков, ползают на карачках, грядки готовят, восторженно воркуют над цветочками, а, когда солнце в зените, начинают тенёк искать, чтобы передохнуть от трудов праведных. А другие, самые бесстыжие, так и фланируют по улицам в плавках да купальниках — ниточка там, ниточка здесь и с зонтами в руках — солнечные ванны принимают, заходят в сельмаг и устраивают дефиле вдоль прилавка, своим видом вгоняя в краску местных жителей, которые начинают матюгаются и грозят собак спустить с цепи, встречая голопупых в магазине или на узких деревенских улочках. Ну, совсем обнаглели, срамники! 

Похоронив мамаку, отца уж давно отнесли на мазарки, Лёшка долго не раздумывал, быстренько продал свой просторный дом с большущим садом и огородом, с тёплым сараем да с банькой по-белому, забрал свои манатки и смотался в город, где купил тесную угловую комнатушку в старом крупнопанельном доме — улье, по-другому никак его не назовёшь, где круглосуточно ходили, бегали, кричали, жужжали за стенами пчёлы-соседи. Купил квартиру, но так и не привык к культурно-шальной городской жизни, где все несутся, сломя голову, куда-то торопятся, толкаясь и ругаясь, а наступает вечер, мчатся в магазины, и с полными авоськами опять бегут по улицам, улочкам и переулкам, исчезают в подъездах и начинается жужжание. В общем, суета, да и только. Поэтому, в любое свободное время, он собирался и отправлялся в родную Пьяновку. На могилки ходил — родичей проведывал, да забегал к соседу, к старику, с кем любил посидеть возле речки, неспешно покуривая крепчайше-едучий самосад, аж дыхание перехватывало, послушать, как переговариваются речные перекаты в ночной тиши, поглядеть на звёздные россыпи, да переброситься парой слов, ну, если не лень будет, конечно.

История эта произошла в уже далеком 200.. году, когда ТМД только начинался. Когда не было ни команды, ни проектов, а было только одно, но очень сильное желание – начать делать, то, что нужно (что умею, чему столько лет учился и к чему десятилетия шел), и было оно настолько сильно, что буквально разрывало изнутри, требовало воплощения, или расстрел. В любом деле всегда очень сложно начать. Зацепить крючком нитку всего остального. А чтобы ее зацепить, нужно воплотить из ничего нечто, сублимировать, синтезировать из всего предыдущего опыта, чужих примеров, неясных и ясных грез, что-то конкретное. Что можно уже завтра начать делать, делать ежедневно сразу видя реальный результат (пусть и очень еще небольшой), что это именно дело, а не бесчисленные попытки-подходы, опыты, бесплодные и бесконечные в своем бесплодии. Только тогда это понимание начинает развиваться в строгую необходимость доделать его, т.е. произвести на свет нечто, чего еще не было, да и не будет. Собрать разрозненные атомы того-сего и получить ощутимую новую молекулу вещества – созданную трудом твоих рук. Живущую энергией твоей души, и не только твоей. Этот процесс наиболее сложен. Сложен в своей простоте, прост в своей сложности, кажущейся изначально совершенно неосуществимой, и таковой и являющейся. Ибо осуществляется всегда именно то, что только и дает потом понимание – ЧТО осуществилось. А то, что оставалось «мечтами» не только ими и остается, а при оглядке назад, кажется не просто «фантазией», а нелепой фантазией. Банальным приложением к своему будущему чужих лекал прошедшего, не имеющих никакого отношения ни к тебе, ни, тем более к тому, что ты на самом деле хотел. Мы действительно получаем всегда именно, то чего хотим. Только почти всегда не понимаем – что хотим на самом деле, когда начинаем что-либо. Итак, зарегистрировав фирму (скорее, как подкрепление своей целеустремленности, ибо самодеятельность, как шаг назад исключалась сразу, а отсутствие хоть какой-то серьезной формы могло привести вскоре к сомнениям в правильности выбранного пути, в его профессиональном ключе, уведя снова на соседние колеи и превратив выбранное дело в хобби, с перспективой к нулю), напечатав в Пушкинской типографии 10 000 билетов по госстандарту тех времен (а билет это бланк строгой отчетности и у типографии должна была быть соответствующая лицензия), привезя их с мыслью – что вот – я везу сейчас мой театр – в одной походной сумке двумя пачками и весом в 10 кг. – помню, был очень красивый морозный день (с замороженными окнами электрички) и настроение торжественное, я сел за стол и начал думать – что же дальше? Конечно, перед любым поворотным решением происходит множество проб, но природа вещей именно в том, что как раз именно когда поворот этот реально свершается – ты остаешься совершенно один на один с ним самим. Все, что было вокруг тебя до, что даже подталкивало к этому как раз решению, что казалось уже первым шагом, на самом деле остается уже за. Люди не ступают за тобой за черту. Собирались. Много пили-ели, мечтали, что-то делали помалу – а пошел, смотришь по сторонам – никого. Это хороший опыт. Он похож на рождение и смерть. Он труден в своем принятии, рушит жестко и навсегда целые горы иллюзий и сантиментов, которыми мы неизбежно обрастаем, идя по накатанным чужим колеям. Когда «перевал» перед тобою – вот он – рукой подать, но в реальности ты стоишь перед непроходимой пропастью, и только вот этот – первый и сложный, робкий, неверный шаг – становится уже реальным движением собственно именно к нему, пусть и надо начинать все почти с самого начала, пусть «перевал» этот опять в самой дали – но ты уже вышел на дорогу именно к нему.

      На рубеже первой и второй декады текущего декабря на площадке 5-й студии «Открытой сцены» на Поварской заинтересованная публика познакомилась с новой премьерой московского театра «На Сиреневом» в постановке его худрука Инны Ваксенбург – «КАФКА.Mysteryplay» (автор идеи – Екатерина Горина; сценическая разработка – Инна Ваксенбург).

     Это заметный, сильный, шаг этого режиссера и ее команды – и по сравнению со спектаклем «Граница» и, тем более, с постановкой «Жажда». Инна Ваксенбург упорно и успешно продолжает развивать ставший у нас в последнее время столь популярным и манящим сложнейший вид сценического действа – когда пластика и слово, условный, почти абстрактный жест и подробная психологическая нюансировка актерской игры являются равноправными и взаимоувязанными частями сценического языка. Словесный текст, речь звучит только в самых ключевых, переломных моментах развития сюжета, на переходе от одной перипетии к другой – как и музыкальные экзерсисы. Музыкальный строй действа опирается на то, что можно назвать музыкально-звуко-шумовой партитурой, и актерская речь здесь, особым образом интонированная, и звуковые и речевые паузы – ее полноправные составляющие.

     Инне Ваксенбург с каждой новой работой на этом пути удается создавать все более продуманное и яркое в своем сложносочиненном единстве действо. Спектакль «КАФКА.Mysteryplay» – цельное зрелище и, по-своему, стильное во всех компонентах – и в музыкальной композиции (Николай Попов), и в хореографии (Светлана Скосырская), и в сценографии (Владимир Боер), и в костюмах (Любовь Подгорбунская), и в гриме (Эля Макушева). В том, как все это выполнено и сложено воедино, чувствуется то, с каким увлечением сотрудничали в этой работе с постановщиком и маститые, и молодые мастера. А для артистов освоение технологий такого действа – достаточно непростой и сложный опыт, весьма непривычный для актерских школ и театров России. И, что называется, с кайфом существовал внутри этого действа, со своими инструментами, Марк Пекарский (это не первый уже опыт его сотрудничества с Инной и ее театром). Роль его в спектакле обозначена так: некий Экзаменатор. Временами он восседает за столом, в глубине сцены, и задает персонажам короткие вопросы – но о самом сущностном, усиливая и оттеняя их философическую и бытийную подоплеку такими же короткими музыкально-инструментальными «репликами».

      И весь спектакль – это словно бы развернутая попытка персонажей дать хоть какой-то вменяемый ответ на эти вопросы. Но в основе постановки, тем не менее, – тексты Франца Кафки. И фрагменты из соломоновой «Песни песней». Точнее, ощущения… острейшие эмоциональные переживания от текстов Кафки. Как объясняет сама Инна Ваксенбург, она пыталась передать в постановке свои еще детские впечатления после соприкосновения с произведениями Кафки.

В череде происходящих и ожидаемых событий на Украине, связанных с её порабощением странами ЕС и США, использованием грязных технологий по уничтожению традиционной русской (малоросской, украинской) культуры, дабы разрушить скрепы сильной древнерусской державы Киевской Руси, у тех, кто не желает Украине такого бесславного, если не сказать позорного конца всё чаще возникает вопрос: «А есть ли в самой Украине силы, способные противостоять агрессору?» Заметьте, этот агрессор совсем не тот, кого объявили агрессором в зРАДЕ. Не Россия агрессор для Украины, а именно коллективный Запад во главе с «троглодитом-потрошителем» многих культур и стран – США. Вся вина России состоит в том, что она не может смириться с потерей русской земли, которую на генном уровне считает своей, на которой проживают исконно-русские люди. Ополячивание, овенгеривание, обамериканивание родного по крови народа не может не вызывать боль в сердцах россиян, да и всех русских людей планеты. 

Давно уже нет Союза Советских Социалистических Республик, против которого плели заговоры белые эмигранты 20-40-х, создавшие русские общины, диаспоры, общества в Канаде, Израиле, США, Великобритании, Германии и так далее. Но ведь Белая гвардия,породившая особо чёрную волну русофобии,не делила Царскую Державу на республики, потому, по идее, должна бы была выступать против отколупывания от русских земель кусочков с целью поглощения их странами ЕС. Она должна была бы встать за сохранение Державы, за воссоединение разорванной на куски Российской Империи, ан нет… Её враждебная деятельность по отношению к России (своим молчанием ли, своим высказанным мнением ли, своими денежными вливаниями ли), потворствует планам ЕС и США по расчленению Русской Державы, завоеванию её католическими латинянами. 

Причем здесь католики? А не забыли ли мы где проходит древний водораздел православной и католической платформ? Как раз по западной границе Украины. Отсюда делаем вывод: обманывал Остап Бендер из романа «Двенадцать стульев» (1927) советских писателей Ильфа и Петрова.Хоть создавай «Союз меча и орала», хоть не создавай, заграница нам не поможет.Смешно надеяться в решении русско-украинских проблем на бескорыстную помощь неких внешних сил. Мы не раз убеждались, что, помогая, «заграница» всегда действует в своих интересах, в том числе, разоряя, порабощая, колонизируя ослабевшую страну. 

Потому, любящей свободу и независимость стране можно и должно надеяться только на свои силы. Конечно, опираться на поддержку международных организаций (таких как ООН), нужно, но до тех пор, пока они не заставляют идти по пути, который не выгоден этой стране, который противоестественен, который не позволит ей развиваться как независимому государству за счет налаженных веками рынков сбыта своей продукции.

Говоря об Украине, просто невозможно не видеть, что без рынков сбыта России ей не выжить в её сорокамиллионном «амплуа». Ибо все соседние развитые страны спят и видят, как Украина добровольно отдаёт то, чем они моментально воспользуются, заняв её место. И уже польские, венгерские, ЕСовские товары потекут рекой в такую «отвратительную», «агрессивную», «токсичную» Россию, как только она не сможет сопротивляться их давлению. Эх, если бы не российское эмбарго, как ответный ход на введение санкций…

Не так прекрасен сам отпуск (для людей в погонах – вдвойне), как несколько дней особенного ожидания беззаботицы накануне его. Впрочем, до той минуты, пока колеса пассажирского поезда или авиалайнера не начали свой бег по рельсам или шершавому бетону взлетки, тебя, счастливца, всегда подстерегает скрытая опасность. Пускай ты уже с билетом в кармане в зале ожидания, помощник дежурного по полку и здесь вычислит тебя беспощадным взглядом: «Ваш отъезд отменяется. Командир части приказывает немедленно прибыть в подразделение». И любые твои возражения махом отрубаются гильотинной фразой: «Интересы службы требуют…»

Не приведи Бог когда-нибудь испытать подобный форс-мажор! 

Так думал прапорщик Гущин, в предотпускном настроении проснувшийся в комнате начальника внутреннего караула номер два, на автодроме полка, дислоцированного километрах в десяти от городской черты. 

На внушительном, огороженном «колючкой» пространстве размещались три охраняемых объекта: склад ГСМ, хранилища техники НЗ и ангар с примыкающей площадкой запуска и буксировки учебной авиатехники. Соответственно, столько же имелось здесь и постов – трехсменных и круглосуточных. Посему состав наряда включал девять солдат-караульных, сержанта-разводящего и начкара, обязанности которого сейчас и исполнял прапорщик Андрей Сергеевич Гущин.

По меркам бывалых военных был он непростительно молод: каких-то двадцать три неполных года. Окончив автомобильный колледж, вчерашний студент призвался на действительную – в учебный полк, готовивший водителей АПА. При помощи этих большегрузных спецмашин, оборудованных особыми электроагрегатами, производят буксировку истребителей к взлетной полосе и их запуск. К «дембелю» солдат дорос до старшего сержанта – заместителя командира взвода. Учитывая же, что отец «замка» всю трудовую жизнь проработал на тяжелых грузовиках, сумев многое из богатого опыта передать сыну, наделенному техническим складом ума и практической сметкой, руководство полка предложило Гущину поступать в школу прапорщиков. С перспективой назначения на должность инструктора практического обучения по вождению в родной части. Именно в этой ипостаси Андрей и отслужил на сегодня около полутора лет.

Пока он холостяковал, в быту обретаясь в комнате на двоих офицерского общежития. Старая двухэтажная постройка красного кирпича давненько нуждалась в серьезном ремонте, зато до рабочего места было рукой подать.

Сама военная служба и при новом звании медом не казалась: тяготили ежедневные построения, всякого рода совещания, нередко сборы по тревоге. Хотя дневать-ночевать в части почти не приходилось. Разве во время ежегодной итоговой проверки, когда весь личный состав, можно сказать, жил в режиме ускоренного кино. Инструктор, он все-таки не взводный, не старшина роты или ее командир, которым находящиеся в непосредственном подчинении солдаты ежесекундно готовы обеспечить сплошную головную боль бесчисленными нарушениями воинской дисциплины, а то и самым натуральным ЧП. У Гущина же служба больше походила на преподавательскую, только при погонах. Нет, конечно, суточные наряды нести два-три раза в месяц его тоже обязывали.

Знакомое здание родной школы. Всё как прежде: перед фасадом клумбы с цветами и кустарниками, позади спортивная площадка, огороженная забором, за которым начинается парковая зона.

И здание, и прилегающая территория ухожены, чувствуется рука хорошего хозяина. Только не слышно ребячьих голосов - время летних каникул.

- Женщина, что вы тут делаете? - слышу я чей-то суровый голос.

Оглядываюсь и вижу спешащих ко мне охранника и молодую даму в деловом костюме, - видимо, директора, или завуча.

- Здравствуйте, решила навестить школу, в которой когда-то училась, - с улыбкой отвечаю я.

Взгляд мужчины теплеет.

- Ну вы бы зашли на проходную, объяснили, а то я смотрю на монитор - незнакомый человек бродит по территории, что-то высматривает.

- Приходите на встречу выпускников в феврале, - приветливо приглашает женщина.

- Спасибо, обязательно.

Бросаю прощальный взгляд на обновлённую после недавнего ремонта постройку.

Школа и сейчас выглядит вполне достойно, а когда я пришла сюда учиться во второй класс - она показалась мне настоящим дворцом.

В то время новое четырёхэтажное здание с большими окнами, просторными коридорами, являло собой образец передовых строительных технологий.

Помню запах краски и сверкающие полы, светлые классы, огромные актовый и физкультурный залы.

Больше всего поражали детское воображение автоматы в конце коридора на первом этаже, которые извергали из своего нутра карандаши. Нужно было опустить двухкопеечную монетку в щель монетоприёмника и нажать кнопку под ней. Карандаш с готовностью выскакивал из автомата, и это было настоящим чудом технического прогресса.

Школа была с углублённым изучением английского языка.

Окна класса выходили на восток, и помещение щедро заливал солнечный свет. Парты были старые, крашенные много раз. Через слой зелёной краски в некоторых местах проглядывали чернильные художества прежних учеников. В конце класса у стены стояла большая деревянная вешалка с длинным рядом крючков, на которые второклашки водружали верхнюю одежду.

Однажды на перемене ко мне подошёл Сашка, длинный, нескладный мальчишка, сидевший сзади меня, и с видом заговорщика произнёс: - Пойдём.

Заинтригованная, я последовала за ним. Мы обошли громоздкую вешалку и протиснулись между стеной и предметом деревянного зодчества.

Хирург был – женщина. Крупная. С хриплым голосом, короткой стрижкой и прищуренным глазом. Казалось почему-то, что в карманах её просторного, не слишком чистого халата лежит по пачке папирос «Беломорканал». Хирург смотрела на ноги сидящей перед ней женщины и тяжело молчала. Пациентка уже сказала всё, что могла, причём дважды. И теперь тоже молчала, не зная, что делать дальше. Молчание затягивалось.

- Э-то ко-сточ-ки? – Наконец, протянула врачиха так медленно, как только возможно. 

- Ну да, и болят. Не постоянно, но часто. Особенно от каблуков. 

- Маша, – процедила сквозь зубы врач медсестре, – ты это видела? И она заявляет, что это – косточки?!

Маша невнятно кивнула, проявляя полное отсутствие интереса и к косточкам, и к врачу, и к пациентке, и вообще ко всему окружающему миру. 

Хирург угрожающе набрала в лёгкие воздух, подняла на ожидающую диагноза даму два глаза: один обычный, другой прищуренный, и завопила:

- Да с такими ногами на подиум летнюю обувь демонстрировать! Косточки у неё! Во-о-он отсюда!!!

- То есть как… – Женщина растерялась. – Но ведь вылезли вот… и болят. – Впервые в жизни её так однозначно выгоняли из медицинского кабинета. – Болят, понимаете?.. Вы что?.. - Мадам доктор встала и нависла над ней всей громадой своей великанской фигуры. 

- Вот из-за таких, как эта, настоящие больные в очередях маются! А государственные деньги в трубу вылетают! 

- Доктор, я сейчас уйду, но может хоть, мазь какую… Пожалуйста! Болят ведь…

- Э-эх… Да чтоб вас всех…– Сменила, наконец, гнев на милость тётя врач. – В таком возрасте почти у всех и вылезают, и болят. Смирись. Мази – чушь! Массаж – дерьмо. Можно. И то, и другое. Но всё равно болеть будут. Сильно вылезут – прооперируем.

- Но мне, понимаете, танцевать надо. На каблуках… 

- Что-о-о?! Тан-це-вать?! – Снова задохнулась от возмущения хирург. – Маша! Маша! Уведи её, или я за себя не отвечаю…

- Но мне по работе… – Жалобно пискнула болезная танцовщица.

Флегматичная Маша показала глазами на дверь, давая понять, что аудиенция окончена. 

- Ко-осточки… та-анцевать… на-а по-одиум… – Громыхала защитница госбюджета с гиппократовой клятвой, данной и тут же забытой в далёкой советской юности.

Пятясь задом, в страхе, что в неё полетит сейчас какой-нибудь тяжёлый предмет, пациентка выскочила за дверь. Тяжело дыша, опустилась на ближайший стул.

- Что, милая, уже и резать поздно? – Вздохнула сердобольная бабулька, подавая платок. У женщины слёзы хлынули градом, превращая тушь в грязные лужицы под глазами. 

     В женщинах полно загадок и тайн. Так думают мужчины. И женщины играют… Играют роль загадочной, непредсказуемой и полной тайн. А может нужно быть самой собой? Что может быть загадочнее, когда женщина соблазнительна, заботлива, хрупкая и чуткая, немного упрямая, иногда слабая, иногда сильная. Может загадка в этом и скрыта, что в женщине сплетены все эти качества, которые мужчины готовы постигать всю свою жизнь? 

 

НУ КАКАЯ СТЕРВОЧКА? 

Слишком правильной быть наскучило. 

Может лучше включить мне стервочку? 

И сама для себя заученно:                

«Боже мой, ну какая девочка!»

 

На прогулку я в брючках узеньких,            

И очки чтобы в форме бабочки.

С каблуком непременно туфельки.            

«Боже мой, ну какая лапочка!»

 

Мужики провожают взглядами,

Обомлев от моей фигурочки.                

Я подумаю: «А оно мне надо ли?

Боже мой, ну какая дурочка!»

 

О ЧЁМ МЕЧТАЕТ ЖЕНЩИНА?

О чём мечтает женщина? 

Конечно о любви. 

Любви до бесконечности, 

Чтоб целый мир обвить. 

 

О чём мечтает женщина? 

Витая в облаках. 

Стихи чтоб, словно жемчугом... 

Цветы в мужских руках. 

 

О чём мечтает женщина? 

Загадкой быть всегда. 

Сияньем переменчивым 

Горит её звезда. 

 

О чём мечтает женщина? 

Конечно, удивлять. 

Сердца на веки вечные, 

Мужские покорять. 

 

О ком мечтает женщина? 

Конечно же о нём. 

Чтоб был он неизменчиво, 

Всю жизнь в неё влюблён. 

Вы не замечали, какими удивительно яркими, насыщенными красками наполнены рассказы о нашем детстве. Не важно соприкасалась с нами беда, доносилась, точно надрывистым воем, до нас нужда или вспять оно было переполнено благополучием и теплом… В любом случае мы, вспоминая сию пору детства, отрочества, юности, используем при их описании самые яркие тона, в основном золотых, сине-голубых, изумрудных и красных колоритов. Ровно тогда и трава была зеленее, и небо выше, и вода чище, и воздух свежее…

В каждом из нас детские годы отчеканиваются каким-нибудь красочным словом, событием или человеком…

И не всегда это будет наш первый день в школе, может первая и без падений поездка на велосипеде.

Не всегда словом мама, может папа или даже бабушка…

И вне всяких сомнений тем близким, особым человеком может стать даже не родитель, а дедушка… Едва качнувший перед твоим наблюдением загнутым, железным крючком на конец которого прицепил склизкого чуть извивающегося дождевого червяка.

Мое детство, неизменно, представляется мне в виде невесомой чуть дрожащей паутинки. Белесо-голубой на чьей тонкой-претонкой и вельми длинной поверхности, иногда наблюдающейся словно слепленной меж собой мельчайшими белоснежными одиночными прядками, отражается сам небесный свод… Такой же безоблачный, насыщенно голубой, с легкой лазурной поволокой, как и само тонюсенькое волоконце паука, стабильно извлекающее из моей памяти какой-то замечательный день прошлого. Напоенного чистотой воздуха, ароматом листвы и легкой горечью пороха, словно присыпавшего подушечки пальцев моего отца. 

Малешенько покачивающаяся перед моим наблюдением двустволка папы подхватывает на горизонтально расположенные стволы ту самую паутинную прядку, которую начинает наматывать, перепутывать… Или это только свивает мою судьбу неведомая богиня, то ли слепая, то ли всего-навсего прикрывшая дланью глаза, дабы не ошибиться.

Впрочем, сама тонешенькая паутинка все еще переливается сиянием безоблачных небес, места, где как считали наши предки, нет беса. Видимо, в отличие от Земли, где того беса всегда было предостаточно. Сама же нить перекатывает на собственном полотне ослепительные золотые лучи солнца, указывая как прекрасно детство, отрочество, юность. Может единственное, что даровано человеку в понимании - радости бытия…

Мне, кажется, или только сие воспроизводит моя память, что в этот момент жизни я безмерно счастлива… Ибо маленькая девочка ступая в след любимого, почитаемого отца наблюдает за ажурной вервью спущенной ей самим небесным сварогом, не только в понимании мнимой тверди раскинувшейся над нами, но и в принятой от наших пращуров веры, где небесным Отцом и владыкой мира славяне почитали бога Сварога.

       «Она! Снова она!» – Аня с тоской смотрела в окно, наблюдая, как на школьном крыльце топчется невысокая женщина, одетая нелепо и словно с чужого плеча. «Боже, как стыдно! – в отчаянии Аня уронила голову на свой учительский стол так резко, что больно стукнулась лбом. – Ученики ведь смотрят. Коллеги уже косятся. Ну, сколько можно-то!» Действительно, бесчисленные неугомонные клиенты, или «ходоки» (как она их называла),  разрушили, по мнению Ани,не только её психику, но и семью. 

          И хотя Аня никак не могла запомнить имя женщины, она отлично знала, для чего та частенько поджидает её после уроков. Стоит лишь попасть в её поле зрения, как эта монашеского вида скромница встрепенётся, кинется на шею, словно к родной матери, и начнёт безостановочно причитать,рыдать, умолять, заглядывая в глаза. Видеть это почерневшее от горя лицо, слышать бесконечные вопросы о том, выживет ли её тяжело больной сынишка или нет, было Ане уже совершенно невыносимо. Она знала, что мальчик обречён. Об этом ясно свидетельствовали «траурные» линии на ладонях женщины, но признаться в этом обезумевшей от горя матери Аня была не в силах.   

        Необъяснимый жутковатый талант хироманта приносил Ане всё больше и больше тревог и горестных разочарований. Она и сама не заметила, как из застольного развлечения и потехи гадание по руке превратилось в тяжкое бремя. И когда только вездесущее сарафанное радио успело разнести слухи о её необыкновенном даре далеко за пределы родного города? Откуда узнали о ней все эти многочисленные «ходоки» из соседних областей и даже столичные звёзды, оставалось только догадываться.

Муж Никита долго терпел вторжение армии страждущих в их малогабаритную двушку, в которой они ютились совместно со старенькой Аниной бабушкой и маленькой дочкой.Точнее, нашествие началось даже раньше, когда их семейство ещё обитало в частном бабушкином домишке на окраине города. После переезда они надеялись затеряться и пожить спокойно, но не тут-то было! Ходоки находили повсюду! После жёсткого ультиматума супруга – «или я, или они»– Аня строго-настрого запретила навязчивой клиентуре даже появляться на пороге их жилища, надеясь, что на работе поток визитёров остановит бдительная охрана. 

Однако путём уговоров, слёз, хитростей или демонстративного игнора ходокам всё же удавалось прорываться через вялых школьных секьюрити.Хоть Аню весьма высоко ценили в коллективе как талантливого и перспективного словесника, но без силового вмешательства администрации не обошлось. Первым делом её серьёзно предупредили о том, чтобы она, во чтобы то ни стало, пресекла поток нежелательных гостей в учебное заведение. Жалкие попытки поменять номер телефона и спрятаться от докучливых посетителей ни к чему не привели. Не спасло это от нескольких сердитых выговоров раздражённого начальства. Да и без развода, к сожалению, тоже не обошлось. Муж начал погуливать, а потом и вовсе уехал в столицу, ограничив общение переводом алиментов.

Общаться с некоторыми из Аниных клиентов было иной раз неприятно, а порой даже опасно. Многие толстосумы, например, почему-то считали, что гадалка может не только прочитать их жизнь по ладони, но ещё и как-то исправить.На прошлой неделе её вообще выкрали из школы самым бесцеремонным образом. И кто бы вы думали?

В «Правилах жизни» прозвучали произнесенные с гордостью слова одного из наиболее публично известных слововедов России Б о том, что и ему удалось родить пословицу. Какую? – А вот эту: «Поэт в России больше не больше, чем поэт».

Не буду полемизировать с автором новорожденной пословицы, потому что в подобных случаях прямая полемика слишком уж часто, если не почти всегда, связана с утрированием позиции оппонента. Коснусь сказанного лишь, как краеугольного камня для отталкивания собственной, не очень веселой и радужной мысли. Но предварительно все же замечу, что, выпорхнув из клеток цензуры и жесткой идеологизированности, мы в сфере Публичного Слова никак не можем выпорхнуть из комнаток Всеобъемлющих Истин, прочно, как гвозди, заколачиваемых в сознание читателя и слушателя. Вот, к примеру, блистательный актер Т. вспоминает Вампилова, как человека открывшего в советском обществе неизлечимую болезнь совести…

Были ли в советское время проблемы с совестью, неувязки между словом и делом? – Да сколько угодно. Но потому-то они и были, что и Совесть еще была значима, а Слово весомо. И взрыв конца 80-х - начала 90-х это же в огромной мере и взрыв Совести, истомленной штампами и обманутой ожиданиями подлинно «свежего ветра». Иначе говоря, «неизлечимая болезнь» совести – это лишь эффектный образ, который точно так же не в силах всеобъемлюще и даже относительно точно охарактеризовать «всю советскость», как многие революционно эффектные характеристики своих лет далеко не всеобъемлюще рисовали «царизм» и т.д., и т.п.И заковыка здесь не в самих, подчас то очень хлестких, то остроумных характеристиках и образах, а в их, становящимся бездумно-ритуальном, использовании, истолковании, как готовых клише и Золотых ключиков к потайным дверям Подлинной Реальности, скрывающейся за нарисованными очагами примелькавшихся каморок.

То же самое и здесь, когда речь заходит о поэзии. Вольно или невольно, а «поэт в России больше не больше, чем поэт» звучит, как архаизированное утверждение о том, что в нашем стремительно меняющемся мире, наконец-то, видится нечто такое, что «навсегда» отряхивает очередные «цепи с наших ног». Ведь само слово «больше» в этом контексте и звучит, как эмоционально смысловой синоним слова «окончательно»…

Но если отбросить «окончательность», которая, как Земля Обетованная на протяжении последних столетий маячит перед глазами Авторитетных Лоцманов Духа всякой Очередной Современности, то слова-то о том, что «поэт больше не больше, чем поэт», возможно и помимо воли их сказавшего, очень глубоки, драматичны и даже трагичны. Ведь исторически, во всечеловеческих, а не только российских масштабах там, где Поэт не больше, чем поэт поэзия, наверное, на девять десятых (а в определенных ситуациях и более) утрачивает самою себя.

Почему? Да потому, что изначально Поэзия и Музыка это в огромнейшей мере нечто большее, чем, чем просто эстетическая услада…

  Над сонной выжженной солнцем степью витали толстые крымские шмели. Нестерпимая июльская жара заставила всех обитателей старинного селения Орта́-Абла́м спрятаться в тень. Поселок словно вымер, только из одного добротного дома на самой окраине раздавались какие-то звуки, да храпели лошади, запряженные в кареты, стоящие подле дома. Поодаль толпились соседи, поглядывая на дверь и тихо перешептываясь между собой. Наконец в дверях появился священник, перекрестился, подошел к толпе и тихо произнес: « Отходит, сердешная». 

  В доме на атласных подушках лежала старая хозяйка графиня де ля Мотт-де Люз или просто баба Люся, как называли ее меж собой все обитатели Ола́мрта́-Аблам. 

  — Анна, Аннушка подойди пожалуйста, — еле слышно, с акцентом произнесла старуха и слабеющей рукой задела шнурок колокольчика. Тотчас в комнату вошла единственная крепостная графини. Молча, она посмотрела на умирающую. 

  — Там, за шкафом шкатулка, — показала негнущимся пальцем в угол комнаты графиня. 

  — Достань ее, только не открывай, прошу тебя. 

  — Я до вечера уже не дотяну, а ты, не мешкая, отнеси ее приставу, пусть он отправит шкатулку государю нашему Николаю 1. Такова будет моя последняя воля, только не смотри, что там. Тебе же лучше будет. 

  Через несколько часов омывая усопшую, Аннушка, к своему немалому удивлению, обнаружила на худом старческом плече шрам в виде цветка лилии. За много лет их совместного проживания госпожа ни разу не позволила своей служанке купать и одевать себя. 

  За хлопотами, связанными с похоронами старой графини, объявлением ее завещания, что сделало крепостную девку, Аннушку, не просто свободной, но еще и хозяйкой дома и всех построек, последняя просьба графини де ля Мот отошла на второй план. Шкатулка отправилась на свое законное место за шкаф и более на свет не появлялась. 

  Мы же с тобой, дорогой мой читатель, перенесемся лет на пятьдесят назад в блистательную Францию Людовика XV. 

  В одном из многочисленных салонов маг и волшебник Иосиф Бальзамо из города Палермо давал спиритический сеанс, вызывая по просьбе знатных особ дух самой Елены Троянской. Под восхищенные выкрики присутствующих из клубов дыма вышла прекрасная Елена, одетая в белоснежную тунику. К еще большему удивлению почтеннейшей публики греческая царица начала изъясняться с окружающими на французском языке, употребляя в своей речи простонародные выражения и почти непристойные словечки. Однако зрители были готовы простить ей эту малую вольность и громко аплодировали каждому ее слову. Только очередная фаворитка короля, так же присутствующая на этом сеансе, громко объявила на весь зал. 

  — Знаю я эту Елену, никакая она не Троянская, а очень даже Монмартровская. Шлюшка она и звать ее просто Женевьева. Завтра же вечером я покажу вам эту царицу в районе Сен-Дени. 

  Сеанс спиритизма был сорван, и освистанные почтенной публикой маг и девушка исчезли в ночных сумерках столичного города. 

ТЕБЕ В ВЕЧНОСТЬ

 

“Мой милый!”- не сказала я тебе.

Моим ты не был, милым – и подавно;

Твоей палаткой в памяти продавлен

Незримый след, как рытвинка, в судьбе.

Что было там в палатке? Тишина,

Жужжание пчёл среди нагретой хвои,

И были мы с тобой – мгновенье – двое,

И ночь была безмерна и пьяна.

Шел месяц август и всю ночь плыла

Луна в озерной магии. Молчанье.

И рук тревожных трепетное знанье

Того, чему я слова не нашла.

Мы трансцендентны в перекличке лет.

Вот ты, гляжу, уже в иное отбыл,

Там в вечности, прошу тебя, запомни,

Узнай меня, пошли знакомый свет. 

 

TRÄDFÄLLNING – СРУБ ДЕРЕВЬЕВ

 

У нас сегодня валят дерева -

Разлапистые, с чуть ожившей кроной;

Пора уж им пуститься во дрова,

Пуститься во все тяжкие... вороны

Подняли крик, летают высоко,

Ещё не понимая, как легко

Их старое, надежное жильё

Растаяло, как в небе вороньё,

Когда деревья вОронами стали...

 

Они теперь сродни небесной дали,

И значит зазвенят колокола

По тем, чья тень – лишь только взмах крыла.

Под Вашим мудрым руководством,

Скажу, не покривив душой,

Работать было также просто,

Как и безумно хорошо.

 

Хотя, под Вашим обаяньем,

Я словно юноша раскис,

И жизнь с момента расставанья

На время потеряла смысл.

 

Работа стала вновь обузой,

Всё полетело кувырком,

Зато заговорила муза

Давно забытым языком.

 

          хххххх

 

Мучительных терзаний,

Ошибок тяжких груз.

Комок воспоминаний

И целый ворох чувств,

 

Когда-то пережитых

Не раз, не два, не три....,

Не до конца забытых,

Живущих там — внутри.

 

Слова скороговоркой,

А дальше — тишина.

Задвинутые створки

Знакомого окна.

 

Вновь на дорогах слякоть,

На водоёмах — зыбь.

И хочется, не плакать,

А по-собачьи выть.

 

Всего, когда был молод,

Хотелось, а теперь

Лишь взять себя за ворот

И выставить за дверь.

Если за руку тебя держит волшебник, все вокруг в одночасье становится волшебным. Это Яничек понял еще в детстве, а точнее, как только научился ходить и впервые ступил за порог, цепляясь за твердые, заскорузлые пальцы деда Мартина. Он не узнал двор, который прежде видел только из окна или сидя на закорках у отца, или ерзая на коленях у матери. Но ни отец, ни мать Яничка рыбаками не были, а значит, мало что смыслили в волшебстве. Они растили овес и картофель — скудный урожай, которого не хватало и на два месяца зимы, но не могли расцветить поленницу стайкой разноцветных стрекоз или оживить почки на сухой ветле, или наколдовать на небо веселый оранжевый месяц вместо блеклого, серовато-белого, похожего на кусок грязного мела. 

Земля хоть и стала скупа, но еще не утратила до конца силу, поэтому извлекать из нее пищу удавалось и без магии. Дождь и скальные ключи поили ее. Селяне удобряли, развеивая над ней костную муку, теплом своих рук согревали ростки, и земля откликалась. Древняя энергия пробуждалась в ней, давая начало новой, растительной жизни. 

Другое дело река, в которой не водились даже личинки иловых мух. Ее вода — черная, густая и смрадная, убила все, что росло на берегу, а людей не подпускала ближе, чем на сорок шагов. Если бы не рыбаки, умевшие доставать из этого ада съедобные водоросли, раков, устриц и рыбу, поселок давно вымер бы с голоду. 

Вот первая истина, которую открыл внуку дед Мартин: мир, подобно крыльям бабочки, двусторонен. В обычном, закрытом, состоянии — тускл и смазан, и сух, как прошлогодний лист. Не развернуты дивные узоры, лишь угадываются в блеклой мешанине серо-коричневых пятен. Его краски шершавы, а линии грубы. В нем есть только то, что есть, а чего нет, того и быть не может. Его красота, неброская, ожидаемая, хоть и радует глаз, но не насыщает сердце. 

Мир колдовской — это бабочка в полете: искрится, манит, удивляет каждую секунду. Горит на солнце — и ярче солнца. В нем невозможное не просто возможно, а естественно и желанно. Его расцветка бархатна, а в каждой складке лукавой блесткой притаилось чудо. 

Чудо нельзя потрогать руками. Уникальное и хрупкое, как снежинка, оно даже от косого взгляда тает и превращается во что-то иное. Когда Яничек, уцепившись за пальцы деда, впервые ступил на дощатое крыльцо, а с него, боязливо перебирая ножками в резиновых галошах, спустился во двор, по небу летели аисты. Они струились в облаках медленной, темной вереницей, подсвеченные неровной краснотой заката. Яничек и дед Мартин стояли у забора, глядя из-под ладоней на тонкую, похожую на муравьиную цепочку. За их спинами опускалось солнце. 

— Знаешь, кто это? — спросил дед.

Снизу птицы казались совсем крошечными, узкими, как штрихи на бересте, и черными, но Яничек каким-то другим зрением видел длинные клювы и вытянутые, гибкие шеи, и белые крылья — широкие, как мамины полотенца с бахромой по краям. 

— Кто, Мартин? 

Хоть и маленький, он понимал, что на вопрос всегда нужно отвечать вопросом, потому что только так открываешь путь знанию. 

Если человек берет в руки рюкзак, отправляет туда плащ, фонарик, спички, горелку, банку тушенки, облегчённые котелок и миску, а потом водружает сей скарб себе на плечи, значит, его ждут горы. Они величаво возвышаются туманными вершинами над сизыми облаками и молчаливо зовут. Зовут горы красотами столь суровыми, что увидеть их дано только тем немногим, чьи сердца звучат в унисон с этим беззвучным призывом природы. Как старый мудрый лекарь природа помогает одним разогнать застоявшуюся кровь, другим- заштопать душевные раны, а третьим, наоборот, осознать, сколь непомерно высокую цену они платят за свои маленькие победы.

Илья услышал зов гор на пятый день своего честно заслуженного отдыха. Тут нужно сказать, что горы позвали его не вовремя. В списке запланированного отдыха стоял всего один пункт под названием «море», и не согласиться с этим было сложно, ибо чего хочет женщина, того хочет Бог. 

Новая недавно случившаяся любовь Ильи - Настенька - хотела моря. Говорят, молодость – это недостаток, который быстро проходит, а Настенька, вчерашняя выпускница вуза и сегодняшний специалист, указанного недостатка растратить еще не успела, - о чем Илья нисколько не жалел. Молодое тело красавицы быстро напиталось солнцем, и через несколько дней Настеньку трудно было отличить от загорелых жителей города, берега которого омывает ласковое море. Илья любовался этим манящим отливом кожи, но внезапно налетевший легкий ветерок сообщил ему, что горы снова ждут.

Необходимо отметить, что Илья ещё с ранней юности страдал болезнью, редко поддающейся излечению. Болезнь протекала тяжело, с частыми и продолжительными обострениями, а называлась она «идеализмом». Рецидивы наступали в абсолютном большинстве некстати и, как правило, на пороге создания семейной жизни, отчего она, семейная жизнь, откладывалась на необозримое будущее.

Вот и сейчас, Настенька вся лучилась солнцем и красотой, а Илья рассказывал ей о красотах далеких и даже эфемерных.

- И вот мы увидели парящего в небе орла, - вещал Илья голосом пророка, - он не летел, он именно парил, так крылья расставил и парил, а потом внезапно, ка-а-к сорвется вниз. Не знаю, кого уж там он поймал, но мы все опешили. Орел охотился в десятке метров от нас. Это была настоящая охота!

- Да, вот бы это увидеть,- протянула Настенька.

 Илья с наслаждением потер руки.

- Ну, думаю, это можно устроить, - и загадочно улыбнулся.

Недостатком молодости Илья не болел, поэтому оформил свою тягу к горам в лучшем виде – в виде желания своей девушки, а чего хочет женщина…

Чего хочет женщина с разницей в возрасте почти в десять лет, Илья не знал и допытываться было некогда. Он уже обзванивал друзей и просто соратников по духу, тех, кто, как и он, умел видеть красоту гор и слышать застывшую тишину.

Что вам сказать, ребята? До тепла

Мы дожили - со стоном и со скрипом,

С постылыми таблетками от гриппа - 

Как будто засиделись у стола:

Чужого и пустого, просто так,

Из вежливости раньше не вставая...

 

Что вам сказать, ребята? Я живая!

А вы? Ну, отзовитесь, друг и враг!

 

Прочь наконец-то шапки и носки!

Ура! Свобода! Талия и мини!

Растает сам собой последний иней

На дне так зябко прожитой тоски. 

 

* * *

 

С каждым годом весна - 

Все родней, ощутимей, понятней.

И все чаще зима - 

Как мотив в заколдованном сне...

Выпускаю стихи

Я из старой своей голубятни,

Хоть и знаю, что им

Никогда не вернуться ко мне.

 

Выпускаю стихи -

Навсегда прирученные мною:

Как клевали с руки!

Как ласкались, садясь на плечо!

Что возьмешь с них? Увы...

Даже птицы в ковчеге у Ноя

Тосковали и бились, 

И к небу рвались горячо.

 

Ощутимей тепло. 

Осязаемей с выдохом каждым.

Ощутимей любовь - 

Многоточием. Не запятой.

Что же будет со мной,

Коль весна не наступит однажды,

И, продрогнув, приду

Я к своей голубятне пустой?

/Обыкновенный городской двор многоэтажки. В правом углу двора растёт огромное старое дерево, под которым сидят  к о т ы  разных пород и расцветок. Среди них и беленькие пушистые с дорогими ошейниками на шейках, и серые бродячие, и чёрные горлопаны. Они кричат очень громко, не замечая ничего вокруг. 

Во главе этого шумного сборища В а с и л и й –  одноглазый серый  к о т,  который кажется самым разумным. Он всё время смотрит в левый угол двора, где находится калитка, и нервно помахивает пушистым хвостом. Калитка открывается, и входят П о л и  и  м а м а  П о л и. Они оживленно беседуют, обсуждая свой поход в театр. Все  к о т ы  разом умолкают/ 

П о л и : - Мамочка, а ты обратила внимание на танец голубой стрекозы? Как красиво, правда?(П о л и кружится под звуки музыки, изображая стрекозу, громко смеясь и напевая сквозь смех) Ля-ля-ля, ля-ля-ля... 

/В а с и л и й отделяется от группы своих товарищей и со всех лап бросается в сторону девочки и её мамы. Он останавливается в двух шагах, устремив свой единственный глаз на  П о л и/ 

М а м а (смеясь) : - А, вот и твой друг! Смотри, он сейчас проглотит танцующую голубую стрекозу. Вон как уставился на тебя своим глазом. 

П о л и :  - Мамочка, мамочка, можно я с Васенькой немного поиграю во дворе? 

М а м а: - Только недолго, полчасика, не больше. И домой – обедать. /Уходит/ 

П о л и (щебечущей птичкой вслед м а м е): - Хорошо, хорошо, мамочка... (В а с и л и ю,  строго) 

- Васенька, что это у вас за собрание?  

/В а с и л и й, важно вышагивая и помахивая хвостом, обходит вокруг девочки/ 

В а с и л и й : - ПолИ, я жду тебя с самого утра. Где ты была?.. И почему я ничего не знал о твоём походе в театр?.. Ты мне так нужна! Сегодня великий день – я должен рассказать тебе что-то очень важное. А все коты переживали вместе со мной, что ты не успеешь вовремя прийти, и великая связь времён между нашими мирами прервётся на долгие годы!.. 

П о л и :  - О чём ты говоришь? Какая связь? Знаешь, и так очень непросто привыкать к тому, что ты умеешь разговаривать, а тут ещё какие-то миры... Удивляешь ты меня, Васенька. Мне всё время кажется, что я сплю. Если бы я не пообещала тебе, что никто никогда ничего не узнает, то я бы всем-всем поведала об этом чуде... Только мне бы не поверили... Это точно. 

/П о л и  гладит  В а с и л и я  и улыбается/ 

В а с и л и й : - Не до телячьих нежностей сегодня, Поли, не до них. Идём скорее к старому дереву, иначе портал закроется, и мы не сможем попасть в наш мир. Коты ждут, они должны исполнить ритуальный танец, при помощи которого передадут нам с тобой свою волшебную энергию. Быстрее, быстрее, осталось несколько минут! 

В наши дни Ренита Андреевна и Юрий Валентинович Григорьевы известны зрителям как авторы многих документальных и художественных фильмов, среди которых: «Праздники детства», «Говорит Москва», «Мальчики»… Они помогали Василию Макаровичу при жизни и бережно хранят память о нем, открывая музеи, снимая о нем кинокартины, собирая воспоминания его родных и друзей. Много фотографий Шукшина, сделанных Юрием Григорьевым, теперь сопровождают публикации и книги. 

 

Знакомство Григорьевых с Шукшиным состоялось во ВГИКе. Они поступили с исторического факультета МГУ сразу на третий курс к Сергею Аполлинариевичу Герасимову. В это время Василий был второкурсником в мастерской Михаила Ильича Ромма. И будущие режиссеры всегда ходили смотреть работы друг друга. Хотя с Василием уже тогда многие хотели подружиться, но это было непросто. Он чувствовал близких по духу людей. И друзей у Шукшина было немного. Ренита Андреевна поделилась со зрителями на одной из творческих встреч: 

- Когда мы познакомились, он обронил: «На сестру мою, на Натаху, похожа». Только потом я поняла, какой это был комплимент в его устах. Сестру свою он очень любил. 

Дружба коренных москвичей с университетским образованием и парня из сибирского села со стороны казалась удивительной. Но это Юрий Валентинович Григорьев объяснял просто: 

 

- Нам, совсем не знавшим деревни, интересно было открыть для себя тот мир. А ему наоборот, был интересен город…Он быстро и много читал, интересовался современной жизнью. Когда Шукшина-выпускника попросили освободить общежитие, он стал жить у друзей — у него не было ни прописки, ни своего угла. Но уехать из Москвы Вася никак не мог: не отпускали писательские дела в редакциях журналов и газет. Много снимался как актер. И самое главное, он хотел именно на московской киностудии сделать свою первую режиссерскую работу в кино. У нас в квартире он прожил полгода… Как-то обмолвился, что перед войной его мать в деревне называли «сибулонка» (производное от СибЛаг). Он не любил касаться этой темы, видно, рана в его душе осталась на всю жизнь. 

 

По ложному доносу отец Шукшина был арестован и расстрелян, но позже реабилитирован. А мать маленьких Васи и Тали, Мария Сергеевна, в свои двадцать два года осталась вдовой. И это было только началом тяжелых испытаний, выпавших на долю простой российской семьи. Во времена СССР окружающим казалось, что Василий Макарович атеист. Но, приезжая в Сростки к матери, он мог спросить: «А где же иконы?» И понимал: убрали их, чтоб не было у него неприятностей. Много позже в московском кабинете Шукшина иконы все же были. Мольбой его героя Егора Прокудина из «Калины красной» в сцене у церкви вся Россия потрясена была: «Господи, прости меня!» 

Сборник рассказов «Из детских лет Ивана Попова» - одна из последних шукшинских книг. В ней отображены реальные факты биографии, она и стала основой для сценария фильма «Праздники детства». Соавторы сценария и режиссеры - Юрий и Ренита Григорьевы. Они вместе заявили о себе вначале в документальном кино, а позже работали на студии Горького в Москве. В память о своем друге Шукшине Григорьевы в 1981 году сняли фильм на родине Василия Макаровича. 

Шагрень поэзии моей, 

чем больше строк – тем жизнь короче. 

Укрой, пожалуйста, согрей 

тех, кто ещё согреться хочет. 

 

И легче станет им в беде, 

узнав, что есть в житейском море, 

кто стыл на сумрачной звезде 

и тоже плакал в коридоре. 

 

Я в печку уходящих дней 

подбрасываю хворост строчек. 

И жизнь тем ярче, чем черней 

вокруг... Чем ярче – тем короче.  

 

***

 

Стихи беззащитны и хрупки.

Пройдя свои девять кругов,

разбились они на скорлупки

о твёрдые лбы бодряков.

 

Из каждой кораблики сделав,

пустить их по лужицам мчать...

Ведь словно горохом об стену

бессмысленно в душу стучать.

 

О ты, толстокожее братство,

твои животы что щиты.

Тебе недоступно богатство

тоски, нищеты и тщеты.

 

Копытами в землю врастая,

понять ли сию благодать,

какая она непростая

и как она может летать.

 

Но жаворонок с небосвода

поёт не за ради пшена.

Поэзия - это свобода.

Она никому не должна.

         За круглым столом расположилось пятнадцать человек. Все люди были одеты в одинаковую плотно облегающую тело форму белого цвета. Лица всех присутствующих были серьёзны и сосредоточены. Поднялся один из присутствующих и начал разговор:

— Уважаемые сотрудники, уже сегодня стартует последняя стадия корректировки ошибки человечества. В последние три столетия от совершения ошибки уже откорректированы по нашему проекту. Два главных сотрудника Карт и Рон отправляются на последнюю стадию изменения в момент их совершения. Карт и Рон прошу вас выбрать летательный аппарат, который не сильно бы отличался от форм, регистрируемых человечеством на тот момент времени. По данным истории уфологии в 2029 году в основном отмечались сигарообразные, дискообразные и шарообразные летательные аппараты. Прошу не выделяться новыми видами, так называемых неопознанных летающих объектов того времени. Я понимаю, что они устарели сегодня, но новый вид использовать запрещаю. Согласен, мы и так корректируем исторические ошибки человечества, но это делается только для нашей сегодняшней пользы и полностью разрешено Законом. Останавливать время разрешаю только в экстренной ситуации, но смотря на весь прошлый опыт изменения, этот метод, как экстренный, не применялся. Прямых контактов с нашими предками не было. В завершающем этапе тем более совершенно не рекомендую контакт. Прошу отчитаться о приготовлении вас Рон.

Поднялся человек небольшого роста и тихим голосом проговорил:

— 2029 год. На Отарской атомной станции произошёл взрыв реактора, вследствие чего прилегающая территория подверглась радиоактивному заражению. Пострадало большое количество людей, животных и растительного мира. На многие года этот участок выпал из-под опеки человечества. Изменения в 2129, 2229 и 2329 годах проведена — уничтожены следы и последствия этой катастрофы, история переписана и внедрена в современную образовательную программу. Время подготовлено под основную базу корректировки. Наша цель — за минуту до катастрофы окутать атомный реактор деактирадиационным полем, уничтожить причину катастрофы с последующей остановкой реактора и невозможностью эксплуатации атомной станции. Все должно выглядеть так, как будто люди сами увидели и предотвратили взрыв. Наш аппарат будет засечен только зрительно и впишется в историю как ещё один неопознанный летающий объект уфологии. Цель перемещения и корректировки предельно ясна. Никакие другие изменения истории не позволительны и всё будет проведено в рамках хронологии. Отчёт закончен.

— Отчёт принят. Начало корректировки через один час и двадцать пять минут. Прошу занимать свои места.

 

         Никогда бы не подумал, что пройдя небольшой жизненный путь, буду работать корректировщиком времени. За пять последних лет Законом вынесено решение об исправлении ошибок истории человеческой цивилизации с помощью выхода во временной интервал. Основной ошибкой такого изменения стало, то, что первые такие работы начали проводиться непосредственно в момент совершения ошибки. Эта ошибка повлекла небольшие изменения в течение человеческой истории настоящего времени. 

И ещё… Прошу тебя. Люба: вскопай огород (ты знаешь где. Не мельче, чем на полметра!). А потом  продай корову и береги детей!

- Хорошо, Гаря. На сколько тебя посадят на этот раз?

- Я не знаю, Люба. Может, лет на восемь. Какой попадётся судья.

- Хорошо бы опять Иван Захарович…

- Хорошо бы… Но мы не властны над игрой судьбы, Люба! А может, на этот раз будет Стекляшкин? Всё может быть. Всего надо ждать. Но не во всё верить, Люба!

- Да, может… Тьфу, тьфу, тьфу… Опять поедешь пилить ёлки на свой любимый Северный Урал?

- Скорее всего. Там мне будет привычнее. Знакомая обстановка, привычная атмосфера. И конвой душевный. Со всё теми же собаками. С высунутыми розовыми языками.

- Ах, ты опять невыносим! При чём тут языки? И вообще, прошу тебя, Гаря: веди себя скромнее. Если ты опять покажешь себя образцовым лесорубом,  тебе могут опять сократить срок. А детям я скажу, что ты опять стал полярным лётчиком. Что опять пропал в бескрайних ледяных торосах под рёв голодных белых медведей. Всё тех же.

- Ты умна, Люба. Я всегда это знал.

- Зато ты, Гаря, дурак! Ну, почему другие воруют гораздо более крупные суммы, и даже в свободно конвертируемой валюте, и успевают сбежать с ними в Лондон, Ниццу и Майами! Почему они успевают, а ты – нет?

- Не знаю. Наверно, потому, что я плохо учился в школе. Или такой уж я, Люба, несчастливый. Прямо  хучь плачь, Люба.

- Вот именно, Гаря! Нет, чтобы как все приличные люди: наворовал – и на наворованное сразу же купил мне шубу, детям - скромную виллу на каком-нибудь Лазурном берегу, положил на мой счёт в какой-нибудь скромный швейцарский банк три скромных  чемодана денег (лучше скромных восемь, и лучше долларов. А ещё лучше - нескромных. Чтобы каждый размером с гардероб!)… А уже потом воруй себе дальше! Вот как приличные люди поступают! Балбес!

- Я с тобой полностью согласен, Люба. Но ты же прекрасно знаешь: я - слабохарактерный. Как только украдаю денег, то меня тут же, как магнитом,  тянет в ресторан, в пивную, к легкоразвратным женщинам легкодоступного поведения (или легкодоступным легкоразвратного? Как правильно-то? А, Люба?. Прямо как магнитом! Не могу себя сдержать! Хучь плачь! 

 

Как вас теперь называть? (по аналогии с  названием одноименного советского фильма про шипиёнов)

 

- Итак, милостивейший государь, прошу вас сообщить мне ваши имя, отчество и фамилию.

- К чему  такие ажиотации, друг мой? Вы же меня распрекрасно…

- Повторяю:  ваши имя, отчество и фамилия. И не заставляйте меня предпринимать неблаговидные поступки. Во избежание печальных последствий в виде мордой об стол. Уточняю: вашей мордой. Об мой стол.

- Понял, понял, понял… Зачем же сразу судить по морде-то? Это неэстетично. Записывайте: Гаррий Бонифатьевич Булкин.