В отчаянье или в беде, в беде…
А. Кушнер
Шагрень поэзии моей,
чем больше строк – тем жизнь короче.
Укрой, пожалуйста, согрей
тех, кто ещё согреться хочет.
И легче станет им в беде,
узнав, что есть в житейском море,
кто стыл на сумрачной звезде
и тоже плакал в коридоре.
Я в печку уходящих дней
подбрасываю хворост строчек.
И жизнь тем ярче, чем черней
вокруг... Чем ярче – тем короче.
***
Стихи беззащитны и хрупки.
Пройдя свои девять кругов,
разбились они на скорлупки
о твёрдые лбы бодряков.
Из каждой кораблики сделав,
пустить их по лужицам мчать...
Ведь словно горохом об стену
бессмысленно в душу стучать.
О ты, толстокожее братство,
твои животы что щиты.
Тебе недоступно богатство
тоски, нищеты и тщеты.
Копытами в землю врастая,
понять ли сию благодать,
какая она непростая
и как она может летать.
Но жаворонок с небосвода
поёт не за ради пшена.
Поэзия - это свобода.
Она никому не должна.
Сидел ли, над строчкою плача,
гляделся ли в кружево крон,
о ты, одноклеточный мачо,
счастливый слепой эмбрион?
Укрыться от истины мира
в утёсах прокрустовых лож,
стоять у руля и кормила,
прихлёбывать с ложечки ложь.
Но вслушаться в сердце поэта -
тревожно, опасно, смурно...
Что мучит его до рассвета -
понять среди вас не дано.
В ударе он или в миноре,
но если вам станет невмочь, -
берёт на себя вашу горечь,
отчаянье, немочь и ночь.
Пусть сердце его из бумаги,
и сам он — почти эфемер,
поэт подаёт вам отваги
мальчишески-дерзкий пример.
Он взгляд не отводит от бездны,
паря над вселенною всей.
Ему глубоко бесполезны
советы разумных друзей.
По волчьему ездя билету,
бесстрашно заглянет в тиши
в шкафы, где таятся скелеты,
и в чёрные дыры души.
Примите же, сытые люди,
чья жизнь чепуха и труха,
сожжённую душу на блюде,
кровавое мясо стиха.
Несчастное счастье поэта,
печальная радость творца!
Пока твоя песня не спета,
тебя не убить до конца.
***
Чтоб строчка на душу кому-то легла -
писать как ножом по живому.
Ведь верят не нежному бла-бла-бла-бла,
а шраму тому ножевому.
И сыплешь на рану открытую соль,
и пламя нутро опаляет...
Но если тебя оставляет та боль -
то кажется, Бог оставляет.
***
О критики, засуньте ваши вкусы
туда, откуда родом ваш колхоз.
Бессмысленны блошиные укусы,
когда себя пускаешь под откос.
Тот, что корит поэта «слишком личным» -
наверное, не чувствовал, не жил.
Вам кажется безвкусным, неприличным -
лепить слова из крови и из жил.
Ваш мир стерилен, выверен, упрочен,
и нет в нём места буйным головам.
Поэт другим извечно озабочен,
к Копернику ревнуя, а не к вам.
Как раздразнить в себе такого зверя,
чтоб он пошёл бесстрашно на таран?
Так написать, чтобы услышать «верю»
от Режиссёра всех времён и стран!
Писать своё, до грани, до предела,
не думая, на смех или на грех.
Поэзия должна быть личным делом.
И лишь тогда она нужна для всех.
***
Одной надеждой меньше стало –
Одною песней больше будет.
А. Ахматова
Шагреневая кожа творчества!
Гляжу, сама себе не рада,
как на листке тетрадном корчится
моя отрава и отрада.
Жизнь за окном переливается
цветами неоренессанса,
А у меня переливается
в метафоры и ассонансы.
О творчество, твоё могущество
оплачено большою кровью.
Ты сотрясаешь души ждущие,
как ветер сотрясает кровли.
Непостижимо и таинственно
сомнамбулическое слово
ведёт тропинкою единственной
за дудочкою крысолова.
Грозою распахнуло форточку.
Полынью пропитался воздух.
Чем хуже жизнь – тем лучше творчеству.
Чем ночь темней – тем ярче звёзды.
Надежды – вдрызг, удача – побоку,
но живы чудные виденья.
Идёшь по жизни, как по облаку...
О наважденье заблужденья,
что только разрешусь от бремени, –
и мир в стихе моём нетленном
предстанет неподвластным времени,
пронзительным и просветленным.
***
Вновь мои заоблачные бредни
Вас окликнут розово в тиши.
Мой ночной безмолвный собеседник,
равнодушный друг моей души!
О, велик соблазн ночного часа...
Много в нём увидеть суждено.
Мгла легла – и звёзды залучатся.
Жизнь ушла – и обнажится дно.
Я привыкла издавна к разлуке.
Я в ней поселилась, как в дому.
Простираю в неизвестность руки
и пишу неведомо кому.
И не променяю на живую
жизнь ночную, что в себе ношу.
Я пишу – и значит, существую.
Я живу – и значит, я пишу.
***
В стихах живу я в полный рост,
а в жизни так не смею.
Душой тянусь до самых звёзд,
а телом не умею.
Обломки строф, как корабля –
свидетельства крушенья.
Не даст ни небо, ни земля
мне самоутешенья.
А шар земной – Содом, дурдом,
вращается в угаре.
Я балансирую с трудом,
как девочка на шаре.
***
Одиночество, книги и мысли.
И тетрадь приоткрыта, дразня.
Пусть меня в этой жизни не числят,
где толпа, магазины, грызня.
Я один на один с этим небом,
с очертаньем рассвета в окне.
Буду тем, кем никто еще не был,
дорасту до себя в тишине.
На вершинах познания холод.
Запылилась душа, как земля.
Буду слушать свой внутренний голос,
буду ждать, как слова заболят.
Но за все наступает расплата:
жизнь опять настигает врасплох,
неподвластная музыке лада,
и взрывает размеренный слог.
Я вольюсь в магазинную гущу
и постигну, себе изменя,
неизменное в вечно текущем,
неразменное в сутолке дня.
***
Поэзия границ не знает.
Ты возвращаешься домой,
ногой устало дверь пиная,
голодный, суетный и злой,
А тут она вдруг на пороге
встречает, трепетно светла...
Иль даже раньше, на дороге,
где машет ветками ветла.
Поэту нужно так немного.
Под каждым камнем спят стихи.
Вот пёс перебежал дорогу –
и в нём поэзии штрихи.
Идут её флюиды с крыши,
где кот мяучью речь ведёт.
Прислушайся – и ты услышишь…
Взгляни вокруг – она нас ждёт.
***
Первая капля дождя зазвенела
и переполнила чашу молчанья.
Там, где в судьбе оставались пробелы –
выросли строчки любви и печали.
Полночь рассыпала звезд серебро –
дорого хочет купить мою душу.
Я отпускаю на волю ветров
все, что в своих кладовых обнаружу.
***
Как только снова небо вызвездит
и лампа вспыхнет, ослепя –
даю подписку о невыезде
из дома, из самой себя.
Даю подписку Богу, ангелам,
ночной всевидящей судьбе,
что – ни в Америку, ни в Англию,
пока должна самой себе,
Пока должна я свету, музыке,
пока слова ещё не те –
клянусь, не выйду даже к мусорке,
ни к раковине, ни к плите.
Я буду слушать звуки трубные,
пока не искуплю греха
и не раскроются преступные
хитросплетения стиха.
***
«Как тебе там?» – я спрошу у звезды.
«Холодно», – ёжится лучик.
Этой в незнаемое езды
мне бы не знать было лучше.
Чем ближе к небу – тем холодней.
Жить на земле надо просто.
Но зато сверху мне всё видней.
И я понимаю звёзды.
***
Я соловей, что кормится лишь баснями.
Небесный хлеб души дороже хлеба.
Не правда ли, что может быть прекраснее
распаханно-распахнутого неба?
От мира не сего моё пристанище,
где снов нецеломудренное царство.
Я пью напиток млечный и дурманящий,
как сладко-бесполезное лекарство.
***
Я за жизнь свою не поручусь -
не угнаться за её побегом,
если на минутку отлучусь,
а она вдруг обернётся веком.
Видно, не уплачено сполна
за лихое счастье быть поэтом.
Но забыты намертво слова,
на которых говорят об этом.
Может быть, тех слов и вовсе нет,
что горят как звёзды золотые.
Я забыла их нездешний свет.
Помню только бедные, простые...
***
Раньше знали их и птицы, и листва,
а потом их грязью мира с неба стёрло.
Я ищу неизреченные слова,
от которых перехватывает горло.
Сор планеты ворошу и ворожу.
Воскрешаю, как забытую порфиру.
Я их лентою судьбы перевяжу
и отправлю до востребованья миру.
***
Поэзия не знает дня рожденья.
Ещё не воплощённая в словах,
она была озвучена гуденьем,
журчанием, шептаньем в деревах,
небесным громом, рыком динозавров...
Заполнив чёрный космоса провал,
зародыш поэтического завтра
в утробе мира тайно созревал.
Из бренной пены, вдохновенной дрожи,
выпутывая голос из сетей,
она рождалась, тишину корёжа
страдальческим мычаньем предлюдей.
Теперь уже не вызнать, не исчислить,
как чувства, переросшие инстинкт,
преображались постепенно в мысли,
как те потом перетекали в стих...
Добравшись до истоков этой жажды,
себя на любопытстве я ловлю:
кто, на каком наречии однажды
исторг из глотки: «я... тебя... люблю!»?
Сквозь хаос ритмов, щебетанье птичье
пробилась мука музыки немой.
И стало тех слогов косноязычье
рождением поэзии самой.
***
Грамматика вовсе не так уж суха,
Ты зря относишься к ней с нелюбовью.
Она не мертвее иного стиха,
слова наделяя и плотью, и кровью.
Вот существительного существо
в своём величии перворазрядном
И прилагательное, что его
словно в глазурь облекает нарядно.
Глагол – это ангел движения, жизнь.
Мотор, сообщающий ускоренье...
О сколько в грамматике скрытых пружин,
нам облегчающих словотворенье!
Всем нам слежаться в грамматики слой,
уничтожению не подлежащий.
...А я за тобой – не как нить за иглой,
а как сказуемое за подлежащим.
***
Стихи растут из сора и из ссор
с самим собою, с миром, с мирозданьем.
Из пониманья, что весь этот вздор –
души твоей рисуемый узор –
есть порученье, Божее заданье.
Из ощущенья личной правоты,
из чувства, что тебя нет виноватей.
Путём зерна из вечной мерзлоты,
из темноты, небесной высоты,
из теплоты единственных объятий.
***
Болящий дух врачует песнопенье.
Е. Баратынский
Стихами не врачуют, а бичуют,
когда они действительно стихи.
И сердце разрывают, и линчуют
слова порою, даром что тихи.
Зачем стихи, когда могу без звука,
вмиг обретя блаженство и покой,
в горячую твою уткнуться руку
и потереться о неё щекой.
***
Стихи – не чувства, это опыт,
который душит и страшит.
И не слова, а лепет, шёпот,
невыразимый стон души.
Стихи – не лёгкое дыханье,
а тяжкий горла перехват.
Не правоты своей сознанье,
а мысль, что ты лишь виноват.
Стихи – та боль, что не стихает,
всегда держащая в тисках,
Не облечённая стихами,
не облегчённая тоска.
Когда, не зная милосердья,
пройдёшь сквозь всё, что и врагу…
И лишь тогда, как перед смертью,
ты прохрипишь свою строку.
***
Мы, поэты, люди голые...
А.Ахматова
Мы голые люди, весёлые люди,
мы служим хорошей мишенью для судей.
Что колет вам глаз, непотребно, прожжённо,
заметней на том, что всегда обнажённо.
Мы голые люди, мы полые люди,
набитые хламом идей, словоблудий.
Кто в руку положит, кто бросит в нас камень,
вы можете голыми брать нас руками.
Мы дикие люди, косматые звери,
в нас души распахнуты настежь, как двери.
Нам нечем укрыться и некуда деться.
Дрожит на ветру оголённое сердце.
***
Неисправимый интроверт,
гляжу на след воды зеркальный,
где отраженья звёздных черт
неотличимы от реальных.
А масло в роковой руке
уже плеснуло у трамвая,
и жизнь, отлитая в строке,
лежит и смотрит, как живая.
***
А если чуточку совру,
прикинусь вещею гуру,
а если я сфальшивлю раз,
кто догадается из вас?
Но это видят облака,
хотя глядят издалека.
И это чувствует луна,
читая строчки из окна.
***
Сообщница души, ослушница ума,
черчу узор судьбы. Он тёмен и неровен.
Чего хочу, зачем? Не ведаю сама.
Что это – гул веков или биенье крови?
Невольница любви, соперница богов,
я жизнь свою творю, играю, как по нотам,
под музыку в тиши единственных шагов,
под скрип пера в ночи исчерканных блокнотов.
***
Сиянье солнечного дня.
«Купанье красного коня».
Могучий конь, былинный конь
и ярко-красный, как огонь.
Им правит мальчик, невесом,
и телом слаб, и худ лицом.
Не знает критик-ортодокс,
как разгадать сей парадокс.
Тут нет нигде полутонов.
Сюжет и стар, и вечно нов.
Вот так Есенин по весне
скакал на розовом коне...
Крылатый конь. Небесный свет.
Тот мальчик, верно, был поэт.
«Купанье красного коня»
вам всё расскажет про меня.
***
А если грязь и низость – только мука…
И.Анненский
Мне пишет зэк, что всё находит отклик
в его душе в прочитанных стихах.
И просит он издателя: не мог ли
прислать книг им, погрязнувшим в грехах?
Казалось бы, что общего меж нами?
Не зарекайся – мудрость говорит.
Никто не вправе первым бросить камень.
У каждого в шкафу скелет зарыт.
Мир – камера огромного размера.
Подглядывает Бог в глазок луны.
Он знает: все достойны высшей меры,
читая наши помыслы и сны.
«Наш коллектив и я, Иван Молочко,
пишу не столь из отдалённых мест...»
Так что в них суть и что лишь оболочка?
Душа взревёт, как поглядишь окрест.
«И время драгоценное досуга
мы на стихи затрачиваем все…»
«А если грязь и низость – только мука
по где-то там сияющей красе?»
***
Комната о четырёх углах.
А я – её уголовница.
Я – преступница на словах.
Чернокнижница, чернословница.
Как тот раб, уж давно побег
из себя самой замышляла я.
Но куда сбежит добровольный зэк,
вросший в логово обветшалое?
Мил домашний мне мой арест
в отрешённости своей дикости.
Видно здесь мне нести свой крест,
пока смерть на волю не выпустит.
***
Где найти козла отпущения
всех грехов моих и стихов?
У кого попросить прощения,
что сама я и мир таков?
Вот и радуга сверху свесилась,
руку тянет моей в ответ.
Ах, и держит-то всех на свете нас
то, чего на поверку нет.
***
Я схороню себя в своих стихах.
Нет, не увековечу – изувечу.
Я втисну в строчки искренность и страх,
и свой рассвет, и свой последний вечер.
Чтоб каждый стих звучал, дышал и пах,
я жизнь свою в него вмещаю с хрустом.
То снега хруст, иль яблока в зубах,
или костей, отрубленных Прокрустом?
***
В своём соку закисшая строка.
Фонтан, себя питающий устало.
А я – река! Нужны мне берега
и море – то, в которое б впадала.
И – города, что плыли бы в огнях...
Мне нужно всё, несущееся вольно,
глядящееся пристально в меня,
клонящееся в трепетные волны.
Но, стиснутая вдоль и поперёк
плотиной дел, инерции, рутины,
я превращаюсь в жалкий ручеёк,
в то, что судьба и жизнь укоротила.
***
Я всего лишь кустарь-одиночка
над огромной страной,
где моя одинокая строчка
натянулась струной.
И по ней – одержимая бесом,
чтоб кружило и жгло!
Я поэт нетяжёлого веса,
но мне так тяжело.
***
Без сучка и задоринки гладкая ложь,
равнодушия сытый и глянцевый нолик.
Всё округло и залакированно сплошь.
Их ничем не зацепишь, ничем не возьмёшь.
Крутит жизнь без конца этот розовый ролик.
Так привычен, наезжен ровнёхонький путь.
Как боитесь прервать этот замкнутый круг вы!
Но откроет, прочтёт ли когда кто-нибудь
заскорузлую нежность, щемящую суть
и любви угловатой корявые буквы?
***
А рыба каждого стиха
несёт в раскрытой пасти
невинность утра, мрак греха,
страдания и страсти.
Что этой рыбе западня,
наживки, сети, снасти!
Ведь у поэта – ни отнять,
ни дать не в вашей власти.
***
На задворках российской империи,
на окраине прежнего мира
без отличий пустой фанаберии
обходилась легко моя лира.
Без высокой писательской гвардии,
освящающей благословеньем,
без какой-либо студии, партии,
равнодушна к цепей этих звеньям.
Не нуждаюсь я в помочах, поручнях.
Но когда ж у нас будут в почёте
не печати в писательских корочках,
а в читательских душах печати?!
***
Членства и званий не ведала,
не отступав ни на шаг,
высшей считая победою
ветер свободы в ушах.
И, зазываема кланами,
я не вступала туда,
где продавались и кланялись,
Бог уберёг от стыда.
Выпала радость и таинство -
среди чинов и речей,
как Одиссей или Анненский,
зваться никем и ничьей.
Но пронести словно манию,
знак королевских кровей -
лучшую должность и звание -
быть половинкой твоей.
***
Мелькают лица: тёти, дяди...
Мы все – единая семья.
Махнуться жизнями, не глядя.
Какая разница, друзья?
Покуда не свалюсь со стула,
сижу и знай себе пишу.
На жизнь давно рукой махнула,
кому-то дальнему машу.
***
Раскроет память старые блокноты,
с души сдувая пепельную пыль.
Из одиночной заполночной ноты
родится фантастическая быль.
Рванусь, срывая связки и суставы,
пронзая эхом толщу облаков,
иль, может быть, не вытянув октавы,
паду костьми своих черновиков.
Но верится, что из ночных видений,
из-под руин заоблачных дворцов,
сплетенья теней, сказочных владений,
из всех моих хотений и радений
проступит жизни чистое лицо.
***
Я вырвусь за эти страницы
ещё не написанных книг,
за эти тиски и границы
режимов, орбит и вериг,
из ряски, не ведавшей риска,
в миры беззаконных комет,
куда мне и ныне, и присно
ни хода, ни выхода нет.
***
Душа — изнанка, черновик,
невидимые миру слёзы.
В жилетку ту всю ночь реви,
грехи выплёскивай и грёзы.
Но утром встань и осуши
заляпанность неровных строчек,
чтоб чистовик твоей души
обрёл прямой и ясный почерк.
Легка походка, верен шаг,
нет бредней, ветром унесённых.
Молчи, молчи, моя душа,
грызущий внутренность лисёнок.
К оглавлению...
