|
Новый День №45
Серпухов и Егорьевск, Россия. Фотографии Сергея Филиппова.
|
Сто лет не срок, когда в прицеле вечность.
Скачок эпоха делает не вдруг.
По осени острее любишь речь. Но…
Молчаньем лечатся изломы тонких рук.
Опять дожди в обряде обновленья
Упорствуют в смешении цветов.
Всё бывшее стремиться к повторенью.
И мы уже встречались меж мостов,
Где были незнакомкой и повесой.
Любили, ревновали, письма жгли;
Швыряли деньги, сочиняли пьесы…
А впрочем… кошками на пледах быть могли!
Волнует перешептываньелистьев,
В них слышатся и рифмы, и мотив…
А молодой Амур готовит кисти,
Колчан для стрел в палитру превратив.
ШЕСТИДЕСЯТНИКАМ ОТ ПОКОЛЕНИЯ ДЕВЯНОСТЫХ
Евгению Евтушенко
… а «девять» – перевёрнутая «шесть».
Зачем она – случайная синхронность…
Острой строчкой уже никого не вспугнёшь.
Верный образ не станет предметом для спора.
Пьют поэты всё так же, но нить разговора
Не про правду и власть, а про цены и ложь.
Мы за круглым столом тоже пили вино,
И дышали смолой переделкинских сосен.
В первом сроке – весна. Мы попали на осень.
Но прошли перемены, как кадры кино.
Пьют всё так же, поют – и не то, и не те…
Мир другого покроя, и песни другие.
Хуже – лучше, но правы всегда молодые
С верой в Родину или в Христа на кресте,
С верой – главное, с верой.
Усталые «мы» –
Поколение «пост…», поколение «между»,
Поколение переболевших надеждой,
Мы – пейзаж, за вчерашним туманом холмы.
Буквы, образы, строки – последний приют,
Виртуальная родина космополита.
Опрокинут стакан.
Да и чаша испита.
Но зачтётся ли где-то наш песенный труд?
* * *
Я – женщина беременная летом.
Ах, уступите место мне в метро!
Зима – не мой фасон. Она – примета,
Как на пути порожнее ведро.
Не смейтесь, я весной полна до края!
Пока же холод, отпустите спать!
Мне на бегу на пятки наступает
Та самая на всех ядрена мать.
Я осенью, как спелостью, весома.
Есть яблоки в запасе для мужей.
В той паузе от молнии до грома
Вся суть моя… ещё или уже…
|
|
Борис долго стоял на станции, ожидая попутку. Уж было отчаялся, подумал, придётся пешком до деревни добираться, как вдалеке появилось облачко пыли. Порывом ветра донесло шум грузовика, и через несколько минут машина залязгала, зашлёпала разболтанными бортами, заскрипели рессоры, и она остановилась.
– Эй, парень, куда тебе? – пригнувшись, шофёр выглянул из кабины. – Прыгай ко мне, а то пешим пойдёшь. Тебе нужно было на большак отправляться, а не стоять на станции. Здесь редко машины проезжают. Считай, повезло, что я появился. Запрыгивай!
Шофёр опять крикнул и с лязгом распахнул дверцу.
– Нет, спасибо, я лучше в кузове поеду,– сказал Борис и забросил старенький рюкзак в кузов. – Мне до Петровки нужно добраться. Добросите?
Сказал, ухватился за край доски, подтянулся и одним рывком взобрался в кузов.
– Я в Алёхино направляюсь, – опять крикнул шофёр. – Высажу возле речки. А там по тропке доберёшься до своей Петровки.
И взревев мотором, старенький грузовичок загромыхал по ухабистой дороге.
Борис стоял в кузове, держась за кабину. При такой тряске невозможно было усидеть, того и гляди на ходу вылетишь. Он стоял, крепко вцепившись, и щурился от холодного осеннего ветра, потом поплотнее запахнул тёплую куртку и опять ухватился, когда машину неожиданно тряхнуло. Борис смотрел по сторонам. Всё знакомое вокруг. Казалось за три года, пока его не было, ничего не изменилось. Тёмной зеленью стоит густой еловый лес, а там золотом сверкнули берёзки, костром полыхнул боярышник и отовсюду горьковатый запах пожухлой травы. Разбитая дорога, по которой почти каждый день приходилось мотаться с агрономом по полям и деревням. А вдали темнели горы. Казалось до них рукой подать, а в то же время, они далеко. Мелькнули чёрные лоскуты полей. И опять потянулись придорожные кусты, местами видны полянки с пожухлой травой, да изредка мелькала река Шумелка. Казалось, всего три года не был – это очень мало, но в то же время – долго, так долго, казалось ему, точно время остановилось, когда сообщили, что его Катюшка выходит замуж и он помчался в деревню, чтобы украсть, увезти её. И болью полыхнуло в груди, когда он вспомнил про Екатерину, о том, как…
– Эй, что застыл? – донёсся голос шофёра и, он выглянул из кабины. – Я уж боялся, что на ходу вылетишь. Всю дорогу поразбивали тракторами да комбайнами. Давно бы домчались, а теперь словно черепахи плетёмся, – и опять повторил. – Что застыл-то? Передумал в Петровку ехать, тогда у нас оставайся. Нам люди всегда нужны. Был бы человек, а работа найдётся.
И хохотнул.
– Нет, спасибо, – Борис мотнул головой. – Я лучше в Петровку. Давно не был.
Он скинул рюкзак и перемахнул через хлябающий борт.
– Слышь, а я узнал тебя, – шофёр с любопытством взглянул на Бориса. – Ты же практикантом в колхозе был, да? У Василь Макарыча в помощниках ходил. Я помню, вы ещё к нам приезжали, по полям мотались. А зачем приехал? Опять практика или решил в деревню перебраться?
Шофёр подмигнул и неопределённо покрутил в воздухе грязной рукой.
Борис нахмурился. Искоса взглянул на шофёра.
– Да, Василь Макарычу помогал, – буркнул он, вскидывая рюкзак на плечо, и взглянул на шофёра. – Сюда перебраться, а зачем? Меня никто не ждёт. Сейчас осень. До диплома осталось всего ничего. После защиты, куда распределят, туда и уеду, – и повторил. – А здесь никто не ждёт.
|
|
Даже сейчас, про прошествии долгих трёх десятков лет, я хорошо помню эту московскую пивную на Госпитальном валу, прямо напротив дома, где жил Колька Горшенин, мой товарищ и институтский однокашник. Колькин дом (и, соответственно, пивная) находился на середине пути между метро «Семёновская» и Центральным военным госпиталем имени Бурденко, только дом располагался на той стороне вала, что и сам госпиталь, а пивнушка – напротив, через трамвайные пути, на стороне Немецкого кладбища.
Здешними посетителями были в основном работяги с железной дороги и завода на проспекте Буденного, а само помещение представляло из себя просторный, похожий на стандартное фойе какого-нибудь заводского или фабричного ДК, прямоугольник, заставленный круглыми столами на одной высокой ножке – и это было здесь единственное неудобство, поскольку не было возможности посидеть.
Собственно раздаточная закусок и разливочная пива были слева от входа. По длинному металлическому пандусу народ передвигал пластиковые, поносно-свекольного цвета подносы, а на металлических же полках располагалась здешняя закусочная продукция. Чего здесь только не было! Овощные салаты, солёные сухарики, бутерброды с рыбой, колбасой и сыром. отварные креветки, скумбрия горячего и холодного копчений – но лично я просто-таки объедался здешним пареным горохом! Странное дело: ничего вроде бы особенного, но я набирал сразу по две, а то и три порции и начинал молотить! Колька при моём довольном «гороховом» виде деланно-брезгливо морщился и решительно заявлял, что если я собираюсь ночевать сегодня у него, то только на кухне на раскладушке!
А цены? Бутерброды с колбасой – десять копеек, креветки – полтинник (дорого!). Краснопёрка (деликатес!) – семьдесят пять копеек! Мой любимый пареный горох – десять копеек тарелка! Пиво – двадцать за поллитра! Двадцать – и не рублей, как сейчас, а копеек, как ТОГДА!
И, конечно, я помню здешние разговоры. Тоже ничего вроде бы особенного, обычный трёп за жизнь – но как они раскрепощали, как умиротворяли и одновременно бодрили, вселяли надежду и обволакивали грустью и нежностью, как сближали характеры и мировоззрения! Это сближение было не показным, не явным, а именно исподволь и на уровне ощущений, но от этого оно было только крепче, только вернее, только надёжнее и трогательнее. Ты мог прекрасно понимать, что своего здешнего соседа-собеседника больше никогда и нигде не увидишь, но это не останавливало – наоборот, было большим плюсом в общении, потому что кому же излить душу, как не совершенно случайному человеку, которому пользоваться твоей здешней откровенностью нет совершенно никакого интереса, никакой выгоды!
|
|
Разберешь разве утром спросонья,
кто звонит в твою дверь – аноним
или, скажем, знакомая Соня.
Спросишь: «Кто?». Дверь ответит: «Максим».
Уточнишь: «Пулемет или Горький?»
Двери хмыкнут. Ответят: «Сосед…»
Отопрешь. На пороге по стойке
«смирно» некто. По виду – поэт.
Слово за слово. Вот он в прихожей.
просит сахару, сразу кило.
На кого-то он больно похожий.
Не пойму только вот на кого…
Дальше больше, мы в креслах за чаем.
Тары-бары – работа, семья.
И я вдруг, про себя обмирая,
понимаю, что он – это я!
Так и есть! Неподвижный как нэцкэ,
он в кровати моей. Сон глубок.
Ну а я на пороге соседском
жму его/свой столетний звонок.
Он откроет. И всё повторится.
А потом повторится опять.
Повторений безумного блица
я уже не могу сосчитать.
И надеждою жив еле-еле,
что всё это навязчивый сон;
и однажды проснусь я в похмелье
под будильника хриплый трезвон.
АВГУСТ-АДЛЕР
Всяк живущий «не для…», «а для…»
помнит – время всех уморит.
Но в году есть август-Адлер:
руки липкие от моря,
шашлыки, чучхела, галька;
в низких волнах девы вязнут.
Тесно, душно, нереально –
вдоль прибоя Адлер-август,
длинный как десяток Турций,
зыбкий как фата-Моргана.
Ждешь когда пересекутся
слишком поздно с очень рано,
чтоб заснуть, забыться; чтобы
плыть во сне, как днем и утром,
вечно плыть как рыба-робот –
длинно, медленно, не трудно…
Месяц два и август-Адлер
за дождями, непогодой
съёжится и станет карлик,
а к курантам новогодним
растворится без остатка,
станет былью, сказкой-слухом;
патокой солено-сладкой
потечет от уха к уху.
Пусть никто в него не верит,
но все ждут июня-мая –
чудеса на русский берег
только к лету прибивает.
Чтоб из пены волн-оборок,
пальмово-шашлычной смеси
вырос у прибоя город,
нужен третий летний месяц.
Это время «не для, а для»
срежет белой бритвой парус,
И страна приедет в Адлер –
морегород, город-август.
|
|
Небо дразнит разностью расцветок.
А зима – бледна и чуть жива.
В ожиданье лета, пальцы веток
Заплели на небе кружева.
* * *
А сумерки блаженны, как постель,
Когда внезапно свалишься в простуде.
Пьёшь масло фонарей… Снегов пастель.
Щемяще-акварельное безлюдье.
* * *
Да! – неритмичное дыханье
По маковку в себя нальём,
Обременённые стихами
На стыке марта с февралём.
Снег замесился в зимнем хламе.
Подъём, обрыв, опять подъём…
Иду с растрёпанным дыханьем
На стыке марта с февралём!
* * *
Я проснулась. Меня растолкала весна
Набуханием света в природе.
И своими уловками солнца блесна
Заманила в небес половодье.
Пусть пока ещё землю знобит в простыне
Из снегов, что никак не растают.
Но настырно весна – изнутри и извне –
Нарастает, растёт, прорастает!
* * *
И снег лежит, и холод ночью,
Но, протерев глаза от сна,
Взгляни в окно – и ясно точно –
Зима окончена! – Весна!
* * *
Сосульки сыплют слёзы градом,
Наплакав море и ручей.
А солнце раздевает взглядом,
Ласкает пальцами лучей.
* * *
Скольжу, стараясь не упасть, я.
Под солнцем – птичья суета.
Весна расплакалась от счастья,
Что вот – зима пережита!
* * *
На улице жутко жидко.
Тротуары полны до краёв.
Это, бросив в ковчег пожитки,
Ной рыдает, не тратя слов.
Где же – всякой твари по паре –
Всем спасаться, вскочив от сна!
Извините! Мозги вам парю:
Не потоп ещё, а весна!
* * *
Ещё недавно – поутру темно,
И вдруг – от Вашей светлости, окно,
Проснулась я! И яростно светило,
Ввалившись на дом, тучное светило.
* * *
Лик неба полон ликования
От высоты – до основания!
За что нам это – я не знаю,
Но наблюдалась целый день
От края неба – и до края
Сияющая красотень!
Я любовно и ревниво
Чту весенние разливы,
Скрупулёзно и предвзято –
От восхода – до заката!
|
|
В безлюдном дворе, на пустующей спортивной площадке синело в лужах небо. Теплый ветер раскачивал ветки с первой зеленью и распугивал ворон. Между лужами гулял толстый голубь. Переваливался с боку на бок и посматривал вверх. А на него сверху, с крыши дворового технического блока, поглядывал другой толстый голубь. Но, может, голубица. голубица. Как-то очень по-семейному, с деловитой нежностью, они вопросительно покурлыкивали друг другу. Но бесхозной еды ни тот, ни другая не находили. А без сытного застолья какая любовь?
Люди как вымерли. Самоизоляция из-за вирусной пандемии. Пернатым нахлебникам нечем было подкормиться. Мелкие пичуги, синицы, воробьи, исчезли. Да и голуби куда-то откочевали. Лишь изредка вороны и галки присаживались покачаться на проводах. Смотрели на одинокую пару сизарей-толстяков и о чем-то им каркали.
С противоположных сторон двора появились парень и девушка в медицинских масках. Оба курили. Приподымали маски. Затягивались. Опускали маски и выдыхали дым сквозь них. Дым сочился сквозь ткань и над её краями. Тёк по вискам. По лбу. Затенял брови и смешивался с волосами. Ноги парня и девушки утопали по траве, А головы их плыли в нездешнем сиреневом дурмане. Он и она встретились взглядами и приветственно раскинули руки. Но тут зачирикал электронный затвор замка, заскрипела дверь. С усилием толкая железную створку, из подъезда протиснулась старушенция в платке. Медмаска косо пересекает лицо – чтобы дышали нос и угол рта. В руках – лейка, железный совок, пакет и сетка с горшком, в котором раскачиваются на стеблях две розы. Парень и девушка враз испарились за домами, как не было. Старушка аккуратно расставила на газоне, в шаге от стены дома, пакет, лейку, горшок. Толстые голуби перекочевали к старушке. А прямо над ней на проводах и перилах балконов расселись вороны. Старушенция принялась копать ямку для рассады. С верхних этажей тут же закричали:
– Томилишна, привет! А где наш дворовый садовод, твоя подруга Надюха?
– Я за неё, – старушенция сосредоточенно углубляла ямку.
– С чего это? Занемогла, что ли? Так она крепкая. Хоть и старше тебя и меня.
– Все. Нету больше, – не поднимая головы и не останавливая работы, ответила старушенция. – Этой нумерованной ковидиной унесло её.
Старушка взмахнула совком. Разлетелись комки грунта. Вороны сорвались с балконов и проводов, возмущенно крича. А голуби неспеша отошли в сторонку. Верху охнули,
– Где же подцепиила? Никуда не ходила. Все доставляли дети и родня...
– Мой двоюродный племяш, который самый младший, – старушка ровняла края квадратной ямки, – он с Надюхиной внучкой встречается. То ли так гуляет. То ли любовь крутит. Всерьез, Чуть минута есть, а они уже вместе. И ходят везде парочкой. Он привел ее домой с гулянки. Или откуда. И всё нацеловаться не могут, Надюха от хохота зашлась. Разогнала их веником. Племяш ушел. А внучка Надюху ну целовать: «Ты бабка продвинутая. Уважаешь чувства молодежи».
– Да, – согласились сверху. – Никого зря не шпыняет. Надюха незлобная. Любого выслушает и поймет.
– Была, – уточнила старушка: – Эти двое где-то вирусом надышались. Внучка, видать, передала бабке. За неделю та сгорела. Сегодня хоронят. Племяш с утра проведал их, и на учебу. А они на кладбище.
– Может Надюхе на небесах срок отсчитали. – сказали сверху. А вирусу теперь всё приписывают. Жалко Надю.
|
|
Когда наскучит арифметика,
Вся проза жизни и конкретика,
Когда фальшивая патетика
Звучит за каждою строкой,
Я возвращаюсь вновь на Сретенку,
Чтоб запитаться энергетикой
И, как в той старой доброй песенке,
Пройтись вдоль шумной мостовой.
Да, всё меняется: эстетика,
Фасадов свежая косметика.
Не те слова, не та фонетика,
И люди, в общем-то, не те,
Что были раньше. Но поэтика
И поэтическая этика
Живут по-прежнему на Сретенке
В той первозданной чистоте.
Пусть многочисленные скептики
Бросают в раздраженье реплики,
Что по законам диалектики
Всё изменяется, течёт.
Пока жива родная Сретенка,
Мой друг, не спета наша песенка,
И пресловутая патетика
Здесь, в данном случае, не в счёт.
хххххх
Наверное нетрудно
Увидеться и снова
Пройти по «тонкой Трубной»
Нам с Юркою Плясковым.
Не изменить, похоже,
Нам это место встречи,
Путь в будущее сложен.
Путь в прошлое не легче.
Зато он так короток,
Не в пол, а в четверть мысли,
Вот Яшка на воротах
Без брюха и не лысый.
Он ловит «мёртвой хваткой»
Удар неотразимый,
Вот Валька бьёт в «девятку»,
Вот в «Ласточке» сидим мы.
Мы торопили время,
Срезая часто угол,
Ты был в себе уверен,
О будущем не думал.
Не знали мы с тобою,
Ни точно, ни навскидку,
Что нам дана судьбою
Всего одна попытка.
Что кончится прогулка,
Что лет так через тридцать
Последний переулок
В Германии приснится.
Что, если разобраться,
Нам будет очень трудно
До Сретенки подняться
И вновь вернуться к Трубной.
|
|
«А у нас весна!» – кричали птицы,
Пролетая стаей надо мной,
И светлели пасмурные лица,
И пускался в пляс пчелиный рой.
«А у нас весна!» – смеялись люди,
Отвечая взглядами на взгляд.
Куст проснулся. То ли ещё будет!
Превратится край в цветущий сад.
Засверкают лужицы под солнцем,
Отражая неба синеву…
Распахну в весенний день оконце –
Солнышко на кофе позову.
Сядем с ним напротив, улыбаясь,
И душа наполнится теплом…
Удержать подольше постараюсь
Солнца радость за моим столом.
НОЧНОЙ КРАСНОДАР
Наполнены музыкой сны ночного города.
Вонзаются в тьму фонари, свеченьем радуя.
Вдыхаю цветов аромат, бреду без повода.
А звёзды одна за другой, срываясь, падают.
Изогнуты спины мостов в поклоне вежливом,
Зовут прогуляться в ночи над речкой тёмною.
Плывут по Кубани огни цветами нежными –
Их ночь разбросала, найдя места укромные.
Луна в небесах холодна, грустит над крышами.
Свет тонкий её в темноте плеча касается.
Сквозь музыку баров мотив негромкий слышу я –
То осень в деревьях поёт, с листвой прощается.
Люблю я ночной Краснодар в осенней робости,
Когда затихают дома, пустеют улицы.
Красив он в сиянье огней и мудрой строгости…
Я верю, желанья мои сегодня сбудутся.
В БЕРЁЗОВОМ ЛЕСУ
Вчера шепталась с дивными цветами
В весенних сочных травах у ручья,
И расстилала строки под ногами
Земля помолодевшая моя.
Душа вплеталась в шорохи лесные,
Качалась на берёзовых ветвях,
Серёжки примеряла расписные,
Летала, обгоняя звонких птах.
И надо мной берёзовое счастье
Кружилось, щебетало и звало,
И сердце, наслаждаясь этой властью,
В себя вбирало с жадностью тепло.
|
|
Просыпаюсь, рассыпаюсь
На крупинки чувств и дел,
То в чужом белье копаюсь,
То впадаю в беспредел.
Упрощаюсь, уплощаюсь,
Задыхаюсь, но дышу,
Просвещаюсь, воплощаюсь,
Маюсь, каюсь, возношу.
Углубляюсь, расширяюсь,
Службу верную стою,
Жду, страдаю и смиряюсь,
Открываю, познаю.
Букву к букве писарь божий
Пишет новую главу.
Я пишу немного тоже,
Значит, всё-таки живу.
* * *
Надо жить светло, задорно,
Наполняя счастьем дом,
Спор вести в вопросах спорных –
Но со смыслом и добром.
Жизнь не сахар, ох, не сахар,
И порою жжёт в груди,
Но в себя гляди без страха,
Или в страхе – но гляди.
Если там сегодня бесы,
Как на праздник, собрались,
Отыщи потише место,
И молись, молись, молись.
И отпустит... но не сразу –
Через добрые дела.
Надо жить, включая разум,
И душа чтоб там была.
Перекрёстки, вёрсты, росстань…
Что былое ворошить?
Просто жить – совсем не просто,
Но необходимо – жить.
ТЫ ПРОЧИТАЛ МЕНЯ
Здесь всё молчит – о ком, о чём –
Поля, дороги, звёзды, горы,
Рассвет едва скользит лучом
По струнам нежным перебором –
По струнам памяти моей
И нервов оголённым струнам,
Любовь струится, как елей.
Люблю... Безудержно. Безумно...
|
|
В сети все так же как и в жизни:
Далекий друг, а может ближний.
Меня, быть может, понимают,
А кто-то даже принимает
Такой как есть. Но очень жалко
Когда пишу для «аватарки».
СМАЙЛИК НА ЭКРАНЕ...
Бывает так, что смайлик на экране
Сыграет важный поворот в любви.
Любовь их начиналась в виртуале,
Они вконтакте встретились, в сети.
Пришло к ней как-то в личку сообщенье:
«Твой незнакомка взгляд очаровал».
Ввела такая наглость в онеменье…
Под смайликом приписка: «Вячеслав».
Смешав плохое настроенье с гневом,
С собою прихватила «злобный смайл».
А там… Забыла сразу что хотела,
Взглянув лишь только на его profile.
Там фото, удивительно живое,
Такой открытый, добрый, нежный взгляд…
В нем было что-то теплое, родное…
Так не бывает в жизни, говорят.
Оставив сообщенье, пошутила:
«Тебя намылю снегом во дворе
Ты, если смелый, приходи… Людмила»
И смайлик прикрепила на стене…
Любовь их начиналась в виртуале…
Но разве знать они тогда могли?
Что романтичный смайлик на экране
Навеки их сердца соединит.
|
|
Болит душа моя за Русь,
За Беларусь, за Украину.
Россией быть я вновь учусь,
Соборной, братской, Триединой.
Откуда ненависть взялась
Меж нами, братьями родными?
Да ну её, борьбу за власть,
Она вредит, лишает силы…
Я – самый младший русский брат,
Врагами вашими гонимый.
Помочь всегда вам буду рад,
Я счастлив быть необходимым.
Не признан вами – не беда,
В борьбе за жизнь я – выживаю,
Но вот урок смогу вам дать –
Я цену дружбы лучше знаю.
Пусть все на свете предадут,
Я – ваш Донбасс, я – место сбора,
Стоять за Русь я буду тут,
И ждать вас, братья, до упора.
В УСПЕНСКИХ ПОКОЯХ ПРЕСТОЛЬНАЯ ГРУСТЬ
А в Успенских покоях престольная грусть
Светлой негой окутала образ
Преблагой, Пресвятой, опекающей Русь,
Богородицы спящей на одре.
Синий бархат, шелка, золотая парча
И цветы, все какие возможно,
Украшают тот грустный и радостный час –
Встречи Матери с Сыном… Но, Боже!
Как же сложно, нам сирым, незрячим умом,
Принимая на веру, прощаться,
Предваряя Успение строгим постом,
Плакать сердцем от горя и счастья.
По Своей, Всеблагой, по Сыновней Любви
Душу Матери Божьей на руки
Принял Сам Иисус, Божью Славу явив,
Затмевая всю горечь разлуки.
Мы с тех давних времён в Храм Господний идём,
Чтобы скорбь пережить расставанья,
Но и встретить в Божественной славе Её –
Воскрешённую Матерь всехвально.
КАРТИНА МИРА
Картину мира рисовал
Один непризнанный художник…
Реальный мир, его финал
Он предрекал, он чуял кожей…
Людское горе и войну,
И нищенское прозябанье,
Как образ, бывшую жену
И непрощённое прощанье…
Художник правду рассказать
Старался людям, в ней вся сила!
Так охватил его азарт…
Но чёрной краски не хватило.
|
|
Мулька сидела у ног Николая и преданно заглядывала ему в глаза. Хозяину было плохо. Она чувствовала это всем своим собачьим существом, но как помочь не знала. Периодически тихо поскуливала, вскакивала, нервно перебирала на месте лапами и снова садилась. Николай жаловался, негодовал, возмущался. Собака не понимала смысла сумбурной речи, но чувствовала, что у хозяина болит душа. Теперь, когда в доме появилась Мулька, Николай рассказывал ей о своих жизненных неудачах.
Выпитого было явно недостаточно для того, чтобы наступило привычное состояние расплывающейся реальности. Николай поддел вилкой содержимое консервной банки и вывалил его в тарелку. Переваренная килька напоминала кашу в бурой подливке. В этом месиве уцелели только рыбьи головы и хвосты. Белый глаз смотрел с тарелки на Николая, как ему показалось, с укоризной.
– Что, осуждаешь? Да, я пью, – произнёс он с вызовом. – А ты спроси, почему? У каждого следствия есть своя причина, – Николай поучительно поднял указательный палец вверх и сделал паузу, как бы подчёркивая значительность сказанного. Рыбья голова молчала, но теперь глаз смотрел не только осуждающе, но и насмешливо.
– Да пошёл ты! – взревел Николай и обрушил кулак прямо в рыбное месиво. То, что было килькой в томате, разлетелось в разные стороны и щедро украсило стены, стол, окно и самого хозяина. Мулька живо принялась наводить порядок, слизывая с пола томатные кляксы. Рыбий глаз уцелел, и теперь благополучно взирал на Николая с куска отставших от стены обоев, к которому он неожиданным образом прилип. Николай окинул взглядом последствия рыбного фейерверка и с досадой махнул рукой. Глядя на то, как Мулька с жадностью слизывает с пола остатки традиционной закуски, он вдруг вспомнил, что собака с утра ничего не ела.
В холодильнике было пусто, хлеб тоже закончился. Сняв с себя испачканный свитер, Николай прямо на майку надел куртку и распахнул дверь, в которую нетерпеливо бросилась собачонка.
Темнота встретила пронизывающим ветром и дождем вперемежку с мокрым снегом. Магазин находился неподалёку. Мульке удалось прошмыгнуть в помещение за ногами хозяина незамеченной. Николай походил между стеллажей с продуктами и в раздумье остановился перед витриной, не в силах сделать выбор. Денег хватало либо на бутылку водки, либо на колбасу для Мульки. Взял с полки упаковку колбасы, и собака, радостно завиляв хвостом, стала тихонько скулить, выражая этим одобрение выбору хозяина.
Внезапно Николая накрыла волна гнева и ненависти к маленькому существу, вторгшемуся в его жизнь, из-за которого он вынужден лишать себя удовольствия.
– Пошла вон! Навязалась на мою голову! – внезапно закричал Николай и с силой пнул собаку ногой. Мулька, отлетев, ударилась об угол большого холодильника. Завизжала от боли, испуга, обиды, не понимая, за что хозяин так грубо с ней обошёлся.
– Ты что творишь, изверг! – возмутилась пожилая женщина.
– Да им, алкашам, всё равно, что собаку ударить, что человека убить, – поддержала её другая. Выпил, наверное, мало, вот и бесится!
Мулька продолжала визжать, и столько боли и обиды было в этих душераздирающих звуках, что Николай мгновенно протрезвел.
|
|
Пока мы живем на юге,
Пока мы в сетях Гольфстрима,
Пока дорогого друга
Так неповторимо имя,
Сентябрьские денёчки
Прозрачные, продувные
Вдвоем проведём и ночью
С постели в миры иные
Опять улетим. Ты верно –
В целованный солнцем город,
А я – протомлюсь бесцельно
И вспомню – то жар, то холод,
До боли родные стены,
Ободранные обои,
Невы разбухают вены
И тучи всё небо кроют.
Так тяжело отпускало,
Так глубоко бередило,
Смеялось в лицо оскалом
И жгло под рукой чернила.
Исписанные тетради
Ночами лежат спокойно,
Цветёт на балконе садик,
Ты рядом и дышишь ровно.
Вернёмся. Мы друг для друга
Всегда должны возвращаться
Пока квадратура круга
Не сложится вдруг на части.
ТЕБЕ ДАЛЕКО
Когда посыплются каштаны,
Я буду очень далеко,
И желтизны не будет с нами,
И небо будет высоко.
Сверкающая позолота
Лишь для тебя, но не для нас,
И тихо повторяет кто-то:
В который раз, в который раз.
Наш путь земной от середины
Идём – тех встреч наперечет,
Мы свято помним годовщины:
Неважный год, отличный год!
Когда посыплются каштаны,
Ты будешь очень далеко,
Но что нам карантин и страны?
Ждать тяжело, любить – легко!
СПРОСИТЕ МЕНЯ...
Спросите меня, как я живу...
На какие я звёзды смотрю ночами,
На каком я судёнышке в море плыву,
Живое свеченье черпая горстями.
Спросите меня о чем я молчу,
Ступая в росу босыми ступнями,
О чем я беззвучно ночами кричу,
В какой я земле прорастаю корнями.
Спросите, зачем этот вечный полёт
Сквозь страхи, и страсти, и преодоленья,
И голос тот тихий – куда он зовёт?
Там счастье – и смысл и предназначенье.
|
|
Популярный журнал «Здоровье – телу» был призван доносить до широких кругов читателей медицинские знания, и роль свою выполнял добросовестно и даже более того. Руководствуясь принципом, что основной читатель журнала в академиях не обучался и в теории не нуждается, «Здоровье – телу» обрушивало на подписчиков лавину разнообразных сведений, предоставляя желающим самим выискивать в ней необходимое для себя и отбрасывать всё ненужное. Нередко публикуемые сведения противоречили друг другу, но редакторов и сотрудников журнала это не смущало. Более того, они свято верили, что это не должно смущать и читателей, воспитанных в основном на диалектическом материализме.
Таким образом, если мартовский номер отводил значительное место нападкам на поваренную соль, убеждая читателей, что от её чрезмерного потребления все беды в человеческом организме, а следовательно – и на свете, а июньский номер авторитетно извещал, что кавказские долгожители достигли столь преклонного возраста лишь благодаря достаточному количеству соли в своём рационе, то все должны были понять это так: соль полезна, но она вредна. Полезна долгожителям и вредна остальной части населения.
И вот многочисленные почитатели журнала толпами рвутся в ряды долгожителей и в магазины, из которых тут же исчезает соль.
Наиболее терпеливые едят пересолёную пищу недели две, запивая её неимоверным количеством воды. Постепенно такая жизнь, да ещё и долгая, начинает казаться им невыносимой. И, поставив крест на долгожительстве, они пытаются вернуться к нормальному образу жизни. Дудки! Что-то мешает. То ли желудок, то ли печень, то ли почки, то ли... Что там ещё внутри?
Идти к врачу? Да что вы! К ним как попадёшь, так потом из больниц вылазить не будешь. Нет уж, мы и сами с усами. И берутся подшивки «Здоровья – телу и тщательно штудируются, – теперь уже на предмет поиска лекарства «от живота». Кто ищет, тот всегда найдёт. Вот оно, верное средство от всех болезней! НРВ – нефтяное ростовое вещество. Новое, только что открытое, чудодейственное! Одна проблема – где достать? Приводится в движение система многочисленных связей, втягиваются в поиск знакомые родственников и родственники знакомых. И вот в руках заветная бутылочка с тёмно-коричневой маслянистой жидкостью. Правда, к этому времени желудок, вроде бы, сам собою уже прошёл. Но что же, зря столько стараний? А потом, кто его знает, может быть, это временно боли исчезли. И начинается курс лечения.
Через месяц боли появляются. И Пётр Иванович, Марфа Петровна или просто читатель Д. Б. с торжеством заявляют:
– Ага! Что я говорил! Притаились, вроде, всё нормально. А процесс разрушения идёт. Нет, нас не проведёшь.
И с ещё большим старанием читатель Д. Б. пьёт, мажется и дышит НРВ.
Но вот однажды из далёкого дальневосточного города приходит письмо от племянника жены или от жены племянника. Захлёбываясь от восторга и делая орфографические ошибки, отправитель сообщает, что случайно за большие деньги достал рецепт чудесного проверенного средства и спешит поделиться им с дорогими родственниками. В конверт вложено несколько машинописных страниц, где приводится методика лечения и примеры его целительного действия. Автор нового средства – доцент института – даже даёт письменные консультации, для чего приводит свой адрес.
Где вы, последователи Гиппократа? Закройте в смущении ваши лица. Зря вы столько лет постигали искусство медицины. Отныне любая болезнь лечится просто и без отрыва от домашнего очага. Весь процесс заключается в «сосании масла растительного».
|
|
Мне так хотелось вернуть прежний интерес Месье. Я старалась, как могла! Готовила для него настоящий борщ. Нежно гладила его шершавую равнодушную руку. С надеждой заглядывала в его пустые глаза. Восхищалась каляками-маляками Пюпюса. Но насильно мил не будешь.
Единственный пункт, где мы находили согласие, а я обретала долгожданное внимание, это взаимное разглядывание лошадиных изображений. Но бесконечно невозможно насиловать себя, и рано или поздно мне наскучило изображать дикий восторг от созерцания бесконечных лошадиных задниц, грив и копыт.
Однажды, в привычной компании, после ритуального просмотра диска с выступлениями любимца Аполло на плохо понятных конских соревнованиях, мы рассматривали обширный «фотоальбом». Фотографии выплывали на поверхности прозрачного стеклянного журнального столика, столешница которого была монитором, а сам стол – хранилищем лошадиного семейного архива.
Месье выводил на сенсорный экран фотографии, и те послушно бежали за его пальцем. Формат можно было раздвигать и сжимать. И это было бы очень интересно, если бы не наскучившие всем, кроме хозяина, однообразные сюжеты снимков.
Месье не привык замечать и особо вникать в интересы окружающих и был весьма увлечён. Он что-то долго и грустно рассказывал, но скорее не гостям, а самому себе. Лолка шёпотом переводила мне на ухо его печальное повествование:
– Мой Аполло – уникальный жеребец. Мировой чемпион! Очень-очень ценный производитель. Он стоит столько, что на его цену можно пол-Нормандии купить. Точнее можно было…
У меня его украли. Да. Вывели под уздцы прямо из конюшни. Моя бывшая жена. С ней нелегко спорить и судиться, даже мне. Она опытный юрист.
Однажды она воспользовалась тем, что мы с сыном уехали на горнолыжный курорт. Я должен был показать ребёнку горы. Эркюль-Пьер впервые там встал на лыжи и скатился с горы, – губы Месье едва дрогнули, но всё же удержались от улыбки, – она всё продумала заранее. Конюх и прислуга не могли ей препятствовать, ведь мы официально не разведены.
Суд длится пятый год. Я терплю ужасные, ужасные убытки. Аполло не участвует в соревнованиях. Она не даёт мне его даже увидеть. Мой адвокат сказал, что она ищет покупателя. Я не вынесу этой потери, – глаза Месье наполнились слезами.
Сентиментальную сцену прервал телефонный звонок. Месье вышел в кабинет на переговоры, забыв отключить громкую связь.
Звонила бывшая жена Месье – мадам-юрист. Весь ужасающий позорный диалог, тщательно и преданно глядя мне в глаза, переводила мне Лолка точно таким же бесстрастным голосом, каким только что повторяла за Месье.
– Милый, я тебя уже предупреждала. Убирай из дома свою русскую пютэн (искаж. франц. – путану) иначе я начну предпринимать меры. На этой неделе ты не получишь сына. Можешь за ним даже не приезжать! Я не пущу мальчика в это жерло разврата, пока там эта подозрительная особа, русская шпионка. Я уже предупредила судью, и он меня полностью поддержал. Жди новых проверок!
– Хорошо, дорогая, я рассмотрю твои требования. Вышли их в письменном виде по факсу. Я готов расстаться с моей русской девушкой, если ты не только не будешь препятствовать моим встречам с сыном, но и вернёшь Аполло! Ведь ты знаешь, что удерживаешь его незаконно. Он будет мой! Это только вопрос времени.
– Хорошо, милый, я рассмотрю твои требования. Вышли их в письменном виде по факсу. Через неделю к тебе заедет мой адвокат. Если эта мерзкая пют будет по-прежнему в твоём доме, можешь попрощаться и с сыном и со своим любимым Аполло!!! Оревуар!
|
|
Осенний кофе – горький и горячий,
В глухой глубокой кружке – благодать!
Цежу весь день вприкуску с неудачей,
Чтоб на кофейной гуще погадать –
В необъяснимом приступе азарта,
Что с каждым годом, кажется, сильней...
Не всё ль равно, какое будет завтра,
Коль осень длится девяносто дней?
Я к резким переменам не готова,
Лишь постепенность в осени ценя...
Остался в прошлом страх листа пустого,
И жёлтый лист на сердце у меня...
Из лета в зиму я приду нескоро:
Мой путь – сплошной ньютоновский бином...
Осенний кофе. Бархатная штора.
Рассыпанное счастье за окном.
* * *
Октябрь – тяжелый, тугоплавкий –
Ржавеет быстро. А зима,
Как пёс бродячий из-под лавки,
Ко мне кидается сама:
Скулит и ластится к ботинку,
Иудин поцелуй даря.
Нет безнадёжней поединка
На свете, честно говоря,
Чем этот – тягостно-осенний
И скоро-зимний. В стороне
Остаться мне б – одно спасенье:
Стоять и думать о весне.
* * *
Ты знаешь, что мне вчера приснилось?
Идем как будто вдвоем по Праге,
А осень впала с утра в немилость,
Колышет листьев чужие флаги.
Мне снился ливень и зонт беспечный,
Под ним нам было светло и тесно.
Бродили молча весь день, весь вечер:
На сердце – юность, в ладони – детство.
Крепчает осень: характер вздорный,
И нас по Праге упрямо кружит...
А мне уютно и так просторно,
Что зонт, ей – Богу, совсем не нужен!
А нужно только твое дыханье,
И дождь над Прагой, и мост над Влтавой...
Я забросаю тебя стихами
И буду правой, навеки правой.
ЛИМОНКА
Это сорт душистых яблок,урожай которых собирали в Алма-Ате, где я родилась.
Помню детства яблочное чудо,
Бархатную августа метель...
Поздняя «лимонка», ты откуда?
Как граната, в сердце. Точно в цель.
В детстве все немного полиглоты:
С миром объясняются хитро.
И янтарных долек с позолотой –
На варенье – полное ведро.
После Льва на небо всходит Дева,
Звездный глаз прищурив свысока:
Все вы, мол, разжалованы в Евы:
Каждой – яблок тридцать три мешка.
А одно – кому? Какой царевне?
На пустой ладони, как печаль...
В пражский магазинчик – сонный, древний –
Детство закатилось невзначай.
|
|
Словарь лицемера, пиар на крови,
Стоят далеко от Христовой любви.
Улыбка не скрасит фашистских сапог
В душе.
Двойные стандарты, двойная мораль,
«Успех», гонорары, а вместо – печаль,
Печать одиночества, ибо никто,
Пока не сказал тебе честно за то,
Спасибо.
Спасибо не купишь, спасибо не съешь,
Не вывесишь орденом «к майке»,
Не вручишь «на празднике зайке».
Его у людей можно только занять,
Когда им взамен что-то просто отдать,
Без торга, без «слез», без ломаний.
Возьмите!
Но жадность съедает людей изнутри,
Но гордость питается лестью «подруг»,
Но «статус» кричит в телефон:
Давай!
И змеи, живущие где-то в душе,
Сплетаясь со Змеем «тотальной команды»,
Несущей «свободу» на длинном ноже,
Сплетаются вместе!
И жгут и клянут!
И все, что создал до сих пор!
Цветного и яркого, доброго – разом
К ногам Лицемера – отца земных смут
Несут и сгружают послушным приказом.
Рабы!
И нет человека.
И совести нет.
А есть только рот или жопа.
При чем же тут, в общем, Европа?
Обидно.
|
|
Сентябрь 1973 года. Посёлок Гай Кодзор Анапский район Краснодарского края.
Группа студентов Краснодарского политехнического института. Факультета технологии хлебопродуктов. Третий трудовой семестр.
Бригадир винсовхоза с шумом закрыв зонт ввалился в наше импровизированное общежитие, в спешном порядке переоборудованное из репетиционной комнаты Дома культуры.
– Ну шо кажу хлопцы. – Везёт вам. Похоже дождь на день зарядил. А что это значит?
Две пары студенческих глаз не мигая, смотрели на начальство, ожидая окончательного вердикта.
– Работы в поле сегодня не будет. Не потому что за здоровье пекусь. Не сахарные, не растаете. Трактора в поле, того. По самые борта. Проверили. Один уже утоп. Почти. Хватайте своих дивчин и айда в Анапу. Там кино, мороженное. Но чтобы завтра, как этот, который к винтовке прилагается? Вспомнил. Штык.
Он хотел ещё что-то вымолвить, но махнул рукой вслед пареньку, спешащему на женскую половину Культурного дома, то есть я хотел сказать Дома культуры.
Вечер того же дня. Анапа. Морской вокзал.
– Мальчики. А ведь дождь прекратился. – Алина кокетливо высунула ладошку за периметр зонтика.
– И это значит? – Буркнул я, ожидая подвоха.
– А то, что в кино ходили, мороженное с чебуреками ели, теперь будем купаться.
– Какие проблемы? Вон пляж, мокрый песок, там раздевалка.
– Фу, как банально – Аля сморщила носик. – Городской. Водоросли, медузы, буйки! Туда нельзя, сюда не соваться. Хочу открытого океана.
– Ну, те у кого купальник открытый могут махнуть на Бимлюк. Океана не обещаю, но пустынный пляж, без надзирателей и – друг Димка выдержал театральную паузу – морскую романтику гарантирую.
Алина схватила его за рукав и потянула к кассам. – Чего стоим? Бином Ньютона вспоминаем? Морской трамвайчик через пять минут отчаливает.
Полчаса спустя. Корабль «Чайка».
Бутылка вина под названием «Чёрные глаза» делала второй круг. В спешке никто из нас даже и не подумал прикупить в вокзальном буфете закуску, а на палубе сырок плавленый «Дружба» усатый буфетчик реализовал за рубль. Оно и понятно. Кушать изделие местного молокозавода приятно, а на палубе вкуснее вдвойне, значит и цена в четыре раза...
– Долго плывём. Солнце садится. Купаться охота, а до берега ещё ого го. Вот бы сейчас прямо с борта или за борт, не знаю как правильно – перекрикивая громкую музыку из динамика, молвила наша спутница.
Не то чтобы я захмелел от принятого на грудь креплёного, но осмелел это точно. – Так давайте! До берега метров этак... Короче, доплывём. Кто со мной?
Со мной не оказалось никого. Секунду спустя я был трезв как... Никто не крикнул традиционное «Человек за бортом» и не швырнул спасательный круг. Морской трамвайчик под звуки знаменитого Арлекино спешно удался к конечному пункту маршрута.
|
|
И снова лютый холод пронзил сердце Фёдора. Холод прутом входил в сердце и убегал по хребту вниз. Это случалось, когда ночами слышался волчий вой. И от понимания этого еще больше страдал Фёдор. Ведь были годы, когда ночная песня серого звучала призывно, поднимала в душе Фёдора, потомственного охотника, решимость и даже отвагу и не терпелось тогда Фёдору схватить ружьё и двинуть в ночь, в неизвестность, на схватку. Но мальчишеский задор Фёдор гасил, подаваться такому порыву Фёдору было не солидно.
Охота была для Фёдора не забавой, не пьянкой с друзьями в лесу в конце недели – работой была охота. Служил Фёдор штатным охотником в заготконторе. В основном он по пушному зверю работал. Работа тонкая, ювелирная, можно сказать, требующая точного глаза, твёрдой руки, выдержки – какая уж тут пьянка?! Но пушнина пушниной, а, когда собирали облаву на серых, Фёдор не отказывался.
Да и могла ли быть у него другая профессия? Охотником был его дед, охотником – отец, и сам Федя приобщился с раннего детства. Сначала только смотрел, как отец чистит ружьё, набивает и закатывает патроны, Потом напросился к отцу в помощники. Отец поручил ему закатывать специальной машинкой набитые гильзы. С первого раза у Феди получилось хорошо, и отец – и отец похвалил. А потом впредь готовить патроны стало Фединой обязанностью. Потом уж на охоту с отцом ходить стал, зайчиков добывал легко. И волка своего первого добыл подростком. Ну, как добыл? Отец, конечно, выследил, удобное место выбрал, дал сыну в руки ружьё – целься! Даже встал рядом так, чтобы, случись при выстреле сильная отдача, удержать мальчонку. Федька прицелился и выстрелил. Попал сразу и точно – зверь подлетел, перевернулся в воздухе и рухнул в снег. Впервые тогда отец посмотрел на сына не снисходительно, а с уважением. И отметил про себя: при деле будет парень, всегда с куском хлеба. Словом, как ни гляди вглубь времён, Волковы всегда охотниками были.
Друзья поначалу пытались по этому поводу пошутить: что это, мол, ты Волков, а волков бьёшь? Не хорошо, не по-родственному получается. Фёдор отшучиваться не стал, до перепалки не снизошёл, но так глянул и так презрительно сплюнул, что запал у шутников мигом иссяк и впредь шутить они не пытались.
Всё это было когда-то. А сейчас вот уж в который раз волчий вой не охотничий азарт поднимает в душе, а опускает на неё тоску, а в сердце – холод.
Вой не стихал. Фёдор встал со скамьи,, прошёлся вдоль окна, погладил висевшее на стене ружьё, поглядел на склонившегося над уроками сына Андрея.
Да-а-а, не в них, не в Волковых пошёл малец: охотой не интересуется, в лес ходить хоть и любит, но ходит не так, как сам Фёдор и другие мужики. В лесу Андрюха, то подолгу слушал стук дятлов, стрёкот сорок, а то прислонялся спиной к стволу старого дерева, задирал голову и смотрел в небо. Как чужой, не родной, прости Господи!
А ещё Андрюшка книжки любит. Часами сидит, читает. Раз Фёдор в шутку спросил:
Что ты всё, склонившись, сидишь? Что за истории читаешь? Рассказал бы отцу. Да что там рассказывать, про охоту, небось, и нет ничего?
И посмотрел на сына по-особому: склонив голову и чуть искоса. Так смотрел отец, когда вызвать сына на разговор, мол, покажи, на что способен. А сын серьёзно так сказал:
– Могу и про охоту.
|
|
Бегут по серым скалам сонным
Лучи начальные утра,
Тихи дыханием исконным
В рассвете севера ветра.
Вдоль речки стелется клубами
Летучий утренний парок,
Под ним шумит меж островами
Воды стремительный поток.
Поморье в утро входит нежно,
Но всё ещё в объятьях сна...
А мне легко и безмятежно, –
Душа в сей час любви полна.
ЗАВЫВАЮТ БЕЛЫЕ МЕТЕЛИ
Завывают белые метели,
И берёз упругие стволы
За снегами вижу еле‐еле
На ладони северной скалы.
Что‐то сильно сивер разошелся!
Отчего‐то ныне забузил...
Он всю ночь с берёзами боролся,
На прибрежных островах шалил.
Сторона моя – во власти вьюги,
Весь заснежен берег у реки...
Ныне ветра воющие звуки
По‐особому тревожны и долги.
У СТУДЁНОГО БЕЛОГО МОРЯ
У студёного Белого моря
В устье северной буйной реки,
На холодном поморья просторе,
Несказанно закаты ярки.
Здесь, где в золоте вольное море
Плещет воды о старый причал,
Полюбились вечерние зори
Над мостами и спинами скал.
Ох, как красен закат над рекою!
Пламеносная рябь на воде
Моё сердце чарует красою
Той, что есть на земле не везде.
У СОРОКИ
Дождит на белый снег апрель,
Пейзажа линии плакучи.
В слезах поморья колыбель,
И над Сорокой катят тучи.
Но туч всевластье не навек,
Снесет назавтра их к востоку.
Осветит солнце моря брег, –
Весны тепло войдет в Сороку!
|
|
Так уж распорядилась жизнь: повзрослев, я оказался единственным из класса, сменившем родные пенаты на житие в другом конце России. Даже не в каждом отпуске выбраться на малую родину получается. А когда получается, как можно больше стараюсь общаться с друзьями детства – ностальгия, знаете ли, особого рода.
Ровесники осели либо в нашем районном городке – «большой деревне», либо – в ближайших областных центрах. Контактируют мало: погоня за призрачной птицей материального благополучия, трудовые и бытовые проблемы, груз прожитых лет – у иных уж внуки – постепенно отдалили соклассников, сводя их случайные встречи к мини-диалогам: «привет» – «привет», «как дела?» – «нормально», «пока» – «пока».
Я же стараюсь собрать наиболее близких приятелей на мальчишник, вытащить в лес, на пикник, или же свозить на рыбалку, хотя бы на время воссоединяя разобщенных временем и судьбой.
В одно такое отпускное застолье мы, пятеро мужиков в годах, когда-то соседствовавших за партами, солидно «накатили на грудь» и, сменив несколько тем, пустились в воспоминания о школе и учителях, в большинстве своем имевших прозвища – по характеру, внешности либо как производное от фамилии. Тут-то в моей памяти и всплыл преподававший у нас в выпускном классе физику Вячеслав Васильевич Лужкин.
– Вопрос: никто не в курсе, где сейчас Физик Славик проедается? – поинтересовался у собравшихся. – Поди, уж пенсионер? Или еще продолжает кому-то аттестаты портить?
– Тю, опомнился... – и Валерка Асмолов гулко-коротко гоготнул. – Он, можно сказать, давно суперпенсионер. Сверхперсональный...
– Ты что, и правда не знал? – удивился Валентин Путивлев. – М-да-а-а... Дела...
В десятом классе уроки физики поначалу у нас вел срочно мобилизованный под ружье пенсионер со стажем: что-то там у директора с учительской единицей к сентябрю не срослось. Прадедушка, как сразу нарекли мы «запасника», предпочитал по классу не шаркать, а от звонка до звонка прочно гнездился на стуле. Материал объяснял не совсем внятно – есть такая поговорка: говорит всмятку. На опросах откровенно подремывал, оценки же выводил трудно, трясущейся сухонькой ручонкой. Впрочем, «классная» нас сразу предупредила: мол, Прадедушка – явление временное, подходящую «физическую» кандидатуру усиленно ищут. И таковая, действительно, вскоре обозначилась...
Раньше других обладателем особо ценной информации стал вездесущий дылда, «без двух «сэмэ» рост два «мэ», Валерка Асмолов. Неунывающий двоечник и фордыбака, по прозвищу Смола, он был неутомимым прикольщиком и вечно балансировал на грани фола в своих остротах, отчасти отдававших уродливо-сексуальным привкусом.
Вот, в тот год, первого сентября, вышли мы после занятий почти всем классом на реку – жара стояла прямо июльская. Смола нырял-нырял, да вдруг ка-ак вылетит с ревом на берег, а сам за промежность держится. Подскочил к нашей отличнице Таньке Дедовой, цап за руку и давай голосить:
– Ой, беда! Ой, беда! Быстрее в кусты, не дай погибнуть!
Мы так и обалдели – ничего не понимаем. Танька давай орать: отпусти, дурак, свихнулся! Смола же дальше голосит:
– Ой, гадюка за писюн укусила, за самую маковку! Ой, помоги, яд отсоси! Ой, помираю!
Вокруг – дикий хохот. Дедова, пунцовая, ругается, едва не матом. А Валерка чрезвычайно доволен, что опять в центре внимания оказался, и разговоров потом о сомнительной шутке будет – на всю школу.
|
|
Проблема сопоставления эпох и столетий – одна из самых интригующих в истории. Если взглянуть лишь на одну историю России, то и без вуали мистики мы увидим любопытнейшую панораму последних четырех столетий, когда, начиная с 17-го века, начало каждого столетия (а точнее его первые 20 лет) оказывалось и драматичнейшим, и судьбоопределяющим.
Итак, начало 17-го века. Природные катаклизмы. Голод. Смута. Иноземцы в Москве. Кажется, это – почти полный крах и державы, и самих основ цивилизации. Но… путь к возрождению начинается из провинции. Московия вновь встает на ноги.
Начало 18-го века. Петр Великий. Скорее колоритный, нежели благой для России. Сокрушение Швеции с ее лучшей армией в Европе. Преображение Московии в Российскую империю, и при этом чудовищное усиление бремени на народных плечах. Отсюда – и восстания, и бегство в Сибирь…, и общее колоссальное сокращение податного населения. В итоге в чисто военном отношении на ограниченный срок удается создать, видимо, лучшую в мире армию и соответствующую ей «инфраструктуру» – новую систему управления, развить промышленность…
Начало 19 века. Здесь главные события затянуты в узел отношений с Англией и Францией. В итоге: сначала разгромный для России и Австрии Аустерлиц. Тильзитский мир. Затем нашествие Наполеона. С чисто практической точки зрения, видимо, не слишком значимая героическая мясорубка при Бородино. Противник России оказывается в ее прежней столице, где начинает полыхать пожар, пагубный для русской культуры и одновременно для захватчика.
И каковы итоги этого двадцатилетия? – Русские оказываются в Париже, а Россия – «жандармом Европы».
Сравним все это с началом 20-го века, которое виделось многим, как заря Прогресса. Сколько технических и иных новшеств всего лишь за считанные десятилетия! Но… Россия оказывается втянутой в две тяжелые войны подряд: русско-японскую, и мировую. Разверзается Революция, переросшая в Гражданскую войну, завершившуюся «не очень успешной войной с Польшей». Войной, которую в какой-то мере можно тоже считать своеобразной гражданской, если учесть, что Польша какое-то время была в составе Российской империи.
Но здесь мы имеем дело просто с фактами событий, которые еще не дают повода для интригующей игры с цифрами. Однако живая история насыщена циклами. Хотелось бы обратить внимание, на то, что, как мне кажется, остается в тени. Это повторившиеся циклы в истории России и Японии. И каждый из них занял примерно тридцать лет – сорок – то есть время смены поколений.
Так, Россия, оказавшаяся к 1815 году на вершинах своего могущества, с тяжелыми для нее последствиями проиграла, блестяще начатую Крымскую войну. Оружие, включая флот, оказалось устарелым. Сухопутные генералы – слабыми, даже при высадке противника в Крым ничего ему противопоставить не смогли; снабжение и, говоря современным языком, логистика зачастую ужасными. Пишу по памяти, но, насколько помню, по словам Энгельса, целые батальоны русских солдат «погибали» на пути в Крым из-за плохого обеспечения и др.
Еще показательней случившееся в 30-х годах уже двадцатого века. Япония, которая после реформ Мэйдзи, пусть и с огромным трудом, а победила царскую Россию в начале столетия (при этом наиболее показательны были успехи флота, оказавшегося на острие научно-технического прогресса), в тридцатые была довольно быстро сломлена советскими войсками. Казалось бы, и дух самурайский сохранился, а с другой стороны, советская армия еще неопытна, многие традиции утеряны с потерей дворянства, а Советы победили. Я это вспоминаю, чтобы напомнить и другим: никакие славословия былых побед не способны изменить трагическую поступь Истории. Мало ли кто кого и когда побеждал. Подвиги отцов, дедов и пращуров так же мало говорят о потенциале страны и армии, как воспоминания о любовных приключениях юности.
|
|
Наверно, так оно и есть.
Никто не знает,
Зачем мы пребываем здесь.
Всё Бог решает.
* * *
Иного нам не суждено.
Здесь всё придумано давно.
Продумано, сотворено,
На блюдечке поднесено.
Нам остаётся лишь принять
И уповать на благодать.
* * *
Перо моё, с тобой вдвоём
Рассвет встречаем в упоенье.
Душа нема в предощущенье –
Какое чудное мгновенье
Висит на кончике твоём!
ЖИЗНЬ
Малютка-жизнь…
А. Тарковский
Не малая и не большая –
Такая, какая уж есть.
Прими, ничего в ней не хая,
Не охая и не вздыхая,
За высшее благо считая –
Родиться здесь, крест чтобы несть.
* * *
Кто Он, где Он – ничего
Мы не знаем про Него.
Даже имени не знаем,
Но, коль трудно, простираем
К небу руки, молим слёзно,
Чтоб помог, пока не поздно,
Вразумил нас, дал нам сил,
Чтобы спас и сохранил.
* * *
А жизнь не так уж и горька,
Ну что ты, право!
Лазурь небес так глубока,
Так буйны травы.
Так щедро солнце на тепло,
Так звонки песни
С зарёй встающих на крыло
Певцов небесных.
Лишь стоит оглянуться, и –
Прибудет радость.
Всем сердцем ощутишь своим
Не горечь – сладость.
* * *
Что бы там ни говорили,
Что бы там ни утверждали,
А невзгоды вечно были,
Нынче есть и будут дале.
Как и прежде, будут беды
Разрывать сердца на части.
Только горечь их изведав,
Ощутить возможно счастье.
* * *
О, это светлое прозренье!
Чтоб свет в душе моей не гас,
Рождаюсь снова каждый день я,
И каждый день – как в первый раз.
Не знаю даже, сколько лет мне,
Ведь, как весна, свежа любовь.
Годов влиянье незаметно –
Я каждый день рождаюсь вновь.
|
|
Какой жанр литературы Вам наиболее интересен:
|
Кто онлайн?
|
Пользователей: 0 Гостей: 13
|
|