Новый День №45

Сто лет не срок, когда в прицеле вечность. 

Скачок эпоха делает не вдруг.

По осени острее любишь речь. Но…

Молчаньем лечатся изломы тонких рук.

 

Опять дожди в обряде обновленья

Упорствуют в смешении цветов.

Всё бывшее стремиться к повторенью.

И мы уже встречались меж мостов,

 

Где были незнакомкой и повесой.

Любили, ревновали, письма жгли;

Швыряли деньги, сочиняли пьесы…

А впрочем… кошками на пледах быть могли!

 

Волнует перешептываньелистьев,

В них слышатся и рифмы, и мотив…

А молодой Амур готовит кисти,

Колчан для стрел в палитру превратив.

 

ШЕСТИДЕСЯТНИКАМ ОТ ПОКОЛЕНИЯ ДЕВЯНОСТЫХ

 

 

Острой строчкой уже никого не вспугнёшь. 

Верный образ не станет предметом для спора.

Пьют поэты всё так же, но нить разговора

Не про правду и власть, а про цены и ложь.

 

Мы за круглым столом тоже пили вино,

И дышали смолой переделкинских сосен.

В первом сроке – весна. Мы попали на осень.

Но прошли перемены, как кадры кино.

 

Пьют всё так же, поют – и не то, и не те…

Мир другого покроя, и песни другие.

Хуже – лучше, но правы всегда молодые

С верой в Родину или в Христа на кресте,

 

С верой – главное, с верой. 

                                        Усталые «мы» –

Поколение «пост…», поколение «между»,

Поколение переболевших надеждой,

Мы – пейзаж, за вчерашним туманом холмы.

 

Буквы, образы, строки – последний приют,

Виртуальная родина космополита.

Опрокинут стакан. 

Да и чаша испита.

Но зачтётся ли где-то наш песенный труд? 

 

* * *

 

Я – женщина беременная летом. 

Ах, уступите место мне в метро!

Зима – не мой фасон. Она – примета,

Как на пути порожнее ведро.

 

Не смейтесь, я весной полна до края!

Пока же холод, отпустите спать!

Мне на бегу на пятки наступает

Та самая на всех ядрена мать.

 

Я осенью, как спелостью, весома.

Есть яблоки в запасе для мужей.

В той паузе от молнии до грома

Вся суть моя… ещё или уже…

Борис долго стоял на станции, ожидая попутку. Уж было отчаялся, подумал, придётся пешком до деревни добираться, как вдалеке появилось облачко пыли. Порывом ветра донесло шум грузовика, и через несколько минут машина залязгала, зашлёпала разболтанными бортами, заскрипели рессоры, и она остановилась.

– Эй, парень, куда тебе? – пригнувшись, шофёр выглянул из кабины. – Прыгай ко мне, а то пешим пойдёшь. Тебе нужно было на большак отправляться, а не стоять на станции. Здесь редко машины проезжают. Считай, повезло, что я появился. Запрыгивай!

Шофёр опять крикнул и с лязгом распахнул дверцу.

– Нет, спасибо, я лучше в кузове поеду,– сказал Борис и забросил старенький рюкзак в кузов. – Мне до Петровки нужно добраться. Добросите?

Сказал, ухватился за край доски, подтянулся и одним рывком взобрался в кузов.

– Я в Алёхино направляюсь, – опять крикнул шофёр. – Высажу возле речки. А там по тропке доберёшься до своей Петровки.

И взревев мотором, старенький грузовичок загромыхал по ухабистой дороге.

Борис стоял в кузове, держась за кабину. При такой тряске невозможно было усидеть, того и гляди на ходу вылетишь. Он стоял, крепко вцепившись, и щурился от холодного осеннего ветра, потом поплотнее запахнул тёплую куртку и опять ухватился, когда машину неожиданно тряхнуло. Борис смотрел по сторонам. Всё знакомое вокруг. Казалось за три года, пока его не было, ничего не изменилось. Тёмной зеленью стоит густой еловый лес, а там золотом сверкнули берёзки, костром полыхнул боярышник и отовсюду горьковатый запах пожухлой травы. Разбитая дорога, по которой почти каждый день приходилось мотаться с агрономом по полям и деревням. А вдали темнели горы. Казалось до них рукой подать, а в то же время, они далеко. Мелькнули чёрные лоскуты полей. И опять потянулись придорожные кусты, местами видны полянки с пожухлой травой, да изредка мелькала река Шумелка. Казалось, всего три года не был – это очень мало, но в то же время – долго, так долго, казалось ему, точно время остановилось, когда сообщили, что его Катюшка выходит замуж и он помчался в деревню, чтобы украсть, увезти её. И болью полыхнуло в груди, когда он вспомнил про Екатерину, о том, как…

– Эй, что застыл? – донёсся голос шофёра и, он выглянул из кабины. – Я уж боялся, что на ходу вылетишь. Всю дорогу поразбивали тракторами да комбайнами. Давно бы домчались, а теперь словно черепахи плетёмся, – и опять повторил. – Что застыл-то? Передумал в Петровку ехать, тогда у нас оставайся. Нам люди всегда нужны. Был бы человек, а работа найдётся.

И хохотнул.

– Нет, спасибо, – Борис мотнул головой. – Я лучше в Петровку. Давно не был.

Он скинул рюкзак и перемахнул через хлябающий борт.

– Слышь, а я узнал тебя, – шофёр с любопытством взглянул на Бориса. – Ты же практикантом в колхозе был, да? У Василь Макарыча в помощниках ходил. Я помню, вы ещё к нам приезжали, по полям мотались. А зачем приехал? Опять практика или решил в деревню перебраться?

Шофёр подмигнул и неопределённо покрутил в воздухе грязной рукой.

Борис нахмурился. Искоса взглянул на шофёра.

– Да, Василь Макарычу помогал, – буркнул он, вскидывая рюкзак на плечо, и взглянул на шофёра. – Сюда перебраться, а зачем? Меня никто не ждёт. Сейчас осень. До диплома осталось всего ничего. После защиты, куда распределят, туда и уеду, – и повторил. – А здесь никто не ждёт. 

Даже сейчас, про прошествии долгих трёх десятков лет, я хорошо помню эту московскую пивную на Госпитальном валу, прямо напротив дома, где жил Колька Горшенин, мой товарищ и институтский однокашник. Колькин дом (и, соответственно, пивная) находился на середине пути между метро «Семёновская» и Центральным военным госпиталем имени Бурденко, только дом располагался на той стороне вала, что и сам госпиталь, а пивнушка – напротив, через трамвайные пути, на стороне Немецкого кладбища.

 

Здешними посетителями были в основном работяги с железной дороги и завода на проспекте Буденного, а само помещение представляло из себя просторный, похожий на стандартное фойе какого-нибудь заводского или фабричного ДК, прямоугольник, заставленный круглыми столами на одной высокой ножке – и это было здесь единственное неудобство, поскольку не было возможности посидеть.

 

Собственно раздаточная закусок и разливочная пива были слева от входа. По длинному металлическому пандусу народ передвигал пластиковые, поносно-свекольного цвета подносы, а на металлических же полках располагалась здешняя закусочная продукция. Чего здесь только не было! Овощные салаты, солёные сухарики, бутерброды с рыбой, колбасой и сыром. отварные креветки, скумбрия горячего и холодного копчений – но лично я просто-таки объедался здешним пареным горохом! Странное дело: ничего вроде бы особенного, но я набирал сразу по две, а то и три порции и начинал молотить! Колька при моём довольном «гороховом» виде деланно-брезгливо морщился и решительно заявлял, что если я собираюсь ночевать сегодня у него, то только на кухне на раскладушке!

 

А цены? Бутерброды с колбасой – десять копеек, креветки – полтинник (дорого!). Краснопёрка (деликатес!) – семьдесят пять копеек! Мой любимый пареный горох – десять копеек тарелка! Пиво – двадцать за поллитра! Двадцать – и не рублей, как сейчас, а копеек, как ТОГДА!

 

И, конечно, я помню здешние разговоры. Тоже ничего вроде бы особенного, обычный трёп за жизнь – но как они раскрепощали, как умиротворяли и одновременно бодрили, вселяли надежду и обволакивали грустью и нежностью, как сближали характеры и мировоззрения! Это сближение было не показным, не явным, а именно исподволь и на уровне ощущений, но от этого оно было только крепче, только вернее, только надёжнее и трогательнее. Ты мог прекрасно понимать, что своего здешнего соседа-собеседника больше никогда и нигде не увидишь, но это не останавливало – наоборот, было большим плюсом в общении, потому что кому же излить душу, как не совершенно случайному человеку, которому пользоваться твоей здешней откровенностью нет совершенно никакого интереса, никакой выгоды!

Разберешь разве утром спросонья,

кто звонит в твою дверь – аноним

или, скажем, знакомая Соня.

Спросишь: «Кто?». Дверь ответит: «Максим».

Уточнишь: «Пулемет или Горький?»

Двери хмыкнут. Ответят: «Сосед…»

Отопрешь. На пороге по стойке

«смирно» некто. По виду – поэт.

 

Слово за слово. Вот он в прихожей.

просит сахару, сразу кило.

На кого-то он больно похожий.

Не пойму только вот на кого…

Дальше больше, мы в креслах за чаем.

Тары-бары – работа, семья.

И я вдруг, про себя обмирая,

понимаю, что он – это я!

 

Так и есть! Неподвижный как нэцкэ, 

он в кровати моей. Сон глубок.

Ну а я на пороге соседском

жму его/свой столетний звонок.

Он откроет. И всё повторится.

А потом повторится опять.

Повторений безумного блица

я уже не могу сосчитать.

 

И надеждою жив еле-еле,

что всё это навязчивый сон;

и однажды проснусь я в похмелье

под будильника хриплый трезвон. 

 

АВГУСТ-АДЛЕР

Всяк живущий «не для…», «а для…»

помнит – время всех уморит.

Но в году есть август-Адлер:

руки липкие от моря,

шашлыки, чучхела, галька;

в низких волнах девы вязнут.

Тесно, душно, нереально –

вдоль прибоя Адлер-август,

 

длинный как десяток Турций,

зыбкий как фата-Моргана.

Ждешь когда пересекутся

слишком поздно с очень рано,

чтоб заснуть, забыться; чтобы

плыть во сне, как днем и утром,

вечно плыть как рыба-робот –

длинно, медленно, не трудно…

 

Месяц два и август-Адлер

за дождями, непогодой

съёжится и станет карлик,

а к курантам новогодним

растворится без остатка,

станет былью, сказкой-слухом;

патокой солено-сладкой

потечет от уха к уху.

 

Пусть никто в него не верит,

но все ждут июня-мая –

чудеса на русский берег 

только к лету прибивает.

Чтоб из пены волн-оборок,

пальмово-шашлычной смеси

вырос у прибоя город,

нужен третий летний месяц.

 

Это время «не для, а для»

срежет белой бритвой парус,

И страна приедет в Адлер –

морегород, город-август.

Небо дразнит разностью расцветок.

А зима – бледна и чуть жива.

В ожиданье лета, пальцы веток 

Заплели на небе кружева.

 

* * * 

А сумерки блаженны, как постель,

Когда внезапно свалишься в простуде.

Пьёшь масло фонарей… Снегов пастель.

Щемяще-акварельное безлюдье.

 

* * * 

Да! – неритмичное дыханье 

По маковку в себя нальём,

Обременённые стихами

На стыке марта с февралём.

Снег замесился в зимнем хламе.

Подъём, обрыв, опять подъём…

Иду с растрёпанным дыханьем

На стыке марта с февралём!

 

* * *

Я проснулась. Меня растолкала весна

Набуханием света в природе.

И своими уловками солнца блесна

Заманила в небес половодье.

Пусть пока ещё землю знобит в простыне

Из снегов, что никак не растают.

Но настырно весна – изнутри и извне –

Нарастает, растёт, прорастает!

 

* * * 

И снег лежит, и холод ночью,

Но, протерев глаза от сна,

Взгляни в окно – и ясно точно – 

Зима окончена! – Весна!

 

* * * 

Сосульки сыплют слёзы градом,

Наплакав море и ручей.

А солнце раздевает взглядом,

Ласкает пальцами лучей.

 

* * * 

Скольжу, стараясь не упасть, я.

Под солнцем – птичья суета.

Весна расплакалась от счастья,

Что вот – зима пережита!

 

* * * 

На улице жутко жидко.

Тротуары полны до краёв.

Это, бросив в ковчег пожитки,

Ной рыдает, не тратя слов.

Где же – всякой твари по паре – 

Всем спасаться, вскочив от сна!

Извините! Мозги вам парю:

Не потоп ещё, а весна!

 

* * *

Ещё недавно – поутру темно,

И вдруг – от Вашей светлости, окно,

Проснулась я! И яростно светило,

Ввалившись на дом, тучное светило.

 

* * * 

Лик неба полон ликования

От высоты – до основания!

За что нам это – я не знаю,

Но наблюдалась целый день

От края неба – и до края

Сияющая красотень!

 

Я любовно и ревниво

Чту весенние разливы,

Скрупулёзно и предвзято –

От восхода – до заката!

   В безлюдном дворе, на пустующей спортивной площадке синело в лужах небо. Теплый ветер раскачивал ветки с первой зеленью и распугивал ворон. Между лужами гулял толстый голубь. Переваливался с боку на бок и посматривал вверх. А на него сверху, с крыши дворового технического блока, поглядывал другой толстый голубь. Но, может, голубица. голубица. Как-то очень по-семейному, с деловитой нежностью, они вопросительно покурлыкивали друг другу. Но бесхозной еды ни тот, ни другая не находили. А без сытного застолья какая любовь? 

   Люди как вымерли. Самоизоляция из-за вирусной пандемии. Пернатым нахлебникам нечем было подкормиться. Мелкие пичуги, синицы, воробьи, исчезли. Да и голуби куда-то откочевали. Лишь изредка вороны и галки присаживались покачаться на проводах. Смотрели на одинокую пару сизарей-толстяков и о чем-то им каркали.

   С противоположных сторон двора появились парень и девушка в медицинских масках. Оба курили. Приподымали маски. Затягивались. Опускали маски и выдыхали дым сквозь них. Дым сочился сквозь ткань и над её краями. Тёк по вискам. По лбу. Затенял брови и смешивался с волосами. Ноги парня и девушки утопали по траве, А головы их плыли в нездешнем сиреневом дурмане. Он и она встретились взглядами и приветственно раскинули руки. Но тут зачирикал электронный затвор замка, заскрипела дверь. С усилием толкая железную створку, из подъезда протиснулась старушенция в платке. Медмаска косо пересекает лицо – чтобы дышали нос и угол рта. В руках – лейка, железный совок, пакет и сетка с горшком, в котором раскачиваются на стеблях две розы. Парень и девушка враз испарились за домами, как не было. Старушка аккуратно расставила на газоне, в шаге от стены дома, пакет, лейку, горшок. Толстые голуби перекочевали к старушке. А прямо над ней на проводах и перилах балконов расселись вороны. Старушенция принялась копать ямку для рассады. С верхних этажей тут же закричали:

   – Томилишна, привет! А где наш дворовый садовод, твоя подруга Надюха?

   – Я за неё, – старушенция сосредоточенно углубляла ямку. 

   – С чего это? Занемогла, что ли? Так она крепкая. Хоть и старше тебя и меня.

   – Все. Нету больше, – не поднимая головы и не останавливая работы, ответила старушенция. – Этой нумерованной ковидиной унесло её. 

   Старушка взмахнула совком. Разлетелись комки грунта. Вороны сорвались с балконов и проводов, возмущенно крича. А голуби неспеша отошли в сторонку. Верху охнули,

   – Где же подцепиила? Никуда не ходила. Все доставляли дети и родня... 

   – Мой двоюродный племяш, который самый младший, – старушка ровняла края квадратной ямки, – он с Надюхиной внучкой встречается. То ли так гуляет. То ли любовь крутит. Всерьез, Чуть минута есть, а они уже вместе. И ходят везде парочкой. Он привел ее домой с гулянки. Или откуда. И всё нацеловаться не могут, Надюха от хохота зашлась. Разогнала их веником. Племяш ушел. А внучка Надюху ну целовать: «Ты бабка продвинутая. Уважаешь чувства молодежи». 

   – Да, – согласились сверху. – Никого зря не шпыняет. Надюха незлобная. Любого выслушает и поймет.

   – Была, – уточнила старушка: – Эти двое где-то вирусом надышались. Внучка, видать, передала бабке. За неделю та сгорела. Сегодня хоронят. Племяш с утра проведал их, и на учебу. А они на кладбище. 

   – Может Надюхе на небесах срок отсчитали. – сказали сверху. А вирусу теперь всё приписывают. Жалко Надю.

Когда наскучит арифметика,

Вся проза жизни и конкретика,

Когда фальшивая патетика

Звучит за каждою строкой,

Я возвращаюсь вновь на Сретенку,

Чтоб запитаться энергетикой

И, как в той старой доброй песенке,

Пройтись вдоль шумной мостовой.

 

Да, всё меняется: эстетика,

Фасадов свежая косметика.

Не те слова, не та фонетика,

И люди, в общем-то, не те,

Что были раньше. Но поэтика

И поэтическая этика

Живут по-прежнему на Сретенке

В той первозданной чистоте.

 

Пусть многочисленные скептики

Бросают в раздраженье реплики,

Что по законам диалектики

Всё изменяется, течёт.

Пока жива родная Сретенка,

Мой друг, не спета наша песенка,

И пресловутая патетика

Здесь, в данном случае, не в счёт.

 

     хххххх

 

Наверное нетрудно

Увидеться и снова

Пройти по «тонкой Трубной»

Нам с Юркою Плясковым.

 

Не изменить, похоже,

Нам это место встречи,

Путь в будущее сложен.

Путь в прошлое не легче.

 

Зато он так короток,

Не в пол, а в четверть мысли,

Вот Яшка на воротах

Без брюха и не лысый.

 

Он ловит «мёртвой хваткой»

Удар неотразимый,

Вот Валька бьёт в «девятку»,

Вот в «Ласточке» сидим мы.

 

Мы торопили время,

Срезая часто угол,

Ты был в себе уверен,

О будущем не думал.

 

Не знали мы с тобою,

Ни точно, ни навскидку,

Что нам дана судьбою

Всего одна попытка.

 

Что кончится прогулка,

Что лет так через тридцать

Последний переулок

В Германии приснится.

 

Что, если разобраться,

Нам будет очень трудно

До Сретенки подняться

И вновь вернуться к Трубной.

«А у нас весна!» – кричали птицы,

Пролетая стаей надо мной,

И светлели пасмурные лица, 

И пускался в пляс пчелиный рой.

 

«А у нас весна!» – смеялись люди,

Отвечая взглядами на взгляд.

Куст проснулся. То ли ещё будет!

Превратится край в цветущий сад.

 

Засверкают лужицы под солнцем,

Отражая неба синеву…

Распахну в весенний день оконце –

Солнышко на кофе позову.

 

Сядем с ним напротив, улыбаясь,

И душа наполнится теплом…

Удержать подольше постараюсь

Солнца радость за моим столом. 

 

НОЧНОЙ КРАСНОДАР

 

Наполнены музыкой сны ночного города.

Вонзаются в тьму фонари, свеченьем радуя.

Вдыхаю цветов аромат, бреду без повода.

А звёзды одна за другой, срываясь, падают.

 

Изогнуты спины мостов в поклоне вежливом,

Зовут прогуляться в ночи над речкой тёмною.

Плывут по Кубани огни цветами нежными –

Их ночь разбросала, найдя места укромные.

 

Луна в небесах холодна, грустит над крышами.

Свет тонкий её в темноте плеча касается.

Сквозь музыку баров мотив негромкий слышу я –

То осень в деревьях поёт, с листвой прощается.

 

Люблю я ночной Краснодар в осенней робости,

Когда затихают дома, пустеют улицы.

Красив он в сиянье огней и мудрой строгости…

Я верю, желанья мои сегодня сбудутся. 

 

В БЕРЁЗОВОМ ЛЕСУ

 

Вчера шепталась с дивными цветами

В весенних сочных травах у ручья,

И расстилала строки под ногами

Земля помолодевшая моя.

 

Душа вплеталась в шорохи лесные,

Качалась на берёзовых ветвях,

Серёжки примеряла расписные,

Летала, обгоняя звонких птах.

 

И надо мной берёзовое счастье

Кружилось, щебетало и звало,

И сердце, наслаждаясь этой властью,

В себя вбирало с жадностью тепло.

Просыпаюсь, рассыпаюсь

На крупинки чувств и дел,

То в чужом белье копаюсь,

То впадаю в беспредел.

 

Упрощаюсь, уплощаюсь,

Задыхаюсь, но дышу,

Просвещаюсь, воплощаюсь,

Маюсь, каюсь, возношу.

 

Углубляюсь, расширяюсь,

Службу верную стою,

Жду, страдаю и смиряюсь,

Открываю, познаю.

 

Букву к букве писарь божий

Пишет новую главу.

Я пишу немного тоже,

Значит, всё-таки живу. 

 

* * * 

 

Надо жить светло, задорно,

Наполняя счастьем дом,

Спор вести в вопросах спорных –

Но со смыслом и добром.

 

Жизнь не сахар, ох, не сахар,

И порою жжёт в груди,

Но в себя гляди без страха,

Или в страхе – но гляди.

 

Если там сегодня бесы,

Как на праздник, собрались,

Отыщи потише место,

И молись, молись, молись.

 

И отпустит... но не сразу –

Через добрые дела.

Надо жить, включая разум,

И душа чтоб там была.

 

Перекрёстки, вёрсты, росстань…

Что былое ворошить?

Просто жить – совсем не просто,

Но необходимо – жить. 

 

ТЫ ПРОЧИТАЛ МЕНЯ

Здесь всё молчит – о ком, о чём –

Поля, дороги, звёзды, горы,

Рассвет едва скользит лучом

По струнам нежным перебором –

 

По струнам памяти моей

И нервов оголённым струнам,

Любовь струится, как елей.

Люблю... Безудержно. Безумно...

В сети все так же как и в жизни:

Далекий друг, а может ближний.

Меня, быть может, понимают,

А кто-то даже принимает

Такой как есть. Но очень жалко

Когда пишу для «аватарки».

 

 

СМАЙЛИК НА ЭКРАНЕ...

 

Бывает так, что смайлик на экране

Сыграет важный поворот в любви.

Любовь их начиналась в виртуале,

Они вконтакте встретились, в сети.

 

Пришло к ней как-то в личку сообщенье:

«Твой незнакомка взгляд очаровал».

Ввела такая наглость в онеменье…

Под смайликом приписка: «Вячеслав».

 

Смешав плохое настроенье с гневом, 

С собою прихватила «злобный смайл».

А там… Забыла сразу что хотела, 

Взглянув лишь только на его profile. 

 

Там фото, удивительно живое,

Такой открытый, добрый, нежный взгляд…

В нем было что-то теплое, родное…

Так не бывает в жизни, говорят.

 

Оставив сообщенье, пошутила:

«Тебя намылю снегом во дворе

Ты, если смелый, приходи… Людмила»

И смайлик прикрепила на стене… 

 

Любовь их начиналась в виртуале… 

Но разве знать они тогда могли?

Что романтичный смайлик на экране

Навеки их сердца соединит.

Болит душа моя за Русь,

За Беларусь, за Украину.

Россией быть я вновь учусь,

Соборной, братской, Триединой. 

 

Откуда ненависть взялась

Меж нами, братьями родными?

Да ну её, борьбу за власть,

Она вредит, лишает силы… 

 

Я – самый младший русский брат,

Врагами вашими гонимый.

Помочь всегда вам буду рад,

Я счастлив быть необходимым. 

 

Не признан вами – не беда,

В борьбе за жизнь я – выживаю,

Но вот урок смогу вам дать –

Я цену дружбы лучше знаю.

 

Пусть все на свете предадут,

Я – ваш Донбасс, я – место сбора,

Стоять за Русь я буду тут, 

И ждать вас, братья, до упора. 

 

В УСПЕНСКИХ ПОКОЯХ ПРЕСТОЛЬНАЯ ГРУСТЬ 

А в Успенских покоях престольная грусть

Светлой негой окутала образ

Преблагой, Пресвятой, опекающей Русь,

Богородицы спящей на одре.

 

Синий бархат, шелка, золотая парча

И цветы, все какие возможно,

Украшают тот грустный и радостный час –

Встречи Матери с Сыном… Но, Боже!

 

Как же сложно, нам сирым, незрячим умом,

Принимая на веру, прощаться,

Предваряя Успение строгим постом,

Плакать сердцем от горя и счастья.

 

По Своей, Всеблагой, по Сыновней Любви

Душу Матери Божьей на руки

Принял Сам Иисус, Божью Славу явив,

Затмевая всю горечь разлуки.

 

Мы с тех давних времён в Храм Господний идём,

Чтобы скорбь пережить расставанья,

Но и встретить в Божественной славе Её –

Воскрешённую Матерь всехвально. 

 

КАРТИНА МИРА 

Картину мира рисовал

Один непризнанный художник…

Реальный мир, его финал

Он предрекал, он чуял кожей…

 

Людское горе и войну,

И нищенское прозябанье,

Как образ, бывшую жену

И непрощённое прощанье…

 

Художник правду рассказать

Старался людям, в ней вся сила!

Так охватил его азарт…

Но чёрной краски не хватило.

Мулька сидела у ног Николая и преданно заглядывала ему в глаза. Хозяину было плохо. Она чувствовала это всем своим собачьим существом, но как помочь не знала. Периодически тихо поскуливала, вскакивала, нервно перебирала на месте лапами и снова садилась. Николай жаловался, негодовал, возмущался. Собака не понимала смысла сумбурной речи, но чувствовала, что у хозяина болит душа. Теперь, когда в доме появилась Мулька, Николай рассказывал ей о своих жизненных неудачах.

Выпитого было явно недостаточно для того, чтобы наступило привычное состояние расплывающейся реальности. Николай поддел вилкой содержимое консервной банки и вывалил его в тарелку. Переваренная килька напоминала кашу в бурой подливке. В этом месиве уцелели только рыбьи головы и хвосты. Белый глаз смотрел с тарелки на Николая, как ему показалось, с укоризной.

 – Что, осуждаешь? Да, я пью, – произнёс он с вызовом. – А ты спроси, почему? У каждого следствия есть своя причина, – Николай поучительно поднял указательный палец вверх и сделал паузу, как бы подчёркивая значительность сказанного. Рыбья голова молчала, но теперь глаз смотрел не только осуждающе, но и насмешливо.

 – Да пошёл ты! – взревел Николай и обрушил кулак прямо в рыбное месиво. То, что было килькой в томате, разлетелось в разные стороны и щедро украсило стены, стол, окно и самого хозяина. Мулька живо принялась наводить порядок, слизывая с пола томатные кляксы. Рыбий глаз уцелел, и теперь благополучно взирал на Николая с куска отставших от стены обоев, к которому он неожиданным образом прилип. Николай окинул взглядом последствия рыбного фейерверка и с досадой махнул рукой. Глядя на то, как Мулька с жадностью слизывает с пола остатки традиционной закуски, он вдруг вспомнил, что собака с утра ничего не ела.

В холодильнике было пусто, хлеб тоже закончился. Сняв с себя испачканный свитер, Николай прямо на майку надел куртку и распахнул дверь, в которую нетерпеливо бросилась собачонка.

Темнота встретила пронизывающим ветром и дождем вперемежку с мокрым снегом. Магазин находился неподалёку. Мульке удалось прошмыгнуть в помещение за ногами хозяина незамеченной. Николай походил между стеллажей с продуктами и в раздумье остановился перед витриной, не в силах сделать выбор. Денег хватало либо на бутылку водки, либо на колбасу для Мульки. Взял с полки упаковку колбасы, и собака, радостно завиляв хвостом, стала тихонько скулить, выражая этим одобрение выбору хозяина.

Внезапно Николая накрыла волна гнева и ненависти к маленькому существу, вторгшемуся в его жизнь, из-за которого он вынужден лишать себя удовольствия.

 – Пошла вон! Навязалась на мою голову! – внезапно закричал Николай и с силой пнул собаку ногой. Мулька, отлетев, ударилась об угол большого холодильника. Завизжала от боли, испуга, обиды, не понимая, за что хозяин так грубо с ней обошёлся.

 – Ты что творишь, изверг! – возмутилась пожилая женщина.

 – Да им, алкашам, всё равно, что собаку ударить, что человека убить, – поддержала её другая. Выпил, наверное, мало, вот и бесится!

Мулька продолжала визжать, и столько боли и обиды было в этих душераздирающих звуках, что Николай мгновенно протрезвел.

Пока мы живем на юге,

Пока мы в сетях Гольфстрима,

Пока дорогого друга

Так неповторимо имя,

Сентябрьские денёчки

Прозрачные, продувные

Вдвоем проведём и ночью

С постели в миры иные

Опять улетим. Ты верно –

В целованный солнцем город,

А я – протомлюсь бесцельно

И вспомню – то жар, то холод,

До боли родные стены,

Ободранные обои,

Невы разбухают вены

И тучи всё небо кроют.

 

Так тяжело отпускало,

Так глубоко бередило,

Смеялось в лицо оскалом

И жгло под рукой чернила.

 

Исписанные тетради

Ночами лежат спокойно,

Цветёт на балконе садик,

Ты рядом и дышишь ровно.

 

Вернёмся. Мы друг для друга

Всегда должны возвращаться

Пока квадратура круга

Не сложится вдруг на части. 

 

ТЕБЕ ДАЛЕКО 

Когда посыплются каштаны,

Я буду очень далеко,

И желтизны не будет с нами,

И небо будет высоко.

 

Сверкающая позолота

Лишь для тебя, но не для нас,

И тихо повторяет кто-то:

В который раз, в который раз.

 

Наш путь земной от середины

Идём – тех встреч наперечет,

Мы свято помним годовщины:

Неважный год, отличный год!

 

Когда посыплются каштаны,

Ты будешь очень далеко,

Но что нам карантин и страны?

Ждать тяжело, любить – легко! 

 

СПРОСИТЕ МЕНЯ... 

Спросите меня, как я живу...

На какие я звёзды смотрю ночами,

На каком я судёнышке в море плыву,

Живое свеченье черпая горстями.

 

Спросите меня о чем я молчу,

Ступая в росу босыми ступнями,

О чем я беззвучно ночами кричу,

В какой я земле прорастаю корнями.

 

Спросите, зачем этот вечный полёт

Сквозь страхи, и страсти, и преодоленья,

И голос тот тихий – куда он зовёт?

Там счастье – и смысл и предназначенье.

 Популярный журнал «Здоровье – телу» был призван доносить до широких кругов читателей медицинские знания, и роль свою выполнял добросовестно и даже более того. Руководствуясь принципом, что основной читатель журнала в академиях не обучался и в теории не нуждается, «Здоровье – телу» обрушивало на подписчиков лавину разнообразных сведений, предоставляя желающим самим выискивать в ней необходимое для себя и отбрасывать всё ненужное. Нередко публикуемые сведения противоречили друг другу, но редакторов и сотрудников журнала это не смущало. Более того, они свято верили, что это не должно смущать и читателей, воспитанных в основном на диалектическом материализме.

 Таким образом, если мартовский номер отводил значительное место нападкам на поваренную соль, убеждая читателей, что от её чрезмерного потребления все беды в человеческом организме, а следовательно – и на свете, а июньский номер авторитетно извещал, что кавказские долгожители достигли столь преклонного возраста лишь благодаря достаточному количеству соли в своём рационе, то все должны были понять это так: соль полезна, но она вредна. Полезна долгожителям и вредна остальной части населения.

 И вот многочисленные почитатели журнала толпами рвутся в ряды долгожителей и в магазины, из которых тут же исчезает соль.

 Наиболее терпеливые едят пересолёную пищу недели две, запивая её неимоверным количеством воды. Постепенно такая жизнь, да ещё и долгая, начинает казаться им невыносимой. И, поставив крест на долгожительстве, они пытаются вернуться к нормальному образу жизни. Дудки! Что-то мешает. То ли желудок, то ли печень, то ли почки, то ли... Что там ещё внутри?

 Идти к врачу? Да что вы! К ним как попадёшь, так потом из больниц вылазить не будешь. Нет уж, мы и сами с усами. И берутся подшивки «Здоровья – телу и тщательно штудируются, – теперь уже на предмет поиска лекарства «от живота». Кто ищет, тот всегда найдёт. Вот оно, верное средство от всех болезней! НРВ – нефтяное ростовое вещество. Новое, только что открытое, чудодейственное! Одна проблема – где достать? Приводится в движение система многочисленных связей, втягиваются в поиск знакомые родственников и родственники знакомых. И вот в руках заветная бутылочка с тёмно-коричневой маслянистой жидкостью. Правда, к этому времени желудок, вроде бы, сам собою уже прошёл. Но что же, зря столько стараний? А потом, кто его знает, может быть, это временно боли исчезли. И начинается курс лечения.

 Через месяц боли появляются. И Пётр Иванович, Марфа Петровна или просто читатель Д. Б. с торжеством заявляют:

 – Ага! Что я говорил! Притаились, вроде, всё нормально. А процесс разрушения идёт. Нет, нас не проведёшь.

 И с ещё большим старанием читатель Д. Б. пьёт, мажется и дышит НРВ. 

 Но вот однажды из далёкого дальневосточного города приходит письмо от племянника жены или от жены племянника. Захлёбываясь от восторга и делая орфографические ошибки, отправитель сообщает, что случайно за большие деньги достал рецепт чудесного проверенного средства и спешит поделиться им с дорогими родственниками. В конверт вложено несколько машинописных страниц, где приводится методика лечения и примеры его целительного действия. Автор нового средства – доцент института – даже даёт письменные консультации, для чего приводит свой адрес.

 Где вы, последователи Гиппократа? Закройте в смущении ваши лица. Зря вы столько лет постигали искусство медицины. Отныне любая болезнь лечится просто и без отрыва от домашнего очага. Весь процесс заключается в «сосании масла растительного».

    Мне так хотелось вернуть прежний интерес Месье. Я старалась, как могла! Готовила для него настоящий борщ. Нежно гладила его шершавую равнодушную руку. С надеждой заглядывала в его пустые глаза. Восхищалась каляками-маляками Пюпюса. Но насильно мил не будешь.

     Единственный пункт, где мы находили согласие, а я обретала долгожданное внимание, это взаимное разглядывание лошадиных изображений. Но бесконечно невозможно насиловать себя, и рано или поздно мне наскучило изображать дикий восторг от созерцания бесконечных лошадиных задниц, грив и копыт. 

    Однажды, в привычной компании, после ритуального просмотра диска с выступлениями любимца Аполло на плохо понятных конских соревнованиях, мы рассматривали обширный «фотоальбом». Фотографии выплывали на поверхности прозрачного стеклянного журнального столика, столешница которого была монитором, а сам стол – хранилищем лошадиного семейного архива.

     Месье выводил на сенсорный экран фотографии, и те послушно бежали за его пальцем. Формат можно было раздвигать и сжимать. И это было бы очень интересно, если бы не наскучившие всем, кроме хозяина, однообразные сюжеты снимков. 

    Месье не привык замечать и особо вникать в интересы окружающих и был весьма увлечён. Он что-то долго и грустно рассказывал, но скорее не гостям, а самому себе. Лолка шёпотом переводила мне на ухо его печальное повествование:

– Мой Аполло – уникальный жеребец. Мировой чемпион! Очень-очень ценный производитель. Он стоит столько, что на его цену можно пол-Нормандии купить. Точнее можно было…

    У меня его украли. Да. Вывели под уздцы прямо из конюшни. Моя бывшая жена. С ней нелегко спорить и судиться, даже мне. Она опытный юрист.

    Однажды она воспользовалась тем, что мы с сыном уехали на горнолыжный курорт. Я должен был показать ребёнку горы. Эркюль-Пьер впервые там встал на лыжи и скатился с горы, – губы Месье едва дрогнули, но всё же удержались от улыбки, – она всё продумала заранее. Конюх и прислуга не могли ей препятствовать, ведь мы официально не разведены. 

    Суд длится пятый год. Я терплю ужасные, ужасные убытки. Аполло не участвует в соревнованиях. Она не даёт мне его даже увидеть. Мой адвокат сказал, что она ищет покупателя. Я не вынесу этой потери, – глаза Месье наполнились слезами.

    Сентиментальную сцену прервал телефонный звонок. Месье вышел в кабинет на переговоры, забыв отключить громкую связь.

    Звонила бывшая жена Месье – мадам-юрист. Весь ужасающий позорный диалог, тщательно и преданно глядя мне в глаза, переводила мне Лолка точно таким же бесстрастным голосом, каким только что повторяла за Месье.

– Милый, я тебя уже предупреждала. Убирай из дома свою русскую пютэн (искаж. франц. – путану) иначе я начну предпринимать меры. На этой неделе ты не получишь сына. Можешь за ним даже не приезжать! Я не пущу мальчика в это жерло разврата, пока там эта подозрительная особа, русская шпионка. Я уже предупредила судью, и он меня полностью поддержал. Жди новых проверок!

– Хорошо, дорогая, я рассмотрю твои требования. Вышли их в письменном виде по факсу. Я готов расстаться с моей русской девушкой, если ты не только не будешь препятствовать моим встречам с сыном, но и вернёшь Аполло! Ведь ты знаешь, что удерживаешь его незаконно. Он будет мой! Это только вопрос времени.    

– Хорошо, милый, я рассмотрю твои требования. Вышли их в письменном виде по факсу. Через неделю к тебе заедет мой адвокат. Если эта мерзкая пют будет по-прежнему в твоём доме, можешь попрощаться и с сыном и со своим любимым Аполло!!! Оревуар!

Осенний кофе – горький и горячий,

В глухой глубокой кружке – благодать!

Цежу весь день вприкуску с неудачей,

Чтоб на кофейной гуще погадать –

В необъяснимом приступе азарта,

Что с каждым годом, кажется, сильней...

 

Не всё ль равно, какое будет завтра,

Коль осень длится девяносто дней?

 

Я к резким переменам не готова,

Лишь постепенность в осени ценя...

Остался в прошлом страх листа пустого,

И жёлтый лист на сердце у меня...

 

Из лета в зиму я приду нескоро:

Мой путь – сплошной ньютоновский бином...

 

Осенний кофе. Бархатная штора.

Рассыпанное счастье за окном. 

 

* * * 

Октябрь – тяжелый, тугоплавкий –

Ржавеет быстро. А зима,

Как пёс бродячий из-под лавки,

Ко мне кидается сама:

 

Скулит и ластится к ботинку,

Иудин поцелуй даря.

Нет безнадёжней поединка

На свете, честно говоря,

 

Чем этот – тягостно-осенний

И скоро-зимний. В стороне

Остаться мне б – одно спасенье:

Стоять и думать о весне.

  

* * * 

Ты знаешь, что мне вчера приснилось?

Идем как будто вдвоем по Праге,

А осень впала с утра в немилость,

Колышет листьев чужие флаги.

 

Мне снился ливень и зонт беспечный,

Под ним нам было светло и тесно.

Бродили молча весь день, весь вечер:

На сердце – юность, в ладони – детство.

 

Крепчает осень: характер вздорный,

И нас по Праге упрямо кружит...

А мне уютно и так просторно,

Что зонт, ей – Богу, совсем не нужен!

 

А нужно только твое дыханье,

И дождь над Прагой, и мост над Влтавой...

Я забросаю тебя стихами

И буду правой, навеки правой. 

 

ЛИМОНКА

Это сорт душистых яблок,урожай которых собирали в Алма-Ате, где я родилась. 

Помню детства яблочное чудо,

Бархатную августа метель...

Поздняя «лимонка», ты откуда?

Как граната, в сердце. Точно в цель.

 

В детстве все немного полиглоты:

С миром объясняются хитро.

И янтарных долек с позолотой –

На варенье – полное ведро.

 

После Льва на небо всходит Дева,

Звездный глаз прищурив свысока:

Все вы, мол, разжалованы в Евы:

Каждой – яблок тридцать три мешка.

 

А одно – кому? Какой царевне?

На пустой ладони, как печаль...

В пражский магазинчик – сонный, древний –

Детство закатилось невзначай.

Словарь лицемера, пиар на крови,

Стоят далеко от Христовой любви.

Улыбка не скрасит фашистских сапог

В душе.

 

Двойные стандарты, двойная мораль,

«Успех», гонорары, а вместо – печаль, 

Печать одиночества, ибо никто,

Пока не сказал тебе честно за то,

Спасибо.

 

Спасибо не купишь, спасибо не съешь,

Не вывесишь орденом «к майке»,

Не вручишь «на празднике зайке».

Его у людей можно только занять, 

Когда им взамен что-то просто отдать,

Без торга, без «слез», без ломаний.

Возьмите!

 

Но жадность съедает людей изнутри,

Но гордость питается лестью «подруг»,

Но «статус» кричит в телефон:

Давай!

 

И змеи, живущие где-то в душе,

Сплетаясь со Змеем «тотальной команды»,

Несущей «свободу» на длинном ноже,

Сплетаются вместе!

И жгут и клянут! 

И все, что создал до сих пор!

Цветного и яркого, доброго – разом

К ногам Лицемера – отца земных смут

Несут и сгружают послушным приказом.

Рабы!

 

И нет человека. 

И совести нет.

А есть только рот или жопа.

При чем же тут, в общем, Европа?

 

Обидно.

Сентябрь 1973 года. Посёлок Гай Кодзор Анапский район Краснодарского края.

Группа студентов Краснодарского политехнического института. Факультета технологии хлебопродуктов. Третий трудовой семестр.

Бригадир винсовхоза с шумом закрыв зонт ввалился в наше импровизированное общежитие, в спешном порядке переоборудованное из репетиционной комнаты Дома культуры.

– Ну шо кажу хлопцы. – Везёт вам. Похоже дождь на день зарядил. А что это значит?

Две пары студенческих глаз не мигая, смотрели на начальство, ожидая окончательного вердикта.

– Работы в поле сегодня не будет. Не потому что за здоровье пекусь. Не сахарные, не растаете. Трактора в поле, того. По самые борта. Проверили. Один уже утоп. Почти. Хватайте своих дивчин и айда в Анапу. Там кино, мороженное. Но чтобы завтра, как этот, который к винтовке прилагается? Вспомнил. Штык.

Он хотел ещё что-то вымолвить, но махнул рукой вслед пареньку, спешащему на женскую половину Культурного дома, то есть я хотел сказать Дома культуры.

 

Вечер того же дня. Анапа. Морской вокзал.

– Мальчики. А ведь дождь прекратился. – Алина кокетливо высунула ладошку за периметр зонтика.

– И это значит? – Буркнул я, ожидая подвоха.

– А то, что в кино ходили, мороженное с чебуреками ели, теперь будем купаться.

– Какие проблемы? Вон пляж, мокрый песок, там раздевалка.

– Фу, как банально – Аля сморщила носик. – Городской. Водоросли, медузы, буйки! Туда нельзя, сюда не соваться. Хочу открытого океана.

– Ну, те у кого купальник открытый могут махнуть на Бимлюк. Океана не обещаю, но пустынный пляж, без надзирателей и – друг Димка выдержал театральную паузу – морскую романтику гарантирую.

Алина схватила его за рукав и потянула к кассам. – Чего стоим? Бином Ньютона вспоминаем? Морской трамвайчик через пять минут отчаливает.

 

Полчаса спустя. Корабль «Чайка».

Бутылка вина под названием «Чёрные глаза» делала второй круг. В спешке никто из нас даже и не подумал прикупить в вокзальном буфете закуску, а на палубе сырок плавленый «Дружба» усатый буфетчик реализовал за рубль. Оно и понятно. Кушать изделие местного молокозавода приятно, а на палубе вкуснее вдвойне, значит и цена в четыре раза...

– Долго плывём. Солнце садится. Купаться охота, а до берега ещё ого го. Вот бы сейчас прямо с борта или за борт, не знаю как правильно – перекрикивая громкую музыку из динамика, молвила наша спутница.

Не то чтобы я захмелел от принятого на грудь креплёного, но осмелел это точно. – Так давайте! До берега метров этак... Короче, доплывём. Кто со мной?

Со мной не оказалось никого. Секунду спустя я был трезв как... Никто не крикнул традиционное «Человек за бортом» и не швырнул спасательный круг. Морской трамвайчик под звуки знаменитого Арлекино спешно удался к конечному пункту маршрута.

И снова лютый холод пронзил сердце Фёдора. Холод прутом входил в сердце и убегал по хребту вниз. Это случалось, когда ночами слышался волчий вой. И от понимания этого еще больше страдал Фёдор. Ведь были годы, когда ночная песня серого звучала призывно, поднимала в душе Фёдора, потомственного охотника, решимость и даже отвагу и не терпелось тогда Фёдору схватить ружьё и двинуть в ночь, в неизвестность, на схватку. Но мальчишеский задор Фёдор гасил, подаваться такому порыву Фёдору было не солидно.

Охота была для Фёдора не забавой, не пьянкой с друзьями в лесу в конце недели – работой была охота. Служил Фёдор штатным охотником в заготконторе. В основном он по пушному зверю работал. Работа тонкая, ювелирная, можно сказать, требующая точного глаза, твёрдой руки, выдержки – какая уж тут пьянка?! Но пушнина пушниной, а, когда собирали облаву на серых, Фёдор не отказывался.

Да и могла ли быть у него другая профессия? Охотником был его дед, охотником – отец, и сам Федя приобщился с раннего детства. Сначала только смотрел, как отец чистит ружьё, набивает и закатывает патроны, Потом напросился к отцу в помощники. Отец поручил ему закатывать специальной машинкой набитые гильзы. С первого раза у Феди получилось хорошо, и отец – и отец похвалил. А потом впредь готовить патроны стало Фединой обязанностью. Потом уж на охоту с отцом ходить стал, зайчиков добывал легко. И волка своего первого добыл подростком. Ну, как добыл? Отец, конечно, выследил, удобное место выбрал, дал сыну в руки ружьё – целься! Даже встал рядом так, чтобы, случись при выстреле сильная отдача, удержать мальчонку. Федька прицелился и выстрелил. Попал сразу и точно – зверь подлетел, перевернулся в воздухе и рухнул в снег. Впервые тогда отец посмотрел на сына не снисходительно, а с уважением. И отметил про себя: при деле будет парень, всегда с куском хлеба. Словом, как ни гляди вглубь времён, Волковы всегда охотниками были.

Друзья поначалу пытались по этому поводу пошутить: что это, мол, ты Волков, а волков бьёшь? Не хорошо, не по-родственному получается. Фёдор отшучиваться не стал, до перепалки не снизошёл, но так глянул и так презрительно сплюнул, что запал у шутников мигом иссяк и впредь шутить они не пытались.

Всё это было когда-то. А сейчас вот уж в который раз волчий вой не охотничий азарт поднимает в душе, а опускает на неё тоску, а в сердце – холод.

Вой не стихал. Фёдор встал со скамьи,, прошёлся вдоль окна, погладил висевшее на стене ружьё, поглядел на склонившегося над уроками сына Андрея.

Да-а-а, не в них, не в Волковых пошёл малец: охотой не интересуется, в лес ходить хоть и любит, но ходит не так, как сам Фёдор и другие мужики. В лесу Андрюха, то подолгу слушал стук дятлов, стрёкот сорок, а то прислонялся спиной к стволу старого дерева, задирал голову и смотрел в небо. Как чужой, не родной, прости Господи!

А ещё Андрюшка книжки любит. Часами сидит, читает. Раз Фёдор в шутку спросил:

Что ты всё, склонившись, сидишь? Что за истории читаешь? Рассказал бы отцу. Да что там рассказывать, про охоту, небось, и нет ничего?

И посмотрел на сына по-особому: склонив голову и чуть искоса. Так смотрел отец, когда вызвать сына на разговор, мол, покажи, на что способен. А сын серьёзно так сказал:

– Могу и про охоту.

Бегут по серым скалам сонным

Лучи начальные утра,

Тихи дыханием исконным

В рассвете севера ветра.

 

Вдоль речки стелется клубами

Летучий утренний парок,

Под ним шумит меж островами

Воды стремительный поток.

 

Поморье в утро входит нежно,

Но всё ещё в объятьях сна...

А мне легко и безмятежно, –

Душа в сей час любви полна. 

 

ЗАВЫВАЮТ БЕЛЫЕ МЕТЕЛИ

 

Завывают белые метели,

И берёз упругие стволы

За снегами вижу еле‐еле

На ладони северной скалы.

 

Что‐то сильно сивер разошелся!

Отчего‐то ныне забузил...

Он всю ночь с берёзами боролся,

На прибрежных островах шалил.

 

Сторона моя – во власти вьюги,

Весь заснежен берег у реки...

Ныне ветра воющие звуки

По‐особому тревожны и долги. 

 

У СТУДЁНОГО БЕЛОГО МОРЯ

 

У студёного Белого моря

В устье северной буйной реки,

На холодном поморья просторе,

Несказанно закаты ярки.

 

Здесь, где в золоте вольное море

Плещет воды о старый причал,

Полюбились вечерние зори

Над мостами и спинами скал.

 

Ох, как красен закат над рекою!

Пламеносная рябь на воде

Моё сердце чарует красою

Той, что есть на земле не везде. 

 

У СОРОКИ

 

Дождит на белый снег апрель,

Пейзажа линии плакучи.

В слезах поморья колыбель,

И над Сорокой катят тучи.

 

Но туч всевластье не навек,

Снесет назавтра их к востоку.

Осветит солнце моря брег, –

Весны тепло войдет в Сороку!

Так уж распорядилась жизнь: повзрослев, я оказался единственным из класса, сменившем родные пенаты на житие в другом конце России. Даже не в каждом отпуске выбраться на малую родину получается. А когда получается, как можно больше стараюсь общаться с друзьями детства – ностальгия, знаете ли, особого рода. 

Ровесники осели либо в нашем районном городке – «большой деревне», либо – в ближайших областных центрах. Контактируют мало: погоня за призрачной птицей материального благополучия, трудовые и бытовые проблемы, груз прожитых лет – у иных уж внуки – постепенно отдалили соклассников, сводя их случайные встречи к мини-диалогам: «привет» – «привет», «как дела?» – «нормально», «пока» – «пока». 

Я же стараюсь собрать наиболее близких приятелей на мальчишник, вытащить в лес, на пикник, или же свозить на рыбалку, хотя бы на время воссоединяя разобщенных временем и судьбой.

В одно такое отпускное застолье мы, пятеро мужиков в годах, когда-то соседствовавших за партами, солидно «накатили на грудь» и, сменив несколько тем, пустились в воспоминания о школе и учителях, в большинстве своем имевших прозвища – по характеру, внешности либо как производное от фамилии. Тут-то в моей памяти и всплыл преподававший у нас в выпускном классе физику Вячеслав Васильевич Лужкин.

– Вопрос: никто не в курсе, где сейчас Физик Славик проедается? – поинтересовался у собравшихся. – Поди, уж пенсионер? Или еще продолжает кому-то аттестаты портить?

– Тю, опомнился... – и Валерка Асмолов гулко-коротко гоготнул. – Он, можно сказать, давно суперпенсионер. Сверхперсональный...

– Ты что, и правда не знал? – удивился Валентин Путивлев. – М-да-а-а... Дела...

 

В десятом классе уроки физики поначалу у нас вел срочно мобилизованный под ружье пенсионер со стажем: что-то там у директора с учительской единицей к сентябрю не срослось. Прадедушка, как сразу нарекли мы «запасника», предпочитал по классу не шаркать, а от звонка до звонка прочно гнездился на стуле. Материал объяснял не совсем внятно – есть такая поговорка: говорит всмятку. На опросах откровенно подремывал, оценки же выводил трудно, трясущейся сухонькой ручонкой. Впрочем, «классная» нас сразу предупредила: мол, Прадедушка – явление временное, подходящую «физическую» кандидатуру усиленно ищут. И таковая, действительно, вскоре обозначилась...

Раньше других обладателем особо ценной информации стал вездесущий дылда, «без двух «сэмэ» рост два «мэ», Валерка Асмолов. Неунывающий двоечник и фордыбака, по прозвищу Смола, он был неутомимым прикольщиком и вечно балансировал на грани фола в своих остротах, отчасти отдававших уродливо-сексуальным привкусом.

Вот, в тот год, первого сентября, вышли мы после занятий почти всем классом на реку – жара стояла прямо июльская. Смола нырял-нырял, да вдруг ка-ак вылетит с ревом на берег, а сам за промежность держится. Подскочил к нашей отличнице Таньке Дедовой, цап за руку и давай голосить:

– Ой, беда! Ой, беда! Быстрее в кусты, не дай погибнуть!

Мы так и обалдели – ничего не понимаем. Танька давай орать: отпусти, дурак, свихнулся! Смола же дальше голосит:

– Ой, гадюка за писюн укусила, за самую маковку! Ой, помоги, яд отсоси! Ой, помираю!

Вокруг – дикий хохот. Дедова, пунцовая, ругается, едва не матом. А Валерка чрезвычайно доволен, что опять в центре внимания оказался, и разговоров потом о сомнительной шутке будет – на всю школу.

Проблема сопоставления эпох и столетий – одна из самых интригующих в истории. Если взглянуть лишь на одну историю России, то и без вуали мистики мы увидим любопытнейшую панораму последних четырех столетий, когда, начиная с 17-го века, начало каждого столетия (а точнее его первые 20 лет) оказывалось и драматичнейшим, и судьбоопределяющим.

Итак, начало 17-го века. Природные катаклизмы. Голод. Смута. Иноземцы в Москве. Кажется, это – почти полный крах и державы, и самих основ цивилизации. Но… путь к возрождению начинается из провинции. Московия вновь встает на ноги.

Начало 18-го века. Петр Великий. Скорее колоритный, нежели благой для России. Сокрушение Швеции с ее лучшей армией в Европе. Преображение Московии в Российскую империю, и при этом чудовищное усиление бремени на народных плечах. Отсюда – и восстания, и бегство в Сибирь…, и общее колоссальное сокращение податного населения. В итоге в чисто военном отношении на ограниченный срок удается создать, видимо, лучшую в мире армию и соответствующую ей «инфраструктуру» – новую систему управления, развить промышленность…

Начало 19 века. Здесь главные события затянуты в узел отношений с Англией и Францией. В итоге: сначала разгромный для России и Австрии Аустерлиц. Тильзитский мир. Затем нашествие Наполеона. С чисто практической точки зрения, видимо, не слишком значимая героическая мясорубка при Бородино. Противник России оказывается в ее прежней столице, где начинает полыхать пожар, пагубный для русской культуры и одновременно для захватчика.

И каковы итоги этого двадцатилетия? – Русские оказываются в Париже, а Россия – «жандармом Европы».

Сравним все это с началом 20-го века, которое виделось многим, как заря Прогресса. Сколько технических и иных новшеств всего лишь за считанные десятилетия! Но… Россия оказывается втянутой в две тяжелые войны подряд: русско-японскую, и мировую. Разверзается Революция, переросшая в Гражданскую войну, завершившуюся «не очень успешной войной с Польшей». Войной, которую в какой-то мере можно тоже считать своеобразной гражданской, если учесть, что Польша какое-то время была в составе Российской империи.

Но здесь мы имеем дело просто с фактами событий, которые еще не дают повода для интригующей игры с цифрами. Однако живая история насыщена циклами. Хотелось бы обратить внимание, на то, что, как мне кажется, остается в тени. Это повторившиеся циклы в истории России и Японии. И каждый из них занял примерно тридцать лет – сорок – то есть время смены поколений.

Так, Россия, оказавшаяся к 1815 году на вершинах своего могущества, с тяжелыми для нее последствиями проиграла, блестяще начатую Крымскую войну. Оружие, включая флот, оказалось устарелым. Сухопутные генералы – слабыми, даже при высадке противника в Крым ничего ему противопоставить не смогли; снабжение и, говоря современным языком, логистика зачастую ужасными. Пишу по памяти, но, насколько помню, по словам Энгельса, целые батальоны русских солдат «погибали» на пути в Крым из-за плохого обеспечения и др.

Еще показательней случившееся в 30-х годах уже двадцатого века. Япония, которая после реформ Мэйдзи, пусть и с огромным трудом, а победила царскую Россию в начале столетия (при этом наиболее показательны были успехи флота, оказавшегося на острие научно-технического прогресса), в тридцатые была довольно быстро сломлена советскими войсками. Казалось бы, и дух самурайский сохранился, а с другой стороны, советская армия еще неопытна, многие традиции утеряны с потерей дворянства, а Советы победили. Я это вспоминаю, чтобы напомнить и другим: никакие славословия былых побед не способны изменить трагическую поступь Истории. Мало ли кто кого и когда побеждал. Подвиги отцов, дедов и пращуров так же мало говорят о потенциале страны и армии, как воспоминания о любовных приключениях юности.

Наверно, так оно и есть.

Никто не знает,

Зачем мы пребываем здесь.

Всё Бог решает. 

 

* * * 

Иного нам не суждено.

Здесь всё придумано давно.

Продумано, сотворено,

На блюдечке поднесено.

Нам остаётся лишь принять

И уповать на благодать.

  

* * * 

Перо моё, с тобой вдвоём

Рассвет встречаем в упоенье.

Душа нема в предощущенье –

Какое чудное мгновенье

Висит на кончике твоём! 

 

ЖИЗНЬ 

                               Малютка-жизнь…

                                       А. Тарковский 

Не малая и не большая –

Такая, какая уж есть.

Прими, ничего в ней не хая,

Не охая и не вздыхая,

За высшее благо считая –

Родиться здесь, крест чтобы несть. 

 

* * * 

Кто Он, где Он – ничего

Мы не знаем про Него.

Даже имени не знаем,

Но, коль трудно, простираем

К небу руки, молим слёзно,

Чтоб помог, пока не поздно,

Вразумил нас, дал нам сил,

Чтобы спас и сохранил. 

 

* * * 

А жизнь не так уж и горька,

Ну что ты, право!

Лазурь небес так глубока,

Так буйны травы.

Так щедро солнце на тепло,

Так звонки песни

С зарёй встающих на крыло

Певцов небесных.

Лишь стоит оглянуться, и –

Прибудет радость.

Всем сердцем ощутишь своим

Не горечь – сладость. 

 

* * *

Что бы там ни говорили,

Что бы там ни утверждали,

А невзгоды вечно были,

Нынче есть и будут дале.

 

Как и прежде, будут беды

Разрывать сердца на части.

Только горечь их изведав,

Ощутить возможно счастье. 

 

* * *

О, это светлое прозренье!

Чтоб свет в душе моей не гас,

Рождаюсь снова каждый день я,

И каждый день – как в первый раз.

 

Не знаю даже, сколько лет мне,

Ведь, как весна, свежа любовь.

Годов влиянье незаметно –

Я каждый день рождаюсь вновь.