Новый День №33

Однажды я поймал белочку, точнее белочка поймала меня. Кто знает, о чем я говорю, должен понять, что эта тварь не нуждается в поисках. Она приходит сама, когда ее совсем не ждешь. И уже ты сам барахтаешься в ее сетях, как муха в паутине мохнатого хищника. Так и с белкой. Вырваться из ее когтистых лап самостоятельно невозможно, потому что нет понимания, что с тобой происходит что-то помимо воли и сознания.

Разумеется, опытный алкоголик, вроде меня, всегда чувствует приближение белки. Врачи называют это состояние предделириозным. Delirium tremens в переводе с латыни «трясущееся помрачение», алкогольный делирий — «белая горячка». Это уже в народе ее окрестили ласково — белочка. Боже упаси, попасть в ее лапки.

А я попал. Попал, что называется, конкретно. Симптомы приближения горячки были, но я не обратил на них особенного внимания, выпить уж больно хотелось. А приснился мне накануне кошмар, внутри которого я оказался с полным ощущением реальности происходящего.

Привиделось, будто я проделал пешком в подъезде путь с девятого этажа вниз и обратно. Заходил без звонка в квартиры соседей, брал что-то ценное в прихожей и складывал в пакет. Вернулся домой с полным багажом чужого добра.

Я хоть и алкоголик со стажем, но никогда в жизни не брал чужого. Воровство в любой форме противно моей природе человеческой. Так меня воспитали родители. Тем страшнее был сам кошмар, в котором я занимался разбойничьим промыслом. Но это был сон внутри сна. Очнулся я от сильного стука в дверь. Открыл, а ко мне вваливаются все соседи, которых я обокрал. Не дают мне сказать ни слова, стыдят, ругают площадной бранью, а сосед снизу тащит за шиворот мою жену, с которой я уже год как развелся. Но в кошмаре я этого, как будто, и не подозревал.

— Ольга, — оправдываюсь я. — Ты меня знаешь. Я ничего ни у кого не брал. Это ложь. Не мог я этого сделать. У меня два высших образования.

И плачу как ребенок. И стыдно мне так, что хоть вешайся.

А один из соседей, мастер спорта по боксу, подходит ко мне без слов и бьет по лицу. Кругом кровь, визг, хохот. Жена спешно снимает с себя драгоценности и раздает соседям. Я кричу, что продам квартиру и рассчитаюсь со всеми. И снова хохот. Другой сосед, грузчик из магазина поворачивается ко мне и резким боковым справа бьет кулаком в нос.

Тут я снова просыпаюсь. Никого нет. Кровь на подушке. Голова трещит как после нокаута. Все еще находясь под воздействием кошмара, выхожу в подъезд и первым долгом иду к соседям извиняться.

— Тетя Клава, я у вас что-то брал? Что? Телевизор? Стиральную машинку? Хрусталь? Часы? Золото? Клянусь, продам квартиру, рассчитаюсь.

Тетя Клава вертит указательным пальцем у виска и произносит:

Конфликт этот стартовал в позднебрежневские времена. 

У завуча-историка, двадцати лет потерявшего на фронте ногу выше колена и начинающим педагогом заполучившего незавидное прозвище Раскладной – при ходьбе негнущуюся деревяшку приходилось выносить по дуге вбок, – было двое детей. По сути, из разных поколений. Дочь пятидесятого года рождения и сын шестьдесят восьмого: дважды отцу тогда уже стукнуло сорок четыре. 

Последыша назвали Толей. Рос он вездесуще-суетливым, по любому поводу спеша высказаться. В каждой бочке затычка. Это именно про него. 

Впрочем, учился паренек почти на одни пятерки. 

Еще с младших классов его, легко забываюшего о своих обещаниях, окрестили Болтуном. Позднее прозвище это фатально переродилось в сходно-тухловастенькое – Болтыш: так называют неоплодотворенное, без зародыша, яйцо. Негожее ни под наседку, ни в пищу. Толик не единожды дрался, не желая мириться с позорной кликухой. Раз даже к отцу воззвал: как бы от нее избавиться?     

– А никак, – ответил тот. – Не удастся. По крайней мере, в этой школе.

– Между прочим, в нашей выучке тебя втихую тоже дразнят. Знаешь кем? – раздраженно вырвалось тогда тайное у сильно раздосадованного мальчишки.

– Конечно, – разительно удивил его в ту минуту отец.

– И не обидно? 

– Ну еще бы… Ведь не сам же я себя по дурости ноги лишил. Или вот наш физрук Староконев – глаза. Ты про его-то прозвище в курсе?

– Ага. Косой. Говорят, вроде по пьяни прицелом на сук напоролся.

– Эх ты, охальник! Слышал звон… Василий Николаевич – фронтовой летчик. После тяжелейшего воздушного боя – один против трех «мессеров» – чудом, с осколком в глазу, до своих дотянул, истребитель спас. Он этот осколок и им располосованный шлемофон как память о боевой юности хранит. Мы Родину от нелюдей защищали, а вы, по глупости малолетней да необъяснимой жестокости, за наши раны и кровь нас же – и носом в дерьмо. Не судите, да не судимы будете. Фраза хоть и библейская, а бесспорна. Впрочем… И с телесными изъянами надо стараться жить полноценно. Ну а ты, сын, прозвище свое поделом заслужил. За язык без костей, за необязательность, за «и так сойдет».

– Но я ж не знал… – рефлекторно тронул мальчишка овальную плоскую родинку-лентиго на левой щеке. – Про физрука, значит… А он сам не рассказывал… – окончательно съехал паренек с темы собственной кликухи. 

– Зачем? Я ведь тоже всякому не объясняю, что в танке горел. Гадости же и про меня измышляют. Мол, во хмелю под поезд угодил, и прочее в том же духе. 

Толик смущенно отошел от отца…

Эти две истории произошли уже давно. Первая очень давно, а вторая просто давно. Но их значение трудно переоценить, ибо обе они напрямую относятся к понятию – чудо.

Первая произошла еще в 90ых. В тот год я только принял крещение. Это было сложное время поиска себя вероятно в масштабах целого народа. Старая идеология была отрезана, не столько даже политическими событиями, сколько явной нехваткой ответа на весь спектр вопросов, волнующих нас. Все бросились кто-куда. Кто-то увлекся восточными идеями, кто-то «уехал» на индийских или буддистских делах, кто-то залез в оккультизмы, в серьез верил гороскопам и Кашпировскому. Это было неизбежно, ибо и доктрины потребительского безбожия (уже открыто противопоставленного Библии) тогда так явно еще также не было. По улицам ходили кришнаиты, били в свои бубны, панки пили водку с подъездных ступеней, где-то начинали появляться деревянные идолы с мисочками, ленточки на деревьях, гаражи вдоль путей электрички непременно украшались коловоротом и надписью «эльцин» черным углем. Но подлинным богом, конечно, тогда был только доллар. В него «верили» все, и так же серьезно, как когда-то в коммунизм через 20 лет. Точно также все ждали от «него» счастья и полного удовлетворения, и единственной проблемой бытия была только его «вечная нехватка», а вот как «заработаем», тогда... Но не заработали. Тысячи сгинули в бандитских переделах, тысячи спились – сначала от соблазна, потом от нищеты. Огромная страна, в которой изначально лишь не хватало хорошего редактирования – нормальной координации – на глазах пустела и становилась очень маленькой. Сначала в головах, а потом и на карте. И вот именно эта эпоха совпала со вхождением в мир нашего поколения. Мы искали своих богов на фоне этого всего. Ибо в детстве не до богов, все игры, а потом уже все работа – а вот, как раз в отрочестве-юности и происходит их реальный поиск и выбор. И так у меня и появился на груди крестильный крест. На цепочке. Тогда все было на цепочках. Это очень интересный психологический факт, мы еще все равно не осознавали ЧТО это, ведь украшение носят именно на цепочках. Но крест, не украшение. И вот зимним поздним вечером, на грязных ступенях нашего, хоть и очень творческого, но совершенно заброшенного тогда на произвол судьбы, Гитиса на Таганке, эта цепочка у меня как-то порвалась, крест как-то выскользнул и полетел куда-то вниз тихо звякнув. Я искал его не менее часа, а пролетов было всего четыре этажа – ничего. Нигде. ПУСТО! Крайне расстроенный я шел домой, думая, конечно, что это не случайность. Что это плод моих разных мыслей, в том числе сомнений, соблазнов в том, туда ли я иду... Ведь крещение действительно является не просто обрядом. Там начинаются разные интересные вещи, после крещения, это знает всякий. И вот на другой день. Хмурый и холодный. Я уныло поднимался по ступеням на послеобеденную лекцию (с утра мы курсом обычно занимались в ДК МЭЛЗ на Электрозаводской), твердо уверенный, что крест у меня забрали не случайно, а именно за эти мысли и сомнения – и в самом видном месте пролета второго этажа я его нахожу. Я хорошо помню, что обыскал вчера все! Это место также! Каждую ступень, подвал междупролетья! Если не вечером, то к этим 15.00 сегодня по лестнице уже прошел весь Гитис. Единственно, что удовлетворит 100% физиков, что изменилось освещение – из окон свет. Но слабый. Зимнего и очень хмурого послеобедья.

Конец зимы, начало лета

соединились в слове этом,

крича на тысячу ладов.

И, как соски, набухли почки –

природы болевые точки –

в предощущении родов.

 

Праматерь вздохов на скамейке,

весна, смешны твои ремейки,

но вновь, как в юности, клюю

на эту старую наживку,

твою прекрасную ошибку,

вечнозелёное "люблю".  

 

*** 

Ни с орбиты ещё, ни с ума я

не сошла, и чумные пиры

принимаю твои, принимаю

и удары твои, и дары.

 

Распахнулись небесные вежды.

Ищет радуга встречной руки.

И надежды в зелёных одеждах

оживают всему вопреки. 

 

***

Выше окон, выше крыши,

выше солнца синева!

Неужели ты не слышишь,

как во мне кричат слова?

 

А снега уж не отбелишь,

в лужах моют их лучи...

О тебе лишь, о тебе лишь

и капели, и грачи.

 

В мире мне, как в шубе, тесно,

и сосулькой тает грусть.

Я шепчу тебя, как песню,

как молитву, наизусть.

 

И несёт всё выше, выше

тёплой нежности волна.

Неужели ты не слышишь,

как во мне кричит весна?

Сегодня родился на свет человек.

Малыш. В день великой победы.

Как имя дадим мы ему, споров нет,

Уж очень похож он на деда!

 

Его дед геройски погиб на войне,

Сражаясь с врагом за свободу.

На свет появился чтоб в мирной стране,

И выбрал свою бы дорогу.

 

Любил он смеяться и радостно жить,

Мечтал стать великим поэтом,

Умел он так нежно и верно любить,

С любимой встречал он рассветы.

 

Когда уходил от родных на войну,

Он с теплой надеждой отметил:

«Вы так не волнуйтесь, ещё поживу,

Врага разобью и приеду».

 

Геройски сражался за родину дед,

Он стал ей щитом и защитой.

С почётом нёс службу тяжёлых тех лет

Родной земле, кровью залитой.

 

В достатке чтоб рос мальчуган и в любви.

Не ведал страданий и боли,

Что выпала дедам в жестокой крови,

Не знал, чтоб тяжёлой той доли.

 

Сегодня родился на свет человек,

Малыш. В день великой победы.

Как имя дадим мы ему, споров нет.

Он будет похожим на деда.

Петрович выбрался из трамвая на конечной остановке и закрутил головой в поисках знакомых, никого не приметив, махнул рукой и неторопливо пошёл вдоль длинного заводского забора. С одной стороны высоченный забор, за которым мрачные цеха и оттуда постоянно доносился шум и грохот, а напротив забора, через дорогу начинаются дачные участки. Здесь, возле проходной, в основном получило заводское начальство. Всё под рукой: работа, гаражи и дачи. Правда, между ними затесались простые работяги. Этих сразу отличишь по заборам. У начальства-то металлические, высокие или из кирпича выложили, а поверх колючую проволоку натянули, чтобы никто не залез, а рабочие строили из всего, что под руки попадало. У одних из штакетника, у других забор из разнокалиберных досок, а вот Иван Елисеевич умудрился сделать из старых дверей. Да-да… И где достал столько дверей, никому не говорит. Даже небольшую будочку из них смастерил, а потом обшил рейкой, и получилось довольно-таки симпатичный домик. Но больше всех удивил Кузьмич, который работал столяром или плотником — Петрович не помнил. Этот Кузьмич построил будку из обрезков древесины. Выписал двадцать или тридцать кубометров отходов, напилил, как кирпичи, всё под один размер и выстроил будку, а остальной хлам к баньке перетаскал. Безотходное производство, так сказать. Все посмеивались, когда начинал строить. А когда отгрохал будку, да резные ставенки приладил, да крылечко резное, с других улиц на его теремок приходили полюбоваться. Особенно женщины приходили. Охали, ахали, а потом мужикам экскурсии устраивали и плешь проедали, чтобы такой же теремочек поставили, а может и получше. А Кузьмич сидел на крылечке и посмеивался, а сам думал, что ещё эдакое смастерить. Правильно говорят, что голь на выдумки хитра…

— Петрович, меня подожди, — донёсся голос и, оглянувшись, он увидел, как по дороге, торопливо перебирая коротковатыми ногами, шагает мужичок, с рюкзаком на плечах. — Здорово! С прошлого года не виделись.

— А, Володька, здорово, коль не шутишь, — приостановился Петрович. — Давно сезон открыл?

— Сегодня впервые пошёл, а что? — догнал мужичок и сунул ладошку, здороваясь. — А ты когда открыл?

— Я уж раза три или четыре был, — нахмурив густые бровищи, сказал Петрович. — Ещё по снегу приходил. Кое-как пролез. По крышу замело, заборов не было видно. В ёмкость снегу набросал, бочки набил…

— А, правду говорят, что опять по огородам лазили? — быстро перебирая коротковатыми ногами, сказал мужичок. — Егоровну встретил на прошлой неделе, она сказала, будто Мамай по участкам прошёл. Всё подчистую выгребли. Сволочи! — и заматюгался.

— Да, Вовка, почистили наши огороды, — завздыхал Петрович. — Каждый год налёты делают, а милиция ворон ловит. Под носом дачи, а они сидят и будто не видят, что здесь чужие машины мотаются. Всё видят, но палец о палец не ударят, чтобы выйти и остановить. Ну, ты приподними задницу-то, шагни за порог, останови машину, да в кузов загляни и спроси, откуда вещички-то? И всё, можно брать под белы рученьки и в тюрьму его. Так нет, сидят и не шелохнутся, потому что им лишняя головная боль не нужна. Зато, как недавно говорили, случайно поймали какого-то алкашонка или бомжа, на него повесили все кражи и отправили в тюрьму.

О, как нас много - играющих словами

Жонглёров фраз, намёков, смыслов!

Спасаясь, мысль играет с нами,

Души движенья обессмыслив...

 

******* 

Когда два кровотока бьются в унисон,

И нежность заполняет мир собою,

То каждый выдох – будто сад весною… 

И каждый жест – как бесконечный сон.

 

******* 

Твоя ладонь лежала у меня в руке.

А волосы твои скрывали наши лица.

Чтоб всем казалось – это поцелуй

Соединяет нас. Но он мне только снится... 

 

******* 

Мне сказано однажды: "Я так хочу быть с вами в наших снах..."

... А вещий сон приходит к нам тогда, когда душа впотьмах...

 

*******

Когда приходит час ночной расплаты,

Прах отряхнувши повседневной суеты,

Все, чем судьба и жизнь твои богаты,

Переоценкой обесцениваешь ты.

 

******* 

Как пылко рдеют щёки юной цветонессы,

Когда цветы в её руках - призыв к любовной мессе!..

 

******* 

Колеблется в руке вдруг поцелованный цветок.

Пыльца мимозы - желтизной поверх румянца щёк.

Но поцелуй унёс пыльцу со рдеющей щеки.

Желтеет отпечаток губ на белизне руки...

Даже не пахнет весною.

Апрель зимним звуком разбужен:

Громко хрустит под ногою

Ломкий ледок на лужах. 

 

* * * 

Восхода

превосходна

акварель!

Переводной картинкой –

небо в луже.

Так дружно

с крыш обрушилась капель, –

хрустальным звоном

зябкий мир разбужен. 

 

* * * 

Сосулька свесилась с карниза,

Чечётку выбила капель,

И, подчинясь весны капризам,

От прели захмелел апрель. 

 

* * * 

Апреля

прелесть вся

в полутонах,

в нечёткости

любого очертанья.

Его непросто

выразить в словах, –

он из намёков весь

и умолчанья. 

 

* * * 

Лес пребывает в тишине,

Прозрачен – сколько хватит взгляда.

Земля как старая шинель

От прошлогодних листопадов.

 

Но что за яркость желтизны

На бубенцах у первоцвета!

Не может быть без новизны

Земля разбуженная эта.

Снег валил дней пять, мягкий, как перина, надоедливый до однообразия и сухой, как крупа.

По ночам вдали грохотало, – словно проносились тяжелые длинные составы, и было слышно, как на стыках стучат колеса. Иногда гудело, как тысяча басовитых струн, и билось розовато-мертвенное пламя в полнеба.

Но все это не имело к ним никакого отношения.

Они ночевали в сугробах под деревьями, вылезая по утрам на девственно-белую равнину, утрамбовывали пятачок перед норой и разводили костер. На морозе снег скрипел, как несмазанные дверные петли.

Потом жадно глядели на вспыхивающие сосновые ветки и ждали, когда будет готова еда. А через час снова были в пути. Но перед этим Он успевал проглотить пару страниц из потрепанной книги, которую запихивал в глубокий карман, и когда у них случались привалы, поглаживал обложку, не рискуя достать и испортить удовольствие легкомысленным пятиминутным наскоком.

Вначале Африканец бежал то впереди, то сбоку, слизывая вислые белые хлопья с развилок кустов и проваливаясь по брюхо, потом пристраивался позади, и по частому дыханию и порой – царапанью когтей по задкам лыж, Он убеждался, что пес рядом.

Местность была однообразная. Разросшиеся леса – пустые и застывшие. Одиночные строения – почти неразличимые под белыми наплывами, изредка – поля, поросшие невысоким заснеженным кустарником. Нелепые акведуки, провисшие провода, железнодорожные станции.

Один раз они вышли на дорогу и долго шли, потом углубились в лес и повернули на север. Города они обходили.

Пригороды начинались домишками, разбегающимися опорами, угадывались еще издали, еще до того, как на горизонте начинали маячить крыши высотных домов. Или выползали сразу за соснами квадратными коробками с темными, немыми окнами.

Но в тот день они почему-то не свернули вовремя, и Он понял это, когда они выскочили на голую равнину озера и увидали, что над вершинами деревьев на противоположном берегу появились черные глазницы многоэтажек. Их было пять или шесть, и Он подумал, что наверняка дальше начинается квартал – настоящий квартал, с настоящими витринами, возможно – даже метро, подземные переходы, брошенные квартиры с библиотеками, где наверняка можно найти интересную книгу, холодные, но все же ванные с сухими пауками по углам, деликатесные консервы, которые теперь доставать все труднее и труднее, стекла, за которыми падает снег, столы, за которыми можно сидеть, и – те существа, с которыми лучше не встречаться, а если уж и встречаться, то во всеоружии знаний, которых нет и вряд ли будут. Но то, что город – это опасно, Он знал, и Африканец – тоже, потому что у них уже был опыт, который научил чувствовать загодя, быть готовым наперед, отсекать неожиданности, – кроме одного – подчиняться холодному рассудку, логике, потому что логика и рассудок в новом мире давно стали ложными и не всегда срабатывали, потому что в основу были заложены иные начала и иное миропонимание, которые не всегда просчитывались, потому что человеческие чувства теперь всегда и везде проигрывали, и они понимали это.

В середине зимы 1946 года на территории Великобритании работала Советская миссия по делам репатриации. Одному из сотрудников этой организации позвонили из близлежащего военного госпиталя.

 Представителя Советского Союза срочно хочет видеть канадский офицер, находящийся у нас на лечении.

Чиновник советской миссии, отправился на встречу с раненым офицером.

Им оказался бывший узник немецкого концлагеря. Он считал необходимым сообщить полномочному представителю Советского союза «чрезвычайно важные сведения».

Майора канадских вооруженных сил звали Седдон Де-Сент-Клер.

«Я хочу поведать вам о том, как погиб ваш старый генерал.

Рассказ этого канадца стал первой ласточкой в расследовании страшной смерти известного человека.

Герой нашего повествования с малых лет знал, кем станет. Его заветной мечтой было продолжить дело начатое отцом и дедом.

Когда пришло время, он поступил в Сибирский кадетский корпус, однако, несмотря на старание, проявленное в учёбе, числился там среди «неблагонадёжных».

Дело в том, что его старший брат, участвовал в революционном кружке, созданном в Казанском университете, вместе с ещё одним молодым радикалом – Владимиром Ульяновым. Но если будущий вождь революции отделался только исключением из университета, то брат оказался в тюрьме, где впоследствии и умер.

Юноша учился блестяще и, по окончании кадетского корпуса, поступил в Николаевское инженерное училище.

Из всех военных специальностей его более всего привлекло строительство укреплений и оборонительных сооружений.

Талант молодого офицера впервые ярко проявился в русско-японскую кампанию. Он укреплял позиции, наводил мосты через реки, устанавливал средства связи и проводил разведку боем.

С 1918 года – герой нашего повествования служил в рядах только, что созданной Красной армии. После окончания гражданской войны работал в руководстве Инженерного комитета Главного управления РККА. Затем преподавал в Военной академии имени Фрунзе.

В феврале 1934 года был назначен на должность начальника кафедры военно-инженерного дела Академии Генштаба.

Перед самым началом Отечественной войны был командирован в Западный Особый военный округ для проверки готовности оборонительных сооружений. Очень придирчиво осматривал то, что когда-то сам проектировал.

Из официальных источников нам известно. – Штаб 10-й армии, куда за несколько дней до того переехал наш герой, уже 27 июня оказался в окружении. Стали с боями прорываться к своим. В августе 1941 года при попытке прорыва был тяжело контужен в бою. В бессознательном состоянии, захвачен в плен.

Сильный всегда силен.

Даже когда влюблен,

Даже когда обманут,

Даже когда уязвлен,

 

Даже когда беден,

Даже когда стар,

Даже когда болен,

Даже когда устал,

 

Даже когда покинут,

Даже когда избит,

Даже когда искалечен,

Даже когда убит. 

  

ПОДРАЖАНИЕ ОМАРУ ХАЙЯМУ 

Дарить любовь - и взять ее назад...

Но солнце не берет назад тепло.

Подруги след простыл - скажи: «Мне повезло!

Пустое место позабыть я только рад!»

  

ВСЕ ПРОЙДЕТ

Бывают трудноуловимые мгновенья,

Что чувств настрой меняют навсегда,

Что для тебя навек - очаг сомненья,

Для остальных же - блажь и ерунда.

 

В глухой тоске ты тихо наблюдаешь,

Как жизнь вперед сама собой ползет,

И мудреца с усмешкой вспоминаешь,

Сказавшего когда-то: «Все пройдет».

 

[ЛЮБОВЬ]

Мой голос предает меня, бывает,

Хрипит, сипит и жалобно пищит,

Где мощь нужна - он подло замирает,

Где страсть нужна - пискляво верещит.

 

Но милая услышит все, что надо,

Не слухом - чувством движима она,

Любой мой лепет - для нее отрада,

Ей не слова - любовь моя важна.

Ты помнишь нашей улицы дворы?

Хоккейные-футбольные коробки?

Фрагменты удивительной игры

И самой важной в жизни тренировки?

 

В футбол играл и умный, и дурак.

В футбол играл почти что каждый парень.

Футбол на нашей улице был как,

В Бразилии скорее популярен.

 

В игре никто не экономил сил,

И каждый мог без преувеличенья

Сказать, что в ней искал и находил

Своё лицо, своё предназначенье.

 

Не просто отыскать своё лицо,

Единственное, не для протокола.

Шлёт пас на выход Виктор Кузнецов,

А пас — язык и жизни и футбола.

 

              хххххх 

 

За тренировкой наблюдая,

Наш тренер часто повторял:

«Футбол, друзья, игра простая:

Открылся — получил — отдал».

 

И каждый слышал эту фразу,

Но продолжал в душе твердить:

«А может, попытатться сразу,

Открывшись, самому забить?»

 

Жизнь, как игра, стремглав промчалась,

И только редкому из нас,

В конечном счёте удавалось,

Открывшись, дать ответный пас.

Сегодня в мемуарах, прочих литературных текстах, да и просто разговорах устоялся штамп, что фронтовики не любят вспоминать о войне. Прямо такие скромняги, куда там… Хотя, может, и не любят. Но не все. Поэтому я предлагаю вам воспоминания моего соседа, дяди Пети Пронькина (царство ему небесное!) который, может, тоже не любил вспоминать, но иногда (особенно когда ему наливали) всё-таки вспоминал. Одно из таких воспоминаний и предлагаю вашему прочтению, вниманию и, надеюсь, пониманию.

 

После Победы наша часть осталась в Германии, в тридцати пяти километрах юго-восточнее Берлина, в небольшом немецком городке с трудно произносимым для русского языка названием. Время было не просто чудесное. Время было сказочное хотя бы потому, что кончилась, наконец, эта растреклятая война, никто никого не убивал, никто ни в кого не стрелял, и вообще с утра до ночи и с ночи до утра стояла совершенно непривычная для, нас прошедших через годы боёв и прочих военных «суровостей», спокойная размеренная и, главное, МИРНАЯ тишина.

 

Естественно, что многих из нас потянуло к этой самой мирной жизни. А что за мирная жизнь без женщин? Те более, что в городке их хватало. И наши офицеры (да и некоторые солдаты и старшины) начали знакомиться с местными фрёйлинами и фрау. Вот и командир кавалерийского взвода, старший лейтенант Куйдайбердыев, по национальности то ли казах, то ли киргиз, познакомился с немкой по имени Ева. Старшина Егоров был свидетелем того, как Куйдайбердыев её впервые увидел. У него глаза на лоб вылезли и рот раскрылся сам собой, рассказывал Егоров. И немудрено: после четырёх лет (Куйдайбердыева в армию призвали осенью сорок первого) крови, грязи, яростных кавалерийских атак на пулемёты, которые косят тебя в упор, гибели верных, надёжных товарищей, за каждого из которых, не задумываясь, отдал бы свою собственную, такую же, как все эти годы, яростную, кровавую и отчаянную жизнь - широченная, здоровенная, сисястая и жопастая, белотелая блондинка в шикарном платье и широкополой шляпе, украшенной яркими цветами. Килограммов сто (никак не меньше) мяса, костей, откровенно бл.дских глазок и похотливых улыбок, умело маскируемых под невинные девичьи.

 

И до того Куйдайбердыев в эту Еву втрескался, что решил на ней непременно жениться. Даже несмотря на то, что подобные браки вышестоящим командованием были категорически запрещены.

 

Вообще, Куйдайбердыев был не совсем типичным восточным человеком. Неженатый красавец, с великолепной фигурой, он почему-то робел в общении с противоположным полом и оценивал женщин исключительно лошадиными параметрами. Моя жена, говорил он убеждённо, должна быть красивее любой лошади. 

Теперь несколько слов об этой самой Еве. О, это оказалась та ещё пройда и бикса! С первого взгляда было понятно: эта жгучая блондинка с высокой грудью и ямочками на щеках – настоящая хищница, и уж своего никогда не упустит и не уступит.

В нашем доме тепло и покойно,

Здесь по-прежнему только свои:

Тот же чайник, часы, рукомойник,

Что по каплям отсчитывал дни.

 

А в солидном вишнёвом комоде,

Под покровом линялых платков,

По забытой изысканной моде

Кипой вышитых воротников –

Пара туфель совсем не хрустальных.

Только детский какой-то размер.

Так ни разу и не станцевали

На изящный старинный манер.

 

Где ж они эти добрые люди?

Унесла их Забвенья река,

Но как прежде их Золушка любит

И крахмалит для них облака.

 

Я тебе приготовила ужин,

Ожиданьем наполнив бокал.

Если кто-то особенно нужен  –

Очень вредно не ездить на бал.

 

Золотая умчалась карета,

Поминальная стихла свеча.

Мне же – мачехе прятаться где-то,

По тебе всё скучать и скучать… 

 

***

 

Говорила бабушка, старость празднуя:

«Я ещё тудыличи в могуте была!*» 

Трудовые, праздные, будни разные, 

Чередою праздников кабала.

 

И недавно вроде бы было детство, 

Близко-близко лужи, земля, трава. 

Быстро-быстро бьётся комочек сердца. 

Жизнь уже случилась,

сбылась,

была...

Разгоревшийся в апреле скандал вокруг «Голоса» с детьми зацепил и меня. И, прежде всего, тем, что мне показалось смещением акцентов, столь не редким в наших масс-медиа. Ведь о чем спорят до изнеможения? – О том, как набирались голоса голосовавших за того или иного исполнителя. Было ли голосование честным... Конечно же, и это все может быть значимым. Но, на мой взгляд, главное-то не это.

А что же? То, что осталось почти не слышимым из-за шумихи о возможных подлогах, в которую невольно оказались втянуты и дети, что, опять-таки, на мой взгляд, не намного нравственней смакования детской порнографии. Дети-то – молодцы…

Но что же тогда значимей спора о распределении конкретных мест? – Не буду тут оригинальным, но к своим суждениям я пришел совершенно самостоятельно, безо всякой опоры на интернет или те или иные авторитеты. Суждения мои и вопросы очень просты. И главное в них то, что наши масс-медиа и бесчисленные шоу все чаще перемещают нас в миры картонных декораций и страстей. И проступает куда большая беда, чем рождающее споры голосование. Беда эта – в непрестанных атаках на честный разум.

Я – не квасной патриот. Не враг иноземного. С раннего детства мое поколение привыкло наслаждаться песнями и сказками самых разных народов мира. Мы сопереживали парижскому Гаврошу, восхищались ловкостью и мужеством индейцев, окунались в приключения мушкетеров и буссенаровского «Капитана Сорви–голова». И это все естественно, так же, как естественным было восхищением итальянским чудо-ребенком Робертино.

Но вот поют дети. Поют в России. Поют перед аудиторией, рассчитанной на миллионы. Талантливые дети. Подготовленные дети. А пение их скользит над головой, как ветер над вершинами лесных сосен.  И сквозь все это сквозит что-то не настоящее, «не всамделишное». Поют для русскоязычной аудитории, но не по-русски. Ладно бы для спецов.  Но в проекте – для аудитории достаточно массовой. И дело тут не в том, на каком отдельно взятом языке поют: русском, казахском, английском либо ином, а  честном подходе к вопросу об элементарном понимании.

Я не музыковед. Но, если по-простому, то, что такое песня, каковы ее слагаемые? Выделим три: это музыка и голос, но еще и слова, и душа, в эту песню вложенная.  Для меня песня без понятного текста, слишком уж часто напоминает кулинарные изыски, на которые можно смотреть, чей аромат можно вдыхать, но которые нельзя попробовать на вкус. Конечно, немало случаев, когда и одной музыки достаточно. Но понимание Слова удваивает силу песни, будь то «Летят перелетные птицы», или «Каким ты был, таким ты и остался» и т.д., и т.п.

А тут огромной аудитории предлагают оценить то, что она в немалой своей части способна оценивать лишь на треть – исходя только из услышанного и увиденного, но не понятого. Но можете ли Вы себе представить подобное голосование при оценке позиции на шахматной доске, голосование, в котором формально могут принять участие даже те, кто лишь знает название шахматных фигур?

Память подобно мозаичному рисунку сохраняется в нас отдельными самоцветными камушками, тончайшими изразцами, стеклянными осколками али только всплесками, лепестками, лохмотками событий. Она остается в нас частями произошедшего, одиночными эпизодами снов, особенными звуками и легким ароматом цветущей на Кубани в апреле месяце вишни.

Сопрягаясь, складываясь, эти единичные фрагменты событий, составляют целостное полотно твоей жизни. Соприкасаясь, переплетаясь с жизнью, памятью твоих родственников, родителей, предков создают летопись твоего рода. Сочленяясь, соединяясь с памятью обок живущих людей: друзей, соседей, знакомых или незнакомых, они творят историю твоего народа, страны, государства. И лишь затем из той монументально сложенной поверхности формируется изображенное произведение, мозаичный рисунок нашей голубой планеты, Земли.

Впрочем, в каждом человеке понимание памяти первоначально существует именно в отдельной, единичной, краткой форме... в том самом самоцветном камушке, тончайшем изразце, стеклянном осколке. 

Ей было двадцать три года, когда началась Вторая Мировая, крупнейшая в истории человечества кровопролитная война, в истории нашего народа названная Великая Отечественная. Единственная дочь, единственно уцелевший из пяти рожденных детей вже значимо немолодых родителей, каковые в свой срок схоронили первых супругов. Молодая, красивая со столь выраженным греческим профилем и светло-русыми волосами, небольшим ртом и воочью выраженной галочкой на верхней губе. Стройной, тонкой талией и горделивым взглядом карих очей. Еще совсем юная, одначе успевшая пережить гибель своего любимого, давеча похищенного из ее рук костлявой хваткой смерти, так и не сумевшего побороть тяжелую болезнь. Кажется, она всего-навсего миг назад вздохнула полной грудью, не затем чтобы вновь найти и познать, а затем чтобы сберечь и пронести сквозь жизнь любовные чувства к тому единственному кто дышал в такт ее сердцу, а днесь помолвленный самой смертью, стал супругом сырой земли. Кажется, был один вздох каковой отделил ее горе от еще более страшного, масштабного горя, величаемого -Война!

Война! Звучало в эфире радио из уст Юрия Левитана.

Война! Сия боль, трагедия витала средь людей, что как один поднимались, вступая по призыву и добровольцами в ряды Советской армии.

Война! Она эхом ударила и в маленький дом Вали, отразившись от склоненных голов отца и матери, когда, обнимая и пряча взор, провожали они ее, единственного своего ребенка, на войну. 

Что из тех военных событий ей особенно запомнилось, отложилось в памяти, сочленившись с мозаичным рисунком истории. Дней... недель... месяцев... лет ратной службы, когда молодой, красивой с греческим профилем девушке пришлось водрузить на свои плечи радиостанцию РБ, а в душе тянуть груз ответственности за собственный род, сопровождаемый молчаливыми (как сие принято у нас) слезами матери и напутственными словами отца "поберечься". Очевидно, не очень много, как невозможно упомнить всего пережитого, выстраданного, потерянного, кое сам мозг старается схоронить, упрятать, чтобы даровать возможность продолжить жизнь и борьбу за идеалы, Родину, семью всегда основывающихся на собственном восприятии и воспитании человека. Безусловно, вспоминалась гибель товарищей, тянущая вниз своим немалым весом радиостанция РБ. Тягучей дымкой вставал в памяти бой, указания командира бросать РБ и отступать. Однако радиостанция, вопреки отступлению, осталась на плечах, словно напоминание, что необходимо вернуться на досель оставленные позиции, местность, край, свою землю.

Яичные скорлупки - как осколки

Забытого с годами волшебства.

Того гляди: блеснут в руках иголки,

Которые не сломаны едва.

 

Кулич пасхальный - словно царский терем,

Где прячут Ненаглядную Красу,

На сто замков закрыт. А ключ потерян

В дремучем, заколдованном лесу.

 

Как быстро память возвращает сказку

Уставшей от реальности душе...

 

Все очень даже просто: дождь на Пасху -

И до утра не кончится уже. 

 

* * * 

Хромые стопы амфибрахия

Уже споткнулись о весну.

Последний снег из нас вытряхивал

В небесную голубизну,

Последний лёд из нас вытаивал

Апрель – почти без выходных,

Чтоб вновь обозначалась талия

Среди сугробов шерстяных,

Чтоб забывалось одиночество

Среди истаявшего льда...

 

Апрель...того гляди – закончится.

Не надышалась, как всегда...

  

* * *

До слез родною кажется сирень,

Когда над белой звездочкой колдую...

Мне б только пережить вчерашний день,

А с ним - себя, бесцельно-молодую...

 

Листву шальную сбросившая там,

Впадающая в высохшие реки,

Мчусь за самой собою по пятам,

Хочу догнать - и позабыть навеки...

– Я научу тебя, фифуля, жизнь любить! Ишь, ты, руки она к чужому мужику протянула! Мигом их поотбиваю! – Здоровенная бабища – под два метра ростом, с остервенением избивала тоненькую, хрупкую, голубоглазую и белокожую, казалось, совсем юную и невинную девчонку. – Сука какая! Только я на передовую, она уже тут как тут – в штабе сидит, глазищами своими зыркает! Ууууубьюююююююю!

– Любка, хватит с нее! Убьешь же и взаправду! – тянула за рукав гимнастерки бабищу невысокая, полная девка в солдатских штанах, массивных ботинках и в небрежно накинутом на плечи мужском пиджаке без единой пуговицы, не скрывавшем дряблое тело выше пояса, где только белый, не совсем свежий бюстгальтер прикрывал массивную грудь. – В тюрьму загремишь! Приказано – не бузить! А ты как чокнутая!

– Пошла вон! – Любка отшвырнула от себя окровавленное тело и, повернувшись к своей товарке, добавила: – Дай выпить!

   Избитая, при более близком рассмотрении оказавшаяся красивой женщиной лет тридцати, с трудом поднялась с земли и похромала в сторону полуразрушенного кирпичного дома.

   Война! Она нагрянула в мирную жизнь поселка негаданно-нежданно. Почти все дома, разрушенные снарядами, прилетавшими с противоположной стороны, оставшиеся без стекол в окнах, наспех забитых фанерками и картонками, с дырявыми крышами, продолжали жить своей многострадальной жизнью. Сразу за поселком были отрыты траншеи и установлены крупнокалиберные пулеметы и гранатометы. Кое-кто утверждал, что это «Грады», да только их и в помине не было. Поселок стоял насмерть – ни шагу назад! Поэтому потери были ощутимыми! Бойцы народного ополчения состояли из разных групп: те, у кого за плечами была служба в армии, и те, кто прошел ускоренные курсы обучения. Женщины тоже встали в ряды защитников, преследуя разные причины, но цель у каждой была единственная – желание защитить свою землю и вернуть мир землякам. Оксана, избитая озверевшей Любкой, была стрелком танкового расчета, но сейчас, временно, после осколочного ранения в ногу, служила фельдшером роты. Ее собирались комиссовать вчистую, да пригодился возмущенной ополченке медицинский диплом, полученный лет десять назад. Немыслимо идейная, защищала Оксана свою землю по зову души, мечтая вернуть мир и счастье страдающим людям. Она презирала мужчинок, сбежавших с малой родины, бросивших ее на растерзание, и просто боготворила тех, кто отчаянно дрался за каждую ее пядь. Мужчины любили Оксану за нежность и красоту, за бесстрашие, а теперь еще и за легкую руку, которой она безболезненно делала раненым уколы. Раз и навсегда прицепился к младшему лейтенанту Оксане Мелешко позывной: «Ягодка». Начальник штаба майор Дупляк оказывал ей особое внимание и был бы не прочь связать с Оксанкой свою дальнейшую холостяцкую жизнь, если бы не Любка. Она вцепилась в Дупляка мертвой хваткой, да так, что и сам начштаба побаивался этого напора. С полгода назад, в крепком подпитии, после похорон погибшего друга, он и сам не заметил, как оказался в постели с настырной «дамочкой». Это был капкан, и выбраться из него не получалось никак.

 Захожу я как-то к своему соседу по лестничной площадке, старику-инвалиду, в прошлом адвокату, в жизни которого остались лишь две радости: телевизор и шахматы. Он смотрел теленовости, но, пригласив меня в комнату, погасил экран, зная, что я прихожу к нему для шахматных баталий. Расставляя шахматы, я взглянул на его истерзанное временем лицо и спросил, что интересного сообщили в новостях. Старик оживился, порывистым движением снял очки и, кивнув на выключенный телевизор, сказал:

 – Только что в новостях показали, как поступившие в военное училище принимают присягу. И я вспомнил, как это было у меня. Хочешь расскажу?

 Поправляя фигуры, я машинально кивнул. Он зачем-то подальше отложил палочку, с помощью которой передвигался по квартире, и, довольный тем, что представился случай вспомнить свою молодость, начал рассказывать.

 – Было это первого мая сорок третьего года в Мелекесе, где стоял наш только что сформированный полк. День выдался солнечный, тёплый. Наш старшина – Жидков Степан Петрович – с самого утра хлопотал: в тот день мы должны были принимать военную присягу. Для нас, безусых новобранцев, старшина был и отцом, и старшим братом. Надо сказать, мужик он был честный, справедливый и уже понюхавший пороху, – за всё это мы его глубоко уважали. Правда, гонял он нас как сидоровых коз, но мы на него не обижались: знали, что на фронте придётся туго. А на фронт очень многие из нас прямо-таки рвались, ещё не подозревая, что девяносто процентов из нас погибнет там или, в лучшем случае, вернётся калеками.

 Старик тяжело вздохнул и продолжил:

 – Ну так вот. В тот день я был в наряде в полковой столовой. Повар поручил мне разделывать селёдку. Надо сказать, кормили нас неважно. А мы же – пацаны, растём, есть постоянно хочется. И вот я, после некоторых колебаний, засунул за пазуху одну рыбину, что покрупней, предполагая хранить её как “НЗ”. Вдруг слышу команду: “Выходи строиться!” Выскочил я из столовой с рыбиной за пазухой. Пока бежал, смекнул, что она же будет нарушать солдатскую подтянутость, и сунул эту рыбину в правый карман брюк (не хватило ума положить её в левый). Торчащий из кармана хвост я согнул, чтобы его не было видно. Стою в строю, придерживаю правой рукой изогнутый рыбий хвост.

 Дошла и до меня очередь принимать военную присягу. Я вышел из строя, взял правую руку под козырёк и торжественным голосом начинаю: “Я – гражданин Советского Союза...” Уже заканчиваю присягу, убеждённо чеканю: “Клянусь беречь социалистическую собственность...” И вдруг, в этот самый момент рыба как пружина распрямилась и рыбий хвост выскочил из моего солдатского кармана. Все присутствующие так и ахнули...

 В тот же день ко мне и прилипла кличка “Рыбий хвост”.

 Потом был фронт, ранение, госпиталь. После войны окончил юршколу.

– Можно вырезать, можно подождать. Одевайтесь. – Усатый врач сел за свой стол, уставившись на молоденькую медсестру, будто забыв совсем про пациентку.

– Доктор! То есть, вы хотите сказать, что у меня ничего криминального? Да?.. Я правильно поняла? – Обрадованно пролепетала больная, нашаривая на стуле одежду.

– Ну, криминальное – это вообще в других структурах! – Буркнул эскулап, демонстрируя своё остроумие. – А мы скажем, летальным исходом не грозит. Пока не грозит. Пока!

– Как?! Пока…– Сердце ушло в пятки. – То есть оно… она…  это может…

– В вашем возрасте всё может. – Резанул последователь Гиппократа и оторвал, наконец, взгляд от расстёгнутой пуговицы на халатике медсестры. Заметив, что пациентка побледнела, поспешил успокоить: 

– Но! Есть лекарство!

– Лекарство? Ну слава Богу… Да, медицина сейчас совсем не то, что раньше. А я так вообще всегда верила в науку… А какое? Какое лекарство?

Врач выдержал мхатовскую паузу и бархатным баритоном многозначительно изрёк:

– Активная половая жизнь. Систематическая, разумеется.

У дамочки из рук выпала сумка. Сестричка, зардевшись, уткнулась в бумажки на столе. Доктор надел очки, чтобы лучше видеть произведённый эффект.

– Что? Вам что-то мешает?

– Гм… я… 

– Не замужем что ли… Ой… 

– Не то что бы, но…  то есть…  да… в смысле, нет… – Совсем запуталась смущённая женщина, поднимая с пола выпавшие из сумочки дамские мелочи. 

– Ну и ладно, подумаешь, не замужем, ерунда! Есть же знакомые мужчины, друзья, наконец. – Поспешил утешить жрец медицины. – Выручат.

– Да нет, ну что вы! Друзья… нет, нет, друзья – это ведь совсем другое… Да и как я… скажу…

– Да так и скажите: врач, мол, прописал, нужна помощь.

– Нет, я никогда не смогу… – Паника уже подкрадывалась и грозила вылиться в истерику, опасные всхлипывания подбирались к горлу.

– Да что вы так усложняете? Если бы вам нужны были деньги на лекарство, они бы ведь дали? – Не унимался врач. 

– Деньги? Да… Не знаю… Деньги, наверное бы дали… но это же другое…

– Так! Успокойтесь!…  Выпейте воды … – Сестричка метнулась к кулеру. – Ладно, не трогайте друзей. Не хотите – не трогайте. Ладно. Друзья – это святое! – То ли издевается, то ли серьёзно, поди разбери этих усатых-бородатых.

Больно, больно раскрываться почке,

Больно жизни и её темнице,

И так долго ожиданье длится,

Сердце бьется у пленённой птицы,

На обрыве ты - у крайней точки.

И когда терпеть уже нет мочи,

Листья рьяно вырвутся из клетки,

Зеленью живой украсят ветку,

Ты шагнёшь с обрыва среди ночи.

И тогда, о чудо мирозданья!

Дерево взорвется снежной пеной,

Песнь дроздов придёт ветрам на смену,

На траве, припавши на колено,

Я замрy…и сбудется желанье. 

 

РОЖДЕНИЕ 

 

Вишневые деревья отцвели

И ты родился! Это совпаденье?

То было почек смелое решенье

Принять всю боль мятущейся земли.

Принять всю боль... и скоростью цветков,

Нежнейшей пеной розовой окутав

Твою постель, опасть весёлой смутой,

Тебе готовя час, и день, и кров.  

 

СТИХОРАССКАЗ О ЛИССАБОНЕ

 

Часть 1 Сон 

 

Давай-ка мы уедем в Лиссабон -

Горбатых улиц скользким лабиринтом

Пойдём бродить с тобою. Будут в тон

Слезам счастливым неба гиацинты

В белесом мороке всех ожиданий. Сон

Закончился...или продлился явью

Веселых ежедневных новостей;

И ждёт наш дом невиданных гостей

И воздух опьяняет разнотравьем.

Бывали до войны с фашистской Германией праздники – как раньше умели радоваться на селе! Братья Заволокины, Александр и Геннадий – певцы, композиторы и музыканты из Новосибирска, авторы всенародно любимого до сих пор проекта «Играй, гармонь любимая!» снялись в фильме в роли бравых частушечников. «Два сельских парня идут по улице на вечерку, разбитные, удалые, в кепочках, в сапогах, один с балалайкой, в накинутом на плечи пиджаке, другой – с гармошкой... И такая у них походочка – кандибобером, и такие улыбочки, и такая частушка из уст... Такими их знала вся страна – огромная, еще советская, такими их любили все: от родной улицы, на которой выросли, до далекой столичной публики», – делится с читателями один из авторов книги «Созидатели. Очерки о людях, вписавших свое имя в историю Новосибирска».

 

И на фронт эти ребята тоже уходят, играя односельчанам, возможно, в последний раз. «А впереди у этих артистов – еще двадцать лет счастливой жизни на сценах страны... Братья Заволокины не случайно снимались в этом фильме: к тому времени они изъездили и исходили шукшинские места, знакомясь с людьми, записывая частушки – в память о любимом своем писателе. Да и лучших, чем они, исполнителей этих самых частушек трудно было сыскать», – как тут не согласиться с мнением новосибирцев о них!

Хотя подросток Иван Попов в годы войны жил в глубоком тылу со своей матерью и сестренкой, но, даже выполняя не по-детски тяжелую работу на селе, мальчик находит поводы для радости и счастливых моментов. Сестра Наталья Зиновьева (Шукшина) в своих книгах о брате с теплом вспоминает: «Вася с детства был жалостливым. Случалось, разобью я тарелку, он опережает меня: «Я её разбил нечаянно»…я даже делилась с ним кусочком сахара, который мама нам выдавала два раза в неделю. Зимой Вася в школу ходил с холщовой сумкой, в которой вместе с учебниками были бабки. Играли мальчишки после школы на льду замёрзшей Катуни… Ну а я уже в позе: ни одного урока не сделал!.. Прокати меня на горбушке (на спине) десять раз от дивана до кровати! И он чуть ли не бегом, подкидывал меня и взвизгивал, как будто лошадь… Вот так и ездила на нём за каждую его провинность… Когда умер муж и я осталась одна с двумя пятилетними детьми, он помогал мне материально, и я ему как-то сказала: «Езжу, Вася, на твоей горбушке до сих пор». 

 

Сестренку Вани Попова в фильме сыграла маленькая Оксана Захарова, и еще два фильма на счету юной актрисы: «Говорит Москва» и «Два берега». Запомнились Тале с детства чугуночка, в которой мама делала кашу или затируху. Это – вкрутую замешенное и растёртое в крошки тесто. Обычно варили её на молоке. В школе зимой дети занимались в стареньких фуфайчонках. Валенки у Васи были подшиты, он перетягивал их верёвочкой, если отлетала подшивка. Сестра ходила в домотканом и сшитом мамой платье. Его если выстираешь, можно было ставить сушить. Писали ребята на старых книгах ручками-палочками, выломанными из веника. Наташа готовила чернила из сажи и разводила ее горячей водой, помешивая. Использовали и марганцовку, но она была редкостью. В военные годы, особенно летом, мужская работа была на плечах женщин и подростков. С 11 – 13-летних спрашивали как со взрослых.

Мир не припомнит Полночи Светлее,

Чем та, что, потеснила царство тьмы.

В двух тысячах постящихся апрелей,

Покаявшись, идём к Спасенью мы.

 

И приобщаясь к Таинствам Христовым,

Причастие приняв из Светлых рук,

И Совесть согласив с Заветом Новым,

Проходим сердцем очищенья круг.

 

Тот поцелуй предательский Иуды,

Повлекший за собою суд и казнь…

Стал назиданьем слабодушным людям: 

В смертельный грех, во тьму ведет соблазн!  

 

Христос терпел мучения распятья,

Молясь Отцу Небесному за нас,

Во искупленье вечного проклятья,

Ценою смерти род людской Он спас.

 

Свершилось предначертанное свыше,

Сошедши в Ад, его разрушил власть,

Спасая души праведников, вышел,

Дорогу в Рай открыв для грешных нас. 

 

И Крестный Ход полночный в Воскресенье

Дарует Весть! И радость в ней чиста:

Во славу Пасхи праздничное пенье!

Во имя Воскрешенного Христа!

 

Вновь колокольный звон ликует в веси,     

И осеняет нас Священный Крест!

Пусть в вечности звучит: - «ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ»!!!

И вторит сонм: - «ВОИСТИНУ ВОСКРЕС»!!!

Лучезарное утро. Конец мая. Солнце щедро льёт потоки света на благоухающую цветочными ароматами землю. Небо, словно синька, которую моя бабушка насыпала в свёрнутую в несколько слоёв марлю, и, перехватив тесёмкой, опускала в воду для полоскания, чтобы подсинить бельё.

Пересекаю уютный зелёный двор многоэтажного дома. На скамейках, в тени ветвистых деревьев сидят пенсионеры, беседуют. В нескольких шагах от них расположились дворовые собаки, нашедшие прохладу рядом с кустом жасмина. Тут же мирно «пасутся» голуби, склёвывая рассыпанные кем-то зёрнышки. С царственной грациозностью потягиваются, вылизывают себя коты и кошки после утренней трапезы. Никто никого не трогает, все сыты, довольны, миролюбивы. Совсем как у Киплинга в «Маугли»: «большое водяное перемирие».

Мой взгляд скользит по кошачьим спинам всевозможных расцветок: рыжие, чёрные, пятнистые. Выхватывает из пушистого разнообразия гладкошёрстную кошку с полосато- пятнистым окрасом - самым распространённым в семействе кошачьих.

- Яшка, - зову я. Кошка на мгновение прекращает умываться, выжидающе останавливает на мне взгляд янтарных глаз, и вновь пускает в дело розовый язык - щёточку.

Конечно, это не Яшка, но как похожа!

Память, словно киноплёнку быстро отматывает назад десятилетия.

Такое же солнечное утро, громкие крики чем-то встревоженных птиц, небо цвета синьки, запах свежевыстиранного белья, добрый голос бабушки: - Сегодня первое июня, начало лета.

- А что такое лето? - спрашиваю я.

У меня горе: похороны очередного погибшего воробьишки, которого, вопреки всем стараниям и заботам, я обнаружила лежащим в клетке на спине со скрюченными лапками.

Держу на вытянутой ладошке мёртвую птичку и сквозь слёзы кричу ласточкам о беде, думая, что погибший птенец их сынок.

Сколько уже было этих, едва оперившихся птенцов, выпавших из гнёзд, пострадавших от кошкиных зубов?

Специально купленная клетка - птичий лазарет, не помогла спасти жизнь ни одному воробьёнышу.

Словно в калейдоскопе перед глазами возникают картинки из моего детства.

Маленький, тщательно побеленный домик со множеством окон. Два смотрят на улицу и большую изумрудную поляну. Раньше там был базарчик, потом его снесли, а поляна осталась, густо поросшая сочной зелёной травой, в которой водились крупные, салатного цвета кузнечики. 

Как же здорово было валяться на этом мягком, природном ложе и наблюдать за обитателями травяных джунглей: муравьями, божьими коровками, «солдатиками», как мы, дети, называли  букашек с жёсткими панцирными красными спинками, покрытыми чёрными узорами и точками.