Новый День №55

Ветер – это просто воздух,

но слегка навеселе;

он рождается на звездах,

умирает на Земле.

До того, как он растает,

словно мятный леденец,

погуляет, полетает,

поистратится вконец.

   Ах, не стоит мелочиться,

   лямку времени тянуть,

   если заживо случится

   ветра свежего глотнуть. 

 

* * *

 

Покуролесил я немало:

как византийская стрела,

от Кадриорга к Тадж-Махалу

моя дорожка пролегла.

Посередине той дорожки,

не переваренные мной,

торчат воронежские рожки,

да ножки женщины одной.

Нет ни таблички, ни погоста,

но, ковыляя в Арзрум,

я возле Каменного моста

раскланиваюсь наобум. 

 

* * *

 

Целую неделю, льет –

не по делу заливает;

отсыревший самолет

через тучу проплывает.

А под небом – на земле,

посреди дождливых речек,

вспоминает о тепле

мокроватый человечек.

– Вот, закончу все дела,

 и рвану за поворотом

 прямо в сторону тепла –

 отсыревшим самолетом! 

 

НОЧНОЙ ДОЖДЬ

 

Без перерыва и без окорота

дождь продолжается ночь напролет.

Я возлежу, как последняя шпрота

в масле, которое кошка не пьет.

Без окорота и без перерыва,

по-нехорошему навеселе,  

плаваю, как безголовая рыба,

в деликатесной промасленной мгле.

Господи, всякая ночь прекратится,

и распогодится до синевы.

Хочется выпить и перекреститься,

но затруднительно –

                       без головы.

  

* * *

                                                   Памяти А. Р.

1

Ты плывешь по волне колокольного звона,

со свечой в головах и крестом на груди. 

Это место – особо опасная зона,

по которой гуляют косые дожди.

Вылетая в трубу похоронного марша,

наше время кончается, и потому

человеческий дух не становится старше

и поминки справляются не по нему.

Сорок дней испаряется водка в стакане

и опять наливается, чуть погодя,

а душа растворяется за облаками

и потом возвращается,

                                   в виде дождя.

2

Твои соловьи

                       разлетелись по злачным местам,

а рядом остались вороны, да глупые галки.

Душа никогда не научится пению там,

где только вороны умеют орать из-под палки.

К тебе залетает архангел с дурацкой трубой,

похожий на старого, спившегося пионера.

Вороны и галки… Архангел играет отбой.

Твоим соловьям

                         полагается высшая мера.

Народных тьма. Но если честно

И откровенно, то сейчас

Художнику неинтересны

Движения народных масс.

 

В ином недюжинный свой гений

Проявит мэтр. Дела нет

Ему до разных устремлений

Народных, чаяний и бед.

 

И времена, когда он бегал

В народ прошли давно. Поверь,

Лишь только собственное Эго

Волнует мастера теперь.

 

Художников «народных» много,

Но всё искусство для элит,

И тема «Бурлаков на Волге»

Уж никого не вдохновит. 

 

* * *

 

Что толку перевоплощаться.

Забудь про таинства игры,

Актёр. Не требуй декораций,

Костюмов, прочей мишуры.

 

Отелло – жалкий неврастеник. 

А Гамлет – наркоман. Ура!

Шекспир наш с вами современник,

«Чувак» с соседнего двора.

 

И ты, мой друг высокочтимый,

На авансцену выходя,

Играй без парика, без грима

Себя и только лишь себя.

 

Кто на часок, чтоб подхалтурить,

Оставил прежний лексикон,

Пока не разразилась буря

И не «распалась связь времён». 

 

* * *

 

Я не люблю блестящей рампы. 

Таланты, что близки к нулю.

Актёров не люблю за штампы,

И режиссёров не люблю.

 

Мне безразличны их уловки

И каждый новомодный трюк.

Неинтересны постановки,

Пусть их поставил сам Виктюк.

 

Как Станиславскому, мне впору

Кричать, причём давным-давно:

«Не верю!» Каждому актёру 

Эстрады, театра и кино.

 

Я не люблю, когда на сцене,

Стремящийся пробиться вверх,

Актёр кривляется пред теми,

Кто ест искусство на десерт.

 

«Отелло», «Гамлета» ли, «Федру»,

Пусть даже Горького «На дне».

Когда искусство не для бедных,

Искусство сытых не по мне. 

 

* * *

 

Антоний с Клеопатрою вдвоём.

И Макбет обезумевший, и Гамлет – 

Несчастный принц, неставший королём.

И сам король, что братом был отравлен.

 

И Цезарь – полководец и кумир,

Всю славу загребающий горстями.

И весь Шекспир, зачитанный до дыр,

С его почти безумными страстями.

 

Шекспировские страсти: ужас, смерть,

И ревность, и вражда. Однако речь вся,

Друзья, о том, что люди посмотреть

На них идут сегодня, чтоб развлечься.

 

От перенасыщения, от яств,

Которыми нас кормит наша пресса.

От так и незаживших страшных язв,

Последствий революций и прогресса.

 

Отелло гибнет, умирает Лир.

В Вероне скорбь и в Дании раздоры.

«Вся жизнь – театр». Как сказал Шекспир.

А мы все, кто статисты, кто актёры.

В чужих краях звучит иное слово,

Иные песни полнят жизни лад...

Возможно ль жить, где признана основа 

Иная для печали и отрад?

 

Легла река от древнего истока

У сел забытых, чтимых городов.

Ей без меня не будет одиноко

Между крутых высоких берегов.

 

Нет, не покинуть Родины пределов!

В иных краях печали нашей нет.

Ведь в сердце, от разлуки оскуделом,

Любви напев фальшиво будет спет. 

 

ЛЮБИТЬ

 

Опасно плыть

По малым водам,

Когда у дна – киль корабля.

Куда рулить?..

А непогода

Не терпит слабых у руля. 

 

Легко любить,

А гордость рода

И кровь затмили образа...

Легко ли жить,

Когда свобода

Слепит рассудок и глаза?

 

Нельзя отдать

Любви и боли

На поругание чужим...

Нельзя продать

И малой доли

Своей измученной души. 

 

Пусть пласт земли

Подрежет лемех,

На поле брани канет грусть!..

Тогда любви

настанет время,

Моя израненная Русь. 

 

КОГДА НАД РУСЬЮ НОЧЬ

 

Тиха волна на озере родном, 

Краса природы для меня обычна.

Лежит отныне, где был отчий дом,

Пустая выть, дика и горемычна.

 

Мерцает пояс млечного пути,

Не спят луна и звезды золотые.

На землю я пришел, чтобы найти

Любви и веры истины простые.

 

Когда над Русью ночь и тишина,

Мне зримо лет сквозящее движенье.

Сияет свято добрым старина,

Но как же тяжко новых дней рожденье!

 

ГДЕ ПЛЫВУТ ОБЛАКА

 

Где плывут облака, 

Отражаясь в озёрах, 

Изначальное место 

В полыхающий век. 

Не найти закутка 

На России просторах 

Без хулы и протеста, 

Без мечты на побег.

 

Ветры травы плетут, 

Моют ливни косые – 

Не проехать к селу 

У таежной реки. 

Время боли и смут... 

Получи в отступные 

И разор, и хулу

Вере в лад вопреки.

 

Где висят образа 

По заброшенным сёлам, 

Мы молитв не услышим 

О спасеньи души. 

И слезятся глаза 

В хороводе веселом, 

Где все горечью дышим 

Далеко от тиши...

9 июня 1972 года. Дом культуры. Пятница. Вечер. 

Обычно в этот день, в актовом зале бывает многолюдно. Уставшие за неделю рабочие завода, всех возрастов, с удовольствием приходили сюда послушать доморощенные коллективы, посмотреть спектакли, поставленные силами всё той же самодеятельности. Порой, здесь выступали и профессиональные певцы и музыканты из местной филармонии.

Но сегодня ожидалось нечто совершенно особое, а именно первый концерт на публике вокально-инструментального ансамбля «Кузнечики». 

 

За полгода до этого. Декабрь 1971 года. 

Директор в своей новогодней речи, неожиданно и публично пообещал молодёжи, что если те три месяца кряду будут давать по сто двадцать процентов плана, то он изыщет средства на приобретение электрогитары, барабанной установки и даже поручит завхозу раздобыть дефицитный электронный музыкальный инструмент «Лель 22».

Мало кто ожидал, но ребята из кузнечного цеха, поднатужились и выдали за первый квартал – сто сорок восемь и шесть десятых процента!

Так, на на свет появился Вокально-Инструментальный Ансамбль (или попросту – ВИА) «Кузнечики». Секретари парткомов КПСС и ВЛКСМ единодушно выступили против такого непритязательного названия. Но Лёха Котов, взял да и провёл в цеховой стенгазете опрос, мол кто «за» и кто «против». И имя ВИА, придуманное им же, победило, ввиду явного преимущества. 

Где, как и за какие деньги завхоз Игнатыч раздобыл музыкальную аппаратуру, история умалчивает, но однажды, в начале весны, на территорию завода въехал грузовик, под брезентовым пологом которого позвякивали тарелки барабанной установки «Драмкит».

– Ударникам труда, – ударные инструменты, – скаламбурил завхоз, вытирая носовым платком лысину, – разгружайте черти и тащите всё это в подсобку ДК. И не дай вам бог, что-нибудь стыбзить или того хуже, поломать. Котов, спрошу лично с тебя!

– Почему сразу с меня? – нехотя возмутился Лёха, нежно поглаживая коробку с «Лелем».

– Потому как ты здеся главный битлист, то есть по-нашему, по-советски, музыкальный бандит. Предупреждаю всех, будете играть на них заграничных битлов, враз всю эту музыку отыму и отдам в кружок народных инструментов. Правда, они нашим балалаечкам как корове седло, зато будут стоять целёхонькие, даже не поцарапанные. Любая комиссия, по учёту социалистической собственности, может убедиться. Да и мне, как материально ответственному лицу, спокойнее. В общем, я вас, суперстаров, доморощенных, предупредил! 

Выяснилось, что на четверых «Кузнечиков» приходится два неполных специальных образования: лаборантка Алька Стрепова и Лёха по несколько лет каждый, посещали музыкальную школу при городском Дворце Пионеров. Толик Флехов знает ноты, так как его предки играют дома на пианино, причём в четыре руки. А у Ваньки Тесникова есть знакомая девушка Тося, которая во всём этом поможет, так как даёт, конечно же, негласно и подпольно, уроки музыки, для поступающих в консерваторию.

На первой же репетиции остро встал вопрос репертуара. Что играть? Мнения разделились пополам: Толик с Иваном утверждали, что надо немедленно разучивать что-нибудь из репертуара «Добрых молодцев» и «Самоцветов» (популярные ВИА семидесятых годов прошлого века), все остальные были за создание новых песен, без малейшего намёка на подражание.

– Совсем необязательно понравиться сразу всем! – горячился Лёха, – мечтать о славе, мы, конечно, можем. Но начинать надо с малого. Для начала необходимо придумать текст, затем под него, сочинить музыку. Пусть песня радует, для начала, друзей и родственников.

– И самое важное – запоминающиеся припевы, – вторила девушка, – хотя, я знаю, что главную информацию несёт, всё же куплет. Мне кажется, что в нём весь смысл. Там важно правильно рассчитывать слоги для строчек. Они, если я не ошибаюсь, должны быть равны длине музыкальной фразы…

– Мудрёно как-то, – перебил её Толик, – сочинять так сочинять. Пусть каждый из нас за недельку придумает по одной, или сразу по паре песен. Потом соберёмся и выберем лучшие.

Всё полезнее, чем сидеть вот как и болтать, попусту. На том, «диспут» и завершили.

Во саду ли, в огороде,

в чистом поле на зарнице

юность песни хороводит

на окраине станицы.

Белобрысые ребята,

распустив златые кудри,

босяком по нежной мяте

зазывают свято-утро.

 

И в льняные чудо-косы

девки ландыши вплетают,

а предутренние росы

воздают почтенье маю.

Василисы и Марины

краше солнца разодеты –

по традиции старинной

молодёжь встречает лето.

 

Просыпается станица –

лето ей дарует Боже!

И старается синица

не отстать от молодёжи… 

 

ВСТРЕЧАЯ ИЮНЬ

 

Уходит день, уходит май

слезой израненных берёз

там, где и горе через край,

и счастье детства под откос.

Где растревоженная ночь

не спит уже который год,

и невозможно превозмочь

картечь безжалостных невзгод.

 

Восход июньский на порог.

Но что несёт он – кто бы знал?

Ветра холодные тревог

или душевный школьный бал?

Желанный мир или шрапнель,

цветы у дома или плач,

и не прервет ли птичью трель

коварным выстрелом палач?

 

Что ожидать от летних гроз,

от предстоящих сентябрей

в стране израненных берёз

и одиноких матерей? 

 

* * *

 

Лето, детство и вода,

хоть и быстротечны,

остаются навсегда

в юности беспечной.

Через много-много лет 

будет, знаю точно,

пляж на речке разогрет, 

а вода молочной.

И над брызгами ребят

радуга пробьётся,

и как негры загорят

малыши на солнце.

 

Знаю точно, через год,

даже через двадцать,

снова юность позовёт

на реку купаться.

И захочется опять

обернуться птицей,

и как много лет назад

в детстве очутиться. 

 

ВЧЕРАШНЕЕ ЛЕТО

 

Помню… мамины тюльпаны,

огород в густой ботве,

домик с окнами саманный

и гусёнка на траве.

Как вчера – мычат коровы,

озабоченный пастух,

исподлобья взгляд суровый

на кокетливых старух.

Полусонный кот соседский

лижет рыжие бока,

и на вышитой салфетке

полстакана молока.

 

Разрумяненное лето

из далёкого вчера

в бескозырке и штиблетах

с деревенского двора.

Помню… каждую травинку,

где искали тень жуки,

заповедную тропинку

через поле до реки,

и, конечно же, согретый

ярким солнышком паслён…

из чарующего лета

нестареющих времён.

Когда говорят, что поэт Фёдор Тютчев пошёл по дороге бессмертия, – это не фигура речи. Самолёт совершил посадку в аэропорту Шереметьево. Из самолёта вместе с другими пассажирами вышел Фёдор Иванович и осмотрелся. Очки не мешали видеть всё, что окружало его в жизни. В столицу он прибыл, чтобы принять участие в литературном мероприятии, которое должно начаться со дня на день.

В здании аэровокзала поэт случайно встретил Аполлона Григорьева, которого любил, хотя и не считал его выдающимся литератором. Но романсом «Подруга семиструнная» на стихи Григорьева не переставал восхищаться до сих пор.

– Фёдор Иванович, дорогой мой человек! – громко воскликнул Аполлон Александрович и кинулся обниматься.

Тютчев тоже обрадовался. Они обнялись как близкие люди и с минуту, улыбаясь, молча разглядывали друг друга.

– Где бы мы ещё встретились? Ты, видимо, тоже прилетел на мероприятие? – спросил Фёдор Иванович.

– Да. Вот ругают руководителей Союза писателей России, а если бы не они, то мы бы не увиделись ещё тыщу лет…

Беседовали они всего несколько минут. Договорились продолжить общение сегодня вечером: выяснилось, что их определили в одну и ту же гостиницу. Григорьев суетливо вынул из дипломата подрагивающими руками только что вышедшую новую книжечку своих стихотворений и подарил её собрату по перу.

Вскоре Тютчев сел в такси и направился в центр Москвы, где его ждал гостиничный номер.

На дороге, которая шла в объезд территории мусорной свалки, у автомашины неожиданно заглох мотор. Водитель поднял капот, долго ковырялся, но лошади под капотом не подавали признаков жизни. Февральский морозец и неугомонный ветерок давали о себе знать. Фёдор Иванович стал ловить попутку. Автомашины проскакивали мимо, не обращая на него внимания.

Тютчев направился к единственному зданию, которое возвышалось в центре мусорной свалки. Этим зданием, по словам таксиста, был дорогой ресторан, – что очень удивило поэта. «Там всегда стоят машины, обязательно уедете», – крикнул вдогонку водитель такси.

А вот и обещанный ресторан. У входа стояли дорогие иномарки, но это были не такси. Фёдор Иванович решил согреться и пообедать. Зашёл в помещение. Всё было как в лучших ресторанах: дорогой интерьер, идеальная чистота. Швейцар возле раздевалки услужливо помог ему на время избавиться от пальто.

В сопровождении метрдотеля Тютчев шагнул в зал и увидел, что там многолюдно. Промелькнули лица Андрея Макаревича и Чулпан Хаматовой.

Поэт не успел толком осмотреться, как услышал:

– Фёдор Иванович, милости просим к нам!

Это воскликнул писатель Дмитрий Львович Быков, которого одни называют графоманом, другие – гением, а третьи – Зильбертрудом.

Рядом с Быковым за столом сидели Борис Акунин, он же Григорий Шалвович Чхартишвили, и человек неприятный во всех отношениях, который оказался Павлом Фёдоровичем Смердяковым. Да, да, тем самым второстепенным, но очень не второстепенным героем романа «Братья Карамазовы». За этим же столом, но с другой стороны, иронично улыбаясь, восседала поэтесса Вера Полозкова, и казалось, что она вот-вот начнёт фонтанировать нецензурной бранью, как делала это на своих публичных выступлениях. Рядом с ней, зевая от скуки, расположился прозаик Владимир Сорокин, известный порнографическими выпадами в своих текстах. С третьей стороны стола примостился пытавшийся всю жизнь стать юмористом номер один Виктор Шендерович, на лице которого застыла ехидная улыбочка.

Такое разнообразие лиц мгновенно вызвало интерес у Тютчева, – и он принял приглашение. Уже сидя за столом, поэт более внимательно осмотрел посетителей ресторана и многих сразу узнал.

Вон Алла Пугачёва и Максим Галкин, которые проиллюстрировали, что женщина часто скрывает свои недостатки с помощью одежды, а мужчина – с помощью женщины. И ещё Алла Борисовна неоднократно показывала всем, что возраст глупости не помеха.

Рядом с ними сидел страдающий острой интеллигентной недостаточностью Филипп Киркоров.

Правее от него виднелась Елена Малышева, доказавшая всем, что, когда медицина бессильна, всегда есть шанс остаться живым.

А вон светская львица Ксения Собчак, лениво осматривающая зал в поисках персонажа для очередного скандального интервью.

Если посмотреть левее, можно было увидеть Александра Невзорова, тосковавшего, что «600 секунд» пролетели для него слишком быстро.

За одни из столиков расположился Мережковский, а рядом с ним – бывший атаман донского казачества царский генерал Пётр Краснов. О том, что оба они приветствовали нападение Гитлера на СССР знают многие, а что Краснов был достаточно известным писателем, уже мало кто помнит. Недалеко от них о чём-то громко вещал Анатолий Чубайс, и ему периодически притворно аплодировали сидящие рядом с ним дамы и господа.

Во время одной из недавних встреч с автором книги воспоминаний прозвучали слова о разговоре автора, еще мальчишки, с учителем-фронтовиком. После одного из вопросов школьника учитель, уже не на уроке, отвел мальчика в сторону и показал тому авторучку. «Посмотри, это они (в побежденной Европе) делали еще десятилетия назад (а в Союзе, да еще в обычной школе, где писали железными перьями, такое казалось чудом. «А вот итальянские сапоги, привезенные с Запада – сносу нет. А это – швейцарские часы – чудо качество. И что мы могли принести им?..» (1)

Увиденное и сказанное стало шоком для мальчугана. Ведь казалось, что мы живем в самой лучшей стране мира. А тут… наглядное свидетельство обратного.

Конечно, было бы несложно в полемике обратить внимание на уязвимость вспомнившего это. И мы при всех благих намерениях от такой полемики не уйдем. Но… Ведь это не просто частный примерчик, не просто острый камешек прошлого, застрявший в памяти уже взрослого человека. Ведь многие, очень многие из нас, включая и меня самого, задумывались над подобным. Да и не только слова ветеранов, а и сама реальность тех дней пробуждала неудобные мысли. Несоциалистические финны жили очень неплохо. ФРГ во многом обходила ГДР – вторую часть Германии, которая смотрелась одной из первых в социалистическом мире. А уж Северную и Южную Корею и сравнивать было нельзя. И даже с былым «социалистическим Китаем» и «гоминдановской» Тайванью все было не просто. Тут, помимо прочего, мог встать и вопрос: а познали ли тайваньцы (те же китайцы) «прелести» культурной революции и масштабный голод континентального Китая?

… Но история, да и наша жизнь последних десятилетий, стремительно становящаяся историей, не линейны и не однозначны.

Правда, о качестве итальянских сапог спорить не будем. Да только те итальянцы, которые вместе с солдатами вермахта дошли до Волги, явились туда не сапогами торговать. И авторучки, равно, как и швейцарские часы, ценность. Так ведь не за тем же, чтобы все это внедрять в быт «диких русских» пожаловала в Советскую Россию вместе с наци объединенная Европа.

Нет, я не за квасной патриотизм. Но в эпохи и периоды глобальных столкновений, когда речь идет буквально о жизни и смерти, не авторучки и качество часов и сапог оказывается решающим. Тут уж беспощадной логикой самих событий самые дивные дары цивилизации оказываются предназначенными далеко не для всех.

Напоминаю (и для себя самого) этот трюизм, чтобы перейти к более сложному и куда менее явному. Это вопрос о соотношении лозунгов, идейных знамен, мемов и реальных целей и процессов.

Конечно же, в мировой истории идеи и знамена могли играть значительнейшую роль. Среди таковых еще сравнительно совсем недавно были и идеи пролетарских революций и строительства социализма, связываемого неразрывно с интернационализмом. Не для внешнего эффекта родились строки светловской «Гренады»: «Я хату оставил. Пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать».

Социально-этические и смыкающиеся с ними духовные знамена могли реять и над христианскими, и мусульманскими воинами, освящая тем самым экспансии, отнюдь не однозначные. Совсем не обязательно здесь акценты могли делаться именно на религиозности. Писал же Киплинг о «бремени белых». Все это так…

Но все эти идейно-духовные знамена вплетались в сложнейшую реальность социально-политических и цивилизационных столкновений, когда де-факто центральной оказывалась борьба «своих» против «чужих», да и просто-напросто шкурные интересы, независимо от того, в какие быстро выцветающие материи идей и верований они обволакивались.

Более того, всемирная история многократно демонстрировала победы более отсталых в целом ряде отношений над более «цивилизованными». Аскетическая и чуждая развитым искусствам Спарта одолела цветущие Афины. Македония сокрушила независимость греческих полисов, а затем пронзила изысканно-развитую Персию. Мусульмане-арабы (а затем) и мусульмане-тюрки сметали куда более древние цивилизации. Крестоносцы (куда более дикие, чем ромеи-византийцы) без особого труда взяли и разграбили Константинополь. Так называемые татаро-монголы сметали и, подчас, обрушивали в историческое небытие, целые царства Азии. И даже кичливые европейцы терзали Китай 19-столетия совсем не для того, чтобы насытить его благами цивилизации.

Месяц назад я неожиданно починил часы 1936 года. Пытался же я их чинить с 2015. Стояли, и вдруг пошли, почти не отстают. Всего на 15 минут в сутки. Впрочем и это можно подрегулировать, вероятно, но пока не хочется трогать. Пусть идут так, как пошли, главное, чтоб ходили. 

В 1994 году в одной из первых песен было следующее:

 

«Наше время залито огнем.

Наша совесть сдана за валюту.

Мы сидим под холодным дождем,

Наблюдая, как мчатся минуты».

 

Как видите не обошлось без подражательства группам, что я тогда слушал. От Цоя и так далее. Но первые две строчки толковы. 

Потом была еще одна песня. С такими словами:

 

«Мы над целью. Боже, правый!

Кто нам выбрал эту роль?!

Смерть и жизнь в борьбе кровавой

Нам дано столкнуть судьбой».

 

Заканчивалась эта песня так:

 

«Город был… Остался пепел…

Крик замерз среди руин…

Тихо – тихо… Только ветер,

Теребит бесцветный дым».

 

В первых же строках следующее:

 

«Мирный город спит, под всесильным небом,

Тихо океан шумит, предвещая беды.

Солнца луч слепит сквозь стекла,

Десять тысяч высота.

Под крылом висит судьба – беспощадна».

 

Это тоже 1994 год. Тогда только начиналась война в Чечне и, соответственно, мысли были о военном же. Песня эта вторая называется «Хиросима».

Сегодня же мы напишем следующее:

 

«Наше время – новой эры заря,

Но без ложного пафоса строк.

Утро века и самый рассвет января

Года, в десять столетий, виток.

Как его проживем? Что оставим во мгле?

В свете солнца, в цветах и полях?

В крике детском, в небесном курлы журавля?

В синеглазой березе в воде?

Уничтожим ли мир? Всех друзей и врагов?

Или снова продолжится бой?

Бой незримый и зримый, как шар голубой,

Что летит бесконечно с тобой.

Я помню тебя пустым…

Пустынным, надсадно-брошенным,

Горяще-чадящий дым

Гулял по тебе непрошенным.

 

Накрыла Донбасс война…

И люди тебя покинули,

А тех, кто не смог, она

В окопы, под мины ринула.

 

Из тех, кто остался жив,

Сердцами непокорёнными

Ваяли несокрушим

Щит-меч из любви – для Родины!

 

Я помню, как оживал,

Вставал из руин... в пробоинах…

Вернулись те, кто сбежал,

Сменяя ушедших воинов.

 

Ты право на жизнь в боях

Семь долгих лет отвоёвывал,

Выращивал мир в мечтах,

Войну из себя выплёвывал…

 

Но снова идут войска

Свободу твою расстреливать…

И снова в твоих руках

Щит-меч, что сваять посмели мы.

 

Спасти может только Бог…

К Нему, Святоград, молитвенно

Взываешь который год,

Чтоб не были мы убитыми.

 

ЛУГАНСКАЯ ИКОНА БОЖЬЕЙ МАТЕРИ (поэма)

 

Луганская икона Божьей Матери –

Святыня Богом данной нам земли,

Которую с любовью, так старательно

Мы от бесчестья злого берегли.

 

Не всё по силам людям. Помощь Божия

Не оставляла свой народ в беде,

Шахтёрский труд тяжёлый был подножием

Горы, застывшей твердью в высоте.

 

Молились люди искренне, неистово,

Просили выжить силы ниспослать.

Им вторила Владычица Пречистая

Царица Света – Спаса Божья Мать.

 

И по любви, Иисусом заповеданной,

Явилась в мир, нуждающийся в Ней.

Филипп Луганский, старец, Богу преданный,

Увидел лик в небесной вышине:

 

По облакам благая Матерь Божия 

Шла с запада, вся в красном, на восток

Пред Ней, сорокалетней, девы юные

Клонили головы, тая в душе восторг!

 

Прошла Она неспешно от Родаково

До Миллерово облачной стезёй,

Над городами, шахтами и балками,

Путь отмеряя Пресвятой Стопой.

 

Филипп стал вслух читать молитву крестную

От наваждений «Да воскреснет Бог»,

И золотыми буквами небесными

Слова писались, подводя итог.

 

Затем увидел он, как Богородица

На север с юга, в чёрном вся, идёт.

Монахов чин с хоругвями над городом

С Ней вместе совершали крестный ход.

 

Ей было шестьдесят теперь, не менее,

Монахи пели песнь: «Спаси, покрый…»

Небесный образ крестного знамения

Над краем всё струился белокрыл.

 

От Краснодона, шахт его, божественно,

До Старобельска Божья Матерь шла.

Враг человеческий, мешая шествию,

Каменья стал швырять из-за угла.

 

И шум, и гам поднялись несусветные.

Крестообразно руки на груди

Сложила Матерь Божия Всепетая,

Просила Сына ход их защитить.

 

И помощь к Ней пришла незамедлительно,

Щитом взросла кирпичная стена,

Отгородив от нечисти губительной.

Была Благая Матерь спасена!

– Егорка, – донёсся голос деда Акима. – Егорушка, не уезжай. На кого же нас одних оставляешь? Вернись, внучек!

И так явственно, так близко, что Егор вздрогнул и, открыв глаза, с недоумением поглядел на старика и его попутчика, которые сидели наискосок от него на боковых местах и мирно разговаривали. Дед Аким приснился. Он не хотел, чтобы Егор уезжал. Всё уговаривал остаться, а Егор не послушался. В город поехал учиться, и пропал на долгие годы… 

В вагоне духотища. В спёртом воздухе запахи табака, дёгтя и пота, по проходу откуда-то тянуло кислыми щами. Напротив Егора, на нижней полке расположилась старуха, которая сидела, подперев ладошкой подбородок, и задумчиво поглядывала в окно на проплывающие поля и бескрайние луга, на извилистые речушки и полноводные реки и редкие деревни, что стояли по берегам. А раньше, как помнил Егор, деревень было куда больше, чем сейчас. Он закрутил головой, оглядываясь. Показалось, сквозь плотные вагонные запахи потянуло горьковатым дымком травы и пожухлых листьев, да изредка, даже как-то странно, появлялся стойкий запах осенних яблок. Такие яблоки были в саду у бабки Тани и деда Акима…

Егор вздохнул, стараясь удержать в себе яблочный запах. Весной, как он помнил, деревня, у которой и название было Яблонька, одевалась в яблоневый цвет. Облака висели над домами. Куда ни глянь, повсюду были яблони. Дома, разбросанные там и сям по пологому склону, одевались в белую кипень, а если подняться чуть выше деревни, тогда облачка сливались в одно огромное облако. И запах, от которого никуда не денешься, повсюду проникал, в каждую щелку просачивался. А потом, когда созревали яблоки и убирали урожай, казалось, в деревне поселялся яблочный запах, до того густым он был.

И сейчас, после долгих лет скитаний по стране, он возвращался в свою деревню, где вся его родня – это бабка Таня да дед Аким. Егор возвращался, чтобы остаться в деревне навсегда. Решил, что поставит дом возле деда Акима, там было свободное место, как помнил, чтобы рядышком с ними жить, потом женится, и будут дети. Много детей. И жена любящая. Да… У Егора не получалось создать семью. Всегда казалось, времени не хватало, чтобы найти хорошую девку, а всё какие-то шалавы попадались, вертихвостки. Мотался по стране в поисках счастья. Мчался за длинным рублём, а уезжал с заработков с пустыми карманами. А бывало так, что просто хотелось взглянуть на белый свет, и тогда бросал работу, брал расчёт, собирал вещички и сутками трясся в вагоне. И выходил, если новое место приглянулось. Устраивался на работу, а потом опять срывался, брал билеты и уезжал. И мотался по белому свету, пока деньги в кармане не заканчивались, потом делал небольшую остановку, чтобы немного подзаработать и снова отправлялся в путь… 

Егор жил как перекати-поле, никто и ничто не могло удержать его на одном месте. Но в последние годы яблоневый запах всё настойчивее стал напоминать ему про деда Акима и баб Таню, про деревню, откуда уехал ещё подростком. Уехал, чтобы выучиться в городе, но исчез на долгие годы. Всё счастье искал, а потом понял, что счастье не там, куда его заносила жизнь, а скорее всего в глухой деревне, где он родился и вырос, где были его дед и бабка, где впервые поцеловался с девчонкой – это главное в жизни, а всё остальное – это наносное и ненужное человеку. И Егор решил вернуться…

За окном было темно. Изредка промелькнёт полустанок или вдали проплывёт деревушка с неяркими огоньками и опять мерно стучат колёса, да в вагоне раздаются тихие неторопливые разговоры попутчиков. За окном глухая ночь, а в вагоне идёт своя жизнь…

– Баб, – со второй полки свесилась голова мальчонки. – Баб, я в уборную хочу.

– О, господи, ночь на дворе, а тебя приспичило, – заворчала толстая старуха, сидевшая напротив. – Потерпи до утра.

– Баб, я сильно хочу, – продолжая говорить, с полки стал слезать мальчишка. – Не дотерплю. Правда! Пойдём со мной.

– От, неслух – приспичило, – опять повторила старуха и поднялась. – Говорила тебе, не пей много чая на ночь. Так, нет, не послушался. Целых три стакана выхлестал. А теперь сам не спишь и мне покоя не даёшь, – и словно оправдываясь перед попутчиками, сказала, взглянув на них. – Мальчонка впервые едет на поезде. Всё в новинку ему. Вы уж потерпите, соседи, не ругайте его. 

И, шлёпнув мальчишку пониже спины, они направились по проходу.

Театр прожить без «Чайки» может. 

На свете пьес – не перечесть. 

Но режиссеров вечно гложет 

Мечта в нутро искусства влезть, 

 

Проникнуть в тайну совершенства, 

Тень идеала ухватить, 

На сцене творчества блаженство 

С любовью воедино слить. 

 

Трепещет в сумерках сознанья 

Неуспокоенность души. 

Бич треплевского мирозданья 

Лелеет режиссер в тиши 

 

Своих полуночных томлений, 

Амбиций, комплексов, обид, 

В актрисе каждой тайный гений 

Заречной Нины образ зрит. 

 

Где дух таланта обитает? 

Как к шумной славе путь найти? 

Чего Аркадина желает, 

Не дав Тригорину уйти? 

 

Куда влечет избранных небом, 

Кому удел особый дан, 

Чьим жертвенным духовным хлебом 

Питается судьба-тиран?.. 

 

И сладко круговерть вопросов 

Волнует режиссерский ум, 

И в нем рождается философ, 

И новых форм маячит бум. 

 

И Чехов смотрит с пьедестала, 

И в вечности уж виден след. 

И миллиона версий мало! 

Конца и края «Чайке» нет!

 

 

* * *

 

Смотрю на снимок твой, не в силах оторваться. 

В божественных чертах вселенской тайны знак. 

Но шепчет разум мой: «Я вынужден признаться, 

Что это все обман, что в жизни все не так». 

 

Мы вечные рабы стремленья к идеалу. 

Пускай реальность в прах низводит миражи – 

Уносит твой портрет меня к первоначалу, 

В пространство чистых форм, свободное от лжи.

В теплый мартовский день, в сарае, что стоял на окраине шумного города, Белянка родила троих котят, разных, совершенно не похожих друг на друга. Один был огненно-рыжий, другой – белый, как мать, но с черными ушами и хвостом, а третий почему-то трехцветный с белой грудкой, рыжими пятнами по черной спинке и черными сапожками. 

В новый дом, огромный двухэтажный особняк, хозяйка не пустила, но заботливо застелила дно коробки из-под холодильника теплым половиком.

Котята росли быстро. Днем они грелись на солнышке, а ночью забивались под теплый мягкий живот Белянки. Рядом, за стеной, кудахтали болтливые куры, и весь день суетился петух. Котята сначала забегали к ним в гости, но соседки, негостеприимные и жадные, начинали беспокойно кудахтать, махали куцыми крыльями и даже больно били клювами по голове. Было решено к таким соседям не ходить.

Но разве можно усидеть в теплой коробке, когда кто-то громко и настойчиво грызет что-то в углу!

Рыжий котенок, или Рыжик, как назвала его хозяйка, никак не мог усидеть на месте. Его легкомысленные сестрички, Пестрянка и Мурка, самозабвенно ловили свои хвосты, а он вкрадчиво, осторожно подбирался к таинственному и страшному месту. 

Вдруг звук исчез. Тишина. Рыжик смело подошел к стене, и в этот момент в ней что-то провалилось, в углу образовалась дыра, и оттуда неожиданно высунулся длинный нос с усами, и злые глаза уставились на котенка.

Невиданный зверек, такой же рыжий, как и он, держал длинными зубами солому, мелкие палочки и клочки бумаги. Зверь все время вертел маленькой вытянутой головой и нюхал воздух. Вдруг он воинственно ударил голым толстым хвостом по бетонному полу сарая, и шерсть Рыжика встала торчком, спинка выгнулась, усы взлетели вверх, и он зашипел, но скорее от страха, чем от избытка агрессии.

– Кот?! – то ли спрашивала, то ли утверждала удивленная крыса, положив свою ношу и присев на хвост. – Ты откуда? Что здесь делаешь?

– Живу, – ответил неуверенно котенок и тоже сел на свой хвост.

Но этот ответ отчего-то сильно разозлил крысу, она подпрыгнула, щелкнула зубами и зашипела:

– Здесь живу я, крыса Рыса! Обходи мой лаз..с..с стороной! Укушу..шу.!

Крыса беспокойно бегала перед Рыжиком и злобно шипела:

– Понаехали… тут...понаехали..

Котенок не понимал, чем он мог так сильно разозлить невиданного зверя, но на всякий случай, решил не показывать своего страха и 

поднял переднюю лапку. Получилось даже воинственно.

– Мы тоже здесь живем.

Рыса снисходительно посмотрела на котенка и рассмеялась. Потом щелкнула страшными острыми зубами рядом с лапкой и сказала:

– Живи. Пока. И не мешай мне работать!

– А что ты делаешь?– наивно заинтересовался Рыжик.

– Строю гнездо. Завтра здесь, между мешками, появятся мои детки. Им нужно будет много еды.

– А где ты ее будешь брать?

– Здесь, в мешках.

– Здесь? Это ведь зерно для кур, оно не твое.

– Сейчас будет мое, – огрызнулась Рыса, шмыгнула в мешок, зарываясь в зерно.

Рыжик, видя мелькнувший хвост, прыгнул на него, вцепился зубами. Рыса взвизгнула от боли, повернулась и больно укусила малыша за ухо. Теперь завизжал котенок и выпустил крысиный хвост. Рыса отпрыгнула в сторону, стремительно сжалась, готовясь вцепиться котенку в горло, но вдруг зашипела и скрылась в норе. Оттуда, из-под земли, донеслось:

– Попадешься...сь еще...щ..

Белянка, только что грозная, сильная, расслабилась, подошла к Рыжику, лизнула мордочку, успокаивая. Потом она долго рассказывала детям о крысе, у которой под землей во тьме целая сеть ходов и выходов и поймать ее не так-то просто, а чтобы победить в сражении, нужно тренироваться и расти. 

– А как тренироваться? – спросил Рыжик, зарываясь в мамин белый теплый пух.

   ...Алексей с несколькими сослуживцами, отстреливаясь на бегу, продвигались по улице к окраине посёлка и уже почти добрались до неё, когда Алексей почувствовал, что по левой ноге выше колена, будто кто-то полоснул раскалённой плетью. Из пробитой брючины полилась кровь. Зажимая рану рукой, превозмогая боль, солдат продолжил отходить. Останавливаться нельзя. Самое страшное – попасть в плен. Махнув рукой своим, чтобы отступали без него, Алексей свернул в какой-то проулок, и припадая на раненую ногу, побежал. Становиться обузой для товарищей он не хотел, – им самим бы выбраться живыми, а с раненым далеко не уйдёшь. Изучить село до конца не успели. Только недавно вошли в него, а теперь приходится оставлять.

Алексей шарил взглядом по неказистым домикам, пытаясь найти какой-нибудь заброшенный сарай, чтобы укрыться в нём, но ничего подходящего не попадалось. Бежать он уже не мог, а шёл всё медленнее, тяжело ступая на больную ногу. Ткань промокла от крови, она наполнила ботинок и хлюпала при каждом шаге. Нужно было срочно перевязать рану и остановить кровотечение. Проулок упирался в лесополосу. Придётся спрятаться там, отсидеться до темноты, а потом как-то выбираться. Алексей доковылял до последнего дома. Низкий штакетник держался на честном слове и готов был завалиться в любую минуту. Калитка была приоткрыта. Алексей почувствовал дурноту и понял, что сейчас потеряет сознание. Ввалился во двор и увидел, как из окна на него смотрит испуганная женщина. Он махнул ей рукой, прося помощи, и стал оседать, цепляясь за дерево. Выбежала невысокая светловолосая женщина, приобняла слабеющего солдата, и поддерживая, повела в дом. Заставила снять форму, уложила Алексея на диван, обмыла ногу, перевязала рану.

 – Ой, божечко, да кода ж вы навоюетесь, биссовы диты! Да хиба ж так можно? – причитала женщина, сокрушённо качая головой, перемешивая украинскую речь с русской. Так, солдатик, форму твою я заховаю, не дай боже, хлопцы найдут, нам обоим не поздоровится.

О том как «хлопцы» относились к жителям, помогавшим российским солдатам, Алексей знал, и не хотел женщину подвергать опасности. 

 – Мне бы только переночевать, а рано утром я уйду.

 – Да куда ж ты такой пойдёшь, ходок! Лежи, сил набирайся. Женщина замыла пятна крови на полу, на крыльце, принесла дрова и растопила печь. Серая мгла за окном сгустилась, но темноту прорезали всполохи, доносился грохот взрывов. Женщина плотно задёрнула занавески, словно они могли защитить от опасности.

В печи потрескивали поленья, по комнате стало растекаться тепло. Алексей закрыл глаза и провалился в тёмный колодец. По цветущему лугу, ломая алые маки, навстречу мчался огромный, лохматый пёс. Он нёсся большими прыжками, морда выражала абсолютное счастье, уши развевались на ветру и подпрыгивали в такт движениям. – Джим, разве ты не умер? – обратился Алексей к другу своего детства, помня, что тот «убежал на радугу», когда Алексею было одиннадцать лет. Джим подбежал, радостно виляя хвостом, а потом оскалился, зарычал и укусил за ногу. Алексей вскрикнул и проснулся. Над ним склонились хозяйка и незнакомая женщина. – Не бойся, солдатик, это соседка наша, Валентина, фельдшером работает. Валентина уверенными движениями размотала намокший от крови бинт, осмотрела рану, обработала её какой-то жгучей жидкостью и наложила чистую повязку. – Ранение сквозное, кость, вроде, не задета. – Ты ему горячего сладкого чаю сделай, обратилась она к соседке. – Сахар есть?

 – Та е трохи.

 – Ему бы хорошо сейчас шоколад, говяжью печёнку. Крови много потерял.

Они вышли в коридор и вполголоса продолжали переговариваться.

 – Татьяна, ты что, с ума сошла? Понимаешь, что будет, если его у тебя найдут?

 – Понимаю, не дура. Только не выгоню же я раненого на улицу? Не по-людски это. Его же убьют!

 – А ты хочешь, чтобы убили и тебя вместе с ним? Поступай как знаешь, но ко мне больше не обращайся. Не приду. Дети у меня, сама знаешь. Сиротить их не хочу. Будешь ему рану обрабатывать тем, что я тебе дала и таблетки пусть принимает. На три дня хватит, а надо бы пять, но больше у меня нет. Чем смогла – помогла. Ему в госпиталь нужно.

 – Спасибо тебе, Валюша. Он же молоденький совсем. Мать у него где-то есть, молится за него, переживает.

 – Да понимаю, и мне ребят жалко. Натворили дел политиканы, а простые люди расхлёбывают.

Хлопнула дверь. Алексей обвёл взглядом комнату. Скромная обстановка, в углу икона с вышитым рушником, на стене большая фотография красивого голубоглазого парня.

 – Сынок мой, Артём, – пояснила вернувшаяся хозяйка, заметив взгляд Алексея.

 – Похож на вас. Даже родинка на щеке такая же.

 – Она у нас фамильная. У мамы моей тоже была, у бабушки, и Артём унаследовал.

 – А где сын?

 – Воюет. 

Приду к тебе, моя хорошая.

Как скоро – точно не скажу...

В разведке мы, на дело брошены,

И я в ночной прицел гляжу.

 

Когда приду, тебя по имени

Окликну, в раму постучу.

Рябины гроздь, покрытой инеем,

Тебе с улыбочкой вручу.

 

Ну, а пока по фронту линии

Шьёт рукотворная гроза.

И надо мною звёзды синие

Глядят на нас во все глаза...

 

Здесь те же ясени и яблони,

И с перелесками поля.

И не закрыты окна ставнями

В домах. И взрытая земля.

 

Приду к тебе без сообщения

Под звон вечерней тишины.

И дом наполню на мгновение

Окопным запахом войны.

 

И радостно в окно запросится

Сирени пышной аромат.

И тут же на минутку вспомнится

К плечу прижатый автомат... 

 

* * *

 

Взрывы реже, дело к ночи,

Жизнь пока терпимая...

Хоть и рана кровоточит,

Но я жив, любимая.

 

Нам стоять на этой точке –

Ротным так приказано.

Видно я рождён в сорочке,

Божий я помазанник.

 

В сорок пятом наши деды

Мир спасали от чумы.

Воевали до Победы!

Ну, а мы? Чем хуже мы!

 

Отойдёт лихое время,

Скинем рать наёмников.

Сгинет прочь дурное семя,

Дьявола пособников.

 

Знай Европа, что Россия

Впредь неодолимая.

Перемелет, всё осилит

Русь несокрушимая! 

 

ОТЦУ НА ФРОНТ

 

Папа, я тебя люблю

И уже не хнычу

СМС-ку тебе шлю,

Пальцем в буквы тычу.

Не волнуйся, деньги есть,

Мама копит в банке.

И мои лежат вот здесь, –

В пол-литровой банке.

Ты мне с фронта привези

Гильзу от патрона.

И осколок сохрани

НАТОвского дрона.

Папа, я живу, расту,

Набираю силы!

Я в резерве, на посту –

Твой сынок Василий.

Мне вчера сказал мой друг,

(Знаешь ты Серёжку),

Пусть не сразу, пусть не вдруг

Обломаем рожки.

Всё равно их победим,

Как бы не шипели.

Наш солдат непобедим

Так и раньше пели

Нам про армию свою

Бабушки и деды

Пели радостно в строю

В день святой Победы.

И в конце письма скажу,

Что коплю я силы.

Ты придёшь – я послужу,

Твой сынок Василий

– Ну?! Что?! – Агранович энергично встряхнул горе-контактёршу, не в силах ждать, когда ту наконец отпустит наваждение.

– Смотри на небо – ищи себя… – как завороженная повторила Янка, и в ту же секунду послание потухло в её голове, прекратив своё навязчивое биение в виски. – Снежная человечиха мне сказала, – пояснила девушка, будто прогоняя сон. – И что это значит? А?!

– Это значит – действуй!

     Повинуясь приказу, Янка подняла голову вверх. Чуть выше уровня глаз в стену было вмуровано маленькое круглое зеркальце, которого Янка не замечала раньше. То, что крохотный кругляш размером с дамскую пудреницу тоже может быть проходом за пределы реальности, ей и в голову не могло прийти. Увидев своё родное отражение, Янка немного успокоилась, что многочисленные надетые сегодня личины не оставили следов на её внешности и она нисколько не похожа на Деда или Гапона.

     Янка решила протереть пальцем запылённое зеркальце и совершенно механически ткнула в него пальцем. Волшебное стёклышко без усилий провалилось внутрь, отозвавшись прощальным звоном.

– Я, кажется, зеркало разбила! – в ужасе прошептала Янка и чуть не заплакала. – Примета плохая – кто-то умрёт.

– Но ведь ещё никто не умер. Так зачем же ты раньше времени умираешь? – сухо отчитал Агранович. Он вообще был очень жёсток и отсекал все поползновения Янки на слабость и эмоции.

     В образовавшийся в стене «глазок» можно было смотреть, только поднявшись на цыпочки. Янка припала к дырочке в стене, стараясь вглядеться в кромешную чернильную тьму. Стоять было неудобно, она переминалась с ноги на ногу. От напряжения заломило глаза, но темень никак не рассеивалась. 

     Янка не заметила, как тяжёлое ночное покрывало укутало всё вокруг. Они оказались посреди царства тьмы, холодной и всепоглощающей. Время вязко потекло расплавленной карамелью, а тьма всё не рассеивалась. Янка стала ждать и молиться. Кровь стучала в висках и напомнила навязчивое заклинание: смотри на небо – ищи себя… 

– В такой темнотище и небо-то непонятно где искать, будто всё смешалось: земля-небо, кони-люди… 

    В дебрях непроглядного чрева затеплился слабый огонёк, он не столько был реально виден, сколько интуитивно угадывался инородным движением, как от живого язычка свечи далеко – на горизонте. Свет ещё не виден, но ощутим – и тьма уже не такая всесильная и бесконечная, как могло показаться вначале. Даже от этого малого отсвета тьма потеряла своё могущество.

    Янка решительно сжала ладонь Аграновича и двинулась вперёд – навстречу свету. Но двигаться оказалось гораздо труднее, чем она ожидала. Под ногами хлюпала скользкая слизь. Дорога в темноте бесконечно поднималась вверх. Причём как таковой гладкой поверхности пола тоже не стало, путники словно оказались внутри гофрированной трубы. Им предстояло идти, постоянно карабкаясь в гору, по щиколотку в омерзительной холодной грязи. Спотыкаясь и падая, парочка с трудом продвигалась вперёд, как два непереваренных мокрых мышонка внутри пищевода проглотившей их гигантской анаконды.

    Они шли уже довольно долго, а скромный огонёк всё так же тускло, невнятно маячил где-то далеко и не думал приближаться.

– Да когда же будет этот пресловутый конец тоннеля?! – не выдержала Янка, готовая расплакаться.

– Во всём нужно искать положительный момент.

– Я так мечтала о встрече с тобой… а ты со мной всё время разговариваешь как директор школы… бесишь, короче. Ну, и где положительный момент? В том, что мы два часа плетёмся внутри вонючей канализационной трубы в полной темноте?

– Осторожнее со словами, Ян! Мы уже в переходе За Грань. И если б ты верила в то, что сейчас сказала, то здесь в сию минуту действительно бы сильно завоняло, огонёк погас и темнота стала действительно полной.

    Янка оторопела и застыдилась своих бездумных высказываний, а Агранович с бодрой уверенностью продолжал:

– У нас есть время обсудить нашу цель. И вообще, я должен объяснить тебе общее положение дел. Постараюсь кратко: во-первых, мы идём За Грань для того, чтобы отобрать у Демона украденный артефакт – серьгу. Ты, кстати, первую-то надёжно спрятала?

– Надёжнее не придумать – я её проглотила!

– Умница! А где перстень?

– Как всегда, на мне – я его на шее ношу вместо кулона. 

– Надень на палец правой руки. И приготовься к неожиданностям, если нам всё же удастся отобрать у синего великана твою серьгу, то перстень сможет выпускать боевые искры. Жаль только, что навыка у тебя совсем нет. Ражье, конечно, в свою очередь не сдастся без боя и попробует отнять перстень, точнее, не банально отобрать, а выманить.

– Как это? Я ж ему ни в какую перстень не отдам!