«Литературный экспресс» (повесть в двух частях) Валерий Румянцев

Часть первая

Глава 1

В РОССИЮ МОЖНО ТОЛЬКО ВЕРИТЬ

Когда говорят, что поэт Фёдор Тютчев пошёл по дороге бессмертия, – это не фигура речи. Самолёт совершил посадку в аэропорту Шереметьево. Из самолёта вместе с другими пассажирами вышел Фёдор Иванович и осмотрелся. Очки не мешали видеть всё, что окружало его в жизни. В столицу он прибыл, чтобы принять участие в литературном мероприятии, которое должно начаться со дня на день.

В здании аэровокзала поэт случайно встретил Аполлона Григорьева, которого любил, хотя и не считал его выдающимся литератором. Но романсом «Подруга семиструнная» на стихи Григорьева не переставал восхищаться до сих пор.

– Фёдор Иванович, дорогой мой человек! – громко воскликнул Аполлон Александрович и кинулся обниматься.

Тютчев тоже обрадовался. Они обнялись как близкие люди и с минуту, улыбаясь, молча разглядывали друг друга.

– Где бы мы ещё встретились? Ты, видимо, тоже прилетел на мероприятие? – спросил Фёдор Иванович.

– Да. Вот ругают руководителей Союза писателей России, а если бы не они, то мы бы не увиделись ещё тыщу лет…

Беседовали они всего несколько минут. Договорились продолжить общение сегодня вечером: выяснилось, что их определили в одну и ту же гостиницу. Григорьев суетливо вынул из дипломата подрагивающими руками только что вышедшую новую книжечку своих стихотворений и подарил её собрату по перу.

Вскоре Тютчев сел в такси и направился в центр Москвы, где его ждал гостиничный номер.

На дороге, которая шла в объезд территории мусорной свалки, у автомашины неожиданно заглох мотор. Водитель поднял капот, долго ковырялся, но лошади под капотом не подавали признаков жизни. Февральский морозец и неугомонный ветерок давали о себе знать. Фёдор Иванович стал ловить попутку. Автомашины проскакивали мимо, не обращая на него внимания.

Тютчев направился к единственному зданию, которое возвышалось в центре мусорной свалки. Этим зданием, по словам таксиста, был дорогой ресторан, – что очень удивило поэта. «Там всегда стоят машины, обязательно уедете», – крикнул вдогонку водитель такси.

А вот и обещанный ресторан. У входа стояли дорогие иномарки, но это были не такси. Фёдор Иванович решил согреться и пообедать. Зашёл в помещение. Всё было как в лучших ресторанах: дорогой интерьер, идеальная чистота. Швейцар возле раздевалки услужливо помог ему на время избавиться от пальто.

В сопровождении метрдотеля Тютчев шагнул в зал и увидел, что там многолюдно. Промелькнули лица Андрея Макаревича и Чулпан Хаматовой.

Поэт не успел толком осмотреться, как услышал:

– Фёдор Иванович, милости просим к нам!

Это воскликнул писатель Дмитрий Львович Быков, которого одни называют графоманом, другие – гением, а третьи – Зильбертрудом.

Рядом с Быковым за столом сидели Борис Акунин, он же Григорий Шалвович Чхартишвили, и человек неприятный во всех отношениях, который оказался Павлом Фёдоровичем Смердяковым. Да, да, тем самым второстепенным, но очень не второстепенным героем романа «Братья Карамазовы». За этим же столом, но с другой стороны, иронично улыбаясь, восседала поэтесса Вера Полозкова, и казалось, что она вот-вот начнёт фонтанировать нецензурной бранью, как делала это на своих публичных выступлениях. Рядом с ней, зевая от скуки, расположился прозаик Владимир Сорокин, известный порнографическими выпадами в своих текстах. С третьей стороны стола примостился пытавшийся всю жизнь стать юмористом номер один Виктор Шендерович, на лице которого застыла ехидная улыбочка.

Такое разнообразие лиц мгновенно вызвало интерес у Тютчева, – и он принял приглашение. Уже сидя за столом, поэт более внимательно осмотрел посетителей ресторана и многих сразу узнал.

Вон Алла Пугачёва и Максим Галкин, которые проиллюстрировали, что женщина часто скрывает свои недостатки с помощью одежды, а мужчина – с помощью женщины. И ещё Алла Борисовна неоднократно показывала всем, что возраст глупости не помеха.

Рядом с ними сидел страдающий острой интеллигентной недостаточностью Филипп Киркоров.

Правее от него виднелась Елена Малышева, доказавшая всем, что, когда медицина бессильна, всегда есть шанс остаться живым.

А вон светская львица Ксения Собчак, лениво осматривающая зал в поисках персонажа для очередного скандального интервью.

Если посмотреть левее, можно было увидеть Александра Невзорова, тосковавшего, что «600 секунд» пролетели для него слишком быстро.

За одни из столиков расположился Мережковский, а рядом с ним – бывший атаман донского казачества царский генерал Пётр Краснов. О том, что оба они приветствовали нападение Гитлера на СССР знают многие, а что Краснов был достаточно известным писателем, уже мало кто помнит. Недалеко от них о чём-то громко вещал Анатолий Чубайс, и ему периодически притворно аплодировали сидящие рядом с ним дамы и господа.

В самом углу за маленьким столиком находились трое: певичка Вера Брежнева, журналист Андрей Караулов и репер Моргенштерн. Что их объединяло, для всех останется загадкой.

Лица тех, кто сидел в отдалении, а их было большинство, Фёдор Иванович из-за слабого освещения рассмотреть не смог.

Когда рюмки и фужеры были наполнены, слово для тоста, никого не спрашивая, взял Дмитрий Быков:

– Сегодня Россия – хуже фашизма. Быть патриотом вшивой России – немыслимо. С русскими жить – по-русски выть. Выпьем за то, чтобы мы как можно раньше свалили отсюда.

– В России лучше жить снаружи, – съязвил Шендерович.

– И чтобы мы, – добавил Акунин, – в ближайшее время собрались в этом же составе где-нибудь в Европе. Там как-то уютнее.

Все дружно выпили, кроме Тютчева. Прозвучавшие слова его как кипятком ошпарили, но он промолчал и решил послушать, о чём же дальше будут говорить кумиры многих российских граждан.

А тем временем Быков, проглотив очередную креветку, небрежно заявил:

– Россия – бросовая страна с безнадёжным населением. Большая часть российского населения ни к чему не способна, перевоспитывать её бессмысленно, она ничего не умеет и работать не хочет…

Вера Полозкова при этих словах согласно кивала головой, а Дмитрий, уверенный в своей правоте, продолжал:

– Российское население неэффективно. Надо дать ему возможность спокойно спиться или вымереть от старости, пичкая соответствующими зрелищами…

Неожиданно для всех сидящих за столом подал свой голос Смердяков:

– В сорок первом году было на Россию великое нашествие Адольфа Гитлера, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые немцы, умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки. А русский народ надо пороть-с…

А Быков, видимо, чувствуя себя современным писателем-классиком и одновременно новым Демосфеном, продолжал бубнить:

– Россия – это такой завшивленный слезящийся зверь на кривых лапах, который, чтобы выглядеть прилично, должен сожрать своё потомство. В России каждый человек человеку – волк, предатель и конкурент. Судьба России – исчезнуть в навозе…

Услышав эту тираду, Фёдор Иванович чуть не подавился косточкой маслины, но быстро справился с неприятной ситуацией и возмущённо спросил у сидящих за столом:

– А вы знаете, что говорил Фёдор Михайлович Достоевский о таких, как вы?

– Стилистически Достоевский меня дико раздражает, как пьяный, вонючий бомж в ресторане, – вытирая салфеткой жирные губы, вмешался в разговор Сорокин и спросил: – И что же он говорил?

– Наш русский либерал прежде всего лакей, и только и смотрит, как бы кому-нибудь сапоги вычистить, – процитировал Тютчев.

– Да что вы говорите?! – громко возмутилась Полозкова, выругалась матом и показала пальцем в зал. – А вот видите, сколько там видных деятелей литературы и искусства? Давайте у них спросим, кто прав: они правы или Достоевский?

Фёдор Иванович молча встал из-за стола и направился к микрофону, стоящему на небольшой возвышенности. К нему ранее периодически подходили желающие что-то сказать присутствующим в зале.

Тютчев приблизил лицо к микрофону и громко сказал:

– Прошу минуту внимания. В 1867 году я написал такое стихотворение. Послушайте, пожалуйста.

Напрасный труд – нет, их не вразумишь, –

Чем либеральней, тем они пошлее,

Цивилизация – для них фетиш,

Но недоступна им её идея.

Как перед ней ни гнитесь, господа,

Вам не снискать признанья от Европы:

В её глазах вы будете всегда

Не слуги просвещенья, а холопы.

Зал закипел: присутствующие «мастера культуры» засвистели, зашикали, раздались громкие оскорбительные выкрики в адрес русского поэта-классика.

Фёдор Иванович понял, куда он попал и что надо быстрее выбираться из этой помойки.

Он расплатился с официантом, надел пальто и вышел из душного накуренного помещения.

Добраться до гостиницы ему помог метрдотель по имени Константин Семёнович: отвёз на своей машине.

Тютчев был так ошарашен происшедшим, что, сев в машину, крайне нелестно отозвался о публике ресторана. Настроение у него было хуже, чем в самый пасмурный день его жизни. Разговаривать поэту ни с кем не хотелось.

Константин Семёнович оказался энергичным, стройным, достаточно развитым мужчиной примерно пятидесяти пяти лет. Он почувствовал, что поэт-классик в данную минуту не склонен к беседе и не беспокоил случайного попутчика разговорами.

Полчаса ехали молча.

Тютчев неотрывно смотрел в окно.

Метрдотель следил за дорогой и постоянно думал, как вернуть такому замечательному поэту душевное равновесие. Наконец он решил начать разговор:

– Фёдор Иванович, извините, что лезу с разговором. Я тоже расстроен. В нашем ресторане собираются, как правило, не сливки общества, а его плесень. Сегодня первый раз увидел Сорокина, тот оставил такое первое впечатление…

– Что не дай бог получить второе? – попытался пошутить Тютчев, чтобы поднять себе настроение.

– Вот именно, – согласился метрдотель и улыбнулся. – Пора уже избавляться от пятой колонны. Но государство должно дать нам такую возможность. Я – русский националист, но в лучшем понимании этого слова. Чтобы не кусать локти завтра, нужно засучить рукава сегодня. Я, конечно, понимаю: терпение – оружие умных. Но чего мы ждём? Собрать всех этих врагов народа – и к стенке.

– Это вопрос не ко мне, – поэт удивился, как человек с такими взглядами может обслуживать публику, которую ненавидит.

– Все эти деятели так называемой культуры из числа либералов – враги России. Они прививают населению ложные ценности…

– Ложные ценности легко привить тем, у кого мозги спотыкаются о собственное невежество, – с горечью сказал Тютчев и добавил: – Каждый выбирает те заблуждения, из которых ему труднее всего выбраться.

– При нашей системе образования это не мудрено. Да, все не могут думать одинаково. Одинаково они могут не думать. Но уже и слепому видно, к чему привели либеральные идеи в России. А сколько наших либералов открыто выступает с призывом вернуть Крым Украине. Они что, не понимают, кто устраивает все эти цветные революции?..

– Когда государственный переворот хотят приукрасить, его называют цветной революцией.

– А сколько их, уехавших за границу? Тысячи, десятки тысяч? И кем они стали там? Никем! – распалялся Константин Семёнович. – Русскому человеку для интеллектуального и духовного роста как воздух нужна русская почва. Это как мандарины или лимоны. В Абхазии они растут, а под Москвой погибают.

– Да, всё это так, – согласился поэт и возмутился: – А либералы уверены, что Европа ждёт их в свои объятья.

– Да у слова «либерал» даже этимология мерзкая. Открываем Википедию. Либер – один из древних римских богов, отождествляющийся с безмерным пьянством, оргиями, извращениями и развратом. Приставка «ал» – суффикс, отвечающий за принадлежность к чему-либо. Ещё вопросы есть?

– Я не считаю, что в современной России всё великолепно. Сам часто говорю о недостатках. Но одно дело критиковать, другое – поганить. Критикуют – от души, а поганят – за бабки, – сказал Тютчев и расстегнул пуговицы пальто.

– А что касается Быкова, его рифмованных пасквилей, сплошь посвящённых России и её правителям, то данное безудержное злобное хихиканье до кровавой слюны я бы скорее отнёс к психиатрии, а не к литературе. Он же их строчит как психопат – без остановки. Есть в этом что-то маниакальное.

– Вся беда в том, – отметил Тютчев, – что в своих публичных выступлениях Быков так ловко показывает фигу в кармане, что не все её замечают.

– Он ещё и вырос до профессора кафедры мировой литературы и истории МГИМО. А мне вот хочется спросить нашего министра Лаврова: как это Быкову удалось? – возмутился метрдотель.

– Да чёрт с ним, с этим званием. Меня волнует другое. Что нужно, чтобы уничтожить Россию? Уничтожить её духовный стержень – православие и русскую литературу. Как? Подменить истинные ценности мнимыми. Поставить на место настоящих писателей ловких рифмоплётов как Быков и псевдопрозаиков как Владимир Сорокин. Для этого их увешивают литературными премиями, как новогоднюю ёлку игрушками, в энциклопедиях именуют «выдающимися русскими писателями», а либеральные критики поют осанну, приклеивают им титулы «великих».

– У меня много знакомых из числа мелких предпринимателей. И все они жалуются, что нет возможности дальше развивать свой бизнес: кредит взять не так-то просто, да и проценты бешеные. Мне вот непонятно, почему государство не даёт им для развития своего дела кредиты под 1-2%? – задался вопросом Константин Семёнович.

– Тут как раз всё понятно, – ответил Тютчев. – Объясняю совсем коротко. В России упор делается на укрепление богатства олигархата, который делится с коррумпированными чиновниками и силовиками за счёт основной массы россиян. Но именно богатые россияне, для которых у нас создаются условия наибольшего благоприятствования, стремятся вывезти свои капиталы в офшоры и уехать на Запад на ПМЖ, а не развивать Россию. Объём офшорного капитала российского происхождения в два с лишним раза превышает размер банковских депозитов россиян, находящихся в России. А отсюда нет существенного роста экономики, а есть усиление эксплуатации в различных формах. Одно повышение пенсионного возраста чего стоит. За что ратуют наши либералы? Тот же Кудрин призывает подчиниться требованиям мирового финансового капитала и предлагает российским предприятиям входить в западные технологические цепочки, становясь частью западных транснациональных корпораций. А что мы в этом случае получим? Это неизбежно приведёт Россию к потере её технологического и экономического суверенитета. Западу не нужен сильный конкурент на мировых рынках в лице России. Поэтому они всемерно стараются препятствовать развитию российской экономики. А проводником политики экономического сдерживания выступает единый блок правительства РФ и банка России. Минфин и Центральный банк работают так, чтобы наша экономика не росла. Минфин повышает налоги и акцизы, а Центральный банк поднимает ставки и изымает наличность с рынка, лишая российскую экономику денег. А без денег, какое может быть развитие. Вот ваши знакомые мелкие предприниматели и остаются с носом.

– А что, Путин не понимает этого? – недоумённо спросил Константин Семёнович.

– Понимает, безусловно. Но он сам – либерал. Хотя мне кажется, что уже либерал колеблющийся. Он же как-то публично заявил, что, мол, наша главная ошибка в том, что мы слишком доверяли Западу; то есть признался в своей политической наивности. А совсем недавно высказался в том плане, что существующая модель мировой экономики исчерпала себя… Но я, с вашего позволения, закончу свою мысль.

– Да, да, конечно. Прошу прощения, что перебил вас.

– Так вот. Среднемировые темпы роста ВВП составляют 3,5-4%, а в России 1,5%. То есть российская экономика развивается в два с половиной раза медленнее, чем мировая. Россия может выйти на мировой рост ВВП, если мы сможем увеличить не сырьевой экспорт на мировые рынки. Но для этого нужны огромные капитальные инвестиции в самые современные заводы и фабрики, в новые технологии и так далее. А наше либеральное правительство проводит политику вывода существенной части сырьевых доходов из российской экономики в ценные бумаги западных стран.

– Во дела, – ужаснулся метрдотель, покачал головой и сильнее вцепился в руль автомобиля. – И чем же всё это закончится?

– Такая же политика в России была в начале двадцатого века. А чем всё закончилось в 19 17 году, всем нам известно, – ответил Тютчев.

– Так что же, новая революция?

– Увидим, – уклончиво ответил поэт и стал готовиться к выходу их машины.

Подъехав к входу гостиницы, Константин Семёнович вышел из салона машины, пожелал поэту удач и как-то по-своему задумчиво процитировал:

– Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать –

В Россию можно только верить.

Фёдор Иванович хотел расплатиться за оказанную услугу, но метрдотель отскочил от него, как будто получив удар током, и воскликнул:

– Что вы! Что вы!

Поспешно сел в машину и, посигналив на прощание, уехал.

Когда Тютчев зашёл в номер гостиницы, у него было только одно желание. Не снимая костюма, он лёг на диван и долго думал. Все его мысли касались только прошлого, настоящего и будущего России.

Затем он встал с дивана, по телефону заказал в номер кофе и достал из сумки подаренный сборник стихотворений Аполлона Григорьева. Книжечка была тоненькая, малого формата.

Фёдор Иванович не спеша читал стихи своего давнего друга, задумывался о чём-то, перечитывал отдельные строфы. Делал незначительные перерывы, чтобы выйти на балкон покурить.

Во всей брошюре больше всего ему понравилось последнее стихотворение. И он вслух прочитал самому себе эти строки:

Звон гитары в трёх шагах.

Женщины и свечи.

Не держусь я на ногах

В этот поздний вечер.

А гитара говорит

Ласково, протяжно.

Но душа тоской горит

И чего-то жаждет.

Вот и струны веселят

Да уж очень рьяно.

А вокруг таится яд

В облаках обмана.

Раздаются голоса –

Чем-то угощают.

Даже женские глаза

Больше не прельщают.

Струны, слышу, разошлись,

К танцу призывая.

Ну, казалось, веселись,

Но сидишь, зевая.

Снова чудный перебор

Постепенно тает.

Вина словно на подбор,

Но душа страдает.

Тонешь в дыме сигарет.

Струны, знай, играют.

Той России больше нет,

Эта – умирает.

«Рано или поздно кто-то напишет музыку к этому стихотворению и получится замечательный романс. И снова у него гитара», – подумал Тютчев и отложил книжку в сторону.

Затем Фёдор Иванович сел в кресло и закрыл глаза.

Неожиданно для себя он услышал голос Николая Васильевича Гоголя: «Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несёшься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, всё отстаёт и остаётся позади. Остановился поражённый божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? Что значит это наводящее ужас движение? И что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная богом!.. Русь, куда ж несёшься ты? Дай ответ. Не даёт ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо всё, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства».

Голос Николая Васильевича пропал.

Медленно, но настойчиво в голову Тютчева стали проникать строки, которых раньше он от себя не слышал. Строк становилось всё больше и больше. Тютчев осторожно, чтобы не забыть ни одной строфы, достал из сумки блокнот и записал в него новое только что родившееся стихотворение:

ПТИЦА-ТРОЙКА

Что в России сейчас: перестройка

Или что-то иное – не знаю.

Но безумная русская тройка

Как и прежде несётся по краю.

Слева – пропасть, а справа – болото,

Лишь по краю и можно промчаться.

То ли Русь догоняет кого-то,

То ли с кем-то не хочет встречаться.

Мчать по краю – привычное дело.

На «авось», как всегда, уповая,

Русь проносится там, где слетела

В пропасть сразу бы тройка другая.

И хранит Провиденье покуда

Для своей непонятной затеи

Это страшное русское чудо –

Птицу-тройку, что мчит всё быстрее.

Настал поздний вечер.

Фёдор Иванович выяснил, что Аполлон Александрович Григорьев в гостиницу до сих пор не заселился.

Когда в аэропорту они обнимались, от Григорьева явственно несло спиртным. «Видимо, у него опять запой», – с сожалением подумал Тютчев.

Каждый прожитый день – вырванная страница из прожитой жизни. Несмотря на обилие отрицательных эмоций, Фёдору Ивановичу понравилось, как он написал эту страницу.

Глава 2

ГОСТЬ ИЗ РИО-ДЕ-ЖАНЕЙРО

Остап Ибрагимович Бендер прибыл из Рио-де-Жанейро в Москву по очень важному делу. Все мы знаем этого человека благодаря Илье Ильфу и Евгению Петрову.

Судя по тому, что Остап Ибрагимович остановился в самой дорогой гостинице столицы и выбрал в ней лучший номер, было понятно, что господин Бендер человек не просто богатый, а очень богатый. Это подтверждало и присутствие приехавшей с Бендером охраны, секретаря-мужчины и эскортницы, которую охранники между собой называли Рыбкой.

Через два часа после прибытия в Москву Остап уже умудрился узнать, что по такому-то адресу началось собрание, на котором присутствует часть московских писателей, в том числе Илья Ильф и Евгений Петров.

Спустя сорок минут Бендер был уже возле двери помещения, в котором собрание заканчивалось. И вот он увидел, как из зала начали выходить инженеры человеческих душ и те, кто претендовал на это звание.

Заметив Ильфа и Петрова, отделившихся от группы литераторов, Бендер подумал: «Лёд тронулся, господа присяжные заседатели», – и решил начать разговор с шутки. Подойдя вплотную и выждав, когда они обратят на него внимание, отчеканил:

– Разрешите представиться, Остап Ибрагимович Бендер.

– Ух ты! – удивился Ильф. – Вот это сюрприз. И откуда же ты взялся?

– Из Бразилии, Илья Арнольдович, из Рио-де-Жанейро…

– Да-а, сюрприз так сюрприз, – согласился Евгений Петров и добавил: – Как быстро пролетают годы. Это сколько же лет прошло, как мы с тобой расстались?

– Как сказал один мой знакомый, жизнь пролетает как птица, которая гадит тебе на голову. А предстал я пред ваши очи потому, что у меня к вам важное дело.

– А что за дело-то? – поинтересовался Ильф.

– Думаю, оно вас обоих очень и очень заинтересует, – сказал, не скрывая загадочной интонации, Бендер. – Но вести обсуждение столь серьёзного вопроса в этом коридоре... сами понимаете. Прямо сейчас предлагаю поехать в ресторан «Прага», там пообедаем и обстоятельно поговорим. Угощаю. Я ведь уже давно миллионер. Сбылась мечта идиота!

Ильф и Петров переглянулись, и Илья Арнольдович шутливо сказал:

– Остап, не делайте из еды культа, – и продолжил: – Поступим по-другому. В трёх минутах ходьбы есть хорошая кофейня. Выпьем кофейку и переговорим. И людей там всегда мало.

Бендер еле заметно поморщился, но вынужден был согласиться.

Когда пришли в кофейню и сели за столик, Остап не стал спешить со своим важным делом. Сначала, как и принято в подобных случаях, поинтересовался жизнью писателей в последние годы, потом с воодушевлением сказал:

– Я приехал, увидел Москву – и радость в душе. На улице – зима, а у меня в душе – весна…

– Ничего удивительно, – сказал Ильф, – весна в душе может наступить и зимой.

Остап решил украсить разговор оптимистической нотой. И с пафосом заявил:

– У нас что ни ветер перемен, то пыль в глаза.

После этих слов Бендер решил зайти с другой стороны, чтобы бить в одну точку наверняка. И он спросил:

– А вы слышали новые анекдоты про меня?

– Да что-то давно ничего не слышно, – обмолвился Петров.

– Тогда я вам расскажу, – предложил Бендер и, не дожидаясь согласия, начал: – Почему в электричке все сидения порезаны? Это потомки Остапа Бендера ищут свои драгоценности. Или вот ещё. Штирлиц шёл по Пятигорску. Вдруг у входа в пещеру он увидел Остапа Бендера. «Это провал», – подумал Штирлиц.

– Это старый анекдот, он появился сразу после фильма «Семнадцать мгновений весны», – сообщил Ильф.

Бендер решил, что спешить со своим важным делом пока не следует. «Не тот случай, когда нужно с места в карьер», – подумал он и поинтересовался:

– Я что-то не вижу ваших новых книг. Есть что-то новенькое? А какие-нибудь литературные премии вам дали в последние десятилетия?

– Сейчас награды получает не тот, кто заслуживает, а тот, кто прислуживает, – усмехнулся Петров и добавил: – В новой России издательствам нужна макулатура, а мы с Ильёй Арнольдовичем производством макулатуры не занимаемся.

– Раз вы теперь живёте в капиталистической стране, то и сны у вас должны быть капиталистическими. Значит, нужно перестраиваться, идти, так сказать, в ногу со временем: писать мелодрамы, детективы, эротику…

– Кто идёт в ногу со временем, тот вместе с ним и спотыкается, – недовольно перебил собеседника Ильф.

– Сейчас в России писатели брошены государством, никому не нужны, и мы в том числе, – посетовал Петров.

– Ну-у, вам-то жаловаться при вашем таланте. В сатире у вас точно пальма первенства.

– Пальма первенства быстро сохнет, – пошутил Ильф.

«Хорошо излагает, собака», – подумал Бендер и предложил:

– А может вам переключиться только на юмор и не щекотать никого сатирой. Вон дежурят же на экранах Петросян, Винокур…

– У дежурных юмористов и юмор дежурный, – заметил Петров.

– Евгений Петрович, а какое было ваше первое литературное произведение? – спросил Бендер. – Вы же не сразу начали писать с Ильёй Арнольдовичем.

– Первое литературное произведение? – Петров на секунду задумался. – Протокол осмотра трупа неизвестного мужчины, – пошутил он. – Я тогда работал в Одесском уголовном розыске.

– Илья Арнольдович, – обратился Остап к Ильфу, – а когда вы начали писать совместно с Евгением Петровичем?

– С 1927 года, – ответил Ильф и вспомнил: – А через два-три года газетные остряки стали сочинять на нас эпиграммы. – По лицу писателя было видно, что ему приятен этот эпизод своей жизни. – Наверное, лучшую эпиграмму написал Александр Безыменский: «Ах, Моссовет! Ну как тебе не стыдно? Петровка есть, а Ильфовки – не видно».

– А мне, – высказал своё мнение Петров, – больше нравится эпиграмма Александра Архангельского: «Провозгласил остряк один: Ильф – Салтыков, Петров – Щедрин». А когда нас засыпали вопросами, как мы пишем вдвоём, пришлось ответить, что, мол, пишем как братья Гонкуры: один бегает по редакциям, а другой – стережёт рукописи.

Все трое дружно посмеялись.

– Может, вам подождать лучших времён? – предложил Остап.

– Нет, мы не ждём лучших времён. Время умеет только уходить, – с сожалением сказал Евгений Петрович. – Мы так долго ждали светлого Будущего, что оно успело потемнеть. Ну ладно, хватит о нас. Расскажи о себе, – Петров решил сменить тему разговора. – Как на личном фронте: семья, дети…

– Я до сих пор холост, как-то не сложилось. Женщины любят молодых, политически грамотных, длинноногих. А я уже далеко не молод.

– Ну и какой у тебя в России бизнес, миллионер? – небрежно спросил Ильф.

– У меня бизнес не здесь. В Россию я пока перебираться не собираюсь. Тут в вопросах предпринимательства всё как-то неустойчиво. Бизнесменов хватают, сажают. Вон Ходарковский сколько отсидел…

– Да, не всем, кто залез в государственный карман, удалось выбраться обратно, – сострил Петров.

– Но чаще всего, смотрю, сажают чиновников, – недоумённо сказал Бендер.

– Потому что лазейки в законах чаще всего находят канцелярские крысы, – отметился очередной шуткой Евгений Петрович.

Остап решил, что пора брать быка за рога, то есть переходить к вопросу, ради которого он и прибыл в Москву.

– Честно говоря, хочу перейти к главному вопросу нашей встречи и надеюсь, что мы придём к общему знаменателю. Но перед этим небольшая преамбула.

– Давай, а мы с Евгением Петровичем будем внимательно слушать и конспектировать, а то вдруг придётся писать о тебе новую книгу, – с иронией отреагировал Ильф.

– Вы, конечно, помните, что было в России в конце двадцатых годов. Наделали делов эти Маркс и Энгельс. И в курсе, что у меня с советской властью возникли серьёзные разногласия. Она хотела строить социализм, а я не хотел. Мне скучно было строить социализм. И я перебрался в Бразилию…

– Как в Бразилию? – удивился Илья Арнольдович.

– Вы ошиблись, господа писатели, – с интонацией первооткрывателя продолжил свой монолог Бендер. – Той мартовской ночью 1931 года я всё-таки откупился от румынских пограничников, и бриллианты они у меня не нашли. А через месяц я был уже в Бразилии. И вот я попал в хрустальную мечту моего детства – Рио-де-Жанейро. И там начал новую жизнь.

– Начать новую жизнь легко, трудно закончить старую, – подковырнул собеседника Петров, намекая на мошенничества Бендера.

– Вы правы, – согласился Остап, – но я сразу же решил в дальнейшем отказаться от всех своих отрицательных качеств, от слова совсем. Но это было не так-то просто. Там я окончательно убедился, что мы чужие на этом празднике жизни. Хотя у меня были деньги, начинать бизнес было катастрофически трудно. Я разорился один, два, три раза… Русских в Бразилии никто не любит, если не считать полиции, которая тоже нас не любит. Не ладилось то одно, то другое. Я любил и страдал. Любил деньги и страдал от их недостатка. Я, как идейный борец за денежные знаки, не сдавался. И стал мыслить. Меня, например, кормят идеи. И я подумал: все места под Солнцем заняты. Но! Ничто не вечно под Луной. Когда я вычитывал или слышал от кого-то мысли о неудачах, выучивал их наизусть и повторял, повторял, повторял. Даже составил памятку из этих фраз. И до сих пор не забыл. Главное – не получить урок, а усвоить его. Терпение – фундамент любого дела. Страшны не тупики, а длительность выхода из них. Цель всех страданий – заставить нас действовать. Только пройдя круги ада, знаешь, как туда не попасть. Горький опыт делает жизнь слаще. Как видите, у меня хорошая память. Я изучал ошибки бразильских бизнесменов, которые разорились…

– Чему можно научиться на чужих ошибках? Это, считай, заочное обучение, – полушутя полусерьёзно заметил Петров.

– Да, жизнь – единственный учитель, который даёт уроки без лишних слов, – продолжал Бендер. – Жизнь заставляла меня крутиться, потом выкручиваться. Одним словом, хорошо там, где нас нет.

– А я бы усилил, – сказал Петров, – хорошо там, где нас нет, не было и никогда не будет.

– Так вот, – продолжал свою бразильскую эпопею Бендер. – В Рио трудно было найти нишу в бизнесе, но я со временем её всё-таки нашёл. Сначала у меня появился первый супермаркет, потом второй, третий… ну а сейчас их больше сотни. Бизнес развивается успешно. Тут главное – не расслабляться. Как сказал один мой приятель, успех – это иллюзия окончательной победы. Торговля! Продаю всё, что можно продать…

Ильфа начал раздражать новоявленный миллионер, и он бросил реплику:

– Вовенарг давно сформулировал, что такое торговля. Это школа обмана.

– Не без этого, конечно, – согласился Остап. – Но мы кормим, обуваем и одеваем миллионы людей. И рекламу совершенствуем – этот двигатель прогресса.

– Реклама – не двигатель прогресса, а его выхлопные газы, – сказал Илья Арнольдович, не скрывая насмешки.

– И продаём ещё тысячи предметов, в которых человек испытывает потребность, – продолжил Бендер, не обращая внимания на выпад Ильфа.

– Потребительство – одна из форм саморазрушения личности. А общество потребления – это общество ограбления народа. И ты в этом ограблении активно участвуешь, – уже агрессивно высказался Ильф.

– Илья Арнольдович, вы не думайте, что бизнесом так легко заниматься, – возмутился Остап. – Я вот вырвался в Москву всего на один-два дня, решу вопрос с вами – и сразу назад.

– Не так страшен хомут на шее, как невозможность его снять, – продолжал иронизировать Петров. Он слушал Бендера с интересом и не испытывал к нему враждебной неприязни.

– А какой вопрос ты собираешься с нами решать? – спросил Ильф, уже не скрывая раздражения.

– Илья Арнольдович, отвечу чуточку позже. К сказанному хочу добавить буквально несколько слов. Вы подозреваете, что я остался таким же, каким был? А я, к вашему сведению, уже совсем другой человек. И очень сожалею, что за мной тянется шлейф мошенника и вообще пустого человека. Я каждый месяц трачу немалые деньги на бедных, меня в Бразилии знают как мецената. Я помогаю жить писателям, художникам, музыкантам. А сколько денег я отправил в детские дома. Я уже, можно сказать, искупил свои грехи…

– Искупая грехи, купил утешение? – не унимался Петров.

– Я уже не тот Остап Бендер, которого вы знали раньше. Перед вами совсем другой человек. Да, в своё время я совершил немало глупостей, – признался Остап. – Сейчас сожалею об этом. Но я выбрался из этой ямы…

– Если выбрался из ямы, это вовсе не значит, что ты поднялся на гору, сказал Ильф строгим тоном и внимательно посмотрел в глаза Остапу.

– Многие, живущие по одним принципам, мечтают о других, – продолжал Бендер. – И вот моя мечта сбылась. Я понял, что авантюра – это бег хромого разума. И больше ни на какие авантюры не хожу. Держу себя в рамках приличного человека…

– Чтобы держать себя в рамках, нужно быть картиной, – сказал, усмехнувшись, Петров.

– Трудно прожить жизнь без ошибок с первой попытки, – попытался оправдаться Остап. – В Бразилии уже очень многие положительно отзываются обо мне. Значит, увидели во мне хорошие стороны…

– А я вот замечал, только найдёшь в человеке хорошую сторону, он тут же поворачивается, – сказал Ильф, нахмурив брови, и спросил: – Так что за дело у тебя к нам?

– Хочу оставить след в жизни…

– Если оставил след в жизни, тебя найдут и на том свете. Не боишься? – продолжал хохмить Евгений Петрович.

– Ну что ж, перейду ближе к телу, как говорил Мопассан. Хочу, чтобы вы написали обо мне третью книгу. Но! Чтобы в этой книге я был положительным героем. Среди представителей буржуа тоже ведь есть положительные герои…

– Да у тебя, Остап, я смотрю каша в голове. Какие положительные герои среди представителей буржуазии? – возмутился Ильф.

– Многие живут с кашей в голове и считают, что сыты знаниями, – подметил Петров.

Бендер, решительно отбросил в сторону прозвучавшие умозаключения и, настойчиво продолжая идти к цели, сказал:

– У вас, я вижу, с деньгами дело швах. Финансовая пропасть – самая, знаете ли, глубокая из всех пропастей, в неё можно падать всю жизнь. Я не хочу, чтобы обо мне писал кто-то другой. За работу заплачу вам десять миллионов долларов. Деньги могу отдать хоть сегодня. Время на размышление дать не могу. Ответ я должен получить сегодня, – закончил монолог Остап Бендер и подумал: «Кажется, наступил психологический момент для решения».

Ильф посмотрел в глаза Петрову и моментально прочитал в них слово «нет».

– Такую книгу писать мы не будем, – отрубил Ильф и вышел из-за стола, давая понять, что разговор окончен. Вслед за ним поднялся Петров.

– Так что же, зря я одиннадцать тысяч километров преодолел?

– Иногда нужно пройти весь путь, чтобы понять, что заблудился, – Евгений Петрович продолжал издеваться над своим литературным героем. Возникшая жизненная ситуация выплеснула из его лексикона все сатирические краски.

Остап вспылил, вскочил со стула и воскликнул:

– Не будьте божьей коровой! Десять миллионов за написание одной книги! Я же стал уже другим человеком и рассказал вам об этом…

– Суд Истории не рассматривает явку с повинной как смягчающее обстоятельство, – сказал Евгений Петрович и категорическим тоном подтвердил слова друга: – Писать не будем.

– Но десять миллионов! – крикнул Бендер и показал десять пальцев своих рук.

– Сейчас мы не пьём, не курим, девушками не увлекаемся. Зачем нам такие большие деньги? Мы не умеем их тратить, – с ехидцей промолвил Петров и предложил: – А ты обратись к Дмитрию Быкову, он и за один миллион напишет. Он собрался писать книгу о предателе генерале Власове, а заодно и о тебе напишет.

Остап так разволновался, что его лицо покраснело; гневные слова, которые он хотел выплеснуть, застряли в горле, и он никак не мог вытолкнуть их наружу.

Похлопав Бендера по плечу, Евгений Петрович, не скрывая улыбки, с пафосом заявил:

– Крепись Остап! Россия тебя не забудет! Заграница поможет.

Бендер до конца осознал, что над ним издеваются самым наглым образом, и решил в долгу не оставаться. В свойственной ему манере он начал говорить:

– Будь по-вашему... Спасибо за подсказку. Обниматься некогда. Надо бежать к Дмитрию Быкову. Он – уникальный эрудит, такой масштаб личности…

– Масштаб личности зависит от масштаба карты, – успел последний раз съязвить Петров.

– Прощайте, мои любимые писатели. Мы разошлись как в море корабли. Не надо оваций! В ваших глазах порядочного человека из меня не получилось. Придётся оставаться акулой капитализма.

И Остап выскочил из кофейни как необъезженный мерин.

– А может, согласимся? Десять миллионов – не шутка. Я могу его догнать, – предложил Евгений Петрович.

– Опустив якорь, паруса не поднимают, – мрачно ответил Илья Арнольдович.

– Да я пошутил, – сказал Петров и рассмеялся.

– Бывают такие встречи, что сразу хочется разлуки.

– Ну почему же? – возразил Евгений Петрович. – Мне было интересно посмотреть, кем Остап Бендер стал в этой жизни.

Не услышав возражений, Петров пошёл к официанту расплачиваться за кофе.

Глава 3

И СЕРДЦУ ТРЕВОЖНО В ГРУДИ

В этом Доме творчества писателей, находящемся в Переделкино, в советские годы отдыхали и работали многие известные литераторы. Ходили легенды, что в здании Дома творчества видели Евгения Онегина, Андрея Болконского, Евгения Базарова, князя Мышкина, Григория Мелехова, Василия Тёркина и многих других главных героев художественных произведений из литературной классики. Часто вспоминали и о том, как Онегин и Печорин устроили дуэль, но, к счастью, всё обошлось: никто не пострадал.

Директор этого пансионата – Иван Петрович Быстров – соответствовал своей фамилии, так как был шустрым, несмотря на уже, мягко говоря, далеко не молодой возраст. Кроме этого внешнего фактора его отличала страстная любовь к литературе и обострённое чувство юмора. Быстров участвовал в работе «Московского клуба афористики», писал очерки и рассказы, но имя его не было широко известно читающей публике.

Сегодня у директора был особенный день. Завтра рано утром из пансионата в Москву уезжал Николай Николаевич Добронравов, который отдыхал здесь после того, как переболел коронавирусом. Песни на стихи Добронравова, увенчанные музыкой Александры Николаевны Пахмутовой, Быстров считал шедеврами и многие из них слушал не один год. Иван Петрович с нетерпением ждал, когда наступит вечер, чтобы наедине поужинать со своим кумиром в банкетном зале, а главное – обстоятельно поговорить с ним.

И вот вечер настал. Иван Петрович и Николай Николаевич зашли в просторный банкетный зал и сели за стол, на котором красовались изысканные блюда и несколько бутылок с различными спиртными напитками. Но ни поэта, ни директора пансионата чрезмерное изобилие блюд не заинтересовало. Николай Николаевич, ссылаясь на возраст, сразу отказался от спиртного, копчёного, острых и солёных блюд.

– Поддерживаю на сто процентов, – согласился Иван Петрович. – Радости желудка быстро перевариваются, но не в нашем возрасте. Молодость прошла, от рюмки уже надо держаться подальше. Тем более, что вино будит разум, чтобы уложить его спать поудобней.

– Молодость не уходит. Она остаётся в душе и периодически напоминает о себе. Но я рад, что нашёл союзника, – улыбнулся Добронравов и спросил: – Как бежит ваша жизнь, Иван Петрович, радует?

– Жизнь, конечно, не удалась, но могло быть и хуже.

– Говорят, вы пишете афоризмы?

– Нет, лаконизмы. Афоризм – это когда лаконизм стал часто употребляем.

– Да, вы правы, – согласился Добронравов. – Но часто употребляемые крылатые выражения быстро теряют свою художественную ценность. На заезженных цитатах далеко не уедешь.

– Я бы сказал ещё резче: заезженные крылатые слова выглядят как птицы, потерявшие часть перьев. А лаконизмы пишу, потому что это помогает мне размышлять на самые разные темы. Иногда сочиняю рассказы. Я давно понял, что писать повести и романы мне не хватит таланта.

– Нет худшей религии, чем неверие в себя, – наставительно, но добродушно сказал Добронравов.

– Сегодня я не в счёт. Николай Николаевич, скрывать не буду. Я интересовался не только вашим творчеством, но и вашей личностью. Удивляюсь вашей простоте. Я тут, пока работаю директором, встречал столько великих в кавычках писателей, столько раз они надували щёки, что было противно смотреть на них.

– Поскреби любую манию величия – и увидишь комплекс неполноценности. Есть, конечно, единицы, кто заслуживает славы. Но редко кто может вынести славу.

– Большинство надрываются, – пошутил Быстров.

– Вот именно. В литературе тоже есть полководцы, которые ведут за собой полки яркого художественного слова, но их уже почти не осталось. Вот такие пироги. А вы, я заметил, юморист.

– Николай Николаевич, речь сейчас не обо мне. Лучше скажите, как вам удаётся находить такие поэтические строки, которые остаются в душе всего народа? «Беловежская пуща», «Как молоды мы были», «Надежда»… А какие певцы исполняли ваши песни: Кобзон, Лещенко, Магомаев, Зыкина, Ротару, Ободзинский, Пьеха. Вот только Пугачёва что-то не пела…

– И это хорошо. От неё дурно пахнет большими деньгами, – съязвил поэт.

– Да что там. Десятки ваших текстов – просто шедевры. Особенно те стихи, музыку на которые написала Александра Николаевна.

– Поэзия жизни скрывается в её прозе. Надо просто внимательно смотреть вокруг себя. Ну и, конечно, суметь вложить в поэтическую строку страницу прозы. Надо прямо сказать, мне было проще. Судьба подарила мне Алю. Её музыка постоянно двигала мои стихи в массы. Если бы не она… Я-то знаю степень своего таланта.

– Да, Александра Николаевна – выдающаяся женщина!

– Музыка – это фрагмент жизни, изображённый звуками. И у неё это великолепно получается. Кроме того, музыка – это врач, который лечит многие болезни в душе. А душа в последние десятилетия от буржуазной действительности просто разрывается.

– Будем руководствоваться строкой из вашей песни «Главное, ребята, сердцем не стареть».

– Как скажете, вы тут хозяин.

– Иронию в свой адрес принимаю… Николай Николаевич, вы закончили два вуза. Это, видимо, здорово помогает в вашем творчестве.

– Диплом об окончании вуза не доказательство ума, а гипотеза, – Добронравов решил поддержать шуточный тон беседы, но разговор быстро перешёл на серьёзные темы.

– А мне давно не даёт покоя ваша песня «И вновь продолжается бой». Когда в 1974 году прозвучала эта песня, в моей голове застряла строка «И сердцу тревожно в груди». Почему сердце поэта было наполнено тревогой уже тогда? Если бы эта строка была написана сегодня или в девяностые годы, то всё понятно. А в семидесятые всё шло как бы неплохо: строились новые заводы и фабрики, ГЭС, новые полёты в космос, население численно росло, материально жилось лучше. Хорошо помню, как Брежнев на одном из партийных форумов публично заявил: «Там, где партия, там успех, там победа».

– Иван Петрович, – Добронравов положил на стол вилку, отодвинул в сторону тарелку, – во времена, когда партией руководил Сталин, это было действительно так. Ну а если рассказать вам всё, что связано с этой песней, можно написать целую повесть. Если уж совсем коротко, то было так. В исполнении Иосифа Кобзона и «Песняров» композиция прозвучала на церемонии закрытия семнадцатого съезда ВСЛКСМ, после чего её… запретили.

– Да вы что?! Такая мощная энергетика песни… до сих пор воздействует на слушателей и звучит как своего рода гимн Октябрю. И вдруг – запретили.

– Были предъявлены претензии к тексту. Если бы время действия событий в песне явно переносило слушателей в начало двадцатого века, когда вождь был молод и Октябрь впереди, вопросов бы не возникало. Но я-то явно писал о современности. Выходило так, что для молодого поколения семидесятых уготован новый «Октябрь впереди». «Что это?– спрашивали меня идеологические работники. – Призыв к очередной революции?» В общем, были большие неприятности. Помню, один знакомый писатель-юморист сказал мне: «Это разве удары судьбы? Это она только тренируется». Правда, через полтора года песню опять начали исполнять.

– Во чудеса…

– Мне некоторые советовали, мол, прояви гибкость, замени эту строчку.

– Чаще всего гибкость используют те, кто уже сломался.

– Вот именно. Но я предпочитаю иметь заслуги прежде всего перед своей совестью.

– А какой же смысл вы вложили в эту строку? – не унимался Быстров.

– Конечно, к новой революции я не призывал. Мы никогда не забывали ленинские слова: «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи». Но эпоха была уже другая. Партийные руководители уже не выделялись своим умом. А стоит утратить ум, как честь и совесть исчезают сами. И лицо партии, я имею в виду партийных руководителей всех уровней, с каждым годом менялось в худшую сторону. Казнокрадство, взяточничество, кумовство и другие традиции старого общества – всё это набирало обороты. Заметил я и то, что стало возрастать число советских людей с мелкобуржуазной психологией: взять у общества побольше и получше, а дать ему поменьше и похуже. Я всё это видел изо дня в день. Именно поэтому и стало «сердцу тревожно в груди». Никакого другого смысла я в эту строку не вкладывал.

– Я тоже в те годы, будучи студентом, смутно чувствовал какую-то до конца не объяснимую неудовлетворённость …

– Дорогу к истине открывают сомнения. Чем чаще я наблюдал все эти безобразия, тем больше сомневался в правильности нашего пути к счастливому будущему. Именно после написания этой песни и перипетий, связанных с ней, я всерьёз начал изучать марксистскую теорию. Меня интересовало: как работают законы диалектики? Все ли заветы Ленина по строительству социализма мы выполняем или не все? И чем глубже я вникал в эти вопросы, тем яснее становилась картина происходящего. И сердцу становилось ещё тревожнее в груди. Диалектика, знаете ли, помогает смотреть на этот мир с открытыми глазами. Если помните, в 1965 году началась так называемая реформа Косыгина-Либермана. И в сфере управления сразу поднялись волны мелкобуржуазности. Воцарился дух потребительства, появились иждивенческие настроения и тому подобное. Это ещё не был капитализм, но ещё один шаг к нему. Происходил переход количественных изменений в качественные. А в итоге что получилось? Партия обещала советскому народу к восьмидесятому году построить материально-техническую базу коммунизма. Пришёл восьмидесятый год – и где эта база?

– Хуже всего дойти до цели и обнаружить, что её там нет, – усмехнувшись, сказал Быстров.

– Жизнь показала, что Владимир Ильич был тысячу раз прав, когда главным условием построения социализма в любой стране считал диктатуру пролетариата. Многие вульгарно понимают этот термин, не вдумываются, какое содержание Ленин вложил в это понятие. А он чётко и ясно написал: «Диктатура пролетариата есть длительная и упорная борьба, кровавая и бескровная, насильственная и мирная, военная и хозяйственная, педагогическая и администраторская, против сил и традиций старого общества». А Маркс и Энгельс ратовали не просто за диктатуру пролетариата, а писали о «революционной диктатуре пролетариата». В эпитет «революционная» они, как я понимаю, вкладывали значение «решительная, бескомпромиссная». Кстати, многие, читая Маркса и Энгельса, не обращают внимания на этот эпитет. Пока при Сталине вели решительную борьбу с силами и традициями старого, то есть капиталистического общества, СССР смог в основном построить социализм. Что значит «в основном»? Это значит неполный, несовершенный, корявый, ущербный.… Да как угодно его называйте, но социализм!

– Николай Николаевич, прошу прощения, что перебиваю. Но ведь положа руку на сердце нужно признать, что уже к тридцать девятому году, то есть к восемнадцатому съезду ВКП(б) диктатуры пролетариата фактически не было, а налицо имелась диктатура высшей партийной номенклатуры…

– Ну-у.. Что вы говорите. Такой вывод ошибочен. Диктатура пролетариата была и выражалась в форме советов всех уровней. В советы пролетариат делегировал своих представителей. Тут нужно узреть другое. Партийная номенклатура стремилась иметь в своих руках не просто власть, а всю власть. Именно по этой причине шаг за шагом у пролетариев отбирались то одни, то другие права. Например, высшие партийные аппаратчики добились изменений в избирательном праве: выдвигать депутатов всех уровней стали не трудовые коллективы, как при жизни Ленина, а по территориальному принципу. И партийные руководители гораздо легче стали проникать в число депутатов, то есть получили дополнительную власть.

– А куда же смотрел Иосиф Виссарионович? Он же, как бы ни клеветали на него, был верным ленинцем?

– Сталин всё это прекрасно видел; понимал, что диктатуру пролетариата необходимо укреплять, а не разрушать. И всеми силами старался это делать. Но не всегда у него это получалось.

– Интересно, а что конкретно в этом вопросе он пытался делать?

– Он многое что пытался, но ему противодействовали враги социализма, часть которых проникла в управленческие структуры. Ведь прошло всего 15-20 лет после революции, и ещё силы и традиции старого буржуазного общества были до конца не выкорчеваны. Вот всего две попытки Сталина. На пленуме ЦК ВКП(б) в тридцать шестом году накануне принятия Конституции Иосиф Виссарионович предложил проводить выборы всех уровней на альтернативной основе, то есть вносить в бюллетень не менее двух кандидатов. Но подавляющее большинство членов ЦК не поддержали это предложение Сталина. Выступили против по той причине, что многих из них народ мог не избрать. Пойди Сталин против ЦК – и его сразу же сместили бы с поста генсека. И он решил вернуться к этому вопросу позже, но потом была война, послевоенное восстановление народного хозяйства и было просто не до этого.

– Действительно, не так всё просто. Я, честно говоря, этого не знал.

– Да мы много ещё чего не знаем о сталинской эпохе. Узнаем, когда полностью откроют архивы. Но их откроют не скоро: буржуазной власти это не выгодно. Архивные документы назовут фамилии инициаторов и исполнителей репрессий тридцать седьмого года, и народ увидит, что Сталин участвовал в репрессиях лишь косвенно. Известно немало фактов, когда вождь противодействовал репрессиям. И ещё. На одном из заседаний Политбюро в 1944 году (заметьте, ещё не закончилась война) Иосиф Виссарионович предложил сразу после окончания войны существенно урезать функции партийных органов. Оставить им только идеологическую работу и подбор кадров. Почему Сталин так резко поставил этот вопрос? Да для того, чтобы ослабить власть перерождающейся партийной номенклатуры и усилить роль диктатуры пролетариата. Удивительно, но Сталина поддержали всего два члена Политбюро, остальные были против. А нам продолжают вдалбливать, что у Сталина были диктаторские полномочия.

– Да-а… Вы, Николай Николаевич, просто открываете мне Америку.

– Сталина часто упрекают в кровожадности. Но длительную и упорную борьбу он вёл только именно с теми самыми силами старого общества. И факты неумолимо свидетельствуют об этом. Вот цифры. По переписи 1926 года в РСФСР проживало 94 миллиона человек. По переписи 1939 года – 109 миллионов человек. То есть прирост населения за 13 лет составил пятнадцать миллионов человек. По данным Росстата, за семнадцать лет с 1992 по 2008 год прямая убыль населения в России (читай в РСФСР) составила 12 миллионов 754 тыс. человек. В основном убыль происходила в областях с преимущественно русским населением. Так, когда же был террор: при Сталине или при демократах?

– Убийственная статистика.… Недавно читал в Интернете ваши новые стихи. Запомнил последнее четверостишие стихотворения «Господа по несчастью»:

Торжествующий бред. Пир во время чумы.

И держава распалась на части.

И успехи скромны. И утехи срамны.

Мы теперь – господа по несчастью.

– Меня уже давно нигде не печатают. Говорят: «Не формат». Но если нет цензоров, это вовсе не значит, что нет цензуры.

– А ещё из вашего стихотворенья «Мы пришли попрощаться с тобою, Россия» запомнилась такая строфа:

… Вот мы все собрались на последней платформе.

Осквернён наш язык… Уничтожен наш труд.

Только там, под землёю, останутся корни.

Может быть, сквозь столетья они прорастут.

– Да, отчаяние и меня иногда захлёстывает, – признался Добронравов. – Это плохо.

Поэт должен быть выше этого… Но хочу рассказать о главном. Засел я за работы Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина; стал внимательно перечитывать партийные документы, в том числе сталинского периода. Знакомые историки дали мне возможность ознакомиться с печатной продукцией, которую в хрущёвский период изъяли из библиотек. Из прочитанного можно было сделать только один вывод. После семнадцатого года было заявлено, что Россия – социалистическое государство. Имелось в виду, что в нашей стране началось строительство социализма. В соответствии с диалектическими понятиями, социализм в это время был Ничто, а Сущностью оставался капитализм. Но начались активные преобразования в экономике и других сферах жизни – и социализм из Ничто постепенно превращался в Сущность. Работал закон перехода количественных изменений в качественные. Когда социалистических, если так можно выразиться, начал стало больше, чем капиталистических, закон отрицания отрицания сделал своё дело. И в конце тридцатых годов капитализм превратился в Ничто, а социализм в Сущность. В тридцать девятом году Сталин неоднократно публично заявлял, что социализм у нас построен в основном. Идеологи ВКП(б), повторяя Ленина и Сталина, утверждали тогда, что для полной и окончательной победы социализма в СССР необходимы многие десятилетия. В экономике надо было продолжить индустриализацию, вытравить у крестьянства мелкобуржуазную психологию, завершить в полном объёме культурную революцию и многое другое. И решить одну из самых главных задач: сформировать поколение «нового человека», чтобы этот «новый человек» составлял подавляющее большинство населения СССР. На решение этих задач работали все деятели литературы и искусства. А кто из них сознательно или по ошибке противодействовал этому, объективно оказывали помощь силам старого общества.

– Отсюда и репрессии деятелей литературы и искусства?

– А как же иначе? Ещё Ленин сказал: «Революция только тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться». И ещё очень важный момент. Маркс, Ленин, а за ними и Сталин повторяли, что полностью и окончательно социализм не будет построен до тех пор, пока существует капиталистическое окружение. Иначе говоря, необходимы не десятилетия, а столетия. Да иначе и быть не могло, уж слишком грандиозные задачи предстояло решать. Два-три поколения эти задачи решить, разумеется, не могли. Построить зрелый социализм можно только за очень длительный период, и при этом использовать главное оружие – диктатуру пролетариата. Да и капиталистическое окружение, пока оно существует, приложит максимум усилий для уничтожения социалистического государства…

– А если учесть, что в истории человечества эти задачи никто никогда не решал, то, естественно, впереди нас ждала масса всевозможных ошибок, – убеждённо высказал своё мнение Быстров.

– Ошибок было много, но первая ошибка, которая оказалась роковой, была допущена партией сразу же после ухода Сталина. На 22 съезде КПСС в 1961 году Хрущёв заявил, что социализм в СССР построен полностью и окончательно. Фактически Никита открыто поднял знамя борьбы против диктатуры пролетариата, объявив о замене государства диктатуры пролетариата так называемым «общенародным государством». И в новой Программе КПСС, которая была принята на этом съезде, говорилось, что в СССР диктатура пролетариата перестала быть необходимой, то есть, читай, в дальнейшем не надо вести «длительную и упорную борьбу… против сил и традиций старого общества». Что государство, которое возникло как государство диктатуры пролетариата, превратилось на новом современном этапе в общенародное государство. Это я почти цитирую Программу КПСС. И ещё очень важный момент. В предыдущей программе партии как цель производства было зафиксировано «обеспечение полного благосостояния и свободного всестороннего развития всех членов общества». Вместо этого в новую Программу КПСС записали «удовлетворение потребностей». Что в результате получилось? Если у вас потребность идти в театр – идите, а если у вас потребность пить водку – пейте. В итоге ревизионизм был объявлен творческим развитием марксизма-ленинизма в новых условиях. А то обстоятельство, что Программа КПСС была принята на съезде единогласно, свидетельствовало о том, что это уже была не коммунистическая партия, а что-то другое. С этого момента в СССР фактически началась реставрация капитализма.

– Николай Николаевич, а я сейчас вспомнил, как однажды у нас отдыхал один писатель– переводчик с китайского. Так он мне тогда много чего интересного рассказал. В частности, оказывается, Компартия Китая сразу резко выступила против ревизионизма Хрущёва. В газетае «Жеминь жибао» появилась статья «О хрущёвском псевдокоммунизме и его всемирно-историческом уроке». Название запомнил, потому что этот товарищ подарил мне свой перевод этой статьи. А ещё он читал статью Мао Цзэдуна, из которой мне врезались в память слова: «К власти в СССР после 53 года пришли карьеристы-взяточники… Когда придёт время, они отбросят маски, выбросят партбилеты и будут открыто править как феодалы и крепостники». Мао как в воду глядел.

– Да ничего удивительного. Мао Цзэдун при всех его ошибках хорошо изучил диалектику и безошибочно предвидел, к чему приведёт действие закона перехода количественных изменений в качественные и как проявит себя закон отрицания отрицания. В пятидесятые годы антисоциалистические силы в СССР активизировались, а уж в шестидесятые, это я хорошо видел, традиции старого общества полезли наружу со всех сторон. Поэтому и родилась строка «И сердцу тревожно в груди». Вот и получается, что переход от капитализма к социализму в России занял с 1917 по 1939 год двадцать два года, а переход от социализма к капитализму с 1961 по 1991 год тридцать лет. Многие говорят, что в 1991 году рухнул социализм. Однако при внимательном и непредвзятом рассмотрении СССР образца девяносто первого года оказывается, что это уже был не социализм, а его «остатки».

– Так что же, Николай Николаевич, виноваты, слово «виноваты» я беру в кавычки, законы диалектики?

– Да, Иван Петрович, законы диалектики, если можно так выразиться, формируют исторический процесс в зависимости от деятельности масс и отдельных выдающихся личностей. Вот многие говорят, в реставрации капитализма виноваты Горбачёв, Ельцин, ещё кто-то. Эти подлецы только ускорили действие законов. Не было бы их, а были бы другие фамилии с такой же сущностью, произошло бы то же самое. Локомотив Истории выбирает ту политическую платформу, которая сумела к нему прицепиться. А революция и контрреволюция – это сообщающиеся сосуды, иллюстрирующие законы диалектики.

– Почему же все эти знания не известны широким слоям населения?! – громко возмутился Быстров и неожиданно для собеседника вскочил со стула.

Он быстро открыл бутылку армянского коньяка, налил полную рюмку, залпом выпил и, не закусив, сказал:

– Извините, Николай Николаевич. Выйду на балкон, перекурю.

– Не забывайте, – услышал вдогонку Быстров, – что вредные привычки со временем становятся зловредными.

Оставшись один, Николай Николаевич встал со стула, медленно два раза обошёл стол. Остановился, о чём-то задумался. Потом небрежно махнул рукой, налил полную рюмку водки, выпил и закусил кусочком какой-то копчёной красной рыбы.

Наглотавшись табачного дыма, Быстров немного успокоился и, когда вернулся за стол, возбуждение на его лице почти не просматривалось.

– Иван Петрович, – продолжил беседу Добронравов, – вы вот давеча задали вопрос, ответ на который лежит на поверхности. Сегодня в России все рычаги воздействия на сознание людей в руках буржуазного государства. К экранам, микрофонам СМИ допускаются только те, кто состоит на службе у буржуазии. В советские годы от представителей творческой интеллигенции мне не раз приходилось слышать такие вопли. Ну как же так? Мы, творческая интеллигенция, постоянно созидаем что-то новое, имеем в разы более высокий интеллект, чем квалифицированный рабочий, а Маркс и Ленин ставят уровень нашей сознательности ниже, чем у городского фабрично-заводского рабочего? И как повела себя эта творческая интеллигенция после 1991 года? 95% этой публики пошли на службу к капиталу. А некоторые так рьяно служат, что получают от буржуазной власти громадные зарплаты, денежные премии и ордена. Ещё и похваляются этим.

– И всё-таки, Николай Николаевич, сегодня февраль 2020 года. Что мы имеем? Экономика в упадке, фактически мы всего лишь сырьевой придаток Запада. Русские стремительно вымирают. 43% мужчин не доживают до 65 лет, при этом нам повысили пенсионный возраст. Церкви растут как грибы, но урожай духовности в обществе с каждым годом падает. Все виды искусства деградируют. Подавляющая часть населения политикой не интересуется; не хотят, что называется, совать нос в кипяток жизни. Рабочие не способны сорганизоваться даже для экономической борьбы, о политической я молчу. В Донбассе продолжают ежедневно убивать русских. НАТО взяло нас за горло, их военные базы уже на территории бывшего СССР. И далее по порядку. Что же нам в итоге дальше ждать от законов диалектики? Мы постоянно в тупике. Когда же мы из него выберемся?

– Иван Петрович, животрепещущих вопросов действительно множество. На то они и вопросы, что призывают нас к ответу. Но нет ничего застывшего. Единственное постоянство в мире – это постоянные изменения. И законы диалектики, как вечный двигатель, ни одной минуты не простаивают и постоянно реагируют на эти изменения. Это только кажется, что классовая борьба затухает. Как протекала классовая борьба в СССР в семидесятые годы, мы особо не замечали, а в конце восьмидесятых эту борьбу не замечал только слепой. Сегодня доминирует такая форма классовой борьбы, как идеологическая. Причём, она приобретает всё более ожесточённый характер. Стоит включить телевизор, заглянуть в журнал, в газету, издаваемую буржуазным государством, открыть книгу популярного в кавычках прозаика или публициста – сразу бросается в глаза агрессивный антисоветизм. И авторов материалов не смущает, что все эти произведения изобилуют самой наглой ложью. Вот яркий пример. Почти в любом художественном фильме о Великой Отечественной войне комиссары и особисты только тем и занимаются, что демонстрируют свою трусость и активно мешают воевать и побеждать врага.

– А я уже два года не включаю телевизор: там бьёт ключом или ложь, или пошлая бессодержательность. Новости черпаю в Интернете, – признался Быстров.

– Чтобы быстро решать проблемы, которые вы перечислили, России нужно сделать левый поворот. Но этого в обозримом будущем не произойдёт: нет рабочей партии, вооружённой революционной теорией, – разочарованно сказал поэт и развёл руками.

– Что интересно, Николай Николаевич. Немало тех, кто пытается подсчитать, сколько жертв принесла социалистическая революция семнадцатого года. Но я что-то не читал и не слышал, чтобы кто-то попытался подсчитать, какие жертвы мы имели и продолжаем иметь от не свершённой революции.

– Интересная мысль, – оживился Добронравов. – Тем не менее, существующая власть может проявить политическую волю и уже сегодня немало сделать для укрепления России. Мне представляется, нужно срочно решать демографическую проблему. Количество населения – это и рабочие руки, и мозги, и численность армии. Мы рискуем в перспективе не удержать такую громадную территорию.

– Я сейчас вспомнил слова Ухро Кекконена. Он когда-то сказал: «Будущее нации зависит не от числа автомобилей, а от числа детских колясок». И стремительный подъём Китая подтверждает правильность этого тезиса.

– Кекконен был умным человеком. Не зря он так долго и довольно успешно президентствовал в Финляндии.

– А может, левые силы, они какие-никакие у нас есть, надавят в ближайшие годы на нашу олигархическую власть? – предположил Быстров.

– Иван Петрович, не будьте таким наивным. Опереточная оппозиция исполняет лишь ту партию, которая для неё написана властью. Наша оппозиция только машет шашками, не вынимая их из ножен. Подавляющее число «левых» оппозиционеров ведут трудящихся в политический тупик. Про каждого из них можно сказать: пошёл налево – пришёл направо. А что касается демографии, нам надо присоединить левобережную часть и юг Украины к России. Это около двадцати миллионов русских людей. А русские – это государство образующая нация. Не зря Сталин после окончания войны публично поднял тост за русский народ.

– Это нужно было сделать ещё вчера, – согласился Быстров. – В 2014 году была отличная возможность: на Украине государственный переворот, законный президент Янукович письменно обратился к нам за помощью. А мы не использовали эту возможность.

– Все мы коллекционеры упущенных возможностей.

– У нас и сейчас есть хороший повод: бендеровская Украина Минские соглашения нагло не выполняет, продолжает в Донбассе убивать русских людей. Сколько можно терпеть? – возмутился Быстров.

– Война с Украиной неизбежна.

– Это будет тот редкий случай, когда интересы эксплуататоров и эксплуатируемых совпадают, – высказал своё мнение Иван Петрович.

– Почему вы так считаете? – удивился Николай Николаевич.

– Численность российских пролетариев увеличится, а, значит, объективно он должен стать более мощной силой. Кроме того, последнее десятилетие показало, что рабочий класс Донбасса, прежде всего шахтёры и сталевары, в большей степени способен к самоорганизации, чем в других регионах на постсоветском пространстве.

– Скорее всего, вы правы… А война – тут много вопросов. Когда начнём боевые действия, каков будет результат? У меня есть знакомые армейские генералы и, судя по их интеллекту, плохо верится, что кто-то из них способен стать новым Жуковым. Да и реформы Сердюкова в Министерстве обороны нам ещё аукнутся. Про масштабы коррупции и воровства в армии я уже не говорю. И НАТО, конечно же, в стороне не останется. Война будет. И будет кровопролитной и долгой… Уверен, скоро начнём. Интрига сегодняшней жизни окончательно оформится уже завтра.

– Победим. Россию всегда спасала кровь патриотов.

– Должны победить, – согласился Николай Николаевич и тяжело вздохнул; помолчал и добавил: – иначе будет повторение итогов русско-японской войны как в начале прошлого века.

– Иосиф Виссарионович был, безусловно, гениальным политиком, но тут, полагаю, он допустил серьёзную ошибку. Надо было в 1936 году перед принятием Конституции области Донбасса включить в состав РСФСР. Кстати, в это же время ради того, чтобы создать Казахскую ССР, несколько русских областей оторвали от РСФСР и передали в состав Казахстана. Это второй жирный минус Сталину…

– Просто так Сталин ничего не делал, – прервал собеседника Добронравов. – Благодаря именно этим решениям Иосифа Виссарионовича, мы имеем очень серьёзный повод забрать не только часть Украины, но и всю её территорию. Там, где притесняют или будут обижать русских, наше законное право и, хочу подчеркнуть это, обязанность защитить их.

Общение Николая Николаевича и Ивана Петровича продолжалась ещё долго. Но говорить они стали в основном о литературных делах, о личной жизни, об общих знакомых, что для нас уже не столь интересно.

Расстались собеседники уже ближе к полуночи.

Многие блюда на столе так и остались не тронутыми, но чай и кофе, которые периодически им приносила официантка, они допили до конца.

Ночью Быстров спал плохо, ему снились различные литературные герои. Вронский пытался соблазнить его жену, и она вроде бы уже соглашалась. Чичиков приставал к Ивану Петровичу и несколько раз спрашивал: «А не подскажите ли, у кого из олигархов можно купить мёртвые души?». А когда в комнату к Быстрову ворвался Раскольников и замахнулся на него окровавленным топором, Иван Петрович проснулся в холодном поту и уже не смог больше заснуть.

Утром Добронравов уехал в Москву. Там активно шла подготовка к большому литературному мероприятию. На одном из вокзалов уже стоял пассажирский состав, в который планировалось разместить писателей, поэтов и литературоведов. Все они поедут по России и попытаются «сеять разумное, доброе, вечное». Чиновники уже дали поезду название «Литературный экспресс» и определили маршрут «Москва-Владивосток».

Николай Николаевич ещё не решил, примет ли он участие в поездке по России. Самочувствие у него было неважное, да и супруга Александра Николаевна тоже, переболев короной, ещё не встала твёрдо на ноги.

А в столицу со всей России уже начали съезжаться литераторы, в том числе широко известные в узких кругах.

Глава 4

ДВА ДНЯ ИЗ ЖИЗНИ ЧИЧИКОВА

По Рублёвскому шоссе в сторону Москвы мчится новенький чёрного цвета «Майбах». На заднем сидении удобно расположился Павел Иванович Чичиков. Описывать его внешность нет смысла, так как редкий россиянин не читал поэмы Николая Васильевича Гоголя «Мёртвые души».

Что изменилось с тех пор кардинально, так это то, что теперь Чичиков был не отставным коллежским советником, а крупным бизнесменом, фамилию которого знают не только в нашей стране, но и за её пределами. Злые языки утверждали, что в конце горбачёвской перестройки Чичиков занимался тем, что собирал паспортные данные недавно умерших людей и брал на них быстрые кредиты. А уже в ельцинские времена Павел Иванович провернул такие аферы, что его махинации с мёртвыми душами кажутся детским лепетом. Но в данном повествовании речь не об этом, да и к тому же сегодня этим никого не удивишь.

В своём поведении Чичиков почти не изменился: он по-прежнему старается не привлекать к себе внимания, предпочитает оставаться в тени, потому что его плутовские махинации требуют тишины и мрака. Он мог бы сейчас ехать с охраной в две-три машины или в сопровождении автомашины ГИБДД, но он этого никогда не делает.

И ещё Павел Иванович считает, что предпринимательскому сообществу надо приложить максимум усилий, чтобы убедить всё население России, будто именно такие, как он, являются «героями нашего времени». А то ведь что получается: сегодня каждый второй россиянин готов бросить камень в любого олигарха. И бросали бы, если бы олигархов не защищала полиция и, выражаясь по старорежимному, Отдельный корпус жандармов.

Однако вернёмся в салон «Майбаха». Чичиков отвернулся от окна автомобиля и заглянул в своё прошлое. Вспомнил, как Белинский, Аксаков, Герцен, Писарев и другие известные люди – все в один голос заявили, что он «плут». А один из литературоведов додумался до того, что повесил на него всех собак. Мол, Чичиков вобрал в себя все отрицательные качества: мечтательность и прожектёрство Манилова, прижимистость Коробочки, авантюризм Ноздрёва, жадность и неуступчивость Собакевича.

Павел Иванович возмущался такими оценками и, вспоминая о них уже в 21 веке, думал: «Ну, так кто оказался прав? Я как гость из Будущего пришёл и показал россиянам, как надо заниматься бизнесом. И только недавно до них дошло. Уже почти половина живущих в России думают так же, как и я».

Да, он не скрывает: у него один жизненный мотив – выгода. Он никогда не забывал совет, полученный от отца – учиться и водиться с теми, кто побогаче, чтобы при случае они могли быть ему полезными.

Но вместе с этим в последние годы Чичикову захотелось иного блага, не материального. Он вдруг захотел славы. Пока у него была только известность предпринимателя. Не зря же художник Пётр Михайлович Боклевский по своей инициативе написал его портрет. А памятник ему как бизнесмену никто не поставит. Не опускаться же до такого унижения, чтобы ставить памятник самому себе, как это сделал Жириновский. Да и вообще, слава – это не памятники, а цветы на постаментах. «Вот если бы мне поставили памятник как писателю?..» – неоднократно задавался вопросом Павел Иванович.

Чичиков пробовал писать художественные тексты, но у него это плохо получалось. И чем дольше у него не получались ни стихи, ни проза, тем сильней, как это ни странно, он жаждал именно литературной славы. А он-то знал, что настоящая слава – это когда узнают в профиль.

Иной поставит перед собой цель – и простоит всю жизнь перед ней как вкопанный. А Павел Иванович – человек совсем другого плана. Он понимал, что вместе с целью он выбирал и препятствия. Но жизнь без цели превращается всего лишь в обмен веществ. Не все желания могут найти дорогу к возможностям, но он придумал, как достичь цели наверняка.

Чичиков решил найти талантливых литераторов, у которых есть неопубликованные тексты, и, не считаясь ни с какими деньгами (благо, у него их предостаточно), приобрести в собственность их лучшие произведения. «Это же своего рода «мёртвые души, – думал он. – К тому же есть талантливые ребята, которых называют «литературными неграми». Может, сделать ставку на них?».

Павел Иванович был уверен, что со своей дьявольской энергией и изобретательностью, он найдёт такие тексты и так прославится, что ему позавидуют не только какие-то там Прилепины и Шаргуновы, но и сам Николай Васильевич Гоголь. И Пушкин тоже позавидует. Почему? Да потому, что «его творчество» будет многогранным. Он предстанет перед читателями как прозаик и поэт, как баснописец и пародист, как сказочник и автор афоризмов, как литературный критик... Да что там, для такой высокой цели любые жанры хороши.

Сейчас кому на Руси жить хорошо, тот, как правило, получает второе гражданство. Чичиков на всякий случай тоже получил его и основную часть времени проводил за границей.

Позавчера, ещё будучи в Лондоне, Павел Иванович узнал, что на днях в Москву приедут сотни известных писателей, чтобы принять участие в крупном литературном мероприятии. Чичиков воспринял это как знак судьбы. Долго не раздумывая, он сел в самолёт и вскоре был уже в своём особняке на Рублёвке.

И сразу начал действовать.

В течение дня разыскал Александра Андреевича Проханова и Виктора Ивановича Лихоносова, в надежде купить у них в свою собственность какие-либо тексты. Но если оказался в нужном месте в нужное время, это вовсе не значит, что тебя там ждут.

Лихоносов, узнав о цели визита Чичикова, тяжело вздохнул и сказал: «Я своей совестью, Родиной и своими произведениями не торгую». Одним словом, бизнесмен он никакой. Ему-то Чичиков готов был заплатить за текст несколько миллионов рублей, а он...

Ещё хуже вышло со вторым популярным писателем. Перед глазами Павла Ивановича до сих пор трясётся багровое лицо Проханова, а в ушах застрял крик: «Вон отсюда, подлец!».

Но день даром не прошёл. Чичиков имел продуктивную беседу с Львом Данилкиным. Да, с тем самым, получившим однажды главный приз премии «Большая книга». «Ну мы-то знаем, кому и за что платят большие деньги», – подумал Чичиков, пожимая руку новому знакомому . А ещё Данилкин отметился статьёй «Ленин: ослиный мост», содержание которой свидетельствует о том, что этот учёный муж страшно далёк от истории СССР и узок круг его знаний в области диалектики. (Да простит читатель мне это авторское отступление).

Данилкин очень тепло встретил Чичикова, подробно рассказал о предстоящем литературном мероприятии и самое главное – по-деловому и с пониманием отнёсся к стремлению собеседника купить в собственность чужие тексты. При этом Лев не советовал разговаривать с известными литераторами: мол, вряд ли кто-то из них пойдёт на это, и к тому же будет стопроцентная утечка информации. А огласка в данном случае, дескать, подмочит репутацию восходящей новой литературной звезды. Лучше, по утверждению Данилкина, найти действительно талантливых, но неизвестных писателей. С кем-то из них наверняка удастся «оформить купчую». Он дал один адресок и при этом добавил: «Сергей Галандин – пьяница ещё тот, но чертовски талантлив и как поэт, и как прозаик». Данилкину лестно было познакомиться с одним из российских олигархов, и, чтобы закрепить знакомство, он пообещал ему найти ещё два-три человечка из числа, как он выразился, подпольных литературных талантов.

Павел Иванович щедро отблагодарил собеседника за консультацию, откланялся и поехал домой.

И вот сегодня Чичиков как раз и спешит к этому самому Сергею Галандину, который жил один в крохотной квартирке в каком-то бараке на окраине Москвы.

Когда Чичиков подошёл к двери квартиры, в которой проживал Галандин, то удивился, что на ней отсутствует звонок. И ещё больше удивился надписи на двери: "Стучитесь – и вам откроют. Только не перепутайте дверь». Павел Иванович громко постучал.

Дверь открыл небритый мужчина примерно пятидесяти лет, одетый в старый рваный свитер и засаленные брюки.

– Здравствуйте, – первым заговорил Чичиков. – Вы Сергей Галандин? Прошу прощения, не знаю вашего отчества.

– Сергеич моё отчество. А вы по какому вопросу?

– Ах, как складно у вас получается: Сергей Сергеевич. Я, Сергей Сергеевич, по литературному делу. Если позволите пройти, я поясню, как вы сможете поправить своё материальное положение.

– Проходите, – недоумённо предложил Галандин, пропуская неожиданного гостя в коридор.

Перешагивая через порог, Павел Иванович почему-то подумал: «В русском языке пятьсот тысяч слов. Неужели он знает хотя бы пять тысяч?».

Чичиков снял с себя дорогущую зимнюю куртку, повесил её на приспособление, выполняющее функцию вешалки, и взглянул себе под ноги.

– Да вы не разувайтесь, я давно не подметал в квартире, проходите туда, – Галандин махнул в сторону двери.

Чичиков зашёл в прокуренную комнату и осмотрелся. Бросались в глаза доведённая до изнеможения мебель, обилие книг, расставленные, готовые к бою шахматы и низкие потолки. «Для чего высокие потолки тем, кто живёт на коленях?», – вспомнил он фразу, которую недавно где-то вычитал.

Павел Иванович сел на единственный старый стул, который Галандин предложил ему. Возле ног поставил небольшой кожаный чемоданчик – своего рода спутник в его различных краткосрочных поездках. Поэт тем временем принёс из кухни табуретку и примостился на ней.

– Сергей Сергеевич, сразу хочу представиться: Павел Иванович Чичиков.

– Неужели тот самый? – удивился Галандин и зашевелился, опираясь руками на стол.

– Да, Сергей Сергеевич, да. И хочу добавить: искренне рад с вами познакомиться. Лев Александрович Данилкин, приятный во всех отношениях мужчина, рекомендовал мне вас как талантливого поэта и прозаика…

– А-а-а.… Эта продажная шкура.

– Сергей Сергеевич, у меня к вам деловое предложение. Причём, обратите внимание, я привык ни в чём не отступать от гражданских законов, ни на один шаг. И моё предложение вам носит вполне законный характер…

– И какое предложение? – равнодушно поинтересовался Галандин.

– Не сомневаюсь, что вы знаете, как устроена жизнь. Кто-то производит товар, не имеет значения какой. А кто-то этот товар покупает. Вы, Сергей Сергеевич, пишете стихи и прозу, это ваша интеллектуальная собственность. А я хочу у вас купить этот товар, причём оформить этот товар в свою собственность.

– То есть? – не совсем понял Сергей Сергеевич.

– Я вам деньги, а вы мне – свои художественные тексты. Естественно, без каких-то там договоров и других бумаг. Что называется, отношения, основанные на честном слове. Кстати, это самые лучшие отношения в любом деле.

– Ну, допустим, продам я вам. И что вы будете делать-то с этими текстами?

– Сергей Сергеевич, открою вам свою тайну. Я уже много лет пишу и стихи, и прозу. Но специалисты говорят, что уровень… как бы точнее сказать, недостаточен. Если я куплю у вас тексты, то это уже будет моя собственность. Правильно я говорю?

– Наверно, правильно…

– Значит, я могу использовать их на своё усмотрение?

– Ах, вот в чём дело. Вы хотите печатать мои произведения под своим авторством?

– Да, дорогой Сергей Сергеевич, да. Ваши произведения пойдут в народ.

Приличные тиражи я вам гарантирую. Ну и что такого, что автор будет указан не вы, а я. Вы же пишете и хотите, чтобы эти тексты читали миллионы людей, и при этом получать за это деньги. У вас писать получается, а получать за это деньги – нет. У меня другая ситуация: писать не особо получается, а деньги, причём любые суммы, я могу потратить: и за ваш труд, и на издания.

Поэт молчал.

Когда логика не убеждала собеседника, Чичиков всегда использовал интонацию:

– Голубчик, вы не спешите с отказом, подумайте. Ведь и вам будет хорошо: ваши тексты найдут читателей, вы получите от меня сразу немалые деньги. И мне хорошо: все узнают, что есть писатель Чичиков, – и добавил шутя: – И я внесу свой взнос в развитие русской литературы.

Галандин медленно провёл рукой по лицу и спросил:

– А сколько вы готовы заплатить?

– А столько, дорогой Сергей Сергеевич, сколько вы скажете. Разумеется в разумных пределах.

– Ну вот, скажем, за одну стихотворную строчку?

– А сколько вы хотели бы получить за одну строку?

– Одна строка – десять долларов, – решил поторговаться Галандин, задрав цену до потолка.

– Хорошо, – не раздумывая, ответил Чичиков.

Поэт не поверил своим ушам и переспросил:

– Вы готовы платить за одну стихотворную строчку десять долларов?

– Да, готов, но при условии, если эта строка мне понравится и если она нигде не печаталась.

Сергей Сергеевич оживился, глаза его заблестели. Он встал с табуретки, суетливо убрал со стола всё, что там было, смахнул на пол хлебные крошки и достал со старого шифоньера большой ободранный чемодан советских времён. Извлёк из него множество папок, на обложках которых были надписи. Сел за стол и взял в руки папку с надписью «Неопубликованная лирика». Уже начал развязывать тесёмки, но вдруг остановился и недоверчиво спросил:

– А деньги с вами?

– Я без денег никуда не хожу. Вам в рублях или в долларах? Хотите, отправлю вам на карту…

– Не-е-е, только в рублях и только наличку. Да и карты у меня нет.

– Как скажете. Наличку так наличку, – и достал из своего кожаного чемоданчика пачку пятитысячных купюр в банковской упаковке, молча показал поэту и небрежно бросил её назад в чемоданчик.

– Павел Иванович, – вам какую лирику почитать: гражданскую, любовную, пейзажную…

– Сергей Сергеевич, это не принципиально. Главное, чтобы строки были нигде не опубликованы и заключали в себе художественную ценность.

– Понял, – ответил Галандин, неожиданно вскочил с табуретки и убежал на кухню.

Через минуту он вернулся, поставил на стол вонючую пепельницу, положил новую пачку «Примы» и предложил закурить.

– Нет, не курю. Не сделал привычки, боюсь, говорят, трубка сушит…

– Я тогда в кухне возле форточки быстро подымлю.

– Пожалуйста, пожалуйста.

Вернулся поэт действительно очень быстро: выкурил только половину сигареты. Ему не терпелось узнать, как же дальше развернутся события.

– Павел Иванович, начнём с гражданской лирики. Читаю первое стихотворение. Кстати, написал я его лет десять назад.

В голове сюжеты путались.

То всплыло убийство Авеля,

То шептал советы Бурбулис:

Мол, мы все живём неправильно.

То Чубайс с приватизацией,

То Гайдар с его реформами.

Глупости и провокации,

Планы громкие и вздорные.

Узелки сюжетной линии

Распускались паутиною,

Покрывая, точно инеем,

Ткань истории былинную.

Факты смешивались с вымыслом.

Даты превращались в ценники.

Прятали жрецы папирусы,

Свитки прятали священники.

Плыли корабли истории

По мирам, покрытым тайною,

И через века в «Асторию»

Протянулись руки Каина.

Рвали полотно сюжетное

Бесконечные метания,

Падали в прорехи гетманы,

Проявлялся профиль Сталина.

В Прошлом бьётся Настоящее.

Явь летит в потустороннее.

Кружат замыслы блестящие,

И чем дальше – тем бездоннее.

– Проявлялся профиль Сталина. Сильно сказано, – оценил Чичиков. – Каждая строка в этом стихотворении действительно стоит десять долларов. Покупаю. Я вот периодически читаю современные литературные журналы и что-то почти не встречал таких пронзительных строк.

– А это потому, – высказал своё мнение Галандин, – что там печатаются в основном крупные литературные чиновники и их друзья и родственники. А издательства тиражируют таких, как Донцова или Гузель Яхина, которые гонят туфту или жуют сопли. Народ покупает, потому что художественный вкус ему уродуют уже три десятка лет. И все прекрасно понимают, что уже через пятьдесят лет никто их не вспомнит. Ну, разве что Виктор Пелевин задержится в русской литературе, да и то навряд ли.

– Но кто-то же должен остаться в русской литературе из тех, кого сегодня активно печатают? – удивился Чичиков.

– В основном останутся те, кого сегодня не печатают.

Сергей Сергеевич прочитал ещё с полсотни стихотворений гражданского звучания – и Павел Иванович все их купил.

Когда Галандин хотел перейти к чтению пейзажной лирики, Чичиков его прервал:

– Сергей Сергеевич, стоп-стоп. Чтобы не создавать неразбериху, считайте количество строк, я отдам вам деньги – и тогда двинемся дальше.

Галандин посчитал количество строк. Чичиков не стал их пересчитывать, вынул деньги и расплатился.

– А вот, Павел Иванович, пейзажная лирика. Читаю про осень.

Когда поэт закончил декламировать, Чичиков, не скрывал восхищения:

– Вы – молодец! Скажите: и как вам удаётся находить такие изумительные строки? – И процитировал строфу из только что услышанного стихотворения:

– Запах сырости и грибов.

Лист упавший наполнен влагой.

Закрывают стволы дубов

Затаённую пасть оврага.

И я ведь не читал, а только один раз услышал эти строки – и сразу запомнил.

– Вы спрашиваете, как рождаются такие строки? Да я, честно говоря, и сам не знаю. Вдохновение – штука непонятная… А вот у меня большая подборка стихотворений о зиме.

Поэт продолжил чтение и, надо признать, делал это мастерски.

– Очередной шедевр. Одна вот эта строфа чего стоит:

И сквозь стужу января, солидарна с нами, улыбается заря алыми губами, – процитировал Чичиков и спросил: – Сергей Сергеевич, а вы посылали эти стихи в редакции?

– Я уже три года никуда ничего не посылаю. Не хотят печатать – их проблемы, – с гордостью сказал поэт и продолжил: – Да я такой не один. Со мной в Литературном институте учились ребята, так из нашей группы только Фёдор Ошевнев активно печатается. Кстати, пишет добротную прозу. Остальных не видно и не слышно. Уверен, что многие пишут, но никто из редакторов не пускает их даже на порог.

– А этот Фёдор – москвич?

– Нет, в Ростове живёт.

– Как вы думаете, не продаст ли он мне часть своих текстов?

– Я его хорошо знаю. Он на это не пойдёт.

– Ну ладно, бог с ним.

– Я-то почему согласился? У меня есть веская причина пойти на такой шаг… но не хочу об этом говорить. Понять чужую боль может только тот, кто имеет свою.

Чичиков спрашивать ничего не стал, тактично промолчал, а Сергей Сергеевич продолжил чтение своих стихотворений на самые разные темы. Но чаще всего звучала философская лирика и стихи о любви.

Одно стихотворение так заинтересовало Павла Ивановича, что он сначала прослушал, а затем сам прочитал его текст. На этом не успокоился и попросил автора прочитать вслух эти строки ещё раз.

«Нанялся – продался», – подумал Галандин и начал читать второй раз одно и то же стихотворение:

– В начале всех времён, когда носился Хаос

В бесцветной круговерти Ничего,

Уже тогда мне сразу показалось,

Что, мир создав, я застыжусь его.

Но усомнился я в своих сомненьях,

Разрушив бесподобное Ничто.

А это было как всегда прозреньем.

И вновь я совершил совсем не то.

Я создал мир. Я за него в ответе.

Я это даже где-то признаю.

Но то уже, что в мире Солнце светит,

Снижает опрометчивость мою.

И пусть в меня и верят, и не верят,

Но для молитв я вызвал к жизни Жизнь.

По сути, жизни – лишь входные двери.

За ними ждут другие рубежи.

– Стихотворение сложное, но чертовски интересное, – с долей какой-то непонятной радости сказал Чичиков. – Вы, видимо, интересуетесь философией.

– Есть такой фрагмент в моей жизни. А вот, Павел Иванович, ещё у меня имеются написанные в разные годы басни. Причём больше половины из них не публиковались. Купите? – с сомненьем спросил Галандин.

– Безусловно. Подозреваю, что они не менее интересны, чем ваша лирика.

Сергей Сергеевич вынул из папки толстую стопку листов.

– Вот, есть басня с таким названием «Дева и Роза», – и начал наизусть читать:

– Я так люблю цветы! – сказала Дева,

Целуя ей подаренный букет.

Сдержать не в силах праведного гнева,

Со стоном Роза молвила в ответ:

– Когда б меня и вправду ты любила,

Тогда б цветы не позволяла рвать.

Как хорошо в саду цвести мне было

И как мучительно в букете умирать!

И так бывает: то, что любим,

Охотно мы берём и губим.

– Замечательная басня! – воскликнул Павел Иванович.

И в этом восклицании не было совсем ничего от Чичикова. Казалось, что это другой человек, но только с его внешностью и голосом.

И так, слушая один текст за другим, Чичиков просидел в квартире у поэта до обеда. Уже и тот, и другой были не прочь закусить. Павел Иванович хотел было пригласить поэта в ресторан, но не был уверен, что у того есть приличная одежда, а вести его в этой – не комильфо. Ехать в ресторан без поэта – тоже как-то не в тему. И пока он размышлял, Сергей Сергеевич, закончив на кухне очередной перекур, вошёл в комнату и сказал:

– Павел Иванович, пора бы пообедать. Правда, у меня есть только хлеб, чай и консервированная килька в томате. Если не побрезгуете…

– Сергей Сергеевич, мы, с вашего позволения, поступим вот как, – он достал из кармана сотовый телефон, который использовал только для решения бытовых вопросов, и позвонил своему водителю.

Примерно через полчаса сотрудники ближайшего ресторана занесли в квартиру больше десяти различных блюд, среди которых Сергей Сергеевич увидел и те, которые он никогда в жизни не ел.

После принятия пищи они продолжили работу. Поэт читал свои неопубликованные литературные пародии, а Чичиков то громко смеялся, а то возмущался бездарностью современных поэтов.

Когда тексты пародий были отодвинуты в сторону, Чичиков попросил прочитать все стихи о России.

Выслушав несколько стихотворений, Павел Иванович сказал:

– Спору нет, хорошие стихи, но уж слишком пессимистичные.

– А по-моему, определённая доля оптимизма присутствует, – не согласился автор.

– Ну, знаете, это как посмотреть…

– Каждый смотрит с той колокольни, на которую смог забраться.

– Да, да, вы, безусловно, правы.

– Выражаться в нашем сером Настоящем по-другому – значит лгать читателям, – отстаивал свою точку зрения поэт.

– Цвет, в который окрашена жизнь, зависит от нашего выбора. Во всяком случае, я так думаю. Я тоже не всегда жил в шоколаде, и у меня были чёрные полосы, – сказал Чичиков и озабоченно добавил: – Вы, голубчик, будьте поаккуратней. Свобода слова – не голубь мира. Власть в России такие стихи, мягко говоря, не одобрит. Ну, посудите сами. Вы пишете: «Сограждане! Настал тот час, когда бездейство – преступленье. Отчизна призывает вас к…» ну и так далее.

– Когда рождённые ползать захватывают власть, они следят за тем, чтобы ни у кого не выросли крылья, – парировал хозяин квартиры.– И ещё…

– Всё, всё, всё… – замахал руками Чичиков. – Я вас умоляю, Сергей Сергеевич, давайте оставим эту тему.

– Ладно, будь по-вашему, – нехотя согласился Галандин.

Вскоре подошло время для рассказов. На ознакомление с ними ушло много времени. Их Чичиков тоже купил все, причём многие из них даже не читая.

После этого Павел Иванович спросил:

– А нет ли у вас кроме басен и пародий собственно юмористических стихотворений? Может быть, есть что-то другое: одностишия, двустишия или что-то ещё?

– А как же, есть, конечно, – ответил Галандин и пододвинул к себе две папки, которые ещё не открывал. – А вас интересует сатира и юмор или серьёзная тематика?

– И то и другое. Главное – чтобы было содержательно, интересно, чтобы являлось пищей для размышлений или вызывало смех.

– Начну с сатиры и юмора. Вот, например, такие двустишия:

Как недостойную уловку,

Мышь отрицала мышеловку.

Или вот такое:

Назвался груздем, в кузов влез,

А там и в белые пролез.

– Очень хорошие двустишия, – и Павел Иванович беззвучно похлопал в ладоши.

– Или вот, уже серьёзные стихи:

Нет в жизни счастья. В счастье – жизни нет.

Они в разлуке, словно тьма и свет.

И хоть они друг друга сторонятся,

Но их, к несчастью, друг без друга нет.

– Очень интересно. Надо же, один рубай, а иллюстрирует целый закон диалектики: закон единства и борьбы противоположностей.

Упоминание о законах диалектики свидетельствовало о том, что Чичиков обладает довольно широкими знаниями. Но вот беда: широта взглядов не гарантирует нравственную высоту.

Они сидели ещё долго. Чичиков купил у Галандина почти всё, что тот предложил: лирические и юмористические стихи, басни, литературные пародии, рассказы и две повести. На всякий случай прикупил даже айтыс.

В конце общения Сергей Сергеевич особо отметил:

– Павел Иванович, обманывать – не в моих правилах. Все тексты, что я вам продал, нигде не печатались. Это легко проверить, используя Интернет. Практически всё, что опубликовано где-либо, там сразу всплывает.

Когда расставались, Чичиков задал последний вопрос:

– Сергей Сергеевич, не хотите ли заработать ещё и таким способом: поработать над моими текстами, что называется довести их до ума. Я хорошо заплачу.

– Я подумаю над вашим предложением.

– Подумайте, голубчик, подумайте. Вот моя визитка, там один из моих телефонов и электронная почта. Если надумаете, звоните, пишите. Всегда буду рад нашему общению.

Уже на улице, крепко пожав руку Галандину, Павел Иванович ещё раз повторил:

– Вы всё-таки подумайте над моим последним предложением, подумайте.

Сел в машину, помахал поэту рукой и уехал.

Вечером Чичиков вернулся в свой особняк на Рублёвке. Снял верхнюю одежду и проследовал в рабочий кабинет.

Первым делом вынул из миниатюрного чемоданчика рукописи, которые купил сегодня, положил их на стол и, сделав несколько шагов в сторону, сел в кресло. Посмотрел на большую стопку потрёпанных папок и подумал: «Вот он, первый шаг к литературной славе».

Кстати, среди рукописей была и короткая басня под названием «Слава». Вот она:

Явилась Слава к Мудрецу,

Решив, что он её достоин.

Но тот был холодно спокоен,

Сказав: «Мне Слава не к лицу».

«А мне лицо твоё подходит…»

С тех пор, ограбив Мудреца,

В чужом обличье Слава ходит,

А Мудрость ходит без лица.

Если вспомнить о планах гениального Гоголя на будущее, то он собирался «возродить Чичикова к духовной жизни, сделать его порядочным человеком, восстановить живую душу».

Но как мы только что убедились, этого не произошло.

Посмотрим на нашу сегодняшнюю действительность с гораздо большим вниманием, чем обычно. И тогда мы увидим, что современная Россия буквально кишит чичиковыми во всех сферах. Они везде: в законодательных и исполнительных чиновничьих креслах, на производстве, в армии, в правоохранительных органах, спецслужбах, в литературе и других областях искусства…

Пользуясь бедственным положением большей части населения, чичиковы наживаются за счёт других людей, тем самым добивая Россию.

Читатель, тебе не страшно от этого?

Глава 5

ПЕРСПЕКТИВНОЕ ЗАДАНИЕ

Сны в последнее время стали какие-то дурные. Марату Абдраханову снились обыски. Причём, проводил их не он, а у него. Марат просыпался в холодном поту и долго лежал с открытыми глазами, привыкая к мысли, что ночные кошмары закончились и в реальной жизни повториться не могут.

И только когда жена поднималась с постели и начинала привычное утреннее щебетание, Марат успокаивался и переключался на планирование предстоящего дня.

Во время завтрака Абдраханов слушал рассуждения жены о том, что хорошо было бы, наконец, приобрести домик за рубежом, как у большинства знакомых, и проводить там отпуск. А со временем и перебраться туда на постоянное проживание. Жена строила радужные планы, а Марат привычно кивал головой и постепенно сам начинал представлять свою семью в просторном коттедже на берегу тёплого моря.

А после завтрака исчезали последние неприятные ощущения от прошедших сновидений, и Марат отправлялся на службу уже с приподнятым настроением.

По мере приближения к своему кабинету Абдраханов всё больше наполнялся ощущением собственной значимости. Встречающиеся сотрудники прокуратуры спешили поприветствовать его с таким чувством, будто появление Абдраханова на службе было для них настоящим праздником.

Так же было и в этот день. Марат с деловым и озабоченным видом прошествовал по длинному коридору, предупредил секретаршу, что он занят, и зашёл в свой кабинет.

Снял и повесил в шкаф верхнюю одежду, достал из сейфа несколько папок с актами реагирования и аккуратно разложил их на рабочем столе. Полистал календарь, включил компьютер и погрузился в изучение предложений недвижимости в Испании.

Это увлекательное занятие продолжалось до тех пор, пока его не прервал голос секретарши, известившей, что Абдраханова просят зайти в кабинет начальства. Марат досадливо поморщился и закрыл ноутбук.

Начальник следственной части Твердорубов любил демонстрировать заботу об окружающих и обычно начинал служебный разговор с расспросов о здоровье родственников подчинённого. Однако на этот раз, вопреки ожиданиям Абдраханова, начальник прямо с порога огорошил его заявлением:

– Ты у нас давно не был в командировках, так что готовься. Есть для тебя задание. Весьма перспективное. И для отчёта, и, – Твердорубов с загадочным видом покрутил в воздухе пальцами, – много для чего. Кто, что, зачем – тебе знать не надо. Но наверху серьёзные люди заинтересованы. Так что, смотри, не подведи.

Абдраханов довольно успешно изобразил на лице готовность немедленно ринуться в бой.

– Понимаю, – произнёс он с воодушевлением. – Всё сделаем. А что делать-то?

– Есть мнение, что в последнее время слишком часто стали возникать разные митинги. Незаконные митинги. А мы должны блюсти закон. Это наша прямая обязанность, понимаешь.

– А как же. Конечно, – кивнул Марат.

– Так вот, – продолжил начальник следственной части, – последние принятые законы явно говорят, что пора заканчивать эти игры в демократию. Законопослушный гражданин должен слушаться своих хозяев, а не болтать на митингах.

– Да уж, болтунов развелось как грибов после дождя,– тут же с готовностью подхватил Абдраханов. – Особенно в Интернете. Давно пора с этим разобраться.

– Вот-вот, вижу, ты и сам улавливаешь веяния времени. Будем наводить порядок. И в Интернете, и в других местах. А то взяли моду, понимаешь, власть критиковать. Каждый мнит себя борцом за правду. Да ты присаживайся, – Твердорубов небрежно махнул рукой в сторону стула и продолжил:

– На днях во Владивосток отправится «Литературный экспресс». Творческая интеллигенция, понимаешь. А где интеллигенция – там и мысли всякие вредные. Так что работы непочатый край. Есть шанс подправить статистику. Хорошо бы снимать с поезда хотя бы по одному фигуранту на каждой станции. В отчётах это будет очень весомо смотреться. Возьми с собой пару человечков, а там местных привлечёшь.

Марат на минуту задумался, мысленно прокрутил возможные варианты и сказал:

– Тогда мне нужно подготовиться. Просмотреть список пассажиров. Отобрать кандидатуры, поднять материал на них.

– Да ничего тебе не нужно, – усмехнулся начальник, – всё уже до тебя сделано.

Твердорубов достал из ящика стола кожаную папку и передал её Абдраханову.

– Вот здесь досье на подходящих участников проекта. Тебе нужно только выбирать по своему усмотрению. Всё на твой вкус. Можешь даже монету подбросить. Нам важен результат.

Марат быстро прикинул в уме предстоящую ему деятельность. Да, вроде ничего особо сложного не предвиделось. Можно сказать, ему на блюдечке судьба в виде начальника преподнесла ряд бонусов для продвижения по службе.

– Всё сделаем, – уверенно заявил он. – Не первый раз.

– Ну иди, – кивнул начальник.

И бросив взгляд на руки Марата, сжимающие папку, добавил:

– Да, и сними ты свои часы. Слишком в глаза бросаются. Двадцать тысяч баксов, не меньше?

– Тридцать, – обиделся Марат.

– Вот-вот. Не по чину носишь часики. Сними. Среди своих – без вопросов. А так – не светись. Увидит какой-нибудь блогер и вмиг историю раздует.

– Так мы и блогера привлечём, – усмехнулся Абдраханов, направляясь к дверям.

Но последнее слово, как всегда, осталось за начальником.

– Ты не гони слишком. Всему своё время, – бросил он вдогонку подчинённому.

Глава 6

К ВОПРОСУ О СУДЬБЕ

На заснеженной ветви клёна сидела ворона и время от времени с интересом поглядывала на полуоткрытое окно, из которого струились облака тёплого воздуха. Черные бусинки птичьих глаз внимательно изучали стоящего в комнате высокого мужчину, словно прикидывая, что можно ожидать от него: то ли кусочка сыра, то ли выстрела из ружья.

Мужчина тоже смотрел на ворону, пробудившую в нём старые воспоминания.

– От вороны карапуз убежал, заохав, – произнёс он с улыбкой и, швырнув в птицу ещё дымившуюся папироску, закрыл окно.

Прошёл в ванную комнату, тщательно вымыл руки. Прошагал на кухню, заглянул в холодильник. Достал было бутылку вина, но передумал и поставил обратно. Вернулся в большую комнату и нервно заходил из угла в угол, погруженный в размышления.

Зазвонил телефон.

-Здравствуйте, Владимир Владимирович, – послышался в трубке жизнерадостный мужской голос, – это из оргкомитета Литературного экспресса. Вы не передумали насчёт участия в проекте?

Мужчина поморщился и буркнул:

– Нет, не передумал. Меня ваши игры не интересуют.

– Жаль, жаль. Вас будет очень не хватать в нашем проекте. Читатели вас любят и ценят. На заседании комиссии по отбору участников ваша кандидатура даже вопросов не вызвала. Очень жаль, что вы отказались. Ну что ж, если всё же передумаете, звоните.

Мужчина повесил трубку и раздражённо махнул рукой.

– Прозаседавшиеся, – с издёвкой процедил он, открывая новую пачку папирос.

Включил телевизор с видеоплеером. Пощёлкал пультом и в очередной раз стал смотреть фильм «Коммунист» с Евгением Урбанским в главной роли. Смотрел не отрываясь, хотя и знал уже этот кинофильм почти наизусть.

– Да, вот это настоящий коммунист, – заключил мужчина, когда на экране замелькали последние титры.

Он погрузился в воспоминания. И тут же через приоткрытую в прошлое дверцу в душу просочилась холодная и липкая тоска. Она сначала лишь слегка путала мысли, но вскоре по-хозяйски расположилась в душе и полностью подчинила себе разум. Всё, что было, всё, что будет, вдруг стало казаться пустым и бессмысленным. Предметы в комнате, ещё недавно привычные и естественные, вдруг предстали чужими и бутафорскими. Да и сама комната больше напоминает задекорированную тюремную камеру. А за окном – сверкающий на солнце снег и равнодушное серо-голубое небо.

Мужчина подошёл к полке, обвёл взглядом стоящие на ней книги. Выбрал одну из них, с женским портретом на обложке. Долго смотрел на портрет, сравнивая его с образом, хранимом в памяти.

– Здравствуй, Лиля, – прошептал он и, сев за стол, бережно раскрыл книгу.

– Пристрастные рассказы... Ну конечно, пристрастные, – задумчиво произнёс он, перелистывая страницы.

Попытался читать, но постоянно уносился от книжного текста в череду воспоминаний.

В конце концов, отодвинул книгу и долго сидел, перебирая в памяти всплывающие картинки ушедших лет.

На улице потемнело. Владимир Владимирович закрыл книгу и отодвинулся от стола.

За дверью послышался шорох. Под чьей-то тяжестью жалобно заскрипели полы. Затем дверь распахнулась, и в комнату хлынул поток света и тепла. А вслед за ним, помахивая переливающимися лучами, показалось и улыбающееся Солнце.

– Привет, поэт! – выдохнуло оно. – Видишь, и я могу рифмовать.

Маяковский встал навстречу неожиданному гостю и с просветлевшим лицом промолвил:

– Привет, привет. Вот уж кого не ожидал. Давненько мы с тобой не виделись.

– Шутишь, поэт? Ты меня каждый день видишь. Да и я за тобой присматриваю. Не чужие как-никак. Одно дело делаем.

Солнце поджало часть своих лучей и пристроилось на стуле.

«Как бы стул не загорелся», – мелькнула мысль у поэта.

Он протянул руку и осторожно коснулся своего гостя. Оказалось, что Солнце греет, но не обжигает.

«Очевидно, оно хорошо умеет держать себя в лучах», – подумал Маяковский с облегчением.

– Чаю? – предложил он. – Вот только варенья у меня сегодня нет.

– Да ладно, попьём без варенья, – согласилось Солнце. – Чай-то, надеюсь, хороший – как раньше?

– В пакетиках, – пожал плечами Маяковский.

Солнце сморщилось:

– В пакетиках? Пожалуй, я лучше воздержусь.

– Тогда, может, чего покрепче?

– Покрепче? – Солнце потёрло луч-руки. – Что ж, иногда можно себе позволить и покрепче. А что у тебя? Водка?

Маяковский пренебрежительно скривил губы и покачал головой:

– Водку пьют только чеховские чиновники... Ну, или их потомки. Нет, настоящее виноградное вино.

Поэт принёс из кухни вазу с крюшоном и два фужера.

– Только Абрау и фрукты, – сказал он, разливая по фужерам шипящий напиток. – Попробуй.

Солнце слегка пригубило, прислушалось к ощущениям и залпом осушило фужер.

– Да ты, я вижу, не только в стихах, но в напитках разбираешься, – с одобрением высказалось Солнце. – Хочу добавки.

Маяковский довольно улыбнулся и, наливая Солнцу крюшон, гордо заметил:

– Я родился среди виноградников и пил вино, как дети пьют молоко.

– Так выпьем же за то, чтобы никто из нас не забывал, откуда он родом, – подхватило Солнце.

– А я и не забываю, – сказал поэт. – Я вообще помню то время лучше, чем недавние годы. Наверное, потому, что жизнь стала какая-то бесцветная. Не то, что прежде.

Солнце, рассеянно следя за пузырьками в своем фужере, возразило:

– Да просто ты был тогда моложе. И этот мир воспринимался тобой совсем по-другому.

– И это тоже. Согласен. Да, в молодости всё было иначе. Вот за что нужно выпить. За молодость! – провозгласил Маяковский.

– Что ж, молодость – вещь хорошая, – охотно поддержало Солнце. – Вот только в молодости постоянно чего-то не достаёт. В моей молодости, к примеру, не было даже намёка на людей. Не говоря уже о поэтах вроде тебя.

– А может, это и правильно, что чего-то не достаёт? Есть к чему стремиться.

Солнце усмехнулось:

– Не в обиду тебе будет сказано, но я вообще-то не стремилось к появлению человечества. Меня вполне и динозавры устраивали. Такие забавные зверюшки.

Некоторое время и гость, и поэт молчали, неторопливо смакуя крюшон. Потом Солнце продолжило затронутую тему:

– А с другой стороны, разве раньше было легче? Насколько я знаю, люди всегда жаловались на трудности. Это вообще в человеческой природе – недовольство настоящим. И ностальгия по прошлому времени. Я помню, как ты рисовал мне картины своей тяжелой жизни. Забыл? Дача в Пушкино.

Маяковский покачал головой:

– Да помню я, помню. Время было трудное. Но весёлое. Мы шли, ползли, продирались сквозь грязь старого быта к новой, еще неясной, но уже согревающей душу жизни. Да, многое мешало. От многого нужно было избавиться. Но мы верили, что это произойдёт. Всё, в конце концов, отпадёт как шелуха: и расплодившиеся нэпманы, и бюрократы, и карьеристы.

А пока мы верили и мечтали, как черви после дождя выползали из своих нор имитаторы всех мастей. Прошло время..., – поэт внезапно запнулся, прислушиваясь к пришедшей в голову мысли.

Он подозрительно покосился на собеседника и спросил:

– Или не само прошло? Может, это ты его протащило своей постоянной каруселью?

– А какая разница? – невозмутимо спросило Солнце.

Маяковский подумал и кивнул:

– А действительно, какая разница. Важен результат. Всегда важен результат. Так вот, – продолжил он, – прошло время – и что мы видим? Те же нэпманы, только более наглые, самодовольные и надутые. Те же бюрократы, без устали штампующие указания и постановления. Те же имитаторы бурной деятельности. То же преклонение перед всем заграничным и пренебрежительное отношение к своему.

– Но ведь для того и существуют перемены, чтобы была возможность получить что-нибудь хорошее. И может быть, повторения не случайны. В них может таиться возможность что-то изменить к лучшему. Тебе же вот дали второй шанс.

– Какой второй шанс? – не понял Маяковский.

– Ах, да, ты не курсе, – пробормотало Солнце. – Ладно, забудь. Это я так. Вспомнился наш старый разговор у тебя на даче. Я-то наш договор выполняю, а вот ты…

Маяковский развёл руками и вопросительно посмотрел на собеседника:

– Договор? Ты о чём?

Солнце медленно допило крюшон и, с сожалением посмотрев на пустой фужер, пробасило:

– Прекрасный напиток.… А договор у нас был, поэт. Ты же сам его обнародовал.

И светило, вспыхнув так, что в комнате стало ещё светлее, хотя, казалось бы, больше уже некуда, продекламировало:

– Светить всегда,

светить везде,

до дней последних донца,

светить –

и никаких гвоздей!

Вот лозунг мой –

и солнца!

– А… ты об этом, – смущённо протянул Маяковский.

– Да, об этом. Я-то продолжаю светить, а вот ты, похоже, бросил. Мне сверху видно всё. Я, вообще-то, потому и здесь, чтобы тебе про уговор напомнить. А то что получается: я в работе, а ты? Со стихами не выступаешь. В литературном проекте не хочешь участвовать. А ведь это удобный случай осветить заблудшие мозги творческой интеллигенции. Тебе же прислали приглашение?

– Прислали. Вон листок возле телефона.

– И что? Почему отказался? По-моему, неплохая идея.

– А что мне там делать,– возразил Маяковский, – показухой заниматься? Помогать делать вид, что с литературой у нас всё нормально? Нет уж, увольте.

Солнце нахмурилось и с минуту, поджав губы, внимательно разглядывало поэта. Потом разочарованно вымолвило:

– Да ты, оказывается, слабак, братец. Я-то считало, что ты боец, а ты... Первых же трудностей испугался.

– Первых? – возмутился Маяковский, вскакивая со стула.– Да я всю жизнь только и делал, что разгребал завалы этих трудностей. Но было ради чего это делать. Было! А вот теперь нет. Страна не та, люди не те, цели не те.

– И ты не тот, – подсказало Солнце.

– Да, и я не тот.

– Всё течёт, всё меняется, – философски заметило Солнце. – И что? Какая тут связь с твоей поэзией? Твоя судьба – светить. Вот и свети.

Маяковский с досадой пожевал губами и вновь уселся за стол.

– Зачем? – вырвалось у него. – Зачем и для кого?

Солнце изобразило лучами плечи и пожало ими:

– Зачем? Для кого? Абсолютно лишние вопросы. Это твоя судьба.

Затем светило вытянуло пару своих лучей и, пробежавшись ими по книжной полке, выхватило томик в красном коленкоре. Быстро прошелестело страницами и с пафосом произнесло:

Я думало – ты всесильный поэтище,

а ты недоучка, крохотный поэтик.

Маяковский тут же отреагировал:

– Прежде чем что-то критиковать, нужно понимать, когда и для чего это написано.

– Да брось, не обижайся, – примирительно протянуло Солнце. – Я ведь не критикую. Просто хочу тебя на верный путь наставить.

Поэт вздохнул, поняв, что спорить со светилом бесполезно. Даже если в этом споре и могла родиться истина, она тут же под жаркими лучами оппонента превратилась бы в жареные факты.

– Ну ладно, – сказал он, – пусть так. Согласен: от судьбы не уйдёшь. А как насчёт твоей судьбы?

– Я вот свою судьбу знаю, – сказало Солнце. – Сейчас я разогреваюсь. Потом стану красным гигантом. А потом – белым карликом. Но даже тогда не брошу светить. Судьба такая.

Солнце покрылось пятнами и с виноватой ноткой в голосе добавило:

– А когда стану красным гигантом, то Земли больше не будет. Всё сгорит. Ты уж извини, но это моя судьба.

– Да чего уж там, – махнул рукой Маяковский. – Я понимаю. Против законов природы не попрёшь... Но это ведь не скоро?

– Время есть. Вопрос в том, как быстро оно закончится. Время ведь тоже течёт по-разному. Смотря, на что его тратить. И если люди захотят выжить, им нужно перестать швыряться друг в друга камнями и заняться более полезными делами. Наукой, например. И тогда, возможно, у человечества будет шанс просто сменить место жительства. Всё зависит от людей.

Солнце придвинулось к поэту, обдав его волной теплоты, и, вбивая слова, словно гвозди, в мозг собеседника, отчеканило:

– А твоя задача, поэт, осветить человечеству дорогу. Хотя бы её кусочек. И это – твоя судьба.

Солнце ушло. Комната стала наполняться прохладой. А за окном снова стало светло. Поэт долго сидел, потирая лоб и что-то обдумывая. Затем подошёл к телефону и, поглядывая на листок с приглашением, набрал номер.

– Алло! – произнёс он, отбрасывая все сомнения. – Это Маяковский. Я передумал. Поеду.

Глава 7

В ПОИСКАХ ОПРЕДЕЛЕНИЙ

Начальник отдела стратегического планирования Успевалов, как и большинство его коллег, легко брался за ответственные задания и так же легко перекладывал эти задания на плечи подчинённых, благо плеч этих в его распоряжении было предостаточно. После телефонного разговора с одним из организаторов проекта «Литературный экспресс» начальник вызвал к себе старшего научного сотрудника Гудимова и с доброжелательной улыбкой сообщил тому радостную новость:

– Ну что, дорогой мой, у тебя появилась возможность показать свой потенциал. Очень ответственное поручение. Очень! – Начальник поднял к потолку палец и многозначительно произнёс: – Государственное дело!

Гудимов, почувствовав важность момента, изобразил на лице внимательное ожидание.

– Уже не первый год, – продолжал Успевалов, – среди творческой интеллигенции, особенно в литературных кругах, ведутся разговоры о недостаточном, мол, внимании к ним со стороны государства. Прямо скажем, вредные разговоры. Так вот, принято решение устроить масштабное мероприятие культурной направленности. Очень масштабное. Ну и средства на это дело выделены тоже масштабные. Нашему отделу доверено подготовить доклад. У тебя пять дней. Без лишней воды, коротко, доступно, перспективно. Вопросы есть?

Гудимов подумал и кивнул:

– Есть. На какую тему доклад?

– А я разве не сказал? – удивился начальник. – Тема как раз для тебя. «Роль интеллигенции в развитии общества». Ещё вопросы?

– Всё ясно, Афанасий Петрович. Сделаем, – уверенно ответил Гудимов.

– Ну иди, работай.

Окрылённый начальственным напутствием, старший научный сотрудник поспешил в свой кабинет.

Усевшись за рабочий стол, он вывел компьютер из режима ожидания и, порыскав курсором мышки по экрану, задумался.

«Каждое большое дело начинается с маленького шага», – вспомнил он услышанную когда-то фразу.

Спустился в буфет и взял кофе с круассаном. Вернулся в кабинет и снова задумался.

Медленно потягивая кофе, Гудимов попытался наметить план будущего доклада.

После получасовых размышлений он пришел к убеждению, что прежде чем говорить о роли интеллигенции, нужно сказать о том, что означает само понятие «интеллигенция». Так сказать, определить предмет обсуждения.

– Окей, Гугл, – обратился Гудимов к компьютеру. – Что такое интеллигенция?

На экране монитора тут же появились многочисленные ссылки на источники сведений по заданной теме.

Гудимов пробежал глазами по анонсам и прочитал,

что интеллигенция – это работники умственного труда;

что это классовая прослойка;

что это наиболее образованная часть общества;

что это социальный массив людей с активной общественной позицией, профессионально занимающихся творческим умственным трудом;

что это те, кто носит шляпы и считает себя умнее других;

что это общественная группа, мощный дифференцированный социальный контингент людей, получивших современное научное образование, обладающих системой знаний, что позволяет им творить в мире знаний в наиболее сложных формах культуры – науке, искусстве, образовании, религии; заниматься развитием и распространением культуры;

что это дух нации, достояние общества, люди высокой умственной и этической культуры, которые способны подняться над личностными интересами, способны думать над тем, что их непосредственно не касается.

И ещё много чего можно было узнать, если основательно покопаться в предлагаемых глобальной сетью залежах информации. А копаться в источниках информации – это было как раз то, что старший научный сотрудник хорошо умел делать. И он с головой ушёл в изучение материала. Заметок, которые могли бы содержать подходящие для доклада сведения, оказалось множество, что свидетельствовало об общественной значимости затрагиваемой темы. Впрочем, большинство страниц просто дублировали друг друга.

В одной из статей указывалось, что слово «интеллигенция» в обращение ввёл русский писатель А. Чехов.

И тут Гудимова посетила мысль, что именно Чехов мог бы пролить свет на роль интеллигенции в обществе. Кто, как не автор понятия, должен разбираться в этом вопросе.

А идея обратиться к Чехову за помощью была вполне практичной и реальной. Ведь дядя Гудимова по материнской линии – академик Борис Петрович Вершинский – с недавних пор каждую пятницу играл с поселившимся по соседству писателем в шахматы и вполне мог бы посодействовать племяннику.

Старший научный сотрудник не любил откладывать пришедшие в голову замыслы в долгий ящик. Он тут же позвонил дяде, коротко обрисовал ситуацию и договорился о встрече.

До конца рабочего дня Гудимов прочитал ещё несколько статей в Интернете, наметил для себя некоторые любопытные детали. Однако ясного представления о том, что же означает понятие «интеллигенция», старший научный сотрудник так и не получил. Чувствовалось, что и сами авторы статей плавают в этом вопросе. Оставалась одна надежда – на Чехова.

По пятницам, а описываемые события происходили именно в пятницу, рабочий день в организации был на час короче. Когда на мониторе высветилось 17.00, старший научный сотрудник выключил компьютер и покинул кабинет.

Заехал домой, переоделся и поспешил к дяде.

Несмотря на снегопад, или, напротив, благодаря ему, пробок на дороге оказалось гораздо меньше обычного, и вскоре Гудимов оказался на месте. Поздоровался с тётей, хлопотавшей на кухне, и прошёл в гостиную.

Рядом с уютно потрескивающим камином за шахматным столиком сидели двое мужчин: академик Вершинский и Антон Павлович Чехов.

Академик отвёл взгляд от шахматной доски и, кивнув на вошедшего родственника, обратился к Чехову:

– Позвольте представить, Антон Павлович, моего племянника, жаждущего с вами познакомиться.

Глядя на живого классика, вставшего с кресла и с улыбкой протянувшего ему руку, Гудимов заметно смутился. Чехов был в точности таким же, как и на портрете в книге его рассказов, которую Гудимов успел пролистать дома. Та же аккуратная бородка, тот же галстук-бабочка, то же пенсне.

– Рад знакомству, – благожелательно произнёс Чехов, крепко пожимая руку Гудимову.

– Располагайся, Артём, – сказал Вершинский племяннику, – закончим партию и будем ужинать. Погрейся пока. На улице мороз сегодня. Градусов двадцать, не меньше.

Гудимов сел возле шахматистов и стал наблюдать за игрой. Впрочем, долго наблюдать не пришлось. Через несколько ходов академик получил мат и с досадой произнёс:

– Ну вот, опять. Научил на свою голову.

– Что ж, значит, вы хороший учитель, – благодушно заметил Антон Павлович и пояснил Гудимову: – я, вообще-то, шахматами никогда не интересовался. Всего месяц как стал играть. Ваш дядя приобщил. И знаете, втянулся. Чертовски занимательная игра, оказалось. И главное, всё очень просто. Нужно только соблюдать основные моменты. Сделать рокировку. Вывести фигуры. Наладить их взаимодействие. Просчитать варианты. Ну и мат поставить, разумеется.

– Да, я вижу, вы усвоили мои уроки, – усмехнулся академик, – вот уж верно: плох тот ученик, который не превзойдёт своего учителя. Ну ничего, следующий раз с часами будем играть. Я у вас по времени выиграю. А то вы иногда думаете так долго, что уснуть можно.

Чехов развёл руками:

– Есть такой грешок. Потому и пишу коротко, что думаю долго. Помнится, я так и сказал Григоровичу, когда тот уговаривал меня взяться за роман.

– Краткость – сестра таланта, – вставил свою лепту в разговор Гудимов, решивший польстить автору произнесённого афоризма.

– Но не сам талант, – с лёгкой грустью проронил Чехов.

Гудимов смешался, не зная, что сказать. В это время, весьма кстати, вошла хозяйка и сказала, что ужин готов.

– Идём, дорогая, – кивнул академик, и все поспешили в столовую.

Там уже был накрыт большой круглый стол. Кроме салатов и напитков можно было заметить пару сырных тарелок и блюдо с форелью, запечённой под сливочным соусом.

Академик налил жене белого вина, а себе и Чехову – водки из запотевшего графинчика.

– Артём, открывай воду, – посмотрел он на племянника.

Гудимов налил себе минеральной воды без газа.

Уловив вопросительный взгляд Чехова, академик сказал:

– Он у нас спиртного не пьёт.

– И правильно делает, – подтвердила хозяйка. – Тёмочка – молодец. Сторонник ЗОЖ.

– ЗОЖ? – не понял Антон Павлович.

– Здорового образа жизни, – расшифровал академик.

– Ну конечно, я об этом уже где-то слышал. Что ж, похвально, похвально. – Чехов поднял рюмку: – Предлагаю тост за хозяйку этого гостеприимного дома.

Форель оказалось выше всяких похвал, и некоторое время за столом царила тишина, нарушаемая лишь постукиванием вилок о тарелки. Затем писатель не удержался и констатировал:

– Божественно!

После чего посмотрел на академика и добавил:

– Водку пить следует. Она возбуждает мозг.

Борис Петрович засмеялся и снова наполнил рюмки. В этот раз выпили за здоровье всех присутствующих.

После ужина, в кабинете хозяина дома, Гудимов набрался смелости и обратился к Чехову:

– Антон Павлович, ради бога простите, но не могли бы вы мне помочь в одном деле?

– Я к вашим услугам, – вежливо ответил Чехов.

– Понимаете, я пишу доклад о роли российской интеллигенции. Перерыл кучу источников и вконец запутался. Для начала хотел бы чётко определиться с самим этим понятием, но, похоже, учёные мужи никак не могут прийти к единому мнению. И чем дальше, тем больше споров.

Чехов задумался, машинально снял и протёр пенсне. Вздохнул и произнёс:

– Понимаю. Вы, сударь, взялись за очень важную и очень неоднозначную тему. Признаюсь, вопрос о назначении русской интеллигенции занимает меня уже давно. Но какой помощи вы от меня ожидаете?

– Я прочитал в одной статье, что это вы впервые ввели в русский язык понятие «интеллигенция». Вам и карты в руки.

Чехов покачал головой:

– Не стоит приписывать мне чужие заслуги. Да, я использовал это слово в рассказах. Но услышал я его от господина Боборыкина. Думаю, ему и принадлежит первенство. А потом новый термин стал модным, и его подхватили другие литераторы. К примеру, Лев Николаевич Толстой вставил его в начало романа «Война и мир». Ну и ваш покорный слуга в стороне не остался. Так что если я и причастен к появлению понятия «интеллигенция» в российской словесности, то лишь как его распространитель.

Но меня действительно весьма сильно волновала и волнует судьба интеллигенции. Особенно российской интеллигенции. Её роль в России как трагична, так и загадочна.

Вначале мне, как и многим, казалось, что назначение интеллигенции – идти в народ и нести ему свет просвещения. Но очень скоро жертвенный порыв у интеллигенции сменился разочарованием и обидой. Обидой на тот самый народ, который в основной своей массе не принял этого порыва. Недовольство властью, недовольство народом породило среди интеллигенции бесконечные споры о своём месте в обществе. И вот уже полтора века эти споры не прекращаются. Отсюда в обществе и отношение к представителям интеллигенции в лучшем случае снисходительное, а порой и просто пренебрежительное. Как говорил Маяковский: «Интеллигенция есть ругательное слово». Или вот, – Чехов подошёл к стеллажам с книгами, – разрешите, Борис Петрович?

– Бога ради, моя библиотека в вашем распоряжении.

Антон Павлович бережно раскрыл какую-то старую книгу:

– Филологические записки. 1890 год. Статья Ивана Мокиевича Желтова «Иноязычие в русском языке. Краткие грамматические заметки». Послушайте, что он здесь пишет.

Чехов откашлялся и медленно прочитал:

– Помимо бесчисленных глаголов иноземного происхождения с окончанием –ировать, наводнивших нашу повременную печать, особенно одолели и до тошноты опротивели слова: интеллигенция, интеллигентный и даже чудовищное имя существительное – интеллигент, как будто что-то особенно высокое и недосягаемое. ... В известном смысле, впрочем, эти выражения обозначают действительно понятия новые, ибо интеллигенции и интеллигентов у нас прежде не бывало. У нас были «люди ученые», затем «люди образованные», наконец, хотя и «не ученые» и «не образованные», но все-таки «умные». Интеллигенция же и интеллигент не означают ни того, ни другого, ни третьего. Всякий недоучка, нахватавшийся новомодных оборотов и слов, зачастую даже и круглый дурак, затвердивший такие выражения, считается у нас интеллигентом, а совокупность их интеллигенцией.

Академик Вершинский глубокомысленно отметил:

– Ну надо же. Сто тридцать лет прошло, а словно вчера написано. Ничего не меняется.

– Увы, – согласился Антон Павлович, убирая книгу на место – следует признать, что интеллигенция не оправдала былых ожиданий. То, что должно было укрепить её, а именно склонность к размышлениям, на деле превратилось в её слабость, неспособность к решительным действиям. Недаром в народе появилось выражение «мягкотелый интеллигент».

– А мы недавно смотрели с сыном старое видео, – сказал Гудимов. – Обнаружили в архивах советский фильм «Не бойся, я с тобой». И там один разбойник так выражается об интеллигентах:

– Ведь он противник – лучше не бывает.

Ты упадёшь – а он не добивает,

Ударишь в спину – и не ждёшь ответ.

Интеллигенту от себя спасенья нет!

Чехов пожал плечами и повторил:

– От себя спасенья нет.… Вот именно.

Он походил по кабинету, погруженный в свои мысли, подошёл к окну и, глядя на медленно падающий снег, негромко произнёс:

– И всё-таки, в глубине души я чувствую, что сила народа в его интеллигенции, в той части, которая честно мыслит, думает и умеет работать.

Интеллигенция – это своего рода «сплав ума», который по «кусочкам» разбросан в головах рабочих и крестьян.

– Может, коньячку, Антон Павлович? – предложил академик. – Или кофе?

– Благодарю вас, но мне, пожалуй, пора. Завтра намечена любопытная встреча в клубе автозавода «Москвич». Нужно подготовиться. Так что позвольте откланяться. Спасибо за приятный вечер.

Писатель взглянул на Артёма:

– Простите, молодой человек, что не смог вам помочь. Тема, как вы уже поняли, далеко не простая. И не однозначная. Единственно, что могу посоветовать – это обратиться к трудам Виталия Тепикина. Весьма любопытные моменты встречаются. Как раз по вашей тематике.

– Спасибо, Антон Павлович. Буду иметь в виду. А вы натолкнули меня на несколько интересных мыслей. Буду думать. Хотя, признаюсь, чем дольше я думаю над этим докладом, тем больше непонятного появляется.

– Это не страшно, – бросил Чехов. – Всё знают и всё понимают только дураки и шарлатаны.

Проводив гостя, дядя с племянником вернулись в кабинет. Академик открыл бар, достал большой пузатый бокал и бутылку французского коньяка. Плеснул немного коньяка в бокал, удобно устроился в своём любимом кресле и, согревая напиток в руках, поинтересовался у Артёма:

– Ну что, племянник, теперь говори, как есть. Помог тебе наш классик хоть чем-то, или ты это из вежливости бормотал?

– Кое-какие мысли появились. Хотя, конечно, я ожидал большего. Да ничего, справлюсь. Не первый раз.

– А когда ты должен сдать свой доклад?

– В среду.

Вершинский вдохнул аромат коньяка, помолчал немного, прислушиваясь к своим ощущениям, и сказал:

– Давай сделаем так: в понедельник подъезжай ко мне в институт. Скажем, часов в двенадцать. Сможешь с работы уйти?

– Да без проблем.

– Вот и хорошо. Познакомлю тебя с одним пациентом. Думаю, разговор с ним даст тебе новые идеи для работы. Диктофон возьми. Насчёт допуска я договорюсь.

– Хорошо, дядя Боря. А что за пациент?

– В своё время, – назидательным тоном проговорил академик, – ты узнаешь и это…

Возвращаясь домой, старший научный сотрудник Гудимов пытался сформулировать чёткое и глубоко научное определение понятия «интеллигенция», однако ему так и не удалось этого добиться.

Глава 8

НЕВЕРОЯТНАЯ ВСТРЕЧА В МОСКВЕ

В клубе автозавода «Москвич» происходило невероятное: Антон Павлович Чехов встречался с героями своих литературных произведений. Это был настоящий праздник для всех, а настоящие праздники, как известно, в календарях не нуждаются.

К указанному культурному заведению подкатывали одна за другой иномарки, иногда подъезжали автобусы – и площадка перед входом в фойе клуба стала заполняться людьми. Приезжали не только чеховские литературные герои. На классика жаждали посмотреть и послушать его литераторы, известные политики, актёры, читатели… всех и не перечислишь.

Те, кто был знаком с Чеховым или считал, что вправе пожать руку Антону Павловичу, сразу же подходили к нему, чтобы поприветствовать, а потом следовали в фойе клуба. Возле писателя долго никто не задерживался, потому что за спиной каждого из них уже стояли те, кто желал выразить своё почтение герою сегодняшнего дня.

Описать все встречи невозможно, да и нет смысла. Мы остановимся только на тех из них, которые, по нашему скромному мнению, могут вызвать интерес у читателей.

Вот к писателю подошёл бывший президент Украины Виктор Фёдорович Янукович и, улыбаясь и протягивая руку для рукопожатия, сказал:

– Рад приветствовать великого украинского поэта!

– Господин Янукович, вы назвали меня великим украинским поэтом. А что вы скажете о Гоголе?

Виктор Фёдорович на мгновение задумался и ответил:

– Ну… Гоголь – мой любимый поисковик.

Окружающие, кто услышал эти слова, захихикали. А Янукович понял, что ляпнул что-то не то, и спешно отошёл в сторону от писателя-классика.

Когда к Чехову приблизился экзекутор Иван Дмитриевич Червяков, Антон Павлович сразу узнал его и воскликнул:

– Червяков! Ты ли это?! Голубчик мой! Хорошо помню, как я, будучи совсем молодым, писал рассказ «Смерть чиновника»…

– Такие люди, как я, бесследно не исчезают, – назидательно высказался Червяков, небрежно, как бы делая одолжение, протянул руку и добавил: – Как видите, я жив и здоров. И я уже давно не экзекутор, поднимайте гораздо выше. Я – государственный советник Российской Федерации 1 класса.

Сатирический чёрт дёрнул Чехова за язык, и он съязвил:

– Прошу вас, ваше превосходительство, принять уверения в моём весьма высоком к вам уважении.

– Ну что, Антон Палыч, сегодня не очень-то вас читают, – усмехнувшись, промолвил Червяков. – Прошёл, как говорится, срок годности ваших текстов…

Червяков хотел ещё что-то сказать, но февральский морозец сделал своё дело – и неожиданно для себя государственный советник… громко чихнул.

Достал платок, вытер губы, извиняться не стал. Решил, что цели своей достиг: все увидели, что он теперь не какой-то там экзекутор. Без лишних слов повернулся и с чувством собственного достоинства в своём мундире государственного советника Российской Федерации 1 класса важно проследовал к служебному автомобилю «BMW».

Не спеша сел в машину. Водитель включил мигалку, установленную на крыше автомобиля, и резво тронул с места.

Ещё через несколько минут Чехов закончил кратковременное общение с Любовью Раневской, Леонидом Гаевым, Ермолаем Лопахиным и предложил им пройти в фойе клуба, так как в его сторону уже направлялись другие гости, и каждому надо было уделить хотя бы минуту внимания.

Эти литературные герои были особенно дороги Антону Павловичу. Он внимательно посмотрел вслед Раневской – и вдруг услышал, как рубят вишнёвый сад.

Звук топоров очень быстро смолк, и Чехов подумал: «Что же я забыл спросить у них, как там студент Трофимов?». Если бы он поинтересовался, то узнал бы, что Трофимов, являясь членом национал-большевистской партии, осужден вместе с Эдуардом Лимоновым и отбывает наказание.

Антон Павлович уже заканчивал мимолётный разговор с подошедшим к нему учителем гимназии Буркиным и ветеринарным врачом Иваном Ивановичем. И в этот момент мимо них проследовал Беликов по прозвищу «Человек в футляре». Беликов боялся заболеть коронавирусом, при общении всегда соблюдал дистанцию два метра и старался иметь как можно меньше контактов.

Когда Чехов увидел на лице Беликова респиратор, а на руках – резиновые перчатки синего цвета, он обратил внимание на этого человека и из его уст вырвалось:

– А это что за чудо?

– Антон Павлович, вы что, не узнали? Это же Беликов, – сказал Буркин.

– А-а, да, да… – согласился писатель. – А он совсем не изменился.

– Ну что вы от него хотите? – посмеялся Буркин. – Человек в футляре.

– А разве то, что мы живём в городе в духоте, в тесноте, пишем ненужные бумаги, играем в винт – разве это не футляр? – возмутился Иван Иванович. – А то, что мы проводим всю жизнь среди бездельников, сутяг, глупых, праздных женщин, говорим и слушаем разный вздор – разве это не футляр?

Увидев, что к писателю спешит располневший человек, несущий в руке, видимо, торт, учитель гимназии и ветеринарный врач проявили такт и поспешили удалиться.

Подошедшим оказался Николай Иванович Чимша-Гималайский, в его глазах светилась радость. Чехов был уверен, что его подопечный держит в руках торт. «Зачем он пришёл с тортом?» – подумал писатель и задал вопрос:

– Что это у вас в руках?

– Это, Антон Павлович, крыжовник. Очень, очень вкусный. Да вы попробуйте, попробуйте, – и он уже начал открывать коробку.

– Не надо, не надо, спасибо, – воспротивился Чехов и предложил: – Проходите в фойе клуба. Там теплее, чем на улице.

Глаза Николая Ивановича были наполнены счастьем, восторг охватил, он хотел что-то сказать ещё, но Чехов показал рукой направление, куда надо идти. И Чимша-Гималайский безропотно подчинился.

При виде этого счастливого человека у Антона Павловича упало приподнятое настроение. Им овладело тяжёлое чувство, близкое к отчаянию.

Всё повторяется, изменяясь до неузнаваемости. Неожиданно, гремя бубенцами и взвивая вихрем снежную пыль, подскочила пара с пристяжной на отлёте и Артыновым на козлах вместо кучера. Лошади встали как вкопанные. К ним подбежал уже ожидавший их Модест Алексеевич и помог Анне выбраться из саней, а «кучеру» – соскочить на землю.

Артынов поддерживал Анну за локоток. За их спинами плёлся Модест Алексеевич; кроме Анны второй степени, он уже успел получить орден «За заслуги перед Отечеством» 4 степени.

Песцовая шуба Анны была расстегнута нараспашку, и в глаза бросалось глубокое декольте. Артынов что-то шептал спутнице – и она смеялась. После его слов: «Декольте придумали мужчины по просьбе женщин», Анна рассмеялась ещё громче.

Не обращая ни на кого внимания, в том числе и на Чехова, все трое направились к зданию клуба. Артынов, улыбаясь, продолжал что-то говорить Анне, а она хохотала ещё громче.

Что можно сказать, наблюдая эту сцену? Не так страшен хомут на шее, как невозможность его снять.

Когда Антон Павлович почувствовал, что февральский морозец всё настойчивее крадётся к его телу, а холодный ветерок усилил своё дыхание, он зашёл в помещение клуба и проследовал в кабинет директора. Там снял пальто и протёр запотевшее пенсне. На публике он неизменно появлялся в костюме и при галстуке-бабочке. Так было и сегодня. В сопровождении директора клуба Чехов направился в фойе.

Когда проходили по узкому коридору, директор показал пальцем на одну из комнат и сказал:

– А здесь у нас была очень хорошая библиотека.

– А почему была, а не есть? – удивился Антон Павлович и остановился.

– Завод стал разваливаться, должность библиотекаря сократили, денег на приобретение книг ни копейки…

– Храм для верующих в художественное слово закрыт?

Директор в ответ только пожал плечами и, как нашкодивший юнец, почувствовал себя виноватым перед выдающимся писателем, который стоял рядом с ним. И это не удивительно: чувство вины чаще испытывают те, кто ни в чём не виновен.

– Да-а.. – возмутился Антон Павлович, – я не знаю, куда мы идём... И время покажет не только то, куда мы идём, но и то, от чего отказались.

До фойе они шли ещё несколько минут, и никто не проронил ни слова.

Фойе было уже переполнено гостями, но в зал пока никого не приглашали.

Чехов написал более пятисот произведений, и его многие литературные герои находились здесь. Вон показалось лицо дяди Вани, который собирался стать гением, но вся его жизнь ушла на сборы. Это он в отчаянии воскликнул: «Пропала жизнь! Я талантлив, умён, смел… Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский…».

А вон стоит и тяжело дышит располневший Старцев, больше известный как Ионыч. Ему в жизни уже ничего не интересно, он даже перестал играть в винт. И лицо Кати, в которую когда-то был безумно влюблён, совершенно забыл.

Чуть правее промелькнула фигура Андрея Ефимыча Рагина, который до сих пор своим образом жизни учит всех, как не попасть в «Палату №6».

Недалеко от него золотых дел мастер Хрюкин показывает забинтованный палец полицейскому надзирателю Очумелову и что-то говорит ему. Теперь его кусанула собачка той женщины, которую Чехов назвал «Дама с собачкой». На сей раз Хрюкин не тыкал окурком в морду собачке, а всего лишь попытался потрогать её за нос. Кстати, и хозяйка собачки тоже где-то здесь.

Перечислить всех героев, толкущихся в фойе, невозможно. Тут были: полицейские, портные, арестанты, повара, богомолки, педагоги, помещики, врачи, чиновники всех рангов и ведомств, крестьяне, генералы, инженеры, конокрады, купцы, солдаты, судебные следователи, профессора, пастухи, адвокаты и представители ещё очень многих профессий.

Одни из них в погоне за деньгами потеряли то, что за деньги не купишь. Другие, являясь рабами больших денег, мнили себя рабовладельцами. Третьи не всегда находили шанс оставаться человеком. Четвёртые не уяснили: чтобы излечиться от невежества, нужно самому стать врачом. Кто-то из них не понимал, что жизнь учит только тех, кто склонен к самообразованию, и что каждый человек – кузнец своих глупостей. Кто-то не сообразил, что любовь с первого взгляда – это часто обман зрения. А кто-то из мужчин подарил женщине крылья – и она улетела от него… Здесь нет ни одной жизни без ошибок, но есть много жизней без работы над ошибками.

Но у всех этих героев есть общее: они не научились жить – поэтому соглашаются на существование. Их жизнь – это несовершённый подвиг.

Антон Павлович, получив профессию врача, учился лечить не только больного человека, но и – больное общество. И в этом деле литературные герои были его надёжными помощниками. Да, он не вылечил общество, но безошибочно установил диагноз.

Присутствовали тут и актёры. И это не удивительно: произведения писателя экранизировались более двухсот раз.

Как бывает в таких случаях, одни бродили по фойе, создавая броуновское движение; другие собирались кучками по каким-то, не понятным даже им самим, принципам. Все разговоры, естественно, были о Чехове.

Вон в углу стоит «дядя Гиляй» – известный репортёр Владимир Алексеевич Гиляровский, которого обступила группа современных литературных критиков. Зная, что Гиляровский дружит с Чеховым, они задавали ему много вопросов. Отвечая на один из них, он сказал:

– Однажды я приехал к Антону Павловичу в Крым и в ходе общения поинтересовался, почему он не ответил на мою открытку, где было всего четыре строчки. А строки такие: каламбуром не избитым удружу – не будь уж в гневе: ты в Крыму страдал плевритом, мы на севере – от Плеве. Антон Павлович ответил, что послание до него не дошло, и добавил: «Открытка твоя, наверное, пригвождена к делу приставом Гвоздевичем».

Кто-то негромко посмеялся, кто-то улыбнулся.

Гиляровский прервал беседу и решил пройтись по фойе в надежде найти Чехова. Недалеко от буфета он услышал голос Антона Павловича:

– … Своими произведениями я хотел только честно сказать людям: посмотрите на себя, посмотрите, как вы все плохо и скучно живёте…

«Дядя Гиляй» остался доволен, что Чехов покинул холодную улицу, не стал мешать общению писателя со своими литературными героями и проследовал дальше. Поздоровался с Николаем Некрасовым и Александром Куприным, раскланялся с Игорем Северянином и очутился рядом с очередной группой посетителей. И тут его взгляду открылась следующая картина.

Начинающий писатель Павел Бурлеев громко сообщил, что он написал книгу рассказов о Чехове и добавил:

– Причём каждый рассказ состоит всего из 4-5 предложений. Хотите послушать?

Не получив ответа, он продекламировал:

– Рассказ называется «Чехов и больной». Как-то один больной пришёл к Чехову и говорит, что у него и зубы болят, и голова болит, и рёбра болят, и суставы болят, и в глазах темно, и в пальцах слабость. «А фамилия ваша какая?» – с готовностью помочь спросил Чехов. «Не скажу», – ответил больной и убежал. Тогда Чехов плюнул и написал рассказ «Лошадиная фамилия».

Некоторые из слушателей похихикали.

– Вот видите, вам рассказ понравился, – с чувством глубокого удовлетворения высказался Бурлеев и спросил: – А никто из вас не может мне посоветовать, какое издательство могло бы напечатать книгу моих рассказов о Чехове?

– Я слышал, что подобные книги выпускает один издатель здесь, в Москве, – сказал худощавый мужчина и протиснулся ближе к начинающему писателю.

– А не подскажете адрес? – ещё больше оживился Бурлеев.

– Его адрес я не знаю, а вот фамилия его… – мужчина запнулся. – Хотел быстро сказать – и забыл… какая-то чудная… обозначает что-то среднее между мужчиной и женщиной… в общем, не мужчина, не женщина…

Из толпы посыпались подсказки:

– Может, Бисексуалов?

– Гермафродитов?

– А может интерсексуалов?

– Гендеров?

– Вспомнил! Вспомнил! – воскликнул худощавый мужчина. – Его фамилия Недядько. Его ещё там зовут «ни дядька, ни тётька».

– Вот спасибо, дорогой мой человек, вот спасибо, – порадовался начинающий писатель. – А уж адрес-то его я сам найду.

А в центре фойе стоял Михаил Михайлович Пришвин, которого окружила группа актёров. Он им внушал:

– Чехов – поэт нежнейших прикосновений к страдающей душе человека. Читая Чехова, становится стыдно позировать. Антон Павлович своим искусством даёт нам образцы поведения, он в числе десяти, двадцати писателей, давших нам русскую литературу на поведение. В наше время героических требований к личности, Чехов – яркий представитель нашего русского родного дома – каждому претенденту на героя может служить проверкой: действительно ли ты цвет или пустоцвет…

Напротив Пришвина на стене висел большой портрет Чехова, который написал Осип Эммануилович Браз. Казалось, что писатель внимательно слушает, что о нём говорит собрат по перу. Ниже портрета можно было прочитать слова Константина Сергеевича Станиславского: «Антон Павлович – самый большой оптимист будущего, какого мне только приходилось видеть. Он бодро, всегда оживлённо, с верой рисовал красивое будущее нашей русской жизни».

Массивные дубовые двери в зал распахнулись. И толпившиеся в фойе гости не спеша направились в громадное помещение, с потолка которого свисала как неопознанный летающий объект массивная люстра.

Глава 9

ЛЕСТНИЦА В ГОЛОВЕ

Институт, в котором трудился академик Вершинский, скрывался от глаз любопытных в подмосковном лесу и являлся одним из немногих научных центров, избежавших пристального внимания иностранных наблюдателей в девяностые годы. Возможно, потому, что в то время разработки сотрудников института считались малоперспективными и финансировались по остаточному принципу. Многие специалисты уволились, решив поискать более выгодное занятие. Остались лишь самые одержимые, чья увлечённость наукой оттесняла житейские трудности на второй план. В стране, где азартно возводились финансовые пирамиды, этот институт оказался одним из тех мест, где не менее азартно возводились бастионы новых знаний.

Далеко не каждый коллектив единомышленников обречён на успех, но сотрудникам этого института судьба, потрясённая их одержимостью, решила улыбнуться. Крошечные ручейки новых идей год от года становились всё крупнее, пока, наконец, не слились в мощный поток, сносящий старые научные заборы. Вскоре последовала реакция правительства. Территорию института оградили капитальным забором, резко усилили финансирование и главой института назначили академика Вершинского.

В назначенное время Артём Гудимов подъехал к проходной и позвонил дяде. Вскоре появился сотрудник, который проводил Гудимова в кабинет академика.

Борис Петрович, окружённый ароматом свежеприготовленного кофе и дымящейся сигары, восседал за огромным столом и просматривал какие-то документы. Он кивнул Артёму и сказал сотруднику:

– Спасибо, Илья. Можешь идти. И передай в пятый блок, чтобы пациента подготовили к приёму посетителя.

– Кофе? – предложил Вершинский племяннику.

– С удовольствием.

Кофе в институте готовили по особому способу – то ли на быстрых нейтронах, то ли на медленных радикалах. Артём в подробности не вдавался, но помнил, что вкус у этого напитка действительно отличался оригинальностью. В этом Гудимов уже имел возможность убедиться ранее, посещая академика в его владениях.

И сейчас, попробовав кофе, принесённый секретаршей, Артём только укрепился в своих воспоминаниях.

Тем временем академик Вершинский, убрав документы в сейф, затушил недокуренную сигару и обратился к племяннику:

– Можем идти. Ты диктофон не забыл? Времени у тебя будет немного, так что разговор лучше записать. А потом обдумаешь. Надеюсь, получишь полезную для себя информацию. Хотя, – по лицу академика пробежала лёгкая тень досады, – это уж как повезёт.

– А что со временем? Какие проблемы? Или это секрет? – поинтересовался Артём.

– Да нет, от тебя какие секреты. Это наши ошибки. Мы дали этому пациенту слишком много информации. Это ведь был наш первый опыт. Ну и хотелось сразу достичь как можно больше. Мы использовали ресурсы сотни лучших мировых библиотек и архивов. Считали, что мозг сам должен отбирать информацию, которая потребуется в данное время. И просчитались. Получив нужный результат, мозг пациента не прекращал отбор, а пытался проанализировать и переработать всю хранящуюся информацию. В результате – сильный перегрев, сбои в нервной системе, ну и всякие сопутствующие проблемы.

Вершинский вздохнул и закончил:

– Мы, конечно, работаем над этим. Но пока можем лишь одно: ограничивать время работы мозга пациента. Другими словами, активировать его лишь на некоторое время. Думаю, у тебя где-то полчаса будет. Вот такие дела. Идём.

Они вышли из кабинета академика, спустились на лифте до нулевого уровня и пошли по длинному коридору, освещённому светодиодными лентами, мимо многочисленных дверей с непонятными для Гудимова надписями на табличках. Артём не стал выказывать ненужного любопытства и молча шагал вслед за дядей. Наконец они оказались перед дверью с табличкой «Блок 5». Академик Вершинский провёл рукой с перстнем перед электронным датчиком, и дверь открылась.

Переступив порог, вошедшие оказались в помещении, которое представляло собой уютную комнату, обставленную в старинном стиле. Круглый письменный стол с кипой бумаг, графином с водой и вазочкой, наполненной засахаренной клюквой. Массивные книжные шкафы с резными дверцами, сквозь стеклянные вставки которых проглядывали книжные переплёты. Несколько стульев у стены, увешанной картинами. Тюлевые шторы на окне, пропускающем в комнату солнечный свет и открывающем вид на городские улицы.

У окна в кресле-качалке сидел мужчина. На его вытянутом лице, обрамлённом волнистыми каштановыми волосами и бакенбардами, выделялись серо-голубые глаза, смотрящие на посетителей с усталой грустью.

Глядя на этого человека, Гудимов потерял дар речи.

– Здравствуйте, Александр Сергеевич, – сказал Вершинский. – Как вы себя чувствуете?

– А как бы вы себя чувствовали, если бы вас постоянно отвлекали от важных дел? – ворчливо ответил Пушкин. – Я испытываю естественное раздражение человека, зря теряющего время.

– Но, дорогой мой, нельзя же всё время работать, – мягко заметил академик. – Отдых тоже необходим. А лучший отдых, говорят, это смена деятельности. Я привёл своего племянника, научного работника. Он надеется, что вы сможете выделить для беседы с ним немного вашего драгоценного времени.

– Позвольте представиться: Артём Гудимов, – обрёл дар речи старший научный сотрудник.

– Надежды юношей питают, – рассеянно промолвил Пушкин, жестом указывая Гудимову на стул, – присаживайтесь, молодой человек. В ногах правды нет.

Академик ободряюще подмигнул племяннику и, сославшись на дела, исчез за дверью.

– Ну-с, господин Гудимов, о чём же вы хотели со мной поговорить? – полюбопытствовал Александр Сергеевич, скрывая под напускной вежливостью ожидание очередной пустой светской беседы.

– Меня крайне интересует роль интеллигенции в жизни общества, – торопливо произнёс Артём заранее заготовленную фразу.

Пушкин бросил на гостя быстрый взгляд и уже с более благожелательной интонацией заметил:

– И не вас одного, позвольте заметить. Мне тоже пришлось немало поломать голову над этим вопросом, пока я не пришёл к некоторым выводам. И то – неокончательным. И давно вы интересуетесь подобными философскими понятиями? Это такая редкость среди современной молодёжи.

Гудимов честно ответил:

– Да не особенно. Просто мне поручили сделать очень важный доклад. Я пытался самостоятельно покопаться в разных источниках. Но время у меня ограничено. Всего несколько дней. А материала столько, что ум за разум заходит.

Александр Сергеевич поморщился и с разочарованием протянул:

– Так у вас, молодой человек, чисто практический интерес. А я-то подумал.… Ну да ладно. Хорошо уже то, что вы не стали разыгрывать передо мной страсть к философским размышлениям. Так с чего бы вы хотели начать?

– Мне представляется, – сказал Артём, – следует сначала определиться с историей возникновения самого понятия «интеллигенция». Как я выяснил, онтологические корни имеют древнегреческое происхождение.… Или древнеримское? – Артём запнулся, от волнения забыв усвоенный ранее материал.

– Вы желаете написать доклад или полномасштабное историческое исследование? – поинтересовался Пушкин. – Если глубоко погрузиться в этот вопрос, то можно и не выбраться обратно. Этот процесс, знаете ли, очень сильно затягивает. А поскольку время у вас, как вы сказали, ограничено, давайте откажемся от попыток объять необъятное.

– Давайте, – согласился Артём, включая диктофон. – Вы не будете возражать, если я запишу наш разговор?

Александр Сергеевич равнодушно взглянул на диктофон и небрежно махнул рукой:

– Для начала заметим, что в западной Европе термин «интеллигенция» появился очень давно и означал он «способность понимать». В 19 веке в России это слово начали применять для обозначения общественной группы, представители которой обладали вышеуказанной способностью.

– Да, – подхватил Гудимов, – это я уже знаю. Впервые применил его Петр Боборыкин.

Пушкин кивнул:

– Да, Боборыкин так считал и этим гордился. Хотя, вообще-то, лет за тридцать до него это слово уже использовал Василий Жуковский в записях о петербургском дворянстве. Но не будем отвлекаться от основного вопроса.

Самое распространённое заблуждение – это считать интеллигентом того, кто занимается умственным трудом. Это, конечно, простое определение, однако оно в корне неверно. Интеллигентность определяется образом мышления и развитием эмпатии. Можно заниматься тяжелым физическим трудом и в то же время быть интеллигентным человеком. А можно всю жизнь провести на руководящих постах, или служить в театре, или преподавать, но при этом не иметь никакого отношения к интеллигентности. Псевдоинтеллигенция – настоящий бич нашего времени. Сейчас появилось столько понятий, которые на слуху и которые давно не соответствуют своему исходному значению. Это и «демократия», и «элита», и предмет нашего разговора – «интеллигенция».

– Я бы даже сказал, – уточнил Артём, – не просто интеллигенция, а именно российская. Какова её роль в нашей жизни…

Александр Сергеевич вздохнул и с жалостью посмотрел на собеседника.

– Начать с того, – сказал он, – что нет российской интеллигенции, как нет и немецкой, английской или американской. Люди обожают вешать ярлыки, наивно надеясь, что это приближает их к пониманию предмета обсуждения. На самом деле это лишь вносит путаницу. Путаница понятий – вот причина большинства споров и раздоров. По большому счёту, нет никакой национальной интеллигенции, как нет национальной таблицы умножения. Конечно, национальное воспитание и окружение вносят свои нюансы в поведение интеллигентного человека. Однако общие признаки интеллигентности остаются для любой национальности.

Гудимов пожал плечами и отреагировал на заявление классика:

– Интересная мысль. Но, боюсь, многие с вами не согласятся. Если озвучить ваши слова, то, наверняка, раздадутся обвинения в отсутствии патриотизма.

– Да, это у нас любят, – усмехнулся Пушкин.

Он поднялся с кресла, задумчиво прошёлся по комнате, взглянул в окно и, вздохнув, снова заговорил:

– Однако вернёмся к нашим баранам, если вы не против. Один из признаков разумного человека – это способность сомневаться. Глупцы не сомневаются. Они действуют. Они способны на всё – как на хорошие поступки, так и на самые омерзительные. Всё дело в том, кто или что их направляет. Способность совершать действия, не сомневаясь, – это удел ограниченных людей. У настоящего интеллигента способность сомневаться доведена до абсурда. Он может представить множество возможных последствий совершённых действий. Отсюда – хроническая неспособность к действиям.

– Так что же, выходит, интеллигенция – это абсолютно бесполезная группа населения?

– Как посмотреть. Для насущных проблем – несомненно. Но у неё другая роль.

– И в чём же роль интеллигенции?

– Сомневаться и сеять.

– Сеять?

– Да, сеять. Сеять разумное, доброе, вечное. И не рассчитывать на скорый урожай. Представьте поле, на котором крестьяне годами выращивали репу. И вот однажды на поле появился росток какого-то странного растения. То ли птицы занесли, то ли ветер, но попала на это поле семечка помидора. Что ждёт этот росток? Увидят ли крестьяне в нём какую-то пользу? Вряд ли. Скорее всего, примут за сорняк. Или вообще не заметят. Но если такие случаи будут повторяться, то, возможно, когда-то на поле сможет вырасти помидорный куст. И его плоды, замеченные и оцененные, найдут свое применение и станут так же привычны, как хлеб насущный.

Пушкин помолчал немного и убеждённо произнёс:

– Так и с мыслями, посеянными интеллигенцией. Рано или поздно они прорастут.

– Допустим, вы правы, – с некоторым сомнением произнёс Гудимов, – звучит, конечно, не слишком оптимистично. Особенно для нашего времени, когда ценится быстрый результат, а не отдалённые блага. Думаю, мало кто из сегодняшней интеллигенции готов пожертвовать настоящим ради будущего.

– Их проблемы, – пренебрежительно бросил Александр Сергеевич, снова усаживаясь в кресло.

– Кстати, вы обмолвились об общих признаках интеллигентности, – напомнил Артём. – Об этом тоже немало споров среди социологов.

– Что же тут удивительного? Сколько бы они ни спорили, все их споры недалеко ушли от первоначального определения, что интеллигенция – это наиболее образованный слой общества. Я уже говорил, что причина подобных споров – это путаница в понятиях. И многие современные специалисты считают, что можно избавиться от этой путаницы, если вводить новые термины. На деле же это приводит лишь к ещё большей путанице. Недавно прочитал, – расхохотался Пушкин, – что российская интеллигенция разделилась на три страты: высшую интеллигенцию, массовую интеллигенцию и полуинтеллигенцию. Деление, естественно, по профессиональной деятельности.

Пушкин вновь вскочил с кресла-качалки и зашагал по комнате.

– Страта, – повторил он насмешливо. – Звучит глубокомысленно. И что? Переведите это новомодное словечко на русский язык и получите тот же «слой». И даже не один, а целых три. Ибо теперь предлагается считать, что степень образованности зависит от профессии. А это, строго говоря, не выполняется даже для такого понятия как «интеллектуал».

– А в чём разница? – тут же спросил Гудимов, старающийся не потерять нить рассуждений классика.

– Разница есть. И многие это уже осознали. Из российских специалистов я бы отметил Виталия Тепикина, который, на мой взгляд, наиболее глубоко продвинулся в изучении обсуждаемой нами темы. Он даже сформулировал 10 признаков интеллигенции.

– Да и Чехов о нём хорошо отзывался, – кивнул Артём, подумав, что нужно будет дома просмотреть эти десять признаков.

– Мнение Антона Павловича дорогого стоит, – улыбнулся Пушкин. – А что касается признаков интеллигенции, то я бы их численность несколько сократил. Что можно сказать об интеллигенте как отдельном представителе интеллигенции? На мой взгляд, следующее:

Интеллигент хорошо образован. Разумеется, для своего времени. Он не просто обладает обширными познаниями в области науки или искусства, но и постоянно углубляет их, получая в результате этого процесса новые знания. Отсюда его способность к творчеству.

Интеллигент понимает неизбежность ошибок в любом виде деятельности и никогда не считает, что получил истину в последней инстанции. Отсюда его терпимость к убеждениям, с которыми он не согласен.

Интеллигент обладает обострённым чувством эмпатии. Он в первую очередь думает о других, а не о себе. Интеллигенту присущи определённые моральные принципы, преступать которые он не может. Отсюда его способность к жертвенности.

Итак, – завершил Пушкин, – если говорить о некоем абстрактном интеллигенте, то можно выделить такие черты:

1. Способность мыслить нестандартно, видеть новые пути и не признавать свою точку зрения единственно правильной.

2. Толерантность.

3. Готовность пожертвовать своими интересами ради интересов общества или даже интересов отдельных людей.

Александр Сергеевич на миг задумался и добавил:

– Впрочем, второй пункт вытекает из первого. Таким образом, я бы выделил две характерные черты интеллигента. Но, конечно, – усмехнулся он, – при большом желании их можно разбить ещё хоть на сотню более мелких.

Гудимов не удержался и возразил классику:

– При всём уважении, дорогой Александр Сергеевич, но если следовать вашим определениям, то таких интеллигентов не может быть. Они просто не способны к выживанию в этом мире.

– А их и нет. Есть люди, более или менее приближающиеся к интеллигентам. Смотря насколько далеко они ушли от дикаря.

Пушкин сел за стол, взял чистый лист бумаги и провёл на нём карандашом прямую линию. Снизу написал «дикарь», а сверху – «интеллигент».

– Смотрите, молодой человек, – сказал он, жестом подзывая Артёма к столу. – Вот вам простейшая иллюстрация развития человека в любом обществе. На низшей ступени – примитивный представитель гомо сапиенс, которого я условно обозначил как «дикарь». В России, да и в большинстве других стран, эта ступенька уже пустует. По мере того как человек приобретает опыт, знания, моральные принципы, он продвигается всё выше по этой лестнице. На верхней ступени, как вы видите, находится тот самый «интеллигент», о котором мы с вами вели речь. Но должен вас огорчить: эта ступенька ещё пуста. А вот как распределились отдельные люди между двумя отмеченными ступенями – это уже поле исследований для социологов. И обширное поле. Вот где может вырасти ещё не одна сотня диссертаций.

Александр Сергеевич рассмеялся над своей шуткой, приглашая присоединиться и Гудимова. Однако старший научный сотрудник шутки не понял, всецело поглощённый осмысливанием полученной информации.

А увлекшийся классик быстро изобразил на проведённой линии две жирные точки и, подписывая их, продолжил:

– Я бы отметил ещё две ступени. Увеличивая свой запас знаний и умений, человек поднимается вверх по этой лестнице и, наконец, добирается до ступени, обозначенной как «эрудит». Это хорошо образованный человек, разбирающийся в основных достижениях своего времени. Правда, понятие «хорошо образованный» сейчас следует применять с осторожностью. Появилось очень много людей с высшим образованием. И не с одним. Но вот среднего образования у них зачастую не наблюдается. И причина этого, как ни странно, – развитие технологий. Зачем изнурять себя чтением учебников? Достаточно обратиться к Гугглу или к Алисе – и тут же получишь готовый ответ. Да, в Интернете можно много чего найти. Но, видите ли, в чём тут подвох. Жемчужину трудно отыскать среди кучи мусора. А в Интернете, после того как туда получили доступ все кому не лень, именно кучи мусора выходят на первый план, и люди забивают мозги этим мусором, считая, что повышают своё образование.

– В этом с вами трудно не согласиться, – смущённо отметил Гудимов, примеряя на себя слова собеседника и убеждаясь в их справедливости.

Карандаш Пушкина переместился к следующей точке.

– Ступень «интеллектуал». На этой стадии находятся хорошо эрудированные люди, обладающие высоко развитым умом и аналитическим мышлением. В отличие от предыдущей ступени здесь появляется новое качество – способность к творчеству. Именно интеллектуалы производят и развивают идеи, совершенствуют науку, технику, производство, искусство, мораль.

– Но разве высокая эрудиция не включает в себя автоматически и способность к творчеству? – спросил Артём.

– Не обязательно. Сам по себе большой запас знаний ещё ничего не значит. Помнится, об этом хорошо сказал Пётр Лебедев: «Мой книжный шкаф знает гораздо больше меня, однако, он не физик, а я физик». Да, порой «эрудит» может обладать большими знаниями, чем «интеллектуал», но эти знания не будут развиваться, порождая новые. А вот когда и если знания у «эрудита» обретут эту возможность, то появится ещё один «интеллектуал».

Гудимов внимательно выслушал Пушкина и подвёл итог:

– Выходит, именно интеллектуалы необходимы обществу для продвижения вперёд по пути прогресса. Я прав, Александр Сергеевич?

– Как вы торопитесь с выводами, – поморщился Пушкин. – Если бы всё было так просто.

– А в чём проблема?

– А проблема в том, что интеллектуала в первую очередь занимает мыслительная составляющая его деятельности. Нравственная составляющая отходит на второй план, если она вообще присутствует. Для интеллектуала важен результат, а не его последствия. А потому его действия способны принести человеческой цивилизации как пользу, так и вред. Разве мало интеллектуалов вели свои исследования в фашистской Германии? Или сегодня в бактериологических лабораториях, рассеянных по миру? Интеллект без нравственных рамок – опасное оружие.

– Да, пожалуй, вы правы, – согласился Гудимов и задумчиво добавил, – а нравственность – это уже черта интеллигента.

– Вот именно, – кивнул Александр Сергеевич. – И чем больше она выражена в «интеллектуале», тем ближе он становится к «интеллигенту». Вот мы с вами и добрались до вершины нашей символической лестницы. К сожалению, в жизни это сделать значительно трудней. По крайней мере, пока это ещё никому не удалось.

– Но ведь история знает немало интеллигентных людей, – возразил Артём.

Пушкин пожал плечами:

– Вы же сами сказали – «интеллигентных людей». Но не «интеллигентов». А это, как я уже говорил, не одно и то же. «Интеллигентный человек» преодолел уровень «интеллектуала» и приближается к ступени «интеллигент». А вот насколько ему удастся приблизиться, это уже зависит от развития нравственной составляющей.

Пушкин провёл на листке рядом с уже нарисованной ещё одну наклонную линию так, что обе линии соединялись в верхней ступени:

– Вот смотрите. Эта лестница иллюстрирует степень нравственного развития человека. Можно и на ней выделить основные ступени, дать им соответствующие названия. Сейчас это не важно. А важно то, что человек в своём развитии должен подняться как по одной, так и по другой лестнице.

Александр Сергеевич отложил карандаш и взглянул на Гудимова:

– Вы, разумеется, понимаете, что наш рисунок – это лишь грубая иллюстрация? В действительности обе «лестницы» переплетаются и влияют друг на друга. Кстати, я допускаю мысль, что есть и другие «лестницы», о которых мы пока понятия не имеем.

– Разумеется, – подтвердил старший научный сотрудник с понимающим видом, но с некоторой долей иронии. Его начинала немного раздражать безапелляционность высказываний классика. Артёма так и подмывало вежливо поинтересоваться, а какое место Пушкин отводит себе на изображённой им линии умственного развития. Ведь получается, что чем ближе ты становишься к интеллигенту, тем больше должно быть сомнений в правильности своих суждений.

– Вот и хорошо, – медленно и как-то отстранённо произнёс поэт, закрывая глаза и опуская голову на подставленную ладонь. А левая рука судорожно скомкала листок с рисунком, после чего потянулась к вазочке с засахаренной клюквой. Внезапно Пушкин вскочил со стула и на заплетающихся ногах добрался до кресла-качалки. Упав в него, поэт замер.

– Что с вами, Александр Сергеевич? – перепугался Гудимов, бросаясь к Пушкину.

В это время открылась дверь, и вошли академик Вершинский и два сотрудника. Сотрудники быстро подняли кресло с поэтом и вынесли из комнаты. Академик взглянул на часы и обратился к племяннику:

– Пойдём, Артём. Время вышло.

Гудимов подошёл к столу, собрал в вазочку рассыпанную клюкву, бережно расправил скомканный листок бумаги.

– Я могу это взять? – повернулся он к дяде. – Всё-таки автограф Пушкина.

Академик улыбнулся:

– Бери, конечно. Почему нет? Идём.

Они вышли из комнаты и молча зашагали по длинному коридору.

И только в лифте Артём не удержался и спросил:

– А что произошло, дядя Боря? Это из-за меня? Пушкин слишком переволновался?

– Да нет, ты здесь не причём, – успокоил племянника Вершинский. – Я ведь сразу тебя предупредил, что времени будет не так много. Наши просчёты. Слишком большой объём перерабатываемой информации. Даже для искусственного интеллекта. Потом уже мы стали добавлять в программу ограничения, и наши – скажем так: «проекты» – теперь могут достаточно долго функционировать автономно. Да ты и сам видел Антона Павловича Чехова. А вот три первых образца – Пушкин и ещё два – работают без ограничений. И довольно часто перегреваются. Мы потому и зовём их «пациентами», что за ними нужен постоянный контроль.

В кабинете академика Артём пробыл недолго. Не терпелось поскорее приняться за работу над докладом, пока из головы не выветрились некоторые мысли, возникшие во время беседы с Пушкиным. Поэтому Гудимов лишь кратко обрисовал дяде основные поразившие его моменты этого разговора. Вершинский внимательно слушал, изредка покачивая головой и делая какие-то пометки в блокноте.

А на прощание предупредил племянника:

– В своём докладе на Чехова ты можешь ссылаться, а на Пушкина – нет. Ты должен понимать одну вещь. Если в беседе с Чеховым с тобой говорил именно Чехов, или, по крайней мере, его точная копия, то здесь другое. С тобой беседовал не сам Пушкин, а от его лица некий синтезированный образ, впитавший в себя мысли и чувства людей из многих веков. Причём, их размышления были переработаны, дополнены и получили дальнейшее развитие. Учти это.

– Я понимаю, – сказал Артём. – Спасибо, дядя Боря. Побегу работать.

– Давай. Потом скажешь, что получилось.

По дороге домой старший научный сотрудник Гудимов поймал себя на мысли, что пытается определить своё место на предложенной Пушкиным линии интеллектуального развития. Но из-за многочисленных дорожных знаков, которые требовали постоянного внимания, к окончательному решению он так и не пришёл.

Глава 10

ВО СНЕ И НАЯВУ

Поезд по маршруту «Санкт-Петербург – Москва» отправился в путь поздним февральским вечером. В купе одного из вагонов вели оживленную беседу два известных человека, которые ехали в Москву, чтобы принять участие в большом мероприятии под названием «Литературный экспресс».

Одним из пассажиров был многолетний ведущий телевизионной передачи «Вокруг смеха» поэт-пародист Александр Александрович Иванов. Его попутчиком оказался поэт Николай Константинович Доризо. Такие песни на его стихи, как «На тот большак, на перекрёсток», «Давно не бывал я в Донбассе», «Огней так много золотых», до сих пор волнуют сердца тех, у кого они есть.

Неожиданно Николаю Доризо пришло на ум пошутить, и он сказал:

– Я вчера прочитал на тебя эпиграмму Фазиля Искандера. По-моему, написано очень удачно, схвачена основная суть твоих пародий. Хочешь послушать?

– Давай, – согласился Александр Александрович.

– Скорбен лик у Иванова –

Хоть пиши с него святого,

Благодушен в скорби он,

Как весенний скорпион, – продекламировал Николай Константинович и рассмеялся.

Иванов решил не оставаться в долгу и сообщил:

– А я вчера написал новую пародию. Хочешь прочту?

– Конечно, хочу. Ты у нас, как бы сейчас сказали, звезда в пародийном жанре.

– Поэт Николай Доризо написал такие стихи…

После этих слов Николай Константинович насторожился.

А Иванов продолжал:

– Мне снилось, будто так я знаменит,

Что мне при жизни памятник отлит.

Стоит он на бульваре, на Тверском,

И вот к нему я подхожу тайком.

К его ногам несёт цветы народ.

Меня ж никто в лицо не узнаёт.

Пародия называется «А вдруг?».

Никто не знает, как я знаменит,

Как много памятников мне отлито.

Я – знаменитейший в Отечества пиит,

Но от народа это дело скрыто.

То безлимитная подписка на меня,

То годовщина смерти иль рожденья…

Журнал, газета, лист календаря –

Повсюду есть мои стихотворенья.

Я прихожу ночами на Тверской

И, подождав удобного момента,

С какой-то непонятною тоской

Кладу себе цветы у постамента.

У ног моих букеты круглый год,

Сюда народная тропа не зарастает.

Да, чтит мою поэзию народ,

Хотя в лицо меня никто не знает.

Такой вот сон приснился мне вчера,

И я подумал: «Ну, а вдруг? Ведь что мы знаем?

Недаром говорят профессора,

Что человек в себе непознаваем!

Вдруг Пушкин я, но в облике другом?

И предыстории моей друзья не знают?

И хоть я – Александр, но все кругом

Меня наивно Николаем называют».

– Ну ты и язва, Саша.

– Что, пародия не понравилась? – спросил Иванов и улыбнулся.

– Ладно, хватит, пора спать, – сказал Доризо и начал расстилать постельное бельё на своей полке.

Рано утром кондуктор, как его и просили, разбудил поэтов. Они привели себя в порядок и сели пить чай.

– Ты знаешь, – сообщил Иванов, – мне ночью приснился интересный сон.

– Что за сон? – поинтересовался Доризо.

– А вот расскажу. Будто нахожусь я в Москве возле Большого театра, где проходит Всероссийская конференция писателей и читателей на тему «Есть ли будущее у русской литературы?» И самое интригующее, что в конце дня участники должны голосовать по этому вопросу. А в зависимости от результатов голосования государство будет или не будет оказывать серьезную финансовую поддержку писателям, литературным журналам, книжным издательствам, да и читателям путём снижения цен на художественную литературу. И проводит это серьёзное мероприятие не кто-нибудь, а Государственная Дума, и, говорят, что в счётной комиссии будут только депутаты. Мол, дело пахнет большими деньгами, – и доверять решение этого вопроса самим писателям и читателям никак нельзя.

– Действительно интересно и главное – актуально, – согласился Доризо.– Ну и что же дальше было?

– Каждый участник конференции, – продолжил Иванов, – входя в зал, получает бюллетень, в котором всего один волнующий меня вопрос: «Есть ли будущее у русской литературы?» И при тайном голосовании надо будет зачеркнуть графу «да» или «нет». Но весь фокус в том, что в театр, чтобы сохранить нужную пропорцию, пускают по два человека: члена союза писателей и не члена. Заходят два человека – и один из них должен показать членский билет одного из писательских Союзов, которых у нас, по моим подсчётам, уже где-то штук двадцать; а может, я и не все посчитал. А некоторые писатели привели с собой своих главных литературных героев. По мнению устроителей, это делается для того, чтобы получить объективную картину после голосования.

Я – обычный рядовой читатель – мечусь возле колонн и никак не могу найти писателя с членским билетом, чтобы проникнуть в зал, послушать выступления писателей и читателей и, самое главное, – проголосовать. Да, проголосовать! Потому что я заядлый читатель, и мне хочется проголосовать за то, чтобы русская литература жила и дальше и радовала нас своим художественным Словом. Уже десять часов утра, в зале начались выступления, а я всё бегаю вокруг колонн в надежде добиться своей цели. Суечусь, а толку нет. Таких, как я – пруд пруди, а людей с удостоверениями – как рыбы в реке, гораздо меньше. Я уже начал думать, что не попаду в зал, что это – тупик. Но иногда ясно видимый тупик – лишь обман зрения.

Неожиданно ко мне подходит интеллигентный мужчина средних лет с аккуратной бородкой и спрашивает:

– Извините, вы писатель?

– Нет, – отвечаю, – к сожалению, читатель. – И спрашиваю: – А что?

А он мне:

– Я писатель. И если вы хотите в зал, то пошли.

Эх, если бы ты знал, как я обрадовался! А он меня тактично поторапливает, мол, там уже выступления начались. В фойе я увидел множество знакомых лиц: депутатов Госдумы, главных редакторов литературных журналов, таких известных писателей как Михаил Шолохов, Александр Фадеев, Константин Федин, Владимир Карпов. Промелькнули лица Твардовского, Симонова, Евтушенко, а самое интересное – я увидел Андрея Болконского, князя Мышкина, Клима Самгина, Григория Мелехова, генерала Серпилина и ещё кого-то из числа главных литературных героев.

При входе в зал получили мы бюллетени и сели на свободные места.

Вижу, Михаил Жванецкий стоит за трибуной и, видимо, заканчивает свою речь:

– … Либо наша жизнь станет лучше, либо мои произведения будут жить вечно.… Такое впечатление, что власть из кожи вон лезет, чтобы обеспечить меня работой на десятилетия вперёд.… К современному юмору отношусь отрицательно. Уровень его резко снизился в последние годы. Чувствуешь отторжение на физическом уровне. На мой взгляд, всё это происходит не случайно. Власти удобно иметь дело с «шариковыми», поэтому она и поощряет исключительно примитивный юмор. Я в эту схему не вписываюсь, и слава Богу… Ребята, если мы уж по горло в дерьме, возьмёмся за руки.

Когда на трибуну вышел Владимир Жириновский, зал, оживлённый выступлением Жванецкого, стал ещё оживлённее. Никого не поприветствовав, Владимир Вольфович начал «рубить с плеча»:

– Возьмите того же Гоголя «Мёртвые души». У нас что, чичиковых нет сегодня, которые скупают не мёртвые души крепостных, а акции обанкротившихся предприятий? Под эти акции получают кредиты, а потом покупают валюту и вывозят в оффшоры. Вот вам сюжет – дарю бесплатно.

«Горе от ума» давайте осовременим.… Почему между умным Чацким и дураком Молчалиным Софья выбирает Молчалина? Потому что у него постоянная зарплата – он чиновник, он коррупционер. Покажите это, чтобы было понятно, что и сегодня у нас есть кому-то горе от ума.

Или Тургенев… Я спрашиваю молодёжь, школьников: кто главный персонаж «Муму» Тургенева? Говорят – собачка. Как может быть собачка, щенок главным героем – с кого брать пример? Или Герасим – глухонемой дворник, в чём героизм? Барыня главная героиня – о ней писал Тургенев. А миллионы школьников думают, что герой – это собачка или глухонемой дворник. Осовременить нужно, показать, кто эта дама, может, Васильева, которая там по Министерству обороны проходит, а глухой Герасим – какого-то мигранта взять из Средней Азии, Муму найти.

Вот Достоевский почему стал великим писателем? – Десять лет каторги! Какой вывод я делаю? Надо сажать. Если будут сидеть три, четыре, пять лет, появится Достоевский…

В то время, как Жириновский извергал свою речь, в зале периодически слышался смех. А мой сосед-«спаситель» просто гоготал над моим ухом.

Пока он вытирал платком рот и усы, на трибуну вышел главный редактор литературного журнала «Двина» Михаил Попов и сказал следующее (вступительные приветствия всех ораторов я не воспроизвожу, они однотипны и потому малоинтересны):

– Умерли навсегда «Континент», «Литературная учёба», «Новая юность», «Октябрь», «Москва» (в лучшем случае, остались только куцые интернет-версии), на грани краха «Дружба народов», «Новый мир» (да, да, не удивляйтесь, почитайте последнее интервью Василевского), «Подъём», «Сибирские огни», «Урал». Кто продержится ещё максимум пять лет? «Вопросы литературы (эти дольше всех, научное издание и талантливый менеджер-литератор Шайтанов, таким был Игорь Иванович Виноградов, светлая ему память), «Новое литературное обозрение», «Молодая гвардия, «Иностранная литература», «Знамя», «Юность», «Роман-газета», «Звезда»…

В зале нарастал шум, и уже трудно было понять, что говорит оратор. Потом на трибуне появился главный редактор литературного журнала «Молодая гвардия» Валерий Хатюшин:

– «Либеральные» журналы русскому человеку читать вообще не нужно и даже вредно для психики. Не нужно ему читать ни «Новый мир», ни «Октябрь», ни «Знамя». Потому что ничего, кроме вреда, от них он для себя не получит. А читать русскому человеку нужно русские журналы. Какие? Это обязан знать каждый грамотный русский человек.

Выкрик из зала:

– А какие журналы нужно читать не русскому человеку?!

Не обращая внимания на помеху, Хатюшин, пригладив усы, продолжал:

– Если не знает, он – безграмотный.… К примеру, не читая «Молодую гвардию» и не зная того, что публикуется на её страницах, просто глупо и бессмысленно судить о состоянии нынешней прозы и поэзии, так как в «Молодой гвардии» печатаются лучшие русские авторы. Не раз я писал о том, что государство нынешнее, в лице президента, очень сильно любит спортсменов и артистов и выделяет на спорт, театры и кино миллиарды рублей. А вот русские писатели у него и, тем более литературные журналы, существуют в качестве никчёмных пасынков, на которые можно вообще не обращать внимания. И вполне возможно, что лет через десять, а то и раньше литературные журналы погибнут. Кому от этого станет лучше?

Когда Хатюшин закончил свою речь, послышались жидкие аплодисменты, которые быстро испарились. И было видно, что он недоволен реакцией зала на своё выступление.

Потом на трибуну поднялся Дмитрий Мережковский и начал читать по бумажке:

– Публика наша до сих пор с младенческим недоумением внимает философскому языку. Она или чувствует, или рассуждает, но не научилась мыслить. Самая глубокая и страстная поэзия мысли ей почти недоступна. Наши критики не умеют отличить рассудочность риторики от выстраданной идеи поэта-философа…

Чем дольше говорил Мережковский, тем сильнее среди слушателей нарастал шум. А вскоре из зала полетело:

– Предатель! Гитлеровский прихвостень!..

И тут же на сцену выбежали два молодых человека и грубо вытолкали Мережковского со сцены. Впрочем, в 1941 году он это заслужил: отпуская язык на волю, берёшь ответственность за его поступки.

Выступил и главный редактор газеты «День литературы» Владимир Бондаренко. Он сказал следующее:

– Почему сегодня русская литература не в чести у власть имущих? Почему по телевидению нет ни литературных вечеров, ни дискуссий с писателями и поэтами? Почему давно отменены поездки писателей по стране с выступлениями и концертами через Бюро пропаганды? Почему нет государственной поддержки ни художественным журналам, ни издательствам, почему по всей России закрываются книжные магазины и библиотеки?

В своё время император Николай I после встречи с Пушкиным сказал своим придворным: «Сегодня разговаривал с умнейшим человеком». С каким из умнейших писателей хоть раз беседовал Владимир Путин; не спеша, один на один: с Валентином Распутиным, с Василием Беловым, с Юрием Бондаревым, с Александром Прохановым, с Андреем Битовым?

Много чего полезного сказал Владимир Бондаренко, но умом Россию не пронять.

Затем на трибуне появился главный редактор литературного журнала «Москва» Владислав Артёмов:

– Падение общего культурного уровня происходит везде, во всех сферах. И в материальной, и в духовной. Это очень заметно в последнюю четверть века. Сравниваю уровень совещаний молодых писателей, скажем, в семидесятые-восьмидесятые годы и в нынешнее время… Деревья и вправду «были выше!» Или просматриваю то, что пишут некоторые выпускники Литературного института, и мне становится грустно. С таким уровнем в наше время выгоняли со второго курса «за творческую несостоятельность»… Понизился уровень требовательности к себе и у самих писателей. Молодые часто пишут абы как, поспешно, второпях.… Вообще литературное творчество в наше время требует некоторого душевного подвига, отречения писателя от страстей сребролюбия и тщеславия.

А потом выступил главный редактор роман-газеты Юрий Козлов:

– Большинство российских толстых литературных журналов находятся на грани остановки издания. Это наглядно иллюстрирует отношение общества к литературе, наконец, состояние самого общества, принявшего «за основу» существования вульгарную, описанную ещё Марксом модель капитализма времён первоначального накопления, когда одна – меньшая – часть населения безоглядно ворует и потребляет, а оставшаяся – выживает и деградирует. Потребляющему и ворующему классу нужна лёгкая, развлекающая литература, типа «женских» детективов, эротических фантазий в духе «Пятидесяти оттенков серого». Выживающему и деградирующему населению вообще литература не нужна. Ему книги не по карману, хватило бы денег на еду и оплату услуг ЖКХ…

Из выступающих поэтов запомнился Роман Эсс. Вот что он сказал:

– Царствует полнейшая безвкусица, кривлянье, пошлятина, мнимый ум, корявые строфы и мелкотемье!.. Новый русский литературный журнал, свободный от членов СП-протекционистов, без единого из них, нужен теперь как воздух всем русским авторам, вынужденным провисать в безвоздушной Сети. Ни СП России, ни МПС, ни Союз российских писателей, догматически замшелые, воняющие тухлятиной, покрытые грибами плесени, гоняющиеся за премиями и должностями в литературе, сухие, безжизненные, формалистические, новой литературы не понимают. Так – они всё больше бронзовеют, ржавеют… и, заметьте, все уходят в небытие, на свалки. Графоманы с билетами СП. Так что истинная новая русская литература сейчас, вероятно, пребывает только в Сети. И в столах.

Было немало ярких выступлений и читателей, в основном с претензией к современным писателям и литературным журналам. Но больше всего мне запомнился один. Он, не скрывая своих эмоций, высказался так:

– Я слежу на протяжении нескольких лет за творчеством Дмитрия Быкова, просмотрел десятки его выступлений, прочитал много его стихов, статей и пришёл к выводу, что его творчество многогранно. Он чертовски талантлив. Я получаю удовольствие от его творчества, вижу его неординарность, наличие гражданской позиции. Я бы даже сказал, что он – гений!

Из зала громко:

– Гением может объявить только Время!

– Всё это впереди. И мой вывод подтверждается вот чем. Открыл в ютубе первый попавшийся ролик со стихотворением Дмитрия Быкова (его читает бесподобный Ефремов) и вижу 1миллион 600 тысяч просмотров…

Из зала:

– У Донцовой ещё больше читателей! Она тоже – гений?!

– Я говорю не о Донцовой. Я хочу спросить у вас: у кого из писателей, сидящих в этом зале, столько поклонников?

Шум в зале. Выкрики:

– Это всего лишь показатель деградации населения!

– Быков – это пятая колонна!

– Не надо тут пиарить Быкова!

Выступающий:

– Надо «бить по шарам, а не по игрокам», а шары – это его творчество. Прочитайте его басню «Рубль и Член»!

Из зала:

– Пошлость никогда не была признаком гениальности!

Выступающий:

– И ещё я хочу сказать вот о чём. Многие со мной не согласятся, но я считаю людей из так называемой «пятой колонны» патриотами покруче многих «записных» типа барина Михалкова, чудаковатых, мягко говоря, прохановых, прилепиных, кургинянов, киселёвых, соловьёвых, востребованных сегодняшней властью в качестве пропагандистов. Их конёк – враньё и право хамить противникам режима. Время поменяется, к власти придут другие, – и они на сто восемьдесят градусов изменят свою риторику. Сегодня они за огромные деньги натравливают народ на эту самую «пятую колонну». Может, благодаря именно литераторам из этой колонны и жива русская литература. Дмитрия Быкова я считаю единственным из сегодня живущих гением от литературы в России.

Выкрики в зале:

– Сколько он вам заплатил за пиар?!

– Выключите микрофон этому!.. – и неожиданно полетела нецензурная лексика.

– Дайте договорить! – не сдавался мужчина у микрофона – Человек умнейший, энциклопедических знаний во многих отраслях и точно профи в литературе. Есть и другие литераторы, которые не позволили встроить себя в вертикаль власти, – поэтому и попали в опалу. А все эти «лауреаты» и «патриоты» в кавычках не настолько талантливы, насколько проворны. У нас, об этом здесь уже говорилось, к сожалению, власть не интеллигентна. Путин не замечен в любви ни к театру, ни к поэзии. Во всём, оказывается, враги виноваты! Вернёмся, однако, к поэзии. Был у них там министр Улюкаев, печатали часто, а потом посадили. Ещё у одного министра любовница долго находилась под домашним арестом и всё стишки кропала. Я хочу спросить вас, да, вас, кто допускает выкрики в мой адрес, эти люди способны изменить что-то в экономике, литературе, в мире к лучшему?! – оратор отчаянно махнул рукой и покинул трибуну.

От его выступления у меня осталось двойственное впечатление. И я ещё раз убедился, что борцы за правду часто действуют по наущению лжи. Хотя в чём-то он и прав.

И что особенно интересно, выступали даже литературные герои. Особенно меня поразил Василий Тёркин. Он вышел на трибуну и сразу стал обвинять Твардовского в том, что тот написал поэму «Василий Тёркин на том свете», которая, по его словам, является клеветнической, фактически пасквилем на советский строй. А в конце своей речи Тёркин обвинил поэта: что, мол, пока солдаты миллионами умирали на фронте, Твардовский все четыре года прятался в тылу. Причём Тёркина поддержал Алексей Толстой, который сидел в президиуме и вёл собрание. И даже спросил Твардовского, что тот может сказать по этому поводу?

Александр Трифонович (он сидел в первом ряду) встал с места и сказал:

– Я знаю, никакой моей вины

В том, что другие не пришли с войны,

В том, что они – кто старше, кто моложе –

Остались там, и не о том же речь,

Что я их мог, но не сумел сберечь, –

Речь не о том, но всё же, всё же всё же…

Не вовремя я проснулся – когда голосование ещё не началось.

Всё-таки интересно было бы узнать: каковы итоги голосования?

– Да-а… Что только не приснится, – сказал Николай Константинович, взглянул в окно и добавил: – Ладно, пора собираться. Вон уже окраины Москвы. Скоро выходить…

Глава 11

ЭХО ПРОШЕДШИХ ДНЕЙ

Сборы в дорогу затягивались. Не потому, что было много вещей, нет, Сергей бросил в дорожный саквояж лишь самое необходимое. Дело было в другом. Молодой человек, обычно лёгкий на подъём, в этот раз готовился к поездке с тяжёлой душой.

Вчера, когда ему позвонили из оргкомитета и как известного поэта пригласили в проект «Литературный экспресс», он обрадовался. Перспектива увидеть незнакомые места, получить новые впечатления и пообщаться с другими поэтами выглядела довольно заманчивой. Вчера. А сегодня вдруг непонятно откуда появились сомнения: а стоит ли вообще связываться с этим неожиданным мероприятием? Да, он уже дал согласие на своё участие, но теперь сожалел об этом. На душе было тоскливо как в слякотный осенний день. Хотя стоял февраль, и в окно можно было увидеть заснеженные деревья, искрящиеся под ярким солнцем.

Молодой человек небрежно опустил в саквояж кожаный ремень, шерстяной шарф и потрёпанный блокнот. Машинально повертел в руках трость, отставил её в сторону и закрыл саквояж. Потом опустился на диван, склонил голову на сомкнутые руки и постарался привести мысли в порядок. Получалось это плохо. Мысли прыгали, менялись, спорили друг с другом и постоянно пытались превратиться в стихотворные строчки.

«Стихами думать – первый признак, что человек сошёл с ума», – всплыло в голове.

В дверь негромко постучали. Видеть никого не хотелось, и Сергей решил не открывать. Постучат и уйдут.

Дверь, тем не менее, медленно отворилась, и в комнату неторопливо протиснулась какая-то тёмная фигура. Глубоко надвинутый на лоб капюшон почти скрывал лицо. Но и то, что можно было увидеть, заставило Сергея вздрогнуть от пробежавшего по спине холодка. Молодому человеку показалось, что он узнаёт в непрошенном госте того, кого надеялся никогда больше не встречать.

А вошедший закрыл за собой дверь и произнёс тихим вкрадчивым голосом:

– Собираешься в дорогу?

Неужели без меня?

Мы в разлуке были много

Скучных дней календаря.

Я терпел такие муки,

Помня наш былой раздор.

Но теперь конец разлуке –

Вновь с тобой я с этих пор.

Незнакомец огляделся, по-хозяйски прошёлся по комнате, задёрнул портьеры на окне, погрузив помещение в полумрак, и повернулся к оцепеневшему поэту:

– Я твоих бессонниц лекарь,

Сторож затаённых дум.

Я, порывшись по сусекам,

Много тайн найти могу.

Теперь Сергей окончательно убедился, что перед ним именно тот, о ком он подумал. Поэт резко махнул рукой, как бы отгоняя столь взволновавшего его человека:

– Ах, оставь меня, сукин сын!

Разве мало с тобой я мучился?

Убирайся прочь, чёрный джинн.

Иль по трости моей соскучился?

Я теперь стал совсем другим

И не буду зря жизнь растрачивать.

Все невзгоды пройдут как дым,

Вот ещё и с тобой в придачу бы.

Убирайся прочь, сукин сын!

Не буди во мне зверя лютого.

Я задумал жить до седин

И не нужно мне карты спутывать.

Тёмная фигура приблизилась и присела на диван рядом с поэтом. Вновь раздался негромкий настойчивый голос:

– Не пытайся хитрить, поэт,

И пугать меня злыми фразами.

Это всё только жалкий бред –

Мы с тобой навсегда повязаны.

Молодой человек отшатнулся от пришельца, вскочил с дивана и раздражённо бросил:

– Я был болен. Теперь здоров.

Мать-Россия моё спасение.

И её воспевать готов

Как и прежде Сергей Есенин.

О тебе я давно забыл.

Для чего ты опять явился?

Если я с тобой связан был,

То теперь-то я изменился.

Человек в капюшоне откашлялся, подавил смешок и снова обратился к Сергею таким терпеливым тоном, каким обычно обращаются к несмышлёному и капризному ребёнку:

– Глупый, глупый смешной поэт!

У тебя, видать, снова белочка.

Той России давно уж нет,

Как и нет больше скверной девочки.

Ты чужой здесь, бросай тупить.

И вокруг тебя – люди осени.

Ничего нам не изменить,

Хоть и вновь тебе жизнь подбросили.

В ответ на эти слова Сергей Есенин отчаянно замотал головой и с негодованием выдохнул:

– Всё ты врёшь. Ты всегда мне лгал,

Лишь казались слова правдивыми.

Но картины, что ты слагал,

На душе застывали льдинами.

Не хочу тебя слушать. Нет!

Убирайся прочь, гость непрошеный!

Ночь прошла. Впереди рассвет.

Уходи, прошу по-хорошему.

Непрошеный гость лишь рассмеялся, и вкрадчивый голос зазвучал с новой силой, причём, казалось, что исходит он не только снаружи, от этого тёмного человека, но словно зарождается и внутри, в голове самого Сергея:

– Слушай, слушай меня, поэт.

Без меня ты прожить не сможешь.

Помнишь женщину сорока с лишним лет?

Неужели тоска не гложет?

В этом мире сплошных потерь,

Где воруют и зря тратят время,

Кто закроет в прошлое дверь –

Тот дверь в Завтра открыть не сумеет.

Есенин заткнул уши руками и нервно заходил по комнате, качая головой и бормоча:

– Не хочу тебя я слушать.

От твоих речей лишь злость.

Поищи другие души.

Прочь пошёл, прескверный гость.

А человек в капюшоне, следя за беспорядочными передвижениями поэта, с неприкрытым сарказмом упрекнул его:

– Что же ты такой упрямый?

Ишь заладил: прочь да прочь…

Это из какой же драмы –

Гнать гостей в ненастье, в ночь?

Чёрный силуэт неожиданно оказался у окна. Портьеры распахнулись. За окном метались снежные вихри, и слышались глухие порывы ветра. Свет луны, отражаясь от зеркала на стене, тускло освещал комнату и пропадал, едва коснувшись тёмной фигуры, казавшейся теперь ещё более мерзкой и пугающей.

Есенин замер на месте, из последних сил сдерживая готовый вырваться крик. А чёрный человек, раскрыв дорожный саквояж, осмотрел его содержимое и усмехнулся:

– Вижу, собрано в дорогу

Всё от шарфа до ремня.

Удели, поэт, немного

Места здесь и для меня.

Мне чуток всего и надо:

Я калачиком свернусь.

Но с тобою буду рядом

И чуть что – вмиг появлюсь.

Не могу тебя я бросить.

Так что, даже не проси.

Тебя так порой заносит,

Хоть святых вон выноси.

Чёрный человек медленно приблизился к Сергею и с довольной издёвкой заверил поэта:

– Решено: с тобой поеду:

Ты ж как малое дитя.

Так когда мы едем? В среду?

Что ж, дни быстро пролетят…

Не стерпел Есенин. Уже не сдерживая яростный крик, он схватил трость и нанёс удар по голове, прикрытой чёрным капюшоном. Потом ещё и ещё. Пока не рассыпалась тёмная фигура на мелкие осколки, со звоном разлетевшиеся по паркету. Лишь рамка на стене осталась от разбитого зеркала. У поэта закружилась голова, потемнело в глазах, и он, упав на диван, на несколько минут потерял сознание.

А когда пришёл в себя и растерянно провёл взглядом вокруг, то увидел, что комната пуста. Луч солнца, отразившись от висящего на стене зеркала, падал на раскрытый саквояж на столе, словно намекая, что сборы в дорогу пора бы и закончить. Не было никаких следов недавнего происшествия, которое, очевидно, было лишь игрой воспалённого воображения. Поэт облегчённо вздохнул. Мир вокруг снова стал ощущаться простым и реальным. И только маленький зеркальный кусочек, закатившийся под стул, несколько портил это ощущение.

Глава 12

РОЗЫСК «ГЕРОЯ НАШЕГО ВРЕМЕНИ»

До начала грандиозного литературного мероприятия оставалось два дня.

В одной из больших комнат Администрации президента России за круглым столом собрались литературные критики и литературоведы: Николай Александрович Добролюбов, Вячеслав Дмитриевич Лютый, Виктор Леонидович Топоров, Юрий Михайлович Лотман, Вадим Валерианович Кожинов. Были и две представительницы прекрасного пола: Светлана Замлелова и Виктория Лерманская.

Совещание открыл сотрудник Администрации президента, который уже много лет пытался написать эпохальный роман, но у него это плохо получалось. С учётом того, что его имя читателям неизвестно, назовём его просто Иваном Ивановичем Ивановым.

Иван Иванович был в хорошем расположении духа и беседу начал словами:

– Всем, здравствуйте! Искренне рад видеть вас. Спасибо, что откликнулись на нашу просьбу и пришли для серьёзного разговора. Громадное спасибо Николаю Александровичу, – он повернул голову в сторону Добролюбова, – для нас ваше присутствие – это особая честь.

Тему нашего разговора все вы знаете: нам необходимо найти «героя нашего времени» в современной русской литературе, то есть в литературе новой России. Мы должны выработать единое мнение, чтобы, опираясь на него, Вячеслав Дмитриевич Лютый подготовил коротенький доклад, с которым он и выступит на предстоящем мероприятии. Он согласился, спасибо ему.

– У меня вопрос, – сказал Юрий Лотман и поправил пышные усы. – Как известно, в нашей литературе подобные герои традиционно существовали в двух ипостасях. Первые – это те, кто соответствовал лексическому значению слова «герой», то есть человек, совершающий акт самопожертвования ради общего блага. Вторая категория «героев нашего времени» – это литературный образ, вобравший в себя типичные черты эпохи, отобразивший дух времени, что совершенно не обязательно должно быть связано с героизмом, благородством и бескорыстием. Я так понимаю: нам надо найти героев из первой категории?

– Да, да, безусловно, – согласился Иван Иванович.

– Но предварительно, – вступил в разговор Виктор Топоров, – зададим себе вопрос: кто может сегодня стать прототипом такого «героя нашего времени»?

– Действительно, кто же? – переспросил Добролюбов. – Подавляющее большинство молодёжи, да и взрослых людей тоже, уже получивших воспитание на образах «лолит» и «интердевочек», не задумываются над содержанием той эпохи, в которой они живут; им просто не интересно. И это не удивительно: дикий капитализм в нашей стране, в общем понятии, послужил нравственному обнищанию как молодёжи, так и представителей старшего поколения.

– При этом появилось стойкое нежелание человека вникать в прекрасные чертоги литературного разума, – поддержала Виктория Лерманская тезис Добролюбова и добавила: – мыслить в размерах вечности, развиваться духовно.

– Действительно, кто же сегодня может быть прототипом «героя нашего времени»? – повторила уже прозвучавший вопрос Светлана Замлелова. – Олигарх Прохоров? Навальный? Стрелков? Рядовой боец донецкого фронта?

– А может, активист коммунистического подполья? – задался вопросом Добролюбов и отметил: – Из нашей литературы в последние десятилетия выветрились даже попытки создать «героя нашего времени».

– Да, поиск подлинных «героев нашего времени» в современной русской литературе – дело непростое, но необходимое, – выразил своё мнение Иван Иванович. – Именно для этого мы с вами здесь и собрались. Давайте вести поиск через, если можно так выразиться, призму нашей национальной идеи. Я бы даже сказал так, «герой нашего времени» – это человек, который борется и, может, даже отдаёт свою жизнь за реализацию национальной идеи.

– Сегодня в России национальная идея – православие и антисоветизм…

– Ну-ну, – Иванов перебил Добролюбова, – Николай Александрович, не надо так.

– Я долго изучал творчество Александра Сергеевича Пушкина, – решил сгладить остроту момента Юрий Лотман, – и сделал вывод, что для него национальной идеей было величие России, которое можно было достичь лишь путём свержения самодержавия, отменой крепостного права и внедрением политических свобод для граждан. Может, и будем искать такого литературного героя, который способствует величию России?

– А Гоголь своё понимание национальной идеи сформулировал в «Выбранных местах из переписки с друзьями, – напомнил присутствующим Добролюбов. – Он был убеждён, что единственным условием духовного возрождения России является воцерковление русской жизни. Но вы же все знаете, какова на это была реакция Белинского: «В словах «бог» и «религия» вижу тьму, мрак, цепи и кнут».

– Но православие, – оживился Иван Иванович, – это действительно национальная идея государство образующего народа Российской Федерации.

– Ни одна религия, в том числе православие, никогда не отстаивала интересы эксплуатируемых, а всегда была, есть и будет на стороне эксплуататоров, – не сдавался Добролюбов. – Лишний раз этот вывод подтверждает сегодняшняя жизнь в России. У патриарха Кирилла всегда хорошее настроение: по одним данным его состояние оценивается в три, по другим – в четыре миллиарда долларов. Настоятели церквей в Москве по сравнению с Кириллом просто нищие: зарплата у них от 200 тысяч до миллиона рублей.

Добролюбова активно поддержал Кожинов. Он воскликнул:

– Как тут не вспомнить сонет Рембо! – и продекламировал:

– Пока над головой свистят плевки картечи,

Окрашивая синь кровавою слюной.

И, сотни тысяч тел сжигая и калеча,

Злорадный властелин полки бросает в бой;

Пока скрежещет сталь, сводя с ума бегущих,

И грудою парной растёт в полях зола, –

Бедняги мертвецы! В твоих, природа, кущах!

Зачем же ты людей так свято создала? –

В то время бог, смеясь и глядя на узоры

Покровов, алтарей, на блеск тяжёлых чаш,

Успев сто раз на дню уснуть под «Отче наш»,

Проснётся, ощутив тоскующие взоры

Скорбящих матерей: они пришли, – и что ж? –

Он с жадностью глядит на их последний грош.

– Вадим Валерианович, не надо, не надо так, – начал возмущаться Иван Иванович. – Среди присутствующих, скорее всего, есть православные. Не надо оскорблять чувства верующих.

На замечание Кожинов ничего не ответил и замолчал.

– Сегодня в России всё чаще говорят о национальной идее и при этом нередко формулируют её в виде различных лозунгов, – решил довести до присутствующих свою мысль Добролюбов. – Однако национальная идея – это не столько лозунг, сколько совокупность конкретных принципов, которыми руководствуется государство в политике, экономике и других сферах жизни для реализации того или иного лозунга.

– Я вспомнил, – опять вмешался Кожинов, – в 2004 году Владимир Путин на встрече со своими доверенными лицами заявил, что национальной идеей России является конкурентоспособность. А в 2011 году в интервью какому-то журналу он назвал национальной идеей «сбережение народа», процитировав Солженицына. Результаты этого «сбережения», как вы знаете, весьма плачевны: по данным Росстата за последние 18 лет число русских людей в РФ уменьшилось на семь миллионов человек. Впрочем, это не удивительно. В своё время Егор Гайдар публично заявил: «Россия как государство русских не имеет исторической перспективы». А какую новую национальную идею мы услышим от нашего лидера через годик-другой, никому не известно.

– Ну, знаете, – возмутился Иванов, – критиковать президента в его Администрации.… Побойтесь бога!

– Хочу ещё вот что добавить, – сказал Добролюбов. – Взяв на вооружение марксизм-ленинизм, народы СССР получили то, что не имели при царизме, – поэтому идею социалистического строительства поддержало подавляющее большинство граждан. Это и стало национальной идеей. Несмотря на многочисленные ошибки, враждебное окружение и борьбу антисоциалистических сил внутри страны, Россия сделала фантастический рывок в своём развитии во всех сферах жизни и одержала победу в ходе Великой Отечественной войны. Даже такой ярый диссидент, как Александр Зиновьев, признал: «Советский период – вершина российской истории».

– Господа, товарищи! Я вас ещё раз прошу, – взмолился Иван Иванович, – давайте заниматься делом. Нам надо искать «героя нашего времени», а мы… – и говорящий развёл руками.

Возникла короткая пауза, которую прервал Юрий Лотман:

– Мне представляется, что современные российские писатели пока что находятся лишь на подступах к созданию образа «героя нашего времени», только-только «нащупывают» контуры этого героя. Для создания полноценного эталона им не хватает писательского мастерства, сравнимого с нашими литературными классиками.

– Я, с вашего позволения, добавлю, – сказала Виктория Лерманская. – Современная литература создаётся на примитивном бытовом уровне, обожествляя порой аморальное, все темы затронуты поверхностно, герои и их характеристики проработаны лишь частично, отдавая их на растерзание воображения читателей…

– Но кого-то же из современных писателей запишут в классики? – спросил Иван Иванович, обращаясь к присутствующим.

– Безусловно, что-то из современной литературы назовут классикой, – согласилась Виктория. – Но станет ли она такой же величественной, будут ли помнить её и почитать, будет ли она способна через столетия возрождать и трогать сердца читателей?

– Героем нашего времени можно смело назвать Иуду! – неожиданно заявила Светлана Замлелова. – Образ его становится понятен через совершённый им выбор. Почему важно разобраться не в том, почему и зачем он предал, а в том, что именно он выбрал. Иуда оказался прообразом «общества потребления», для которого так же, как и для Иуды, невозможно, оставаясь собой, сохранить верность высоким идеалам. Героического в современной литературе действительно немного. Но это именно потому, что героическое перестало быть типичным. Власти некого предложить в герои, а обществу – некого выдвинуть. Именно поэтому в последние десятилетия из нашей литературы выветрились даже попытки создать «героя нашего времени».

– Давайте свернём рассуждения и перейдём к решению нашей задачи путём рассмотрения конкретных произведений, – предложил Вячеслав Лютый. – Но перед этим буквально два слова о той картине, которая мне видится. После распада Советского Союза все самые худшие черты старого русского прошлого и западного настоящего, словно ночной убийца, проникли на территорию России и заявили о своих хозяйских правах. Сегодня нувориш и продажный суд, вязкая бюрократия и презрение к простому человеку вновь превратились в нашей стране в обыденность. Так вот, имея в виду эти самые общие черты минувшего и сиюминутного, мы должны определить «героя нашего времени».

Иван Иванович решил взять под свой жёсткий контроль ход дальнейшей беседы и с начальственной интонацией обратился к участникам совещания:

– Давайте называть конкретного автора и искать у него «героя нашего времени». Вот, скажем, наш классик Александр Исаевич Солженицын. Неужели у него нельзя найти нужного нам героя?

– 80 лет – тот возраст, в котором и литературной знаменитости хочется напомнить о себе, – прозвучал голос Виктора Топорова, – если уж не взрывом, то взвизгом. И вот восьмидесятилетний Нобелевский лауреат затевает двухтомное издание «Двести лет вместе» – и впервые с тех пор, как рухнул Советский Союз, становится хоть кому-то, пусть и ненадолго, со своими утомительно-надсадными писаниями интересен. Я не вижу у него нужного нам героя.

– Уж как-то вы, Виктор Леонидович, неуважительно… – начал Иванов и, уловив, что защитников Солженицына не нашлось, продолжил: – А вот Виктор Пелевин. Тиражи у него ого-го.

– У каждого писателя есть срок годности. У Пелевина он истёк лет двадцать назад, – отчеканил Топоров.

– Могут ли такие персонажи Пелевина, как Пётр Пустота из романа «Чапаев и Пустота» или Вавилен Татарский из романа «Generation «П»» быть «героями нашего времени»? – задал вопрос Вадим Кожинов и сам ответил: – Применительно к названным текстам этот вопрос задавать как-то неприлично.

Иван Иванович увидел унылые лица литераторов и констатировал:

– Мнение присутствующих понятно. А вот, Виктор Леонидович, может быть, у Василия Аксёнова можно кого-то найти?

– Читать его прозу, разумеется, невозможно; в том числе и просто физически: читателя попеременно одолевают тошнота и зевота. Бывает, накатывают и вместе.

– Виктор Леонидович применил в данном случае, конечно, избыточную дозу гротеска, но по сути правильно сказал, – отозвался Юрий Лотман. – Нужного нам героя мы в постсоветской прозе Аксёнова не найдём.

– А что если поискать у Акунина, у него ведь есть такие зажигательные герои? – предложил Иван Иванович.

Первым на эту реплику опять откликнулся Виктор Топоров:

– Борис Акунин разучился писать буквально в тот же день и час, когда, возможно несколько опрометчиво, признался в том, что его на самом деле зовут Григорием Чхартишвили.

Вадим Кожинов усмехнулся, одобряюще махнул рукой и согласился:

– Правильно.

– А вот Дмитрий Быков у нас в последние годы всё премии получает, – продолжал Иван Иванович. – Я, честно говоря, многое не успеваю прочитывать. Как там у него? Светлана Георгиевна, может, вы что скажете?

– Я думаю, лучше Виктора Леонидовича насчёт Быкова никто не скажет, – с улыбкой ответила Замлелова.

Все присутствующие взглянули на Топорова, и тот с удовольствием высказался:

– Недавно бичуя нынешнюю литературу, Дмитрий Быков завершил свою речь на неожиданно оптимистической ноте. Мол, остаётся надеяться на то, что не за горами свой «Обломов», свои «Отцы и дети», а там, чем чёрт не шутит, и «Война и мир». Да, конечно, это именно он, Быков, по-гончаровски умрёт от ожирения сердца, но и по-тургеневски порвёт связи с Родиной тоже он. Быков – наше всё, если не в объективной реальности, то в самооценке.

– А вот Роман Сенчин, Сергей Шаргунов, Захар Прилепин. Николай Александрович, – Иванов обратился к Добролюбову, – как вы оцениваете, в их произведениях присутствует «герой нашего времени»?

Добролюбов тяжело вздохнул, откашлялся и начал свой монолог:

– Лучшим произведением Романа Сенчина литературными критиками и читателями признан роман «Елтышевы», в котором пронзительно сквозит горькая правда о современной отвратительной русской жизни. Все члены семьи Елтышевых при активном содействии новой буржуазной России терпят в жизни фиаско по всем позициям. Читатель задыхается от переизбытка красок пессимизма в ткани произведения. Автор утверждает, что будущего у наших граждан нет, а значит, делают вывод читатели, нет будущего и у России. Может ли хоть один из персонажей этого повествования претендовать на роль «героя нашего времени»? Нет, конечно, – разочарованно сказал Николай Александрович и продолжил:

– Посмотрим, как в этом смысле «чувствует себя» Сергей Шаргунов со своим романом «1993», в котором он пишет о событиях в Москве, когда схлестнулись сторонники Ельцина и Верховного Совета, президентом разогнанного и расстрелянного. Главный герой Виктор Брянцев, испытывающий ненависть к новой власти, становится на защиту Белого Дома и погибает там, но не от пули, а в результате инсульта. Жизнь – это прежде всего мысли и чувства, остальное – бутафория. И этой «бутафории» Сергей Шаргунов уделяет в романе, на мой взгляд, избыточно много внимания.

И ещё в романе подспудно присутствует вопрос, который волнует многих читателей: будет ли в России новая революция или она всё-таки не случится?

И этот вопрос с каждым годом, когда трудящиеся стремительно беднеют, а богатые баснословно богатеют, становится всё актуальнее. Прочитывая роман через призму именно этого вопроса, Виктора Брянцева, видимо, можно считать «героем нашего времени» в русской литературе.

Скорее всего, немалая часть молодых читателей увидит «героя нашего времени» в образе Александра Тишина из романа Захара Прилепина «Санькя». Это произведение вполне заслуженно вызвало у нас живой интерес по той причине, что в нём автор напролом поставил вопрос: доколе мы будем терпеть от президента и правительства такое варварское отношение к народу? Захар Прилепин прекрасно понимает, что рабство меняет формы, но не содержание.

Александр Тишин порождает симпатии в связи с тем, что он занимает активную жизненную позицию и борется за социальную справедливость так, как подсказывает ему совесть. Одни читатели посчитают, что Санькя поступил глупо. Другие – будут оправдывать героя: мол, лучше действовать таким образом, чем заниматься нытьём и сидеть сложа руки. Правильно ли литературный герой выбрал дорогу или «мы пойдём другим путём» – это уже вопрос второй. При всех издержках, которые присутствуют в романе, образ Тишина вполне может претендовать на «героя нашего времени».

Добролюбов закончил свой длинный монолог. Сидящие за столом молча обдумывали услышанное.

Тишину прервал Вадим Кожинов:

– Николай Александрович, здесь тут же возникает другой вопрос: в течение какого времени этого персонажа можно считать «героем»? В течение пяти, десяти лет? Мы помним, как в недавнем прошлом тиражировались казавшиеся тогда яркими романы и повести. К примеру, «ЧП районного масштаба» Юрия Полякова. Но прошло всего десяток лет – и те «герои нашего времени» померкли, как цветы в конце осени. А нам, согласитесь, нужны не «сезонные» «герои нашего времени», а подлинные.

– У каждого времени свои герои, – ответил Добролюбов. – Другое дело – масштаб личности этого героя и его воздействие на читателей.

– Спасибо, Николай Александрович, за очень интересный анализ, – Иван Иванович спешил уйти от всех этих героев-революционеров. – У кого ещё какие будут предложения?

– На мой взгляд, – продолжил обсуждение Вячеслав Лютый, – можно считать героем переломной эпохи умного, принципиального и честного журналиста Ивана Базанова из романа Петра Краснова «Заполье». Этот трагический образ остаётся в памяти надолго, он неразрывно соединён со временем, в котором раскрывается его судьба.

– Мы что-то забыли про литературные журналы, – встрепенулся Иван Иванович и спросил: – А может тот, кого мы ищем, «прячется» в литературных журналах? Там же каждый год публикуется немало и романов, и повестей.

Виктор Топоров погладил свою могучую бороду и сказал:

– Сталин говорил: дело первостепенной важности нельзя поручать третьестепенным людям. В традиционных толстых журналах работают (а главное, задают тон) третьестепенные люди с пятистепенными вкусами. Твардовский, Кочетов, Катаев были прежде всего яркими личностями – а нынче что? Причём служивая серость сидит в журналах долгими десятилетиями и не забывает воспитать себе точно такую же смену.

– Вот это не в бровь, а в глаз, – согласился Добролюбов.

Литераторы ещё долго сидели за столом и занимались розыском «героя нашего времени» не только в прозе, но и в поэзии и драматургии. Попутно обсуждали и другие вопросы, связанные с литературой: влияние постмодернизма на современных авторов, массовый «падёж» читателей, отношение государства к писателям, кому и как дают литературные премии, состояние современной литературной критики, новая школьная программа по литературе…

Иван Иванович уже изрядно утомился, ему нестерпимо хотелось покурить, и он жаждал быстрее закончить этот бесконечный разговор.

Он попросил Вячеслава Лютого быстренько набросать черновик резолюции Круглого стола. Когда литературный критик поставил последнюю точку и протянул листок бумаги Иванову, тот не стал брать его в руки и предложил:

– Вы, Вячеслав Дмитриевич, сами и прочитайте.

Лютый огласил проект резолюции. На листке было написано следующее:

«Круглый стол писателей, поэтов и филологов на тему «Герой нашего времени в современной российской литературе» выявил широкую панораму мнений творческого литературного сообщества в поле взаимодействия современной русской литературы и современной русской жизни. Необходимость положительного, собственно героического начала в нашей литературе – требование настоящего дня. Именно так можно преобразовать нынешнее российское общество, у которого множество пороков и недостатков, в завтрашнюю Россию, когда слова «Родина» и «государство» не будут антагонистами».

Когда Вячеслав Дмитриевич закончил читать, Иван Иванович слегка сморщился и с ноткой недовольства сказал:

– А вот заключительная часть как-то режет ухо…

– Если присутствующие проголосуют против, уберём, – спокойно отреагировал Лютый.

За резолюцию проголосовали единогласно.

Покидая помещение, Иван Иванович подумал: «Как-то всё комом прошло. Ну да ладно, галочку поставили» – и полез в карман за сигаретами.

Глава 13

ПРОЩАЛЬНАЯ ВЕЧЕРЯ САТИРИКОВ

Вечером накануне начала мероприятия «Литературный экспресс» в просторной квартире Ивана Андреевича Крылова собрались известные русские сатирики и те, кого хозяин посчитал нужным пригласить.

Компания собралась разношерстная. В креслах, на диване, за столом сидели: Зощенко Михаил Михайлович, Гафт Валентин Иосифович, Ширвиндт Александр Анатольевич, Задорнов Михаил Николаевич, Михалков Сергей Владимирович, Райкин Аркадий Исаакович, Морозов Сергей Борисович и примкнувший к ним Кузьменков Александр Александрович.

Не смогли приехать по причине заболевания коронавирусом Михаил Жванецкий и Аркадий Арканов, – о чём они заранее проинформировали Крылова.

Хозяин квартиры обратился к присутствующим:

– Все в сборе, кроме четверых. Про Жванецкого и Арканова вы знаете, а вот Иван Петрович не приехал из своей Сибири – у него очередной запой…

– Человек – животное довольно странное, – заметил Михаил Зощенко и после этих слов неожиданно для всех изрёк: – Или как в одном плакате сказано: Не пей! С пьяных глаз ты можешь обнять своего классового врага!

– А ещё он мне пожаловался, – продолжил Крылов, – что у него с деньгами плохо, даже за квартиру полгода не платил.

– А я вспомнил анекдот, – решил внести свою лепту в начало разговора Аркадий Райкин, – Соломона спросили: «Соломон Маркович, как жить по средствам?». А он отвечает: «Жить по средствам, Шмулик, несложно. Сложно найти средства, по которым можно жить».

– С ним всё понятно, – сказал баснописец и удивился: – А вот почему нет Губермана? Он мне говорил, что обязательно приедет…

– Иван Андреич, а что он вам не перезвонил? – спросил Гафт. – Он мне сегодня утром звонил, сказал, что не приедет: передумал.

– А-а, – Крылов притворился, будто бы его осенило, – так это он про себя написал: «Бывает, проснёшься как птица, крылатой пружиной на взводе, и хочется жить, и трудиться; но к завтраку это проходит».

– Когда куда-то зовут, надо сразу лететь, а то есть риск больше никогда не увидеться, – высказался Александр Ширвиндт.

– Иван Андреевич, – подключился к разговору Михаил Задорнов, – У Иисуса Христа было двенадцать апостолов, а у вас, посмотрите, нас только восемь. Так что тайная вечеря отменяется… Скорее уж прощальная. Ведь многие из нас завтра уезжают на Дальний Восток. Да, думаю прощальная вечеря – это будет более точно.

– Вот и хорошо, – поддержал ироничное начало беседы Александр Кузьменков. – А коли нет тайной вечери, значит среди нас нет и Иуды.

По лицам присутствующих было видно, что настроение у всех приподнятое.

– Ладно, бог с ним, – согласился хозяин квартиры и продолжил: – Пока живы, мы должны оставить молодым литераторам наши знания и художественный опыт…

– Умереть не страшно, – задумчиво произнес Валентин Гафт. – Страшно, что после смерти могут сделать фильм и тебя сыграет Безруков.

В комнате послышался смех, замелькали улыбки.

– Хватит трепаться, – буркнул Иван Андреевич, – Пошутили и достаточно. Давайте браться за дело... Смотрите, что получается. Были же времена! За каких-то несколько десятилетий явились и Пушкин, и Гоголь, и Толстой, и Достоевский, и Некрасов, и Салтыков-Щедрин и ещё целый ряд знаковых писателей и поэтов, которые составили гордость русской литературы. А что сегодня? Почему не «являются»? Кто поставил «шлагбаум»? И долго ли он будет стоять? Неужели оскудела земля российская на литературные таланты? Вопросов много. И в нашем сатирическом «цехе» что-то явно не так. Юмор ниже пояса, политической сатиры не видно и не слышно.

– Так ведь, Иван Андреевич, спроса на шедевры в литературной общественности нет вообще, – пожаловался Сергей Морозов. – Шедевры – явление нежелательное. У нас и так мест не хватает. А чтобы быть принятым благосклонно в литературной среде, надо писать серо и благопристойно, как положено в приличном обществе, а не как Бог велит. Одному не протиснуться. А тут писательское объединение. Дружина, союз, колхоз, бригада, если хотите.

– Хочу обратить ваше внимание, – подал голос Сергей Михалков, – вот на что. Как это ни печально, в современных текстах, которые у нас почему-то называют сатирой, утрачен сарказм, ирония, гипербола, гротеск, аллегории, пародии. «Свято место» заполнили самобичевание, самооговаривание, самонасмехательство и самоунижение. При таком подходе ни один современный сатирик у нас не может претендовать на творческое долгожительство. А вот наши классики заглянули далеко вперёд. К примеру, у Салтыкова-Щедрина читаем: «Если я усну и проснусь через сто лет и меня спросят, что сейчас происходит в России, я отвечу: пьют и воруют». Не потому ли наших классиков называют пророками? Или другая фраза: «Это ещё ничего, что в Европе за наш рубль дают один полтинник, будет хуже, если за наш рубль станут давать в морду». Рубль продолжает «худеть». Неужели и в этом Михаил Евграфович окажется прав? Или вот. «Многие склонны путать два понятия: Отечество и Ваше превосходительство». Когда смотришь на кремлёвскую суету, понимаешь, что и это сегодня актуально…

– А Иван Андреевич для нас вообще «родной», – подхватил прозвучавшую мысль Михаил Задорнов. – «У сильного всегда бессильный виноват», «Ах, Моська, знать она сильна, коль лает на Слона»…

– Михаил Николаевич, не надо меня впутывать, как-то неудобно, – предложил Крылов.

– Нет уж, – запротестовал, улыбаясь, Задорнов, – вам, Иван Андреевич, придётся отвечать за каждое написанное слово, – и продолжил: – «А Васька слушает да ест», «А вы, друзья, как ни садитесь, всё в музыканты не годитесь», «Да только воз и ныне там», «Кукушка хвалит Петуха за то, что хвалит он Кукушку». Написано давным-давно, а как эти фразы, став крылатыми выражениями, актуальны и сегодня. И что удивительно? Они не «изнашиваются», не теряют своего «качества» и сегодня. Как и раньше, эти фразы блистают своим изяществом, пленяют мудростью и дают характеристику многим людям 21 века.

«Когда нужны аргументы, хватаются за цитаты», – подумал Александр Кузьменков, но в разговор пока не вступал. Он первый раз общался со многими из тех, кто присутствовал в этой комнате, и происходящее вокруг воспринимал с большим интересом.

– Советские годы при всей цензурной жёсткости, – высказал своё мнение Валентин Гафт, – дали нам Михаила Булгакова, Михаила Зощенко, Сергея Михалкова, Евгения Шварца, Фазиля Искандера, Александра Иванова, Михаила Жванецкого, Михаила Задорнова и других сатириков в литературе. Это за 70 лет советской власти, а новая власть «рулит» в России уже 30 лет, – и на литературном горизонте пока не видно ни одного имени – одни фамилии. И ни одна из этих фамилий не может сравниться по таланту с перечисленными выше именами.

– Валентин Иосифович, – сказал Крылов и посмотрел в глаза Гафту, – вот мы здесь и собрались, чтобы не только поставить диагноз, но и определиться, как лечить эту болезнь.

– У нас в литературе, как и во всякой другой сфере, – возмутился Сергей Морозов, – с успехом освоили метод создания видимости успехов и достижений за счёт шума и гама. «Вперёд, Россия!» – вот что важно. Поэтому уже не удивляешься тому, что процесс выращивания Гоголей в последнее время решили поставить на поток… и делов-то, рот открыть: «настоящая литература», «в России появился большой писатель…» – вот и вся хитрость, потому что таким ртам у нас верят вернее, чем господу Богу. Главное – количество, а не качество. Гоголи должны прибывать с каждым днём, а куда они потом деваются, это уже не так важно.

– А что у нас творится с литературными премиями? – задал риторический вопрос Михаил Зощенко. – Высказываниям членов жюри различных литературных премий удивляться не приходится: рождённые ползать обожают руководить школой пилотов.

– А я, когда читал книги некоторых наших лауреатов, – поделился Александр Ширвиндт, – решил, что главный приз надо давать «За потерю чести и достоинства. Причём трёх степеней: «Частичная потеря чести и достоинства», «Временная потеря чести и достоинства», «Окончательная потеря чести и достоинства».

– Ну а что делать-то будем? Что вы конкретно предлагаете, Михаил Михайлович? И вы, Александр Анатольевич? – поинтересовался Сергей Михалков.

Зощенко на мгновение задумался и предложил:

– Нам надо отобрать два-три десятка из числа пишущей братии, конечно, тех, у кого уже промелькнула искорка таланта. И поработать с ними. Каждый день появляется масса фактического материала, который может стать толчком для работы потенциальных Гоголей и Щедриных. Видимо, молодые писатели с сатирическими задатками изучают новых чичиковых, городничих и других персонажей. Нам надо помочь этим авторам так, чтобы все мы увидели весомый результат. Как показала практика, проведение семинаров значимых результатов не даёт. Видимо, надо поработать с каждым из них индивидуально – и тогда и у них может появиться масса читателей.

– Михаил Михайлович, ну о каких читателях вы говорите? – усмехнулся Александр Ширвиндт. – В последние четверть века в нашей стране идёт процесс агрессивного ниспровержения чтения с пьедестала социальных ценностей. Разве не для этого закрыли 13 тысяч библиотек? Правительство уверяет нас, что на их содержание нет денег. Мол, денег нет, но вы держитесь. А вот деньги находятся для того, чтобы платить зарплату Игорю Сечину 4 миллиона рублей в день, а некоторым другим так называемым менеджерам – один-три миллиона. В день!

– Да, тут, как говорится, ни убавить – ни прибавить, – согласился Крылов. – Но нам надо жить и работать в тех условиях, которые есть. И своим художественным словом изменять положение дел в России к лучшему.

– Да, в жизни есть только одно серьёзное дело: Россию, в которой мы живём, сделать Россией, в которой нам хотелось бы жить, – согласился Зощенко.

– Наши желания страшно далеки от наших возможностей, – засомневался Александр Кузьменков.

– Вы, Александр Александрович, недооцениваете силу художественного слова. Сатира и юмор способны на очень многое, – убеждённо сказал Михаил Задорнов и добавил: – С каким интересом мы когда-то читали последнюю страницу «Литературной газеты» или смотрели телепередачу «Вокруг смеха», которую вёл Александр Иванов. Сегодня ни в «ЛГ» ни на ТВ стоящего юмора нет и в помине.

– Зато есть такие литераторы, – сообщил Михаил Зощенко, которые, захлёбываясь от восторга, радуются, что современные писатели, в отличие от писателей советской эпохи, могут свободно экспериментировать. И что же мы видим? В результате этих экспериментов (чуть не сказал экскрементов) наша и проза, и поэзия во многом утратила воспитательную, познавательную, нравственно-этическую и эстетическую функции. И таким образом активно помогает буржуазной власти в расчеловечевании человека.

– Это потому, что человека, который превращается в скотину, легче эксплуатировать, – высказался Александр Кузьменков.

– Кругом бутики пооткрывали, мюзиклы ставим. Во всём на российскую действительность нанизана западная вторичность, – отметил Ширвиндт. – То же самое и в литературе.

– Мы живём в эпоху тектонического социального разлома, духовной и нравственной катастрофы, – начал свой монолог Сергей Михалков. – Для писателя-сатирика – это клондайк тем, сюжетов, образов. Мне представляется, что молодые писатели, которые хоть чем-то привлекли наше внимание, плохо разбираются в законах диалектики, не видят, как они работают. И с учётом этого не способны понять происходящие процессы во всём спектре жизни. А значит – в конечном итоге не способны создать литературный шедевр. Предлагаю порекомендовать молодым писателям обратить на это самое серьёзно внимание. И кроме того направить мотивированное письмо от нашего имени в Литературный институт с предложением пересмотреть программу по изучению общественных наук в сторону её расширения.

– Вот это уже конкретное предложение, – оживился Крылов.

– У нас появляется всё больше литераторов, – размышлял вслух Александр Кузьменков, – которые, образно говоря, попали в «капкан» беспартийности в искусстве. Они отрицают любую политику в литературе. Даже Джордж Оруэлл заявляет: «Мнение, что искусство не должно иметь ничего общего с политикой, уже является политической позицией». Вот и получается, что даже Оруэлл, люто ненавидевший большевиков и СССР, полностью соглашается с мнением Ленина, которое Владимир Ильич высказал в статье «Партийная организация и партийная литература».

– Поэтому я и предлагаю направить письмо, в котором в том числе настоятельно требовать возвращение в программу Литинститута изучения марксистско-ленинской теории, – решительно сказал Сергей Михалков и бесшумно постучал кулаком по столу.

– Есть у нас ещё одна больная тема: литературные журналы, – с потухшими глазами сказал Зощенко. – «Ведущие» (это слово я беру в кавычки), литературные журналы, которые были когда-то флагманами отечественной литературы, влачат жалкое существование, потому что настоящей литературы в них становится всё меньше и меньше. Главные редакторы уже, как Киса Воробьянинов, униженно протягивают руку и просят у буржуазной власти взять их на содержание, но при этом забывают, какие функции обязана выполнять содержанка. Разве позволят себе эти издания освещать кульбиты власти через призму сатиры? Никогда в жизни. А политическая сатира сегодня нужна нам как воздух. С учётом этого у меня предложение: приложив максимум усилий, найти материальные средства и наладить выпуск сатирического литературного журнала, в котором стержнем будет политическая сатира.

– Михаил Михайлович поднял очень важную тему, – сказал баснописец. – Когда всматриваешься в современную литературную жизнь, то, выражаясь словами Белинского, «окружающая действительность вопиёт». И невольно задаёшься вопросом: сможет ли современная литературная жизнь, в которой практически нет такой важной составляющей, как сатира, обеспечить русской литературе бессмертие? Если проявим упорство, то мы с вами найдём возможность издавать такой журнал.

– Тем более, что буржуазная демократия даёт такую возможность, – убеждённо добавил Ширвиндт.

– Не тешьте себя иллюзиями, – высказал своё мнение Аркадий Райкин. – Если мы покажем зубы, нам их быстро выбьют.

– Если Гафт на каждого нашего политика напишет эпиграмму, – пошутил Задорнов, – они все от злости сдохнут.

– Валентин Иосифович, а вы что-то умолкли, – обратился Иван Андреевич к Гафту. – Скажите, каким должен быть современный сатирик?

– Я думаю, сатирик в любую эпоху – это фонарь, который должен освещать то негативное, что есть в нашей жизни. Я вот пока тут сидел, написал четыре строчки:

Я вам, фонарь, хочу сказать одно:

Служа искусству слова беззаветно,

Вы освещали так порой дерьмо,

Что становилось и оно заметно.

Прозвучало несколько незначительных реплик, и курящие вышли на балкон подымить.

– Я всё ждал, когда кто-то поднимет самый важный вопрос, – продолжил разговор Александр Кузьменков после возвращения в комнату курильщиков, – вопрос материального положения писателей. Русскую литературу сегодняшнего дня создают писатели, которые трудятся на общественных началах, то есть в порядке общественной нагрузки или самодеятельности. Профессии «писатель» в России уже давно нет. Вот мы и получаем художественную литературу на уровне художественной самодеятельности.

– Правильно говорит Ксан Саныч, – поддержал литературного критика Михаил Задорнов. – Подавляющее число современных писателей – это люди наиболее совестливые, для которых художественное слово – своеобразная религия. Писательство сегодня – это образ жизни бедняка и каторжный труд.

У нашего правительства, которое в первую очередь отстаивает интересы крупной буржуазии, никогда не найдётся денег для писателей. Никогда! Ведь в писатели в основном идут люди с обострённым чувством справедливости, думающие о своём народе, страдающие вместе с ним.

– Двумя руками поддерживаю слова Михаила Николаевича, – сказал Аркадий Райкин и поднял как при голосовании две руки, а затем продолжил:

– Я сейчас прочитаю стихотворение ростовского поэта Леонида Григоряна, а вы мне скажете, будет ли наша власть платить ему за подобную поэзию. Слушайте:

Обречённый метаться впотьмах,

Обходиться изглоданной коркой,

Уловлять шелестенье бумаг,

Быть поскрёбышем, карлой, шестёркой,

Безответным объектом ворья,

Сиротой посреди мирозданья…

Это ты, это он, это я.

Это мы накануне восстанья…

И все вы знаете, что подобные мысли и в стихах, и в прозе, и в критике высказывают многие литераторы. И наше государство будет платить им за подобное творчество?

– А я вот сейчас подумал, – сказал Ширвиндт, – американец Уоррен Баффетт потратил на благотворительность миллиарды своих долларов. Может вам, – Александр Анатольевич повернул лицо в сторону Крылова, – Иван Андреевич, используя свой громадный авторитет и репутацию лучшего баснописца России, обратиться к Потанину или Дерипаске, или к другому олигарху с просьбой стать «Российским Баффеттом». Уж денег-то у них столько, что можно было бы издать книги всех без исключения талантливых русских писателей и при этом заплатить авторам достойный гонорар. А то у меня на столе лежит куча произведений современных драматургов, а поставить на сцене нечего.

– Попробую, – неуверенно ответил Крылов. – Попытка – не пытка.

– Деньги представителей нашей крупной буржуазии регулярно убегают в офшоры, где и прячутся, – констатировал Михаил Задорнов и продолжил на иронической ноте. – Может быть, именно там писатели получат материальную поддержку? И, глядишь, через энное количество лет в нашем литературоведении появится новый термин – «офшорная русская литература». Но как говорил Станиславский: «Не верю!».

– А помните, – сказал Иван Андреевич, – в советские годы выходила серия книжек карманного формата под названием «Писатели о творчестве». Молодым литераторам это было хорошим подспорьем для совершенствования своих писательских навыков. Я предлагаю каждому из нас написать статьи на эту тему. Кстати, мы попросим об этом и других талантливых авторов.

Даже в светлой голове можно найти потёмки заблуждений. Причём, каждый выбирает те заблуждения, из которых ему труднее всего выбраться. Александр Кузьменков слушал планы собратьев по перу – и не верил, что они могут быть реализованы. В его голове периодически вертелись пессимистические сентенции: «Мир, которым управляют деньги, обречён на инфляцию»… «Всегда есть мнимый шанс, который притворяется реальным»… «Прежде чем принять решение, нужно принять последствия»… Он не озвучивал своего несогласия. Нет! Он не боялся показаться белой вороной: к этому он уже давно привык. Просто не хотел обижать своим несогласием людей, которых по-настоящему не только уважал, но и любил. И он по этим вопросам не высказывался.

Однако не каждому, кто хранит молчание, удаётся его сохранить. И Кузьменков не выдержал и осторожно сказал:

– Навряд ли что-то у нас всё это получится: плетью обуха не перешибёшь…

– Я считаю, что всё время гундеть и всё время жаловаться – это бесперспективное дело, – возмутился Александр Ширвиндт.

– Идея Ивана Андреевича великолепная, – поспешно сказал Аркадий Райкин, желая сгладить неожиданно возникшее напряжение в разговоре. – Если каждый из нас изложит на бумаге хотя бы часть своего творческого опыта, будет здорово. Люди сообща горы сворачивают.

Разговор присутствующих в квартире Ивана Андреевича Крылова длился ещё два часа. Говорили много и о литературе, и о политике. Излагать всё это, видимо, нет смысла. Скорее всего, ничего нового читатели не узнают, ибо речь шла о том, что волнует нас всех. Поэтому не будем заниматься изложением дальнейшего хода беседы.

Однако на одном эпизоде остановимся.

Гости попросили хозяина квартиры прочитать своё самое последнее произведение. И он прочёл басню, которая имеет необычное название – Корона и Сир. Вот она:

Короне как-то Бог

Послал такого Сира,

Который лишь и мог,

Что говорить красиво.

В делах же Сир был слаб.

Корону водрузя

И скотчем укрепив, чтоб не сползла до плеч,

Кого хваля, кому грозя

Сир закатил пред подданными речь.

И Сиру зал

Рукоплескал

И в каждом слове мудрость видел.

Корону этот пыл обидел.

«Да что он стоит без меня? –

Она воскликнула в запале. –

И почему сидящих в зале

Носитель мой очаровал?

Возьму я и уйду к другому!».

В ту ночь она ушла из дома

И где-то бродит до сих пор.

А Сир народом сброшен с трона.

Кому он нужен без короны?

Когда отметили «прощальную вечерю», выпив несколько бутылок шампанского, гости стали прощаться с Иваном Андреевичем и благодарить его за архиважный разговор и интересное общение.

При выходе из квартиры Александр Кузьменков споткнулся о порог и чуть не оказался на полу. При этом воскликнул:

– Фу, чёрт! Какой высокий порог у Крылова, второй раз спотыкаюсь. Хорошо, что не упал.

На что Михаил Задорнов мгновенно отреагировал шуткой:

– Только русский, наступив второй раз на грабли, радуется, что их не украли.

Больше ничего интересного в тот вечер в квартире Ивана Андреевича Крылова не произошло.

Глава 14

ВЕБ-КОНФЕРЕНЦИЯ ЧИТАТЕЛЕЙ

Когда группа московских библиотекарей и активных читателей узнали о предстоящем мероприятии «Литературный экспресс», они решили во что бы то ни стало провести слёт читателей со всей России. Эту идею поддержали такие выдающиеся литераторы, как Михаил Шолохов, Александр Куприн, Ираклий Андроников, Константин Симонов, Самуил Маршак, Корней Чуковский и многие другие.

Но как известно, наши желания страшно далеки от наших возможностей. Правительство столицы отказало активистам, мотивируя своё решение отсутствием на это денежных средств и угрозой распространения в стране эпидемии коронавируса.

Поклонники русской литературы отступили, но не сдались. Они организовали веб-конференцию читателей , предварительно проведя массированную рекламу этого мероприятия.

Вебинар длился целый день, и в прямом эфире за его работой мог наблюдать любой желающий. В начале эфира в студии находились Александр Иванович Куприн, Самуил Яковлевич Маршак и их помощники. Каждый читатель мог высказать в чате своё мнение по той или иной теме или задать вопрос ведущим.

Изложить всё, что произошло в студии за день, невозможно, но осветить некоторые фрагменты необходимо, – иначе читатели нам этого не простят.

Открыл мероприятие Александр Иванович Куприн. Во вступительном слове он сказал:

– Дорогие наши читатели! Мы рады, что вы вместе с нами! Звоните нам, пишите. Вы задали нам уже сотни вопросов. Конечно, на все вопросы мы ответить не успеем, но постараемся дать ответы на наиболее часто задаваемые вопросы. Не обойдём вниманием и оригинальные нестандартные вопросы. Но главная цель нашего мероприятия – объединить читательский корпус и добиваться от правительства, чтобы оно повернулось лицом к его величеству Читателю.

– Я искренне рад, – поддержал своего коллегу Самуил Маршак, – что мы встретились с вами, дорогие наши друзья. Читатель – лицо незаменимое. Без него не только наши книги, но и все произведения Гомера, Данте, Шекспира, Гёте, Пушкина – всего лишь немая и мёртвая груда бумаги. Именно поэтому Антон Павлович Чехов признавался, что он знает, трепетно любит и носит в себе своего читателя. А я вам откровенно скажу: талантливый читатель, как и талантливый слушатель, – это награда, удача для любого творца, автора, это их союзник, единомышленник, сопереживатель.

Продолжая эту мысль, Александр Куприн добавил:

– Хочу обратиться к молодёжи. Не забывайте, что сделать из себя хорошего читателя не так-то просто. Но этот труд потом на протяжении всей жизни будет приносить вам много радости. А хороший читатель – это тот, у которого развиты воображение, память, словарный запас и который наделён художественным чутьём. – И далее писатель перешёл к другой теме:

– Нас, писателей, в последнее время чаще всего спрашивают: в каком состоянии находится современная русская литература? Да, в определённом смысле современная русская литература переживает кризис, но, уверяю вас, это явление временное. Такое наблюдалось и раньше. Взлёты и падения в литературе – это, видимо, закономерность. Такая же закономерность, как взлёты и падения во всех сферах нашей жизни.

Я верю в великое будущее русской литературы. Ни реакция, ни декаденты, ни символисты новой формации, ни городовые – никто не может загубить её, помешать её цвету. Как ни будут крошить русский язык господа модернисты, – он никогда не утратит своей силы и красоты.

Я не сомневаюсь, что настоящий «промежуток» в нашей литературе недолго будет длиться, и русский язык найдёт людей, достойных писать на нём. Скоро они сметут его нынешних губителей, и снова явятся писатели, о которых станет говорить мир. Я призываю всех читателей бороться за чистоту русского языка, бороться с этим бесчинством.… Кстати, у Самуила Яковлевича, – Куприн с воодушевлением посмотрел в сторону Маршака, – есть на это счёт хорошие строки: «Свиньи, склонные к бесчинству, на земле, конечно, есть. Но уверен я, что свинству человечество не съесть». – Сделав паузу, Александр Иванович продолжил:

– Сразу хочу дать резкий отпор Александру Невзорову, который в своей статье «У русской литературы закончился срок годности» провозгласил конец русской литературы, сравнив Россию с лавкой старьёвщика, в идеологии которой процветает культ старья. Эта публикация справедливо вызвала бурю возмущения в СМИ и особенно в Интернете. Однако нашлись и те, кто поддержал такой, прямо скажем, враждебный выпад по отношению к русской литературе. Так, Дмитрий Губин отметился в печати опусом «Долой литературу, даёшь словесность!» Там он договорился до того, что из школьной программы нужно выбросить уроки литературы, потому что, мол, к реальной жизни это никакого отношения не имеет.

У меня давно возник вопрос: почему эти люди, которые считают, что у шедевров Пушкина, Гоголя, Льва Толстого, Достоевского и других гениев нашей литературы закончился срок годности, сегодня процветают? Почему перед ними открылись двери канала ТВЦ и печатных СМИ? Теперь губины, фактически оформившись в «пятую колонну», обучают и воспитывают наших детей и внуков соответствующим образом. И нам нельзя забывать, что средства массовой дезинформации – это лишь средства к достижению чьей-то цели. И не приходится удивляться тому, что сказал наш школьник из Уренгоя в немецком бундестаге.

Так что, товарищи, нам надо проявлять бдительность и реагировать на эти выпады самым решительным образом.

А что у нас творится с библиотеками? По данным Министерства культуры с 2000 по 2017 год в России закрылось 13 тысяч библиотек! А ведь библиотеки – это больше, чем книги, это – жизнь духа! Библиотека – это храм для верующих в Художественное Слово!

Теперь о ситуации здесь и сейчас. К нам уже поступило от читателей несколько сот вопросов. И многие из читателей обеспокоены одной и той же темой. Я сразу отвечу на этот вопрос.

Да, хороших новостей приходится ждать, плохие приходят сами. За последние четверть века в нашу культурную жизнь пришло немало бед, и одна из них – катастрофическое снижение числа читателей художественной литературы. Как сказал Рэй Брэдбери: «Есть преступления более тяжкие, чем сжигать книги. Одно из них – не читать их». А ведь книга, я бы сказал, – учитель учителей!

Почему читательское «поле», как шагреневая кожа, стремительно сокращается? Чем же вызван, если можно так выразиться, «массовый падёж» читателей? Ответ на этот вопрос лежит на поверхности. Одни россияне больше времени стали тратить на то, чтобы заработать копейку и бороться за физическое выживание, так что им уже не до «высоких материй». Другие, вместо чтения, кинулись потреблять развлечения, которые предоставили им новые технологии. Третьих не устраивает низкое качество поэзии и прозы современных авторов. А основная часть молодого поколения не получила должного воспитания и поэтому не усвоила простую истину: чтение художественной литературы является источником духовного, нравственного и интеллектуального обогащения.

Вот нам уже наши помощники только что передали ещё сотню вопросов, – Куприн поднял со стола пачку исписанных листов и показал зрителям. – Будем отвечать. И что характерно, задано множество тождественных вопросов. С учётом этого предлагаю, чтобы никого не обидеть, не озвучивать имена авторов вопросов. Не возражаете, Самуил Яковлевич?

– Да, конечно, – согласился Маршак, – но предварительно хочу сказать, что я полностью согласен с тем, о чём только что говорил Александр Иванович. Ну а первый вопрос звучит так: «На какие категории вы разделили бы современных русских писателей?». На мой взгляд, современных писателей нужно разделить на две категории. Одни пишут такие книги, которые будут издаваться и продаваться, принося прибыль книжным издательствам и деньги автору. Издателей особо не волнует художественная ценность произведённого «продукта». Они уже давно беспрекословно выполняют волю нового диктатора в нашей жизни – Золотого Тельца.

Другие писатели руководствуются заветами наших классиков и пытаются создать истинную литературу, в основе которой будет стремление понять жизнь в современной России и осознание проблемы человеческого существования. Для реализации этих «установок» они занимаются поиском подходящей формы, беря на вооружение всё лучшее, что было до них в русской литературе.

Если посмотреть на поведение писателей в этих двух «отрядах», мы увидим разную мотивацию к писательскому труду. В отличие от авторов «мелкотравчатой» беллетристики, настоящие писатели всегда говорят читателям правду, что нередко и вызывает нескрываемое раздражение у власть имущих.

Самуил Маршак взял со столика новый листок бумаги и продолжил:

– А вот не менее интересный вопрос: «Почему в произведениях большинства современных русских писателей нет ни интриги, ни напряжения?». На это достаточно сложно ответить на … Разве что таким анекдотом. Книга рецептов от Дарьи Донцовой занимает 700 страниц и включает в себя один рецепт. Рецепт держит в напряжении до самого конца. И до последней страницы не понятно, в какой момент засыпать пельмени… Ну а если серьёзно, в творческом арсенале писателя должно быть главное: жизненный опыт, чувство слова и воображение. Знания без фантазии как винтовка в бою без патронов. Писатель должен суметь проникнуть во внутренний мир своих героев, объяснить мотивы их поступков, показать не только внешние события, но и их глубинный смысл. Тогда в тексте появится и интрига, и напряжение. И, что очень важно, у автора должно быть умение на реальных примерах рисовать приметы времени.

– А мне достался такой серьёзный вопрос, – сказал Александр Куприн. – «Согласны ли вы с тем, что, если, допустим, люди во всём мире перестанут читать книги – и классики в этом случае уже не смогут излучать свет, то человеческое начало в людях покинет их навсегда?». Согласен. Эту ситуацию я бы обозначил одной фразой: когда умрёт последний Данко, мир погрузится во тьму.

– У меня следующий вопрос не менее серьёзный, – сообщил Маршак и, взяв в руки листок, прочитал: – «Сегодня нравы меняются не в лучшую сторону. Не кажется ли вам, что писателю в этих условиях трудно создавать «прекрасное» с помощью художественных образов?». Ну, во-первых, нравы не меняются. Их меняют, – Самуил Яковлевич нахмурил брови. – Причём, меняют те, кому это выгодно. Вы обратили внимание, с какой активностью, я бы даже сказал агрессивностью, в последние десятилетия во всём мире стали пропагандировать однополые браки и половые извращения в различных формах. Кому это выгодно? Тем, кто поставил задачу сократить население Земли до одного миллиарда. Энергоресурсов у человечества, как утверждают учёные, осталось на каких-то 50-70 лет. А что дальше? Вместо того, чтобы запретить любые войны, объединиться всем странам и сообща двигать науку вперёд, искать новые виды энергоресурсов, хозяева денег решили убить 7 миллиардов человек. Сегодня-то нас 8 миллиардов. Сторонники идеи "золотого миллиарда" видят выход в сокращении населения Земли. И они не скрывают этого. И уже начали убивать. Что такое эпидемия коронавируса? А завтра будут новые эпидемии и новые войны. А для чего всё чаще изготавливается пища с канцерогенами? Да у них там, я полагаю, уже запланированы десятки новых способов для достижения задуманного, но мы об этих планах пока не знаем.… А что касается условий, то прекрасное в литературе и искусстве создавалось, как мы помним, в любые эпохи.

– Поступило много вопросов, так или иначе касающихся нашего Литературного института, – продолжил Куприн. – Если эти вопросы объединить, его формулировка звучит примерно так: «Россия – единственная страна в мире, где есть Литературный институт. Почему же у нас нет новых Пушкиных, Гоголей, Достоевских?». Выскажусь совсем кратко. Сегодня у нас высшее образование скатилось до уровня среднего специального, – Александр Иванович поморщился, – а среднее специальное уже забыло, что такое уровень… Как я понимаю, для выпускника Литературного института жизнь пролетает так быстро, что он не успевает понять, куда она летит. А писатель должен, обязан видеть противоречия своей эпохи и протекающие процессы на фоне этих противоречий. А если он на это не способен, написанные им тексты не будут представлять художественной ценности. Жизнь кипит. И поверхностный человек способен увидеть в ней только накипь. К сожалению, подавляющее большинство современных писателей – люди поверхностные…

– Александр Иванович, – вмешался Маршак, почувствовав, что Куприн не жаждет рассуждать дальше на эту тему, – у меня в руках вопрос, близкий к тому, на который вы ответили. А звучит он так: «В чём, на ваш взгляд, основная слабость современных русских прозаиков?». Если ответить одним словом, – отсутствие таланта. Когда я читаю современную прозу, бросается в глаза то, что автор просто рассказывает какую-то историю. А литератор тем и отличается от журналиста, что он не рассказывает, а показывает то или иное событие, изображая его через столкновения тех или иных интересов людей, непосредственно или косвенно принимавших в этом событии участие. Интересы людей могут быть самые разные: классовые, семейные, сословные, творческие, производственные, национальные, религиозные. Кроме того, очень часто «хромает» художественный язык. Такое впечатление, что автор – не писатель, а журналист. А ведь лицо писателя – это прежде всего его художественный язык.

– А вот группа начинающих писателей (шесть фамилий), – сообщил Куприн, – спрашивает: «Что нужно делать начинающему писателю, чтобы найти «героя нашего времени» и интересный сюжет?». Что делать? Надо каждый день делать одно большое дело – жить! И не забывать, что путёвка в жизнь – это не путёвка в санаторий, а командировка в неизвестность. Нужно смело нырять в жизнь, она вас не обманет. Не отворачивайтесь ни от чего… скверно ли пахнет, грязно ли – иди наблюдай. Жизнь похожа на огромное здание с тысячами комнат, в которых свет, пение, чудные картины, умные, изящные люди, смех, танцы, любовь – всё, что есть великого и грозного в искусстве. Тогда и сюжеты заполнят всю вашу голову, и «герои нашего времени» обязательно покажут своё лицо.

Пока Куприн отвечал на вопросы, Самуил Яковлевич знакомился с новыми сообщениями, поступившими в студию от читателей.

– Александр Иванович, а вот это касается лично вас, – сказал Маршак и передал листок Куприну.

– Мне пишут, что в Интернете гуляет информация, будто я пожалел, что вернулся в СССР. И спрашивают, правда ли это? Что вам сказать… Газетные утки переселились на телевидение и в Интернет. А в социальных сетях многие уже так запутались, что выбраться не могут, – больше Куприн ничего не хотел говорить и запнулся.

На выручку ему пришёл Маршак и сказал:

– А меня один из читателей попросил ответить на вопрос: «Как вы относитесь к литературным произведениям из разряда «искусство для искусства», ещё их называют «чистое искусство»?». На этот вопрос я бы ответил так: Это наслаждение формой до тех пор, пока не задаёшься вопросом, а где же содержание?

– А этот участник нашей конференции обращается именно ко мне, – удивился Куприн. – Он пишет: «О романе Фёдора Михайловича Достоевского «Бесы» Ленин сказал: «Какая гадость!». А роман «Браться Карамазовы» начал было читать и бросил, заявив, что от сцен в монастыре его стошнило.

Согласны ли вы, Александр Иванович, с такой оценкой творчества Достоевского?».

Ну что я могу на это ответить. Во-первых, хочу сказать, что трудно спорить с человеком, которому поставили сотни памятников. Кроме того, такую характеристику Владимир Ильич дал двум произведениям Достоевского, а не всему его творчеству. С учётом того, что сегодня на голову Ильича с утра до вечера выливают ушаты грязи, хочу особо обратить внимание читателей на два момента.

Роман «Записки из мёртвого дома» Владимир Ильич назвал (цитирую по памяти, могу пропустить одно-два слова) «непревзойдённым произведением русской и мировой художественной литературы, так замечательно отобразившим не только каторгу, но и «мёртвый дом», в котором жил русский народ при царях из дома Романовых».

И второй момент. В одобренном Владимиром Ильичом списке памятников двадцати русским писателям, которые решено было установить после революции, читаем: 1. Толстой, 2. Достоевский. – И с чувством превосходства над автором заданного вопроса, добавил: – Надеюсь, что я дал исчерпывающий ответ.

Через несколько часов работы веб-конференции, когда Александр Куприн и Самуил Маршак выдохлись, на смену им прибыли Корней Иванович Чуковский и единственный доктор филологических наук и одновременно народный артист СССР Ираклий Луарсабович Андроников.

Первым перед участниками мероприятия предстал Чуковский и продолжил обсуждение насущных вопросов. Через четверть часа в студию вошёл Андроников. Увидев его, Корней Иванович воскликнул:

– Как мы вам и обещали, вот и Андроников! Рад видеть вас, Ираклий Луарсабович!

– Плевать я хотел на вашу радость… – серьёзным тоном ответил Андроников, сделал мхатовскую паузу и затем, слегка улыбнувшись, добавил: – потому что она – ничто по сравнению с той радостью, которую испытываю я, видя вас!

Сначала Чуковский опешил, но быстро пришёл в себя и рассмеялся:

– Ираклий, вовремя ты подоспел. Мы тут как раз собрались поговорить о современной поэзии, – сообщил Чуковский. – Вот Александр Елецких прислал выдержку из своей статьи «Нужна ли России сегодня поэзия?». Читаю: «Кто сегодня покупает стихи поэтов? Учитель литературы. Романтическая студентка филфака. Редактор журнала… Всё! Так что очередным Блокам, Есениным и Пушкиным сегодня рождаться незачем. Здесь вам уже не тут! Если б Пушкин имел голос Киркорова и смог свои стихи переложить на музыку и сочно спеть – то, возможно, стал… пятым мужем Пугачёвой». Как тебе, Ираклий, такое мнение?

– Автор, возмущённый положением дел в современной поэзии, ёрничает, – и его можно понять, – хладнокровно ответил Андроников.

– Другой автор (не указавший своего имени), – продолжил Корней Иванович, – прислал такую записку. Цитирую: «Некультурная и политически безграмотная власть, в силу своей необразованности, не может, не хочет, и не умеет использовать в своих интересах гигантский ресурс с многолетним опытом; более того, современная российская власть боится поэзию – не захотев и не сумев её приручить». Конец цитаты. Есть над чем подумать. Не правда ли?

– И надо подумать, – согласился Ираклий Луарсабович. – Ведь обходя острые углы, не сделаешь их тупыми.

– В наш адрес читатели прислали немало образцов бездарных стихотворений из литературных журналов, – проинформировал Чуковский. – И люди спрашивают, когда прекратится это безобразие?

– Чтобы не быть голословным, почитай что-нибудь, – предложил Андроников.

– Вот стихотворение доцента РГГУ Евгении Вежлян из журнала «Новый мир»:

Чем бы таким заняться?

Что бы придумать?

А давайте поедем за город

Или нет – давайте разрисуем стены домов

Во дворах где ещё остались

Эти стены – каменные в облупившейся штукатурке

И давайте…

О это чувство победы

Мы уже не знаем что и сделать.

По мнению автора, в этих строках – поэзия. А главный редактор Василевский, видимо, считает, что кроме поэзии, здесь заключена и глубокая общественная мысль. «Новый мир» ведь позиционирует себя не только как литературный журнал, но и как журнал общественной мысли. А кандидат филологических наук Вежлян, как свидетельствует её текст, к тому же и напрочь отреклась от пунктуации…

– Это сегодня модно, – невесело отозвался Андроников, – отрекаться от партбилета, от родителей, от Родины, от друзей, от русского языка… В одном из интервью Василевский настаивал: «Даже массовая литература самого примитивного свойства не смутит эксперта. Проблема именно в невероятном объёме качественного культурного продукта». Видимо, Василевский так «объелся» культурным продуктом, что уже не понимает, что такое поэзия и руководствуется афоризмом Черномырдина «Курс у нас один – правильный».

– А вот читатель прислал стихи из журнала «Дети Ра», – продолжил Чуковский и взял в руки отложенный в сторону листок, – автор Ростислав Дижур. Он сочинил такие строки:

На доме стояла лепная фигура.

Для красоты.

И упала.

И человек погиб…

Спасёт ли мир красота?

– Ну и чушь! – возмутился Андроников. – Раньше где-то прочитал фразу «Чушь залезла в голову, но поскользнулась на разжиженных мозгах и вылетела обратно». У Дижура она не вылетела. Поражаюсь вот чему: журнал поэзии «Дети Ра», которым руководит Евгений Степанов, систематически, с маниакальным упорством печатает то, что к поэзии не имеет никакого отношения. Никакого!..

– По большому счёту поэзия существует не для того, чтобы мы изучали её или критиковали, а для того, чтобы мы ею жили.

– Жить с такой поэзией – лучше удавиться, – категорически заявил Андроников.

– Тут читатели ещё прислали кучу подобной шелухи, – перебирая листы бумаги, сказал Корней Иванович, – смотрю, в основном бездарные строки опубликованы в журналах «Урал», «Знамя»... Но, я думаю, не будем тратить на это время…

– Опубликованная глупость умнее не становится, – с интонацией злости сказал Ираклий Луарсабович. – А мы удивляемся, почему в последнее время читателей литературных журналов становится всё меньше и меньше. Ответ вот он: перед глазами.

– А вот, Ираклий, смотри, наши помощники подготовили выдержки из читательских сообщений, где речь идёт о современной поэзии. Цитирую: «Тиражируют сейчас одних «знаменитых» бездарностей, поэтому настоящую поэзию вы на прилавке не найдёте». Или вот: «Авторы рванули в какие-то крайности, вроде психоделики. Литературные конкурсы выигрывают откровенно отвратительные и слабые стихи. Сейчас в русской поэзии царствуют тёмные времена невежества». Другой читатель пишет: «Я не слежу за современной поэзией, но то, что попадается, не впечатляет, вторичное всё какое-то, а то и вовсе бессмысленное». Или вот ещё: «Честно говоря, не купила бы ни одной книги современных поэтов».

– А вот это зря, – не согласился Андроников.

– Тут много ещё, – Чуковский потряс пачкой листов. – Ну давай ещё одно письмо прочитаю: «Поэзия утратила свои возвышенные позиции и влияние на нашу жизнь, потому что мы сами черствы; для нас чужды откровенные, искренние чувства… Грубеем. Черствеем. Утопаем в равнодушии. Каждый за себя. Даже страшно как-то». Спасибо всем читателям, кто прислал письма по этому вопросу, но, сами понимаете, прочитать каждое письмо, – Чуковский второй раз потряс пачкой листов, – у нас с вами нет возможности…

Хорошо, что получилось! – воскликнул Корней Иванович. – У нас на видеосвязи Александр Семёнович Кушнер. Здравствуйте Александр Семёнович, вас хорошо видно и слышно. Говорите.

– Здравствуйте, дорогие читатели и ведущие! Буду краток. Меня утешает, что сегодня много настоящих поэтов. Я не могу сказать, что поэзия пребывает в упадке. Волноваться не стоит, – и на этом Кушнер отключился.

– Что же он так быстро сбежал? – возмутился Андроников. – Хочется спросить Кушнера: почему этих настоящих поэтов не видно в ведущих литературных журналах и почему он не назвал ни одного имени?..

– Переходим к другому вопросу, – объявил Чуковский, желая сменить тему. – Всем известно, что тиражи наших литературных журналов сегодня мизерные. В начале конференции, ещё утром, мы, на нашем канале поставили перед читателями вопрос: «Почему вы не читаете современные литературные журналы?» И получили такое количество ответов, что даже не ожидали.

– Прочитай хотя бы несколько, – предложил Андроников, – думаю, всем будет интересно послушать.

– Читаю: «Потому что нет в этих журналах того, что актуально на сегодняшний день, нет голоса чести, достоинства и боли за то, что происходит в стране. Часто думаю, а что бы сейчас сказал Высоцкий? Обывателя загоняют в потребительство или в церковь». А вот что пишет другой читатель: «Современная молодёжь не умеет и не любит читать! Потому что читать-то особенно нечего: современная литература находится в глубоком упадке». Или вот такое мнение: «До перестройки читала регулярно «Новый мир», «Знамя» и т. д. Эти журналы были как луч света в нашей жизни, давали много пищи для ума, расширяли кругозор. Сейчас не читаю. Не нахожу для себя ничего интересного». Ну и прочитаю ещё одно: «Если происходит деградация общества, то деградирует и музыка, и кино, и литература (прочитал и выбросил), – что мы с успехом наблюдаем сейчас. Настоящие таланты пропадают, ведь у них нет ни раскрутки, ни покровителей, есть только огромное количество бездарных раздутых конкурентов, давящих своим большинством и рекламой».

– В одной из наших бесед, – вспомнил Ираклий Луарсабович, – Игорь Золотусский признался мне, что когда он от хрестоматийной литературы обращается к литературе современной, то прямо физически чувствует, как начинает заболевать.

– Дело в том, что капиталистическая действительность существенно ожесточила нравы, – с сожалением сказал Корней Иванович. – Деформировалось сознание не только читателей, но и тех, кто взялся за перо. Ещё сто лет назад философ Розанов написал: «Души в вас нет, господа: и не выходит литературы».

– Давайте сменим тему, – предложил Андроников. – Тут поступило много вопросов, связанных с преподаванием литературы в школе. Вот что пишет учитель-словесник из Самары Анна Ивановна Карпенко: «В некоторые школьные программы внесли изучение поэзии Юрия Кузнецова. В рекомендациях по изучению творчества поэта в школьной программе говорится: «…как сохранить нашу идентичность, наше мироощущение, наш взгляд на добро и зло, на правду и ложь, сохранить наше отношение к жизни, нашу совесть, наш стыд? Мы находим ответ во многих стихах поэта». Ответов на эти вопросы в стихах Кузнецова школьники не найдут днём с огнём. Виктор Бараков в своей статье «Заметки на полях» пишет: «К последним поэмам Юрия Кузнецова критики подходят в большинстве случаев традиционно, со своей меркой, не понимая истинной природы символа, не разглядев его духовной основы». Но позвольте! Если даже литературные критики «не понимая» и «не разглядев», то как же школьники поймут и разглядят? Что это? Диверсия под маской глупости?», – спрашивает нас Анна Ивановна.

– Думаю, – отозвался Корней Иванович, – здесь или вредительство, или глупость. А вот Виктор Бараков меня удивил. Толковый литературовед – и что-то потянул не в ту степь… Ираклий Луарсабович, а вот другой учитель по фамилии Петровский просит лично тебя прокомментировать его письмо. Читаю: «Кирилл Анкудинов в своей статье «Внутри после» пишет: «Бывают такие ситуации, когда информации (в том числе и художественной) слишком много, а потребность в ней невелика». Какого качества художественная литература, потребность в которой невелика, Анкудинов не уточняет. Далее он пишет: «Произошёл информационный потоп». Как ты прокомментируешь? – обратился Чуковский к Андроникову.

– А что тут комментировать. Видимо, в этом потопе Анкудинов захлебнулся – и ляпнул что-то не то. Потребность в литературе высокого качества всегда была велика. И сто лет назад читали Лермонтова, Толстого и других классиков, и сегодня их читают. Не читают и не чтут графоманию. В Союзе писателей СССР было десять тысяч литераторов. Кого из них читают сегодня? Ну где-то сотню-две прозаиков и столько же поэтов. А где остальные 9 тысяч 600 «инженеров человеческих душ»? Видимо, «дипломы» у этих «инженеров» были липовыми.

– Тут один читатель прислал нам десяток литературных анекдотов, – сообщил Корней Иванович. – Расскажу только один:

Сын учительницы литературы спрашивает у своей матери:

– Мама, Пушкин – наше всё?

– К сожалению, да, сыночек.

– Почему к сожалению, мама?

– Потому что всё остальное: газ, нефть, металл, лес и земля давно не наше.

– А вот следующее письмо: «Убедительно прошу Корнея Ивановича сформулировать, кто такой настоящий писатель». Кстати, – оживился Чуковский, – этот вопрос мне и раньше задавали… Моё глубокое убеждение таково. Настоящий писатель всегда оригинален. Быть неоригинальным писателем – это быть мошенником. Талант посмотрит на любую вещь – и в каждой он найдёт новую черту, новую сторону. Поэтому неталантливый писатель, который является в мир только для того, чтоб изложить в стихотворной форме прописи – может сидеть и не рыпаться. Читатели знали это и до него. Писательский талант состоит в умении выбрать верное слово и поставить его на верное место. И ещё. Когда-то давно я сказал: чтобы в России чего-то добиться, нужно жить долго. А сегодня молодым писателям я говорю: в России нужно жить долго или запрягать быстрее.

– Ираклий Луарсабович, предлагаю тебе ответить на такой вопрос читателя, – и Чуковский взял в руки листок: – Многие советские деятели культуры, в том числе литературы, в горбачёвско-ельцинский период истории вместо социалистических идеалов стали проповедовать буржуазные. Как вы прокомментируете это?».

– А что тут комментировать? – сказал Андроников. – Это не они отказались от мечты построить развитый социализм, это мечта отреклась от них. – И, не желая тратить драгоценное время на «прогульщиков социализма», спросил: – Корней Иваныч, а может для разнообразия послушаем вопросы читателей в режиме видео?

– Это планировалось, но от этой идеи пришлось отказаться: изображение нечёткое, и звук часто прерывается.

Веб-конференция читателей продолжалась до позднего вечера. Было задано много вопросов и о предстоящем мероприятии под названием «Литературный экспресс». И это было ярким подтверждением, что Читатель жив и литературная жизнь хромает, но идёт вперёд.

В коротком заключительном слове Корней Иванович Чуковский процитировал строки Владимира Высоцкого:

Если, путь прорубая отцовским мечом,

Ты солёные слёзы на ус намотал,

Если в жарком бою испытал что почём,

Значит, нужные книги ты в детстве читал!

А Ираклий Луарсабович Андроников поддержал эту актуальную ноту. В его выступлении прозвучали такие слова: «Мужчины, выросшие на русской классике, в своё время Наполеона разбили и прогнали с русской земли, а в другом веке – фашистов победили».

Выдающиеся литераторы не случайно сказали эти слова. Они чувствовали, что в ближайшие годы народам России предстоит пережить новые испытания.

Часть вторая

Глава 1

ПРЕРВАННЫЙ РАЗГОВОР

Железнодорожный экспресс по маршруту «Москва-Владивосток», отошедший два часа назад от перрона столичного вокзала, весело постукивал на стыках рельсов и набирал скорость. Это был не простой поезд: в вагонах расположились писатели, поэты, драматурги и литературные критики со всей России. Были и зарубежные гости. Наибольший интерес у пассажиров и обслуживающего персонала вызывал вагон «СВ» в середине состава, в котором ехали литераторы с мировым именем.

В первом купе этого вагона находились Виссарион Григорьевич Белинский и Дмитрий Иванович Писарев. Они уже почти час спорили о поэзии Александра Сергеевича Пушкина, оба были возбуждены и никак не могли прийти к общему знаменателю.

– Виссарион Григорьевич, – любезно обратился к собеседнику Писарев, – если творческая деятельность Пушкина давала какие-нибудь ответы на те вопросы, которые ставила действительность, то, без сомнения, эти ответы мы должны искать в «Евгении Онегине». Вот и давайте объективно посмотрим на этот роман…

– Давайте, – согласился Белинский.

– Об «Онегине» вы написали две большие статьи. Вот одна из ваших цитат: «Эта поэма имеет для нас, русских, огромное историческое и общественное значение». И далее опять цитирую: «В ней Пушкин является представителем пробудившегося общественного самосознания»…

– Ну и с чем вы, милостивый государь, конкретно не согласны?

– Прежде всего, нужно решить вопрос: что за человек сам Евгений Онегин? Характеризуя его, Пушкин пишет: «Мне нравились его черты… Страстей игру мы знали оба… И резкий охлаждённый ум… Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей». Попробуем задать себе вопросы. Чем же охлаждён ум Онегина? Какую игру страстей он испытал? На что истратил он жар своего сердца? Что подразумевает он под словом «жизнь», когда говорит себе и другим, что жизнь томит его? Что значит, на языке Пушкина и Онегина, жить, мыслить и чувствовать?

Виссарион Григорьевич внимательно слушал и не перебивал своего визави.

– Ответы на все эти вопросы мы должны искать в описании тех занятий, которыми предавался Онегин с самой ранней молодости и которые, наконец, вогнали его в хандру. В первой главе Пушкин описывает целый день Онегина с той минуты, когда он просыпается утром, до той минуты, когда он ложится спать, тоже утром. И что же мы видим? Онегин одевается, едет на бульвар и гуляет там, затем перемещается в ресторан, где упивается шампанским в сопровождении изобилия изысканных блюд. Потом едет на балет. Войдя в театральную залу, Онегин начинает обнаруживать охлаждённость своего ума. Покритиковав балет и не досмотрев его до конца, покидает театр. Приезжает домой, переодевается для бала и отправляется танцевать до утра. Причём в ямской карете поскакал на бал стремглав; вероятно, вследствие охлаждённости ума. И так изо дня в день… Преобладающим интересом в этой весёлой жизни Онегина является «наука страсти нежной». «Но был ли счастлив мой Евгений?» – спрашивает Пушкин. Оказывается, что Евгений не был счастлив, и из этого последнего обстоятельства Пушкин выводит заключение, что Евгений стоял выше пошлой, презренной и самодовольной толпы. С этим заключением, судя по вашим статьям, соглашаетесь и вы, Виссарион Григорьевич. Но я, к крайнему моему сожалению, вынужден здесь противоречить как нашему великому поэту, так и вам, хотя, говорю это вполне искренне, считаю вас величайшим критиком.

Лицо Белинского слегка побледнело, а Писарев продолжал:

– Когда человек чувствует себя молодым и сильным, он непременно погружается в тяжёлые раздумья. Он всматривается в себя самого и в окружающую действительность и начинает действовать. Жизнь ломает по-своему его теоретические выкладки, старается обезличить его самого и переработать по общей казённой мерке весь строй его убеждений. Он упорно борется за свою умственную и нравственную самостоятельность, и в этой неизбежной борьбе обнаруживаются размеры его личных сил. Когда человек прошёл через эту школу размышления и житейской борьбы, тогда мы имеем возможность поставить вопрос: возвышается ли этот человек над безличной и пассивной массой или не возвышается? Если человек, утомлённый наслаждением, не умеет даже попасть в школу раздумья и житейской борьбы, то мы тут уже прямо можем сказать, что этот эмбрион никогда не сделается мыслящим существом и, следовательно, никогда не будет иметь законного основания смотреть с презрением на пассивную массу. К числу этих вечных и безнадёжных эмбрионов принадлежит и Онегин…

Виссарион Григорьевич хотел что-то возразить, но неожиданно сильно закашлял и полез в карман за платком.

Писарев как воспитанный человек сделал небольшую паузу, дождался завершения кашля и продолжил:

– Онегин скучает не оттого, что он не находит себе разумной деятельности, и не оттого, что он высшая натура, а просто оттого, что у него лежат в кармане шальные деньги, которые дают ему возможность много есть, много пить, много заниматься «наукой страсти нежной» и корчить всякие гримасы, какие он только пожелает состроить. Ум его ничем не охлаждён, он только совершенно не тронут и не развит. Игру страстей он испытал настолько, насколько эта игра входит в «науку страсти нежной». О существовании других, более сильных страстей, страстей, направленных к идее, он даже не имеет никакого понятия…

Виссарион Григорьевич снова закашлял, ещё сильней, чем первый раз, и прикрыл рот платком. Чахотка напомнила о себе в самое неподходящее время.

Когда Писарев увидел на платке следы крови, то пожалел, что затеял этот острый разговор, и сразу решил завершить его.

– Виссарион Григорьевич, я обрываю эту тему… Если вам будет интересно, прочтите, если раньше не читали, мою статью «Пушкин и Белинский»… Бога ради, извините, что заставил вас поволноваться…

Белинский поднял руку и вяло махнул ею. А Дмитрий Иванович так и не понял, что означал этот жест.

Кашель у Белинского прекратился. Оба молчали, и беседа по инициативе Виссариона Григорьевича возобновилась лишь спустя четверть часа.

– Мне было бы очень интересно узнать ваше мнение о последствиях большевистского переворота в России в семнадцатом году, – сказал Белинский и заглянул собеседнику в глаза.

– Социалистический строй в СССР при всех его ошибках и шероховатостях был вершиной человеческого развития, – сказал Писарев, довольный, что разговор возобновился. – И достичь этих вершин позволила политика большевиков и в экономике, и в культуре. Да, не всё было гладко. Чтобы найти истину, нужно пройти через лабиринты ошибок. У детей рабочих и крестьян появилась возможность получить хорошее образование, чего не было в царской России. Уберите десяток наших классиков девятнадцатого века из русской литературы, и почти ничего в ней не останется. А практически все они были людьми состоятельными. Им не надо было думать о куске хлеба, у них была возможность заниматься литературным творчеством…

– Вот именно, – перебил собеседника Белинский. – В советские годы рядовой гражданин мог достичь очень больших высот в любой области, в том числе и в литературе. Шолохов, Твардовский, да что там, появились десятки писателей и поэтов мирового уровня. Наше счастье, что после смерти Ленина страну возглавил Иосиф Виссарионович. Пока он был жив, СССР шёл от одной победы к другой. И не только в экономике и науке. А как стремительно развивалось музыкальное искусство. Неужели всё это было, но прошло… Правильно говорил Сталин. Дословно не помню, но за смысл ручаюсь. Пока большевики сохраняют связь с широкими массами народа, они будут непобедимы. И, наоборот, стоит большевикам оторваться от масс и потерять связь с ними, стоит им покрыться бюрократической ржавчиной, и они лишатся всякой силы и превратятся в пустышку.

– К великому сожалению, это и произошло, – уныло констатировал Писарев. – Но меня больше всего бесит, что клевета как из рога изобилия продолжает сыпаться на Иосифа Виссарионовича.

– Верно заметил как-то режиссёр Бортко, Сталин – самая оболганная личность в истории двадцатого века. И мы до сих пор пожинаем плоды этой лжи. Множество исторических процессов в СССР после тысяча девятьсот пятьдесят третьего года указывали на развитие советского общества в сторону от коммунизма, назад к капитализму. Коммунизм как идея после смерти Сталина объективно проигрывал в классовой борьбе, развернувшейся во всех сферах общества, в том числе и внутри самой партии. Сам факт, что юридический запрет КПСС произошёл с согласия генерального секретаря, всего состава Политбюро, ЦК и при полном бездействии местных организаций, говорит о том, что причина реставрации капитализма в СССР кроется в классовом поражении внутри руководства КПСС. По сути – в измене.

– Современный капитализм – это тот же людоед, что и сто лет назад, – добавил Писарев. – С той лишь разницей, что сейчас он пожирает под соусом научно-технической революции. Не существует капитализма с человеческим лицом. Есть капитализм, одевший маску гуманизма. И к тому же живём, не имея никакой национальной идеи…

– Это не совсем так, а скорее совсем не так, – не согласился Белинский. – Идеологическим фундаментом буржуазного строя современной России является антисоветизм и православие.

– Да, наверное, это так… И всё-таки России крупно повезло, – уверенно сказал Дмитрий Иванович. – Взяв на вооружение марксизм-ленинизм, Россия выстояла, преодолела все невзгоды, сделала головокружительный скачок в своём развитии. Жаль только, что россияне отступились от этой прогрессивной идеологии.

– Временно отступились, – поправил собеседника Белинский. – Революция и контрреволюция – это сообщающиеся сосуды, иллюстрирующие законы диалектики. А идеи марксизма-ленинизма уничтожить уже невозможно. Они как дамоклов меч будут висеть над «головой» любой буржуазной власти. Учение Маркса всесильно, потому что оно верно.

– Так-то оно так, но посмотрите, – с интонацией разочарования сказал Писарев. – Почти никто из россиян работы Маркса, Энгельса, Ленина сегодня не читает. Историю СССР по документам, а не по выступлениям участников ток-шоу, не изучает… Короче, так глубоко не копают, как надо, боятся «лопату сломать». А интеллигенция? Подавляющая её часть – это люди, которые не изучают историю социалистического строительства, совершенно не ориентируются в политических процессах, происходящих в современном мире. Поэтому неизлечимо и страдают болезнью под названием политическая наивность. Те, кто считает себя интеллигентами, – это, как говорится, «интеллигенты на босу ногу». Особенно ярко этот вывод иллюстрируют высказывания видных и действительно талантливых деятелей нашего искусства. Сколько музыкальных шедевров создал Юрий Антонов, а ратует сегодня за монархию в России…

– Что вы хотите от него? У него образование – музыкальное училище…

– Ну, тогда пусть публично не касается политики. Или Людмила Гурченко. Великолепнейшая актриса! Но противно было смотреть, как она расхваливала Ельцина… А Никита Михалков! Он же, просто захлёбываясь от энтузиазма, пытался доказать в своих передачах, какой выдающийся политический деятель был адмирал Колчак.

– Полностью согласен с вами.

– На последних выборах в Государственную Думу большое число избирателей, заражённое политической наивностью, проголосовало за «Единую Россию». А сразу после президентских выборов эта партия резко усилила уровень эксплуатации трудящихся. То так называемая пенсионная реформа, то введение, смешно сказать, налога на сбор ягод и грибов в лесу, то новые штрафы, то инфляция… Другими словами, нагло оставила своих избирателей в дураках. Ну как тут не вспомнить известную фразу Грушеньки из «Братьев Карамазовых»: «Вот и оставайтесь с тем, что вы у меня ручку целовали, а я у вас нет». Жить стало уже так противно, что умирать не хочется.

– Когда три козла подписали Беловежские соглашения, бараны промолчали, – зло съязвил Белинский.

– Особенно больно было смотреть, как повели себя представители руководящего состава министерства обороны, КГБ, МВД во время распада СССР….

– Они, пока служили в период разложения КПСС, научились «переобуваться в воздухе», поэтому и получили генеральские лампасы.

– Ничего, осталось ждать совсем недолго. Каких-нибудь пять-десять лет – и мы увидим новую социалистическую революцию в России! – с воодушевлением воскликнул Дмитрий Иванович.

– Народ безмолвствует.

– Возможно, это заговор молчания. И заговорщиков становится всё больше.

– Никакой социалистической революции в ближайшие годы не будет, – категорически не согласился Виссарион Григорьевич. – Нет рабочей партии, вооружённой революционной теорией, которая возглавила бы массы и довела бы революцию до победного конца. В далёкой перспективе мировая революция неизбежна, но никто не знает, какой лозунг будет написан на знамени этой революции. Вопросов много, но на то они и вопросы, что призывают нас к ответу.

– Не мешайте мне оставаться оптимистом. Пессимистом я стану и без вас.

Будем надеяться. Ведь главная опора в жизни – надежда.

– Любой народ пишет свою историю с ошибками, – с печалью в глазах констатировал Виссарион Григорьевич.

– Мы же видим, – настаивал на своём Писарев, – как быстро складывается революционная ситуация… Посмотрите, на протестные акции выходят уже тысячи. Хабаровск, Минск. Провинция становится столицей общественного мнения.

– Да, действительно, уже «верхи не могут, а низы не хотят». Недееспособны те и другие, но в руках у «верхов» и финансовый ресурс, и силовой, и административный, и религиозный. И готовность пойти на всё ради сохранения своего статуса и активов. И что немаловажно, умелое манипулирование мелкобуржуазной психологией подавляющего большинства «низов». Президент и правительство будут ещё тридцать лет обещать трудящимся счастливый капитализм.

– Политики обещают до тех пор, пока у них не отберут микрофон, – съязвил Писарев.

– Инертность и недееспособность – вот главные характеристики поведения «низов» на сегодняшний день.

– Но ситуация накаляется, и к активности людей подтолкнёт не только пустой желудок, а, скорее всего что-нибудь иное; например, коронавирус или другая более разрушительная эпидемия. Или природные катаклизмы. Да и последствий этой эпидемии мы до конца пока, на мой взгляд, не осознаём. Интрига сегодняшней жизни оформится уже завтра. И нам надо спешить. Не зря Твардовский написал: «Смерть – она всегда в запасе, жизнь – она всегда в обрез». Виссарион Григорьевич, вы бы написали статью, как вы видите сегодняшний и завтрашний день России. А эпиграфом к статье поставили бы такие слова: «Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой. А Путин принял Россию с Чубайсом, похоже, что и оставит её с Чубайсом».

– Последнее время я ничего не пишу. Силы кончаются…

– Если силы кончаются, значит, они ещё есть. Будем ждать ваши новые статьи.

– Никакой социалистической революции в ближайшие годы не будет, – снова повторил Белинский. – Как говорил незабвенный Станиславский, «не верю».

Писарев заметил, что собеседник опять начал волноваться и у него может разразиться новый приступ кашля. С учётом этого он решил сменить тему разговора.

– Честно говоря, хочу перевести немного в другую плоскость нашу беседу. Виссарион Григорьевич, сейчас меня очень волнует состояние современного литературного процесса в России. Как вы его оцениваете?

Белинский и раньше немало размышлял на эту тему, и потому его ответ не заставил себя ждать:

– Здесь всё взаимосвязано. Как государство относится к писателям? Они же сегодня в отличие от советского периода беспризорники. На какие шиши жить литератору? Гонорары-то в журналах копеечные, а чаще вообще автору ничего не платят…

– А есть десятки журналов, в которых публикация вообще платная… – усмехнулся Писарев.

– Ну, это для графоманов. Уважающий себя литератор на это не пойдёт. Это всё равно, что я сделаю табуретку, вынесу её на рынок и буду предлагать покупателям взять её мало того бесплатно, а ещё и деньги дам за то, что кто-то согласится забрать её.

– Любой графоман-любитель мечтает стать профессиональным графоманом, – пошутил Дмитрий Иванович.

– Вот именно… Так вот, сегодня я насчитал уже около тридцати писательских союзов. И вступить в них проще пареной репы: заплати деньги –и ты уже в писательском строю. Более-менее серьёзные – это Союз писателей России и Российский союз писателей. В них, хотя и не часто, но всё же встречаются стоящие авторы. Идеологически мне, конечно, ближе Союз писателей России, но и там меня слишком многое не устраивает. Больше половины литераторов в нём – это не писатели и поэты, а так называемая окололитературная среда. Да и соглашательская политика с олигархической властью не делает им чести. Опять же заигрывание с религией. Я говорил и не устану повторять, что в словах «бог» и «религия» вижу тьму, мрак, цепи и кнут. Я атеист. В этом есть и заслуга Бога. Если проанализировать взгляды самых выдающихся представителей человечества, то девяносто процентов из них, если не больше, были атеистами, потому что задали себе вопрос: «Если бог есть, то почему его нет?»…

– А целый ряд знаменитых людей о своих атеистических взглядах высказались в ироничной форме, – добавил Писарев. – Мне, к примеру, нравится, как сказал Генри Менкен: «Церковь – это место, где джентльмены, никогда не бывавшие на небесах, рассказывают о них небылицы тем, кто никогда туда не попадёт».

– А Марк Твен выразился ещё смешнее: «Чем чаще человек поминает Бога в своих речах, тем усерднее я слежу за своим кошельком». Религия всегда отстаивала интересы только эксплуататоров, этим же она активно занимается и сегодня. Олигархический капитализм современной России настолько озверел, что уровень эксплуатации растёт практически ежемесячно. И что же? Церковь хоть один раз замолвила словечко за интересы трудящихся? Нет! Тысячу раз прав Карл Маркс: «Религия – опиум для народа».

– А меня больше всего бесит просто чудовищный уровень бедности русского народа, – возмутился Дмитрий Иванович. – Именно поэтому он так стремительно вымирает.

– А по-другому и быть не может. Или этот народ будет бороться за своё выживание, или будет безмолвствовать и вымирать. У нас в стране двести долларовых миллиардеров, и у них в совокупности в полтора раза денег больше, чем в Федеральном бюджете России за 2020 год.

– Но мы видим, что русский медведь начинает просыпаться от спячки…

– Да, это так, – неохотно согласился Белинский.

– И кто, на ваш взгляд, на этом фоне будет «героем нашего времени» в русской литературе?

– Уверен, что уже кто-то пишет новый роман, где главными героями будут новые большевики. А вся эта прикормленная оппозиция, у которой хороший аппетит, в глазах народа продолжит терять привлекательность. Сегодня самый лучший способ отслеживать настроения людей – это читать комментарии в Интернете. Там их десятки тысяч и почти все угрожающие для власти. Вот и судите, кто в скором времени будет героем в жизни, а значит и в русской литературе.

– А кого вы считаете лучшими писателями и поэтами в двадцать первом веке? – спросил Писарев.

– Кто лучший из прозаиков? На этот вопрос ответить очень сложно. Те авторы, которые получают денежные премии и у которых книги выходят регулярно, по уровню своего таланта безнадёжно далеки от наших классиков, в том числе от классиков советского периода. Это другой сорт литературы, рыночный сорт. Эти авторы идут на поводу у читателей, а нужно вести за собой. В их текстах в лучшем случае присутствует добротный художественный язык и больше ничего. Однако уверен, что есть, есть талантливые и даже очень талантливые прозаики, тексты которых или выходят мизерными тиражами или вообще не продвигаются дальше сайта «проза. ру». Ну а там, в потоке графомании, заметить их просто невозможно. К такому выводу прихожу по той причине, что нет-нет, да и прочтёшь рассказ какого-нибудь совершенно неизвестного автора, и этот рассказ не даёт покоя несколько дней.

– Ну а вот роман Михаила Попова «На крессах всходних» или роман Александра Родионова «Князь-раб», – предложил в качестве эталона Дмитрий Иванович.

– Не спорю, хорошие романы, но событием в русской литературе они не стали…

– Может, потому, что изданы смешным тиражом и не дошли до читателей…

– И по этой причине тоже, – согласился Белинский. – Но главное всё же, на мой взгляд, кроется в другом. Происходит смена поколений читателей. И у новых читателей художественный вкус деформирован. Этой цели буржуазное государство добивается уже тридцать лет. Молодому читателю в основной своей массе нужны легковесные тексты: Акунин, Донцова, Устинова, Маринина…

– Кстати, о Марининой, – оживился Писарев. – Раньше ничего у неё не читал, а вот недавно увидел её книгу «Горький квест» и решил узнать, что там она вещает про Алексея Максимовича. Произведение в трёх томах, на многих страницах пустота. Но есть у этой книги один большой плюс: герои постоянно возвращаются к тексту повести «Дело Артамонова» и не только, подробно обсуждают образы, их взаимоотношения и так далее. Всё это поможет особенно молодым читателям лучше понять творчество Горького. А что мне категорически не понравилось, так это насмешливо-брезгливое описание советской действительности семидесятых годов. У молодых читателей может сложиться такое впечатление, что жизнь при советской власти была убогой, а вот сейчас хорошо живётся.

– Видел я эту книгу, посмотрел: тираж шестьдесят тысяч экземпляров. Вот именно такая литература и нужна нашей олигархической власти. Но если бы там прозвучали страшные цифры, характеризующие жизнь России за последние тридцать лет, то эта книга вышла бы в лучшем случае тиражом одну тысячу экземпляров. Всё это не русская, а псевдорусская литература.

– Да-а, цифры просто шокируют. Русских в России за последние тридцать лет стало на десять миллионов меньше… Да вы и без меня обо всём этом знаете.

– Самая главная причина плачевного состояния литературы в том, что русская литература патриотической направленности у нас запрещена. Да, да, запрещена! А чтобы это безобразие не слишком уж бросалось в глаза, нет-нет да и бросит власть «косточку» в адрес писателей-патриотов. Вот Валентин Курбатов получил наконец-то Государственную премию по литературе, а Николай Зиновьев стал Героем Кубани…

– А вот ещё одна возмутительная иллюстрация, – добавил Писарев. – Книжный магазин «Библио-Глобус» отказался продавать книги издательства «Институт русской цивилизации», которое выпускает в свет произведения таких авторов, как Достоевский, Леонтьев, Бердяев, Ильин, Рязанов, Шафаревич, Катасонов и многих других выдающихся мыслителей. Это же издательство, если помните, выпускает и Большую энциклопедию русского народа. Причина запрета на продажу – отказ некоего «общественного совета» работать с книгами данного издательства. При этом залы «Библио-Глобуса» забиты книгами Шендеровича, Акунина и других русофобов.

Через несколько минут собеседники перешли к обсуждению современной поэзии.

– … А вот талантливому поэту в этом плане проще, – утверждал Белинский. – Текст стихотворения в десятки раз короче. Его легче разместить в печати, читатели быстрее его заметят, а значит, и дадут достойную оценку. Хотя и тут барьеры. Живуча зависть, действует принцип «свой-чужой» и много других факторов. Есть десяток-два хороших поэтов, но до эпитета «выдающийся» они явно не дотягивают. Да и сами писательские союзы плохо работают над «выращиванием» громких имён, не оказывают своевременной и существенной поддержки действительно талантливым авторам. Зачем-то появились «священные коровы», чьи стихи критиковать публично нельзя. От этого страдают прежде всего сами «священные коровы», ибо не имеют возможности ознакомиться с замечаниями читателей. Страдают и читатели, так как не наблюдают творческого роста этих в общем-то неплохих поэтов. Да и писательские союзы при этакой политике теряют авторитет в глазах читателей. Вот всего лишь один пример. Я уже упоминал о кубанском поэте Николае Зиновьеве. Талант несомненный. Яркая литературная индивидуальность, которую заметили и читатели, и в Союзе писателей России. Зиновьеву, что бывает очень редко, повезло: обласкан и писательским союзом, и властью, и периодическими изданиями. И в список «священных коров» уже давно попал. И что же? В последние годы не выходят из-под его пера такие же пронзительные строки, какие он писал ранее. А если бы появилась принципиальная и доброжелательная критика в его адрес, возможно, его назвали бы лучшим русским поэтом в современной России.

– Да, согласен. Николай Зиновьев – один из лучших поэтов. Но кто же всё-таки самый лучший, Виссарион Григорьевич?

– Лучшим русским поэтом начала двадцать первого века я считаю Михаила Анищенко…

– Как я рад, что наши оценки совпадают! – воскликнул Писарев и даже подпрыгнул от радости.

– Всю жизнь ему не давали хода. Его творчество замалчивали, почти все литературные журналы включали перед его шедеврами красный свет. Я не видел ни одной статьи о поэзии Анищенко, да и узнал о нём, честно говоря, совсем недавно. Не понятно, куда смотрели чиновники Союза писателей России, кстати, членом которого он был, по-моему, с тридцати лет. И что совсем уж печально, до сих пор его творчество не получило достойной оценки. А ведь лучше него поэтическим языком никто не написал о сломе эпох в России и о том, что при этом пережил русский человек. А какой у него поток свежих и удивительно ярких метафор, какая концентрация мыслей и чувств в каждой строфе…

– Что да, то да. На днях мне прислали из Самары только что вышедшее собрание его сочинений в двух томах. Там я прочитал много его стихотворений, которые раньше не встречал в Интернете. А вы читали этот двухтомник?

– К сожалению, пока нет. Но я слышал об этом издании. Обязательно найду.

– Так вот, там я прочитал множество страниц, от которых просто дух захватывало. Есть там стихотворение, где лирический герой ведёт разговор с кладбищенским сторожем. Читали?

– Нет, впервые слышу…

– Я его тоже ранее не встречал. А тут прочитал два раза и сразу запомнил. Оно называется «Очень печальное стихотворение». Вот послушайте.

На отшибе погоста пустого,

Возле жёлтых размазанных гор

Я с кладбищенским сторожем снова

Беспросветный веду разговор.

Я сказал ему: «Видимо, скоро

Подойдёт неизбежный черёд…»

Но ответил кладбищенский сторож:

– Тот, кто жив, никогда не умрёт.

Я вернулся домой и три ночи

Всё ходил и качал головой:

– Как узнать, кто живой, кто не очень,

А кто вовсе уже не живой?

Под иконою свечка горела.

Я смотрел в ледяное окно.

А жена на меня не смотрела,

Словно я уже умер давно.

В тихом доме мне стало постыло,

Взял я водку и пил из горла.

Ах, любимая, как ты остыла,

Словно в прошлом году умерла!

Я заплакал, и месяц-заморыш

Усмехнулся в ночи смоляной…

Ах ты, сторож, кладбищенский сторож:

Что ты, сторож, наделал со мной?

– Потрясающее стихотворение, – Виссарион Григорьевич смахнул набежавшую слезу. – Вот это и есть настоящая поэзия. За душу берёт то, что волнует не только сердце, но и разум.

Белинский покачал головой и добавил:

– Правда, мне несколько резанула слух строка «Что ты, сторож, наделал со мной». А впрочем, простим это выпускнику Литературного института.

Минуты две-три сидели молча.

За окном замелькали пятиэтажки. Состав стал тормозить. Намечалась первая остановка в долгом пути.

Вдруг дверь в купе с лязгом отъехала, и в проёме появился мужчина средних лет в форме прокурорского работника. В руках он держал дорогую кожаную папку, на одном из пальцев правой руки бросался в глаза золотой перстень с бриллиантом. За спиной мужчины стояли двое в полицейской форме.

Вошедший посмотрел на Писарева и громко спросил:

– Писарев Дмитрий Иванович?

– Да, я. А что случилось?

– Я старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры России, моя фамилия Абдраханов. Сегодня в отношении вас возбуждено уголовное дело по статье двести семь, часть первая. Решением Басманного суда города Москвы вы с сегодняшнего дня находитесь под домашним арестом. Вот постановление, – и следователь извлёк из папки какие-то документы.

– Ничего не понимаю. В чём меня обвиняют?! – возмутился Дмитрий Иванович.

– Поясняю, – ответил следователь. – Статья двести семь, часть первая – это публичное распространение заведомо ложной информации об обстоятельствах, представляющих угрозу жизни и безопасности граждан.

– Чушь какая-то. И какую же ложную информацию я распространил?..

– Ну как же. Вы же написали и опубликовали статьи «Мыслящий пролетариат», «Реалисты», «Базаров»?

– Ну, я…

– Вот за это и придётся нести уголовную ответственность. Вы отсидели в Петропавловской крепости четыре года, но выводы для себя так и не сделали. Вот я вам и помогу сделать выводы, – усмехнулся Абдраханов.

– Но позвольте… – вмешался Виссарион Григорьевич.

– А с вами не разговаривают. Пока не разговаривают! А если будете и дальше много вякать, то беседовать будем и с вами. Но в другом месте. А вы, – следователь небрежно махнул рукой в сторону Писарева, – быстренько собирайтесь. Через три минуты остановка, выходим…

Через пять минут Дмитрий Иванович Писарев и «сопровождающие его лица» покинули вагон и вышли на перрон.

Поезд постоял всего две минуты и помчался дальше.

А из первого купе долго слышался надрывный кашель оставшегося в одиночестве пассажира.

Глава 2

ВОТ ОНА, ЛЮБОВЬ ОКАЯННАЯ…

Во втором купе вагона «СВ» находились двое. Один из них был одет в дорогой модный костюм. Белая рубашка и светлый галстук создавали впечатление, что этот пожилой господин носит только абсолютно новые вещи. Щёки и подбородок были безукоризненно выбриты. Умные глаза смотрели на своего визави доброжелательно. Любители русской литературы несомненно узнали бы в нём Ивана Алексеевича Бунина.

Напротив Бунина сидел седой бородатый старик в посконной рубахе с сурово сдвинутыми кустистыми бровями. Бросались в глаза его крупные натруженные ладони, говорившие о том, что их владелец не чурается физического труда. Имя этого человека знал весь цивилизованный мир. Да, это был граф Лев Николаевич Толстой, которого Владимир Ильич Ленин назвал «зеркалом русской революции».

Хотя беседа шла неторопливо и в спокойном тоне, через некоторое время на лице Бунина начала читаться неудовлетворённость происходящим. Он продолжил свою мысль:

– Чем отличается социализм от капитализма? Если выразиться образно: накормить голодного рыбкой, а при капитализме: дать удочку…

– Не согласен, – перебил собеседника Лев Николаевич. – На самом деле капитализм – это не дать удочку голодному, а продать её в кредит, не давая голодному понять, что ни доступа к рыбному пруду, ни права на отлов у него всё равно нет, так как и пруд, и рыба давно принадлежат тем, кому он теперь ещё и за удочку должен.

– Но согласитесь, Лев Николаевич, если бы большевики пошли не по пути рывка в коммунизм, а как все социал-демократы Европы выбрали эволюционный путь развития от капитализма к более справедливому общественному устройству, то и реставрации капитализма в России в девяностых годах не произошло бы…

– Нет, милостивый государь. Если бы большевики не пошли, как вы выразились, по пути рывка в коммунизм, не состоялась бы у нас индустриализация и культурная революция, а значит, мы бы проиграли Великую Отечественную со всеми вытекающими последствиями. Фактически Сталин спас Россию от катастрофы, но этого до сих пор народы России полностью не осознали. Не знать истории – повторять старые ошибки, не знать науки – совершать новые.

– Да, но что творилось в годы гражданской войны, вы же помните? Сколько жертв…

– Если бы проиграли Отечественную, жертв было бы неисчислимо больше. А если бы такие дворяне, как вы, которым и терять-то особо было нечего, поддержали большевиков, то и жертв было бы во много раз меньше.

Но вы же, батенька, метнулись на сторону белого движения.

– Да, было такое, – согласился Бунин и, пытаясь пошутить, добавил. – Ошибки, которые мы ещё не совершили, ждут своей очереди.

– Я знал, что мы с вами будем соседями по купе и был уверен, что разговор зайдёт и об Октябрьском перевороте семнадцатого года. И специально взял ваш шедевр «Окаянные дни». Слово «шедевр» я, естественно, беру в кавычки. Вот оно… – Толстой полез в старый портфель и извлёк из него книгу, – ваше и политическое, и человеческое лицо образца тысяча девятьсот восемнадцатого года…

Бунин собрался что-то сказать, но не успел.

– И не перебивайте меня, – строго сказал Толстой. – Вот, напомню вам, Иван Алексеевич, я даже закладку сделал, какие гнусные строки вы написали…

– Ради бога, не надо…

– Нет уж, послушайте себя любимого. Читаю: «Опять какая-то манифестация, знамёна, плакаты, музыка – и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: «Вставай, подымайся, рабочий народ!» Голоса утробные, первобытные… Восточный крик, говор – и какие мерзкие даже и по цвету лица, жёлтые и мышиные волосы. А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно ассиметричными чертами среди этих… и вообще среди русского простонародья – сколько их, этих атавистических особей, круто замешенных на монгольском атавизме!.. Какая у всех свирепая жажда их погибели! Нет той самой страшной библейской казни, которой мы не желали бы им». Вот так вы любили народ, который вас кормил, одевал и давал возможность наслаждаться жизнью! Желали самую страшную казнь!

Пока Толстой читал, Иван Алексеевич беспрестанно менял позы и жаждал, чтобы всё это быстрее закончилось. Он помнил каждое слово из услышанного отрывка. И особенно больно было его душе, что этот текст ему прочитал не кто-то другой, а сам Лев Николаевич Толстой, великий русский писатель с мировым именем.

– «Окаянные дни» – это самая большая ошибка в моей жизни. И мне до сих пор за эту ошибку стыдно, – искренне сознался Бунин.

– Суд Истории не рассматривает явку с повинной как смягчающее обстоятельство…

– Каюсь…

– С совестью можно договориться, но осадочек у неё останется.

Ну и кто после этого скажет, – уже спокойно продолжил Толстой, – что до семнадцатого года не было классов и классовой вражды и проклятые большевики всё это придумали? Ведь вся эта злоба, брезгливость, презрение, отвращение к людям низших классов – они присутствовали у представителей господствующего класса и до семнадцатого года, и то же самое мы наблюдаем вот уже тридцать последних лет после реставрации капитализма в России. Дожили, всё разваливается. Чиновников всё больше, а толку всё меньше. С каким-то коронавирусом справиться не можем. А воруют сколько?! Ужас! Уже отмычки – это вчерашний день воровских инструментов. Теперь в ходу национальные проекты.

– Лев Николаевич…

– Подождите, я ещё не всё сказал. Тропа заблуждений хорошо утоптана. Чтобы избежать лишних заблуждений, вам, Иван Алексеевич, не надо кичиться получением Нобелевской премии. Пальма первенства быстро сохнет. Кроме того, Нобелевка уже давно покрылась политической ржавчиной. Пастернак, Солженицын – ну какие они гиганты в литературе?.. Солженицын вон собирался стать гением, но вся жизнь ушла на сборы. Про Алексиевич я уже не говорю. Это позор, это уже не лезет ни в какие рамки. Иван Алексеевич, а почему вы раньше не вернулись в Россию? У вас же был шанс вернуться. Если мне не изменяет память, вас и Катаев уговаривал, и Константин Симонов…

– Всегда есть шанс, которым нельзя воспользоваться.

– Ну, ладно. Так что, Иван Алексеевич, не обольщайтесь. Шекспир плохо пишет, а вы ещё хуже! – уже с видимым раздражением сказал Толстой.

Заметив, что лицо Бунина стало покрываться краской, Лев Николаевич решил смягчить разговор и добавил:

– Есть, конечно, у вас и талантливые вещи: «Жизнь Арсеньева», «Митина любовь», десяток рассказов. Я знаю, в годы Второй мировой войны вам было трудно. В голоде, холоде, больным вы продолжали своё рыцарское служение литературе. Были и оставались всё таким же: погружённым в память о России, о русских характерах, природе.

– Лев Николаевич, вы для меня тот человек, каждое слово которого мне дорого. Ваши произведения раскрывали во мне всю душу, пробуждали во мне страстную жажду творчества. Иначе я не писал бы в течение нескольких лет книгу «Освобождение Толстого»…

– Ну, спасибо, что не забыли старика… Хотя далеко не со всем я там согласен.

– Я тоже знал, что мы поедем в одном купе и, как и вы, приготовил, так сказать, домашние заготовки. Вот, – Бунин достал из кармана блокнот, – выписал десятка два ваших цитат о любви. Вы много размышляли о любви в своей публицистике, дневниках (кстати, очень хорошо, что они опубликованы), устами своих литературных героев. Так вот я уже давно делаю выписки из ваших произведений на эту тему. Почитаем, Лев Николаевич?

– Да читайте, мне-то что.

– Вот вы пишете: «Наша жизнь становится радостней, как только в ней появляется любовь». Высказывание больше похоже на юношескую восторженность. Христос любил, но радости ему это не прибавило. Или вот: «Смысл жизни – в любви. А что может быть иначе?» Ох, уж этот смысл жизни… А что если для кого-то смысл жизни в познании? Ещё цитата: «Уметь любить – значит, уметь всё». К примеру, Дмитрий умеет любить, значит, руководствуясь вашей логикой, он умеет и переводить с русского языка на японский, и управлять государством, и ремонтировать компьютеры. А вот ещё: «Когда влюбляешься, автоматически начинаешь жить жизнью того, кого любишь». Как это? Видимо, вы не видите особой разницы между влюблённостью и любовью…

– Что вам сказать… – Лев Николаевич запнулся. – Всё это я писал в разное время, в различном возрасте, в том числе и под впечатлением каких-то обстоятельств… Мысли-то рождаются как ощущения, живут как чувства и умирают как слова. Поэтому я вполне допускаю, что в моих дневниках где-то звучат и ложные выводы. Да и вообще, человеку свойственно ошибаться в оценке своих ошибок, – самокритично пошутил он.

– Ну да ладно, давайте сменим тему и поговорим о взаимоотношениях между мужчиной и женщиной, – откладывая блокнот в сторону, предложил Иван Алексеевич. – Эта тема настолько всеобъемлющая, что мы с вами в своих произведениях, как мне представляется, коснулись её лишь, если можно так выразиться, краешком.

– Хорошо, – согласился Лев Николаевич и продолжил. – Константин Паустовский как-то сказал: «Не будем говорить о любви, потому что мы до сих пор не знаем, что это такое». Но я подобное мнение не разделяю. Говорить о любви надо. В этом сложнейшем вопросе следует тщательно разбираться. Оскар Уайльд где-то, не помню где, написал: «Любовь, а не немецкая философия служит объяснением этого мира». Он, конечно, что называется, перегнул палку, но тем самым подчеркнул важность этого вопроса в жизни любого человека.

– Лев Николаевич, десятки раз я перечитывал ваши произведения, где вы исследуете любовь мужчины и женщины. Мне просто не дают покоя «Крейцерова соната», «Дьявол», о романах уже не говорю. И я постоянно удивляюсь, как при вашем, мягко говоря, суровом отношении к женщинам, вы так пишете о любви, что миллионы читателей приходят от этого в восторг?

– Иван Алексеевич, вы же понимаете, что жизнь – это одна субстанция, а художественное произведение, хотя и отражение жизни, но совсем другая. Хотя у меня неоднократно звучали нелестные высказывания о женщинах, я говорил и повторяю, что любовь – это бесценный дар. Это единственная вещь, которую мы можем подарить, и всё же она у нас останется.

– При всём уважении, я не могу согласиться с вами, например, с такой оценкой женщин, – при этих словах Бунин вновь открыл свой массивный блокнот. Вот цитирую: «Воспринимать женское общество как неизбежное зло общественной жизни, и избегать его по мере возможности. Ибо от кого же мы учимся сладострастию, изнеженности, легкомысленности во всём и множеству других пороков, если не от женщин? Кто ответственен за то, что мы теряем такие заложенные в нас чувства, как мужество, чистоту и так далее, если не женщины?»

– Ну вот, и вы туда же, – с досадой промолвил Лев Николаевич. – То, что вы зачитали, вовсе не означает, что я не ценю женщин. Когда я писал «Воскресение», Софья Андреевна резко напала на меня за главу, в которой я описывал обольщение Катюши. Она мне говорит: «Ты уже старик, как тебе не стыдно писать такие гадости». Вот она напала на меня, а когда меня братья в первый раз привели в публичный дом и я совершил этот акт, я потом стоял у кровати этой женщины и плакал!

– Да-а-а… Сюжет, достойный не рассказа, а целой повести, – оценил услышанное Бунин. – И всё же, как мне представляется, мы должны учитывать, что этим миром правят мужчины. Именно они устанавливают законы, формируют и поддерживают обычаи и традиции, которые улучшают бытие им, а не женщинам. Фактически у женщин гораздо меньше возможностей для умственного развития, чем у мужчин. Именно поэтому, если говорить в целом, уровень интеллекта у них ниже, чем у нас. Но к этому надо относиться с пониманием и прощать им их ошибки. Большевики – молодцы: они уравняли в правах не только богатых и бедных, но и мужчин и женщин…

– Да, за годы советской власти все женщины без исключения получили возможность учиться и многие из них сделали существенный рывок в своём всестороннем развитии, – согласился Толстой. – Но чтобы они поднялись до уровня мужчин, им нужно учиться ещё лет пятьсот.

– Лев Николаевич, мне опять же не понятно, почему вы так жёстко унизили замужних женщин? Вот вы написали, цитирую: «Главная причина семейных несчастий та, что люди воспитаны в мысли, что брак даёт счастье. К браку приманивает половое влечение, принимающее вид обещания, надежды на счастье, которое поддерживает общественное мнение и литература, но брак есть не только не счастье, но всегда страдание, которым человеку платится за удовлетворение полового желания, страдание в виде неволи, рабства, пресыщения, отвращения, всякого рода духовных и физических пороков супруга, которые надо нести, – злоба, глупость, лживость, тщеславие пьянство, лень, скупость, корыстолюбие, разврат, все пороки, которые нести особенно трудно не в себе, в другом, а страдать от них, как от своих».

– Вы не совсем правильно поняли этот тезис, – Толстой насупился, его лохматые волосы стали выглядеть на голове ещё вызывающе. – Тут речь идёт не только о жене, но и о муже, который, вступая в брак, образно говоря, вручает жене свои недостатки, с которыми она вынуждена жить десятилетиями, а может, и до конца своих дней. Вы вот, Иван Алексеевич, почему разошлись со своей официальной первой женой? Как её?

– Анна Цакни.

– Так почему?

– Она была уж совсем глупа.

– Зачем же вы взяли её в жёны?

– Вы же сами в «Крейцеровой сонате» написали об этом. Красивая женщина говорит глупости, ты слушаешь и не видишь её глупости, а видишь умное. Когда же она не говорит ни глупостей, ни гадостей, а красива, то веришь, что она чудо как умна и нравственна. Вы же знаете, когда сердце восторгается, разум мутнеет. Не зря говорится, сердцу не прикажешь. Да и к тому же женщины – уникальные создания: они способны притягивать мужчин, отталкивая.

– Сердцу не прикажешь, но посоветовать можно.

– Ну, это уже когда есть жизненный опыт, – попытался оправдаться Бунин за свои ошибки молодости.

– Жизнь учит только тех, кто склонен к самообразованию; вот ведь в чём фокус… Все мы не идеальные: и мужья, и жёны. Но и те, и другие хотят, чтобы их спутник обладал интеллектуальными и другими положительными качествами в максимальной степени. Но так в жизни бывает крайне редко. Именно поэтому крайне редко мужчина и женщина проживут вместе сорок-пятьдесят лет, и все эти годы их души наполнены счастьем…

– У счастливой любви свои несчастья, – не согласился Бунин.

– Чувства – вот цемент, который укрепляет брак, – продолжил свою мысль Лев Николаевич. – А чтобы чувства сохранялись и приумножались, и мужчина, и женщина должны всю жизнь учиться и совершенствоваться. Правильно Халиль Джебран сказал: «Любовь, которая ежедневно не возрождается, ежедневно умирает». Это понимал и Лермонтов, поэтому и вложил в уста Печорина слова: «Любовь – как огонь – без пищи гаснет».

– Не помню, кто сказал, мне запомнилась такая фраза: «Любовь – это огонь. Но ты никогда не узнаешь, согреет он твой очаг или сожжёт твой дом».

– Почему же не узнаешь? – возразил Лев Николаевич. – Если человек обладает не только интеллектуальными, но и положительными эмоционально-волевыми и нравственно-этическими качествами, то он никогда не сожжёт твой дом, а только согреет его. А когда мужчина и женщина стали мужем и женой, тут уж им некуда спрятать свои недостатки. Низкий интеллектуальный, эстетический, этический уровень, эгоизм, ревность, занудство, необоснованные претензии, неряшливость и другие качества со знаком минус – вот те качества как мужчин, так и женщин, которые не дают расти и обновляться чувствам.

– Лев Николаевич, мне было бы очень интересно узнать, как вы оцениваете мои рассказы о любви? Что вам не нравится в них?

– Иван Алексеевич, скажу честно. Ваши рассказы я читал давно, перечитывал только два-три лучших из них. Поэтому выскажусь совсем кратко. Возьмём «Грамматику любви». Кроме описания природы, ничего интересного, на мой взгляд, в тексте нет. А описание чувства любви героя, насколько я помню, вообще отсутствует. Удивил меня и другой рассказ – «Кавказ». Во-первых, он скомкан. Его надо было бы развернуть, чтобы читатель увидел, какие чувства муж испытывал к своей жене. Не просто же так он, будучи офицером, узнав, что жена ему изменила (кстати, не понятно, узнал или только догадывался), взял и застрелился. Как-то всё это неубедительно. А вот в повести «Митина любовь», да, убедительно. На мой взгляд, проблема любви в ваших рассказах заключается в мимолётности и непостоянстве этого чувства для одного из её участников, то есть не любви, а увлечении. А это не одно и то же. «Антигона» – из этого же разряда. Поэтому каждая из этих историй имеет, как правило, печальный и трогательный исход. Да в жизни чаще всего так и бывает, ибо подавляющее большинство людей несовершенны, не умны, а для долгой счастливой любви должны быть другие герои: люди, обладающие незаурядными умственными способностями и высоким уровнем культуры. Хотелось бы прочитать о любви именно таких людей. К сожалению, жизнеутверждающей силе этого чувства вы уделили мало внимания. Исключением можно назвать, пожалуй, рассказ «В Париже». Хороший рассказ. Кстати, такой же упрёк я периодически высказывал и в свой адрес. Одним из самых удачных на эту тему я считаю рассказ «Последнее свидание». Читаешь этот рассказ – и щемит на душе, перечитываешь – и опять щемит. Вообще-то любой действительно талантливый текст хочется перечитывать. Именно к этому рассказу я неоднократно возвращался. Да и язык здесь яркий, сочный; читаешь – и получаешь удовольствие от художественного слова. Обычно надолго запоминаются афоризмы, а фразы из прозаического текста запоминаются крайне редко. А вот в этом рассказе до сих пор помню: «Мерин задрал голову и, разбив копытом луну в луже, тронул бодрой иноходью». Запомнил эту фразу потому, что читаешь и вживую видишь, как мерин разбивает луну в луже. Прошло несколько десятилетий, как я прочитал эту фразу, а помню до сих пор… И ещё я бы выделил два великолепных рассказа: «Тёмные аллеи» и «Лёгкое дыхание». Вот, пожалуй, и всё, что я могу сказать.

– Спасибо за добрые слова. А с вашей критикой я согласен.

– Возможно, я дал слишком суровую оценку…

– Да нет, всё правильно. Лев Николаевич, вашу «Крейцерову сонату» я перечитывал много раз и пришёл к определённому выводу. Хочу узнать, правильно ли я понял идею этого произведения. Мне думается, что вы хотели рассказать не о том, как у Позднышева появилась болезненная ревность (этот ядовитый цветок в букете любви), которая привела к кратковременному умопомешательству и убийству жены, а совершенно о другом. А именно: ЧТО предшествовало этому трагическому финалу. Мужчина и женщина создали семью, но с первых дней их взаимоотношения не заладились по самой простой причине: глупость обоих во всех многочисленных проявлениях сопровождала их несколько лет и довела до ненависти друг к другу. Именно это является главным содержанием повести. Или я ошибаюсь?

– Не ошибаетесь. Вы правильно всё поняли. Именно поэтому сцены ревности и убийства занимают всего несколько страниц…

Поезд начал замедлять ход, разговор оборвался, и вскоре показалось массивное здание станции.

Состав остановился у перрона, заполненного отъезжающими, провожающими и просто любопытными, пришедшими посмотреть на Литературный экспресс. Многие вглядывались в вагонные окна, стараясь узнать кого-нибудь из пассажиров. А пассажиры, в свою очередь, разглядывали на платформе людей, которые могли бы стать, а некоторые, возможно, уже и были героями литературных произведений.

Через пять минут состав дёрнулся, медленно покатился вперёд, а Бунин и Толстой продолжали молча смотреть в окно: толпа на перроне начинала понемногу расходиться.

А в эту минуту, о чём-то размышляя, по этому же перрону медленно шла Анна Каренина. «И вдруг, вспомнив о раздавленном человеке в день её первой встречи с Вронским, она поняла, ЧТО ей надо делать. Быстрым, лёгким шагом спустившись по ступенькам, которые шли от водокачки к рельсам, она остановилась подле вплоть мимо неё проходящего поезда. Она смотрела на низ вагонов, на винты и цепи и на высокие чугунные колёса медленно катившегося первого вагона и глазомером старалась определить середину между передними и задними колёсами и ту минуту, когда середина эта будет против неё.

«Туда! – говорила она себе, глядя в тень вагона, на смешанный с углём песок, которым были засыпаны шпалы, – туда, на самую середину, и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя».

Она хотела упасть под поравнявшийся с ней серединою первый вагон. Но красный мешочек, который она стала снимать с руки, задержал её, и было уже поздно: середина миновала её. Надо было ждать следующего вагона. Чувство, подобное тому, которое она испытывала, когда, купаясь, готовилась войти в воду, охватило её, и она перекрестилась. Привычный жест крестного знамения вызвал в душе её целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг мрак, покрывавший для неё всё, разорвался, и жизнь предстала ей на мгновение со всеми её светлыми прошедшими радостями. Но она не спускала глаз с колёс подходящего второго вагона. И ровно в ту минуту, как середина между колёсами поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав в плечи голову, упала под вагон на руки и лёгким движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась на колена. И в то же мгновение она ужаснулась тому, что делала. «Где я? Что я делаю? Зачем?» Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло её в голову и потащило за спину. «Господи, прости мне всё!» – проговорила она, чувствуя невозможность борьбы… И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей всё то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла».

Отходящий от станции поезд внезапно резко затормозил и остановился. Лев Николаевич и Иван Алексеевич продолжали молча смотреть в окно: на перроне воцарилось какое-то непонятное оживление.

Бунин вышел в коридор, выглянул в открытую верхнюю фрамугу окна и увидел возбуждённые лица людей.

– Что случилось? – спросил он стоявшего на перроне мужчину.

– Женщина под поезд попала.

– Жива, нет?

– Нет. Говорят, пополам переехало…

Через полчаса пассажиры поезда узнали, что погибла Анна Каренина.

Происшедшее сильно подействовало на душевное состояние Ивана Алексеевича. У него повысилось кровяное давление, и предстоящую ночь он спал отвратительно. Ему приснилось, будто он едет на поезде. На одной из станций, где состав остановился у первой платформы, прогремел выстрел. Бунин высунулся в окно, увидел какую-то непонятную суматоху и услышал мужские голоса:

– Кого убили?

– Да кого надо, того и убили…

Через минуту Бунин узнал, что казачий офицер среди большой толпы народа застрелил героиню рассказа «Лёгкое дыхание» Олю Мещерскую. «Зачем я её убил?!» – воскликнул Бунин и проснулся. Колёса весело постукивали, за окном царствовала тьма.

Лев Николаевич спал спокойно: он заранее знал, что с Анной Карениной всё так и произойдёт.

Утром кондуктор принёс в купе горячий чай и пачку телеграмм в адрес Толстого.

Лев Николаевич бегло просмотрел поступившие телеграммы и с чувством удовлетворения сказал:

– Все телеграммы касаются гибели Анны и романа «Анна Каренина». Надо же, какая стремительная реакция читателей…

– Гениальное произведение всегда на злобу дня. Этот ваш роман не даёт покоя не только читателям, но и кинематографистам. Уже насчитывается более двадцати пяти фильмов, снятых по мотивам книги. Причём первая звуковая экранизация «Анны Карениной» была ещё в тысяча девятьсот тридцать пятом году, где главную героиню играла Грета Гарбо. Я смотрел этот фильм, когда жил во Франции.

– Да, был такой эпизод.

– А интересно было бы узнать, что там пишут в телеграммах? – спросил Бунин.

– Если хотите, почитаю. Вот телеграмма от Сергея Довлатова. Он пишет: «Самое большое несчастье моей жизни – это гибель Анны Карениной». А вот что сообщила Анна Ахматова: «Главная мысль этого великого произведения такова: если женщина разошлась с законным мужем и сошлась с другим мужчиной, она неизбежно становится проституткой».

– Резкое заявление…

– А вот длинная телеграмма Достоевского. «В «Анне Карениной» проведён взгляд на виновность и преступность человеческую… Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из неё самой…».

– Ненавижу Достоевского! – вдруг со страстью воскликнул Бунин. – Омерзительный писатель со всеми своими нагромождениями, ужасающей неряшливостью какого-то нарочитого противоестественного, выдуманного языка, которым никогда никто не говорил и не говорит, с назойливыми, утомительными повторениями, длиннотами, косноязычием. Ах, да что там говорить! – Он с отчаянием махнул рукой.

– У него так всё спутано – и религия, и политика… Но, конечно, это настоящий писатель, с глубоким исканием, не какой-нибудь Гончаров. А мы с Фёдором Михайловичем до сих пор так и не встретились.

– Да вы что? Как же так?..

– Да вот так.… И Афанасий Фет откликнулся, – Толстой взял в руки следующую телеграмму. – «Роман «Анна Каренина» есть строгий, неподкупный суд всему нашему строю жизни».

– А вот с этим мнением я солидарен.

– Откликнулась и актриса Татьяна Самойлова, и вот её позиция: «Анна – раскрепощённая женщина, протестующая против чопорного ханжества и свободная в проявлениях своего честного праведного чувства».

– И всё? – удивился Бунин.

– Всё, – ответил Лев Николаевич и, видимо, для шутки перевернул телеграмму и посмотрел на обратную сторону бланка.

– Когда речь идёт о семье, детях и о «честном праведном чувстве», тут надо ещё разобраться в понятии «чопорное ханжество».

– А вот и Салтыков-Щедрин напомнил о себе. «Ужасно думать, что ещё существует возможность строить романы на одних половых побуждениях. Ужасно видеть перед собой фигуру безмолвного кобеля Вронского. Мне кажется, это подло и безнравственно. Можно ли себе представить, что из коровьего романа Толстого делается какое-то политическое знамя?».

– Михаил Евграфович, я уверен, не знает, что такое страсть и как она способна пожирать молодых людей до самого конца, без остатка, – высказал своё мнение о телеграмме Бунин.

– Каждый делает вывод, исходя из собственного жизненного опыта, – отозвался на реплику Лев Николаевич. – Салтыков – талант серьёзный, я люблю его. И язык у него великолепный, чисто народный, меткий слог, а у Достоевского что-то деланное, ненатуральное. А вот телеграмма из Америки от Владимира Набокова. «Любовь не может быть только физической, ибо тогда она эгоистична, а эгоистическая любовь не созидает, а разрушает. Значит, она греховна».

– Спорный тезис. Чувство любви настолько же многогранно, насколько таинственно и потому до конца не изучено. А у Набокова читал я «Машеньку», плохо написано. А «Лолита» – вообще развратная книжонка, наполненная дикой брехнёй. А вот недавно прочитал короткое, но ёмкое стихотворение о любви какого-то неизвестного поэта и сразу запомнил. Вот оно:

Любовь!

Как звучно это слово!

Как много тайн сокрыто в нём!

Его я повторяю снова,

Душа горит его огнём

Любовь!

Божественное слово.

В нём скрыта сущность бытия

В нём – мироздания основа.

В нём – смерть. В нём – боль.

В нём – жизнь моя.

– А вот ещё одно интересное высказывание, – Лев Николаевич взял следующий бланк. – Телеграмма подписана так: «Анна, но не Каренина». А текст такой: «Есть любовь, которая становится удавкой для обоих. Кроме раздражения Анна Каренина у меня не вызвала никаких чувств».

Последнюю телеграмму Толстой читать не стал и отложил её в сторону.

– А что там, Лев Николаевич? – Бунин кивнул в сторону отложенной телеграммы. – Оскорбляют вас?

– Да нет, просто про Анну Каренину уже начали сочинять анекдоты, – при этих словах Толстой протянул собеседнику непрочитанную телеграмму.

Иван Алексеевич взял её в руки. Текст действительно состоял из анекдота:

Машинист помощнику:

– Вань, ты «Анну Каренину» читал?

– Нет, а кто это такая?

– Да ладно.… Проехали…

Неожиданно в вагоне громко включили радио. Популярную на сегодняшний день песню задорно исполняли сразу три известных певца: Надежда Кадышева, Николай Басков и Глеб Матвейчук. Из динамика громко доносилось:

Постучалась в дом боль незваная.

Вот она любовь окаянная.

Коротаем мы ночи длинные,

Нелюбимые с нелюбимыми-и-и!..

Поезд набирал скорость. Стук колёс пытался попасть в такт мелодии, но у него это плохо получалось.

Глава 3

ЧУВСТВО ПУТИ

В одном из купе вагона «СВ» двое пассажиров, наплевав на все правила, о которых робко намекнул проводник вагона перед отправлением поезда, пили шампанское и вели непринуждённую беседу.

В молодом темноглазом человеке, на живом лице которого часто возникала ироническая улыбка, можно было узнать Михаила Юрьевича Лермонтова. Напускное равнодушие, которое он старался поддерживать в разговоре, время от времени сметалось всплеском прорывающихся наружу чувств.

Собеседник Лермонтова был постарше и казался более меланхоличным. Крупные черты его неподвижного лица вызывали ощущение некой монументальности. Холодноватый взгляд светлых глаз только укреплял подобное впечатление. Попутчиком Лермонтова был Александр Александрович Блок.

Несмотря на то, что эти люди впервые встретились лично, они довольно быстро нашли общий язык и даже почувствовали какие-то незримые родственные связи. Впрочем, ещё до этой встречи и Блок, и Лермонтов замечали в творчестве друг друга столь много общего, что порой это начинало граничить с мистикой. Ранее что-то подобное уже возникало у Михаила Лермонтова при знакомстве с жизнью и произведениями Джорджа Байрона. Лермонтов объяснял это своими шотландскими корнями. Но в случае с Александром Блоком подобное объяснение не срабатывало.

Однако, оказавшись в одном купе, ни Блок, ни Лермонтов не обмолвились ни единым словом об этом чувстве внутреннего родства. Как будто сразу приняли, что некоторые тайны в этом мире так и должны оставаться тайнами.

Обсудив последние политические новости, собеседники плавно перешли к разговору о литературе, что было вполне естественно для тех, кто посвятил свою жизнь этому виду искусства.

В шутку или всерьёз Михаил Лермонтов стал горячо убеждать Блока, что художественная литература в настоящее время полностью исчерпала себя и должна уступить место новым формам описания мира.

– Признайте, Сашура, – говорил он, – что всё мало-мальски достойное упоминания уже написано. Остаётся лишь разложить по полочкам и отправить в архивы. Чтобы было чем заняться литературоведам и критикам. А впрочем, и эти господа уже совершили всё, что могли. Думаю, не осталось ни одного писателя или поэта, которого не разобрали бы по косточкам. Так что и здесь больше делать нечего.

Блок протестующее поднял руку.

– Что? Не согласны? – с показным удивлением поинтересовался Лермонтов.

– Нет, конечно.

– Интересно почему. Аргументируйте, пожалуйста.

Александр Блок сделал глоток шампанского и сказал:

– Возни вокруг литературы, конечно, много. На мой взгляд, гораздо больше, чем самой литературы. Но утверждать, что всё досконально изучено я бы не стал. Думаю, белых пятен ещё достаточно. Да и спорных вопросов немало.

– Спорные вопросы возникают там, где ждут бесспорных ответов, – заметил Лермонтов.

– В литературе ещё много белых пятен, – повторил Блок, – Да что далеко ходить, Мишель. Взять хотя бы ваш роман. Ведь до сих пор среди литературоведов ведутся споры о том, что вы имели в виду, снабдив его таким названием. «Герой нашего времени»! Вы и впрямь считаете, что Печорин соответствует этому званию?

Лермонтов усмехнулся:

– Да уж. Неистребима в людях тяга искать для себя героев. И находить их. Порой, даже там, где их нет.

– Так, значит, нет?

– А это для кого как. Для кого-то Печорин будет неприятен, а для кого-то может оказаться героем. Я ведь прямо сказал в романе, предвидя возможные вопросы: «Не знаю».

– Вот эта фраза и поставила в тупик не одно поколение критиков.

– Что ж. Так им и надо. Вот что меня меньше всего волнует. Абсолютно бесполезная орава стервятников.

– Не все, Мишель, не все, – покачал головой Блок.

– Не все, – проговорил Михаил Юрьевич, – но по большей части. А тех, к которым стоило бы прислушаться, так мало, что их голоса легко теряются в общем хоре. И очень, очень редко встречаются критические статьи, от чтения которых получаешь удовольствие и пищу для размышлений. Даже затрудняюсь так сразу кого-нибудь назвать… Разве что Писарев.

– Или Ираклий Андроников.

– Пожалуй, – согласился Лермонтов.

Он задумался, затем добавил:

– Но вернемся к Печорину. Герой он или нет – не так уж и важно. А важно то, что его образ как яркое пятно на сером фоне. Он выделяется. А то, что выделяется, так или иначе будит чувства, провоцирует раздумья. Именно на это, по моему скромному мнению, и надеется каждый пишущий. Кому нужна была бы литература, не будь чувствующих и думающих читателей.

– Понимаю, – кивнул Блок. – Печорин – это не ответ, а вопрос. Это повод задуматься. И не столько о самом человеке, сколько о его окружении, обществе, в котором он существует.

– Вот именно. Печорин чужд обществу, и оно для него чуждо. И вы верно выразились, что он в этом обществе существует. Существует, а не живёт. Болен Печорин или больно общество – каждый читатель решает по-своему.

– А как решил бы сам автор?

– А сам автор свою задачу выполнил, – уклонился от ответа Лермонтов.

Александр Блок не стал настаивать. Разговор постепенно перешел на обсуждение России девятнадцатого века. Это время оба поэта вспоминали с теплотой и грустью. Для них это было время надежд и свершений. И теперь картины, всплывающие в памяти, казалось, наполняли купе ощущением тех лет. Вспомнили войну с Наполеоном, восстание декабристов. Подняли бокалы за «солнце русской поэзии» – Александра Пушкина.

Глядя на пробегающие за окном пейзажи Сибири, Блок негромко произнес:

– Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье,

Не пропадет ваш скорбный труд

И дум высокое стремленье…

– Как вы думаете, Мишель, – задумчиво спросил он, – почему Пушкин не примкнул к декабристам?

– Сколько копий сломано вокруг этого вопроса. Но ясности это так и не добавило. Думаю, ответить мог бы только сам Александр Сергеевич. А так всё домыслы, домыслы, домыслы.

– А вы, Мишель? Вы сами в то время оказались бы на Сенатской?

– Вне всякого сомнения. Я вообще преклоняюсь перед этими людьми. Пусть они и не одержали победу в отличие от участников октябрьской революции 1917 года. Но пролетариату нечего было терять, кроме своих цепей. А декабристам было что терять. И они пошли на это. На такое не всякий способен.

– У всех свой путь, – философски прокомментировал Александр Блок. – Вот только не каждый способен его пройти. Кстати, в событиях октября семнадцатого года принимали участие не только пролетарии. Были и дворяне.

– За что потом и поплатились, – добавил Лермонтов.

Блок с горечью согласился:

– Революций без жертв не бывает. Как ни прискорбно, но это факт.

А Лермонтов продолжал:

– Мне понятно, что могли ожидать от социалистической революции рабочие и крестьяне. Но вы, Сашура, скажите честно, почему вы её приняли?

Блок, не задумываясь, ответил:

– Мне импонировало стремление большевиков принести свет образования всему народу, а не только его отдельной части. Я верил, что мир спасут красота и знание.

– И сейчас верите?

– Верю. Несмотря ни на что. В конечном счете, так и будет. А иначе зачем жить.

– Вы счастливый человек, – сказал Михаил Юрьевич. – Вы видите свет в грядущих веках.

– Да, вижу, – кивнул Блок. – А что вам мешает?

– Жизнь. И опыт.

Под потолком проснулось поездное радио и объявило:

– Уважаемые пассажиры, прослушайте важное сообщение.

В связи с усложнившейся эпидемиологической обстановкой главный санитарный врач Литературного экспресса подписал распоряжение о всеобщей вакцинации лиц, не имеющих медицинских отводов. О порядке проведения вакцинации будет сообщено дополнительно. Просим всех проявить сознательность и неукоснительно выполнять соблюдение санитарных норм.

Лермонтов выудил из бокала с шампанским ломтик ананаса и прокомментировал прозвучавшее сообщение:

– А вот и луч света из грядущих веков. Вам не кажется, Сашура, что пандемия может несколько изменить ваши ожидания? И что мир спасёт не красота, а вакцинация. Ну-ну, не обижайтесь, я пошутил, – добавил он, заметив, что Александр Блок нахмурился и вознамерился было что-то возразить.

Михаил Юрьевич долил в бокалы вина.

– Выпьем за красоту этого мира и за тех, кто способен её увидеть, – предложил он, поднимая бокал.

Стук колёс помешал услышать звон бокалов, но не помешал почувствовать тонкий вкус настоящего брюта.

За окном показались какие-то строения, и экспресс начал замедлять ход.

– Посмотрите, какие колоритные развалины, – произнёс Лермонтов, указывая на полуразрушенное здание с тёмными глазницами на белой кирпичной стене и какой-то красной надписью на фасаде.

– Да, развалин в России теперь предостаточно, – с грустью прокомментировал Блок, – словно время совершило прыжок назад.

– Ну, если время совершает прыжки, трудно удержаться в седле. Тут даже тому, кто видит свет в будущем, не мудрено упасть духом. Не правда ли?

Александр Блок смерил собеседника усталым взглядом и спокойно ответил:

– Ценю вашу иронию, Мишель. Но вы ведь и сами прекрасно всё понимаете. Не мне вам объяснять, что упасть духом для поэта не менее важно, чем воспарить над обыденностью. Жизнь состоит из взлётов и падений. И в этом есть глубокий смысл. Поэт должен обладать чувством пути. Он интуитивно должен ощущать этот путь. И следовать ему, даже если сбивает с ног вьюга сиюминутных дел. Только тогда поэт сможет хотя бы частично воспринять духовность этого мира, услышать его музыку. И воплотить эту музыку в стихи… Слушать музыку, – повторил Александр Александрович, – как это прекрасно. И как это трудно…

Михаил Юрьевич в очередной раз поразился, как легко и свободно мог выразить словами Блок то, что он, Лермонтов, зачастую только замечал в душе как лёгкое прикосновение весеннего ветра. Как некое откровение, донёсшееся свыше.

А Блок словно застыл, погруженный в свои мысли. Его неподвижное лицо стало напоминать холодную маску

«И на челе его высоком не отразилось ничего», – подумал Лермонтов.

Тем временем поезд остановился. Купе наших героев оказалось напротив развалин, привлёкших внимание Михаила Юрьевича. Теперь надпись на фасаде здания можно было разобрать.

– Отечество славлю, которое есть, но трижды – которое будет. Владимир Маяковский, – прочитал вслух Лермонтов. – Надо же. Этот революционный трибун и здесь отметился. Вот уж чьи стихи и не понимаю, и не принимаю.

Как и вообще претензии футуристов на Будущее.

Лермонтов раздражённо задёрнул занавеску на окне.

– Даже смотреть не хочется.

Блок улыбнулся, и на его лице взамен сброшенной неподвижной маски появился мягкий отблеск прорвавшегося внутреннего света.

– Да нет, Мишель, вы к нему несправедливы. Володя не так прост, как кажется. За гримасами футуризма скрывается тонко чувствующая душа. А то, что его протест против капитализма – этой бездушной машины, перемалывающей всё прекрасное, – принял такие формы. …Ну что ж.

Он интуитивно обращался к народу на том языке, который был этому народу ближе и понятнее. Мне, как и вам, глубоко чужд футуризм, но Маяковского я уже давно выделяю из этой окололитературной группы. То, что это поэт, несомненно. Просто его демократизм для нас с вами необычен и непривычен.

Но это уже наши проблемы.

Михаил Юрьевич не стал возражать. Выпитое шампанское располагало к благодушному настроению, и спорить не хотелось. Поэтом овладели воспоминания. Он вновь ясно увидел вереницу картин прошедшей жизни. Картин не только сияющих разными оттенками, но и звучащих по-разному.

После некоторого молчания Александр Блок спросил:

– Скажите, Мишель, ваш «Вадим» ещё не готов к публикации?

Хотелось бы прочитать законченную вещь.

Лермонтов равнодушно бросил:

– Да нет. Сыроват ещё. Да я как-то уже и остыл к этой безделице. И вообще, меня сейчас больше привлекает живопись. Возможно, позже я и вернусь к рукописям. Кто знает.… Ну а вы? Уже много лет как молчите. Ни одной строчки. Я имею в виду поэтические строки. Статьи не в счёт. Ведь вы Поэт. Поэт от Бога. Так почему же вы больше не пишете?

– Я перестал слышать музыку, – ответил Блок.

И от того, как просто он это произнёс, на Лермонтова повеяло такой грустью, что поэт впервые в жизни не нашёл, что сказать в ответ.

Глава 4

РОССИЯ ВО МГЛЕ

Проводник медленно продвигался по вагону «СВ», протирая окна и поправляя занавески на них. Оказываясь возле дверей очередного купе, он задерживался, прислушиваясь к тому, что происходило внутри. Однако из-за шума, издаваемого вагоном при движении, что-либо разобрать удавалось довольно редко.

Иногда проводник слышал отдельные фразы, но чаще улавливал просто неразборчивую речь. А в некоторых купе вообще было так тихо, словно там и не было пассажиров. Но проводник знал, что свободных мест в вагоне нет.

Пройдя от тамбура до тамбура и убедившись, что на вверенной ему территории всё в порядке, проводник вернулся к себе. Обычно после утренней приборки он позволял себе часок подремать, выбирая большой интервал между остановками. Но в этой поездке всё было не так, как всегда.

Во-первых, служебное купе заняли сотрудники каких-то спецслужб, о чём ему было приказано начальством держать рот на замке. А во-вторых, список пассажиров невольно вгонял проводника в трепет: столько там было известных во всём мире людей. Впрочем, встречались и ничего не говорящие имена. К примеру, Иванов Иван Иванович из седьмого купе. Или Джон Гриффит Чейни из пятого купе. А вот его сосед – Герберт Уэллс. Это имя проводник, похоже, где-то раньше слышал. Только никак не удаётся вспомнить, что было связано с этим именем.

«Стану разносить чай, нужно будет приглядеться к этим иностранцам. У них в купе тихо. Спят, небось, ещё» – подумал проводник.

А в пятом купе действительно было тихо. Но пассажиры не спали. Один из них был постарше, с запоминающимся интеллигентным лицом, на котором выделялись аккуратно уложенные усы, густые брови и веселые внимательные глаза. Этот человек неторопливо потягивал пиво, изучая проносившиеся за окном картины заснеженной сибирской природы и время от времени выжидательно поглядывая на своего попутчика

Второй пассажир – молодой мужчина – что-то записывал в большом блокноте, полностью погруженный в свои мысли.

Иногда его лицо хмурилось, иногда приобретало мечтательное выражение. Скорость записи то замедлялась, то вновь ускорялась, давая возможность пишущему выплеснуть на бумагу пришедшие в голову мысли.

В списке пассажиров вагона этот человек значился как Джон Чейни, но гораздо больше он был известен под именем Джека Лондона.

Сейчас он был всецело поглощён работой, что несколько удивляло сидящего напротив Герберта Уэллса, привыкшего к более комфортным условиям творчества.

Однако он уважал привычки других людей и даже не пытался нарушить затянувшееся молчание. Впрочем, оно и так вскоре нарушилось.

– Ну вот, на сегодня хватит, – довольно выдохнул Джек и закрыл блокнот. – Пока не напишу тысячу слов – ни глотка.

Он взглянул в окно и заметил:

– Прямо-таки белое безмолвие. Это напоминает мне Аляску. Просто удивительно как похоже.

Герберт Уэллс вежливо выразил недоумение:

– Что же здесь удивительного? Аляска ведь когда-то была российской.

– Да знаю. Но когда это было. Об этом уже мало кто помнит. По крайней мере, на Аляске.

– А причём тут человеческая память? Природа-то, какой была, такой и осталась. Ну, или почти такой. Я имею в виду природу там, где её ещё не победил человек.

– Да, – кивнул Джек, – к сожалению, таких мест остаётся всё меньше. Ну ладно, хватит о грустном. Как вам русское пиво?

– А вы сами оцените, – улыбнулся Герберт Уэллс, – Для меня будет весьма интересным мнение американского эксперта.

Джек Лондон махнул рукой:

– Какой из меня эксперт. Я, скорее, любитель. Да и вообще предпочитаю виски. А пиво так – баловство.

Джек наполнил стакан и сделал большой глоток.

– Вкус довольно непривычный, – прокомментировал он, прислушиваясь к своим ощущениям. – Не могу сказать, что неприятный, но я бы всё же предпочёл наш напиток.

– Обычный европейский лагер, – заявил Уэллс, – а вы, скорее, привыкли к стауту. Но дело не в этом. Мне бросилось в глаза, насколько местные магазины стали похожи на магазины в Европе. Россия, несомненно, теряет свою индивидуальность, превращается в общество потребления. А я ведь помню её совсем другой.

– Да, да, – подхватил Джек Лондон, – вы вчера вспоминали, как были здесь в 1914 году. Конечно, она стала другой. Как и наши страны, собственно. Но вы ведь и позднее бывали в России. С Лениным встречались. Я, конечно, читал вашу книгу «Россия во мгле», но было бы неплохо услышать не приглаженные литературно впечатления автора. Расскажите?

Герберт Уэллс не возражал:

– Отчего нет? Если вам интересно.

– Конечно, интересно. Я давно интересуюсь Россией. Даже вынашиваю мысль написать когда-нибудь книгу о революции. Тут такие типажи прорисовываются…

– Ну что ж, – задумчиво произнёс Герберт Уэллс, откидываясь на подушку у стенки купе.

Он немного помолчал, мысленно возвращаясь в прошлое, и сказал:

– Во второй раз я приехал в Россию в 1920 году. Уже после революции. Именно тогда я и встретился с Владимиром Лениным. Я хорошо помню эту встречу. Разговор у нас был долгий и откровенный. Бесспорно, Владимир Ильич был одним из умнейших людей, с которыми мне доводилось беседовать. Он понимал меня с полуслова. Чего не могу сказать о себе, к сожалению. Но одно я понял: у этого человека была мечта, которой он посвятил всю свою жизнь. Мечта создать новую лучшую жизнь. И он ясно видел, как это сделать. В принципе у него было почти всё, чтобы осуществить намеренное. Кроме одного. Достаточного числа людей, которые разделяли бы эту мечту. Людей, которые могли бы пожертвовать собой ради достижения светлого будущего для других. Такие люди были, но в столь малом количестве, что вряд ли они могли одержать победу.

А потому картины будущего, которые рисовал мне Владимир Ленин, невозможно было принять всерьёз. Что я тогда видел вокруг? Я видел страну, только что чудом пережившую три войны. Страну, которая, казалось, уже никогда не оправится от потрясений. А тут передо мной сидит человек и рассуждает о светлом коммунистическом будущем. Уверяет, что за десять – пятнадцать лет всё изменится. И фабрики заработают, и пройдет электрификация. Что это как не утопия? Так Ленин и остался у меня в памяти как кремлёвский мечтатель.

Герберт Уэллс задумался на минуту, а затем продолжил:

– А вообще, в ту поездку Россия меня несколько ошеломила. Я ведь довольно много поездил по миру. Но здесь, вернее там, в России начала 20 века, многое было для меня возмутительно непонятно. Я оказался в голодной полуразрушенной стране. И на фоне этой разрухи – работающие театры. Помню, попал на выступление Шаляпина. Театр был полон.

А школы? Я сам преподавал некоторое время и мог сравнить эти школы с нашими, английскими. И знаете, сравнение было отнюдь не в нашу пользу. Да, школы выглядели довольно убого. Да, не хватало учебников. Но это было вполне объяснимо. А вот ученики меня поразили. Тяга к знаниям зашкаливала. Меня не оставляла мысль, что, если так пойдёт и дальше, то эти дети рабочих и крестьян могут в скором времени оставить просвещённую Европу далеко позади.

По возвращении в Лондон я не раз поднимал этот вопрос. Но ко мне не прислушались. Тогда не прислушались. А вот когда уже через 40 лет в Советском Союзе создали первый искусственный спутник Земли, вот тогда всполошились и у нас, и в Соединенных Штатах. И начались споры: Что делать? и Кто виноват? Кстати, исконно русские вопросы.

По сути, было лишь два пути: улучшить наше образование и попытаться ухудшить советское. Вот на эти пути и пришлось потратить уйму средств.

– Да, – согласился Джек Лондон, – российская революция оказала огромное влияние на весь западный мир.

– И не только на западный, – кивнул Герберт Уэллс, продолжая погружаться в свои воспоминания:

– Я сказал, что многое в России меня удивляло. Тогда, в 1920 году. Но в глубине души я считал, что все эти лозунги, все эти планы не могут быть надолго. И как я был поражён и встревожен, когда побывал в России, уже в Советском Союзе, в 34 году.

Я увидел, что многое из того, о чём говорил Ленин, перестало быть только мечтами. Оно стало реальностью. Это была уже не та, бьющаяся в агонии послереволюционная Россия. Это была быстро крепнущая и развивающаяся страна. Ленина уже не было, а его слова превращались в действительность. Люди действительно строили светлое будущее. И среди них – вчерашние школьники. И вновь я подспудно ощутил тревожное предчувствие надвигающейся угрозы для нашего устоявшегося образа жизни.

– Так вы ожидали увидеть ту же Россию во мгле? – спросил Джек

– Ну, не совсем так. Я ведь интересовался переменами в этой стране. Но я полагал, что Россия несколько отошла от революционного дурмана и будет ближе к Европе. Я всегда считал и продолжаю считать, что будущее за Мировым государством, в которое рано или поздно вольются отдельные страны. И Россия в том числе.

Однако я увидел, что революционный дурман перешел в дурман самодостаточности. Большинство советских людей на самом деле верили, что смогут построить коммунизм в своей стране, отдельно от остального мирового сообщества. Идеи Троцкого о мировой революции были уже не актуальны. А после разговора со Сталиным я в этом окончательно убедился.

– А, кстати, какое мнение сложилось у вас о Сталине? Об этом человеке столько противоречивой информации.

– Он показался мне очень честным и порядочным человеком. Весьма эрудированным и твёрдо знающим, чего он хочет. К тому же, не лишённым чувства юмора. Таково моё личное мнение.

Я, разумеется, знаю о многочисленных обвинениях в его адрес, Но вряд ли этого достаточно, чтобы моё мнение изменилось. И это несмотря на то, что мы с ним стоим на разных идеологических позициях. Я не приемлю социализм, а он – капитализм. Ну и что? У каждого есть право на собственные убеждения. И на собственные заблуждения.

– Так вы считаете, что Сталин заблуждался? – с улыбкой поинтересовался Джек Лондон.

– Разумеется, я так считаю. Иначе пришлось бы признать, что заблуждаюсь я.

– Логично.

На лице Уэллса тоже заиграла улыбка:

– Ладно, довольно воспоминаний. Вернёмся к нашим скромным персонам. Скажите-ка мне, Джек, как вас, успешного американского писателя, занесло в сети социализма?

Джек Лондон, не задумываясь, ответил:

– Почему я стал социалистом? Да просто потому, что верил и продолжаю верить, что это – будущее человечества. Если, конечно, оно хочет выжить.

Когда я начинал писать, я просто чувствовал, что мне есть что сказать, и хотел хоть немного приблизиться к создателям книг, людям, перед которыми я преклонялся с детства и творениями которых зачитывался. Приблизиться. А уж оказаться в их рядах – это был вообще предел мечтаний.

Это уже потом я понял, что писательская среда – вовсе не какая-то высшая каста. Есть книги, и есть книжонки. Одни делают человека лучше, пробуждают самые светлые чувства. А другие спекулируют на тёмных, низких сторонах, укрепляют людские слабости. Да и как могло быть иначе. В литературе, как и повсюду, идет извечная борьба добра и зла. Законы диалектики нельзя просто взять и отменить как нежелательные общественные законы. Именно законы диалектики предрекают неминуемую смену капитализма более совершенной формой организации общества. На сегодняшний день таковой является социализм.

– Но ведь социализм потерпел крах, – заметил Уэллс, открывая очередную бутылку пива.

– Да неужели? – по губам Джека пробежала еле заметная улыбка. – И откуда вы это взяли?

– Ну как же. Рухнул социалистический лагерь. Да и мы с вами едем сейчас по стране, которая считалась оплотом социализма. Тут на каждом шагу были лозунги «слава строителям коммунизма». А сейчас строят капитализм.

– Неудачное воплощение теории в жизнь – это вовсе не крах самой теории. Вам как учёному это хорошо известно. Да, социализм в Европе потерпел поражение. И наши с вами страны сыграли в этом не последнюю роль. И что? Считаете, что на этом всё и закончится? Как бы не так! В истории человечества это всего лишь один из эпизодов, из которых создаётся история. Чтобы увидеть Будущее, нужно ворошить Прошлое. Когда ликвидировали первое социалистическое государство в Южной Америке, тоже считали, что социализм уничтожен навсегда. Но сколько раз с тех пор его ростки пробивались то тут, то там по всему миру. Законы диалектики не победить. Их ход можно временно затормозить. Но и только.

Уэллс с интересом наблюдал за разгорячившимся собеседником. За свою жизнь Герберт не раз слышал подобные доводы. Он давно понял, что можно доказать что угодно, если подобрать нужные аргументы. В паутине слов запутался не один рассудок. И сейчас, слушая американца, Уэллс думал о своём. О времени, когда человечество придёт, наконец, к пониманию необходимости создания Мирового правительства. И о том, куда тогда будут двигать мир законы диалектики.

А Джек продолжал свои рассуждения:

– Да, Советский Союз был очередной попыткой создания справедливого общества. И более успешной, чем все предыдущие. И вновь человечество оказалось не готово. Пока не готово. Но я не сомневаюсь, что попытки будут повторяться. И обратите внимание, Герберт, что если раньше ростки социализма уничтожали военным путем, то с Советским Союзом было уже не так просто. Здесь потребовалась долгая работа в области влияния на сознание людей. Планомерное кропотливое оболванивание масс, отвлечение на негодные цели, подмена духовных ценностей, насаждение многочисленной и самодовольной армии управленцев. И в итоге в очередной раз человечество отброшено назад.

И что мы видим в России? Какая-то дикая смесь капитализма и остатков социализма. Весьма неустойчивая конструкция.

Да её еще и расшатывают разросшиеся группы так называемых публичных людей. Всё чаще из стана этой самопровозглашенной элиты доносятся сентенции, позволяющие оценить как духовный, так и интеллектуальный уровень представителей людей, ухвативших свой кусок власти и общественного пирога. Да взять хотя бы высказывание небезызвестного деятеля о том, что образованными людьми трудно манипулировать. Манипулировать, естественно, собирается он и ему подобные. Уж они-то образованны дальше некуда. Что ни высказывание, то истина в последней инстанции. Да ладно бы они только болтали. Но их болтовня всё чаще превращается в действия. Тут и повышение пенсионного возраста, и провозглашённая всеобщая вакцинация.

Вроде бы манипуляция обществом пусть со скрипом, но удаётся. Однако и у манипуляторов есть слабое место. Нетерпение. Хочется всего и сразу. Они как-то не учли тот факт, что ещё много людей, которые учились в школе думать, а не слепо впитывать любую информацию. Поторопились.

Это напоминает мне одного моего друга, с которым мы часто ходили в горные походы. Так вот, когда после долгого перехода хотелось на привале выпить кружку чая, у него никогда не хватало терпения дождаться, пока вода закипит. Его коронная фраза: пар пошёл – вскипело. Да нет, не вскипело. Это только предвестник закипания. А когда закипит и закипит ли вообще, – это ещё вопрос.

– А вот здесь я с вами согласен, – сказал Уэллс

Он взглянул на часы и продолжил:

– Вопросы, вопросы, вопросы. А сколько их ещё будет. Только что так волноваться, Джек? Это ведь российские проблемы. Пусть у россиян голова и болит.

– Российские проблемы? Да нет, Герберт. Это происходит по всей земле. Человечество раздроблено, и повсюду творится одно и то же. Большая часть пассивно терпит кучку активных посредственностей, прорвавшихся к власти и занятых лишь одним: сохранением своей власти. Вам не кажется, что в таком положении дел и есть основной тормоз человечества?

– Кажется, Джек, кажется. А ещё мне кажется, что настало время перекусить. Согласны?

– И когда я отказывался от разумных предложений? – удивился Джек Лондон. – Только умоляю: овсянку не предлагать.

– Да где же её здесь взять? – вздохнул Уэллс.

В этот момент в дверь постучали, и в открывшемся проёме возник проводник.

– Чаю не желаете? – спросил он. И посмотрев на Уэллса, добавил: – Может овсянку, сэр?

– Нет, – вырвалось у Джека Лондона.

– Да, – кивнул Герберт Уэллс.

Глава 5

ДВОЕ ИЗ ПЛЕМЕНИ ПОЭТОВ

Литературный экспресс продолжал свой путь. В третьем купе вагона «СВ» ехали двое из племени поэтов: Владимир Владимирович Маяковский и Сергей Александрович Есенин. Всю жизнь они относились друг к другу уважительно, а если и спорили, то только по вопросам жизни поэтического слова. Маяковский и Есенин давно не виделись и поэтому при встрече искренне обрадовались и обнялись как старые друзья. Расположившись в купе, они сразу же настроились на продолжительный разговор.

– … Сергей, ты сейчас рассказал, как твоё творчество изучается в школах, а вот мои поэмы сразу после прихода к власти Ельцина выбросили из школьной программы. Да и издавать их практически перестали. Говорят, не формат, для новой эпохи нужны, мол, не такие герои…

– Володя, да брось ты переживать…

– Да я и не переживаю.

– Придёт время, и твои книги опять начнут шуровать миллионными тиражами. Помнишь, как-то я сказал: «Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном, и многие о него споткнутся». И эти слова я готов повторить ещё раз.

– Ну, спасибо за комплимент.

– Это не комплимент. Во всяком комплименте есть большой или маленький элемент… как бы поточней выразиться…

– Да ладно, это я так, от отчаяния, – пошутил Маяковский.

– Да и народ тебя любит, цитирует; я сам много раз слышал. Этим можно гордиться.

– Горжусь только тем, что никогда ничем не гордился…

– Кстати, и анекдотов про тебя ходит немало, причём ты в них смотришься достойно, гораздо лучше меня. А это, брат, о многом говорит. Устное народное творчество – это вам не фу-ты ну-ты.

– А я что-то уже забыл, когда последний раз слышал о себе анекдот.

– А я буквально вчера услышал о тебе такой. Маяковскому говорят:

«Вот вы писали, что «среди грузин я – грузин, среди русских я – русский», а среди дураков вы кто?» Маяковский не растерялся и говорит: «А среди дураков я впервые».

Классики дружно посмеялись, и после этого Сергей Александрович победно заявил:

– Володя, а всё-таки «тихая» поэзия затмила «громкую». Помнишь, какая шумная дискуссия была на эту тему?

– Сергей, поэзия нужна и та и другая. Весь вопрос в том, какая из них нужнее и важнее в тот или иной момент истории.

– В смысле? – не понял Есенин.

– Вот представь: поздняя осень 1941 года, немцы под Москвой. И в это горькое и трудное время советские люди открывают газеты или журналы и читают там: «Шёпот, робкое дыханье, трели соловья, серебро и колыханье сонного ручья». Не спорю, это хорошие стихи Афанасия Фета, но не они нужны в эту лихую годину. Или были бы другого автора стихи, но примерно такого же плана…

– Да, тут, как говорится, не в строку лыко.

– Вот именно. Поэтому советские люди в этот момент прочитали стихотворение Марка Лисянского и Сергея Аграняна:

Я по свету немало хаживал,

Жил в землянках, в окопах, в тайге.

Похоронен был дважды заживо,

Знал разлуку, любил в тоске.

Я люблю подмосковные рощи

И мосты над твоею рекой,

Я люблю твою Красную площадь

И кремлёвских курантов бой.

Мы запомним суровую осень,

Скрежет танков и отблеск штыков,

И в веках будут жить двадцать восемь

Самых храбрых твоих сынов.

И врагу никогда не добиться,

Чтоб склонилась твоя голова.

Дорогая моя столица,

Золотая моя Москва!

Сергей Александрович внимательно слушал, а Маяковский, тяжело вздохнув, продолжал:

– А уже весной сорок второго года Исаак Дунаевский увидел это стихотворение в журнале и тут же прямо на полях журнала написал ноты.

– Да, сильная песня, – согласился Есенин. – Не зря она стала Гимном Москвы.

– А первое четверостишие можно считать биографическим. Во время бомбёжки одна из бомб разорвалась рядом с Лисянским. Он потерял сознание и был засыпан землёй; нашли его только тогда, когда он очнулся и начал стонать.

– Когда идёт война, тут всё понятно: надо поднимать дух народа, провести мобилизацию всех ресурсов, – согласился Есенин. – Ну а зачем, скажи мне, душили «тихую» поэзию в тридцатые годы?

– Сергей, что такое тридцатые годы в России? Это индустриализация, которая практически являлась подготовкой к войне. А война была неизбежна. Капиталисты всего мира просто жаждали задушить молодую Советскую республику, но не могли. Ты же помнишь? То у них там экономический кризис был, то они ругались, как собаки, так как не удавалось поделить между собой рынки сбыта и так далее. В этой связи у нас были кое-какие козыри. Но мало иметь в руках козыри, нужно научиться пользоваться ими. И Сталин научился. С учётом такой политической обстановки, предпочтение было отдано «громкой» поэзии, а «тихую» отодвинули в сторону.

– А как же жизнь души вне классового подхода? – спросил Есенин.

– Да пойми ты: нужно было решать сложнейшие задачи в условиях фактически международной изоляции и наличия в стране враждебных элементов. Тут уж не до интересов отдельной личности. Литераторов надо было развернуть лицом в сторону государственных, понимаешь, государственных интересов. Именно для этого и был в 1934 году создан Союз писателей.

– Помнишь у Афанасия Фета вот этот шедевр? – спросил Есенин и, не дожидаясь ответа, прочитал:

Скрип шагов вдоль улиц белых,

Огоньки вдали;

На стенах оледенелых

Блещут хрустали.

От ресниц нависнул в очи

Серебристый пух,

Тишина холодной ночи

Занимает дух.

Ветер спит, и всё немеет,

Только бы уснуть;

Ясный воздух сам робеет

На мороз дохнуть.

– И эту лирику и подобную ей, – продолжал Есенин, – надо выбросить из жизни? Так что ли, по-твоему?

– Не выбросить, а временно отложить в сторону. Это наслаждение формой до тех пор, пока не задаёшься вопросом, а где же содержание?

– Но как же без такой лирики прожить-то? Скажи! – не унимался Сергей Александрович.

– Ты согласен, что если бы не успели провести индустриализацию, то последствия были бы катастрофическими для всего населения СССР?

– Да, конечно, согласен…

– Вот именно поэтому и было принято единственно верное для того времени решение в вопросах культуры. Другое дело, что при индустриализации и коллективизации появилось немало противоречий…

– Особенно в деревне, когда всех загоняли в колхозы…

– Да, загоняли, чтобы часть крестьян ушла в город строить заводы, фабрики и работать на них, а другая – пересела с лошади на тракторы и комбайны и производила хлеба больше, чем до того.

– Ты читал поэмы Павла Васильева «Соляной бунт», «Песни о гибели казачьего войска»?

Владимир Владимирович, не ответив на вопрос, продолжил свою мысль:

– Именно в тридцатые годы усилилось внимание поэтов к современности, оживились связи с рабочими и крестьянами. Это дало мощный импульс для всего их творчества. Посмотри, как раз в эти годы наметился расцвет таланта Исаковского, в его стихи вошёл новые герой – строитель социализма. Появился Твардовский с поэмой «Страна Муравия». А Твардовский – поэт огромного дарования…

– Не спорю…

– Естественность и простота лирического языка этих глыб в поэзии были тем магнитом, который притягивал читателей к их стихотворениям и песням. А не надо забывать, что это было время, когда десятки миллионов крестьян, шагнув в советскую эпоху, только-только научились читать и писать…

– Да, согласен, – сказал Есенин и добавил: – Лёгкость, изящество художественного языка и в то же время значимость содержания поэтических строк.

– А Твардовского я заметил, как только прочитал его первые стихи. Как сейчас помню вот эти строки:

Стала ель в лесу заметной –

Бережёт густую тень.

Подосиновик последний

Сдвинул шляпу набекрень.

– А меня особенно, знаешь, что тогда радовало? – оживился Есенин. – Какие песни родились! «Катюша» Исаковского, «Каховка» Светлова, «Широка страна моя родная» Лебедева-Кумача. Эти песни порождали у людей оптимизм, энергию, молодой задор…

– И что характерно, – добавил Маяковский, – они были опорой в жизни, а главным содержанием жизни в ту пору был тяжёлый труд на стройках, заводах, в деревне. Искусство помогает не только выжить, но и жить. Лебедев-Кумач фактически был одним из создателей жанра советской массовой песни. Глубокий патриотизм, жизнерадостное мироощущение.… У меня до сих пор в душе звучат его строки: «Легко на сердце от песни весёлой», «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля».

– «Вставай, страна огромная», – добавил Есенин.

– Да, последние тридцать лет никто так не пишет, – с сожалением сказал Маяковский.

– А мне кажется, что и в этих песнях есть что-то от «тихой» поэзии. Смотри: здесь и задушевная прелесть обычного русского слова, и простота поэтического синтаксиса. Не встретишь здесь ритмических сбоев, разностопных строк, экзотических рифм. Даже метафоры и другие яркие тропы не занимают в текстах этих песен главного места.

– Понятное дело. Поэтому эти тексты и легли на душу и рабочим, и крестьянам, и интеллигенции, – согласился Маяковский.

– А вот на твои стихи песен я что-то не слышал, – хитро улыбнувшись, констатировал Есенин. – И вообще, ты, Володя, меня извини, но у меня сложилось, образно говоря, такое впечатление: забежал ты на склад под названием «Русский язык», где аккуратно стопочками разложены слова и словечки, достал шашку, нарубил мешок слов и унёс. Потом из этих покалеченных слов сложил поэтическую лесенку…

– Но по этой лесенке мы поднимали СССР на новые экономические и культурные высоты. А песен нет потому, что я не ставил задачу писать песенные тексты. Вон Лебедев-Кумач писал свою «Священную войну специально для ансамбля Александрова и вместе с ним.

– В годы Великой Отечественной войны появилось удивительно много шедевров: «Жди меня» Симонова, «В лесу прифронтовом» Исаковского, «Тёмная ночь» Владимира Агатова, «В землянке» Алексея Суркова. Про «Василия Тёркина» Твардовского я уже не говорю.

– А эти: «Случайный вальс» Долматовского, «Соловьи» Алексея Фатьянова, «Вечер на рейде» Александра Чуркина, – с воодушевлением подхватил Маяковский и добавил: – Я в двадцать пятом году написал строку «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо», и моя мечта сбылась, многие поэты сумели это сделать.

– В годы войны у поэтов обострилось чутьё, взгляд на родные широты стал сыновьим, почтительным, нежным. Героический пафос проник и в интимную лирику, – рассуждал Есенин.

– И к тому же, – добавил Маяковский, – потрясения войны родили целое поколение молодых замечательных поэтов. Мне-то из них больше других нравятся Борис Слуцкий, Юлия Друнина и Александр Межиров.

– А я отдал бы предпочтение Михаилу Львову, Константину Ваншенкину и Григорию Поженяну, – высказал своё мнение Есенин.

– Кстати, некоторые поэты из этой плеяды написали немало хороших песен, – напомнил Владимир Владимирович. – Но самая лучшая, пожалуй, «Я люблю тебя, жизнь» Ваншенкина.

– Во-во! – воскликнул Есенин. – И тексты песен этих поэтов – это что? Чистой воды «тихая» поэзия.

– Сергей, а ты обратил внимание, что «тихая» поэзия расцвела после завершения войны, когда было восстановлено народное хозяйство. То есть, когда главные вопросы были решены, государство обратило свой взор и на личные переживания граждан, а эти чувства, как известно, поэты выразили лучше, чем другие литераторы.

– Но «громкая» лирика тоже процветала, – заметил Есенин, – собирала целые стадионы слушателей. Вон Евтушенко, Рождественский, Вознесенский…

– Да, но заговорили во весь голос и Николай Рубцов, и Алексей Прасолов, и Станислав Куняев, и Анатолий Передреев, и ещё добрый десяток по– настоящему талантливых поэтов, – продолжал отстаивать свою точку зрения Маяковский. – А как точно сказал о твоём творчестве Николай Рубцов в стихотворении «Сергей Есенин»!

– Честно говоря, не слышал, – признался Сергей Александрович.

– Да ты что?! Всё стихотворение я не помню, но последние две строфы звучат так:

Вёрсты все потрясённой земли,

Все земные святыни и узы

Словно б нервной системой вошли

В своенравность есенинской музы!

Эта муза не прошлого дня.

С ней люблю, негодую и плачу.

Много значит она для меня,

Если сам я хоть что-нибудь значу.

– Володя, я с Рубцовым никогда не встречался. Если случайно увидишь его, передай от меня привет и спасибо за добрые слова в мой адрес.

– Если увидимся, передам, – пообещал Маяковский. – Наверно, я перечитал всех более-менее известных представителей «тихой» поэзии, но в памяти целиком осталось только одно произведение.

– Чьё? – поинтересовался Есенин.

– У Анатолия Передреева есть стихотворение «Дни Пушкина». Послушай:

Всё беззащитнее душа

В тисках расчётливого мира,

Что сотворил себе кумира

Из тёмной власти барыша.

Всё обнажённей его суть,

Его продажная основа,

Где стоит всё чего-нибудь.

Где ничего не стоит слово.

И всё дороже, всё слышней

В его бездушности преступной

Огромный мир души твоей,

Твой гордый голос неподкупный.

Звучи, божественный глагол,

В своём величье непреложный,

Сквозь океан ревущих волн

Всемирной пошлости безбожной…

Ты светлым гением своим

Возвысил душу человечью,

И мир идёт тебе навстречу

Духовной жаждою томим.

Сергей, чувствуешь, как актуальны эти строки сегодня?

– Да, великолепное стихотворение, – согласился Есенин. – Но вот беда: в библиотеку, в этот храм для верующих в художественное слово, уже почти никто не ходит; поэзию сегодня мало кто читает, молодёжь вообще отвернулась от неё. Им подавай всякие глупые шоу. Тебе вот нравятся шоу?

– Из всех шоу мне больше всего нравится Бернард Шоу, – пошутил Маяковский.

– А молодёжь смотрит все эти фабрики звёзд – и балдеет…

– Если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно, – продолжил шутить Маяковский.

– Ну, это смех сквозь слёзы. В русской литературе сегодня просто катастрофа: тиражи литературных журналов упали ниже плинтуса, художественный язык текстов в большинстве своём на уровне школьных сочинений. Но самое паршивое то, что читатель практически вымирает.

– Ну что ты хочешь? – уже серьёзно сказал Владимир Владимирович. – В современной России всё идёт на спад, и литература, как составная часть жизни, не является исключением. К сожалению, мой тёзка пошёл не той дорогой и заблудился…

– Говорят, Путин, в связи с коронавирусом, опять кому-то какие-то подачки раздаёт то ли по пять, то ли по десять тысяч рублей…

– Слухи о бесплатном сыре сильно преувеличены. Путин ни на что больше не способен, и к тому же нет у него таких соратников как Молотов, Каганович, Микоян или Берия.

– Но Берия же был… – недоумённо сказал Есенин и развёл руками.

– Лаврентий Палыч был организатором атомного проекта и много ещё чего полезного сделал для нашей страны. Его оклеветали так же, как и Сталина. Но ничего, любую ложь подстерегает капкан правды. Вот, посмотри. В 1937 году за контрреволюционные преступления, то есть статья 58 и другие особо опасные преступления, то есть бандитизм и тому подобное, было осуждено 790 тысяч человек, из них к расстрелу 353 тысячи. В 1939 году, когда Берия возглавил НКВД и уже очистил Главное управление госбезопасности от троцкистов, по тем же статьям, повторяю, по тем же статьям осуждено 63 тысячи, приговорены к расстрелу 2552 человека. Есть над чем подумать. Не правда ли?

– Да… – согласился Есенин. – Подумать есть над чем.

– Ну вот! – воскликнул Маяковский, радуясь, что убедил собеседника.

– Когда начинаешь анализировать, что произошло с Россией за последние тридцать лет, то жить становится противно, – с горечью сказал Сергей Александрович. – Из всех болезней человечества самая распространённая – надежда на излечение.

– Да ты, я смотрю, пессимист! – возмутился Маяковский.

– Ничего не поделаешь, тропа жизни ведёт в капкан пессимизма, – угрюмо констатировал Есенин.

– Мы же с тобой поэты, и наша задача поднимать дух народа. Мы с тобой должны и дальше учиться, анализируя произошедшие события в России. В школе жизни главные уроки мы получаем во время перемен. Всё в наших руках!

– Если бы всё было в наших руках, мы бы их не опускали, – печально промолвил Сергей Александрович.

– Нет худшей религии, чем неверие в себя! Я верю в Россию. Нет таких крепостей, которые не смогли бы взять большевики!

– Но нет и таких крепостей, в которых нельзя найти предателей, – отозвался Есенин.

– Не будем впадать в панику. Ты лучше скажи, кто из «тихих» поэтов тебе больше всего нравится?

– Лучшим из них, на мой взгляд, является Алексей Прасолов.

– А что именно в его поэзии тебе больше всего нравится?

– А вот послушай всего одно его стихотворение, и тебе сразу всё станет ясно без моих комментариев.

– Прасолов… который из Воронежа? – спросил Маяковский.

– Да. Слушай.

Зачем так долго ты во мне?

Зачем на горьком повороте

Я с тем, что будет, наравне,

Но с тем, что было, не в расчёте?

Огонь высокий канул в темь,

В полёте превратившись в камень,

И этот миг мне страшен тем,

Что он безлик и безымянен,

Что многозвучный трепет звёзд

Земли бестрепетной не будит,

И ночь – как разведённый мост

Меж днём былым и тем, что будет.

– Это стихотворение надо внести в школьные хрестоматии, – высказал своё мнение Маяковский, – и использовать этот текст в изучении художественно-изобразительных средств…

– А вот есть ещё Геннадий Ступин. Знаешь такого?

– Нет, даже не слышал.

– Да ты что? – удивился Есенин. – Это, на мой взгляд, большой русский поэт, глубоко национальный и по духу, и по облику. Его мир жесток, суров. Даже природа в его стихах испытывает человека на прочность. В цветном колорите его стихотворений преобладают холодные и тусклые тона…

– Это плохо, – сказал Маяковский. – Жизнь многообразна, в ней есть всё, в том числе и светлые тона. Их надо поэту видеть и делиться этим видением с читателями.

– Ты, скорее всего, прав, – согласился Есенин. – У Ступина я запомнил вот эти три строфы из какого-то его стихотворения:

И как слепая лошадь на кругу,

В который раз в свой старый след ступаю…

Сначала всё.… Нет, больше не могу!

Шумит, мешает думать жизнь слепая.

И страшное сомнение берёт:

Не одолеть, хоть кровь из сердца брызни,

Не вырваться ни взад и ни вперёд –

Нет в жизни мысли дальше этой жизни.

Ну что же, победила ты, кружись!

А я сдаюсь, устал я до упада.

Шуми, шуми, бессмысленная жизнь!

Коль смысл в тебе, то мне его не надо.

– Вредные стихи, – отреагировал Маяковский. – И вредность усиливается ещё и тем, что написаны талантливо. Сегодня нужна другая поэзия, боевая, как, например, у Леонида Корнилова.

– Да, Корнилов – боец, ничего не скажешь.

– Все наши беды в том, что они ещё не закончились. Нужно идти в ногу со временем, а время сегодня требует от поэта борьбы за интересы трудового народа, – настаивал Маяковский. – Солнце светит не для того, чтобы мы жили во тьме.

– Трудно идти в ногу со временем, стоя на коленях, – не согласился Сергей Александрович.

– Поэт живёт на границе двух миров: внутреннего и внешнего. И как бы он ни пытался спрятаться в своей скорлупе, внешний мир всё равно вытащит его за шиворот из этой скорлупы. Но внутренний мир человека только тогда чего-нибудь стоит, если он способен улучшить внешний. Завтра будет хуже, но это не повод сдаваться послезавтра.

В ходе дальнейшей беседы классики начали обсуждать поэзию начала 21 века и пришли к единодушному мнению, что лучшим русским поэтом в это время был Михаил Всеволодович Анищенко.

– Давай сходим в ресторан, пообедаем, а затем поподробней обсудим творчество Михаила Анищенко, – предложил Маяковский.

– Согласен, – сказал Есенин. – Сейчас я кое-что соберу…

Литературный экспресс стал тормозить, и за окном показались жилые дома. Что-то выискивая, Сергей Александрович долго копался в своей сумке. Маяковский смотрел в окно.

Поезд остановился напротив заброшенных строений, в годы СССР это был машиностроительный завод. Окна в зданиях выбиты, в бывших цехах проломлены крыши, всюду кучи разбитого бетона и всевозможного мусора.

На фасаде одного из зданий кое-где штукатурка пока не отвалилась, и на ней с трудом просматривалась какая-то надпись, исполненная краской крупными буквами. Маяковский напряг зрение и прочитал: «Отечество славлю, которое есть, но трижды – которое будет! Владимир Маяковский».

Неожиданно для Есенина, Владимир Владимирович как ошпаренный вскочил с места и, лихорадочно надевая куртку и фуражку, крикнул:

– Я такое Отечество, каким стала Россия сегодня, славить не собираюсь!

Сергей Александрович ничего не понял и задал вопрос вдогонку стремительно выходящему из купе Маяковскому:

– Ты куда?

– Я сейчас…

Маяковский выскочил из вагона, быстро добрался до полуразрушенной стены, на которой была ещё жива его известная строка из поэмы «Хорошо!». Взглянул себе под ноги, схватил камень, напоминающий топор без топорища, и поднялся на кучу битого кирпича.

Здесь он смог дотянуться до своей строки. Приговаривая: «Такое Отечество я славить не буду», он энергично стал сбивать букву за буквой. И чем быстрее он это делал, тем больше в нём разрастался гнев. Впрочем, каждый вправе испытывать гнев, если не вовлекает в эти испытания окружающих.

Литературный экспресс тем временем вздрогнул и нехотя покатился по рельсам.

А Маяковский с ещё большим азартом уничтожал надпись, которая продолжала вызывать у него ярость.

Литературный экспресс набирал скорость, сожалея, что утратил такого ценного пассажира.

Глядя на удаляющуюся фигурку своего бывшего попутчика, Есенин почувствовал, как в купе воцаряется давящая атмосфера одиночества. Тяжёлые мысли, отступившие на время в закоулки подсознания, с новыми силами набросились на поэта.

«Если даже у Маяковского сдали нервы, – подумал Сергей, – то мне-то чего ждать?»

– Ничего, – прошептал он, пытаясь взять под контроль свои чувства. – Ничего и никого.

Вагон вздрогнул на стыке рельсов, и вещи на верхней полке сдвинулись с места. Кроме шороха передвигаемых предметов послышался и другой звук. Звук, похожий на смешок.

Есенин машинально взглянул наверх. Рядом с раскрытым саквояжем, свесив с полки ноги в лакированных полуботинках, сидела чёрная фигура, приветствующая Есенина взмахом поднятой руки.

– Слушай, слушай меня, поэт, – зазвучали в купе и в голове Сергея знакомые до боли слова…

Глава 6

ИЗВЕЧНАЯ ВЕРА В ЛУЧШЕЕ

Вагон тряхнуло на повороте дороги, и проводнику лишь чудом удалось не расплескать чай. Облегчённо вздохнув, проводник постучал, и дверь купе сдвинулась в сторону.

– О, вот это кстати! – воскликнул круглолицый мужчина, открывший дверь. – Как раз к завтраку.

Он быстро освободил место на столике, и проводник разместил там стаканы с чаем и сахар.

– Спасибо, товарищ, уважили, – мужчина дружески улыбнулся проводнику и предложил, – может с нами чайку сгоняете?

– Да нет, работать надо. Благодарю за предложение.

Проводник ушёл.

– Ну что, товарищ Булгаков, – сказал круглолицый пассажир попутчику, – видно придётся нам продолжать наш разговор в тесном кругу и в тесном купе. Заодно и позавтракаем.

Так на чём мы остановились? Ты спрашивал, знаю ли я об этих нападках на меня в либеральной прессе? Конечно, знаю. Всё началось с Солоухина. Обидно за него. Ведь талантливый писатель. И куда его занесло?

– У каждого своя дорога заблуждений, – отреагировал Михаил Афанасьевич.

– Поражают не заблуждения людей, а их преданность этим заблуждениям. Ну а потом эти истории стали множиться, как грибы после дождя. И стали обрастать новыми подробностями. Гайдар такой, Гайдар сякой. Ну да бог с ними. Давай чай пить, пока не остыл. Там баранки с маком ещё остались?

Доставая из сумки припасы, Михаил Булгаков спросил:

– Раз уж у нас зашёл такой разговор, то скажи откровенно: есть ли во всём этом хоть доля правды?

– Вопрос в том, что считать правдой, – ответил Гайдар. – Кому как не тебе, дорогой Миша, знать, что из любых фактов можно выжать и правду, и полуправду, и кривду. Да, я знаю про эти россказни. Что-то было, чего-то не было. Я не хочу оправдываться. Пусть все эти истории останутся на совести тех, кто пачками писал на меня доносы, кто собирал непроверенные слухи, кто создавал эти слухи.

Гайдар замолчал, махнул рукой и, отхлебнув горячего чая, поморщился. Бросил в стакан два кусочка сахара и задумался.

Очевидно, воспоминания не давали ему покоя, потому что он решил продолжить брошенный было разговор. И, словно стараясь убедить в чём-то неспешно сервировавшего столик к завтраку Михаила Булгакова, вновь пустился в воспоминания о прошедшем.

– В жизни есть только одно серьёзное дело: мир, в котором мы живём, сделать миром, в котором нам хотелось бы жить. Когда мы сражались за революцию, мы верили, что приближаем хорошую, весёлую жизнь. Да, мы в это верили, – повторил Гайдар.

– Кто мы? – бросив быстрый взгляд на попутчика, поинтересовался Булгаков. – Ты говоришь о себе и близких тебе по духу? Но ведь вы не могли не замечать, что были и другие. Примкнувшие. Примкнувшие потому, что это показалось им выгодным. Или же потому, что другого пути просто не было.

– Я имею в виду настоящих коммунистов.

– А много ли их было, настоящих? Да, я встречал таких. И, хотя я не во всём был с ними согласен, я уважаю этих людей. Однако гораздо чаще мне приходилось общаться со всевозможными вариантами шариковых и швондеров.

Аркадий Гайдар помрачнел.

– Да уж, – протянул он, – подобные существа и у меня изрядно крови попили.

А твой Шариков, безусловно, яркий типаж. И, к сожалению, не такой уж и редкий. Такие мне тоже сплошь и рядом попадались. А кстати, ведь, в сущности, этих шариковых и породила интеллигенция в лице профессора

Преображенского. Я правильно понял мысль автора?

– Да, ты прав. Именно так и было задумано. Для внимательных читателей. Однако ещё ни один критик не обратил на это внимания. Ты первый.

– Но я не критик, – рассмеялся Гайдар. – И никогда им не буду.

– Что так?

– Критиковать можно тогда, когда способен создать что-то лучшее, чем критикуемое. Или, по крайней мере, не хуже. Например, Фридрих Энгельс или Дмитрий Писарев. А большинство критиков напоминают мне дворняжек, тявкающих из подворотни.

– Интересная мысль, – усмехнулся Булгаков. – Но весьма спорная.

– Ну, спорить я не буду. Это моё мнение. И я его никому не собираюсь навязывать.

Разговор продолжился за нехитрым завтраком. Впрочем, Булгаков даже варёные яйца умудрился превратить в утончённое блюдо, украсив их лепестками из майонеза и припудрив перцем.

Гайдара же подобные чудачества только забавляли.

Вновь и вновь в его памяти всплывали картины пережитого

– Мы жили трудно. Но мы верили в лучшие времена. А потому добровольно брали трудности на себя. Чтобы они не достались нашим детям.

– Но взамен устранённых трудностей всегда приходят другие, – печально произнёс Булгаков.

– Да, это так. Но ведь всегда хочется верить в лучшее. И пока эта вера жива, есть и надежда, что лучшее всё-таки наступит. А иначе и жить не стоит.

Михаил Афанасьевич поморщился и сказал:

– Ах, эта извечная вера в лучшее. Согласен, с такой верой гораздо легче жить. Наверное, легче. Я, к сожалению, не могу подтвердить это практически. У меня не было веры в лучшее после Октябрьской революции семнадцатого года. Было до боли жаль Россию, которую мы потеряли. И эта боль и безысходность, помимо моей воли, отражались и в моих произведениях. Я вынужден был жить в советской России, но в отличие от того же Александра Блока, не мог принять душой революцию. Ты не представляешь, Аркадий, сколько окололитературных шариковых мне пришлось вытерпеть. Спасибо Сталину, не давшему им окончательно разделаться со мной.

– Почему же не представляю? – возразил Гайдар. – Прекрасно представляю.

– Да брось. Разве в твоих произведениях можно отыскать что-то антисоветское? К примеру, «Тимур и его команда» – классика советской литературы.

– При желании можно отыскать что угодно и где угодно. И смотря, кто станет искать.

А «Тимур и его команда». Здесь тоже было не так просто. Сначала это был киносценарий. А после выхода фильма на меня обрушился такой вал критики, что мог бы похоронить всю идею в зародыше. Меня обвиняли в том, что я пропагандирую создание незаконных детских организаций, призываю заменить ими пионерскую. Кстати, меня тогда тоже Сталин выручил. Он посмотрел этот фильм и хорошо о нём отозвался. После этого весь шквал критического негодования как-то сошёл на нет. А я написал по сценарию повесть. И очень рад, что она понравилась многим детям. А ты отрицаешь веру в лучшее.

– Да не отрицаю я, – раздражённо возразил Булгаков. – Я только говорю, что у меня такой веры нет и не было. Не сложилось. Я уже говорил, что не верил в лучшее после октябрьской революции. Ну а после произошедшей в России контрреволюции чувство веры во что-то лучшее покинуло меня окончательно. Всё в очередной раз перевернули с ног на голову. Те же толпы шариковых, только теперь с другими лозунгами.

Гайдар согласно кивнул:

– И не говори. Столько мальчишей-плохишей повылезло. Где только прятались все годы советской власти.

– Где? – горько усмехнулся Михаил Булгаков. – В партийных органах, на тёплых местах. Были активными коммунистами и вдруг в момент перекрасились. Прости, что напоминаю, но взять хотя бы твоего внука.

– Да что же обижаться на правду, – сказал Гайдар, – это моя боль. И, может быть, моя вина.

– В чём же может быть твоя вина? – протестующе отреагировал Булгаков.

Аркадий пожал плечами:

– Я иногда думаю, что, воплотив сына в литературного героя, я вложил в него столько любви, что обделил ею самого живого Тимура. Я уже не говорю о внуке.

Разгвор прервал захрипевший динамик над окном.

– Уважаемые пассажиры, – раздался мужской голос, – прослушайте важное сообщение. В связи с усложнившейся эпидемиологической обстановкой главный санитарный врач Литературного экспресса подписал распоряжение о всеобщей вакцинации лиц, не имеющих медицинских отводов. О порядке проведения вакцинации будет сообщено дополнительно. Просим всех проявлять сознательность и неукоснительно выполнять соблюдение санитарных норм.

Булгаков с каменным лицом прослушал это сообщение и заметил:

– Вот вам и ещё один пример, как можно перевернуть всё с ног на голову.

Я врач и немного разбираюсь в этих вопросах. И предпочитаю пользоваться только многократно проверенной информацией. А сейчас, похоже, забыли главный принцип медицины: не навреди.

Аркадий вопросительно посмотрел на собеседника:

– А что не так?

– А то, что во время эпидемии вакцинирование нежелательно. Пользы оно не принесёт. А вот вызвать новую мутацию вируса вполне может. И в результате эпидемия будет только разрастаться.

– Ну, не знаю, – усомнился Гайдар. – Главному врачу виднее.

Булгаков лишь саркастически улыбнулся.

А между тем состав остановился на какой-то крупной станции. На платформе были видны работающие киоски. За ними укрывались от ветра кучки людей, ожидающих своего поезда.

– Пойду подышу, может, пирожков куплю, – Аркадий Гайдар накинул верхнюю одежду и взял походную сумку.

Михаил Булгаков остался в купе. Сквозь мутное стекло он видел, как Гайдар купил что-то в киоске, затем зашёл в здание станции. Очевидно, было холодно, потому что люди с платформы тоже постепенно прятались в помещении.

Вдоль окна прошёл проводник вагона, взглянул на часы и тоже зашёл в строение.

Минут через пять он вернулся, уже с пачкой газет, и поспешил к своему вагону.

Гайдар не появлялся. Михаил начал беспокоиться. Он смотрел на дверь станционного здания, которая время от времени открывалась, пропуская очередного человека. Гайдара не было.

Поезд дёрнулся, и перрон медленно поплыл назад.

Булгаков нервно выскочил из купе и крикнул шедшему навстречу проводнику:

– Пассажир отстал. Остановите поезд.

– Вам просили передать, – сказал проводник, протягивая Булгакову листок бумаги.

На листке крупным почерком было написано:

«Дорогой Миша! Встретил группу ребят из Космопоиска. Едут в аномальную зону. Не могу упустить такой случай. Еду с ними. Еще увидимся».

«Какой он, в сущности, ребёнок», – подумал Булгаков, возвращаясь в купе.

Достав записную книжку, писатель занёс в неё фразу «У некоторых жизнь проходит так быстро, что они не успевают состариться душой».

Под мерный перестук колёс в голове писателя всё настойчивее стали прыгать строки из ещё не написанного. Так бывало и раньше: сначала появлялись отдельные строчки, затем к ним присоединялись всё новые и новые. А уже потом возникал замысел самого произведения. Это могло произойти где и когда угодно: в столовой, в переполненном трамвае, в редакции, при разговоре со знакомыми, даже при ссоре со склочной соседкой по коммуналке. Моменты творчества всегда представляли для Булгакова некую загадку. И вот теперь он предчувствовал наступление именно такого момента.

Громкие голоса в коридоре резко оборвали раздумья писателя и вернули его к реальности.

– Вот здесь он, в этом купе, – произнёс кто-то, и дверь раскрылась.

Человек в полицейской форме обвёл купе взглядом и подвинулся, пропуская внутрь импозантного мужчину в шапке с эмблемой прокурорского работника. Тот по-хозяйски расположился напротив Булгакова и, раскрывая кожаную папку, заявил:

– Булгаков Михаил Афанасьевич? Старший следователь Абдраханов. Генеральная прокуратура. Вы задерживаетесь в связи с привлечением вас к ответственности по статье 207 часть 1 УК РФ.

– Я совершил что-то противоправное? – с недоумением спросил Булгаков. – И когда же?

Абдраханов снисходительно вздохнул и с показным терпением разъяснил:

– Статья 207 часть 1 говорит об ответственности за публичные заведомо ложные сообщения.

– Да я вроде никому и ничего не сообщал, – пожал плечами Михаил Афанасьевич.

– Да? А кто пустил слух о "нехорошей квартире"?

– Какой квартире?

Абдраханов сверился с записями в своей папке и произнёс:

– Квартира № 50. Большая Садовая улица, дом 302-бис. Роман «Мастер и Маргарита». Что – отпираться будем?

– Но ведь это же художественный вымысел.

– А что такое вымысел? Это и есть заведомо ложное изложение событий. Мне что, учить вас русскому языку? Вы ведь вроде как писатель. Сами должны понимать.

– Что за бред! – не сдержался Булгаков. – Да вы вообще в своем уме?

– Ну вот, – с удовлетворением констатировал Абдраханов, – а это уже оскорбление при исполнении. Ещё на одну статью потянет. Продолжайте, продолжайте, господин писатель, так и до пожизненного доберёмся.

Следователь строго посмотрел на Михаила Афанасьевича и посоветовал:

– Не усугубляйте, господин Булгаков. Не стоит. Собирайтесь, нам скоро на выход.

Булгаков почувствовал как сжалось сердце. Осознание абсурдности ситуации и собственной беспомощности вгоняло в ступор. Он сжал зубы, пытаясь взять себя в руки.

А прокурорский работник насмешливо наблюдал за растерянным пассажиром и мысленно добавлял новую строчку в планируемом отчёте.

В это время, отстранив полицейского, в дверном проёме появился высокий подтянутый мужчина в чёрном костюме.

– Вас просят пройти в седьмое купе, – обратился он к Абдраханову.

Следователь взглянул на незнакомца и с пренебрежением поинтересовался:

– Кто там ещё просит? Вы кто вообще? Не видите, я занят.

– Вижу, – вежливо ответил мужчина. – Но думаю, что в ваших же интересах прервать это, несомненно важное, занятие и пройти несколько шагов до купе номер 7, где с вами хотят поговорить.

И было в словах, а особенно в интонации, незнакомца нечто такое, что заставило Абдраханова пожать плечами и нехотя согласиться.

– Ну хорошо, – сказал он, – пойдёмте. Но смотрите, если это шутка…

– Я что, похож на шутника? – всё так же вежливо отреагировал незнакомец.

– Собирайтесь, собирайтесь, господин писатель, – проронил Абдраханов, поднимаясь с места.

Он взял папку и, обращаясь к полицейскому, добавил:

– Присмотри за ним. Я сейчас.

Затем следователь вышел в коридор и проследовал к седьмому купе.

Булгаков стал машинально собирать вещи.

Тем временем поезд снизил ход и остановился.

– Ну вот и приехали. Сейчас следователь подойдёт – и на выход, – заметил полицейский, глядя в окно на здание станции.

В купе не вошёл, а как-то неуверенно вбежал Абдраханов. На его перекошенном лице застыла измученная растерянная улыбка. Дрожащие руки нервно теребили замок молнии на кожаной папке.

– Выходим?– спросил полицейский.

– Уйди, уйди, – замахал на него руками следователь. – Убирайся!

Полицейский недоуменно пожал плечами и покинул купе.

– Дорогой Михаил Афанасьевич, – дрожащим голосом обратился Абдраханов к ничего не понимающему Булгакову, – прошу прощения за доставленное вам беспокойство. Ошибка вышла. Ни в чём вас не обвиняют. Вот смотрите…

Следователь справился, наконец, с замком молнии, достал из папки лист бумаги и, бросив папку на полку, стал лихорадочно рвать бумагу, приговаривая:

– Вот, смотрите, смотрите…

Затем он потоптался на клочках бумаги, вновь и вновь повторяя эти слова. Спустя пару минут Абдраханов схватил свою папку, устремил на Михаила Афанасьевича виноватый взгляд и проникновенно выдохнул:

– Счастливого пути.

После чего вышел из купе и осторожно прикрыл за собою дверь.

Глава 7

ПОРОГ

Литературный экспресс неутомимо наматывал километры на колёса, всё дальше продвигаясь на восток. Судьба распорядилась так, что Иван Сергеевич Тургенев и Максим Горький наконец-то встретились: они ехали в восьмом купе седьмого вагона. Этих людей знает весь цивилизованный мир, поэтому описывать их внешность, манеры, привычки и особенности речи не имеет смысла. Всё это читателю хорошо известно. Сконцентрируем своё внимание на том, о чём они говорят, что их волнует, к какому выводу пришёл каждый их них, оценивая положение дел в прошлом и в современной России.

Они уже несколько часов вели беседу и затронули множество вопросов, касающихся истории, политики и литературы.

– … Вы, Иван Сергеевич, когда написали «Накануне», «Отцы и дети», где появились Инсаров и Базаров, фактически обозначили нового положительного героя в русской литературе, – высказал своё мнение Горький.

– Просто я видел, что такая молодёжь, деятельная, упорная в достижении цели, стала появляться в России. И эта молодёжь со временем может изменить жизнь страны к лучшему.

– А кто сегодня, на ваш взгляд, в современной русской литературе «герой нашего времени»?

Тургенев на мгновение задумался:

– Честно говоря, затрудняюсь ответить на этот вопрос. Регулярно читаю современных авторов, но удовольствия от чтения почти не получаю: и ярких образов не видно, да и художественный язык в основном какой-то бесцветный. В поэзии, да, там есть настоящие таланты, хотя и единицы, а в прозе нет, не вижу.

– Я сейчас пишу разгромную статью о современных литераторах так называемого «андерграунда». Вы читали роман Владимира Сорокина «Сердца четырёх»?

– Вы знаете, как-то не приходилось, – ответил Тургенев.

– И это к лучшему, вы ничего не потеряли. Я для своей статьи распечатал несколько отрывков из этого текста. Вот, посмотрите, – Горький достал из папки лист бумаги и передал Тургеневу.

– Давайте.

Иван Сергеевич начал читать, и почти сразу же на его лице появилось выражение недоумения, а затем и брезгливости.

– Фу, какая гадость, – возмутился он, отбрасывая листок. – Это должно быть интересно не читателям, а скорее психиатрам. Да разве нормальный человек станет читать такое?

– Да, это всё так. Но что самое отвратительное! У этого Сорокина куча литературных премий и наград. Его книги переведены на двадцать семь языков, изданы в самых крупных издательствах Запада. Радует лишь то, что есть ещё читатели, которые оценивают его тексты как откровенную мерзость. Не зря в Москве как-то даже провели акцию протеста, сжигая его книги.

– Уже и нравственную грязь начинают считать лечебной, – возмутился Иван Сергеевич. – Дожили, что называется, до ручки.

– Больное общество возводит болезни в ранг достоинств, – согласился Горький. – Духовная пища перестала быть натуральной. Сплошной суррогат.

Некоторое время в купе царило тягостное молчание. Затем Тургенев произнёс:

– А вам не кажется, уважаемый Алексей Максимович, что, приводя в своей статье подобные … подобные… не хочу сказать строки, дабы не оскорблять великий и могучий… ну, скажем, продукты жизнедеятельности этого индивида, вы невольно играете ему на руку. Вы сказали, что готовите разгромную статью. И что? Вы думаете, этим деятелям есть дело до того, что вы о них напишете? Отнюдь. Им нужна известность. Пусть даже скандальная. Даже лучше, если скандальная. Нужно, чтобы о них говорили, а что именно – совершенно неважно. Вот они и изгаляются, кто во что горазд. Это больные люди. И такие, к сожалению, находились в любом обществе. Вспомните хотя бы некоего Герострата.

– И как же, по-вашему, с этим бороться?

– А никак. Вы же не боретесь с грязной лужей на дороге. Просто обходите её и продолжаете свой путь.

– Ну, не знаю. Ведь эта зараза как вирус. Она разъедает души людей. И наша задача – выработать у читателей иммунитет.

– Вот здесь я с вами согласен полностью. Но как получить этот иммунитет?

Я вижу лишь один путь – искусство. И неважно, что это будет: живопись, театр, кино, литература. Важно, чтоб искусство пробуждало в человеке светлые чувства, а не наполняло души грязью.

Максим Горький тяжело вздохнул:

– Да кто же с этим спорит, Иван Сергеевич. Но это всё в теории. А что мы видим в реальной жизни? Да взять того же Сорокина. Его книги в обязательном порядке и за счёт госбюджета пополнили фонды всех российских библиотек. Были и обращения в суд с требованием признать некоторые места в его текстах порнографией. Суд не признал.

– Почему же суд не признал?

– А потому, что наш суд буржуазный. И он исполняет те требования, которые предъявляет к нему буржуазная власть. Этой власти необходимо деградирующее население, так проще управлять людьми. Для этого и ЕГЭ ввели в школы. Да что там… Чубайс недавно публично прямо сказал, что для основной части населения достаточно образования в размере четырёх классов.

– Да вы что?! Дикость какая-то. А я и не слышал об этом выпаде Чубайса. Куда же мы катимся, Алексей Максимович?

– К новой революции катимся, дорогой Иван Сергеевич. Деградация не только в России, это происходит во всём мире. Посмотрите, кому стали давать Нобелевские премии по литературе? Недавно её получил какой-то американский рэпер.

– Да, я слышал. Его зовут Боб Дилан, – подсказал Тургенев.

– А Льву Толстому не дали, – продолжил свою мысль Горький. – По логике Нобелевского комитета, он пишет хуже, чем этот Боб Дилан или Пастернак, или Солженицин, или даже Алексиевич. Не удивлюсь, если следующим лауреатом будет Сорокин.

– Подобные фокусы привели к тому, что престиж Нобелевской премии среди литераторов уже упал. Да и у нас, в России, всё обесценивается. Посмотрите, что творится в кинематографе, на сценах театров… Так что же, Алексей Максимыч, по-вашему ожидает Россию?

– Когда политические карлики занимаются большой политикой, жди беды. А если в самое ближайшее время политика не изменится хотя бы в сторону социал-демократии, то нас ждёт новый 1905 год. Правильно говорил Джон Кеннеди: «Те, кто делает мирную революцию невозможной, делают насильственную революцию неизбежной».

– А почему не новый семнадцатый? – удивился Иван Сергеевич.

– Социалистической революции в ближайшей перспективе не будет. Нет коммунистической партии, вооружённой революционной теорией. Кто торопит события, рискует не поспеть за ними.

– Чему не быть, то и миновать легче? – задал риторический вопрос Тургенев и добавил: – Но партия может сформироваться быстрее, чем мы предполагаем…

– Не может. Посмотрите, что произошло и происходит. Горбачёвская перестройка обрушилась на инфантильный народ. Произошла реставрация капитализма. Что в итоге? Уже тридцать лет шаг за шагом у народа отбирают то одно, то другое завоевание Великой Октябрьской социалистической революции. А народ утирается и молчит. С каждым годом Россия становится слабее и слабее. И Запад продолжает нас душить, при этом не жалеет громадных денег на поддержку пятой колонны в нашей стране. Под аккомпанемент демагогических речей Запад уже отжал и Украину-неньку, и Грузию, и Прибалтику. Всё забыто: и латышские стрелки, и Камо, и Щорс. А многие россияне продолжают жить в тумане своей политической наивности и верят телевизору, который вещает, что революционеры были жестокими проходимцами с собачьими сердцами, своего рода шариковы из повести Булгакова.

– Но народ же не будет ещё сто лет терпеть, – убеждённо сказал Тургенев.

– Сколько он будет ещё терпеть, никто не знает. Основная масса по-прежнему ходит на выборы, не осознавая, что тем самым она подтверждает легитимность этой власти. Вроде бы, да, терпение кончается. Вон, в Хабаровске народ уже выходит из себя. А когда народ выходит из себя, из него выходят вожди.

– До Октябрьского переворота были народовольцы, затем группа «Освобождение труда», потом РСДРП, а спустя восемь лет к ним добавилось слово «большевики». Может, и сейчас сформируется что-то одно, потом второе, третье, – высказал предположение Тургенев.

– Не думаю, – усомнился Алексей Максимович. – В то время восемьдесят-девяносто процентов населения было безграмотным, политические процессы шли медленно. Сейчас другое время. Почти все имеют минимум среднее образование. Есть опыт социалистического строительства, и этот опыт не забыт. Другое дело, какие факторы подтолкнут людей с революционными настроениями к активным действиям и какие по своему характеру эти действия будут. А факторы могут быть совершенно неожиданными, например, более тяжкие последствия от коронавируса, или острый дефицит продуктов питания, или ещё что-то. А скорее всего, это будет совокупность факторов.

– Так что ж, впереди безнадёга?

– Вы хотите сказать, что дорога к светлому Будущему заросла сорняками? Навряд ли, – ответил Горький. – Политическое чутьё подсказывает мне, что вот-вот должен появиться теоретик уровня Маркса и Ленина, который даст глубокий анализ современности и разработает стратегию и тактику революционной борьбы на сегодняшний день. Время настоятельно этого требует…

– Это сколько же времени потребуется, чтобы новая теория переросла в практические дела…

– Расстояние от теории до практики зависит от того, кто идёт по этому пути. Посмотрите, как человечество развивалось. Когда людям надоело таскать на своём горбу тяжести, нашёлся человек, который придумал колесо. Когда люди захотели передвигаться быстрее, чем бежит лошадь, и комфортнее, кто-то придумал паровую машину, и появились железная дорога, двигатель внутреннего сгорания. Когда и этого оказалось недостаточно, мы увидели самолёт, ракету, сотовый телефон, интернет. И эта идея совершенствовать свою жизнь на земле преследует человечество на протяжении всего его существования. Это касается также политической и социальной сфер. Появление капиталистов и наёмных работников породило марксистскую теорию, которую усовершенствовал Ленин, а реализовал Сталин. Кстати, часто в последнее время слышу, что Сталин был недоучившимся семинаристом. Иосиф Виссарионович учился всю жизнь. Он достаточно хорошо знал немецкий и английский языки. В его личной библиотеке было двадцать тысяч книг, и каждую он прочитал. Когда я просматривал его библиотеку, то очень удивился. В каждой книге, которую я держал в руках, на полях были пометки, сделанные его рукой. Были пометки и в книгах на немецком и английском языках. Когда он в 1912 году полгода жил в Швейцарии и участвовал в посиделках немецких социал-демократов, то нередко спорил с ними, отстаивая свою точку зрения. И разговор шёл на немецком языке.

– Но, к сожалению, марксистская теория на практике потерпела крах в России, – с сожалением сказал Тургенев. – А бывшие страны социалистического лагеря в восточной Европе? Там весь социализм намотался на гусеницы советских танков и убыл на историческую родину.

– Было бы наивным полагать, что первый же построенный человеком самолёт не разобьётся и пойдёт в серию. А построить социализм в тысячу раз сложнее, чем самолёт. Будет ещё пять-десять, а может, и двадцать пять попыток строительства социализма – и только тогда будет его окончательная победа. В Будущее человечеству всегда приходится идти по бездорожью. Человечество должно нахлебаться капитализма в такой степени, чтобы окончательно понять, что лучше идеи строительства социалистического общества никто ничего не придумал. Когда подавляющее большинство населения какой-либо страны придёт к такому выводу, вот тогда и будет построено такое общество. А пока политическая безграмотность людей просто зашкаливает. У меня есть знакомый, капитан первого ранга, который прожил шестьдесят лет, окончил два вуза, адъюнктуру, кандидат юридических наук, а на последних президентских выборах голосовал за Ксению Собчак. И таких чудиков среди нашей интеллигенции немало. А что уж говорить о рядовых гражданах?

– Да, современная интеллигенция меня тоже удивляет своей политический наивностью, – сказал Тургенев, пожал плечами и добавил: – В школе жизни высокая посещаемость, но низкая успеваемость.

– Есть такой автор Алексей Кунгуров. Лично я с ним не знаком, но две его книжки недавно прочитал. Одна называется «Будет ли революция в России?», другая – «Последний шанс. Сможет ли Россия обойтись без революции?». Со многими тезисами этих книг я не согласен, но кое-что заслуживающее внимания в них есть. Например, он пишет (дословно воспроизвести не могу, но за смысл ручаюсь): современная российская элита не способна двигать страну вперёд. Нефть можно обменять на иномарки, айфоны и другие бусы, но билет в Будущее вам никто не продаст ни за нефть, ни за почку. По его мнению, прогресс путём эволюции для России невозможен, потому что сегодня она скатывается назад, а не идёт вперёд. И я с этим мнением полностью согласен.

– Не зря же вас часто называли «буревестником революции». А вот хочу спросить: что, по вашему мнению, из себя представляют Навальный и Платошкин?

– С Навальным всё ясно как божий день. Полгода учился в Йельском университете США. Больше уже можно ничего не говорить. Но всё же, если рассуждать дальше, он за что выступает? За буржуазный строй, но без коррупции. А посмотрите, какой информацией он оперирует. Подобные данные может добыть только разведка такой мощной страны как США. Тут всё понятно: Навальный – или агент ЦРУ, или используется ими втёмную.

– А что за фигура Платошкин?

– Тут всё гораздо сложнее, тут надо разбираться и разбираться. На мой взгляд, здесь возможны четыре варианта:

Первый вариант. Платошкин десять лет работал в ФРГ и США. Не исключено, что там его могли завербовать спецслужбы, и сейчас, когда в России ситуация резко ухудшилась, он начал действовать, чтобы принять активное участие в раскачивании лодки. Версия малоубедительная, доказательств никаких, но возможен и этот вариант.

Или другая возможность. Платошкин – проект Кремля. В администрации президента, я полагаю, есть умные люди, и они подготовили планы действий на случай, если ситуация в России для буржуазной власти сложится «плохая» или «очень плохая». Если «плохая», как в Беларуси у Лукашенко, то похватают организаторов протеста, дадут команду «фас» Росгвардии и ОМОНу – и на этом революция закончится. А вот если на улицы Москвы выйдут не сто тысяч протестующих, а полмиллиона-миллион, если начнут убивать полицейских и захватывать здания силовых структур, то тут уж силовой вариант решения проблемы не самый лучший. Зачем проливать реки крови и развязывать гражданскую войну? Поступят хитрее: президент и правительство уйдут в отставку, а «народный лидер» Платошкин станет президентом России, ну а в правительство войдут представители прикормленной оппозиции. То есть всё останется на своих местах, за исключением некоторых декораций. За правдивость такой версии можно наскрести немало фактов.

Третий возможный вариант. Платошкин – честный человек, патриот, хочет добра своему народу – вот и бросился на амбразуру. Если проанализировать его программу Движения «За новый социализм», ничего там социалистического нет. В программе нет ни слова об отмене частной собственности на орудия и средства производства, то есть эксплуатация человека человеком сохраняется. Другими словами, он – обычный социал-демократ западноевропейского типа.

И наконец, Николай Платошкин – истинный коммунист, но пока временно маскируется под социал-демократа, чтобы легче было войти в органы власти, после чего медленно, постепенно реализовывать действительно социалистический проект. Но, если это действительно так, то можно смело делать вывод, что Платошкин в политическом плане человек наивный.

Ну, а кто он такой на самом деле, я думаю, мы скоро увидим, когда суд определит меру наказания по его уголовному делу. Вот тогда и можно будет делать какие-то выводы.

– Да, интересная ситуация, – сказал Тургенев и помолчал. – Но вернёмся к нашей главной теме разговора. Капитализм тоже не дремлет, а думает, как продлить свои дни. Вы читали недавно вышедшую нашумевшую книгу Клауса Шваба «Covid-19: великая перезагрузка»?

– Слышал об этой книге, но пока не читал, – ответил Горький.

– Есть самые богатые люди планеты, которые пытаются править этим миром. Одни называют их «закулисой», другие, как, например, профессор Катасонов, «хозяевами денег». Так вот, они понимают, что нынешняя модель капитализма устарела, она не жизнеспособна. Об этом вдруг заговорил коллективный Запад. Какой до сих пор был лозунг капитализма? Получение прибыли любым путём!

– Да уж, ещё Ленин говорил, что капиталисты готовы продать нам верёвку, на которой мы их повесим.

– А Шваб предлагает крутой разворот. Лозунг капитализма, которому уже триста лет, получение прибыли и сверхприбыли отменяется. Тот капитализм ещё называли «исключающий». То есть людей исключали из процесса производства путём безработицы, исключали из национального богатства, их исключали из общественной жизни, их исключали из мира.

– Одним словом, как это происходит сегодня в России, – констатировал Алексей Максимович.

– Теперь они выбросили другой лозунг: «Удержать власть любой ценой». Главное теперь – не получение прибыли, а удержание власти. Они уже обеспечили себя таким богатством, что его хватит на столетия вперёд. Они хотят конвертировать капитал во власть. Высшая цель всей мировой закулисы – это власть, причём власть, которая должна быть гарантирована навечно. А чтобы сохранить эту власть, компании должны обеспечить рабочими местами всех, компании должны выставлять такие цены, которые доступны покупателям и тому подобное. То есть компании должны служить всем: работникам, потребителям, подрядчикам, заказчикам, государству.

– Упившиеся властью живут во хмелю самоуверенности. Сомневаюсь, что всё это можно реализовать на практике, – не согласился Горький. – Найдётся значительная часть буржуазии, которая не согласится с такой постановкой вопроса.

– Её, эту часть, если она будет упираться, просто раздавят транснациональные корпорации, которые в руках этих самых «хозяев денег».

Никуда они не денутся и, как миленькие, будут выполнять команду.

– Не знаю, не знаю… как это будет выглядеть на практике. Пока всё это теория.

– Но уже и Борис Джонсон, и канадский премьер Трюдо, и вроде бы новый президент США Байден официально поддержали эту идею. Значит, они уже получили соответствующую команду от кого надо и, что называется, взяли под козырёк. Впрочем, посмотрим, что нас ожидает в будущем.

– Всегда есть возможность увидеть Будущее, оно начинается уже завтра. А если эта идея действительно будет реализовываться, то и Россию заставят делать то же самое, – убеждённо сказал Горький.

– Отчасти это хорошо для трудящихся России; хотя и незначительно, но их материальное положение улучшится.

– Навряд ли. Рабство неискоренимо: оно всего лишь видоизменяется. Наша звериная буржуазия найдёт новые формы эксплуатации. Все эти идеи Клауса Шваба в чём-то сродни идеям социал-демократов: дайте трудящимся лишний кусок хлеба, а власть нам не нужна. Именно по этой причине Ленин и разошёлся в начале двадцатого века с европейскими социал-демократами и создал свой Коммунистический интернационал.

И далее Алексей Максимович подробно объяснил Тургеневу, почему Ленин считал лидеров европейских социал-демократических партий предателями дела рабочего класса и как он воевал с ними.

А затем Горький увлёкся и уже четверть часа рассказывал о том, как он писал роман «Мать». Иван Сергеевич не слишком высоко оценивал этот роман, однако из вежливости продолжал слушать. Впрочем, вскоре на фоне голоса собеседника Тургенев стал всё больше погружаться в собственные мысли. Название романа Горького вызвало ассоциацию со словом «Отец», затем в памяти всплыло «Отцы и дети».

«А не назвать ли следующий роман «Деды и внуки», – подумал Тургенев. – Показать, как порой шутит история, как внуки революционеров уничтожают плоды революции».

Но в мысли вновь ворвался голос Горького:

– Ну, так вот. Потом подошёл семнадцатый год, случился Октябрьский переворот. Многие профессиональные революционеры со стажем отвернулись от большевиков.

– Было такое, – согласился Тургенев. – Та же Вера Засулич.

– Это та, которая в 1878 году из револьвера всадила две пули в живот петербургскому градоначальнику Трепову? – спросил Горький.

– Она самая.

– Я тоже сначала не принял революцию: был поражён её жестокостью и беспощадностью. В деревнях жгли барские имения вместе с библиотеками, уничтожали картины и музыкальные инструменты как классово чуждые крестьянству предметы, сносили памятники…

– Помню, помню. Я в ту пору жил в Италии, и мне писали об этом. А в какой-то книге Василия Розанова я прочитал: «Революция – когда человек преображается в свинью, бьёт посуду, гадит хлев, зажигает дом».

– Я ругался с Владимиром Ильичём, протестовал, писал антибольшевистские статьи, которые печатал в своей газете «Новая жизнь», но эту газету в июле восемнадцатого года они закрыли. После Октябрьского переворота, когда я глядел на всё, что творится в России, путь мой был мучителен, наполнен взлётами надежды и горькими разочарованиями, твёрдой убеждённостью и разрушительными сомнениями. Потом я собрал все эти статьи под одну обложку с названием «Несвоевременные мысли». Именно в этих статьях я искал ответа на вопрос о смысле русской революции, о роли в ней интеллигенции.

– Эту вашу книгу я тоже читал.

– Когда Троцкий заявил: «Русские – это хворост, который мы бросим в костёр мировой революции», Ленин с ним не спорил. И по этому поводу я тоже крепко поругался с Владимиром Ильичём. Правда, в 1920 году он уже не верил в мировую революцию. А, кстати, Сталин в неё никогда не верил; он сам мне об этом говорил.

– А может Троцкий пошутил? – задал несуразный вопрос Тургенев и почему-то слегка улыбнулся.

– Какие тут могут быть шутки? – не понял Горький.

– А что, вон на вопрос, как вы представляете счастье, Фридрих Энгельс отвечал: «Это вино «Шато Марго» 1848 года разлива и ирландское рагу».

– Ну, это было сказано именно ради шутки. Но если серьёзно говорить о революциях, то, безусловно, Карл Маркс верно выразился: «Революции – локомотивы истории». Это я понял только в конце двадцатых годов прошлого века.

– Может быть и так.

– Иван Сергеевич, я знаю, что у вас было немало друзей из числа революционеров…

– Да, я дружил с Герценом, Кропоткиным, Лавровым…

– И знаю, что вы проявляли огромный интерес к революционной молодёжи, к вопросам, связанным с развитием революционного движения.

Полагаю, что это обстоятельство наложило отпечаток на всё ваше творчество последнего периода. Или я ошибаюсь?

– Да, Алексей Максимович, это действительно так. Мотив революционной борьбы я заложил даже в повесть «Вешние воды», содержание которой очень мало связано с социальными и политическими проблемами. А вот в романе «Новь» я уже действительно попытался показать русскую революционную молодёжь. Правда, этот роман я писал очень долго; ни один роман так долго не писал. Шесть лет пером скрипел.

– Но овчинка выделки стоила, – с чувством глубокой искренности сказал Алексей Максимович. – Вы были тем писателем, кто первым изобразил то, что стало в тот исторический момент главным и определяющим в общественно-политической жизни России. А главным было движение революционеров-народников. Как известно, в революцию идут те, кто не верит в религию эволюции.

– Не автору давать оценку своим текстам, – сказал Тургенев в ответ на похвалу и добавил: – Мне неоднократно говорили, что наиболее удачно революционную молодёжь я показал в стихотворении в прозе под названием «Порог».

Алексей Максимович не помнил этого произведения Тургенева. Ему стало неловко от этого, и он предложил:

– Иван Сергеич, а давайте чайку попьём.

– Я попозже. Что-то меня валит. Я с вашего разрешения вздремну полчасика, – и Тургенев, поправив подушку, лёг на свою полку и закрыл глаза.

Алексей Максимович достал айфон, нашёл в Интернете стихотворение в прозе «Порог» и начал читать:

«Я вижу громадное здание.

В передней стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью – угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка… Русская девушка.

Морозом дышит та непроглядная мгла; и вместе с леденящей струёй выносится из глубины здания медлительный, глухой голос.

– О ты, что желаешь переступить этот порог, – знаешь ли ты, что тебя ожидает?

– Знаю, – отвечает девушка.

– Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть?

– Знаю.

– Отчуждение полное, одиночество?

– Знаю. Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.

– Не только от врагов – но и от родных, от друзей?

– Да… и от них.

– Хорошо. Ты готова на жертву?

– Да.

– На безымянную жертву? Ты погибнешь – и никто… никто не будет даже знать, чью память почтить!

– Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени.

– Готова ли ты на преступление?

Девушка потупила голову…

– И на преступление готова.

Голос не тотчас возобновил свои вопросы.

– Знаешь ли ты, – заговорил он наконец, – что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?

– Знаю и это. И всё-таки я хочу войти.

– Войди!

Девушка перешагнула порог – и тяжёлая завеса упала за нею

– Дура! – проскрежетал кто-то сзади.

– Святая! – принеслось откуда-то в ответ».

Горький отложил в сторону айфон, взглянул на спящего Тургенева и подумал:

«Да.… Сколько людей, столько и мнений. Большую фантазию нужно иметь, чтобы увидеть здесь образ революционной молодёжи».

Глава 8

ЛЕТО В КУПЕ

Солнечный луч прорвался через ажурные занавески на окне и, отразившись от дверного зеркала, упал на стакан с чаем, стоящий на столике перед полным седым стариком в крупных очках. При взгляде на этого человека первым делом бросались в глаза именно его внимательные глаза. Глаза, которые, казалось, всё видели и всё понимали. Глаза, которыми, казалось, смотрит на мир сама вселенная.

В списке пассажиров седьмого вагона старик значился как Рэй Дуглас Брэдбери. Это имя было хорошо знакомо всем любителям фантастической литературы. Рэй Брэдбери считался одним из столпов американской фантастики.

Не менее известным был и второй пассажир купе – Айзек Азимов. На его вытянутом лице, обрамлённом длинными седыми бакенбардами, блуждала легкая улыбка. Быстрый взгляд из-под роговых очков пробегал по экрану раскрытого планшета.

Временами Азимов отрывал глаза от экрана и нервно постукивал пальцами правой руки по невидимой клавиатуре. Наконец, он недовольно отодвинул планшет.

– Да уж, вай фай здесь ни к чёрту, – разочарованно сказал он.

– Сочувствую, – отозвался Брэдбери, сделав глоток чая, – да и чай не очень. А вы опять новостями интересуетесь?

– Да, пытаюсь не отставать от времени. Ведь постоянно в мире что-то происходит. Упустишь что-нибудь важное – и не заметишь, как окажешься в прошлом. А сколько материала для работы, сколько идей подбрасывает жизнь. Новости – это как толчок для мысли. Порой самые незначительные факты могут вызвать поток ассоциаций, выливающийся в замысел новой книги.

– Например?

– Да вот только что мне попалось сообщение, что Госдума России готовит очередной законопроект. Теперь на приусадебных участках хотят ввести запрет на выращивание таких растений, как одуванчики и ромашки. Нарушителям будет грозить штраф.

– И чем же им так не угодили одуванчики? – поинтересовался Брэдбери,

– Понятия не имею. Должно быть, все важные дела в стране уже переделаны и остались лишь подобные проблемы. Или это естественное развитие штрафодобывающей промышленности. Но не в этом дело. А в том, что такие вот неординарные новости часто помогают рождению новых идей. Я имею в виду литературные идеи. Вот вы, Рэй, что подумали, услышав эту новость?

– Что людям нечем заняться, – не раздумывая, ответил Брэдбери.

Азимов усмехнулся:

– А у меня сразу же возникла мысль написать книгу о ромашке, её видах, истории, полезных и вредных свойствах. А ещё одну об одуванчиках. Или замысел для рассказа. В стране новый всплеск антиалкогольной кампании. И на этом фоне некий депутат обнаружил в библиотеке своего дедушки вашу книгу «Вино из одуванчиков». Тут же в голове депутата возникает идея, как можно обратить на себя внимание, выступив с очередной инициативой. Или еще идея…

– Хватит, Айзек, хватит, – добродушно рассмеялся Рэй Брэдбери. – Всё понятно. Теперь мне ясно, каким образом вам удалось написать пять сотен книг.

– Именно так, – Азимов повернулся к окну и раздвинул занавески. – Сюжеты витают в воздухе. Нужно только уметь их увидеть. Посмотрите, какая природа. Вот где черпать вдохновение…

– Да, красиво, – кивнул Брэдбери, глядя на проносившиеся за окном заснеженные рощицы.

– Россия ведь моя Родина. Потому я и согласился на эту поездку. Вы же знаете: я не любитель всякого рода общественных мероприятий. Хотя и приходится порой принимать участие. Но с гораздо большим удовольствием я провожу время в своём кабинете за пишущей машинкой. Ну, или теперь за компьютером. Короче, я типичный домосед. А вот когда меня пригласили принять участие в проекте Литературного экспресса, я долго не раздумывал. Конечно, я всегда интересовался тем, что происходило на моей бывшей Родине, но увидеть своими глазами – это совсем другое. Вот почему я здесь… Интересно, как сложилась бы моя судьба, если бы наша семья не уехала тогда из Советской России…

– А вот вам и сюжет для новой книги, – пошутил Брэдбери.

– Да нет. Такого рода произведения – это, скорее, по вашей части. Я всегда поражался, как много пророчеств можно встретить в ваших текстах. По сути, большинство современных телешоу и сериалов – это разновидности описанных вами в своё время «родственников». Метод промывки мозгов, раскрученный на полную катушку.

– Да, но ведь и у вас, Айзек, можно набрать немало сбывшихся пророчеств. Взять хотя бы искусственный интеллект, который сейчас так упорно вторгается в нашу жизнь.

Азимов поправил подушку и прилёг на диван.

– Будем считать, что мы обменялись комплиментами, – сказал он. – Да, пожалуй, мы оба способны порой заглядывать в будущее. И это естественно – ведь мы фантасты. Фантазии зарождаются в Прошлом, питаются Настоящим и прорастают в Будущее. Это как цветы в саду Вселенной. И нам выпала честь или тяжелая ноша – тут уж кому как – иметь возможность влиять на рост этих цветов. И предчувствовать, какими они станут. Вот только наши ожидания далеко не всегда оправдываются. А почему – это уже рост новых фантазий.

– Которые тоже могут либо прорасти в Будущее, либо погибнуть, – продолжил Брэдбери.

– Ну, вот видите, у фантастов мысли сходятся. Да, моделей будущего можно породить много, но мы можем наблюдать только один мир. И только одна модель может оказаться верной. А те предсказания, что не осуществились, сбудутся в других параллельных мирах. Впрочем, мы этого можем и не узнать.

– Эко вас занесло, – с улыбкой произнёс Брэдбери.

Он достал из-под дивана видавший виды дорожный саквояж и предложил:

– Пока мы с вами в этом мире, может быть, перекусим?

– Интересное предложение, – Азимов поднялся и тоже стал рыться в своей сумке.

Маленький столик быстро заполнился продуктами. Пассажиры устроились поудобнее и занялись самым привычным в поездах дальнего следования делом.

Дожевав последний бутерброд, Рэй Брэдбери достал из саквояжа и поставил на столик две хрустальные рюмки и четырехгранную бутылку с желтой жидкостью.

– Как насчёт дижестива? – предложил он.

Азимов взял бутылку и посмотрел сквозь неё на свет.

– Это оно и есть? То самое?

Брэдбери кивнул:

– Ну, разумеется. Вино из одуванчиков.

Айзек покрутил бутылку в руках.

– Ну, не знаю, – задумчиво произнёс он, – на российских железных дорогах теперь вроде бы вино под запретом.

– Да бросьте вы. Кроме писаных законов есть еще и неписаные. Не думаю, что кто-нибудь станет возражать.

– Согласен.

Азимов откупорил бутылку и сразу же почувствовал свежий цветочный аромат.

– Действительно, запах лета, – заметил он, разливая по рюмкам золотистый напиток.

– За Литературу вообще и за фантастическую литературу в частности, – предложил тост Брэдбери.

Они сделали по глотку и некоторое время молча прислушивались к ощущениям. Затем Айзек с улыбкой сказал:

– Недурно. А знаете, я именно таким его и представлял, читая вашу книгу.

Рэй кивнул:

– Не удивительно. При вашем воображении это довольно легко. Да я сам частенько замечал, что, читая какие-то кулинарные рецепты, могу как бы почувствовать вкус блюд, которые можно приготовить. Такое вот кулинарное предвидение.

– Да, знание вкусовых ощущений исходных продуктов и некоторый опыт плюс интуиция позволяют прогнозировать возможный результат, – заметил Азимов. – Гораздо сложнее всё-таки прогнозировать результаты в обществе. Очень трудно полностью учесть человеческий фактор.

– Вы правы. Это чертовски трудно. Даже нам, фантастам. Знаете, я недавно давал интервью российской газете «Аргументы и факты». И меня спросили, почему не сбылись многие мои предсказания. Например, о внеземных колониях к началу третьего тысячелетия.

– И что вы ответили?

– Правду, разумеется. Что люди – идиоты. Вместо того чтобы развивать науку и осваивать космос, они переключились на совершенно идиотские занятия вроде рекламы или модной одежды для собак.

Я действительно раньше думал, что уже к двухтысячному году человечество создаст поселения на Марсе. Теперь я не думаю, что это случится даже к трехтысячному. Современное общество хочет заниматься лишь потреблением – пить пиво и смотреть сериалы. Человечество глупеет. И чем дальше, тем стремительнее. А ведь, казалось бы, люди год от года должны становиться умнее.

Заснеженные сосны, плавно проплывающие за окном, уступили место огороженным земельным участкам, указывающим на приближение к населённому пункту. Показались одноэтажные домики, а затем и здание железнодорожной станции. На перроне было пусто. Только двое рабочих укрепляли на стене здания огромный стенд с надписью «Вакцинация от Ковида – твой вклад в будущее человечества».

– Какой там ковид. Вирус глупости распространяется куда быстрее. И куда опаснее для будущего, – произнёс Брэдбери.

Айзек ничего не ответил, погруженный в свои мысли.

– Вообще-то, я никогда особо не верил в прогресс, – задумчиво продолжал Рэй Брэдбери. – Я имею в виду научно-технический прогресс. Нет, я понимаю, что он существует и от этого никуда не деться. Я не верю, что этот прогресс несёт благо для человеческой цивилизации. Да, появляются такие образцы техники, какие раньше только фантасты и могли представить. Но сами люди мало меняются. Они не становятся лучше. Образованнее – да. Но не умнее. В этом, на мой взгляд, главная беда человечества.

Айзек Азимов вздохнул:

– Я думаю, есть умные люди и есть хитрые люди. Хитрые хорошо видят вблизи и могут мастерски извлекать пользу для себя и своего окружения, так сказать, здесь и сейчас. Они легко приспосабливаются к любым обстоятельствам, успешны и самодовольны. Умные люди смотрят намного дальше и не склонны принимать сегодняшние выгоды, если в дальнейшем они вызовут несравнимо большие невзгоды.

– Так ведь для этого и нужна фантастика, – подхватил Брэдбери, – предупреждать человечество о возможных ошибках. Позволить выбирать модели будущего. Или, по крайней мере, стремиться избежать нежелательных. И сильно ошибаются те, кто относит фантастику к чисто развлекательному жанру. Хотя, конечно, и таких образцов расплодилось достаточно. И в Соединенных Штатах, к сожалению.

– Да, следует признать, что вы правы. Особенно преуспел в этом Голливуд. А скажите, Рэй, как вы относитесь к российской фантастике?

– Вы о современной? Ничего не читал. Да и желания особого нет. А вот с советской фантастикой мне в своё время удалось познакомиться весьма основательно. Беляев, Ефремов, Стругацкие, Булычёв… Долго можно перечислять. Да, несомненно, советская фантастика мало чем уступала американской. Во всяком случае, в тех произведениях, что мне запомнились. Просто она была несколько другой по духу. Более оптимистичной, что ли. Что мне в ней нравилось, так это представление будущего как сообщества свободных творческих людей. Именно светлого будущего. Пусть даже это утопия. Но это продуктивная утопия. Она даёт веру во что-то хорошее. Пусть где-то там, вдали. Но есть к чему стремиться.

А в нашей фантастике, особенно в последнее время, как ни картины будущего, так бегают по планете толпы уродов и уничтожают друг друга. Или, в лучшем случае, герои-одиночки бьются с инопланетными монстрами…

Неспешная беседа в этом купе продолжалась ещё долго. И ещё долго, словно третий собеседник, в воздухе струился аромат цветущего лета. А спальный вагон, покачиваясь, уносился на восток. И впереди был ещё длинный путь и целый вагон времени для новых бесед.

Глава 9

ВСТРЕЧА

Литературный экспресс шёл строго по расписанию и на конечную станцию должен был прибыть ровно в 12 часов 3 марта, во Всемирный день писателя. Так было задумано организаторами мероприятия.

Через полтора часа – прибытие во Владивосток. Во всех вагонах, заполненных литераторами России, наметилось оживление. К выходу собирались по-разному: одни доставали одежду поновее, другие брились или причёсывались, третьи – прикрепляли к своим пиджакам или кофтам литературные ордена и медали. Особенно много было молодых орденоносцев. Как это ни смешно, любую из наград, кроме медали Пушкина, можно было купить в прямом смысле этого слова. Впрочем, говорить об этом считалось дурным тоном. Говорили о другом. О том, кто будет выступать с приветственным словом, какие мероприятия планируются на ближайшие дни, что интересного можно увидеть во Владивостоке.

Но чаще всего задавали друг другу один и тот же вопрос: почему не работает сотовая связь и Интернет? Разгадать эту загадку никто не мог. Начальник поезда сообщил, что раньше такого безобразия никогда не было.

В десятом вагоне проводник последний раз за поездку разносил пассажирам горячий чай.

Читатель! Давайте заглянем в некоторые купе этого вагона до того момента, как проводник откроет дверь и занесёт чай. Интересно же, что там делается и о чём говорят литераторы.

В первом купе находились поэты Валерий Хатюшин и Владимир Шемшученко, а также – писатель-сатирик Михаил Задорнов. Хатюшин недавно закончил написание новой автобиографии и попросил Задорнова прочитать и дать свою оценку. Михаил Николаевич ознакомился с текстом и, возвращая хозяину айфон, дружески пожурил:

– Твоя автобиография претендует на заголовок «герой нашего времени».

В ответ Хатюшин надул губы и спрятался за ними.

Шемшученко достал из громоздкого дипломата пиджак, на котором красовалась медаль Пушкина. Бережно стряхнул с пиджака соринки, надел его и повернулся к зеркалу. Внимательно посмотрел на себя и остался очень доволен. Чувство глубокого удовлетворения у него плавно перешло в чувство мелкого тщеславия.

Наблюдая эту сцену, Задорнов вспомнил где-то прочитанную фразу: «Глядя на себя в зеркало, приобщаешься к прекрасному», но ничего не сказал, чтобы не обострять отношений.

Задорнов в который раз попытался воспользоваться сотовым телефоном, но из этого вновь ничего не получилось, и он разочарованно проронил:

– А связи по-прежнему нет.

– Появится, куда она денется, – выразил своё мнение Шемшученко и добавил. – Коронавируса боитесь? Во Владивостоке я маску надевать не буду и вам не советую, а то никто и не узнает… Думаю, мои-то стихи там читают; недавно большая подборка была в их «Дальнем Востоке».

Тут уж Задорнов не выдержал и съязвил:

– Кто дорожит мнимыми заслугами, тому они помогают пережить отсутствие реальных. Володя, ну кто сегодня читает стихи, кроме литераторов? Так что не обольщайся…

После этих слов Шемшученко надолго замолчал, разговаривать ему не хотелось. Он знал себе цену, но такую сумму ему никто не предлагал. Сколько ферзей в душе так и остались пешками!

В третьем купе ехали Михаил Зощенко, Илья Ильф и Евгений Петров. Никто из них не спешил собирать пожитки. Зощенко с Ильфом играли в шахматы, Илья проигрывал. Чтобы помочь другу и соавтору не потерпеть фиаско, Петров стал отвлекать Зощенко от шахматной доски, задавая ему вопросы, не имеющие ни малейшего отношения к шахматам.

– Первый раз еду во Владивосток. Будем там ловить птицу счастья. Как вы думаете, Михал Михалыч, поймаем?

– Не знаю, что нас там ждёт; у птицы счастья тоже есть размах крыльев – ответил Зощенко и взял у противника пешку.

– Думаете, поездка будет не очень? – Евгений продолжал претворять свой замысел в жизнь.

Зощенко вопрос проигнорировал и через полминуты «съел» ещё одну пешку, приговаривая:

– Курочка по зёрнышку.

– Я вчера прочитал, – не унимался Евгений, – что менеджеры при увольнении из госкорпораций получают «золотые парашюты» по сто и даже двести миллионов долларов. Как вам это нравится, Михал Михалыч?

– На госслужбе вместо молока за вредность сегодня получают «золотые парашюты».

Петров выдержал минутную паузу и продолжил гнуть свою линию:

– Вчера в Думе Жириновский опять разбушевался. А что вы думаете о Жириновском, Михал Михалыч?

– В жизни всегда есть место клоуну. Среди политиков есть такие языки, на которые пора ставить заплатки, – радостно возбуждаясь, сказал Зощенко и на сей раз выиграл у Ильфа коня.

– Хорошая шутка, – отреагировал Петров, хохотнув при этом.

– Чувство юмора помогает не принимать всерьёз другие чувства, – сказал Зощенко, подумал минуту и поставил Ильфу мат.

В седьмом купе десятого вагона ехали трое прозаиков. Один из них был Всеволод Кочетов – автор когда-то нашумевших романов «Журбины» и «Чего же ты хочешь?». Другой – Владимир Тендряков – стал известен благодаря написанной им антирелигиозной повести «Чудотворная», по которой был поставлен художественный фильм. С ними же совершил длительный путь и Владимир Крупин, который продолжает оставаться широко известным писателем в узких кругах.

Слишком разными они были людьми и всю дорогу разговаривали мало.

А когда за окном промелькнуло небольшое сельцо, в котором пассажиры увидели заброшенные полуразваленные строения то ли колхоза, то ли совхоза и блеснувший купол маленький церквушки, неожиданно вспыхнула бурная словесная перепалка.

– Ишь, разграбили всю Россию, – возмутился Тендряков, понастроили церквей, чтобы одурачить народ. Попов развелось как собак нерезаных!

После этих слов, Крупин трижды перекрестился и начал бубнить какую-то молитву.

А Тендряков возбуждённо продолжал:

– Всех их: и Горбачёва, и Ельцина, и ещё кое-кого надо публично повесить на Красной площади! Чтоб другим неповадно было уничтожать Россию!

– Сгорая от жажды мести, сердце не согреешь, – тихо сказал Крупин, снова троекратно перекрестился и продолжил шептать молитву.

– Володя, смотрю я на тебя и удивляюсь, – сказал Тендряков. – В паутину религии попадают только слабые существа. Ты же никогда не был слабым. Что произошло-то с тобой?

– Приобрёл веру.

– Чтобы обрести веру в бога, нужно потерять веру в себя! – убеждённо воскликнул Тендряков.

– Володя, ты посмотри, сколько народу приходит в церковь, – сказал Крупин, считая этот факт самым весомым аргументом в споре.

– В церковь идут тогда, когда идти уже некуда! – настаивал на своём Владимир Тендряков.

– Бог тебя накажет, – сказал Крупин, опять три раза перекрестился и продолжал проговаривать начатую молитву.

– Гнев богов переносится гораздо легче, если в них не верить, – с усмешкой вмешался в разговор Всеволод Кочетов. – А тот, кто ставит во главу угла религию, так и простоит в этом углу всю жизнь, – и небрежно махнул рукой в сторону Крупина.

– А кто первым получил Патриаршую литературную премию? А, Володь? Конечно, ты! Сколько рубчиков вручил тебе Патриарх Кирилл за твоё смирение перед новыми буржуинами?..

– Оставь его в покое, – сказал Всеволод Кочетов.

– Да уж, как говорится, горбатого могила…

– Вот ты негодуешь, правильно, конечно, возмущаешься, – обратился Кочетов к Тендрякову, переводя тему разговора, – но подготовка к разрухе в России началась задолго до Горбачёва. Фактически сразу после смерти Сталина. А ты в своё время активно выступал против него. Ты же подписал в 1968 году «Письмо двадцати пяти» о недопустимости частичной или косвенной реабилитации Сталина. Там же, насколько я помню, свои подписи поставили и Катаев, и Паустовский, и Чуковский, а сразу вдогонку за ним с тем же требованием появилось «Письмо тринадцати», где засветились Смирнов, Эренбург, Дудинцев…

– Всеволод Анисимович, если бы я знал, что верхушка партии ведёт нас к реставрации капитализма, ни за что бы не подписал. Даже если бы поставили к стенке за это. Да, проявил политическую близорукость…

От дальнейшей расправы Владимира Тендрякова спас проводник, который, предварительно постучавшись, отодвинул дверь купе, вошёл и поставил на столик стаканы с горячим чаем.

Вид упомянутого сельца и церквушки породил в восьмом купе не просто разговор, а новый скандал. В этом купе находились Юрий Бондарев и Виктор Астафьев. Они всю дорогу касались в разговоре политических вопросов, спорили, кричали друг на друга, и порой ругань доходила до нецензурных выражений.

На сей раз первым завёлся Астафьев:

– Пришли к власти большевики, и ни царь им не нужен, ни бог…

– Посмотри! – Бондарев показал пальцем за окно. – И здесь всё разграбили. Там, где рушатся идеалы, суетятся мародёры. Виктор, разве за это мы с тобой на войне кровь проливали?

– Если бы не было Ленина и Сталина, мы жили бы нормально, как в Европе. И в годы войны не завалили бы немцев трупами своих солдат. Прав был Солженицин…

– Я с ним тоже много раз разговаривал по душам, – прервал своего идейного противника Бондарев. – Пока влез в душу, перепачкался с ног до головы.

– Юра, у каждого своя правда, и вместе они не уживутся, – не сдавался Астафьев.

– Ты почему смалодушничал? На фронте выстоял, а в гражданской жизни оказался… не хочу материться. Почему не отказался от звания Героя социалистического труда? Так бы прямо и сказал: «Я, мол, против социализма». Ан-нет, кушать вкусно хочется. Когда мне Ельцин хотел всучить орден Дружбы, я же отказался. А ты смалодушничал. Всякий раз шёл туда, где тебе кормушку показывали. Или, чтобы стать безгрешным, надо поменять веру?

– Я свой и военный долг, и гражданский исполнил до конца, – попытался оправдаться Астафьев.

– Вот ты от Ельцина получил орден «За заслуги перед Отечеством». Какому Отечеству ты служишь? Олигархическому? А Ельцин – вообще преступник. Он не только переступил закон, но и вытер о него ноги…

– Но Ленин тоже переступил закон, разогнав Учредительное собрание…

– Ленин сломал буржуазное государство, чтобы на его обломках построить справедливое общество, где не будет эксплуатации человека человеком, а Ельцин – чтобы вернуть капитализм. Вот ты всё никак не угомонишься и продолжаешь лить грязь на Сталина. Уже и тридцать седьмой год вспомнил.

– Юра, от исторической правды никуда не убежишь…

– Про какую историческую правду ты говоришь? Историческая правда – это отретушированная ложь. Любой историк страдает умышленным склерозом. Правду о тридцатых годах, когда Сталин продолжал борьбу с троцкистами, мы сможем узнать только ознакомившись со стенографическими отчётами пленумов и съездов ВКПБ и с документами отдела административных органов ЦК партии. А почти все эти документы засекречены. Что, не понятно, почему скрывают правду? А твои «Прокляты и убиты»? Зачем ты изгадил свой роман ложью? Неужели ты не понимаешь, что тот, кто врёт о войне прошлой, приближает войну будущую?..

– Да ну тебя на хрен. Давай заканчивать, у меня от этих разговоров уже давление поднялось…

– Ещё один важный момент – и на этом завершим. Ты, Виктор, выдающийся мастер художественного слова. А вот в вопросах философии, политэкономии, политики ты, извини за прямоту, полный ноль. Ты читал «Капитал» Маркса? Другие его работы? Энгельса? Ленина? У них множество настолько глубоких мыслей, что многие боятся к ним даже приблизиться. И пока ты не прочтёшь и не осмыслишь всё это, так и будешь всякую чушь молоть и никогда не поймёшь, что происходит в этом мире.

И они оба замолчали.

В другие купе проводник не заходил, чай едущие там литераторы не заказывали.

В девятом купе, возле туалета, ехали литературные критики из Москвы: Галина Юзефович и другие. Андрей Тимофеев отказался ехать с ними в одном купе и попал в другой вагон. К литературным критикам проводник не наведывался: чай они тоже не заказывали.

А в это время во Владивостоке начинали разворачиваться неординарные события, которые подтолкнули городскую власть к решительным действиям. Власть напоминала гнёт над процессами, которые норовят выйти из-под контроля.

Первым делом были отключены сотовая связь и интернет. На привокзальной площади и прилегающих к ней улицах стояли автозаки и водомёты. Рядом с ними расположились не только местные росгвардейцы и омоновцы, но и те, которых ещё вчера перебросили самолётами из Ростова-на-Дону и других областных центров. Все эти представители полицейских структур в своё время дали присягу, тем самым обеспечив себе место в строю, задача которого охранять власть буржуазии. Некоторые из находившихся в этом строю испытывали угрызения совести, но покинуть его не решались, ибо не знали, где и как можно, сняв погоны, заработать кусок хлеба и прокормить семью.

Рабочие трёх крупных заводов города и некоторых подразделений морского порта с утра объявили забастовку с требованием сделать 3 марта нерабочим и праздничным днём. Люди, кто на чём, уже двигались к привокзальной площади.

А на самой площади уже собралось несколько тысяч человек. Некоторые держали в руках красные флаги, были там и транспаранты антиправительственного содержания. Силовики стояли плотной цепью за временными металлическими ограждениями и препятствовали прохождению людей в здание железнодорожного вокзала, но у них это не всегда получалось. То там, то здесь небольшие группы людей прорывали оцепление и устремлялись на первую платформу, куда должен был прибыть Литературный экспресс.

Напряжение на площади нарастало. Люди начали скандировать лозунги, в которых чаще всего звучало слово «долой». В момент первых задержаний начались стычки протестующих с полицией. Ломая народ через колено, власть рискует потерять зубы. В полицейских полетели лёгкие и тяжёлые предметы. После того как несколько полицейских получили серьёзные травмы, задержания прекратились, и силовики стали просто наблюдать за происходящим, но прилагали усилия, чтобы в здание вокзала и на платформу просочилось как можно меньше людей. Трудно закручивать гайки в стране, где всё заржавело.

А к вокзалу тем временем подъезжали всё новые и новые автобусы с жителями города. Переполненные автобусы лихорадило от избытка чувств. Лица пассажиров, покидающих транспортные средства, были возбуждены. Воздух свободы был наполнен ароматом надежды.

Брожение умов начинается сразу после их появления. Кто-то в толпе начал разбрасывать листовки. В век Интернета и других новейших технологий это выглядело как-то архаично, но люди сразу подбирали листовки и читали с удовольствием, так как в содержании текста находили отголоски своей души. Вот что там было написано:

«Люди! Будьте бдительны!

Наше государство – это общество с ограниченной безответственностью.

Мост в Будущее находится в аварийном состоянии. Наше здравоохранение охраняет не здоровье голодных, а сверхприбыли богатых. Так коронавирус мы никогда не победим.

Долой такую медицину!

Инфляция – самая изощрённая форма эксплуатации. Долой инфляцию!

Телевидение – кривое зеркало в нашей жизни.

Олигархи, не забывайте: бедность – это дамоклов меч над богатыми. Отдайте пока не поздно часть прибыли трудящимся!

У ветвей нашей власти один корень зла – коррупция. Она растёт на почве, удобренной властью. Долой такую власть!

Ружьё, висящее на сцене при желании можно квалифицировать как призыв к вооружённому восстанию. Свободу Николаю Платошкину!

Опереточная оппозиция исполняет лишь ту арию, которая для неё написана властью.

Товарищи! Не забывайте, дрожащими руками власть не берут.

Винтовка рождает власть!

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Да здравствует диктатура трудящихся!

Вся власть Советам!»

А в это время Литературный экспресс уже завершал свой путь по Транссибирской магистрали и подходил к первой платформе железнодорожной станции Владивосток. Вскоре состав остановился.

На перроне за переносной металлической оградой плотной цепью стояли омоновцы, а за ними – многочисленная толпа встречающих.

Литераторы высыпали из вагонов и оставались на месте. Их предупредили, что первыми в здание вокзала и далее на площадь пойдут писатели с мировым именем, которые ехали в седьмом вагоне.

Классики покинули свой вагон и медленно двинулись к зданию вокзала. Они шли по проходу, который был создан искусственно: между вагонами состава и цепью омоновцев. Никто из групп встречающих, теснящихся за стеной силовиков, проходящих не приветствовал. Казалось, люди чего-то ждали. Некоторые встречающие вставали на цыпочки и высматривали, кто идёт вслед за первой партией прибывших, но, судя по выражению их лиц, так и не увидели того, кто им нужен.

Вслед за классиками двинулись другие литераторы. Впереди этой колонны шли литературные чиновники: председатель Ассоциации писателей и издателей России Сергей Шаргунов, председатель Союза писателей России Николай Иванов, председатель Союза российских писателей Светлана Василенко, председатель Российского книжного союза Сергей Степашин, председатель Союза писателей Москвы Евгений Сидоров и председатель Союза писателей Санкт-Петербурга Валерий Попов. Их проход по платформе также не вызвал у публики никакой реакции. Видимо, по этой причине у литературных чиновников произошёл такой сумбурный разговор:

– Ничего не понимаю, будто бы и не встречают…

– Пора бы узнавать нас в лицо…

– Мечтать не вредно, вредно воплощать мечты в жизнь.

– Дальний Восток…

– Одним словом провинция.

– Тем более дальний…

– Восток – дело тонкое.

– А где тонко, там и рвётся.

– Куда они денутся, будут узнавать в лицо.

– Свежо предание, но верится. Дурдом!

По платформе писатели-классики прошли молча, их тоже никто не узнавал. И только у входа в здание вокзала, слева от них, послышались жидкие аплодисменты, которые быстро испарились. Это напомнила о своём существовании группа местных литераторов. Они отличались от других тем, что всматривались в лица классиков и что-то полушёпотом говорили друг другу.

Справа от классиков расположился духовой оркестр, готовый в любую минуту начать исполнение нужной мелодии. Дирижёр вглядывался то в одну, то в другую сторону платформы, но то, что искал глазами, пока не увидел.

На происходящее классики реагировали в основном спокойно. Все они знали, что в современной России произошёл массовый «падёж» читателей, а значит, и мало кто знает их в лицо. Ведали они и о том, как школьники в старших классах «изучают» их тексты: просматривают содержание романов и повестей в Интернете, считая, что «нечего грузить себя всякой фигнёй».

Разговор среди классиков возник лишь тогда, когда они вошли в здание вокзала. Булгаков услышал за своей спиной:

– Сколько сюрпризов нам здесь приготовили: сотовая связь не работает, Интернет ни гу-гу…

– А то, что каждый из нас с мировым именем, а реакции никакой – это как понимать? – возмутился другой голос.

Михаил Афанасьевич не удержался и, не поворачивая головы, съязвил:

– Такой ореол славы в этом сезоне не носят.

– Что же мы не заслужили, чтобы нас нормально встретили? – настаивал тот же голос.

– Заслуги стареют быстрее, чем их владельцы, – ответил Булгаков.

– Что сказано в шутку, может быть услышано всерьёз, – послышался ещё один голос.

При выходе из здания вокзала, классики могли увидеть одиночные пикеты и прочитать, что написано на самодельных плакатах или стендах, которые одни из пикетчиков держали в руках, а у других таблички висели на груди. Тексты этих плакатов не отличались особым разнообразием, чаще всего там встречались слова: «долой», «позор», «коррупция», «в отставку», «путин», «политзаключённые» и тому подобное. Но была и одна оригинальная надпись. Молодая девушка держала в руке массивную картонку, на которой крупными печатными буквами было выведено: «В моей смерти прошу винить вертикаль власти».

А на всё это с фасадной стены укоризненно смотрел Николай II. Лев Николаевич Толстой при взгляде на барельеф последнего российского императора лишь недоуменно пожал плечами.

Выйдя на привокзальную площадь, писатели с мировым именем начали крутить головами. Увидев величественный монумент Владимиру Ильичу Ленину, Алексей Максимович Горький с улыбкой сказал Михаилу Булгакову:

– Здесь Ильич на месте. Молодцы, не убрали.

– Борьба с памятниками – это уже не симптом психического заболевания, а его следствие, – ответствовал Михаил Афанасьевич.

Алексей Максимович задумался на мгновение и скорее всего самому себе сказал:

– Этот памятник символизирует идеи марксизма-ленинизма, которые сегодня в России практически запрещены. Но идеи, которые находятся в изгнании, ждут своего часа.

Наблюдая за оживлением на привокзальной площади, Джек Лондон заметил стоящему рядом Герберту Уэллсу:

– Мне кажется, ваша очередная поездка в Россию окажется не менее интересной, чем предыдущие…

А в это время из седьмого вагона литературного экспресса, который стоял напротив входа в здание вокзала, не спеша вышел Иосиф Виссарионович Сталин.

Многочисленная толпа, стоящая на платформе, разразилась овациями. Духовой оркестр заиграл «Варшавянку». Люди восприняли мелодию с воодушевлением, но песню запели человек пятьдесят, не больше. Остальные пока не выучили слов этого революционного марша.

Ноябрь 2020 – декабрь 2021 года.

Валерий Румянцев