Новый День №31

Владимир Иванович Макарченко (17.08.1947 - 03.02.2018).

Член Российского Союза Писателей. Действительный член Международного союза писателей «Новый Современник».

Родился в г. Семипалатинске, Казахской ССР. Юрист-правовед. Полковник милиции в отставке. Первые стихотворения были опубликованы в газете «Иртыш» в Казахстане. В период с 1966 по 1983 год публиковал свои работы в этой газете. Публиковался в республиканских газетах, в газетах Тихоокеанского Флота. С 1974 года начал публиковать прозу: рассказы, очерки, фельетоны. Участвовал во множестве литературных конкурсов. В 1993 году переехал в Россию. Автор 25 книг различной тематики. Имеет следующие награды в литературной деятельности:

В 1989 году награжден нагрудным знаком «Почетный пропагандист МВД СССР». 

В 1989 году награжден денежной премией за занятое 1-е место в конкурсе «Литературное творчество в МВД Казахской ССР».

В 2008 году награжден дипломом за занятое второе место в Международном конкурсе «И мастера рукою вдохновенной».

В 2012 году награжден общеконкурсным дипломом и денежной премией в литературном конкурсе «Литературная Галактика» за второе место.

В 2012 году награжден дипломом за первое место в номинации «Сказка» литературного конкурса «Литературная Галактика».

В 2012 году награжден дипломом за первое место в номинации «Лирический рассказ» литературного конкурса «Литературная Галактика».

В 2013 году Диплом за литературный конкурс «Медовый сбор» Номинация «Проза».

В 2013 году Диплом. Десятый Международный литературный конкурс «Вся Королевская Рать». 2013 год (ВКР-10)

В 2013 году Диплом конкурса «Галактический сезон 2013» в номинации «Новые сказки современного мира».

В 2013 году Диплом за вклад в развитие жанра сказки на Фестивале-Конкурсе «Новые сказки современного мира».

В 2013 году Диплом за 3 место в Литературном конкурсе «Снова поет под моим окном осень - рыжая бестия...» Международного Союза Писателей «Новый Современник»

31 октября 2014 на конкурсе «Золотое Перо Руси 2014» награжден медалью «ЗА ЗАСЛУГИ В КУЛЬТУРЕ И ИСКУССТВЕ».

 

Страница Владимира на Проза.ру https://www.proza.ru/avtor/strannik2

Страница Владимира на Стихи.ру https://www.stihi.ru/avtor/aziat40

Все книги Владимира Макарченко на Ридеро https://ridero.ru/books/?author=Владимир+Макарченко&q=Макарченко+Владимир

Олег Вепрев кинул гранату, переулок заполнил дымом, и они побежали. Игорь напоследок оглянулся и страшно удивился: Севостьянихин незаметно перекрестил их, и лицо у него было совсем не хитрым, а старым-старым. Даже знаменитый нос, как обычно, не выражал былого восторга. «Мало мы вломили, – говорил он всем своим видом, – зато вломим сейчас. В этом и есть смысл нашего существования». А ещё нос словно понимал нечто большее, что находилось за пределами реальности, но выдавать своего секрета не собирался. Возможно, он сам, как и все люди, не был в этом уверен. 

– Ну… ну… Ёпст! Чего застыл?! – пихнул его Герман Орлов и тоже невольно оглянулся, ему показалось, что в дверном проёме застыла прекрасная Божена с печальными глазами. Повезло Игорёхе, позавидовал он. А чем я хуже? Я, может быть, только снаружи большой и страшный, а внутри – добрый и нежный. Только никто меня не разглядел и не провожает. Эх, жизнь! И тотчас забыл об этом, потому что не привык себя жалеть, а ещё потому что в конце концов остановился на «любимой зазнобе», как он говорил про себя – буфетчице Клаве, похожей на змею. Когда Герман Орлов прибывал домой, то за неделю худел на пять-семь килограммов. Потом потихонечку, конечно, набирал своё, но первая неделя была, как первая брачная ночь. Клава спуску не давала, а он добросовестно отрабатывал за всю командировку. Обещала ждать честно и в знак верности подарила перстень с бриллиантами. Правда, Герман Орлов стеснялся его носить и надевал только с цивильной одеждой, а так он лежал у него в загашнике, и знали о нём только Игорь Габелый и Олег Вепрев. Помнится, что Игорь Габелый заметил: «Это много значит». 

Игорь, цепляясь оружием, полез в окон. Промелькнули два ряда сосен, асфальт, искромсанный осколками, неразорвавшаяся мина в кустах, и он ввалился в общежитии пятигорской фармацевтической академии. За сутки оно заметно изменилась: пол был усыпан гильзами, добавились пятна крови и, уж конечно, все окна напрочь были выбиты, и внутри гулял сквозняк. В углу валились чехи, убитые, как говорили, термобарическим взрывом: сдуру залезли в одно помещение, ну тут их и подловили, и всё везунчик судьбы – Герман Орлов, который владел огнемётом «шмель-м», как зубной щёткой, то есть виртуозно и мастерски. У одного из чехов грудная клетка была вскрыта, как комод во время генеральной уборки, видны были розовые легкие. Глаза у всех без исключения были выдавлены. А ещё один, в которого, видно попал заряд, сгорел дотла – остались голова и ноги. Пахло, как на причале, когда солярку жгут. 

– Ого! – сказал кто-то с изумлением, вертя головой.

Одно дело, стрелять издалека и не лицезреть, как умирает враг, а другое – увидеть результат этой стрельбы воочию. Впрочем, Алексей Ногинский не дал насладиться местными достопримечательностями, а потащил дальше – в гостиницу «Пятигорск», где, собственно, и сидели его бойцы.

– Вон они! – воодушевлённо сказал боец, показывая куда-то в густые заросли цветущей акции, за которыми скрывались высотки проспекта Калинина и торчал купол какого-то здания, судя по всему – библиотеки. 

По старым неписанным правилам вся группа рассредоточилась по комнатам и всматривалась, и запоминала эти самые кварталы напротив, в которых сидели боевики, которых надо было обойти под землёй и ударить с тыла. Мало ли что, может, придётся уходить по этим самым улицам. 

Студеный февраль… Лютует мороз, не отступая и в субботний вечер. Вдоль городской улицы замерли пирамидальные тополя, опушенные снегом. Меж ними по льдистой дороге движется милицейский «уазик». На передних дверцах его намалеваны большие белые буквы: «ПА» – патрульный автомобиль. В кабине двое молодых мужчин в знакомой населению темно-серой форме. На плечах водителя – сержантские погоны, у пассажира рядом – лейтенантские.

– Шел бы он со своими экспериментами… – продолжал монолог на наболевшую тему пассажир «пэашки», участковый инспектор милиции Виктор Бычков. И далее недвусмысленно уточнил, куда именно. 

«В места отдаленные» настойчиво посылался начальник УВД города. Именно по его приказу отряд участковых инспекторов и уселся в патрульные автомобили, «чтобы оперативно прибывать на места совершения преступлений». Эх, ведал бы главный городской борец с преступностью, где за последнее время пришлось ему перебывать… в мыслях-желаниях многочисленных подчиненных!

– Сам посуди, – изливал душу напарнику Бычков. – Участок у меня – врагу не пожелаешь. Многоэтажки, коммуналки петровских времен, частного сектора тоже хватает – одна Песчанка чего стоит… Три общежития! Два мини-рынка! Цыганский квартал – рассадник наркош… Сейф неотработанными жалобами забит; одна бабушка уже до печенок достала, всё по соседству инопланетяне мерещатся; поднадзорников и охотников проверять срок… А тут замначальника совсем сблындил: требует, чтоб каждый участковый за месяц по сотне административных протоколов оформлял, плюс к тому дай пять раскрытых преступлений. «И непременно чтоб одно – тяжкое»… – передразнил Бычков начальника. – Будто они, убийства да изнасилования раскрытые, – вот, прямо на дороге валяются…

– Если валяются, так только нераскрытые, – впервые вклинился водитель, сержант милиции Алексей Барибал. 

– Во-во… Тогда уж лучше никаких – показатели не портить. Короче, время драгоценное идет, а мы тут с тобой впустую километры накручиваем…

Автомобиль остановился на красный свет. Бычков приоткрыл дверцу машины и ожесточенно сплюнул. В салон радостно ворвался морозный воздух, и участковый торопливо захлопнул дверцу.

За  перекрестком  «уазик»  обогнала  БМВ.  Скоростная машина  явно нарушала правила дорожного движения: сильно виляла, то и дело выскакивая на встречную полосу.

– Ты гляди, что делает, – оживился Барибал. – Сто процентов: нажрался – и за руль…

– Сейчас точно в кого-нибудь въедет, – не без оснований предположил Бычков. – Давай, догоняй, – и схватился за микрофон громкоговорителя – в милицейской среде попросту матюгальника.

Меж тем БМВ, двигаясь по синусоиде, проскочил следующий квартал и выкатил на Пионерскую площадь. На ней, в центре огромной клумбы, памятником прошлому высилась скульптурная группа: мальчик с барабаном и девочка, вскинувшая руку в пионерском салюте. Еще с перестроечных времен композицию стали опошлять, выставляя на барабан треснувший стакан или пустую водочную бутылку, вывешивая на шею салютующей таблички: «Даю с 17 до 19 без выходных», а однажды на обломок барабанной палочки нацепили презерватив.

   Либеральная экономика в нашей стране предусматривает отказ государства от социальных обязательств перед обществом, провозглашает право сильного в социально-экономических, политических и иных взаимоотношениях. Деньги концентрируют в своих руках абсолютную власть. 

  В обществе потребления, власти денег талантливые люди опасны. Активно внедряется мода на тупость, пошлость и невоспитанность. Снижается качество и доступность образования, предоставляемого низшим общественным классам – «неолибералам» не нужны сограждане, им требуется прислуга. И они её формируют и воспитывают, ежедневно и ежечасно, тратя на это колоссальные деньги. 

  Кто имеет реальную свободу слова? У кого есть соответствующие средства и ТВ-каналы. Фигуранты крупного бизнеса управляют всем, в том числе и потоками литературной продукции, которую сегодня создают поэты, прозаики, драматурги, литературные критики и литературоведы. Художественная литература, которая сеет «разумное, доброе, вечное», отодвигается в тень; тиражируется та, в которой насаждается цинизм, безвкусие, глупость, насилие, ненависть, алчность, жестокость и прочие «экстремально-пикантные ценности». 

  Сегодня те, кто захватил власть, не способны осознать, что ускорение научно-технического прогресса делает проблему морально-нравственного развития особенно актуальной и потому архиважной. Ничем не сдерживаемый, неконтролируемый огромный потенциал знаний – прямой путь к самоуничтожению. 

  На этом фоне число людей, которые считают себя писателями, у нас растёт так же стремительно, как уменьшается число читателей. Образно говоря, часто тот, кто сел не в свои сани, стремится стать кучером. 

  Сливки литературного сообщества часто путают с плесенью. Именно поэтому всё громче звучит тезис, что русская литература умирает. Вот и Александр Кузьменков, отвечая в ходе интервью на вопрос «Кому из современных писателей вы бы дали «чёрную метку»?», категорично ответил: «Всем и за всё!». Известный литературный критик, конечно же, вспылил, подзабыв, что, когда порешь горячку, горячка порет тебя. В своём поле зрения А. Кузьменков, как мне представляется, держит в основном те книги, авторы которых получают всевозможные премии, часто издаются в самых крупных книжных издательствах, мелькают на телеэкране, участвуют во всевозможных литературных тусовках… 

  Однако кроме этих писателей есть и другие, кто, без всяких сомнений, обладает выдающимся талантом, но своим творчеством не вписывается в идеологическую парадигму либералов. Для таких литераторов двери книжных издательств наглухо закрыты. Если их и пускают на порог, то лишь для того, чтобы сказать: «Вы же не Агата Кристи; ваши книги никто покупать не будет, а мы прогорим…». Вот и получается, что, когда жизнь измеряется только деньгами, её цена падает.

  На творчестве одного из таких писателей я и хочу остановиться. Это автор большой и малой прозы Фёдор Михайлович Ошевнев. Современные литературоведы и критики о творчестве подобных писателей не пишут. Какой смысл? За это денег не платят. Они прославляют «раскрученных» литераторов. Когда читаю такого рода статьи, под рукой всегда держу «Словарь иностранных слов», так как в них сплошь: «гешефт», «синкретизм», «интоксикация», «апофатически», «миметричности», «нарратив», «мерчендайзер»… Ну как тут «не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома»?

Туман стелил постель,

чтоб утром солнце,

Проснувшись и понежившись довольно,

В окно впорхнуло, в первый миг невольно,

на ощупь по паркету пробираясь,

но вдруг разлившись тысячью лучей,

И каждый все светлей, все горячей.

Я комнаты знакомой не узнала -

В ней солнцу было тесно, было мало

Ему пространства стен и потолка,

Все затопила яркая река -

Так шла весна -

Застенчиво пока. 

 

SILENZIO

 

Станцуй со мной silenzio*, станцуй

Спокойствие, разлитое над морем;

Укрой меня, как разнотравье поля

Укроет землю в месяц- ветродуй.

 

Станцуй со мной пожатием руки

И тонкой синей жилкой на запястье;

О если бы могло запястье клясться,

Оно б скрепило ветреность строки.

 

И если может сердце танцевать

Фонариком сквозь огородку рёбер,

То наши два, наверное, готовы

Всю жизнь в четыре такта простучать.

«Ещё не вечер» – не скажу уже.

Ещё не ночь. И каждый час всё слаще.

Но многое, что надобно душе,

жизнь отложила в долгий-долгий ящик.

 

Быть может, в тот, в который мне сыграть...

(Прости, читатель, этот чёрный юмор.

Я не хочу, о други, умирать,

как классик говорил, который умер).

 

«Две области – сияния и тьмы»

Бог примирит, перемешав, как соки.

Из известковой краски и сурьмы

родится вечер вдруг голубоокий.

 

Вот так бы примирить весь мрак и свет,

что борются в душе моей, стеная.

Из всех остроугольных да и нет

сложить «быть может», «кажется», «не знаю».

 

Вот так бы плавно жизнь свою суметь

направить между Сциллой и Харибдой.

О, сумерки... Смеркается... И смерть

вдруг снова подмигнула мне из рифмы.

  

*** 

Отведай мой – хвала Иисусу! – 

ночной коктейль (или чифирь?) 

В него положены по вкусу 

луны лимон и звёзд имбирь.

 

До самого явленья Феба 

тяни напиток тот в тиши 

из чаши драгоценной неба 

через соломинку души. 

 

Испей – и не бывать обиде, 

беде… а сам виновник грёз 

в глазах восторженно увидит 

полночный след луны и звёзд.  

   - Боже ж, ты мой свет! - воскликнула бабка Дарья, взглянув на свою внучку Свету. - Жёлтая вся, аки лимоны на моём дереве!

Света побрела к зеркалу: «И что там такого ужасного увидела бабушка?» - подумала она, слегка пошатываясь на ходу. Всю ночь ей было плохо: то озноб бил, то в жар кидало, и, главное, жажда дико мучила. Но вставать с постели и топать на кухню к чайнику не хотелось. Болела голова, и слезились глаза. В зеркальном отражении она увидела лохматое, помятое, жёлтое чучело.

- Ба, дай градусник! - промямлила девочка, едва шевеля языком, который был сухим, отвратительно шершавым и не помещался во рту. - И водички, пожалуйста. Что-то я даже идти не могу.

   Присев на краешек дивана, Света стала рассматривать свои руки: ладошки и ногти жёлтые, словно их ночью акварельной краской облили. В прошлом году, в пионерском лагере, куда они с подружкой Людкой вместе ездили на целый месяц, ночью мальчишки так над ними подшутили. Всех зубной пастой перемазали! Утром смеху было, писку, визгу, как «в дурдоме» – так воспитатель заявила, увидев в спальной комнате шесть размахивающих руками белых привидений. Сейчас смеяться и визжать от счастья чего-то не хотелось, даже если это чья-то шутка. Жадно проглотив принесённую воду и запихнув под мышку прохладный, гладенький градусник, девочка опустила голову на маленькую «думочку» - так бабка Дарья называла подушку, одетую в яркую, вышитую её заботливыми руками наволочку.

   «Заболела». Света закрыла глаза и вспомнила, как неделю тому назад в школе, прямо на уроке, вырвало у доски Нину Сухову. Анастасия Сергеевна мел из рук выронила, запричитала, точь-в- точь, как бабка Дарья, подбежала к Нине, стала лоб щупать, веко вверх поднимать. А потом под руки её подхватила и увела куда-то. Отвратительно пахло рвотой, мальчишки затыкали носы и «фу-фукали». Но вскоре пришла вечно ворчащая, в сером измызганном халате, с алюминиевым ведром и огромной шваброй, техничка тётка Пашка. Она заставила всех выйти из класса и принялась убирать. Немного погодя прозвенел звонок, уроки закончились. Анастасия Сергеевна с Ниной так и не вернулись. Ребятишки похватали свои портфели и разбежались по домам. Только Света осталась. Ей было очень жалко худенькую и маленькую, словно она была первоклассницей, Нину. Всегда хотелось погладить её по голове, взять за руку и проводить до самого дома. К счастью, жила одноклассница рядом со школой и Свете было по пути. Подружками они не были, потому и разговора у них не получалось. Всегда шли молча, у перекошенной калитки Нины прощались кивком головы и расходились.

     Учительница вернулась одна, сказала, что Сухову увезли в больницу и спросила Свету, сможет ли она портфель подруги отнести к ней домой.

   Два портфеля нести было тяжело. «Хорошо, что недалеко!» - подумала девочка и ускорила шаг. На её стук в калитку никто не отозвался. Тогда, протиснувшись в огромную щель, Света прошла во двор. Старая саманная хата стояла в глубине, на кособоком крыльце сидела рыжая кошка и внимательно следила за гостьей. Потом быстро спрыгнула вниз, подбежала к девчонке и стала тереться спинкой о её босые ноги, обутые в сандалии. В конце сентября в их краях было ещё тепло, даже жарко, и ребятишки с удовольствием бегали по улицам босиком, ну, а в школу ходили в обуви, у кого какая найдётся.

Эти заметки – продолжение тех, где упоминалось о «зеркальном Я», и отделены от них, скорее, для удобства. Да и акценты здесь иные. Дело в том, что мы «зеркалим», и впитываем в себя чужие взгляды на нас самих не только на личном, но и на социокультурном и даже геополитическом уровнях. И тут одним из центральных оказывается не вопрос о том, прислушиваться к внешнему миру или нет, подражать или не подражать, брать или не брать, а чему подражать и что брать?

Вопрос актуальнейший. Ведь уже восьмидесятые и девяностые со всей горчайшей откровенностью явили, чего стоит очередное безоглядное «отзеркаливание» Чужого. Поневоле вспоминается острый на слово Фидель, который в одной из своих речей казал примерно так: «Уж если и свинья стала хвалить меня за то, что я хорошо танцую, то стоит задуматься: а так ли это?» А ведь последние десятилетия, пожалуй, все чаще демонстрируют уже не свиней из жюри на бесконечных конкурсах, а неистребимых со времен Эзопа и Крылова лисиц, воздающих Вам и нам хвалы, желая поживиться нашим сыром.

Тут уж не грех вспомнить и одного из крупнейших русскоязычных поэтов двадцатого века Олжаса Сулейменова, который заметил, что в своей тяге к Западу мы, увы, припали не живительному источнику, а к канализационной трубе. И не удивительно. Свято место не бывает пусто. Еще Ромен Роллан заметил, что там, где ломается могучее дерево веры, от его пня стремительно отрастают мелкие поверья, или, выражаясь, уже нашим языком, так, где обрушивают Одну Мощную Идеологию, ее место стремятся занять иные. Только и всего. Так что «зеркальные Я» никуда не делись. Просто сами зеркальца стали мельче. Да и отражаться в них все больше стали поминаемые еще Грибоедовым выпячивающие грудь «французики из Бордо»… Грибоедовым, один из центральных персонажей которого вздыхает: «Хоть у китайцев бы занять премудрого незнанья иноземцев!»

Не парадокс ли? Один из образованнейших людей России своего времени, пусть и устами своего героя, и высказывает такую мысль? А по сути-то ничего парадоксального нет. Речь-то, по глубинной своей сути, шла именно о том, с чего мы начали: о том, у кого, что и как брать – что «зеркалить». Потому что не брать вообще и тем более в Империи просто исторически и физически невозможно. Всякая империя, в какие бы столетья, она не существовала, сильна своеймногокровностью. Вспомним Рим, империю Чингиза, Османскую империю времен расцвета и, конечно же, Российскую империю. Но многокровность эта становится созидательной, а не разрушающей силой, когда стремиться влиться в Единый Поток. Так, силой российской культуры стало то, что люди самых разных кровей и традиций творили на русском языке и творили сам русский язык. И в этом общем потоке со-творчества преображенное Иное становилось своим. 

Но, увы, была и есть и иная сторона «отзеркаливания», отражения чужих суждений, чужих по существу своему мнений, связанная с желанием угодить или именно внешне выглядеть, как Иные. И тогда эти Чужие Взгляды, Чужие Похвалы, в числе которых могут оказаться даже иные «нобелевки», становятся своего рода бусами для папуасов. Либо, что еще круче: мерилом прогресса и исторической правоты. Сколько раз мы уже наступали на эти грабли. Пожалуй, еще и до Петра, но наиболее рьяно начали «озападниваться» при Петре Великом.

Сегодня улыбнулось солнце вдруг.

И небо залилось чудным рассветом. 

И луч, как закадычный, добрый друг,

Отправил мне весенние приветы…

 

И радостно щебечут воробьи. 

В оттаявших лучом играя лужах.

Тихонько пробивает твердь земли.

Подснежник после зимней стужи.

 

И теплый ветерок волнует грудь.

Лукаво треплет волосы и чувства.

И кажется сегодня не уснуть,

От красоты природного искусства.

 

И снова вдохновение творить

Подарят ароматы новых всходов.

И хочется любовь свою дарить,

От легкой и чарующей свободы.     

      

ПЕСНЯ СКВОРЦОВ 

 

Вчера, полусонная роща,

Хранила безмолвный покой.

А утром, от солнышка морщась,

Проснулась от шума. Толпой,    

 

Любимцы скворцы прилетели,

И домики делят, галдя:

Дебаты ведут. И напевы,

Щебечут, скворечник, найдя.

 

Устроившись, вычистив домик,

Попросят у солнышка свет.

Запрыгнув на мой подоконник,

Скворцы  начинают концерт.    

 

Заслушаюсь пением чутким:    

Услышу я трель соловья,

Закрякает дикою уткой, 

Вдруг падают капли дождя...

Осень наступила.

Плещется в окне.

Я сижу, зеваю.

Ну, а х.ули мне?

 

Блюдово – деревня.

Родина моя.

Пять избёнок ветхих.

Больше – ни ху… ничего.

 

Вот он, край посконный!

Глушь да буерак.

Хрен сюда доедешь -

Выберешься КАК?

 

Мне чернил везите

И бумаги воз.

Я пишу поэму

Бывший про колхоз,

Что гремел надОем,

Урожаем реп.

В ём быки ревели,

Колосился хлеП.

 

Щас же – хер на лавке.

Нету ничего.

Ток и остаётся 

Взяться за перо.

 

Описать былое,

Восхититься вглядь.

Эх, ты, жизнь-копейка!

Ты не жизнь, а бл…  в общем, нехорошая женщина. Совершенно. Отвратительная прямо. Я прям весь трясусь от возмущения. И недопития алкогольного напитка повышенной крепости.

  

Суета сует

 

Собака выла у забора.

Валялся  дохлый воробей.

Орали кошки в переулке.

По рельсам ехал паровоз.

 

Я крепко спал, нажравшись каши.

А каша - с маслом просянЫм.

В том масле – масса витаминов,

И жирность в нём, конечно, есть.

Был самый обычный будничный день. То ли вторник, то ли среда. Не важно. Он проснулся, по привычке, где-то около восьми. Застелил постель, открыл шторы и вышел на балкон. Несмотря на раннее время, было уже очень жарко. Пылающее восходящее солнце висело над самой Шченшливицкой гурой. С балкона открывался прекрасный вид на Шченшливицкий форт, парк и озёра. Вдали за горой виднелись похожий на огромный глобус купол «Blue Cite», сверкающие на солнце неоновые верхушки небоскрёбов, острый шпиль Дворца Культуры.

Болезненно щурясь на солнце, он вернулся назад в комнату и включил настольный вентилятор. В комнате было душно. Пять минут упражнений с гантелями. Пять минут боя с тенью. Отжимания от пола. После этого стакан апельсинового сока и освежающий прохладный душ.

Выйдя из душа, он приготовил себе завтрак: яичницу из четырёх яиц с поджаренной колбасой, салат из свежих овощей. И заварил чашку кофе. За завтраком он раскрыл свою записную книжку и сосредоточился на её содержимом.

Закончив, быстро собрался. Надел джинсы и свежую хорошо выглаженную рубашку. На руку – дорогие часы. Взял сумку, ключи от машины, мобильный, обулся в прихожей, и, закрыв за собой дверь на ключ, вышел из квартиры.

Его старенькое «Рено» стояло на паркинге под домом.Он завёл машину, дал двигателю несколько минут прогреться, и поехал в сторону Иерусалимских Аллей. На Иерусалимских Аллеях влился в бесконечный поток автомобилей, движущихся в направлении Центрума. На рондо Зесланьцюв Сыбэрыйських свернул на аллею Прымаса Тыщонцлэча. Возле парка Мочыдло свернул на Гурчевскую и припарковался у обочины неподалёку от улицы Дэотымы.

Заглушив двигатель, он посмотрел на часы. Было начало десятого.Потом достал телефон и позвонил. В трубке раздался мужской голос.

– Привет, – сказал он в трубку.

– Привет, – раздалось в ответ.

– Ты где?

– На концерте сижу.

– Отлично. Не опоздал?

– На полчаса раньше приехал.

– Хорошо. Что-то интересное было?

– Пока нет.

– Ладно, постараюсь скоро подъехать.

После разговора он достал из сумки чёрную спортивную мастерку и бейсболку, надел их на себя, из бокового кармана сумки извлёк два ключа на колечке с брелоком-биркой, промаркированным цифрой «1», начатую пачку крекерного печенья, откуда взял только одну печенюшку, ключи и печенюшку положил в карман мастерки, закрыл машину и пошёл парком в сторону Дэотымы. На светофоре перешёл через дорогу и нырнул во дворы.

Миша и Коля всегда были неразлучны, даже до своего рождения. Их родила одна и та же мама в один и тот же день и час. Молодой легкомысленной красавице сказали, что у неё родились два чудесных здоровых мальчика-близнеца, но она почему-то не захотела их воспитывать и оставила в перинатальном центре. Имена малышам дала уже заведующая дома-малютки, в котором они провели свои первые три года. После этого, не разлучая братьев, их перевели в Детский дом. 

Подрастая, они видели, как другиедети находят новых мам и пап. Мишу и Колю тоже выводили в парадный зал на смотрины, когда супружеские пары приезжали в детдом, чтобы подобрать себе ребёночка. Если кто-то из детей этим тётям и дядям нравился, то они забирали нового сыночка или новую доченьку жить к себе домой. Многие дети об этом знали, хотя информация, что это смотрины держалась от них в секрете. Просто один раз одного семилетнего мальчика взяли в семью, а потом вернули. Он в подробностях рассказал друзьям, что с ним было после того, как вот такие же тетя и дядя приезжали на смотрины в детдом и он им понравился. 

Близнецы нравились многим супругам, они сразу обращали внимание на крепкого сложения, симпатичных мальчишек, но в планах новых мам и пап не стояло брать сразу двух детей. Разделять близнецов заведующая Детским домом не позволяла. По этой причине других детей разбирали, а Мишу и Колю – нет.

Мальчишки расстраивались, но виду не подавали. Так учил себя вести их любимый тренер по баскетболу, от которого у братьев секретов не было. В этом виде спорта им равных не было. Играя в одной команде, они настолько слажено действовали, что переиграть их было сложно. Они понимали друг друга без слов. Как бы там ни было, спортивная секция по баскетболу была отдушиной для близнецов. Они с нетерпением ждали время следующей тренировки и с удовольствием бежали в старенький спортзал. Радости прибавляло то, что в скором времени (на весенние каникулы), их команда должна была поехать в Москву насоревнования. Но тут случилось досадное недоразумение. 

В детдоме случилась драка. Девятилетние Миша и Коля полезли разнимать дерущихся, спасая своего друга, но сделать это у них не получилось. У одного из старших детейбыла в руках палка. Ей он ударил Мишу по руке. Острая боль заставила мальчика выйти из круга дерущихся. В этот момент подоспел охранник, который и прекратил безобразие. Кто там был прав, кто виноват, потом разобрались, но вот Мишу ждало огорчение. Перелом лучевойкости предплечья стал причиной запрета ехать в столицуна кубок команд государственных детских учреждений по баскетболу (младшая группа). Впервые близнецам предстояла разлука, пусть и ненадолго.

 

Миша со слезами провожал свою команду в дорогу. Он очень хотел поехать с ребятами, но это было невозможно. Не смотря на то, что гипс с руки ему уже сняли, он должен был разрабатывать руку ещё в течение месяца. Плохо было то, что Миша никак не мог справиться с завистью. Он откровенно признался в этом брату, но брат был весь в предвкушении поездки и не придал словам брата особого значения. 

Первое, что хочется заметить, это то, что пьеса о Гамлете принце Датском, безусловно, самая известная в западноевропейской драматургии. А вот ПРИЧИНЫ ее известности мы и попытаемся исследовать в этой статье. Итак.

«Гамлет» глубоко ХРИСТИАНСКАЯ пьеса, наглядно показывающая нам вечное столкновение между Божьей Системой и ее ТЕНЬЮ, Антисистемой – фашизмом.

Обратим внимание сначала на имена персонажей.

Главным носителем «козлоногой» доктрины здесь является Клавдий. Имя не просто античное, а именно римское, и не просто римское, а отсылающее нас именно в Рим уже после прихода Христа – императорский, или правильнее ХИМЕРНЫЙ.

Ему противостоит в античном же ключе Горацио, стоик, но не христианин. 

Горацио, очевидно действенно СЛАБЕЕ Клавдия, его доктрина проигрывает доктрине Клавдия – недостаточна.

С другой стороны мы видим имена германского происхождения:

Гамлет – главный носитель христианской доктрины в этой пьесе,

Гертруда, его мать.

Розенкранц и Гильденстерн – его друзья по «университету», но... (это чуть позже).

Посреди этой истории, как памятник прагматизму обывателя (живущего по большому счету вообще ВНЕ доктрин, т.е. такому изначальному безбожнику-прагматику – стоит Полоний и его дети:

Офелия и Лаэрт. Лаэрт, очевидно тяготеет к чему-то именно французскому, Офелия, в общем, также, а вот сам Полоний (элемент таблицы Менделеева) – своего рода мостик от античности к эпохе Гамлета, и прежде всего самого Шекспира. Это ВЕЧНЫЙ обыватель. Умный, хитрый, циничный, но... недальновидный – ТАКТИК ЖИЗНИ.

Озрики и т.д. представляют уже просто Гоголевские ни то ни се, Фортинбрас – языческая альтернатива Гамлета, тоже что-то германское, но... не христианское. Оно здорОво, но не милосердно – значит не надолго здорОво. «Заболеет» неизбежно.

Отдельно стоят низшие по статусу, но важнейшие по действию: СОЛДАТЫ-часовые:

и здесь полный интернационал: Бернард и Франциск, Марцелл, Актеры, Могильщики. И самое главное, что ВСЕ они, эти верные часовые, верны именно Гамлету, Присяге и базовой доктрине Гамлета – т.е. христианству. Это Его подлинная опора, а не холодный, хоть и очень честный стоик Горацио (почти буддист). Видите уже самый РАСКЛАД сил, служит ясной предтечей развивающего в пьесе противостояния даже не просто Доктрин, а Вселенных, вернее Божьей Вселенной и ее Тени.

Сюжет мы пересказывать конечно не будем, а пойдем по ВЕХАМ.

Как стал возможен «легитимный» приход к власти Клавдия, очевидно не имевшего НИКАКИХ прав на престол, даже если бы король Гамлет им не был убит? Как могло стать так, что два брата королевской крови названы именами не просто разных народов, а разных цивилизаций? Они отличны не просто по характерам и идеям, они ВИЗУАЛЬНО принципиально диаметрально отличны:

Калитка заскрипела. Денис повернулся, выглянул в окно и досадливо чертыхнулся, заметив Василь Антоныча, который распахнул калитку и неторопливо направился к дому. Денис подышал на стекло, протёр заиндевевшее окошко, перекрестил гостя, как бабка Катя научила, надеясь, что дядя Вася исчезнет, но гость важно прошёлся по двору. Поднялся по скрипучему крыльцу, потопал, сбивая снег, голиком пошвыркал по ботинкам, громко прокашлялся, смачно плюнул под ноги и, толкнув дверь, шагнул в прихожую и неспешно расстегнул чёрную дублёнку, выставив наружу мохеровый шарф, а под ним мелькнул новенький костюм, и снова кашлянул.

— Ну, здравствуй, Валюшка, — самодовольно тягуче сказал он, осматривая кухоньку. — Вот я и приехал, как обещал. Иди ко мне, дай обнять с дороги. Скучал, так сказать.

— Ишь, старый козёл, ещё лыбится, — забормотал Денис. — Мамка совсем с ума сошла. Тоже мне, нашла мужика. Трепач и бабник!

Мать Дениса, сидевшая за столом, вспыхнула, когда увидела Василь Антоныча, вскочила, уронив морковку на стол. Сделала два-три мелких шажка к порогу, остановилась, взглянула на него, прижав ладошки к щекам. Глаза покраснели. Было видно, что она рада его приезду: и взгляд, каким смотрела на него, и наведённые кудряшки (вчера полдня потратила в райцентре на парикмахерскую), и чуть тронутые помадой губы. Она пользовалась помадой в праздники и в дни, когда появлялся её гость. Она стояла, теребила край линялого, но чистого платья, потом поправила воротничок кофты и подалась навстречу ему.

— Васенька, — зачастила мать, вытерла руки полотенчиком и прислонилась к гостю. — А я заждалась. Всё на дорогу посматривала. Все жданки съела. Ты же пообещал, что раньше приедешь, а сейчас уже зима наступила. Я уж того…

Василь Антоныч вздохнул, поправил реденький чубчик, ладонью провёл по волосам и взглянул на календарь, висевший на стене. Когда уезжал отсюда, он пообещал, что вернётся в августе, в крайнем случае, в сентябре, но уж на этой неделе Новый год, а он только вырвался. Василь Антоныч взглянул на Валентину. Внимательно посмотрел и нахмурился. В её глазах беспокойство. Это настораживало. Всегда хвастался, что у него чутьё выработалось, как у собаки. Особенно, если касалось баб.

— Работа, работа, — неторопливо сказал Василь Антоныч, продолжая смотреть на неё. — Мотаемся по всей стране, ни пожрать по-человечьи, ни поспать, ни…

Он замолчал. Донеслось шуршание, торопливый шёпот и мать ойкнула, а потом снова зашептала.

— Да ладно, — небрежно отмахнулся дядя Вася. — У тебя пацан взрослый. Сам, поди, уж по девкам бегает. Откуда ты знаешь, где он вечерами пропадает. Тискает девок по баням да сеновалам. Гляди, попадёт какая-нибудь ушлая девка, оженит твоего охламона. Хе-х!

И довольно хохотнул. Много лет прошло с той поры, когда Василь Антоныч появился в этих краях. Взялся за мелкую работу в колхозе. И каким-то образом нашёл общий язык с председателем и нужными людьми. Зачастил сюда. Бригаду привозил. Стройкой занимались. 

     Вот представьте себе: катит по городу грузовик с опущенными бортами. В кузове - помост. В центре – парень в длинном плаще, полы которого намертво, но всё ж не очень надежно, прибиты к помосту. Спину парню подпирает шест, и к нему парня прикрутили веревками… Парень длинный, белобрысый и сам тощий, как жердь, правой рукой вцепившился в огромный меч, а левой, удерживая на сгибе локтя, судорожно прижимает к себе шестилетнюю девочку. Живую «скульптурную группу» покачивает в такт движению, и в лице парня явственно читается, как он мысленно твердит себе: «Умру, но не грохнусь… Подохну, но не выроню девчонку!..»

      Рев моторов, шелест колес и ног, скандеж людских шеренг, и треск автоматов... и волнами – «ур-ра-а-ааа!»… и поверх всего бравурные марши… Театрализованное действо: «Взятие Берлина». Ах, да! Сперва – о том, что это было в особый день: 9 мая 1965 года. 

      Первый раз почти за двадцать лет в стране снова праздновался День Победы в Великой Отечественной. Сразу – 20-летний юбилей.

      Сталин дал возможность отпраздновать Победу только один раз – в годовщину, в 1946 году. А потом надо было «воодушевлять» народы СССР на «трудовые подвиги». И это вправду было новым тяжким жертвенным подвигом людей: после войны, потерь, при нехватке всего, вытаскивать жизнь из разрухи, из отчаяний, из развалин и строить заново все – промышленность, города, сёла, семьи, отношения, души.

      И в послесталинские времена тоже не праздновали. Хотя многие из новых высших правящих чинов все же прошли по-настоящему фронт и партизанскую жизнь, не поощряли ношение боевых наград. У фронтовиков их ордена и медали валялись по коробочкам и дальним ящикам комодов, а то и вовсе были игрушками-побрякушками их детей. Почему-Не праздновали годовщины Великой Победы и при надолго забравшем власть Хрущёве. Года за два до того, как его скинули, он вроде планировал что-то такое. Но не случилось.

      Но сменилось время. При при новом советском главном – генсеке Брежневе решили праздновать годовщины Победы. Начали сразу с 20-летия этой даты.

      И вот впервые тогда и в столице, и во всех главных городах республик, краев, областей провели парады – и военный, и гражданский. И почти везде использовали стандартный ход: после военного парада «мирную» колонну с транспарантами и флагами возглавляла передвижная театрализация истории  – «штурм рейхстага в Берлине». 

      Первым медленно двигался грузовик, на платформе которого высился макет узнаваемого купола рейхстага. За ним бежали бойцы и офицеры в касках, в плащпалатках. Дымовые шашки затягивали пеленой небо. Бухали и пыхали вспышками взрывпакеты. Бойцы палили холостыми из автоматов… Постановщики не заморачивались точным воспроизведением исторических подробностями. Обмундирования - более позднее, не из времен войны. Обошлись почти без винтовок не было. Зато автоматов – тьма. И не ППШ или иные, соответствующие времени.

Оплакиваю музыку свою,

Которая вчера еще звучала.

Казалось: впереди ее начало,

А я еще сыграю и спою.

 

Под пыльной крышкой пряталась с трудом

Вовек неутоляемая жажда,

И все же - проходящий мимо каждый,

Едва коснувшись "до", мечтал о том,

Чтобы найти скрипичные ключи

В своем кармане - "за вознагражденье"

И через всю репризу - от рожденья - 

Опять самозабвенно проскочить...

 

Там, в пианино, будто в сундуке,

Давным-давно пропахшем нафталином,

И серенада солнечной долины,

И первая дождинка на щеке,

И музыка, что все еще болит

Замерзшими сосульками аккордов...

 

...И надпись "Ростов-Дон" пока не стерта

С одной из черных запыленных плит. 

 

* * * 

В ее глазах - немая робость,

Покорность жизни, тишина...

А переполненный автобус

Ее качает, как волна.

В поблекшем вязаном берете,

Плащ старый не по моде сшит,

Она - одна на целом свете - 

На встречу с Моцартом спешит.

Волос неприбранных усталость,

Тень опадающей листвы...

Уж если ей любить досталось,-

Так только Моцарта, увы.

 

Под трепет вещего оркестра

Поверить вдруг немудрено,

Что станет Золушка принцессой,

Принцессой станет все равно.

...Остывших звуков полон вечер,

Педаль нажавший в темноте,

И ей не кажется зловещим

Холодный чайник на плите.

Опять зима. А снега нет.

Светило землю не отыщет.

Как корабля гнилое днище 

Её покрыл унылый цвет.

Стихов роскошных толстый том

Природа бегло пролистала,

И отложила на потом,-

Рожать цветы земля устала.

Как в оправдание себе-

Твердим, что в том не виноваты.

Неужто, в тягостной зиме

Поэзия, ещё жива ты?

Безумцы с песнями в душе

Толпе смешны,- поэты эти,

Что в сущности своей, как дети,

Давно в немилости уже.

Виват, порокам и грехам!

ЧуднАя жизнь, ты ложь и поза,

Откуда взяться в ней стихам,

Когда вокруг такая проза?

Весна, приди, стихами пой!

Дари их щедро и безбрежно,

Я верю: сбросив перегной

Пробьётся трепетный подснежник! 

 

КАРНАВАЛЬНОЕ СЧАСТЬЕ

 

С горячностью простого нрава,

Целуя волосы и губы,

Несётся вихрем карнавала

Хмельной и жаркий ветер Кубы.

Светило мечется на кровлях

Огнём рубиновах корундов,

В кофейнях зёрна на жаровнях

С утра выплясывают румбу.

В рисунке танца подражая 

Витиеватости рапана,

Весёлым шумом поражает

Нагая, смуглая Гавана.

Все началось, как в тех дурацких фантастических кинофильмах, которые многие годы крутили нам с экранов телевизоров и в кинотеатрах, точно подготавливая. А может всего только человеческому обществу присуще нагнетание напряжения, поиски не самих причин и их решения, а резкое рубящее действие... Как к примеру вторжение инопланетян или война, межнациональные конфликты, кровопролитие, в итоговом своем состоянии дающее гибель людей, голод, слезы, обездоленность.

Может никто и не подготавливал…

Просто сами люди делали все… Создавали, так сказать, почву к собственному вырождению, к собственной гибели… Высеивая разврат, пожирая вольнодумие, стирая границы между первым и вторым, а потом внедряя рабское, извращенное понимание счастья, которое наполняло лишь материальное благополучие, неуемная жажда наживы и вечный поиск чего бы еще сожрать, уничтожить, переработать.

Может  никто и не подготавливал… и даже о том не помышлял.

Просто властьдержащие потворствовали своим и нашим противоестественным, а может даже и болезненным отклонениям, демонстрируя перед нами яркие картинки льющейся крови, воспроизводя для нас резкие, короткие звуки выстрелов и насыщая нас кисло-смрадным запахом гниения.

Они вторглись ночью…

Относительно той страны, местности, где я жил… сразу лишив нас электричества, связи, Интернета, остановив движение всех часов, приборов, механизмов и даже обесточив двигатели автомашин. 

Поэтому мы и не знали, что происходило в других местностях, странах, континентах.

Мы не услышали об том вторжении с экранов телевизоров, из мобильных телефонов, по радио… Мы это лишь увидели, когда поутру вышли из домов и квартир.

А увидев, замерли… уставившись в небо…

Этот момент я помню очень хорошо, он точно всплеск события застыл в моем мозгу… И даже сейчас, закрывая глаза, я продолжаю видеть серо-голубые небеса, только местами прикрытые белыми дырявыми полосами облаков, и висящие в них огромные космические аппараты, пожалуй, корабли. Их бутылковидные корпуса, какие-то полупрозрачно-голубые, напоминали  собой  по форме морских медуз. А тонкие, увенчанные воронками, щупальца, выходящие из утолщенной части растянувшиеся во все стороны, едва шевелились. Так, что казалось, небо и океан поменялись местами, перевернувшись… 

Помню, как лучи восходящего на небосклон солнца проходили сквозь корпуса кораблей и их щупальца, ровно те не имели внутри себя ничего плотного, а были всего-навсего туманными сгустками или тенями.

Я помню царящую кругом тишину, когда молчали не только люди, птицы… Молчал вечно суетящийся город, живущий многообразием звуков: от криков детей, скрежета тормозов, до взвизгивающих сирен скорых и полиции. И в том относительном безмолвие слышался лишь далекий отрывистый лай собаки, вроде указывающий, что город пока жив, как и живы наполняющие его люди…

В России к Новогодним праздникам

Относятся весьма ответственно.

Готовятся согласно графикам

И отмечают соответственно.

 

Ждут с нетерпеньем торжества,

Подарки ищут, ёлки пилят,

А начинают с Рождества

По католическому стилю.

 

Деликатесов на столе

Всё меньше каждый год, но в моде

Ещё салат по Оливье,

«Мясной» и он же «Новогодний».

 

Но главный праздник впереди.

Все в предвкушении момента:

Вслед за «Иронией судьбы»

Ждут обращенье Президента.

 

Потом — шампанское рекой,

Петарды, крик умалишённых,

Забывших на часок-другой

Непопулярные реформы.

 

И тут же вскоре Рождество,

Не побоюсь сказать, — святое

Для каждого, не то, что то,

А православное, родное.

 

А следом Старый Новый год,

С изрядной долею комизма,

Вошедший прочно в обиход

Ещё с времён социализма.

 

Как завершающий аккорд

И новогоднего похмелья,

И льющегося каждый год

Всего народного веселья.

 

Но он не хочет меры знать.

От празднества и угощенья

На службе будет отдыхать

И с нетерпеньем ждать Крещенье.

        Вы никогда не задумывались над тем, с какого возраста стали осознавать себя? Я пыталась припомнить и поначалу не смогла. Но зато потом ко мне стали приходить зыбкие воспоминания – не чётко нарисованные картинки, а как бы еле уловимый след, непроявленные ощущения, или даже только их тень. То мнилось, что я лежу в коляске, завёрнута, как куколка бабочки, и колясочная крыша надо мной закрывает полнеба. Коляску баюкает всесильная ласковая рука, а погремушки, нанизанные на резинку, тихо потренькивают в такт покачивания. В воздухе столпотворение острых мартовских ароматов. Временами солнышко припекает сильнее и мне становится невыносимо жарко. Я начинаю сопротивляться произволу рабских пут, ворочаюсь, недовольно кряхтя. Но не реву во весь голос, прекрасно понимая, что тогда прогулке конец. Мне удаётся ослабить давление пеленальной неволи, становится чуть прохладнее, и я блаженно засыпаю, глодая пустышку, что успокаивает и даёт обманное ощущение насыщения.

         То вспыхивает вдруг в памяти дорога в общественную баню. Бабушка везёт меня на санках по грязному комковатому спрессованному снегу меж деревянных домов частного сектора. Баня – это вообще особенный мир. Сначала нужно смиренно сидеть в тёмном предбаннике в очереди. Мужчины заходят в одну дверь, а женщины в другую. Я не понимаю, зачем им разлучаться. Из приоткрытой двери валит пар, наполняя морозный воздух предбанника смесью из запахов мыла, хлорки, распаренных берёзовых веников. Зайдя в заветную дверь, следует отдать копейки старушке, похожей на крысёнка. Из раздевалки с множеством кабинок, как в «детсаде», в котором работала моя бабуля, должно, взяв серые страшные тазы, проходить в помывочную, и только оттуда можно попасть в парную – сущий ад. Мы не брали общественные тазы, а ходили со своими, большими эмалированными. Прежде чем налить воду для мытья, бабушка всегда ополаскивала тазики горячей водой.

          Для меня было предназначено всё только самое-самое красивое: новенький оранжевый тазик – мне, а бабуле простенький с отбитым краем. Моё полотенце розовое пушистое и такое огромное, что можно с головой завернуться, а бабулино - обычное  вафельное. Спала я исключительно на крахмальных кипельно-белых простынях. Пододеяльники приметные: вдоль всего полотна вывязанные крючком кружевные полосы. Бабушка  гордилась своим бельём: «У Фёдорихи простынки-то – застиранные, а наши глянешь–слепит, аж глазам больно!» 

        Я лишь теперь стала задумываться, каким неимоверным трудом достигалась это красота. Ледяную воду возить надо было из колонки. Выварку с бельём кипятили на русской печке. Помню, как маленькая худенькая бабуля поднимала тяжеленную бочкообразную выварку на высокую печь в три этапа. Сначала поставит на маленький стульчик, затем на большой. Потом рывок штангиста, и последняя высота – печь, на открытую «коМфорку», на голый огонь. Сколько же «люминевых» детских ванночек воды необходимо было сменить, чтобы выполоскать наструганное хозяйственное мыло и персоль, да прокрахмалить неподъёмные мокрые пододеяльники. 

В процессе задействованы первобытные орудия труда: ребристая доска на которой, как на тёрке натирают мокрые простыни и две палки. Маленькая – весло для того чтобы «шурудить» кипящую бельевую гущу. Длинная – мачта, что служит опорой для поддержки отягощённой пудовыми тканями верёвки.

Кажется, я уже начинал заболевать, когда кричал в трубку: «Юрий Владимирович, возьмите меня. Не пожалеете! На амбразуру лягу!» И еще произносил в горячке что-то пафосное и циничное, и едкое, и откровенное до лжи. А потом все разом омрачилось, несмотря на согласие руководства МВД на мой перевод из одного отдела в другой. Плотный желтый тошнотворный ком я помню отчетливо, хотя находился в полубреду. «Вши бегут с умирающего тела, как крысы с тонущего корабля», — сказал мне знакомый патологоанатом, когда я приходил в морг брать отпечатки пальцев неопознанного тела. Кругом прыгали вши. Врач был желтый худой и пьяный и предложил мне спирта. Я выпил, и мне стало хуже. Доктор спросил меня о чем-то, кажется, о предстоящем застолье в связи с праздником и переводом в новый отдел, но я ничего не ответил. Запомнил лишь слова о вшах, которые бегут с тонущего тела. Дело не в том, что я какой-то впечатлительный. Мне доводилось и раньше навещать морги, но теперь начиналась какая-то неизвестная болезнь, которая обрушилась на меня как стены прогнившего дома. Я был под обломками. Несколько ночей плелись кошмары — я полол чей-то черный огород. Вытаскивал желтые сорняки, а они не поддавались, я тянул изо всех сил, но стоило мне вытянуть один, как я тут же хватался за другой.

…перед уходом из морга я зачем-то оглянулся и увидел, как врач циркулярной пилой вскрывает чью-то голову, как консервную банку.

…в междугороднем автобусе я приставал к водителю с вопросами о пропавших колесах, он косился на меня, прятал улыбку в рыжие усы и принимал за сумасшедшего, очевидно. А я искренне считал его тем знакомым шофером, который утром на конечной станции обнаружил свой «Икарус» раздетым и писал заявление о краже в опорном пункте милиции. И я обещал ему колеса найти.

Супруга первая заметила на мне вшей. Постригла наголо, и мы попытались их вывести каким-то народным средством. Но мне все время казалось, что патологоанатом говорил о каких-то подкожных насекомых, которые мирно сосуществуют с человеком всю его жизнь до «кораблекрушения». Или это рассказал не врач, а какая-то бабушка, которую в поселке называли ведуньей? Не помню. Одно могу сказать точно: я умирал от неясной болезни, и вши покидали мое тело как крысы. Жена почему-то злилась на меня, хотя сама толкала на перевод из сельского приграничного отдела в небольшой городок на побережье Балтики.

В ведомственной поликлинике меня не обрадовали. Сказали, что пошла эпидемия лептоспироза, заболевания крови, которую разносят крысы. Спросили меня про погреб и картошку. Не было ли там грызунов? Наверное, были. Выписали больничный лист и рекомендовали полечиться в городе. Врач по месту прописки был менее категоричен и отправил меня в инфекционную больницу, но в его глазах при разговоре то и дело всплывала сострадательность, как будто он понимал, что из больницы я уже не вернусь. Или так мне казалось? Во всяком случае, кто-то из докторов сказал мне о том, что несколько оперативников скончались от этой болезни. Почему именно оперативники? Или это уже было в бреду? Нет, ясно помню: один опер из глубинки, два из областного центра. Умерли от лептоспироза.

В инфекционной больнице меня отправили в карантинный бокс, где лежало еще трое: худой дедушка, который все время кашлял и просил не открывать форточку, и два студента с симптомами птичьего гриппа. Я не мог находиться в душном помещении, и все время ругался со стариком и открывал форточку. А старик жаловался на меня врачам и просил студентов закрыть щель, через которую в бокс просачивался свежий морозный воздух.

По-весеннему день гулок.

Шумен галочий базар.

У зимы, похоже, жар:

Лопнул градусник сосулек,

Бьётся ртуть о тротуар. 

 

* * *

После оттепели

короткой –

мороз.

Улица – лоск.

В лёд тротуара,

как лодка,

вмёрз

газетный киоск. 

 

* * *

Городские куры – голуби

Ходят-бродят под окном.

Городские куры – голуби

Клянчат крошки на прокорм.

 

Я не жмот, не жалко хлебушка

Мне для этих глупых птах.

Голодно под зимним небушком –

Страх! 

 

ДЕД 

Белёсый чуб. Ушанка набекрень.

Снежок от солнца на плечах искрится.

Облокотясь на старенький плетень,

Снимает он большие рукавицы.

Суёт за пояс. Кашляет в кулак.

Рукой обветренной за пазухою шарит.

Я думал, что достанет он табак,

А он «Столичных» пачку вынимает.

Протягивает: – На, кури, сынок.

Иван с невесткой давеча прислали…

И потянулся струйкою дымок,

И влажными глаза у деда стали.

10 февраля 1989 года, г. Ташкент, Технологический институт

– Значит так, уважаемый ustoz (наставник, учитель – узб.), собирайтесь в командировку. Весна, она не за горами, скоро здесь будет.

Я молча стоял перед ректором, перекладывая из руки в руку деревянную указку, и размышлял сразу над двумя вопросами: во-первых, куда и, во-вторых, зачем?

– Надо нам проводить разъяснительно-массовую работу среди населения отдалённых районов. Мельниц и элеваторов строим много, во всех областях республики. А кто там должен работать? Конечно же, специалисты. Но не приезжие из других районов и даже республик, а свои, можно сказать, vatandosh (земляки – узб). Даю вам пять дней на оформление всех необходимых документов на въезд в закрытый город Термез. Будете ходить по школам, агитировать молодёжь приезжать на учёбу к нам, в институт. Вы, кажется, периодически пишете статьи в журнал «Хлебопродукты», вот, как это у вас, русских, говорится, и карты в колоду.

– В руки, – поправил я ректора.

– Вот именно, туда. Более не задерживаю. Ступайте в хозяйственный отдел. Там узнаете, как и где получить пропуск в Сурхандарьинский областной центр.

 

15 февраля 1989 года, город Термез

Школа казалась вымершей. Напрочь отсутствовали не только ученики, но и, что уж совсем странно, учителя. «До весенних каникул больше месяца, куда же они все подевались?» – пронеслось в голове. Выглянул в окно. Группы нарядно одетых людей спешили к видневшемуся вдалеке мосту. Статный узбек в праздничном халате, увидев меня в окно, махнул рукой, как старому знакомому:

– О’qituvchi ko’prikga bordi. Bizning tanishish bizga ruxsat! (Учитель, пошли на мост. Наших встречать будем! – Узб.)

 

Тот же день. Мост Дружбы через реку Амударья

Замыкающий автоколонну бронетранспортёр замер посередине моста. На асфальт ловко спрыгнул моложавый генерал. На ходу одёрнул ладно сидящую форму и направился к многоликой толпе встречающих.

– За мной ни одного советского солдата, офицера, прапорщика нет. Всё. Для СССР война в Афганистане официально закончилась.

– Неправда, – наклонившись ко мне, зашептал прямо в ухо узбек, позвавший меня с собой. – Есть. Не очень много, но остались. Прикрывают выход армии. У меня там друзья служат. Настоящие воины. Переживаю за них, ведь теперь совсем одни там. Меня Акбор зовут, а тебя как?

 

Декабрь 2018 года. Столица суверенной республики Узбекистан. Кафе «Голубые купола»

– А! Дорогой учитель! Салам! Приехал-таки в Ташкент! Какой молодец! Соскучился по нашему цветущему краю?! Сколько лет, сколько зим! Почитай более четверти века не виделись. Давай за наш дастархан. 

Двадцать первый век — время глупых и опасных чудес. Не проходило и дня, чтобы кто-нибудь не заблудился в искривленном пространстве или не вывихнул ногу, вляпавшись со всей дури в аномальную зону.

А на летающих тарелках свихнулись все, от мала до велика. Не видел их разве что слепой или совсем уж не наблюдательный. Если верить сплетням, их было больше, чем воробьев. Каждый день атмосфера вскипала неопознанными объектами, как мыльными пузырями. Как будто в недрах планеты или на дне океана лежал кто-то огромный и, вдыхая камни или воду, выдыхал летающие тарелки.

Конечно, строились догадки. «Это наблюдатели, - говорили одни. — Земля вступает в новую эру, и вот, эти разведчики посланы к нам, чтобы определить, готовы ли мы к переходу». 

«Инопланетяне планируют вторжение», - предостерегали другие. «Да нет, изучают нас, как мышей или кроликов», - возражали третьи. А четвертые пожимали плечами: «Какие НЛО? Это секретное оружие американцев или русских. Для них весь земной шарик — полигон. А вы, дураки, уши развесили».

Так или иначе, но все вокруг изумлялись и чего-то ждали. Только с Мареком не происходило ничего необычного. Вероятно потому, что, когда-то доверчивый, как все дети, к своим четырнадцати годам он стал законченным скептиком. А со скептиками никогда ничего особенного не происходит. 

Потрепала Марека жизнь. Развод родителей. Отчим-шизофреник. Каково жить под одной крышей с психически больным, знает лишь тот, кому эта доля выпала. Вроде и не злой человек, но такая от него исходила вязкая, густая чернота, что за пару лет квартира оказалась забита ей, как сажей, от пола до потолка. Ни одного светлого уголка не осталось. 

Мать старилась на глазах. У Марека сжималось сердце при взгляде на ее вялое, невыразительное лицо, словно паутиной затянутое сетью морщин. Она становилась все больше и больше похожа на отчима. После школы Мареку не хотелось идти домой, но и компании он не любил. Так что деваться ему было некуда. 

Вот тут бы и случиться чему-нибудь необыкновенному, выходящему из ряда вон. Счастливым людям не нужны чудеса. А для таких, как Марек, они — глоток свежего воздуха посреди духоты. Знак, что есть за пределами вязкой, черной беды нечто иное — может быть, прекрасное или хотя бы интересное, забавное, смешное. Да какое угодно. Главное, знать, что мир не однородно-темен. 

Потому, даже не веря и в душе посмеиваясь, и прилипал он к группкам самозванных «контактеров». В школьных холлах во время паузы подростки спорили до хрипоты. 

- А я тебе говорю, она — как большое чайное блюдце, до краев налита золотой водой. И переливается вся, как рождественская гирлянда.

Уснул Аполлон, и проснуться не может,

И сон этот крепкий мне душу тревожит,

Покой, безмятежность лишь думы терзает,

Я тлею едва, я скорблю, изнуряюсь.

 

Уснул Аполлон… Ну а может, устал,

И музу свою до конца доиграл,

А я всё прослушал… Я всё потерял…

Весь мир красоты, что меня озарял.

 

Уснул Аполлон… Да… Уснул и покинул,

Я сам виноват… И тут я лишь причина,

Все двери закрыл, чтобы он не умчался,

Забыл про него… А он взял, распрощался.

 

Уснул Аполлон… Я прошу, просыпайся,

И в путь свой привычный опять отправляйся,

Ведь рано поставлена жирная точка,

Я жить продолжаю… Не кончена строчка.

 

В душе понимаю, что я изменился,

Упавший однажды, я встал, возродился.

Уснул Аполлон, чтобы снова проснуться,

И с новыми мыслями к жизни вернуться.

Летом 2016 года исполнилось тридцать пять лет фильму «Праздники детства», четыре десятилетия  проходят на Алтае Шукшинские Дни. Два эти  события я поставила рядом, хотя кинокартина, основанная на воспоминаниях Василия Макаровича Шукшина о детских годах, не получила широкой зрительской известности. С годами и вовсе она юному поколению может показаться скучноватой - нет в ней яркого, динамичного сюжета, явной борьбы добра со злом тоже нет, да и романтическая история двух влюбленных, на первый взгляд, проста, обыденна даже.

 

 Авторы фильма выбрали мягкие, теплые и задушевные краски для описания характеров главных героев, сама природа алтайских предгорий умиротворяюще хороша и величественна. И тем острее ощущение надвигающейся беды – военного лихолетия Великой Отечественной… Но жизнь сельской глубинки, враз осиротевшей после проводов почти всего трудоспособного мужского населения на фронт, и определила характер будущей творческой личности, прославившей Россию на весь мир. 

 

Слова Василия Шукшина – яркая иллюстрация впечатлений детства в родном селе: «…Я теперь догадываюсь, что в трудную, горькую пору нашей жизни радость – пусть маленькая, редкая – переживается острее, чище. Это были праздники, которые я берегу – они сами сберегаются всю жизнь потом. Лучшего пока не было…» 

Мои встречи с творчеством Шукшина в детстве  - это поездка с классом из города Бийска в его родное село Сростки весной в музей. «И слышно под Шуршанье шин… Шишков, Шукшин, » - читала нам стихи экскурсовод. И мы искали книги, смотрели фильмы и актерские работы с особым чувством гордости за своего знаменитого земляка. А потом, много позже, появились мои стихи «Сюжеты сростинских рассветов»:

 

В Сростках рассвет золотится,

Свежестью дышит Пикет.

Может, мне снова приснится

Этот далекий сюжет...

Школьной экскурсии братство.

И под мелодию шин –

Нашего края богатство,

Где и Шишков, и Шукшин

В строчках знакомых поэта

Вновь оживают для нас.

Сростки в преддверии лета

Дарят тот памятный час,

Что мы забыть не сумеем

В чересполосице лет.

И, неизбежно взрослея,

Снова взойдем на Пикет,

Где выпускные рассветы

Наших детей вдохновят,

Новые будут сюжеты,

Юности искренний взгляд.

ОЛЯ. Сашенька! Ну,  я же не виновата. Ну, сестрёнка... Если бы мы были двойняшками, то ты могла бы вместо меня учиться...

САША (сквозь слезы). Я шесть лет подряд поступаю... Шесть лет... А ты с первого раза. И совсем не готовилась...

ОЛЯ. Ну хочешь, я заберу документы, и мы на следующий год опять пойдем вместе. Да мне вообще все равно в какой институт…

САША (не слушая сестру, в истерике). Неужели я такая бездарная?

ОЛЯ. Ты?! Саша, да ты самая талантливая! Эти экзаменаторы – дураки, идиоты, слепцы… Ты же великая актриса уже сейчас, тебе даже учиться не надо!

САША. Я со школы мечтала, с первого класса...

ОЛЯ. С детского сада. Да! С ясельной группы! Я помню...

САША. Да ничего ты не помнишь, ты тогда еще не родилась!

ОЛЯ. Саш, пойдём домой, там мама волнуется.

САША (обреченно). Ты иди. Я здесь останусь.

ОЛЯ. Ну, давай только зайдём на минутку, маме покажемся, возьмём по бутерброду и обратно...

САША. Ты ещё можешь говорить о бутербродах?.. Я умереть хочу, понимаешь, умереть... А ты – о бутербродах… Иди, кушай масло с хлебом, играй на сцене…(Снова рыдает.) Вместо… Вместо… Вместо меня…

ОЛЯ. Саша!

САША. И в кино, и в театре, и всё-всё-всё, о чём я мечтала... Все ты! А я... А я... Поеду на север, на какую-нибудь комсомольскую стройку, и замёрзну там, в тундре.

ОЛЯ. Саша! Ну не плачь. Я завтра же, слышишь, завтра же заберу документы! Завтра утром. И мы вместе поедем в тундру и вместе там замерзнем…

САША. Нет, я одна поеду в тундру!

 

Из подъезда выбегает Катя; чуть не пробежав мимо сестёр, тормозит с разбегу.

 

КАТЯ. Сеструхи! Поздравляю! Я в булочную за тортом! Свершилось!!!

ОЛЯ. Что свершилось? Катька! Ты с ума сошла...

КАТЯ. Свершилось! Мы с вами – тётки! Витя звонил из роддома. Наша Машка родила. Вес 3 600, рост 51, девочка…

ОЛЯ. Так ей же ещё рано…

КАТЯ. А она у нас ударница, пятилетку досрочно... Я за тортом!

(Катя убегает. Оля затаскивает заплаканную Сашу домой.)