Калитка заскрипела. Денис повернулся, выглянул в окно и досадливо чертыхнулся, заметив Василь Антоныча, который распахнул калитку и неторопливо направился к дому. Денис подышал на стекло, протёр заиндевевшее окошко, перекрестил гостя, как бабка Катя научила, надеясь, что дядя Вася исчезнет, но гость важно прошёлся по двору. Поднялся по скрипучему крыльцу, потопал, сбивая снег, голиком пошвыркал по ботинкам, громко прокашлялся, смачно плюнул под ноги и, толкнув дверь, шагнул в прихожую и неспешно расстегнул чёрную дублёнку, выставив наружу мохеровый шарф, а под ним мелькнул новенький костюм, и снова кашлянул.
— Ну, здравствуй, Валюшка, — самодовольно тягуче сказал он, осматривая кухоньку. — Вот я и приехал, как обещал. Иди ко мне, дай обнять с дороги. Скучал, так сказать.
— Ишь, старый козёл, ещё лыбится, — забормотал Денис. — Мамка совсем с ума сошла. Тоже мне, нашла мужика. Трепач и бабник!
Мать Дениса, сидевшая за столом, вспыхнула, когда увидела Василь Антоныча, вскочила, уронив морковку на стол. Сделала два-три мелких шажка к порогу, остановилась, взглянула на него, прижав ладошки к щекам. Глаза покраснели. Было видно, что она рада его приезду: и взгляд, каким смотрела на него, и наведённые кудряшки (вчера полдня потратила в райцентре на парикмахерскую), и чуть тронутые помадой губы. Она пользовалась помадой в праздники и в дни, когда появлялся её гость. Она стояла, теребила край линялого, но чистого платья, потом поправила воротничок кофты и подалась навстречу ему.
— Васенька, — зачастила мать, вытерла руки полотенчиком и прислонилась к гостю. — А я заждалась. Всё на дорогу посматривала. Все жданки съела. Ты же пообещал, что раньше приедешь, а сейчас уже зима наступила. Я уж того…
Василь Антоныч вздохнул, поправил реденький чубчик, ладонью провёл по волосам и взглянул на календарь, висевший на стене. Когда уезжал отсюда, он пообещал, что вернётся в августе, в крайнем случае, в сентябре, но уж на этой неделе Новый год, а он только вырвался. Василь Антоныч взглянул на Валентину. Внимательно посмотрел и нахмурился. В её глазах беспокойство. Это настораживало. Всегда хвастался, что у него чутьё выработалось, как у собаки. Особенно, если касалось баб.
— Работа, работа, — неторопливо сказал Василь Антоныч, продолжая смотреть на неё. — Мотаемся по всей стране, ни пожрать по-человечьи, ни поспать, ни…
Он замолчал. Донеслось шуршание, торопливый шёпот и мать ойкнула, а потом снова зашептала.
— Да ладно, — небрежно отмахнулся дядя Вася. — У тебя пацан взрослый. Сам, поди, уж по девкам бегает. Откуда ты знаешь, где он вечерами пропадает. Тискает девок по баням да сеновалам. Гляди, попадёт какая-нибудь ушлая девка, оженит твоего охламона. Хе-х!
И довольно хохотнул. Много лет прошло с той поры, когда Василь Антоныч появился в этих краях. Взялся за мелкую работу в колхозе. И каким-то образом нашёл общий язык с председателем и нужными людьми. Зачастил сюда. Бригаду привозил. Стройкой занимались. Первое время в красном уголке жили, потом потихонечку стали расползаться по домам, кто у старушек останавливался, а некоторые старались к разведёнкам или вдовушкам пристроиться. Всё же и накормят, и напоят, а бывало, рядом с собой спать положат. Отработают несколько месяцев и опять в дорогу, снова на какую-нибудь шабашку уезжают, а потом, как председатель подготовит новый фронт работ, как любил говорить, бригада приезжала, но первым всегда появлялся Василь Антоныч, который осматривал этот фронт, утрясал цены, ну и заодно, сразу заселялся к Валентине. Знал, что она примет его в любое время дня и ночи. Привыкла за эти годы, как он посмеивался…
— Васенька, а я каждый день ждала, — запнувшись, заискивающе заговорила Валентина. — Каждый день считала, на календаре отмечала, сколько дней осталось и ты появишься, а задержался, я уж не знала, что и думать-то…
— Я не сижу на одном месте, — вздёрнув брови, опять пригладил косую реденькую чёлку. — Деньги нужно уметь зарабатывать. Да уж…
Василь Антоныч умел зарабатывать деньги. Это точно. Умел каждой копейке счёт вести, а главное — к любому человеку подход находил, откуда-то появлялись общие темы, и глядишь, уже становятся, чуть ли не лучшими друзьями. Поэтому его поставили бригадиром. Он ездил, договаривался по работе, потом приезжала бригада и начинали пахать, как папы Карлы, как смеялся Василь Антоныч. Первое время на новых местах тяжеловато было с ночевьём, с питанием, а потом, когда находили общий язык с жителями, особенно с бабами, все потихонечку рассасывались по хатам. Это лучше, чем прозябать в каком-нибудь сарае. Правда, деревня — это не город, где хождения по бабам могли сойти с рук, а здесь, как ни крути, нужно жить с оглядкой, иначе, местные мужики могли и рёбра пересчитать. И такое случалось. Поэтому у Василь Антоныча было чутье на всякие такие дела. За версту чуял неприятности и вовремя успевал смотаться. Он осмотрелся. Глянул на Валентину, стоявшую перед ним, нахмурился, и заговорил: быстро, громко, бесшабашно.
— Как жизнь, Валюха? — хохотнул он и поставил на стол большую сумку. — Вижу, цветёшь. А с чего? Видать, мужичка нашла мне на замену, да? — и так, барственно. — Ну ладно, ладно, верю… Дай-ка ещё разок чмокну, — донёсся торопливый шёпот Валентины, следом он засмеялся и быстрые поцелуи. — Вот прикатил, чтобы Новый год отметить с тобой, так сказать. А ведь чуть было на другой конец страны не уехали. Да вот… Работа, так сказать. Никуда не денешься. Предложили в одном из районов коровники построить. Да в цене не сошлись. А то бы я мимо тебя с песнями промчался. Ага… Ну ничего, наверстаем упущенное, да, Валюш?
— Иди отсюда, кот драный, иди, — не выдержал, буркнул Денис и погрозил кулаком в закрытую дверь. — Ишь, решил наверстать. Присосался к нам и не отдерёшь! Как баб Катя говорит — его в дверь, а он в окно. Дождёшься, придёт моё время, рёбра переломаю. Бабник!
И снова погрозил кулаком.
Мать завздыхала и оглянулась на закрытую дверь в горницу, где сидел сын,
— Ты уехал, и на душе стало тошнёхонько, — она прижалась к Василь Антонычу и крепко обняла. — Утром поднимусь и не дождусь, когда день пройдёт. Всё на календарь поглядывала, и дни зачёркивала. А когда все сроки прошли, испугалась, что не приедешь. Ни одной весточки не прислал. Всякие думки были. Уж решила, что бросил меня. Руки опускались. Ничего не хотелось делать. А тут ещё соседки стали поговаривать, подначивать, что ты к другой прислонился, другая для тебя постель греет. Ну я и того…
И опять завздыхала, покрепче прижимаясь к нему.
— Дурёха ты, Валька, — сказал Василь Антоныч, отстранился и посмотрел на неё. — Замотался с этой работой. Не успеем на одном месте освоиться, как пора в дорогу собираться. Навалилось всё. Прям, разрываюсь на части. Всё ждал, чтобы сюда ехать. Я бы раньше появился, да ваш председатель фронт работ не подготовил. И там, где были, нужно было объект завершать, а потом ещё деньги с них вытрясти. У каждого же своя семья, у каждого дети, всех нужно кормить. Вот и приходится крутиться. Да что говорить, сама всё знаешь, — потом отстранил её, долго смотрел и пожал плечами. — Гляжу, гляжу и не пойму… Какая-то не такая стала. Вроде, как помолодела что ли. И вся такая, аж… — он покрутил в воздухе рукой. — Аж хочется схватить тебя и того… — и принялся нашёптывать.
— Тише, Васенька, тише, — приглушённо заговорила Валентина и, не удержавшись, смущённо засмеялась. — Прям, скажешь тоже… В краску вгоняешь. Помолодела… Ага, придумал тоже…
Но по голосу было понятно, что она обрадовалась его словам. Значит, ещё не старуха. Значит…
— Валюшка, — он оглянулся. — Я мандарины привёз. Вкусные! По блату достал. Ага… Где твои пацаны?
— Мальчишки мои? — она тоже оглянулась, и сразу морщинки пробежали по лбу. — Ванька с Алёшкой по улице носятся. Каникулы, вот и бегают с ребятами, и не загонишь. А Дениска дома был. Наверное, в горнице сидит, — и, оглянувшись на дверь, зашептала. — Злым стал, ершистым. Против слово не скажи, сразу в кошки-дыбошки. Фыркнет, взглянет, а у самого взгляд такой, аж на душе плохо становится. Посмотрит, схватит одёжку и уходит. Где мотается — не говорит. А вернётся, сразу спать заваливается. А бывало, даже вином попахивало от него. Один раз по губам врезала ему, он как взбеленился, как ухватил за руку, думала, что сломает. Сам глядит на меня, того и гляди, бросится… — и тут же. — Вась, ты бы поговорил с ним, опять в бригаду определи, что ли? Всё польза будет. Ведь пропадёт малец, совсем от рук отбивается.
— Не бойся, Валюха, — хохотнул Василь Антоныч. — Все мужики такие. Бригаду вызову, потом твоего охламона пристрою. Пусть в учениках ходит. Будет на подхвате. Да вот… Я ещё хлеще был. Такое вытворял, аж вспомнить страшно. Тюрьма по мне плакала, как моя матушка говорила. А сейчас погляди, чего я в жизни добился. Всё у меня есть: и дом, и квартира, и машина с дачей, и денежки в запасе имеются. И ты у меня есть. Вон, какая мягонькая да вкусная. Дай-ка я тебя ещё разочек чмокну, а остальные дела на потом оставим.
И донеслись поцелуи, тихий голос матери и довольный — Василь Антоныча.
— У, тварь, — опять погрозил Денис, прислушиваясь к разговорам. — А мамка — дура, что с ним спуталась. Слепая что ли, у себя под носом не видит. Ишь, всего добился… Мамка кормит-поит его, а он хоть бы копеечку дал. Наоборот, сумками отсюда прёт, — и повторил. — Мамка — дура!
А мать стояла и всё не могла насмотреться на Василь Антоныча. Стояла, а сама продолжала на сына жаловаться.
— Не могу понять, что с Дениской происходит, — говорила она, прижимаясь к гостю. — Дениска ждал тебя, когда приедешь. Ты, как отец родной был для него. Маленькие-то каждый день спрашивали, когда приедешь. А вот Денис в последнее время хмурым ходит. Спрошу, что случилось, он огрызается, а начну про тебя говорить, сразу в кошки-дыбошки. А тронь, так из дома уходит. И не слушается. Собрался с друзьями на ёлку в соседнюю деревню. А мороз-то, какой! Хороший хозяин собаку не выгонит, а он за пять вёрст пешком пойдёт. И курточка на рыбьем меху. Денег нет, чтобы тёплую купить. Так и ходит в рванье. Говорю, оставайся дома, что в такую даль тащиться. Ёлку и здесь можно поставить. Вон во дворе места много. Так нет, обязательно нужно туда тащиться да ещё назло родной матери. Ты бы поговорил с ним, Вась. Прям, наизнанку вывернулся малец. Даже не знаю, что с ним делать… — она торопливо говорила, а сама виновато заглядывала в глаза, а потом заохала, засуетилась. — Васенька, что же я держу тебя возле порога. Проходи, скидывай одёжку. Вон, вешай на вешалку. Хорошая дублёнка, красивая. Сразу видать, дорогая вещь. Вешай, не бойся. Никто не тронет, не измажет. Иначе, сразу по рукам надаю. Я так рада, что ты приехал, так рада. Правда! Даже растерялась. Ага…
— Ну ладно, так и быть, разденусь, — опять довольно хохотнул Василь Антоныч. — А я уж подумал, не пустишь, если возле порога держишь.
— Ну, зачем такое говоришь? — заторопилась Валентина. — Знаешь же, что жду, а говоришь…
Денис, слушая мать, как она ластилась к гостю, как лебезит перед дядь Васей, а ещё вон кудряшки навела, да намазалась, а сейчас стоит и уговаривает, чтобы он остался, что заждалась его. Денис нахмурился. Ага, своего Васеньку заждалась, а на них внимания не обращает. Только и умеет, что кричать. Обидно стало, слушая, как мать шепталась с ним. Денис поднялся. Подошёл к шкафу и распахнул скрипучие дверки. Вытащил куртку, быстренько натянул и ткнул в карман варежки. Распахнул дверь в заднюю избу, где продолжали стоять мать и дядь Вася.
— Здрасьте, — буркнул он, надел старенькие ботинки и завязал шнурки. — Мамка, я пошёл…
— Подожди-ка, мандаринчиком угощу. Знакомые достали, вам привёз, — Василь Антоныч вытащил один мандарин, сразу на кухоньке вкусно запахло, аж слюни потекли, протянул, а потом отдёрнул руку. — Куда собрался, а? — неожиданно повысил голос. — Мать не отпускала тебя. Жалуется. Говорит, не слушаешься. Гляди, быстро уши надеру!
И самодовольно оглянулся на Валентину и кивнул, что он тоже занимается воспитанием её детей.
— А тебе-то, какое дело, дядь Вась? — не удержался, огрызнулся Денис. — Кто ты такой: дедушка, дядяка или папочка родной, чтобы тебя слушать?
— Дениска, прекрати! — нахмурилась мать и злая, некрасивая морщинка пролегла над глазами. — Ты чего вытворяешь? Дядь Вася в гости приехал, мандарины нам привёз, а ты…
— В гости, — перебил Денис и ткнул пальцем в Василь Антоныча. — В гости к дармовой бабе приехал. Я правильно сказал, дядь Вась? Знаешь, у себя будешь командовать, а не в нашем доме, понял?
— Ишь ты, разговорился, — взвился дядь Вася и ладонью небрежно смазал по щеке. — Гляди-ка, вырос… Кормят его, одевают, обувают и никакой отдачи. Ишь… — и снова поднял руку, чтобы ударить.
Не так больно было, когда Василь Антоныч смазал по щеке, как обидно стало. А мамка стояла, смотрела и даже не заступилась за него. Ни словечка не сказала. А ещё мать…
— Да пошёл ты, кобель приблудный… Дождёшься, так врежу, все зубы повылетают, — Денис взглянул на гостя, потом на мать, которая стояла рядышком. — Да пошли вы со своими мандаринами. Ишь, заботливый выискался…
Он схватил шарф, нахлобучил шапку и выскочил, громко захлопнув дверь.
— Ах, ты, щеня! — рявкнул дядя Вася. — Зубы вылетят… Я те покажу кузькину мать.
— Как разговариваешь со старшими, — вслед раздался голос матери. — Ну-ка, вернись! Я те дам, дармовая баба…
— Разбежался, — буркнул Денис, поправляя шапку, и вышел на улицу. — Живи со своим Васенькой, а я больше домой не вернусь.
Он стоял возле двора, поглядывая по сторонам. Обидно было. Ишь, стал руки распускать! А мать смотрела и ничего не сказала. Обидно. А сейчас ушёл, а они плевали на него. Мать нарадоваться не может, что Василь Антоныч приехал. Вон, стояла, и по плечу погладит, и прижмётся, и… Денис вздохнул. Он уж забыл, когда мать в последний раз подходила к нему и просто гладила по голове, как раньше делала или говорила с ним. Вообще рукой махнула на него. Ладно, за младшими ещё смотрит, а все разговоры только про этого дядь Васю и каждый день ждала, когда приедет. И поэтому было обидно. Так неприятно, что Денис назло матери всё делал. А сейчас, когда ударили по лицу, ему тем более стало обидно. Ладно бы, мать стукнула, как уже бывало, а это же вообще чужой дядька. Денис вздохнул…
Валентина прислонилась к косяку и смотрела, как Василий прошёлся по дому, приглаживая реденький чубчик, поправил серый пиджак, яркий галстук, потом подошёл к дивану и уселся, поддёрнув штанины, чтобы не помять наглаженные стрелки. Валентина раздвинула занавески, выглянула на улицу. Нахмурилась.
— Ох, заворачивает погодка, — покачивая головой, сказала она. — Мороз крепчает, и туман на деревню стало натягивать. Ох, зря, наверное, отпустила Дениску. Как бы беды не случилось. Вздумали в соседнюю деревню пойти. Там ёлку поставили. Вся в игрушках да гирляндах. Красивая — страсть! И горку сделали. Высоченная! Сама видела. И они разгорелись. А туда зимой не доедешь, только пешком добираться. А по морозу и туману не набегаешься в тоненькой курточке. Глянула, аж душа заболела. И тебя, Васенька, дёрнуло силу свою показывать. Он и так обидчивый. Слово против не скажи, а ты руками размахался…
— А что я должен смотреть, как он огрызается — этот сосунок? — взвился Василь Антоныч. — Я хотел мандарином угостить, а он чуть ли не бросился на меня, волчонок. А ты потакаешь ему. Нельзя так, Валюша, нельзя! Детей нужно в ежовых рукавицах держать, тогда от них толк будет, а не идти у них на поводу. Вот твой сын и распустился, что много воли ему даёшь. А врезала бы разок по шее да побольнее и всё — утихомирился бы, как миленький.
— Возраст же, — запнувшись, сказала Валентина. — Вспомни, он же всегда ждал тебя. Радовался, когда ты приезжал. Вместе же на рыбалку ходили, за грибами-ягодами, как с тобой работал на стройке, а в этом году, как наизнанку вывернули. А может, стал понимать, что ты никогда не останешься с нами. Обижается на тебя, на меня — на весь белый свет. Вот и стал выкаблучиваться. Сам видишь, как повзрослел за этот год. Из мальчишки в парня превращается. Поэтому кочевряжится, не хочет видеть тебя. И сейчас умчался, а на улице мороз крепчает, а он в осенней курточке. Денег не было, чтобы зимнюю одёжку купить. Так и шлёндает в рванье. Замёрзнет. Знаешь, Вась, я уж всяко думала. Мне же нужно детей на ноги ставить, а не любовями заниматься. Поздно. Да… Даже хотела написать тебе, чтобы не приезжал, не бередил понапрасну душу. Даже за письмо садилась. Посижу, две строчки напишу, а потом расплачусь и выбрасываю листок. И так почти каждый день. Ведь привыкла к тебе…
— Да ладно, — пренебрежительно отмахнулся Василий. — Всё перемелется — мука будет. И твой пацан остынет. Поймёт со временем, что мать нужно ценить, и то, что я врезал ему — это на пользу. Ладно, Валюха, не трясись за своего паренька. Ну, сбегает на эту ёлку, поглядит, с горки покатается, а потом девок позажимает. Кровушка по жилам быстрее забегает. Не замёрзнет, не боись. У него кровь горячая. Эх, мне бы такую. Ух, я бы… Ну, улыбнись. А я гостинчик привёз. Да… Ну-ка, накрывай стол.
Он расстегнул сумку, достал бутылку вина с яркой этикеткой, коробочку конфет, вывалил мандарины на стол, сразу праздником запахло, а следом маленький свёрточек вытащил. Разорвал бумагу, вытащил косынку и набросил на плечи.
— Ой, спасибо, Васенька, — зарделась Валентина, повела плечами, взглянув в зеркало, привстала на цыпочки и чмокнула в щеку. — Красивая косынка. Сейчас, Васенька, на стол спроворю и буду тебя кормить.
И заметалась по кухоньке, вытаскивая тарелки, чашки, звякнула ложками, положила вилки. Хлеб на середину стола, рядом соль. Капуста квашеная, в ней укропная россыпь. Василий схватил пальцами, захрустел, зачмокал от удовольствия. Валентина пару огурцов наполосовала. С пяток помидор выловила. Сбегала на веранду, громыхнула ящиком, принесла толстый шмат сала. Специально поросёнка откармливала, чтобы сало с прослоечками получилось, такое Вася очень уважает. Нарезала его, а сало розоватое, лаврушкой да чесноком потянуло. Василий не удержался, из-под ножа выхватил кусочек, на хлеб положил и стал быстро жевать, охая и ахая, прикрывая глаза. Угодила.
— Ну хватит, хватит хлопотать, — так, барственно сказал Василий, оглядывая полный стол. — Вижу, ждала меня. Это радует, — и потянулся с рюмкой. — Ну, давай, по рюмашке опрокинем. Хорошее винцо, а дорогущее — страсть! Но для тебя ничего не жалко.
И выпил, а потом придвинул тарелку, вытащил и оглядел большой мосол с куском мяса, как он любил, покачал головой, почмокал и заработал ложкой, откусывая хлеб, сало, хрустел луком, следом чесноком и снова наклонялся к тарелке или опять наливал в свою рюмку и выпивал и снова тянулся к закускам.
А Валентина сидела, чуть пригубила рюмку, поставила на стол, щекой облокотилась на ладонь и всё смотрела на Василь Антоныча, то хмурилась, то радовалась и тогда морщинки исчезали, но взглядывала в окно и сразу мрачнела. Сын покоя не давал.
— Мамка, мы кушать хотим, — толкаясь, громко крича, в избу ввалились мальчишки, все в снегу, штаны колом, хоть к стенке прислоняй, варежки обледеневшие, а у самих щёки краснющие и сопли ручьём. — Мамка, а чем так вкусно пахнет? Ух, ты, мандарины! Мамка, где взяла, а нам дашь? Ой, дядь Вась, здрасьте…
И затоптались, исподлобья поглядывая на Василь Антоныча.
— Ванька, Алёшка, где вас черти носили? — виновато поглядывая на Василия, который недовольно нахмурился, что прервали вкусный обед и… — Носитесь, как угорелые, а потом дохаете по ночам. Живо стащили всю одёжку и развесили, пусть сохнет. Сами покушаете и на печку лезьте, а то простынете. Снова придётся звать тётку Дарью, чтобы уколы делала, — и повернулась к Василию. — От рук отбились, сорванцы. Мужика в доме нет, а я уже не могу совладать с тремя оболтусами. Хоть бы ты приструнил мальчишек, а?
— Приструню, — сказал Василь Антоныч, вылил остатки вина, медленно выпил, взглянул на неё и заулыбался, потом посмотрел на ребят и нахмурился. — Ты накорми дармоедов, дай одну мандаринку, чтобы над душой не стояли и пусть нам не мешают. Вон, на печке их место. Нечего в горнице мельтешить. Помню, меня, когда таким же шкетом был, дальше порога не пускали. Каждый сверчок, знай свой шесток…
— А сейчас пустили? — шмыгая носом, сказал Ванька, который был чуточку постарше.
— Цыц, шкет, — повысил голос Василь Антоныч и шлёпнул его по затылку. — Добейся того, чего я смог достичь в жизни, а потом будешь переговариваться. Да уж, Валюха, твоя правда, распустила пацанов. Ох, распустила!
Валентина перетащила в горницу всё, что было на столе. Для ребят налила суп, положила хлеб, поставила конфетницу с горсточкой карамельки и сверху мандаринка, рядом горку печенья и нахмурилась, погрозила им пальцем и повернулась.
— Василь Антоныч, пошли в горнице посидим, — сказала она, пропуская его в комнату, — а мальчишки здесь пообедают, потом на печке поиграют. Ванька, гляди за младшим. И не балуйтесь. Услышу, уши надеру!
И закрыла дверь за собой…
Денис медленно шагал по заснеженной улице. Хмуро посматривал по сторонам. Отмахивался от ребят, когда окликали. И шёл, думая про мамкиного гостя. Денис вспоминал, как на рыбалку мотались, если время было, и за грибами ходили, а бывало, что просто уходили к речке, разжигали костёр и весь вечер просиживали возле него. А дядь Вася начинал рассказывать какие-нибудь невероятные истории из своей жизни. И однажды, Василь Антоныч долго разговаривал с мамкой, поглядывал на Дениса и сказал, что возьмёт его на стройку. Денис подпрыгнул, обрадовавшись. Он видел, как бригада работала, ему нравилось, что они всегда смеются, всегда угощали конфетками, а бывало, чаем поили с сушками или пряниками. Обрадовался, но оказалось, что не всё так легко. В первый же день, намахавшись лопатой до кровавых мозолей, Денис едва добрался до дома. Даже ужинать не стал. Силы не было. Воды напился, уселся на старенький диван и всё, засопел. А утром, едва стало светать, дядя Вася поднял его и погнал на стройку. Надо было разгрузить кирпич и перетаскать в другое место. И снова еле до дому добрался. И опалубку делал с бригадой, и бетон таскал, аж ноги подгибались, и снова за лопату брался. И так всё лето, до последнего дня не разгибался на стройке, работая с бригадой, пока не закончились каникулы.
И в первый же день в школе, Денис уснул на уроке. Учительница разбудила, велела рассказать, что на лето задавали, а он не читал и не учил, потому что времени не было. Он работал, а сейчас хотел спать. Учительница раскричалась. Выгнала его. Денис огрызнулся. И дневник раскрасился вызовами в школу, и двойками с единицами. Правда, возвращаясь домой, Денис прятал дневник. Не хотел матери показывать. Знал, что она раскричится, начнёт плакать и говорить, что его поит и кормит, а он бесстыжий, вообще от рук отбился, только умеет жрать и баловаться. И могла взяться за ремень. До крови била, а он стискивал зубы и молчал, а мать ещё сильнее начинала хлестать, ещё сильнее свирепела. Била, пока не уставала. Бросит ремень, уйдёт, он всю ночь на животе пролежит, а утром в школу еле-еле идёт, а присесть-то за парту не может. Прислонится к стене за задней партой, учитель заметит и в крик, а он же не мог объяснить, что всё до крови рассечено. Да и вряд ли его стали слушать. Он поднимался, брал учебники и уходил из школы, а в дневнике появлялась ещё одна запись о плохом поведении.
Денис обижался на мать, а может, не понимал её, как не понимал саму жизнь взрослых. Она каждый день бегала на почту, всё про письма спрашивала. Ждала, когда приедет этот Василь Антоныч. И Денис помнил, как с братишками ждал его, радовался, когда он появлялся. Родного-то отца не было. Мать, когда злилась на них, всегда кричала, что они родились от кобелей. Каких кобелей, тогда Денис ещё не знал и не понимал.
А потом, когда работал на стройке, он задержался в комнатушке, куда затаскивал рубероид и услышал, как за окном сидели и разговаривали дядь Вася с мужиками. И тогда Денис впервые услышал, как дядь Вася пренебрежительно смеялся над матерью, над ними, что он каждый раз приезжает в деревню, где ждёт преданная, словно собачонка, дармовая баба, которая готова на всё, лишь бы он появился. И он ездил, зная, что Валька в любое время примет его, потому что без мужика живёт, потому что мужика хочет. А где баба с тремя спиногрызами найдёт мужика для жизни? Нигде, потому что таких дураков не найти, кто согласится ораву чужих детей кормить, поить и одевать, да ещё нужно воспитывать. Поэтому бабы готовы на всё, особенно в постели, лишь бы удержать любого мужика, даже завалящего. Поэтому он приезжал, кулёчек конфет да бутылку прихватывал, зная, что Валентина его примет, напоит, накормит его и рядом спать уложит. А больше ему ничего от баб не нужно. Дармовые бабы, так сказать, есть в каждой деревне. Главное — это правильный подход найти. И довольный, дядя Вася хохотал. И мужики, кому он рассказывал, тоже посмеивались и каждый из них старался рассказать свою историю, как подкатывали к разведёнкам и одиночкам, как бы вселяя в них надежду, но в то же время, не давали ни малейшего шанса на будущее. И там, в той комнатушке, он впервые понял, как взрослые обманывают друг друга. Врали Денису и братишкам, врали всем и в то же время улыбались и продолжали вместе жить, пока дядя Вася бывал на шабашке. Получается, что вся жизнь взрослых состоит из обмана. И поэтому было обидно.
Однажды Денис не выдержал, рассказал матери про дядю Васю, она засмеялась и отмахнулась, а потом расплакалась, стала говорить, что никому не нужна, а так, хоть какая-то надежда есть. А Денис взвился, стал выговаривать, что она дядь Васе не нужна, потому что он считает её дармовой бабой, как называл, которая за кулёк конфет будет поить и кормить его, что живёт здесь, пока работа есть в деревне, а закончатся шабашки, уедет и ни разу не вспомнит. И мать ударила его: сильно, несколько раз, больно, но главное — обидно.
И в школе Денису тяжело было учиться. Отставал по всем предметам. Особенно, когда стал с дядь Васей в бригаде работать. Вернётся со школы и, вместо того, чтобы заниматься уроками, он бежит на стройку, где ждала работа. А дядь Вася каждому давал так называемый фронт работ и попробуй его не выполни. Сразу оставит без денег. Вот и приходилось выполнять всё, что скажет. Дядь Вася не жалел его. Даже мужики в бригаде ворчали, что совсем загонял мальчишку. А дядь Вася посмеивался. Денис вернётся домой, какой там уроки учить, здесь бы до дивана доползти. Упал и уснул. А утром опять в школу и снова учителя ругали его, опять появлялись записи в дневнике, что хулиганит, не учит уроки, с учителями переговаривается и поведение плохое. И тогда жди трёпки от матери, если возьмёт в руки дневник…
— Денис, подожди, — донёсся голос, скрип снега и рядом появился невысокий паренёк в большой меховой шапке и дублёнке. — Идёшь, я кричу, кричу, а ты будто не слышишь.
— Ай, с мамкой поругался, — поморщился Денис и поёжился, взглянув на белые деревья, все в инее и туманную дымку, которая наползала на деревню и, как казалось, даже воздух серебрился. — Ух, холодина, аж кишки мёрзнут!
— Опять дядя Вася прикатил, да? — искоса взглянул Колян. — Я в окошко заметил, как он по улице вышагивал. Важный такой! Что твоя мамка в него вцепилась?
— Да, приехал, – нахмурился Денис и поглубже сунул руки в карманы. – Мандарины привёз. Запах, аж в животе заурчало. Не дал, зараза! А мамка перед ним на задних лапках бегает: Васенька, Васенька… Ударил меня. Если бы ты знал, как мне обидно стало. А мать стояла и ни словечка не сказала. Значит, я не нужен, если не заступилась, — он вздохнул и махнул рукой. — Ай, надоело смотреть на них! Слышь, Колян, может, не пойдём на ёлку? Холодина страшная!
— Пошли, пошли, — заторопился Колян. — Говорят, ёлка даже крутится, и везде гирлянды светятся. Наши пацаны бегали. Болтали, даже горку сделали. Огромную — страсть! А у нас в деревне никому это не нужно. Эх… — и тут же. — Пошли, Дениска, не замёрзнешь. Мы быстренько туда-сюда смотаемся и всё.
— Скоро стемнеет, — опять нахмурился Денис. — И туман наползает. Опасно. Ещё заблудимся…
— Ай, ерунду говоришь, — махнул рукой Колька. — Пять километров — это близко. Мы же по дороге пойдём, а не полями. Не замёрзнем. Побежим, чтобы согреться.
И засмеялся.
— Ага, тебе легко говорить, — буркнул Денис, поёжился и взглянул вдаль. — В такой одежде можно на полюс отправлять, а у меня аж кишки замёрзли.
— Да ладно, пошли, — продолжал уговаривать Колька. — Мы же быстренько сбегаем. Такая ёлка красивая — ух, прям! Мы такие только в кино видели. И с горки прокатнёмся. Ух, как помчимся! Ага…
Да, когда они узнали, что в соседней деревне перед клубом поставят ёлку и сделают большую горку, ребята обрадовались. Вот уж повезло соседней Корнеевке, не то, что здесь. И ребята давно решили, что сбегают туда, посмотрят, что за ёлку сделали и с горки покатаются, а то на Новый год там много народу будет. Вдруг ёлку уронят, как уже в школе было, когда хороводы водили и случайно повалили её, или горку разломают.
Денис поёжился, поглядывая по сторонам. Холодно. Очень. Казалось, воздух застыл, тягучим стал, аж внутри обжигает. И туман пополз. Он всегда ползёт, когда сильные морозы наступают. Бывало, что несколько дней, словно молоко вокруг, вытянутой руки не видно. А здесь в соседнюю деревню шагать… И домой не хочется возвращаться, там мать со своим дядь Васей сидят, милуются, как баба Катя говорит. Придёшь, и снова начнут учить, потом загонят на печку и сиди с братишками, а они… Эх, мамка! Обидно. Денис сплюнул, нахмурился и поднял воротник куртки.
— Ладно, Колян, побежали, — пожимая плечами, сказал Денис. — Там долго не будем. Глянем, прокатнёмся и обратно помчимся. Скоро стемнеет. Опасно. И холодно.
Они заторопились по накатанной колее. Ноги разъезжались. Падали. Опять поднимались и снова прибавляли шаг, чтобы быстрее добраться до Корнеевки. Денис бежал, изредка поглядывая на серое небо, на редкие заиндевевшие деревья, стоявшие возле дороги и на густой туман, что наползал на округу. Чем дальше отходили от деревни, тем чаще Денис останавливался, растирая замёрзшие щёки и руки в тоненьких варежках.
— Может, вернёмся? — уже несколько раз спрашивал Денис, чувствуя, что всё сильнее стал замерзать. — Холодно. Глянь, ветерок поднимается. Вон туман плотнее становится. Не то, что дорогу, руки не увидим.
— Ай, ерунда! — отмахнулся Колька. — Корнеевка рядышком. Вон, считай, уже добрались.
И, правда, до Корнеевки быстро добежали. Постояли возле остановки. Отдышались. Потом помчались к клубу, где ярко горели гирлянды, изредка доносилась музыка, и слышались голоса. Подошли. Денис поёжился. Дёрнул дверь, хотел в клуб зайти, чтобы погреться, но дверь была закрыта. Быстро темнело. Он стоял, съёжившись, глядел на красивую ёлку, всю увешанную гирляндами и игрушками. Неподалёку большая горка. Уже ребята катаются. И Колька там мелькнул. Тоже съехал, подсунув под себя кусок фанеры. Денис тоже прокатнулся, но ему показалось, что ещё сильнее стал замерзать. Помчался в магазин. Распахнул дверь, ввалился и быстрее к толстой трубе прижался. Огнём полыхнуло по рукам. Заболели. Лицо зажгло. И ещё сильнее затрясло. Стоял, прижимаясь к трубе, и не мог согреться. Казалось, всё внутри в ледышку превратилось. Дениса знобило. Домой нужно возвращаться, и не хотелось. Обидно было. И что там делать, если никто не ждёт. Казалось, для матери он стал лишним. Никогда не похвалит, а всегда ворчит, всегда чем-нибудь недовольна, а если заглянет в дневник, вообще за ремень хватается, а когда приезжает этот Василь Антоныч, мать начинает ему жаловаться, что Денис не слушается, хулиганит, и тогда он, дядя Вася, берётся за воспитание. А кто он такой, почему его должны слушать, он же чужой дядька. Так, приехал, пожил с дармовой бабой, пока шабашку делают, а потом смотался. Наверное, своя семья есть. И, наверное, там говорит, как тяжело ему жилось эти месяцы, недоедал, недосыпал, всё о них думал. Ага, не спал… Утром еле поднимали, и не жрал… Как же! Вон какая морда стала круглая, да ещё домой прёт гостинцы, какие мамка для него приготовила. Туда гостинцы собирает, а им, когда они что-нибудь попросят, фигу во всю морду показывает. И Денис завздыхал. Обидно было, что мамка променяла их на какого-то чужого и плешивого дядьку…
Продавщица недовольно поглядывала на него, но молчала, а потом, когда в магазин ввалились ещё несколько мальчишек и принялись баловаться, она не выдержала, раскричалась и выгнала всех на улицу.
— Теть, я замёрз, — сказал Денис, кутаясь в курточку. — Не выгоняй. Дай погреться.
— Иди отсюда, иди, хулиган, — заворчала продавщица и вытолкнула его за дверь. — Нечего в такую погоду шляться. Не сидится вам дома. Марш отсюда!
И захлопнула дверь.
Денис остался на крыльце. Зазнобило. Казалось, воздух ещё сильнее загустел. Сразу защипало щёки. Денис трусцой побежал к горке, где катался друг.
— Колян, пошли домой, — крикнул Денис, прикрываясь воротником, а потом стал тереть замёрзшие щёки. — Холодно. Уже темно на улице. Что ты, как маленький, с горки катаешься? Хватит. Пора домой. Я братишкам обещал сказку почитать. Пошли…
— Сейчас, Дениска, сейчас, — заторопился Колька, отталкивая других и стараясь влезть на горку по скользким ступеням. — Ещё разочек прокатнусь. Подожди! Ты попрыгай, чтобы не замёрзнуть.
И закричав, он помчался с горки. А потом, снова подхватив фанерку, побежал к ступенькам. И так несколько раз, пока Денис не поймал его в конце ледяного спуска.
— Я замёрз, — едва сказал Денис. — Губы не шевелятся, и руки не чую. Пошли, нас искать будут.
— Нужно было погреться, — недовольно забубнил Колька. — Не успели прийти, а ты уже обратно зовёшь. Знал бы, лучше у тётки Дарьи ночевать остался. Хоть бы вдоволь накатался.
— Ну и оставайся, — повернулся Денис и медленно направился по дороге. — Катайся…
— Ну и останусь. Денис, слышь, — вслед крикнул Колька. — Зайди к нам, скажи, что я у тётки переночую, а завтра приду. Добежишь один. Недалеко. Ладно, не злись. Здесь же рядышком. Рукой подать…
И обратно пустился на горку.
Потоптавшись, Денис съёжился и торопливо пошёл по дороге, которая едва была заметна в тёмных вечерних сумерках. Уже много раз ругал себя, что согласился пойти на эту чёртову ёлку, будто никогда их не видел. Эка, невидаль, как мать бы сказала. И, правда, тоже мне — невидаль. Пусть малышня радуется, а Денис давно уже перестал верить в деда Мороза. Сказки и не более того!
Холодно. Очень холодно. Денису хотелось с головой укутаться в тоненькую куртку, но она не спасала. Мороз пробирал до костей, и туман сгустился, словно молоко перед глазами. Хотя, какое молоко, если темень вокруг. Ни одного огонька не видно, ни криков, ни шума машин — ничего.
Денис продолжал идти по дороге. Ткнувшись в придорожный сугроб, на ощупь старался найти дорогу и опять шагал, пока снова не сбивался. Повернуть обратно, а куда — везде темень, хоть глаз выколи и туман, руки не видно. И куда будет ближе: до его деревни или до Корнеевки — этого он не знал. Денис медленно шагал, не чувствуя ни рук, ни ног. Дышал на руки, растирал и опять совал в карманы тоненькой куртки, которая, как ему казалось, гремела на морозе, словно жестяная. Он постучал ладонями по ногам. Не почувствовал их. Замёрзли. Попробовал прикрыться воротником и не получилось. Он уже брёл наугад. Знал, где-то там, впереди, должна быть его деревня. До неё близко, всего несколько километров. В хорошую погоду не замечали, как добирались, а сейчас… Он шёл, а может, кругами ходил, может, топтался на одном месте — этого не понимал. Он перестал чувствовать дорогу. Знал, ему нужно идти и он шёл, потому что он должен был сказать Колькиным родителям, что тот остался у тётки ночевать, иначе, Коляна потеряют и начнут искать. И его будут искать, если не вернётся домой. Наверное, будут искать, если мать заметит, что не вернулся. Хотя вряд ли заметит, там же этот приехал… Обидно. И не удержался, споткнулся и упал на снег. Хотел подняться, но силы не было. Сжался в комочек и застыл. Лежал, а сам шептал, а может про себя думал:
— Сейчас отдохну и пойду. Устал. Я поднимусь. Я должен к Кольке зайти. Сейчас минуточку полежу и…
Денис лежал, а потом замолчал, стараясь всё сильнее сжаться в комочек, Вдруг показалось, что потеплело. Он шевельнулся и хотел открыть глаза, но не получилось. Устал. Становилось всё теплее и тянуло спать. Денис лежал, и ему не хотелось шевелиться, а ведь нужно дойти до деревни, он должен сказать Колькиным родителям, чтобы не беспокоились. Тепло. Тишина. Чем-то пахнет. Вкусно. Значит, он добрался… И правда! Вон же мамка сидит и улыбается своему Васеньке. Обидно стало. А тот протягивает кулёк и смеётся. Пахнет мандаринами. Вкусные. Дядь Вася привёз, а сам жадничает. Значит, он добрался до дома. Вон, как тепло в избе! Мамка печку натопила, и сразу спать потянуло, аж глаза слипаются. И пахнет вкусно. Это мандарин. Спать хотелось. Сильно. Он дома. Добрался. Спать… Тепло-то как. Спа…
Дениса нашли на краю дороги, когда Колькины родители бросились искать сына, а наткнулись на него. Денис лежал, свернувшись в клубочек, а рука была протянута, и рядом валялись корки от мандарина…
А в полукилометре была деревня.
К оглавлению...
