Новый День №15

 Дом у бабки Череватовой был уникален. Сложен из тёсанных брёвен.

«Что же тут удивительного? - скажет мой дотошный читатель. – У нас, почитай, пол России такими домами утыкано».

Так то же в России, но не у нас, на юге. Лесов здесь раз, два и обчёлся. Посему южные хаты строят из самана, глины вперемешку с навозом. Сам до сих пор в таком экологически чистом доме живу.

Как ей это чудо-дом достался, бабка нам не рассказывала, но каждой студенческой семье по светёлке выделила. И напутствовала: "Грешите там в меру. Занятие это нужное. Нашему мукомольному делу новая кровь о как нужна. Только и о работе не забывайте. Чтобы, значит, к восьми ноль-ноль были мне как огурчики на своих рабочих местах.

       Хозяйка наша за свою долгую жизнь никакой школы так и не окончила. Читать и писать не могла. Однако, издали завидев почтальона, побросав все дела, не разбирая дороги, бежала к нему навстречу. Выхватывала пачку писем, скоро перебирала их, и радостная возвращалась с заветным конвертиком домой.

– На, читай скорее, что мой сыночек матушке пишет. Да читай же, ирод студенческий, не томи.

Я прочёл. Отдал бабке листок. Она, бережно погладив, положила его в старинную шкатулку.

– И чего ты на меня уставился? Мышка маленькая, серенькая, но и ей понятно, что ежели первая буква в письме на цифру четыре похожа,значит письмо то мне, бабке Череватовой! А этот лентяй почтальон плетётся как старая заводская кобыла. До моего двора, почитай, ещё минут мять топать будет.

Сегодня на подоконнике был праздник. Расцвела красная роза. 

Традесканция (шевельнув копной фиолетовых листьев). – Поздравляю с первым цветением!  

Роза. – Спасибо. Я так мечтала распуститься! И вот, это свершилось. 

Традесканция. – Сегодня ты стала взрослой – Розой во всей красе! 

Розе было очень приятно. Она никак не могла налюбоваться своим отражением в окне. 

Фиалка. – Ещё вчера ты была всего лишь несколькими зелёными скромными листиками, а теперь... Настоящая красавица! 

Традесканция. – Ну и как тебе новые ощущения? Когда мы распускаемся, в нас начинает говорить нежность! 

Роза. – Да, я чувствую её! Это так приятно, необычно… Но почему мне так холодно? 

Традесканция. – Холодно? 

Роза. – Да, я совсем озябла! Я думала, что так и должно быть. Я же впервые цвету. 

Традесканция. – Но под тобой горячая батарея. Цветам даже вредна такая жара. Ничего не понимаю. Жаль, я ещё не набрала цвет, не могу сравнить ощущения. 

Кактус. – Она права, – пробасил, стоящий на трёх подпорках-костылях кактус своим цветком-граммофоном. – Я тоже мёрзну. Но думал, что это мой старческий ревматизм виноват. Э-хе-хе… Не часто красоваться приходится. 

Фиалка. – Я почти отцвела, мои сенсоры уже притупились, но и я чувствую этот леденящий холод, о котором вы говорите. Я знаю причину. 

Традесканция. – Ты так часто цветёшь! Конечно, кому, как ни тебе разобраться во всём. Так в чём дело?

 Вращение зеркал в смещении времён.

 Закручена в спираль пространственная нить.

 Угольями секунд рассудок воспалён,

 И льдом былых страстей его не остудить.

 

 Но жизни карусель запущена не зря:

 Всё лишнее сорвёт кружащийся поток.

 Как огонёк в ночи, мелькнёт твоя стезя.

 Стезя, сойти с которой ты не смог.

 

 Калейдоскоп цветов. Рождение и смерть.

 Стремительный полёт в лавине мыслеформ.

 Как мало можно знать, как много нужно сметь,

 Чтобы принять душой Вселенную как дом.

 

 В сплетении времён трепещет куст миров.

 Космическая пыль кружит как мошкара.

 И в этой чехарде ты обретаешь кров

 Одним небрежным росчерком пера. 

- Всё! Терпение моё кончилось! Я уезжаю от тебя, Василий! Я тебя, Василий, бросаю!

- Так нельзя Люба.. Не  бросай меня, Люба… Я не смогу без тебя, Люба… Я же люблю тебя, Люба…

- Нет, нет и нет! Всё решено! Всё кончено! Ты посмотри на себя, Василий! Кем ты был – и кем ты стал!

- Кем, Люба?

- Тем самым! В городе ты был эффектным меньжиром, крупным аферистом по работе с недвижимостью. Люди несли тебе огромные деньги. Они доверяли тебе, Василий!

-… а потом плевались и грозили оторвать голову и яйца. Очень приятно.

-… во всяком работе есть свои плюсы и свои минусы! И потом что значит «грозились»? Между «грозиться» и «оторвать» - дистанция огромного размера. Уж это-то ты должен понимать! Поэтому и голова, и помидоры до сих пор при тебе. Да, в городе ты был уважаемым человеком, членом общества! Мы каждый день ходили на фуршеты и презентации, журфиксы и ресторации, изысканные приёмы и скандальные премьеры, в закрытые общества и на  судебные  заседания. Тебя три раза выволакивали из элитной сауны, где ты купался с развратными девками! И всё шло богато, спокойно и превосходно – и вдруг ты всё бросаешь и сбегаешь в эту Богом забытую деревню! И я, как декабристка на доверии,  последовала за тобой! Да, последовала, потому что подумала: в тебе взыграло твоё творческое начало, и тебе нужно на время  сменить обстановку. Погрузиться в этот незатейливый сельский быт! К тому же времена были действительно неспокойные: Сухова уже посадили, Кукуеву пригрозили, а Кенецелензон был под подозрением. Я даже была не против, когда ты устроился в здешнюю школу  учителем рисования! Потому что надеялась, что такая смена твоего призвания пойдёт тебе на пользу! Что  днём ты будешь рисовать овечек и коровок, а ночами, по-прежнему – денежные знаки, чтобы не потерять квалификацию. Но ты не рисовал денежные знаки, нет! Ты, нагулявшись со своими учениками по здешним бескрайним просторам, вечером чуть ли не приползал домой и валился на кровать. 

Снова осень раскрасила все, по своему обыкновению, в какие-то фантастические, душераздирающие цвета. То ударит под вздох целым массивом ослепительно желтого, то замесит его с пунцовым, малиновым, багровым, фиолетовым. И все это, нанизанное на солнечные стрелы, нарядно красуется на деревьях и кустах, перетекая в роскошный ковер из листьев, уже павших, но ещё продолжающих дышать. Клены изумленно разводят всеми своими бесчисленными ладошками с остроконечными пальцами и никак не могут надивиться пиршеству красоты, затопившему всю окружающую действительность.

Здесь, в дальней глубинке парка, рядом со сломанной скамейкой, кто-то опрометчиво оставил догорающий костер, а рядом с наломанными сухими ветками валялась растерзанная толстая тетрадка с небрежно выдранными (и вероятно, сожженными) листами, в которой кое-где неряшливо торчали останки исписанных страниц.

Я присела на край скамейки и заглянула в тетрадь.

 

30 августа 1999 г.

Ушёл муж. Какое облегчение! Как будто глистов вывела. Да, умею я выбрать... И что характерно, замуж я выхожу исключительно по любви...

Хорошо ещё, что он другую нашёл. И, слава Богу, она уже беременна, а то был бы большой риск не отвязаться. Да он, собственно, и так не очень-то отвязывался, а приходил всё, с досадной регулярностью, рыдал, заглядывая в глаза, потом головой бился о стену, а когда утихал – в задумчивости разглядывал свои ботинки, бросал вызывающе-жалостливый взгляд и говорил: «Скоро протрутся. Ещё раза два-три надеть, и...»

Эдварда контузило во сне. Сперва, отгоняя дрему, он упрямо тер ладонями скулы и щурился на серебряную полоску света между раздвинутыми занавесками. Хотелось многое обдумать, рассовать по полочкам промелькнувший день. Но лунный свет амальгамой ложился на стекло, и вот, Эдварда увлекло, потянуло в зеркальную даль. Матрас под ним сделался рыхлым и скользким, как земля. В руке оказалась зажатой саперная лопатка. 

Он окопался у низкого частокола, выломал пару досок, чтобы лучше просматривалась улица. Деревянные домики с белыми стенами. Глинистая, в колдобинах, дорога. Деревушка казалась мертвой: ни птичьей разноголосицы, ни собачьего лая, только откуда-то доносился стрекот моторов. Затишье перед грозой. На дне окопчика собралась вода –  холодная противная жижа. 

Не успел Эдвард оглядеться, сообразить, кто он и где, как вокруг заухало и засвистело. Совсем близко, метрах в трех, загорелся сарай, обдав нестерпимым жаром. Кто-то закричал – пронзительный вопль, не поймешь, мужской или женский, человеческий или звериный. Боль обесцвечивает голоса. Мир трясся, грохотал и плевался огнем. Злоба и страх захлестнули, забилась жилкой на виске одна единственная мысль: «Выжить, только бы выжить...» Несчастный продолжал орать, и никто не спешил ему на помощь. До того ли? Горячий воздух накрыл волной. Едва ли понимая, что делает, Эдвард зачерпнул каской жидкую грязь и вылил себе на голову. Рядом громыхнуло – воздух с силой ударил по ушам, посыпались комья земли и куски расколотого в щепки забора.  

Зрение и слух возвращались медленно. Из черноты неохотно проступили тускло-пепельные утренние сумерки. Эдвард узнал однокомнатную квартирку на третьем этаже высотного дома, закрытые створки трюмо, этажерку с книгами, темную громаду шкафа и коврик у постели. На коврике стояли теплые плюшевые тапочки. Валялась недочитанная со вчерашнего дня газета. Мирная, уютная спальня молодого холостяка. 

Даже тогда, когда я лежал на больничной койке, я не понимал, что со мной произошло и почему я здесь - в больничной палате, где сильно пахло медицинскими препаратами. Я ещё не отошёл от наркоза, в моей голове творилось что-то ужасное. Люстра бегала по потолку, так и норовя упасть мне на голову. Я пытался увернуться от неё, но она целенаправленно летела на меня. 

И это продолжалось в течение получаса. Когда же люстра обрела своё место и прекратила попытки упасть мне на голову, я опять постарался оценить и вспомнить, где я нахожусь, и как сюда попал. Но я ничего не помнил. Какие-то проблески всплывали в моей памяти и эти проблески не предвещали ничего хорошего, ибо в них я видел себя участником ужасной автомобильной катастрофы. Осмотрев кровать, я скинул простынь накрывавшую моё тело и остолбенел… Обе ноги у меня отсутствовали по колено. От ужаса и усталости я снова отключился.

Что представляла моя жизнь до этого случая? Да ничего чтобы вспоминать об этом с восхищением. Семья, в которой я родился, была неблагополучная: что отец, что мать никогда не имели постоянной работы и зарабатывали случайными заработками, а если и удавалось заработать, то эти деньги уходили на пропой и гулянки. Наш дом, который сто лет не видел ремонта, представлял собой сборище алкашей и пропойцев и туда приходил всякий сброд. И кто где напивался, там же падал и валялся до утра. Полиция знала о происходящем и только для проформы приходили и читали нотации о порядке, составляя какие-то протокола. Иногда увозили отца отсидеться на пятнадцать суток, но он возвращался, и потом его возвращение отмечалось сбродом ещё неделю. Ничего не менялось. Я до того привык к такому образу жизни, я вырос среди этого и о другом не помышлял. В школе я учился посредственно, хулиганил с местными мальчуганами на улице, за что неоднократно попадал в упомянутое отделение полиции. Как и все мои дружки по гулянкам состояли на учёте в той же полиции. После школы никуда не поступил учиться, да и не было особого желания. Мне казалось это и есть жизнь, хотя неоднократно, смотрел, как живут нормальные люди, которые уходят утром на работу, видел их детей и видел с каким презрением они смотрят на нас. Но я, конечно, не понимал их, считал зажравшимися людьми, не приученными к злобной и проблемной жизни. И часто думал, что если бы меня вместе с ними загнали в дикий лес, то я бы выжил, а они нет…

Кошку звали Варька

(То есть - Страдиварька):

Так ее старик один назвал - 

Тот, который рядом

С древним Пражским градом

Собственные скрипки продавал.

 

Может, вы бывали

У него в подвале,

Где томились скрипки взаперти?

На старинной лавке - 

Серенькие лапки

И усы длиннее струн почти.

 

Каждый раз хозяин

Строгими глазами

Наблюдал за мною из угла.

И его товарка,

Кошка Страдиварка,

Скрипки, словно мышек, стерегла.

        Подруги Алька и Нина Дмитриевна проделали долгий путь через весь город и оказались в маленькой парикмахерской, расположенной в полуподвальном помещении в новом панельном доме, за которым начиналось бескрайнее поле, а цивилизация уже не подавала признаков жизни. Чтобы попасть сюда, они сделали две пересадки из одного душного автобуса в другой, а затем ещё тряслись в разбитом трамвае до самой конечной остановки.

        Всю дорогу Нину как женщину уравновешенную и благоразумную не покидали томительные сомнения: «Ну, за каким чёртом я поддалась на уговоры этой безбашенной взбалмошной Альки и попёрлась неизвестно куда на ночь глядя. Очередная афёра и выброс денег, точно таким же неистовым синим светом горели глаза подруги когда она втянула кучу знакомых в финансовую пирамиду под громким названием «Элитный закрытый бизнес-клуб». В то время тоже шитая белыми нитками авантюра называлась – верным делом, авангардом, ключом к счастливому будущему… А закончилась позором, разочарованием и разорением. Хорошо я не поддалась тогда на увещевания и громкие посулы. Зачем же сейчас-то попёрлась? Дура! Альке что? Мужика нет – свободна, как вольный ветер! Вон она – сидит рядом, довольная, в предвкушении чудес, ещё и мурлычет себе под нос – клён ты мой опавший, клён заледенелый…» 

         Алька действительно сомнений по поводу целей поездки не имела – ехать надо обязательно! Как натура импульсивная, увлекающаяся, отметала все препятствия. Ведь там, на этом очень закрытом эзотерическом семинаре, вся судьба её может повернуться вспять. И она узнает, наконец, причины своего катастрофического невезения в личной жизни и  убийственного одиночества. Действительно, ну с чего, скажите, ради, ей – ослепительной стройной красавице, да ещё и ведущей актрисе театра драмы, пребывать всю жизнь в растрёпанных чувствах, кочуя из одной безнадёжной любовной истории в другую, ещё более безнадёжную. 

        Ведь помогло же общение с мастером Всеславом другим людям кардинально изменить жизнь, и ей поможет. Не может не помочь! Ведь не может пытка эта длиться так бесконечно долго. Она яркая, талантливая, популярная! И вот так постоянно одна с двумя детьми, отцы которых не интересуются воспитанием, да и носу не кажут, перебиваясь на нищенскую зарплату, на квартире у древней бабульки, пережившей свой интеллект. А ведь известной артистке необходимо выглядеть, производить впечатление, нравиться всем… а всем нравятся только счастливые и независимые. Вот, как Нинка, например!

Блин, проблема!

Написал предсмертную записку. Ну, как написал? Не на бумаге же, как в допотопе! А настучал в смартфоне. Насенсорил прямо по экрану. Удобно! Теперь отправить всем... 

И можно кидаться с крыши местной высотки. Чтобы знали! Ну, что, чтоб знали?! Про то в предсмертной записке. Нате, получите. Перед моим невозвратным выкидоном с крыши и из этой жизни. Знать бы, куда влетишь… Ну, да это после разберемся. Главное, вылететь из этой недожитухи. И чтоб с первого раза бесповоротно и невозвратно. 

А то ж позору не оберешься, если осечка.

Затаскают по психушкам. Обольют сочувствием. Которое больше похоже на презрение. Человек же каков? Только дай ему возможность через сопереживание выразить свое превосходство…  Полиция подключится. Из любопытства, что ли? На фиг им знать: кто подбил ли меня на это дело или я сам такой догадливый? И какие группы в соцсетях я посещал, и чем меня там соблазняли? А я групповухой не занимаюсь! Блин же, и девушка сразу вернется. Которая то моя как бы, то не моя. Начнет притискивать меня к стенке и выпытывать: может, я чего от неё хотел дополучить, а она не додала? 

И ведь только придумаешь, чего хотел, ну чтоб отстала, и выскажешь, как она сразу и отскочит. Тут тебя враз как кипятком – а чего это она отскочила? Обидно! 

Блин. Как надоели эти противоречия в себе. В девушке. Вообще во всех и во всем. Нет уж. Лучше взвиться соколом с высотки, и в прощальное отвесное пике. И чтоб разом кончить. 

Но все же должно быть по порядку. Как спокон веку заведено. 

Сперва пишешь записку. Ну, как вот принял окончательное и бесповоротное решение, что все. Хватит. Ухожу навсегда в незнамо какие края. Честно обо всем этом пишешь.  Ну, как честно… Никто же писателей предсмертных записок не проверял на полиграфе, на этом дефлораторе лжи. Не сросталось! Блин, да кто ж честно-то может про себя?! Хотя бы и в предсмертной посланке. Честно – это когда «прошу никого не винить». А если с разными подробностями и с обнародованием подноготных тайн и нелицеприятных откровений... Это последний плевок в остающихся. Отравной смесью из обид, нескладух, амбиций и нареканий. Безответный плевок! Ты-то отсюда уже – р-раз, и навсегда. А они все остались утираться. Тебе перед выскоком приятно. Хотя ведь тоже… Не узнаешь уже: оттерлись или нет?

«Слова, слова...», их в нашей жизни

Так много, что не сосчитать,

Но мы слова-идиотизмы

Особо любим повторять.

 

Их с непонятным фанатизмом,

Мы произносим с давних пор,

На них печать абсолютизма,

В них инквизиции костер.

 

Они из нас летят, как брызги,

Под них мы сеем, варим сталь,

Идём к победе коммунизма

И строим власти вертикаль.

 

И даже став анахронизмом

Лет через двадцать-двадцать пять,

Их разберут на афоризмы

И снова будут повторять.

Строительство Одесского порта было начато в 1794-ом году. По распоряжению Екатерины II строительством руководил Иосиф Дерибас. За первые два года построили набережную протяжённостью 850 погонных саженей, к набережной пристроили две пристани: Адмиралтейскую, для военных судов, и Купеческую, для торговых, начали строительство карантинного и Платоновского молов.

Порт расстраивался и разрастался на глазах. Друг за другом появлялись новые молы: Военный, Андросовский, Потаповский, Новый, Рейдовый, Нефтяной. Новые набережные: Бакалейная, Новая, Каботажная, Арбузная. Строились причалы, маяки, волноломы, эллинги и мастерские для ремонта судов, плавучие доки, склады для экспортного сахара-песка, транзитного леса и угля, зерноперерабатывающие комплексы, пакгаузы. Образовывались новые гавани: Карантинная, Новая, Каботажная, Практическая, Нефтяная.

В Одесский порт стали заходить паровые и парусные суда, буксирные пароходы, баржи и блокшивы, товарные, пассажирские, каботажные, под русским, английским, австрийским, итальянским, норвежским, датским, греческим, французским, германским, голландским, турецким и испанским флагами.

В порту появились и свои суда. Начало поддерживаться сообщение по линиям александрийской прямой и александрийской круговой, по черноморско-болгарской линии, по балтийской большой каботажной линии, с портами низовий рек Днепра и Буга, портами Чёрного и Азовского морей, с дунайскими пристанями, с Аккерманом, Мариуполем, Батумом и дальневосточными портами.

К 1856-ому году Одесский порт стал крупнейшим портом Черноморско-Азовского бассейна и центром торговли Северного Причерноморья. По объёму товарооборота и грузооборота он уступал лишь Петербургскому порту.

 Поздно вечером обессиленный Курочкин вернулся домой. От перенесённых воскресных потрясений у него страшно болела голова, и чей-то настойчивый голос, похожий на голос профессора, шептал: «Сегодня день, когда разбиваются чужие головы. Много голов…». Курочкин жил один и, укладываясь спать в огромной пустой квартире, похожей на разграбленный музей, оставил в прихожей свет, так как в последние дни начал панически бояться темноты. Вероятно, сказывался длительный запой, в котором уже почти год пребывал художник. Страх этот был столь плотен, что, казалось, окажись Курочкин в полной темноте, какое-то мифическое чудовище, вроде змеи или дракона, влезет в окно, обовьётся вокруг шеи Ивана и задушит его.

В спальне Курочкин зажёг китайский фонарик, который отбросил на стены кроваво-красный свет, окропив им любимую картину художника «Самораспятие». На ночном небе проступила холодная и загадочная луна, похожая на бронзовый лик Будды. Курочкину показалось, будто бронзовый Будда из его домашней коллекции таинственно переглянулся с луной и коротко подмигнул Ивану. «Тьфу ты, чертовщина какая-то, – подумал художник, засовывая голову глубже в подушку и пытаясь забыться сном. – Госпожа Янь… Сочинитель… Странный гость из Москвы… Вавилонская блудница с головой куклы Барби… Растяпинская троица… Профессор Рослик… И кругом – разбитые головы…»

В ту ночь Иван просыпался в кошмарах несколько раз. Мерещились какие-то люди в белых халатах; лица, искривленные судорогой безумия – они хороводом кружили вокруг художника, хохотали и тянули его куда-то вниз… Потом кто-то как будто ясно шепнул на ухо: «Ты на дне ада. Но прислушайся! Снизу кто-то стучится». Снизу, однако, не стучали. Слышались жалобные голоса, похожие на стоны грешников в преисподней. Иван просыпался от этого кошмара и как будто бы снова в нём оказывался. Стоны грешников, между тем, становились все громче и отчётливее.

«Троецарствие» - одно из популярнейших в Китае произведений старинной китайской литературы. Его автор, живший в 14-м веке Ло Гуаньчжун, собрал и по своему систематизировал фольклор и исторические работы, посвященные истории Китая в 3-м веке нашей эры. Поэтому многочисленные персонажи этого произведения – фигуры исторические, но наделенные, как, впрочем, и многие иные исторические фигуры других времен и культур, мифологизированными качествами, а собственно реальные исторические события, как и у Геродота, и других старинных авторов, сплетаются с описанием явлений, выглядящих сегодня сказочно-фантастическими. Перед современным и, прежде всего, зарубежным читателем эта эпопея предстает в форме, преданной ей редактором и комментатором 17-го века Мао Цзунганом. (Рифтин Б. «Троецарствие и его автор. – В кни.: Ло Гуаньчжун. Троецарствие. – М.: Художественная лит., 1984, сс.3-20).

Для нас Ло Гуанчьжун интересен и практически значим многим, в том числе и тем, что он оказался своеобразным Макиавелли Востока, который демонстрирует не идеалы, а реально используемые в военно-политической борьбе средства для достижения целей. Такие, когда и гуманность может обретать сугубо прикладной характер, отчего она не перестает быть гуманностью…

Если же постепенно углубляться в мир Гуаньчжуна, то мы словно окажемся перед своеобразным зеркалом мировой истории, без которой мало стоящи попытки разобраться в изгибах истории двадцатого века. Так, для меня лично  антисоветизм не приемлем не в силу каких-то пристрастий, а из-за его убогой, декоративно-картонной ограниченности. Коснемся лишь нескольких примеров, чтобы хоть как-то почувствовать, что я имею ввиду.

      Они сидели рядышком на ветхой скамеечке возле раскидистой ивы, которая окунала кончики гибких ветвей в медленно текущую реку. Они смотрели  на искорки солнца, игравшие в мелких всплесках воды,  и любовались их незатейливыми играми.  Он положил ей руку на плечо, Она склонила голову к его плечу. Они молчали. Да и о чем особенно могли говорить двое, после того, как они прожили неразлучно полвека. Они уже понимали друг друга по взглядам и жестам. Они даже могли, казалось, читать мысли  один у другого вот так прижавшись привычно в тишине окружающего мира.

      Он обернулся к своей подруге и глянул ей в лицо. Мелкие слезинки , вырвавшись на свободу из уголков задумчивых глаз, ползли по  пересеченным морщинками щекам, сбегая к подбородку. Она не замечала их. Она полностью ушла в мысли, которые, как он точно знал, все чаще навещали ее в этом тихом одиночестве. Она снова грустила о том, что прошлое быстро уходит в небытие, чтобы никогда уже не вернуться назад. Разве – только в памяти. Выхваченными из него картинками, иногда пронзительно яркими, а иногда до того туманными, что требуется помощь спутника жизни, чтобы хоть как-то восстановить их.

      Они родились далеко от этих мест. В одном городе. Первый их крик раздался в стенах одного родильного дома. Но они не виделись до той поры,  пока он не отслужил на флоте срочную службу. Нет. Не верно! Он совсем запамятовал о том, что она как-то рассказала ему, как увидела его первой. Тогда он приезжал к родителям в отпуск и красовался в матросском бушлате и бескозырке, гуляя по городу, хотя начало зимы было морозным, и не мешало бы уже носить шапку. Эта лихость рослого моряка и заставила обратить на него внимание. Она хотела пошутить над ним по поводу покрасневших уже ушей, которые он периодически потирал вязаными перчатками, но не решилась. Они с подругой просто прошли мимо. Он тогда не заметил ее. Он шел рядом какой-то веснушчатой девчонкой, прикрывшей от мороза варежкой кончик носа.

      Встретились они вновь, когда этот самый морячок, одетый уже в гражданку, пришел устраиваться на работу в ту организацию, где работала она. Она почувствовала, что встреча эта не случайна. Так захотелось  судьбе, которая плетет сети своих нитей так, что никто и никогда не смог из них вырваться. Она видела, как загорелись его глаза, как в смущении он начал скручивать в трубочку листки бумаги, которые были в его руках, как зарумянились его щеки. Он словно забыл, зачем пришел сюда.  Он не сразу отреагировал на приглашение выглянувшей в коридор сотрудницы отдела кадров. А, отреагировав, обернулся к ней:

- Подождите… Я быстро… - и шагнул за дверь.