Новый День №36

Сидит на скамейке оранжевый дядя

И синий жуёт ананас.

Его кровожадно-зелёные зубы

Внушают мне чёрный ужАс.

И белою тенью несусь я вприпрыжку,

Чтоб жёлтою мышью убечь.

Башка моя красная мелко трясётся

Средь серых опущенных плеч.

 

Я ж вышел чего? 

Я в пивной направлялся.

А тут – этот чёрт. Вот дела!

Наверно, напрасно вот этого дядю

Какая-то тёть родила. 

 

Продуктовый набор 

Колбаса. Батон. Котлеты.

Три конфеты. Брынза. Чай.

Я люблю тебя за это,

И как будто невзначай.

Дело ж было в гастрономе,

Там всегда толпится люд.

Умиляются глазами,

На пол харчем не блюют

Никогда. Зачем? С какого?

Выдь на улицу – и блюй…

 

И глядит с витрин сурово

Охлаждённый бычий .уй. 

 

Не надо песен! 

Гражданин Верёвкин-Сцакин

Песню пел о море грёз.

У него в руке – котлета,

А в котлете – паровоз.

 

Паровоз прибавит ходу,

Увезёт меня в поход.

Эй, вы, кони, мои кони!

Эх, с котлетой – бутерброд…

 

Ножик товарища Чемоданова 

Шурпет Шурпетыч Чемоданов

Достал ножик из кармана,

Что зарезать или что

Человека без пальто.

 

Только тот явился прытким,

У Шурпета Отнял нитки

И, смеяся, убежал.

Вот такой, увы, нахал!

Горизонт стиха лучист и бледен,

Рифмы только чудятся вдали...

Все потом, потом...когда доедем:

Я - на "Шкоде", ты – на "Жигули".

 

У тебя там дождь по стеклам брызнет,

Здесь пока что - солнце впол-окна.

Мы летим из разных стран и жизней

В точку, где нам встреча суждена.

 

Я воскликну: "Здравствуй, Мой Мужчина!",

Пав в твои объятья без стыда...

Нам бы пересесть в одну машину

И умчаться – все равно куда!

 

А стихи, как грезы королевы,

Сбудутся сквозь прежнюю тоску!..

 

Но увы...ни горечи, ни гнева...

На заправке(триста метров влево)

Встретимся мы выпить кофейку... 

 

* * *

Переводить с любого на любой

Хочу, как Бог,с утра до поздней ночи.

Пусть зазвучит по-разному любовь,

Многоголосой станет между прочим.

 

Хочу сама попробовать на вкус

Я Шиллера, Петрарку и Верлена,

И собственною строчкой отзовусь

На каждый их эпитет вдохновенный.

 

Кому кого озвучить суждено?

Найдут случайно чей-то стих копченый...

 

...Бессмертье – как тюремное окно,

В которое все смотрят обреченно. 

 

* * *

Веков шесть-семь назад, в июле – 

На солнцем высушенных  фресках,

В гримасе замершей  латыни

Остались мы с тобой вдвоём.

Нас задевали только пули

Оливок маленьких и дерзких...

 

Теперь мы словно бы в пустыне – 

И ничего не узнаём.

По рельсам трамвайным гуляла ворона. Шагала так гордо, словно на её голове была настоящая корона! Чёрный смоляной хвост напоминал шлейф монаршего платья, а мощный и острый клюв – торчащий рог, готовый в любую секунду сокрушить врага. Ох и хитра же была эта птица, красующаяся невдалеке от трамвайной остановки. Она давно заприметила невысокого мужичка, любовавшегося ею. Понимала ворона, что он – добрячок, что чуточку хмельной и явно не из богачей. Знала, именно у таких в карманах всегда полно крошек, и они щедро делятся ими с птицами. Эти люди никогда не бросят ни палку, ни камень, ни поддадут носком ботинка. Ворона была мудрой, на длинном жизненном пути она повидала немало. Подойдя поближе к своему обожателю, птица, повернув голову в его сторону, глубоким, хриплым: «Кра-а-а!» дала понять, что готова и поболтать. 

Мужичок растерялся на мгновение, а потом, громко рассмеявшись, сказал: 

– Ваше Величество, не изволите ли угоститься? – Опустив руку в карман пальто, извлёк оттуда плавленый сырок в серебристой обёртке и, заученным движением, мигом сорвал её с брикета, крупно раскрошил лакомство, пригласив  резвуньюжестом к трапезе. 

Ворона без особого интереса посмотрела на сырные крошки, повертела головой в разные стороны и лениво направилась к угощению, вероятно, не в силах совладать с аппетитным запахом, исходившим от вкусного продукта, который не так часто ей удавалось откушать.  Выбрав самую крупную крошку, она взяла её в клюв и, повертев перед глазами добряка, проглотила с царственной важностью, выразительно каркнув. 

– Спору нет! Твоя большая голова уж точно совсем не пустая! – продолжал восхищаться мужичок. – Такой мозг нужно питать! Эх, жаль, шоколадку мы с мужиками уничтожили. Она маленькая была, вот такая! – И, выставив вперёд два указательных пальца, показал расстояние сантиметров в десять. 

Плутовка, подобрав все крошки, вернулась назад на рельсы, произнесла своё: «Кра-а-а-а!», словно приглашая к продолжению беседы, и посмотрела на благодетеля взглядом, не терпящим никаких возражений.  

– Кабы знал, что тебя повстречаю, приберёг кусочек! – Мужчина вывернул оба кармана. – Пусто! Не серчай! 

Хитрунья запрыгала, словно хотела взлететь не с разбега, а с места и плавно расправила крылья. Но вскоре сложила их по местам и ещё пристальней уставилась на собеседника. 

– Крылья – это сила! И я такие иметь был бы не прочь. – Мужик посмотрел на свои руки и даже взмахнул ими для пущей убедительности. –  Видишь ли, на «мерседесы», чтобы носится с бешенной скоростью, я не скопил деньжат, да что говорить, у меня и «Запорожца» сроду не было. Не сподобился! И крыльев для полёта Бог не дал! Я, правда, летал, да всё больше от пинков. – виновато разведя ладони в стороны, добавил: – Нет, ты не подумай! Я – не пьющий! Только по праздникам! 

Птица, грузно переминаясь с лапки на лапку, выкрикнула что-то похожее на: «Ко-о-ох!» 

–  Не охай, я честно говорю! – Мужичок смутился. –  У меня, понимаешь ли, внук родился!  Как было не отметить такое событие?

Всё, что накопила на чёрный день –

вот он наконец настал –

любимый голос, родная тень –

прочнее чем драгметалл.

 

Всё что припасла на худой конец

(конец – он всегда худой) –

любви моей золотой телец,

омытый живой водой.

 

Пытаюсь расслышать сквозь шум и фон,

держась за каркас стропил, –

вот строки, что ты читал в микрофон,

вот музыка, что любил.

 

Пишу тебя и держу в уме

и умножаю на ноль,

и получаю солнце во тьме

и сладкую в рёбрах боль.

 

Твои слова в сокровенный час,

портреты над головой –

вот мой НЗ, золотой запас,

что держит ещё живой.

 

Звонит мобильник лишь по тебе,

теперь это мой смертфон,

где все номера ведут к тебе,

а смерть – это только фон.

  

*** 

Божия коровка, унеси на небо,

где мой любимый спит глубоким сном.

Одним глазком его увидеть мне бы,

хоть в облаке и в облике ином.

 

Лети к нему и сядь ему на пальчик,

как жаль что мне нельзя туда самой.

Пусть ему снится, что он снова мальчик,

и мама из окна зовёт домой.

 

Я бы уснула тоже беспробудно,

но здесь его следы наперечёт,

мне потерять их страшно – вот в чём трудность,

вот что мешает дать себе расчёт.

 

Ни в бога и ни в чёрта я не верю,

на всё рукой безжизненной махну.

Но кроткому и крохотному зверю

ладонь открою, сердце распахну.

 

Лети, лети сквозь жизни амальгаму

туда, туда, за тридевять земель,

где милого его земная мама

небесную качает колыбель.

Безбожия дикое поле

Осталось навек за спиной.

Найдутся ли сила и воля

Чтоб к жизни дойти неземной?

 

Уж будто мы Богу подобны,

Тверды перед ложью, враждой?

Уж будто влюбиться способны

С увядшей в довольстве душой?

 

А в храме иконы, лампада

И свеч золотые огни.

Светла и лучиста отрада

В святые пасхальные дни.

 

Уйдут и печаль, и недуги,

Восторгом наполнится грудь,

И будут небесные звуки

Взывать нас в бессмертье шагнуть.

 

Лучистая радость спасенья

Наполнит лазурную твердь,

Прольётся слеза умиленья

Во славу поправшему смерть.

 

 

ГДЕ В ЧАС НОЧНОЙ НАД ПАРУСАМИ 

 

Где в час ночной над парусами

Горит Полярная звезда,

Летит за севера ветрами

Души крылатая мечта.

 

На берегах земли бездольной

Душе - невольницей страстей -

Нельзя в толпе самодовольной

Жить вне её пустых идей.

 

Во лжи суждение ничтожно,

И грудь больна от тщеты лет.

Но в душу плюнуть невозможно,

Коль в ней мечты струится свет. 

 

 

ЛИШЬ ТА ЛЮБОВЬ, ЧТО БЕЗ НАЧАЛ

 

Лишь та любовь, что без начал,

До бесконечности прекрасна.

И на земле срок жизни мал,

Чтоб к чаше славы льнуть напрасно.

 

Пройдет и день, и год, и век

Земных событий без отрады,

Но будет смертный человек

Желать почёта и награды.

В просторных стенах высоченного Свято-Михайловского храма много скамеек разместить можно. Столько и нет на приходе. Но столько и не надо, потому что столько верующих не сыщешь в посёлке, чтобы на них рассадить. Хватает мест на воскресных беседах, за то и Спаси Бог!

Вот уже два десятка лет настоятель протоиерей Арсений старается благолепие поддерживать во вверенном ему огроменном храме дореволюционной постройки. К кому только обращаться не приходилось с просьбами о посильной жертве на ремонт и на благоукрашение храма! Слава Богу, во все времена находились благотворители в святом деле. 

Батюшка с умилением посмотрел на работу иеромонаха Иоанна – настенную икону Архангела Михаила во весь свой небесный рост – во весь простенок древнего свода. 

– Живы ли, здоровы ли мастер с сестрой-подмастерьем? – с теплом души вспомнил талантливых иконописцев настоятель. – С довоенного времени не общались… Надо бы созвониться.

Из умилительной улыбка сама собой превратилась в мечтательную, когда взгляд переместился на симметрично расположенный белёный простенок. По его сугубому мнению, там так не хватало равновеликой иконы Архангела Гавриила! Ах мечты-мечты…

Заикаться о росписи стен в военное время у него язык не поворачивался. Как ни крути, не первоочередная это задача. Не должна Церковь шиковать, когда миллионам вокруг неё не до шика. Отрыв от паствы своей, расслоение на классы «богатые –бедные» в таком разе получается. Не по Божески это. Сколько страданий народу попущено было! И голод испытали, и страху натерпелись, и убиенных отпевать приходилось... Церковь всегда с народом была, с ним и дальше будет: и в горе и в радости. Поэтому до лучших времён мечту о росписи стен приходилось откладывать. Не разрушен храм – за то и спаси Бог Святому Михаилу – небесному покровителю посёлка, что неподалёку от Луганска расположился.

Первой на субботнюю встречу «про томас» пришла расторопная Елизавета. Пришла и села скромно на одну из расставленных лавочек. Третий ряд ей больше первого приглянулся. Любит, чтобы посерединке, вместе со всеми быть.

Отец Арсений в это время с мыслями собирался в алтаре, просил Господа вложить в его уста нужные слова. Ибо сказано в Евангелие:

«Когда же будут предавать вас, не заботьтесь, как или что сказать; ибо в тот час дано будет вам, что сказать, ибо не вы будете говорить, но Дух Отца вашего будет говорить в вас.»(Мф. 10:19)

– Нескромно, конечно, себя на место мучеников за веру ставить, – усмехнулся своим мыслям духовный отец, – но ведь так и есть, патриарх Константинопольский Варфоломей предаёт каноническую Православную Церковь, как есть предаёт. В эти самые дни – колет её тысячелетние устои, раскалывает по живому!.. Но, чтобы не происходило, всё по Воле Его совершается, а потому надо спокойствие духа сохранять и веры не терять. Правда за нами. Так чего маловерие своё выказывать?

Когда настоятель через завитушки Царских Врат снова сбросил взгляд в храм, то увидел с десяток прихожан.

Он проснулся утром.

Солнце уже поднялось и высоко над головой освещало зубчатый край стены с порослью тополей на фоне голубого неба, геометрически правильные проемы окон, смещенные в изометрическую плоскость, и часть номера на третьем этаже, из которого в пролом свешивались обломки мебели – двуспальная кровать и съехавший на бок шифоньер – дверцы распахнуты и белье рассыпано изящной грудой прямо в проходе коридора.

Он лежал в полуразрушенной ванной с гладким кафельным полом и выгоревшей дверью, – в общем, там, где вчера его застала темнота и где предпочел провести ночь, не очень заботясь об удобствах.

Вначале Он, не шевелясь, прислушивался, выискивая знакомые координаты из окружающих развалин. Потом вытянул затекшие ноги и разом встал, но выражение настороженности с лица не сошло. Напротив, что-то вспомнил и поднял с пола странное оружие – трубу с широким раструбом, больше смахивающую на мушкет елизаветинских времен, но без шептала и кремня, а с длинным оптическим прицелом и резиновым валиком окуляра. Поднял, прислонил к стене и выглянул в окно.

Шептанья и надежды. Предвиденье и робость.

«Бух-x-x!.. бух-х-х!..» – где-то привычно рушились балконы. Звуки долетали, как сквозь вату, сквозь густую застоявшуюся тину – слишком неестественную, чтобы казаться настоящей, и слишком напряженную, чтобы не восприниматься всерьез.

Улица была в тени. Деревья давно разрослись и сомкнулись вершинами, так что внизу под ними стоял зеленый полумрак, словно в большом, глубоком аквариуме.

Во многих местах асфальт вздыбился буграми, и Он долго приглядывался и изучал вначале эти бугры, затем – тусклые витрины магазинов, в которых почти не отражался свет, потом – дома над ними с обвислыми ржавыми карнизами и разваливающиеся балконы, почему-то, по странной закономерности, рассыпающиеся в прах первыми, – крыши, проваленные или вздыбившиеся, съехавшие в стороны и свисающие рваными лоскутами, под которыми ходить было небезопасно, и поэтому Он всегда старался передвигаться или по середине улицы, или, в крайних случаях, внутри домов, если уж возникала такая необходимость, – подъезды, фонари, люки, застывшие машины и разный хлам на тротуаре: листья, спрессованные непогодой, мертвые ветки, сухие и голые, перевернутую детскую коляску у столба, превратившуюся в преграду для дождевых потоков, груду книг, выпавших из разбитого окна на первом этаже, мусорные баки, некогда бывшие баками, но теперь меньше всего походившие на них из-за листьев, густо залепивших ажурную вязь проржавевших стенок, заклинившийся в телефонной будке велосипед и пару подушек, затянутых в решетку водостока и по цвету ничем не отличающихся от тротуара, – в общем, все то, что проглядывало сквозь густую зелень с яркими краплинами желтеющих листьев и вносило хоть какую-то ясность в окружающее, и в ней можно было ориентироваться, ей можно было доверять, от нее можно было отталкиваться, с ней можно было существовать без опаски, без оглядки, что это миф, бред, обман чувств, противовес тому, что пряталось, затаивалось до поры до времени, где-то там, в слегка голубоватой дымке раннего утра, в неподвижном, застывшем воздухе, – что всегда было враждебным, чужим и беспощадным.

Судьбе было угодно, чтобы я регулярно приезжал, прилетал или приплывал в этот неповторимый город, на Неве. Сколько о нём написано и сказано — не счесть. Каждая улица и двор запечатлены мастерами пера и кисти. И «куда мне, с пыльным, мельничным ры..! Лицом. Да в их калашный ряд».

Однако сегодня «вашему покорному слуге» надлежит прибыть в контору, расположившуюся на улице имени Пролетарской Диктатуры. До революции улица носила более конкретное название — Лафоновская. В честь той первой, в никогда не снимаемом чепце. И без которой наша культура, весьма вероятно, могла бы оказаться иной. 

 

Август 1572 года. Франция. Париж 

Герцог Генрих де Гиз снял с лица маску и передал расторопному слуге. Присутствующие мгновенно последовали его примеру.

 — Итак! Уже нынешней ночью. Более терпеть этих еретиков ни в городе, ни в стране мы не намерены!

— Захлебнутся в собственной крови! Смерть неверным! Святой с нами! — Кричали со всех сторон. — Не бывать браку! Не допустим богопротивного кровосмешения!

Герцог указал на господина, в чёрном. — Говори! Ты сделал, что велено?

— Мои люди взяли штурмом дом адмирала де Колиньи и наконец прикончили раненого. Считай, что пуля выпущенная из окон твоего замка попала несчастному не в плечо, а точно в голову. Кроме этого, чтобы гугеноты не вырвались из города, наши люди закрыли городские ворота. Стража предупреждена и без жалости расправится с любым, кто попытается вырваться из Парижа!

 

Осень 1572 года. Санкт-Петербург  

После этой ночи выжившие гугеноты бежали из страны. Германия, Голландия, Бельгия и ... Россия, получили новых грамотных, работящих и не бедных граждан.

Стали подданными Российской империи и члены семьи виноторговцев Дюбюиссоон.

Не откладывая дело в долгий ящик предприимчивый глава семейства открыл в Санкт-Петербурге гостиницу. В отличие от существующих, она состояла из ухоженных, (без вшей и клопов), светлых номеров. И главное, с клиентов не драли три шкуры, за постой. От желающих не было отбоя. Среди приезжих считалось шиком остановиться в апартаментах нового заведения.

Радость, как и горе, не приходит одна. Вскорости чета Дюбюиссоон нашла жениха, для пятнадцатилетней дочери, Софьи. Бывшего соотечественника, генерала русской армии, действительного статского советника Вилима Делафона.

 

— Не представляешь как невыносимо жить с женой, которая исповедует отличную религию. В конце концов когда ты, наконец, станешь праведной католичкой? И какой веры наши дочки? Как и кому они молятся, перед сном? Легче убить тебя и их, чем жить с гугенотками! — С каждым днём, некогда любимый, муж всё больше и больше терял рассудок. Софья пыталась его лечить. Бесполезно.

— Если не вернёмся во Францию я однажды убью тебя и детей. Мне ненавистен этот город, язык, эти люди.

— Но ведь Россия дала всё! Титул, почёт, уважение! Как ты можешь так говорить?

— Титул! Ты мне его на обед приготовишь? У нас денег осталось только на дорогу! Значит так! Или мы едем вместе, или я уеду один. Навсегда! А ты, не последовав за мужем, нарушишь клятву, данную перед алтарём.

— Хорошо. — Глотая слёзы молвила Софья. — Только дай слово, что во Франции во всём будешь меня слушаться и не станешь отказываться от тех настоек, которые пропишут доктора.

Я вижу город на горе, 

Он тонет в жидком серебре,

Sfumato - горы позади

Да колокольный звон в груди:

Серебряный и продувной,

Он прославляет день земной,

Ещё один! Среди олив, 

Пахучих трав и спелых слив,

Лови его - вечерний свет,

В моих глазах - любви обет. 

 

***

 

Синий вечер. Цикады. Я снова одна,

Месяц в небе алмазною брошью.

Мы уедем. Надолго. И будет луна 

Нам светить, месяц наш подытожив.

Будет сниться мерцающий зов огоньков,

Лай собак и ночная прохлада.

Чтобы все испытать, недостаточно слов,

Мне бы красок да музыки надо!

Ведь слова обесценят, слова предадут

Тишину, облечённую в звуки,

Но приходят слова, как в морях острова

И зовут, и берут на поруки.

  

***

 

Все проходит, пройдёт и это -

Повторяю себе опять,

Безрассудная щедрость лета,

Итальянских небес печать

На лице, на моих ладонях,

И в дрожаньи закрытых век.

Я морской ритуал исполню -

Отдыхающий человек!

И опять всего будет мало:

Нежной утренней дымки гор,

И долины в закате алом

И купанья в волнах на спор,

И опять всего будет много,

С верхом, troppo и чересчур:

Черной узкой змеёй - дорога,

Неприступной горы прищур. 

 

***

 

Посиди у моря, помечтай!

Бирюза уже седым опалом 

обернулась. Как-то невзначай 

Вечер горы скрыл под одеялом

Сладких дрём. И скоро звёзд черёд.

Самым старым, как и самым малым,

Ночь отдохновение несёт...

Многоликим, даже шестипалым.

Только мы с тобой опять не в счёт

Я - поэт, а ты - мой звездочёт.

— Эй, прохожий, — донёсся голос, и Семён увидел, как из распахнутых ворот, где во дворе вовсю играла гармошка, раздавались частушки и визгливый женский смех, к нему торопилась женщина, одетая в ярко-цветастое платье и держала в руках бутылку с мутной жидкостью и гранёный стакан. — Слышь, подожди! Выпей за молодых. У нас радость большая. Наш Вовка женился. Добрую девку в дом привёл. Выпей…

— Некогда, — буркнул Семён, быстрее засеменил по раскисшей дороге и тихо пробормотал. — Не хватало, чтобы я всякую дрянь пил. Обойдутся…

— Подожди, — опять крикнула женщина. — За молодую семью не выпить — это грех. Не беги, сейчас… — приостановившись, стала наливать  в стакан.

— Отстаньте! — Семён повысил голос и перешёл на другую сторону дороги. — Ишь, разгулялись… 

— Николавна, куда побежала? — кто-то забасил на всю улицу. — Вертайся, нечего за всяким носиться.

— Дык, Валерка, угостить же хотела его, — женщина посмотрела на наполненный стакан. — Чтобы за молодых рюмашечку тяпнул, а он помчался, как от прокажённой. Видать, начальство прикатило. В шляпе, с портфелем, — сделав ударение на первом слоге, она принялась медленно сливать самогонку в бутылку.

— Да наплевать на него! — опять раздался бас. — Вертайся, гости ждут. Глянь, что отчебучивает твой Васька. Эть, наяривает! Кум, погодь-ка… Эх-ма, эх-ма! — гулко хлопнув в ладони, Валерка затараторил похабную частушку, пошёл ко двору вприсядку, на ходу теряя галоши, пачкая брюки и колени, и заплясал перед гармонистом.  

Оскальзываясь и чертыхаясь, Семён с сожалением посматривал на новенькие импортные туфли, сплошь покрытые грязью, думая, что зря надел в такую непогодь — развалятся. Заметив пожухлую траву на обочине, свернул, на ходу топая ногами и глядел, как отваливались комья грязи с обуви. Осторожно ступая, он направился вдоль дороги, осматриваясь по сторонам. Повсюду тянулись почерневшие заборы, многометровые поленницы, прикрытые дырявым рубероидом. Светлыми латками выделялись новые листы шифера на старых крышах. В палисадниках разрослась бузина, да изредка виделись яблоньки. Тянуло дымком из труб и, как казалось Семёну, ещё больше воняло навозом, который горками виднелся там и сям на огородах и его запах, словно заполонил всю округу, заставляя попёрхиваться, откашливаться и смачно плевать под ноги в грязную жижу, перемешанную с соломой, с мусором и всякой мелочёвкой, которая годами копится на деревенских улочках, постепенно врастая в землю. 

Остановившись возле старого забора, Семён ухватился за мокрую прогнившую штакетину. Морщась, наклонился и начал щепкой счищать прилипшую грязь. Пошаркал подошвами по траве. Сорвал пук полыни, поелозил по туфлям и опять ругнулся, что решил надеть новенькую обувь в осеннюю слякоть. Перед кем хвалиться-то в деревне, где уж много лет не был. А сейчас, когда мать похоронят, и вовсе забудет сюда дорогу. Отвык от деревни. Отвык от грязи и нищеты, откуда он вырвался и сбежал в город. Там устроился на непыльную работу. Потом удачно женился на дочке директора маленького кирзавода, но у которого были большущие связи и нужные люди везде, даже в министерствах, так с придыханием, напоминая постоянно, шептал тестюшка, закатывал глаза и многозначительно показывал пальцем-сосиской на потолок. Удачно женился…

День, когда ночь отступит на  время,

(Самый длинный он в этом году),

Проведу я, как водится, с теми,

С кем по жизни, мечтая, иду.

 

Солнце будет владеть небосклоном,

Долго-долго лучами звеня,

Освещая дорогу влюбленным,

И немного согреет меня.

 

Вот и сумерки, ночь возвещая,

Тень свою обозначат слегка.

Отстучат, пробегая, трамваи.

Дню скажу: "Что ж, дружище, пока!" 

 

ЦВЕТЫ ЛЮБИМЫМ

 

Дарите любимым и близким цветы,

Как символ тепла, доброты, красоты

И хрупкости мира, который хранить

Нам всем очень нужно, ведь тонкую нить,

Что держит планету в космической мгле

Нельзя разорвать. Чтобы жизнь на Земле

Была благоденствием в доме любом -

Украсьте цветами и сад свой, и дом! 

 

ВКУС КАЛИНЫ

 

Калина ярко-красная,

На солнышке каленая.

Как привлекает нас она

Порой осенней сонною!

Сверкают гроздья сочные

Средь пожелтевшей зелени.

Дождем, росою смочены,

Поспевшие до времени.

В ладонь едва поместится

Калины кисть тяжелая.

Издалека всем светится

Лесная чудь веселая.

Ах, на зубок так хочется

Ту ягодку заветную!

Попробуешь - и сморщишься -

От горечи, наверное.

Но заморозок инеем

Посеребрит красавицу,

Укроет тенью синею,

И всем тогда понравится

Вкус сладости с горчинкою.

Как счастье человечье -

С улыбкой и слезинкою.

Увы, так было вечно.

А «на войне, как на войне»,

То погибают и дерутся,

То байки травят и смеются

И видят дом родной во сне.

 

То отступают впопыхах,

То фрицам выставляют дулю.

То молча кланяются пулям,

То водкой заглушают страх.

 

То оставляют города,

Когда нет сил не оставлять их,

И слышат горькие проклятья

И в землю смотрят от стыда.

 

То всё тесней смыкают строй,

То Днепр форсируют и знают,

Что каждый третий погибает,

А первый, кто доплыл, — Герой!

 

Что «на войне, как на войне»,

Что «a la guerre comme a la guerre»,

И множество других примеров

Прийти на ум готовы мне.

 

Не стану вам их приводить,

Хоть это и не так уж сложно.

Сложней понять, как было можно

Всё выдержать и победить.

 

ОТТЕПЕЛЬ 

Замёрз, дрожишь, как все на свете,

Ложась в холодную постель,

От страха, даже не заметив,

Что наступила оттепель.

 

И можно, лёжа на кровати,

Расслабиться на пять минут.

Что днём тебя уже не схватят

И даже ночью не возьмут.

 

Что на дворе другие речи 

И новый пафосный елей,

Но жить кому-то всё же легче,

А очень многим веселей.

 

И пусть всё снова нестабильно

Вокруг, и множество интриг,

Но сколько сразу новых фильмов

И интересных новых книг.

 

Их насмотревшись, начитавшись,

Вдруг понимаешь, и тебе

Пора бы тоже поменяться

И что-то изменить в судьбе.

 

Пересмотреть прерогативу

Решать за нас любой вопрос......

Но тут особенно ретивым

За это чуть накрутят хвост,

 

И больше не сказав ни слова,

Поймёшь на долгие года,

Что оттепель прошла и снова

В страну вернулись холода.

  Знаете, есть такие места на нашей планете… Хм. А вы знаете нашу планету? Хорошо знаете? Не зарекайтесь!.. Даже бывалые путешественники, которые твердо уверены, что знают на нашей планете всё, и, если есть места, где бывалая путешественная нога не впечатала след в пыльную тропу, – то это не на нашей планете… Так вот, и эти бывалые поражаются, попав в те места. Места эти иногда открываются в горах, но обычно на протяженных равнинах, и там трудно понять: где ты есть и куда тебя занесло? Такие места встречаются в разных странах. Чаще всего – выражаясь как бы географическим сленгом – в среднеклиматической широтной зоне. Попав в такое место, невозможно определить: в какой ты стране или на каком континенте? Похоже на многие иные места. Сразу на все.

  И ощущения здесь странные. Воздух порой словно густеет. И все природные законы теряют силу. Ни с того, ни с сего, при чистом небе, налетают ветры. Они дуют в свою сторону. А пыль летит по-своему и то раскладывается по земле и по дорогам тонкими полосами, то взвихряется фонтанчиками и карликовыми смерчами. И вдруг понимаешь, что вокруг нет ничего, кроме дороги или тропы, на которой стоишь. А дорога улетает за горизонт, и видно, как он выгибается дугой – так ясно, будто до него рукой подать. И приходит ощущение, что ты здесь и не здесь, и все, что ни есть где-то на нашей планете, - не присутствует нигде. Потому что ты вроде как не нашей планете. А на неведомой... на неведомом… на чем? В чем? Где?... Воздух то темнеет, сгущаясь , то вновь делается прозрачным, но все равно чувствуется его невероятная густота, такая плотность… что откуда тут взяться ветрам? И как можно дышать в таком воздухе?! Но дышится легко. Так, будто и вовсе не нужно никаких усилий для дыхания. Да и само дыхание избыточно. А небо над тобой словно пытается скрутиться в воронку, и вот-вот что-то придет оттуда… или тебя втянет туда и…

  А что откроется? Там, куда втянет? Или что придет откуда-то? Или вообще ничего не откроется? Только тончайшая пыль… темная, как спрятанная в космосе, вычисленная заостренными умами, материя… и притом серебристая, как ночное звездное мерцание, как взлетевшие частицы лунного риголита, просвечиваемые встречным потоком солнечного ветра… эта пыль летит против течения ветра и ложится странными зигзагами на дорогу. А дорога превращается в пыльную тропу, текущую не от горизонта до горизонта, а незнамо куда и неизвестно откуда. И нет на ней ни чьих-либо следов, ни отпечатков протекших времен.

  Но так-то, в живых ощущениях, даруемых ногами и подкрепляемых зрением, и если отогнать завихрения воображения, то под тобою, в общем-то, не тропинка, и даже не размашисто утоптанная тропа, а широченная ухоженная магистраль. 

  Может, это автобан где-нибудь в Германии. Или типичный хайвей в штатовской Северной Америке, скажем, где-то в срединных или в западных штатах. «Хайвей» в буквальном переводе – это «проложенный поверху». И вот, эта магистраль вылетала откуда-то из-за горизонта и, поверх прерий или чего-то такого, по-над землей, над холмами и реками улетала куда-то за противоположный горизонт. Стоя посреди этой магистрали и глядя то в одну, то в другую сторону, воочию можно было увидеть, что земля круглится. Дело было через много часов после рассвета, но задолго до заката. А дорога почему-то была пустынна. Как будто ветром, налетавшим сбоку, откуда то из неведомых далей, с магистрали сдуло не только пыль, но и все автомобили.

Я эгоист по замыслу творенья,

Осколок я раздробленной души

По имени Адам, и нет сомненья:

Жить для себя – вот это значит «жить»!

Мой мир во мне, и я его хранитель,

Он для меня, и я его король.

Лишь тот достоин посетить мою обитель,

Кому позволю я исполнить эту роль.

Я одинок, поскольку я единый,

Единственный наследник бытия.

Как рыболов, дрейфующий на льдине,

Наедине с собою – я и я.

Я пробный шар, я первый шаг Творенья

На лестнице к подобию Творцу,

К простому свету и души рожденью –

Движению к достойному концу.

Я не подам на паперти монету,

В кромешной мгле не засвечу свечу,

Я не готов облизывать планету

За здорово живёшь – и не хочу!

Наш мир суров, жестокостью неистов,

К носителям тернового венца.

Не я один, а все мы эгоисты –

Каприз на всё готового Творца! 

 

* * *

 

Простите, о великие поэты,

Что я без стука посетил ваш храм,

Не возмущайтесь хамством – я не хам,

А лишь бактерия, стремящаяся к свету.

Не вытер ног, не причесал остатки

Волос на голове (пардон за моветон,

Я в области гламура не силен),

Манит меня ваш пир, и искушенья сладки.

 

Позвольте к вашей лире прикоснуться.

Я аккуратно, не порву струну.

Вы разрешите воплотиться сну,

Чтобы как можно дольше не проснуться.

Я посижу на стульчике у трона,

Прошу вас, только несколько минут,

Они, как вспышка света, промелькнут,

И ни с кого не упадёт корона.

 

Я с рифмами гуляю до утра,

И нарушаю девственность страницы,

А в масках, что подчас скрывают лица,

Претит мне наносная мишура.

Усилий горы, результат – на грош;

Стихосложение – тяжёлая работа,

Лишь после литров пролитого пота

Ты звание поэта обретёшь.

Август уходит, с ним жаркое лето

Шорох листвы, свежий запах дождя,

И золотые пшеницы поля,

Дымка прозрачная перед рассветом.

 

Теплое солнышко нежно ласкает

Греет устало медовым лучом.

И, накрываясь цветущим плащом

Пашни от скошенных трав отдыхают.

 

Тени берез укрывают приятно

С легкою грустью мечтают сады.

Сочные, сонно роняют плоды.

Яблочным воздух парит ароматом.

 

Сладкие запахи. Пчелы нектары

Дарят, легко облетая цветы

В строгом порядке и без суеты

Шумно свой мед разливают в бокалы…

 

Август пьянящий, обилие лета,

Словно бы женщина в полном цвету

Жизни полна. Ты несешь красоту,

Ты вдохновение даришь поэту. 

 

О ЧЕМ МЕЧТАЕТ БЕРЕЗА? 

– О чем мечтаешь стройная березка?

– О ветре беззаботном в небесах.

Который треплет пышную прическу

С игривостью играя в волосах.

 

– О чем ты грезишь юная красотка?

– О том, как ярких зайчиков поймать.

Которые крадущейся походкой

Пытаются до листиков достать.

 

– О чем мечтаешь, нежная березка?

– О дождике, что грусть мою стряхнет

На белом сарафанчике полоски

Омоет, по фасону подберет.

 

– О чем мечтаешь, милая березка?

– О преданной и искренней любви 

Когда услышу сердца отголоски

Когда сожмется у меня внутри,

 

Почувствую полет души, свободу

Лишь к сердцу прикоснется милый друг.

И испытаю теплую заботу

В объятиях могучих, сильных рук.

 

И с радостью, от счастья замирая,

Я мир своей любовью обниму,

Наполнившись до самого до края

Свою любовь вселенной подарю.

Ему хотелось всё делать, но в то же время ничем не заниматься. 

 

Он знал всё понемногу, и в то же время ничего конкретного не знал.

 

Он смотрел и запоминал всё без разбора, а потом не мог всё это вспомнить и собрать воедино.

 

Он хотел быть известным, но в то же время нигде не появляться и, ни в чём не участвовать, а в то же время ни с кем не знакомиться и чуждаться незнакомых людей.

 

Он хотел иметь большую библиотеку, но в то же время читать у него не было времени, хотя он ничем другим и не занимался.

 

Он считал, что он нужен каждому, и без него не обойтись, но только не знал зачем?

 

Он думал, что у него есть друзья, но эти друзья об этом никогда так не думали.

 

Ему хотелось быть храбрым, но он боялся этого делать.

 

Его обманывали, а он, видя обман, стеснялся себя защитить и воспрепятствовать этому, принимал всё как есть.

 

Он считал, складывал и вычитал цифры. И считая их, он думал, что уже ошибся. И заново начинал их считать, будучи не уверенным в себе даже при втором пересчёте. Ошибок не было, но он себе всё равно не доверял.

 

Ему нравилась жизнь, но он не знал, что с ней делать.

 

Ему казалось, что в этой жизни всё просто. Но эта простота оказалась самой сложной в жизни.

 

Он очень умело делал вид, что он что-то умеет.

 

Эти мысли проникли в него и были одним единым целым с ним. Он не верил им и постоянно отмахивался от них. Со временем он смирился с ними. Каждый имеет право быть немного психический неуравновешенным.

Думаете это гипербола? Нет, не будем «ругаться» научными словами – так просто называется населенный пункт в Псковской области, под Великими Луками. Богата русская земля! В том числе и юмором-умением назвать свои села и города. Край благодатный! Древний. Озерный. Сосновый. С землей, где чистейший желто-белый песок начинается сразу после тонкого слоя лесного дерна. Где бесконечные, укатанные лучше всякого шоссе, проселки легли между лесных косогоров, прорезали холмы полей, поймы маленьких, заросших ивняком, речушек и ручьев. Земляника. Черника. Брусника. Грибы. Гадючки и ужики. Огромные муравьиные кучи среди мха нетопких болот, дурманящих в зной терпким багульником. Иван-чай. Ромашки. Одинокая липа в цвету на пути к роднику с водой даже сладкой на вкус, а не то, что чистой и холодной. И люди в этих местах, как и край. Простые в сложном, сложные в простом, щедрые, смелые, трудолюбивые. Русские люди. Даже древнерусские. Старая Русса – город, помнящий Рюрика и даже, что было до него, сейчас мало известен нашим туристам. Изборск, Псков – еще куда ни шло, а здесь все спит под курганами-валунами. Идешь по лугу, стараясь не наступить на змею (ибо в шлепанцах, а надо-то в сапогах) – вдруг лежит валун. Огромный! С пятнами лишайников, с трещинами-выемами, оставленными еще далеким ледником, и так и просится на нем разглядеть надписи из наших былин. Пойдешь прямо... А как вам понравится название станции – Дно? Куда билет? До Дна! Два в общий, на сегодняшний! Пей до дна, пей до дна, пей до дна... Да. Брошенный пока край. Смертельно разоренный войной. Где от сел в тридцать-сорок дворов так и остались до сей поры по три-четыре дома-хутора... А под забытой за кустами статуей Ленина идет паренек лет 8ми и тащит за руку вдребезги пьяную мать, бранит ее за это... Но люди живут. Выживают. А что делать? Надо жить. И вот в этом вот благодатно-суровом безнадежье-безденежье накрывают почти случайным людям стол прямо в саду. Чуть знакомы, просим кинуть рюкзаки на три часа – идем окуней потаскать на Балаздынь – глядь, пришли – полная поляна! И картошка, и грибы, и огурцы и яйца, ну и конечно, самогон, а как без него? Денег не берут. Ну, конечно, таксисты-то берут, а вот так – нет. Договорились баню протопить. Баня старая, мхом в землю вошла, но пар там, ребята! Стоят три чана литров по 30. Один с кипятком. Другой ледяной. Третий для смешивания этой живой воды огромным ковшом с длинной ручкой. В чистом виде сказка! Никаких тебе душей, всех этих тонких волосных струй – прямо из ковша – на пол. В щели все само стечет. Выходишь, бултых в озеро! вытираешься... Ну, лет десять усталости своей ты снял за эти два часа. Размаривает. Открываешь пиво. Хлебный вкус особенно ярок именно в чистом воздухе, полном запахов хвои и луговых цветов. Очень вкусно.

Так вот за все эти райские дела – только коробка конфет, деньги упорно не берут. Ну, мы, конечно, туда вкладываем-прячем и деньги, жизнь не проста у гостеприимных людей, сволотой быть не надо. Проста она только у жлобов. И чем проще – тем жлобее. Закон такой, физический. 

А щуки! Ну, конечно, не волжские, травяночки под кило – но зато на спиннинг! Понимаете разницу? На сеть – лов промысловый. Это простительно только тем, кому без этого вообще пропасть: без денег, без еды, но для нас рафине-туристов это никак не годится. А вот спиннинг – это вещь! Вышел на лодке и вдоль травы пошел «стрелять» – очень похоже на охоту. Удочки, донки – это все конечно тоже охота, но сидячая. Капканы, так сказать. Как повезет, как прикормишь. А тут активно сам ищешь, выбираешь  – где она тебя стережет? Прошел озеро по кругу – 4 штуки! Это, конечно, не всегда так облавно, но было раз. «Выстрелил», тянешь, подкручиваешь не спеша, стараясь и вдоль травы, и чтоб не зацепить – вдруг рывок! движение такое под водой и леска в натяг пошла!

Все беды в России – от бедности. В ней же крылась и причина расположения Свердловского районного суда города Н-ва не в отдельном здании, а на первом этаже многоквартирного дома. Атипичная реалия, конечно. Никак уж не эталонный вариант бытия карательной структуры.

Впрочем, какого рожна? Жильцам-то по любому счету было наплевать, что за баталии уголовного или цивилистского характера разыгрываются под ними. Равно и людей в судейских мантиях нимало не тревожили всяческие бытовые разборки «наверху». 

И все-таки единожды интересы служителей Фемиды пришли в явное противоречие с деяниями не званного правоведами гостя.

Тем январским вечером хронический алкоголик Леха Ветлушкин, умудренный сорока четырьмя прожитыми годами и четырьмя судимостями, пировал на кухне у Толюхи Крюксина. В доме, совмещавшем жилье и суд, собутыльник Лехи был хозяином убитой «двушки». 

Временно безработным приятелям – а  подобные явления упорно стремятся к постоянству – подфартило срубить деньжат. И весьма прилично, по меркам уцепившихся за хвост удачи. Посему разгульная пьянка затянулась вплоть до «выжимания» опустошенных бутылок над стаканом.

 Наконец Толюха с трудом растолковал Лехе, что пора бы уж и честь знать. Дружок отнюдь не возражал: напялил куртку из кожзаменителя и вязаную шапочку с рельефным узором, обернул вокруг тощей шеи почти протершийся на сгибе шарф и шагнул в темень подъезда. Лифт не работал, так что весь путь до первого этажа «хроник» преодолел на полусогнутых, страхуясь за перила.

Пробредая мимо помпезно оформленного подъезда, Ветлушкин, на свою беду, заинтересовался внушительной учрежденческой доской: 

МИНИСТЕРСТВО   ЮСТИЦИИ   РФ

СВЕРДЛОВСКИЙ   РАЙОННЫЙ   СУД

города  Н-ва

          Прочесть крупный, бронзовой краской писанный на стекле текст алкоголик  еще сумел и тут же воспылал к начертанному праведным гневом. Дело в том, что по своей судьбе Леха принадлежал к категории воров-неудачников. На тех же  кражах несколько раз попадался с поличным. То у выходных дверей обобранного жилья, сгибаясь под тяжестью баулов с облюбованным добром, столкнулся с хозяином квартиры, в прошлом борцом-тяжеловесом. То, уже при попытке сбыть на барахолке краденую одежонку и постельное белье,  напоролся на хозяйку носильных и «спальных» вещей. Признавшая их женщина враз подняла такой визг, что к месту невероятной встречи за пять секунд сбежались трое милиционеров. То, удачно подтибрив на пляже элитные часы на цепочке и желая «натуралкой» погасить давний должок, явился с ними к авторитетному Петлюре. Тот добычу заценил, усек гравировку на откидной крышке… «Глаза разуй! Ну ты и накосорезил! Крысятник!» Леха не сразу и врубился, за что столь конкретный наезд. А оказалось – хронометр-то он цапнул у двоюродного братана положенца.

Мне от жизни многого не надо. Вершина счастья — проснуться в своей постели и обнаружить, что вчера я все-таки изловчился оставить заначку на утро. Бог мой! Ничто так не радует больного человека, как уютные мелочи бытия.

Начнем с того, что я мог бы проснуться на улице или, хуже, в притоне. Оказаться в мрачной милицейской камере или тошнотворной больничной палате. А мог бы очнуться в мире ином, хочется верить, более праздничном, чем этот. Впрочем, открыть свой день без заначки — это все равно, что проснуться в аду. Ни капли преувеличения. Именно в аду последнее время я пробуждаюсь, потому что заначки, как правило, утром уже нет. Кажется, все так просто. Выбрал из пузырька с лекарством пару кубов и положил до утра в холодильник. Пока в здравом уме и твердой памяти. Заначка для расхристанных типов, вроде меня, это практически завещание. То есть, то единственно ценное в жизни, без которого сам рай окрашивается в погребальные тона. Но в том-то и дело, что холодильник обычно на утро пуст. Люди, знакомые с этой чертовщиной, поймут меня. При тщательном исследовании дня вчерашнего обнаруживается этакая гаденькая минутка, когда пузырек с лекарством самоуверенно мнется в руках, а внутренний голос нашептывает: «Дружище, зачем тебе размазывать удовольствие? Оно же не масло, а жизнь твоя не бутерброд. Возьми счастье в свои руки, оно не призрачно. И вышли вдогонку к трем кубам еще два». И высылаешь. Внемлешь нежному голосу тела и совсем не слушаешь мозги, которые скорбят заранее: «А завтра? Что ты будешь делать завтра, когда проснешься? Сегодня ты прыгаешь с облачка на облачко, как блаженный барашек из мультика, а завтра очнешься на дне глубокого адского колодца и начнешь выть совершенным волком».

И точно. Так всякий раз бывает. В раю совсем теряешь практические свойства мозга. Блаженство, которое уже и не совсем блаженство, а только боль, вывернутая наизнанку, растапливает остатки мелкой расчетливости. Сколько раз это уже было! И будет еще столько же раз. Люди молитвенные, и те просят хлеба насущного на день вперед, понимая, что день долог, мрачен, и пуст, и чреват опасностями. А тут — существо, расхристанное донельзя, расщепленное на прогнивший дух, полумертвое тело и тупые мозги, — забывает о самом главном — заначке.

Время года для ада значения не имеет. За окном октябрь — холодно, сыро, темно. Низкие депрессивные тучи проплывают над городом, садятся на маковки церквей, расстилаются слезливым мороком, наполняют улицы, квартиры, дома, черепные коробки. Но если вам кажется, что ад толкает на что-то скверное, вы ошибаетесь. Ад ни к чему не толкает. Хочется тупо лежать под одеялом и жалеть весь мир — да, меня всегда пробивает на жалость ко всему живому, когда в душе мрак. Жалко до слез, что человек так смешно устроен, что ему необходимо непременно влить в кровь хотя бы пару кубиков лекарства, чтобы он ожил, воскрес, начал жить и творить. Смешно и горько. Парочка кубиков раствора, и я начну возвращаться к жизни. В душе моей запоют ангелы, а тучи вмиг обернутся дурашливой детворой, которая играет с человеком в прятки.

Закрываю глаза сразу после того, как резиновое донышко поршня упрется в кругленький носик шприца, скользит волна райской теплоты, поймать не трудно, но не ловится… Раз-два-три-четыре-пять, я иду искать. Смотрю на мир суженными зрачками, и нет мрачных туч. Попрятались, забавные небесные интриганы. Перевернулись белыми брюшками и превратились в барашков.

Мечта о полете во Времени – наверно, одна из самых заветных. Думается, любой панорамный обзор, равно, как и новые попытки обрисовать такой полет будут интересными. Здесь «Машина времени», и еще более ранние твеновские «Янки при дворе короля Артура», и булгаковские персонажи, ставшие зримыми благодаря гайдаевскому «Ивану Васильевичу», и многое, многое иное…

«Авиатор»Евг. Водолазкина в том же ряду, и уже одним этим может быть значимым для историков литературы и культурологов. Но здесь не столько оценка, критический анализ, сколько впечатления.

Первое впечатление – удивление: столько нюансов, деталей, прямо чуть ли не прошлые столетия, когда словом прорисовывали каждую крохотную деталь. У Водолазкина, как профессионала-литератора, такая прорисовка буквально вырастает в философию детали, но такая прорисовка дышит днем вчерашним. Неужели автор полагает, что сегодня, в клиповый век, век скорочтенья и скородуманья, это может читаться? Но я вот сам – изумляюсь, а читаю…

Кстати – детали, нюансы зримого – это то, отчего я лично, да и многие причастные к слову – не Писатели. Я своего рода игрок, аналитик, но крайне невнимательный наблюдатель. Для меня не важен и поэтому даже просто материал, из которого сделаны шахматные фигуры, да и сама доска. Существенно и видимо только то, что разворачивается на доске (хотя насколько видимо – тоже вопрос). Но без деталей, без острого зрения, способного подмечать Малое, как само по себе, нет писателя. Все прочее – уже Иное.

При всех спорах о нем и моем внутреннем предубеждении по отношению к модному, раскрученному ни образ Водолазкина в его телеинтервью (В.Легойда, В.Познер), ни его «Авиатор» не вызвали у меня внутреннего отторжения (Согласие или не согласие с конкретными суждениями – другой вопрос). К тому же, я уважаю профессионалов – не за ученые степени как таковые, а за тот труд, который может за этими степенями стоять. Водолазкин же из тех, кто реально владеет словом. По крайне мере, так я ощутил прочтенное.

Более того, как преподаватель, я бы обязательно включил россыпи мысли из того же «Авиатора» в обновленное учебное пособие – полузадачник – полухрестоматию – «Философия в художественной культуре» (если бы такое появилась). Но, скажу честно: в «Авиаторе» я вижу не историка. Он дает пищу для мысли, скажем, студента, хотя именно для себя я принципиальных поворотов мысли не обнаружил. Выделил бы лишь очень интересно обыгранный образ революции, как локомотива истории. Таков известный марксистский взгляд на революцию. Кстати, идея коренной ломки, как пути к подъему, далеко не только марксистская. Достаточно вспомнить восточное: «Чтобы вырос новый лес, надо выкорчевать пни» и т.д. Но именно образ локомотива в романе обыгран любопытно. Здесь встает, вроде бы, детский вопрос: «А кто будет вести локомотив, и куда?» Сам вопрос тоже не совсем нов – это вопрос о кучере или машинисте истории. Достаточно вспомнить один из рассказов В.Шукшина, в котором отец, пытающийся побудить сына читать с выражением отрывок из «Мертвых душ» «Русь тройка…», вдруг неожиданно для себя самого задумывается: «А кто в тройке-то? - Той самой, перед которой народы расступаются. Вспоминаю (и я уже об этом писал), как во второй половине семидесятых зал дома культуры МГУ на Ленинских горах встретил аплодисментами читавшего этот отрывок актера театра Советской Армии.

Я – владелец крупных акций 

Человеческой души.

Для заманчивых сенсаций

Все приёмы хороши!

 

– Эй, удачливый, богатый,

Подкрадусь к тебе, как рысь,

Роешь денежки лопатой?

Снимок века, улыбнись!

 

Твой покой чуть-чуть нарушу,

Хоть тобою и не зван,

Я к тебе залезу в душу

И поставлю там диван.

 

– Это кто, твоя невеста?

Притаилась, словно мышь,

Ну-ка, ну-ка, интересно,

Покажи мне, с кем ты спишь?

 

А вчера всю ночь бродили 

С мужиками под луной…

Говоришь, что вместе пили?

Не поверю! Голубой!

 

Будь то утро, вечер поздний,

Вена, Лондон, иль Париж,

Я к тебе залезу в ноздри,

От меня не убежишь!

 

Проберусь в твоё жилище,

Лунным лучиком скользя,

– Что, дружок, лекарство ищешь?

Милый, нервничать нельзя!

 

Обойдёмся без апломба,

Я твой друг, твоя семья,

Ты вчера поставил пломбу? –

Стоматолог – это я!

 

И скажу вам так, ребята,

И министру, и «звезде»:

– Ваш позор – моя зарплата, –

Оглянитесь, я – везде! 

 

АГРЕССИВНАЯ СРЕДА.

 

Покоя в жизни нам не стало,

А пользы меньше, чем вреда.

Признайтесь, что давно «достала»

Всех агрессивная среда!

 

Грохочет гром, как на трибуне

Очередной горластый вождь,

Сказал мне кто-то накануне –

Прошёл кислотный где-то дождь…

Поэты, вне сомнений,

В небесный вхожи храм,

В строках стихотворений

Посланья Божьи нам. 

 

* * *

 

Стихов без веры не бывает.

И без любви. Но часто в них

Мы боль и беды воспеваем,

Зовём к сочувствию других.

 

Нам наша боль куда больнее,

Своя беда – куда страшней.

Любить, наверно, не умеем

И слабы верою своей…

  

ДИПТИХ

 

1.

 

В сём мире скверные порядки,

Поэтому в своей тетрадке

Посредством стихотворных строк

Я создаю такой мирок,

В котором нет ни зла, ни худа,

А только радость, только чудо.

 

2.

 

Создаю свой мир, в котором

Радостен и шум, и шорох.

Мир, что мне на склоне лет

Дарит запахи и цвет.

Мир, в котором и в ненастье

Ощутима сладость счастья. 

 

ИЮЛЬСКОЕ

 

Встанешь на ранней заре, –

Воздух прохладен и чист.

Птицы поют во дворе,

Льётся серебряный свист.

 

Льётся волна за волной,

Словно пульсирует свет.

Словно дрожащей струной

Мир ненароком задет.

 

То ли росу, то ли мёд

Грузные цедят шмели…

Радостно птаха поёт.

Сладко так сердце щемит.

   Сегодня в России всё чаще говорят о национальной идее и при этом нередко формулируют её в виде различных лозунгов. Однако национальная идея – это не столько лозунг, сколько совокупность конкретных принципов, которыми руководствуется государство в политике, экономике и других сферах жизни для реализации того или иного лозунга. 

   Если будут оставаться классы эксплуататоров и эксплуатируемых, то картина в России будет та же, которую нарисовал Александр Радищев в 1790 году: «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала». Так начиналась книга «Путешествие из Петербурга в Москву», за которую царица отправила автора в ссылку на десять лет. Прошло два столетия, и, если взглянуть «окрест меня», мы во многом наблюдаем сегодня тот же «пейзаж».

   Есть Федеральный закон 2002 г. №114-ФЗ «О противодействии экстремистской деятельности», и поведение любого гражданина, который выступает против усиления эксплуатации (например, против повышения пенсионного возраста), шутя можно расценить как экстремизм. Или ружьё, висящее на сцене, при желании можно квалифицировать как призыв к вооружённому восстанию. Но это не всё. Буржуазная власть пошла ещё дальше. Принят закон о неуважении к власти: внесены поправки в статью 20.1 КоАП РФ. А впереди – новые законы, направленные на затыкание ртов гражданам РФ, а то, глядишь, и не ту, что надо, национальную идею потребуют.

   С времён А.С.Пушкина писатели прямо или косвенно высказывались о национальной идее в России. И в каждую эпоху наши литераторы говорили о том, каким образом эту идею реализовать. Изучая творчество А.С. Пушкина, можно сделать вывод, что для него национальной идеей было величие России, которое можно было достичь лишь путём свержения самодержавия, отменой крепостного права и внедрением политических свобод для граждан.

  Н.В. Гоголь своё понимание национальной идеи сформулировал в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Он был убеждён, что единственным условием духовного возрождения России (а без духовного не может быть и всеобщего благополучия) является воцерковление русской жизни. Гоголь обнажал язвы русской жизни, считая, что их источником является роковая отдалённость большей части общества от церкви. 

   Не успела высохнуть типографская краска «Выбранных мест…», как прозвучала реакция В.Г. Белинского: «…В словах бог и религия вижу тьму, мрак, цепи и кнут…». И не согласиться с высказыванием неистового Виссариона могут только те люди, которые не умеют и не хотят думать. Ибо ни одна религия, в том числе православие, никогда не отстаивала интересы эксплуатируемых, а всегда была, есть и будет на стороне эксплуататоров. Лишний раз этот вывод убедительно подтверждает сегодняшняя жизнь в России. У патриарха Кирилла всегда хорошее настроение: по одним данным его состояние оценивается в три, по другим – в четыре миллиарда долларов. Настоятели церквей в Москве по сравнению с Кириллом просто нищие: зарплата у них от 200 тысяч до 1 миллиона рублей. Как тут не вспомнить сонет Рембо:

 

Пока над головой свистят плевки картечи,

Окрашивая синь кровавою слюной,

И, сотни тысяч тел сжигая и калеча,

Злорадный властелин полки бросает в бой;

 

Пока скрежещет сталь, сводя с ума бегущих,

И грудою парной растёт в полях зола, –

Бедняги мертвецы! В твоих, природа, кущах!

Зачем же ты людей так свято создала?

Листва устала быть зелёной 

И по-осеннему дрожит.

На плитах улиц раскалённых 

Лучей затуплены ножи.

 

Всё тоньше кружевные кроны. 

Загар не красит больше скул. 

Устал мой ангел быть влюблённым 

И по-осеннему вздохнул.

 

И, как молитвы, в иступленьи

Все летние стихи зубря,

Уже маячит в каждой тени 

Унылый призрак сентября. 

 

*** 

Просто лета песня спета. 

Не воротишь в горло звук.

Тёмный парк до света где-то 

Заплетает ветви рук.

 

Нет пороков у пророков –

Нечем зеркалу пенять! 

Односложно, однобоко 

Одиноких не понять.

 

Стих тихонько затухает, 

Как на сердце маята.

Убывает. Убивает

Глаз бездонных пустота.

 

Под дождём, под старой аркой 

Ночь за пазухой согрей.

Подождём с тобой подарков 

От других календарей.

 

Неужели так бывает –

Смяла всмятку суета?

На коленях сын страдает: 

Микеланджело «Пьета». 

 

*** 

Стою под твоим окном, 

Как в очереди за светом.

Я в плане твоём запасном –

Понятно по всем приметам.

 

Лунатики мы с дождём. 

Друг друга не замечаем. 

Я словно во льду, а он 

Клокочет горячим чаем.

 

Я взглядом твоим – гвоздём 

Прибита к своей судьбине. 

Мы плачем вдвоём с дождём, 

И всё о тебе – скотине. 

 

*** 

И перед всеми я без разбора 

Бисер мечу, мечу...

И подставляю я слишком скоро 

Шею мечу.

 

И отдаю безо всякого боя 

Жизни права, права.

Спор никогда не начну с тобою, 

Если права.

 

Противоречия все запрячу 

На дно души, души.

Не горяча. Не жива. Не зряча. 

Крепче души.

 

Но лишь в речах о себе, и только, 

Буду смела, смела.

В грязь со стола апельсина дольку 

Осень смела...

Я своё вынашиваю слово.

Мне оно родное, как дитя.

И пускай оно совсем не ново.

Только отражение меня.

 

Я своё вынянчиваю слово,

Бога за него благодаря.

Раз оно ко мне вернулось снова.

То уже, наверное, не зря.

 

* * *

 

Вас девочка наивная смешит.

Смешны её поступки и слова.

А девочка навстречу Вам спешит

И счастьем светятся её глаза.

А девочка так верит в чудеса,

Что мир вокруг доверчиво открыт,

Что вечны голубые небеса

И ангел от беды её хранит...

А девочка наивна и смешна.

У девочки в душе живёт весна. 

 

* * *

 

Неуклюжи мои попытки –

Нужных слов не могу найти.

Но молчание хуже пытки,

Словно льдина в моей груди.

Я устала и ждать, и верить,

Зажимая печаль в горсти.

Не вставай. Я закрою двери.

Ухожу от тебя. Прости. 

 

* * *

 

Ладошка детская в моей руке,

Как лучик солнышка в ненастье.

Доверчиво протянутое счастье.

Не потерять бы в жизненной реке. 

 

* * *

 

Я стараюсь, я очень стараюсь

Сохранить тепло и уют.

Но срываюсь, я снова срываюсь

Туда, где метели поют.

 

Улыбаюсь, ещё улыбаюсь,

Но глаза изменили цвет...

Пробиваюсь, опять пробиваюсь

Сквозь холод на солнечный свет. 

 

* * *

 

Спасибо, Господи, за то, что я живу

И слышу сердцем голоса любимых.

За то, что верить и любить еще могу.

За нежность слов, Душой моей хранимых.

Спасибо, Господи, за звонкий детский смех.

За их тепло, за искренность святую.

Я знаю, есть такое счастье не у всех,

Когда их щёки пухлые целую!

Спасибо, Господи, за то, что я могу

Земною красотою наслаждаться.

Спасибо, Господи, что я ещё живу,

Что петь могу ещё и улыбаться.