Мечта о полете во Времени – наверно, одна из самых заветных. Думается, любой панорамный обзор, равно, как и новые попытки обрисовать такой полет будут интересными. Здесь «Машина времени», и еще более ранние твеновские «Янки при дворе короля Артура», и булгаковские персонажи, ставшие зримыми благодаря гайдаевскому «Ивану Васильевичу», и многое, многое иное…
«Авиатор»Евг. Водолазкина в том же ряду, и уже одним этим может быть значимым для историков литературы и культурологов. Но здесь не столько оценка, критический анализ, сколько впечатления.
Первое впечатление – удивление: столько нюансов, деталей, прямо чуть ли не прошлые столетия, когда словом прорисовывали каждую крохотную деталь. У Водолазкина, как профессионала-литератора, такая прорисовка буквально вырастает в философию детали, но такая прорисовка дышит днем вчерашним. Неужели автор полагает, что сегодня, в клиповый век, век скорочтенья и скородуманья, это может читаться? Но я вот сам – изумляюсь, а читаю…
Кстати – детали, нюансы зримого – это то, отчего я лично, да и многие причастные к слову – не Писатели. Я своего рода игрок, аналитик, но крайне невнимательный наблюдатель. Для меня не важен и поэтому даже просто материал, из которого сделаны шахматные фигуры, да и сама доска. Существенно и видимо только то, что разворачивается на доске (хотя насколько видимо – тоже вопрос). Но без деталей, без острого зрения, способного подмечать Малое, как само по себе, нет писателя. Все прочее – уже Иное.
При всех спорах о нем и моем внутреннем предубеждении по отношению к модному, раскрученному ни образ Водолазкина в его телеинтервью (В.Легойда, В.Познер), ни его «Авиатор» не вызвали у меня внутреннего отторжения (Согласие или не согласие с конкретными суждениями – другой вопрос). К тому же, я уважаю профессионалов – не за ученые степени как таковые, а за тот труд, который может за этими степенями стоять. Водолазкин же из тех, кто реально владеет словом. По крайне мере, так я ощутил прочтенное.
Более того, как преподаватель, я бы обязательно включил россыпи мысли из того же «Авиатора» в обновленное учебное пособие – полузадачник – полухрестоматию – «Философия в художественной культуре» (если бы такое появилась). Но, скажу честно: в «Авиаторе» я вижу не историка. Он дает пищу для мысли, скажем, студента, хотя именно для себя я принципиальных поворотов мысли не обнаружил. Выделил бы лишь очень интересно обыгранный образ революции, как локомотива истории. Таков известный марксистский взгляд на революцию. Кстати, идея коренной ломки, как пути к подъему, далеко не только марксистская. Достаточно вспомнить восточное: «Чтобы вырос новый лес, надо выкорчевать пни» и т.д. Но именно образ локомотива в романе обыгран любопытно. Здесь встает, вроде бы, детский вопрос: «А кто будет вести локомотив, и куда?» Сам вопрос тоже не совсем нов – это вопрос о кучере или машинисте истории. Достаточно вспомнить один из рассказов В.Шукшина, в котором отец, пытающийся побудить сына читать с выражением отрывок из «Мертвых душ» «Русь тройка…», вдруг неожиданно для себя самого задумывается: «А кто в тройке-то? - Той самой, перед которой народы расступаются. Вспоминаю (и я уже об этом писал), как во второй половине семидесятых зал дома культуры МГУ на Ленинских горах встретил аплодисментами читавшего этот отрывок актера театра Советской Армии.
Вообще же, перед нами горизонты целой серии исторических и литературоведческих исследований о том, кто же приходит к власти в результате революций и иных масштабных катаклизмов: и в личностном плане, и в партийно-групповом, и в классовом, и масштабно-социальном.
Тут, пожалуй, мы имеем дело с очень разнообразным социально-историческим ландшафтом: есть большевики, наполеоны, кромвели и др. Но ведь было и катастрофическое Смутное время Московии, в результате чего пришли к власти Романовы – носители совсем иных личностных и социальных качеств. Да и с революционной и постреволюционной мясорубкой не все линейно. У нас террор, родственный террору Французской революции, распростерся на десятилетия. А в Штатах? – Гражданская война, по данным самих американцев, была кровавейшей – ни в одной другой не погибло столько жителей Северной Америки (США). А постреволюционного синдрома – по принципу «горшочек вари», когда маховик машины террора оказался остановленным лишь ко времени Оттепели, не было. Здесь масса головоломных проблем…
Что же касается накопления Зла независимо от социальных условий, особенно, когда эта мысль звучит в телебеседах, то с исторической точки зрения само по себе это рассуждение настолько несерьезно, что и полемизировать не стоит. Вопрос тут надо ставить иначе: почему в одних исторических обстоятельствах та или иная Система ломается, а в других, еще более тяжелых взрыва нет либо он оказывается отложенным?
Интереснейшая и болезненнейшая тема сопоставления двух мировых войн. Потери в Первую у России были совершенно несопоставимы с потерями во Второй. Причем с самого начала по своим боевым качествам российская армия (если не считать огневой мощи) была сопоставима с германской. А в Первую Россия рухнула. Во Вторую же, несмотря на чудовищные поражения и потери – нет. Ссылкой на мощь репрессивного аппарата тут уже не отделаешься.
Но, если отталкиваться от размышлений Водолазкина «по касательной», то проблема своего рода духовных эпидемий не надумана. Так, например, монархия, которая рождала столько критических, да и террористических атак в Европе, сама по себе оказалась не только живучей, но и вполне сочетающейся с прогрессом. И, конечно же, в плане сугубо террористическом, в плане глобально-историческом русские террористы были не правы. Здесь их антимонархизм рос не без западных болезненных поветрий. Но вопрос усложняется тем, что, «зараженные бациллой антимонархизма», они сражались не просто с монархией таковой. А именно с русской монархией, в которой им виделся стержень пороков российской действительности. Они видели себя бойцами и мучениками в беспощадной войне, в которой готовы были не щадить ни собственных, ни чужих жизней. Русский террор – один из наглядных примеров того, как этический идеализм, представления о совести, справедливости и чести, готовность к жертвенности могут приводить к таким формам борьбы, которые у нас (это не значит, что у всех, иначе современный терроризм не был бы столь силен) вызывают решительное отторжение.
Как видим, писатель и без «откровений» побуждает думать – а это уже немало. Сам язык его у меня лично вызывает ощущение прозрачности. Но, что касается двухвременья, то и в «Авиаторе», как отчасти и в «Иване Васильевиче», более колоритно, более сочно дано Раннее Время. Наши же дни, может из-за недостаточно внимательного чтения, мне показались более бледными.
И еще об одной деликатной детали. Роман мне не увиделся грязным. Осталось ощущение неяркого внутреннего света, напоминающего свет осени сквозь оконное стекло. Но есть то, что не смог бы дать я сам, и что, как мне кажется, не вяжется ни с традициями русского православия, ни с традицией русской классики. Это сцены с подмыванием и т.д. своей былой возлюбленной. Не утверждаю, что это ни в коем случае нельзя делать. Но для меня здесь своего рода дань уже сегодняшней моде.
Русское же православие, на которое я смотрю не изнутри, в чем-то поверхностно, как и русская, именно русская художественная традиция сопряжены с системами табу. И дело тут не просто в ханжестве, старомодности. Я просто знаю, что такое уход за лежачим (хороший, плохой ли – другой вопрос), и, подобно многим участникам войн, которые не очень-то любили книги и фильмы о войне, сам бы никогда не смог писать о подобном.
Хотя умом понимаю, что и православие многолико. Скажем, на Кипре монахиня не шикала на дочь, когда она в старинный храм зашла без головного убора, а встретила ее с улыбкой. Точно так же, наверное, сегодня можно говорить и о богемном православии, когда чуть ли не каждый артист с телеэкрана вещает, что он в советское-то время чуть не в утробе матери почувствовал тягу к Богу. И при этом, как о чем-то совершенно естественном, и даже достойном своеобразной гордости говорят о бесконечных, сменяющих друг друга вереницах жен, мужей, интимных близостей и т.д., и т.п. Само по себе меня лично это не отталкивает, хотя мне это все не более интересно, чем разговоры о том, кто и что ел и пил в такой-то стране и ресторане. Он-то ел и пил, а-то, слушая все это, не чувствую сытости. Мне тут просто скучно. Однако, когда речь идет о воцерковлении, религии, то совершенно очевидно, что это, достойный изучения, очередной синтез, синтез уже не просто двоеверия, а, может быть, клиповерия, напоминающего комбинации цветных стеклышек в калейдоскопе. В чем-то же, пожалуй, здесь любопытнейший (что совсем не значит для меня лично привлекательный) сплав, амальгама неоязычества и православия.
Что же касается акцентов на лагерях и прочем, то здесь в «Авиаторе» для меня интересна линия, идущая от «Медного всадника». Но линия усиленная наглядной хрупкостью отдельных человеческих судеб рядом с Молохом Истории… Одно настораживает. Добавьте В. Шарова и др. – и опять лагеря, лагеря… Но мой личный опыт странным образом показывает: когда чересчур активно топчутся на истории и Зле прошлых дней, то опять исподволь затевается нечто недоброе уже по отношению к настоящему. Такое бывало не раз, и в самых различных обличьях.
К оглавлению...
