Новый День №18

        «Учебный год в художественном училище, куда стремился поступить во что бы то ни стало– это не то же самое, что учебный год в ненавистной школе. Ничего общего! В образовательной предтече отечественной тюрьмы и птицы не поют, и ноги не идут, и все надежды и мечты зарыты в землю тут. Бесконечна школьная пытка в разнообразном арсенале инструментов которой есть особо изощрённые, такие как алгебра и геометрия. Но не тут-то было, не поймали! – ликовала  Янка, – Я живу теперь  в Доме Отдыха Моей Души, в семье, роднее которой не бывает – в художественном училище, где время летит с такой скоростью, что, кажется, будто его и вовсе нет…»

        Осоловевшая от непрерывного счастья бытия, она, не мигая, смотрела на проплывающий за трамвайным окном закат, по привычке подперев кулаками ноющие щёки, что болели теперь в конце каждого учебного дня от безудержного смеха. Глядя на багровое небо, Янка невольно складывала в уме его цветовую гамму: «Вверху голубая ФэЦэ** в разбеле, а книзу – киноварь с охрой средней и, пожалуй, можно немножко кадмия лимонного добавить за домами. О, нет. Хватит! Это уже просто мания какая-то – раскладывать всё вокруг на замесы».

 

        Общежитие Художественного училища – «Сообщага» – закрытый, тесный мирок, обитатели которого выделяли собственные праздники, так легкомысленно отброшенные обывателями на обочину общепринятого календаря. Главным в чреде празднеств значилось 25 Мая – День Освобождения Африки. На эту знаменательную дату выпадало окончание всех курсовых экзаменов и годовых просмотров, поэтому студенты, отождествляющие себя  с чёрным народом, сбросившим оковы колониального рабства, произносили в этот поистине благословенный День тосты: «За освобождение Чамба и Камбари, Моси и Груси,  Ибибио и Джукун***!!!», следя по замусоленной карте, чтобы никто из освобождённых народностей не остался не поздравленным.

Отплакал лес ноябрьскими туманами

Над чёрными глазницами стариц.

Средь облаков не видно караванов

Спешащих к югу на зимовку птиц.

 

В полях дрожит засохших трав щетина

Под трепетным дыханием зимы.

Всплывают в памяти прозрачные картины,

Что в жизненный сюжет вписали мы.

 

Летят листы тончайших акварелей

И маслом пропитавшихся холстов.

Те, что в горниле жизни не сгорели

Как кипы чистых и пустых листов.

 

Скользят листы застывших впечатлений

Эскизами рождаемых миров.

Как хорошо, что череду мгновений

Хранить способны кисть или перо.

Бери всё то, что жизнь даёт.

Бери всё скопом, без разбора.

Раскаты грома, листьев шорох,

И шум дождя день напролёт.

 

Бери всё то, что жизнь даёт.

Тут привередничать негоже.

Порою миг один дороже,

Чем месяц или даже год.

 

Бери всё то, что жизнь даёт.

Любая мелочь не напрасна.

В конце пути всё станет ясно,

Да только… жизнь тогда пройдёт.

 

Бери всё то, что жизнь даёт!

Три помятых личности не определённого возраста жались друг к другу, спасаясь от декабрьского холода.

— А ещё всемирное потепление обещают. Мать их, ме-те-о роло-гов. Брр, холодина какая. А что же после Нового года будет? Колян  Точняк, у тебя дома бухать придётся. Потому как, твоя самая терпеливая и понятливая. В подворотне или в подвале низзззяяя. Загнёмся!

— Ага. Насморк подхватим- огрызнулся Колян. Моя только тогда добрая, когда ей бабки приношу. А в другие дни, точно удав соседский.

— Какой, такой удав. Вмешался в разговор третий. — Так чего же ты молчал. Удавы, они знаешь скока стоят? Из них это, ботинки шьют и ещё сумки.

— Тю на тя Гришаня. То же мне зоолог выискался. Сумки из кро, кро, кро, короче из аллигаторов делают. А что бы из удавов, про такое я что-то не слыхивал.

— Тоша. А ты вообще, что про удавов слышал? Вот  твоя бывшая, ну точный удав. Как вытаращит зенки свои, так враз трезвеешь, вроде бы как и не пил. Вовсе.

Гришаня с трудом поднялся со скамейки и попытался сделать несколько приседаний, что бы согреться. Но ухватился за поясницу и плюхнулся на место.- Мужики, кончай базар. Пошли этого гада тырить. В цирк продадим или барыгам на птичьем рынке. На бухло хватит. Од-но-зна-что! - Он уже стучал зубами от холода, а потому слова произносил по слогам, между ударами замёрзших челюстей.

Любить всегда тяжёлый крест,

А в зрелом возрасте, тем паче,

Но тот, кто в эту шкуру влез,

Уже не может жить иначе.

 

Любовь, где хочешь, запиши,

Помимо нас и нашей воли,

И в каждой клеточке души,

И в сердце постоянной болью.

 

Она была и будет впредь,

Без дна, без меры, без границы.

С любовью можно умереть,

И только с нею возродиться.

Холода той зимой стояли страшные. Воробьи мерзли на деревьях, и сбивались то там, то здесь в теплые кучки, грели друг друга. Снегу навалило – по самые подвальные окошки. Иногда чуть-чуть оттаивало, и тогда карнизы обрастали длинными сосульками, которые так и норовили отломиться и сорваться вниз, кому-нибудь на голову, так что по улицам становилось небезопасно ходить.

Накануне второго адвента меня после трех безуспешных химиотерапий выписали домой, умирать... Вернее, попрощаться со всем, что дорого, перед тем, как окончательно заберут в хоспис. 

«А может быть, удастся обойтись без этого, – думал я с надеждой. – Дай Бог, все закончится быстро». Моя прабабка по материнской линии умерла от рака желудка в девяносто два года, легко, почти не страдая. Меня боль мучила, но не сильно: зудела внутри, царапалась и грызла, точно маленький зверек, отдаваясь в плечо и почему-то в левое колено. Иногда я, чтобы отвлечься, представлял себе, что несу за пазухой хомячка, который проел клетку и пытается выбраться на волю, вот только не знает куда.

Так что чувствовал я себя не так уж плохо – лучше, чем можно было ожидать – и решил провести свое последнее рождество вдали от праздничной городской сутолоки, от сочувственных ахов и вздохов, от четырех родных стен, пропитавшихся насквозь тягучей энергетикой болезни. Я снял полдомика в деревне под Регенсбургом на берегу незамерзающей реки Зульц. Хозяйке – симпатичной пожилой фрау в традиционном баварском переднике и с черной накладной косой – объяснил свое состояние, чтобы не устроить ненароком неприятного сюрприза перед праздниками.

Мы Ча-Ча-Ча-Чу выпьем и закусим!

Мы Ча-Ча-Чу-Чу будем танцевать!

Вкруг Е-Е-Е-лки все! Да не забудем 

Мы Ча-Ча-Ча-сто милку целовать! 

Бутыль мы, Му-Му-Му-чась, отворили. 

Ух!!! На-На-На-до это повторять… 

Но в Бо-Бо-Бо-чке спьяну утопили, 

Все то, что милым надобно сказать…

Ну, Чо-Чо-Чо ты, милая, не рада?

На-Бы-Бы-Бы-чась, скинула халат. 

Причепурилась, будто для парада,

И Хва-Хва-Хва-ть наперевес ухват!

Ми-Ми-лки наши нас не понимают…

Эх, со-То-То-То-варищи в беде!

Да-Да-Да-вайте горе заваляем

В Гу-Гу-Гу-лянке! В выпивке!! В еде!!!

Мы Ча-Ча-Ча-щу рогом прошерстили,

Чтобы О-О-О-биду забодать.

Совет Кураторов межгалактических смишоу в духе полного консенсуса решил, что это шоу должно быть не только зажигательным, но и интеллектуальным. Однако… с учетом традиции и со стечением всех межгалактических именитостей в студию.

А именитости эти и взаправду блещут ярче не только звезд, но и целых скоплений галактик. Поскольку наш репортаж из разряда мини, ограничимся лишь перечислением самых блистательных из 3399 приглашенных персон и упоминанием о крутейших из номеров новогодней-шоу программы, предоставив нашим обожаемым телезрителям, сетесмотрам, гаджетодержателям и всем прочим Потребителям с Большой Буквы на протяжении уже наступившего года Крутого Пса блаженно пережевывать нюансы нашего шоу на протяжении каждого из 265 новых межгалактических дней.

 

                                            Репортаж

Космической осью программы стал неувядающе бессменный ведущий Джэкдоу Мигалкин с его магически- очаровательной ньюгалактической улыбкой.

Поскольку же это шоу означено, как интеллектуальное, уместно начать наш реестр с упоминания, открывшего интеллект-зрелище лауреата Международно-межгалактической премии «Большая фига» Стеба Хреноватого. Премия эта  - итог всемирных поисков нестандартных, мягче говоря, нетрадиционно ориентированных взглядов на наш бесконечногранный мир. И Стеб стал заслуженным лауреатом, ибо явился автором принципиально нового взгляда на космореальность и творцом концепции «Переверни окуляры!».

В Варшаву я приехал поздней осенью, когда уже начались морозы и выпал первый снег. Позади был год мытарств и злоключений, позади были Силезия, Поморье, Балтика и Татры. Самое страшное было позади. Впереди была полная неизвестность.

Прямо с вокзала я направился к Олегу. Он снимал комнату в двух шагах от центра, на Иерусалимских Аллеях. Олег разрешил пожить у него первое время, пока не устроюсь, и обещал помочь с жильём и работой. По дороге я зашёл в Carrefour и купил бутылку виски.

Олег обрадовался встрече. Мы поужинали. Потом ещё недолго поболтали, выпили виски и легли спать. Рюкзак с деньгами и пистолетом я положил под подушку. Виски сделало своё дело, освободив мозг от постоянного нервного напряжения, и я уснул с надеждой, что, может быть, этой ночью мне всё-таки удастся выспаться и отдохнуть.

Но выспаться снова не удалось. Мне снова приснился опиумный притон. Валерка в окровавленных бинтах. И Марлена с перекошенным от ужаса лицом. Я проснулся в холодном поту и до утра уже больше не уснул.

Сквозь зашторенное окно в комнату пробивался бледно-жёлтый свет уличных фонарей. Тошнотворной волной нахлынули воспоминания. Олег тихонько посапывал во сне. Я лежал, таращился в темноту и старался не думать о Марлене и Валерке. Но дурные мысли сами лезли в голову, воспаляя и без того воспалённое сознание. 

Утром Олег ушёл на работу, и я остался один. Начинало светать. Я открыл шторы, и какое-то время смотрел в окно на серый, погружённый в утреннюю полудрёму город. Совсем рядом в окружении ультрасовременных красавцев небоскрёбов угрюмо возвышался сорока двухэтажный сталинский Дворец Культуры. Город незаметно просыпался и оживал.

Никитична. – А ты видела, как они в них булыжники бросали? А бензином… этим, как его… во! «Коктейлем Молотова» жгли из бутылок… своими глазами по телевизору видела. Это что, скажите на милость, творится у нас в стране? Если милицию ни во что не ставят, то кто нас-то с тобой от них защитит?

Любовь Ивановна. – Да мы, Никитична, ладно, слава Богу, пожили на белом свете, а вот «Беркутят» жалко. Пацаны же совсем. Среди них, говорили, и луганчане есть. Совсем распоясался этот «европозор» на майдане. Ничем хорошим это не кончится, помяни мое слово.

Никтична. – Это же надо так в Евросоюз хотеть, что от своих русских корней отказываются!.. Вот иудушек расплодилось за двадцать лет… Неужели не понимают, что без России – Украине конец? Растащат на куски, из которых сшита была. И все…

Из подъезда выходят три молодых человека. По очереди произносят «здрасте». Один из них обращается к женщине, сидящей на лавочке.

Олег. – Любовь Ивановна, мама придет, скажите ей, что мы на «дураковку» поехали. У нас там деловая встреча намечена.

Любовь Ивановна. – Какие могут быть деловые встречи на «дураковке»? Ты нас-то за дур не принимай.

Никитична (как бы про себя). – Это как нужно родной город не любить, чтобы так центр обзывать? Не понимаю… 

Олег (Любовь Ивановне). – Не, я серьезно. Это на счет работы. Друг приехал из Киева. Студенческие стройотряды собирает. (Никитичне) – Никитична, простите, вы правы, больше не буду.

Любовь Ивановна. – Это не на евромайдан, случайно?

Подари мне снег на Рождество:

Белого безумства торжество...

Пусть он сыплет, 

                падает,

                      летит...

Будет мир... 

            И Бог нам все простит...

Подари мне снег на Рождество: 

Только снег -  и больше ничего,

Чтобы выпить, стоя у окна,

Ледяного белого вина.

        Приближался праздник Рождества Христова. Машенька знала о том, что в Рождественскую ночь сбываются самые сокровенные желания. Девочке очень хотелось чуда.

Когда Маша была совсем маленькая – она помнила это отчётливо, – святой Николай подбросил ей в кроватку куклу, о которой девочка давно мечтала. Она тогда притворилась спящей, а сама всю ночь ждала чуда, и ей удалось подглядеть, как под утро в комнату зашел седобородый старичок в красном кафтане и, напевая про себя какую-то песенку, положил ей в кроватку куклу. А в прошлом году Маша обнаружила под ёлкой в своей комнате плюшевого медвежонка с большими добрыми глазами. Его, верно, тоже подбросил святой Николай. Медвежонок пока не умел разговаривать, но зато был очень послушным. «Интересно, – думала Маша. – А что же волшебного произойдёт в эту Рождественскую ночь? Что-то обязательно случится». Может быть, она опять увидит у своей кровати какую-нибудь красивую игрушку, а может... исполнится её давняя мечта иметь свои собственные коньки и пойти на каток с бабушкой. Вот было бы здорово! Кругом много ребятишек, раздаётся радостный смех, играет весёлая музыка, и она, как снежинка, кружится в каком-нибудь фантастическом танце.

Старший брат Дима посмеивался над ней и говорил, что чуда никакого не бывает. Что всё это выдумки наивных взрослых и что подарки подбрасывают папа с мамой. «Чудо, – важно объяснял он. – Это когда чего-то появляется вдруг, а ты не знаешь, откуда. Понятно?».

Маша молча пожимала плечами.

Однажды Дима сказал:

– Если бы у меня был волшебный коробок со спичками, я бы одну спичку надломил, – он хитровато прищурился, – и попросил бы знаешь чего?

– Чего? – с придыханием спросила Маша.

Ах, как хочется мне, чтобы Храм возвели,

Чтобы колокол пел над округою.

Чтоб у каждого дома цветы зацвели,

Чтобы все возлюбили друг друга мы.

 

Чтоб в объятия нас принимало любых:

И весёлых, и грустных, усталых ли,

Среди белых берёз и озёр голубых

Мокроусово – родина  малая.

 

Пусть от нашей любви хорошеет село,

Осенённое белыми рощами,

Потому что в любого из нас проросло

Мокроусово – родина общая.

 

* Мокроусово – районный центр в Курганской области.

У Юрки Ромашкина всё как-то не так, как положено, всё не как у нормальных людей. То ли неудачливый он, то ли невезучий, то ли с рождения такой вот « с приветом Юра!» - кто знает. Взять, например, те же  встречи Нового Года. У него все прошлые годы с этими встречами всё было кувырком, всё не по-людски. Причина в том, что он, Юраша, стропальщиком на комбинате стройдеталей работает, а работа при новом хозяине сменной стала, сутки через двое. Так вот у него на тридцать первое декабря то эта самая смена попадала, то приходил со смены такой измотанный, что какой ему праздник: лишь бы щец похлебать (желательно со стопочкой) - и брык мордой в тряпки (это он сам так образно выражается «мордой в тряпки». В переводе на нормальный язык - выспаться всласть).

Зато уж на этот Новый Год у него все складывалось как никогда удачно: он, Юрка-то наш, на больничном был, потому что простыл на работе, в своих стройдеталях (чтоб их черти сжевали, эти детали, вместе с новым хозяином!). Врачи сначала даже воспаление лёгких подозревали, но прослушали внимательно весь его могучий организм, рентгеном просветили, пальчиками по нему щекотно постучали, ещё раз прослушали и вынесли, наконец, диагноз: ничего страшного. Обычная острая вирусная инфекция. То есть, жить будет. Может быть. Ещё молодой потому что. Ещё до смерти не уработался. Ещё успеет, потому что дурак, а дураки что при всеобщем социализме, что при бандитском капитализме долго не помирают.

 

На больничный Юрок ушёл двадцать девятого декабря, и продлён он у него был аж до третьего января! Поэтому к встрече этого Нового Года начал готовиться без суеты и спешки: с самого утра тридцать первого декабря сходил в лавку (так он презрительно-насмешливо магазин называет, супермаркет) и купил персонально себе целую упаковку баночного пива – шесть банок в четыре ряда, итого двадцать четыре банки, по пол-литра каждая.

   Услышав шаги за дверью, Ванюшка повернулся к стене и, сомкнув веки, сделал вид, что спит глубоким сном. Мама наклонилась над ним и тихо прошептала отцу:

- Спит. Завтра все увидит.

- Так хотелось показать, какую елку принес Дед-мороз. – С сожалением произнес отец.

          Две пары ног, стараясь ступать  тише,  прошуршали  тапочками за дверь.  Тихо щелкнул замок…

          «Все думают, что я маленький. – С грустью подумал Ванюшка. – А мне уже в третий класс  в наступающем году. Папа привез елку и установил ее в гостиной. Мама с его помощью развесила игрушки. А под елку поставили какой-то подарок. Наверное, опять развивающую игру. Мама всегда спорит с папой, что мне, по возрасту,  необходимы только такие... Потом придет заказной дед с налепленной бородой с тетенькой, наряженной под Снегурочку. Сколько раз по телику показывали, как они к детям ходят…   Раньше были настоящими… Я помню… И чудес больше нет…»

- Глупости! – Пропищал кто-то со стены над головой. – Чудеса бывают всегда! Они бессмертны!

         Ванюшка вначале напугался и даже натянул на голову одеяло.

- Не трусь! – Добрый и мягкий голос прозвучал за его спиной.

         Он осторожно повернулся в сторону, откуда звучал голос. И обомлел! Перед ним стоял и улыбался… старичок в длинном синем плаще и высоком синем колпаке. И колпак,  и плащ были усыпаны, сверкающими в голубом свете ночника, яркими хрустальными звездами. Длинная белая борода волнами накатывалась на грудь. Что-то знакомое, очень знакомое было в этом облике. 

Это история, рассказанная мне одним человеком, выплывает из тех времён, когда наша необъятная страна строила коммунизм и какое-либо мнение о существовании сверхъестественных и тем более божественных сил воспринималось как нечто неординарное и неправильное. Любое упоминание бога принималось не так, как это принимается сейчас в наше современное время, когда много информации, особенно через интернет выливается на сознание современного человека и в таком виде, как будто все были очевидцами самих библейских времён.

Советское время – это время интенсивного строительства. Строительство жилых и административных зданий, зданий культуры, образовательных учреждений. И это строительство проводилось не только в больших городах, но и даже в самых далёких и небольших деревнях и сёлах, куда наша администрация также спешила внести культуру.

Василий работал шофёром в строительной организации при небольшом районном центре. На балансе имел старый автобус, на котором возил бригаду строителей. Строительство объектов проводилось круглогодично как в летнее, так и в зимнее время, ибо начальство получала определённые государственные объекты с определёнными сроками исполнения. И эти заказы обязаны были выполнять неукоснительно и без опоздания. Следующим объектом, который выпал этой бригаде предстояло построить новую школу в селе за сто километров от районного центра. 

Дорога до этого села даже в то советское время представляла собой нечто ужасное. Из ста километров только тридцать имело какое-либо наспех уложенное асфальтированное покрытие. Остальные семьдесят километров имели наспех насыпанный грейдер, который весной постоянно смывало быстротекущими талыми водами со степи.