«Железные паруса» (5 глава романа - Наемники) Михаил Белозёров

Глава пятая

 

 

1.

Он проснулся утром.

Солнце уже поднялось и высоко над головой освещало зубчатый край стены с порослью тополей на фоне голубого неба, геометрически правильные проемы окон, смещенные в изометрическую плоскость, и часть номера на третьем этаже, из которого в пролом свешивались обломки мебели – двуспальная кровать и съехавший на бок шифоньер – дверцы распахнуты и белье рассыпано изящной грудой прямо в проходе коридора.

Он лежал в полуразрушенной ванной с гладким кафельным полом и выгоревшей дверью, – в общем, там, где вчера его застала темнота и где предпочел провести ночь, не очень заботясь об удобствах.

Вначале Он, не шевелясь, прислушивался, выискивая знакомые координаты из окружающих развалин. Потом вытянул затекшие ноги и разом встал, но выражение настороженности с лица не сошло. Напротив, что-то вспомнил и поднял с пола странное оружие – трубу с широким раструбом, больше смахивающую на мушкет елизаветинских времен, но без шептала и кремня, а с длинным оптическим прицелом и резиновым валиком окуляра. Поднял, прислонил к стене и выглянул в окно.

Шептанья и надежды. Предвиденье и робость.

«Бух-x-x!.. бух-х-х!..» – где-то привычно рушились балконы. Звуки долетали, как сквозь вату, сквозь густую застоявшуюся тину – слишком неестественную, чтобы казаться настоящей, и слишком напряженную, чтобы не восприниматься всерьез.

Улица была в тени. Деревья давно разрослись и сомкнулись вершинами, так что внизу под ними стоял зеленый полумрак, словно в большом, глубоком аквариуме.

Во многих местах асфальт вздыбился буграми, и Он долго приглядывался и изучал вначале эти бугры, затем – тусклые витрины магазинов, в которых почти не отражался свет, потом – дома над ними с обвислыми ржавыми карнизами и разваливающиеся балконы, почему-то, по странной закономерности, рассыпающиеся в прах первыми, – крыши, проваленные или вздыбившиеся, съехавшие в стороны и свисающие рваными лоскутами, под которыми ходить было небезопасно, и поэтому Он всегда старался передвигаться или по середине улицы, или, в крайних случаях, внутри домов, если уж возникала такая необходимость, – подъезды, фонари, люки, застывшие машины и разный хлам на тротуаре: листья, спрессованные непогодой, мертвые ветки, сухие и голые, перевернутую детскую коляску у столба, превратившуюся в преграду для дождевых потоков, груду книг, выпавших из разбитого окна на первом этаже, мусорные баки, некогда бывшие баками, но теперь меньше всего походившие на них из-за листьев, густо залепивших ажурную вязь проржавевших стенок, заклинившийся в телефонной будке велосипед и пару подушек, затянутых в решетку водостока и по цвету ничем не отличающихся от тротуара, – в общем, все то, что проглядывало сквозь густую зелень с яркими краплинами желтеющих листьев и вносило хоть какую-то ясность в окружающее, и в ней можно было ориентироваться, ей можно было доверять, от нее можно было отталкиваться, с ней можно было существовать без опаски, без оглядки, что это миф, бред, обман чувств, противовес тому, что пряталось, затаивалось до поры до времени, где-то там, в слегка голубоватой дымке раннего утра, в неподвижном, застывшем воздухе, – что всегда было враждебным, чужим и беспощадным.

Где-то вдалеке, должно быть, на рынке, хлопнуло и забилось перекатывающимся гулом и бульканьем, завернуло в квартал и перешло на иную октаву, ворвалось в переулок, развалины, его убежище, и, когда достигло невыносимой тональности и Он в ужасе уткнулся головой в колени, оборвалось на леденящей ноте, перехватив дыхание и оставшись звенеть в ушах, в затылке, во всем теле, словно тобой жертвовали, отдавали на растерзание, – тыкали в громоподобную лавину, обвал, тучу, – пока все дробилось, растекалось, шатало здания, почву под ногами, и заполняло, заполняло, заполняло всего-всего изнутри.

После этого с минуту его всегда била дрожь, и Он чувствовал себя выкрученным как тряпка.

Иногда ему казалось, что его специально сунули сюда на потребу Наемников и всучили в руки Громобой, чтобы Он совершенствовал то, что давно было совершенным, абсолютным, непогрешимым; и поглядывали сверху, что из этого выйдет, а если выйдет, то как. И поплевывали, чтобы Он не был счастливым или самодовольным. И хотя до последнего времени Он разделывался с Наемниками играючи, быть может, и с жутким ожиданием худшего, догадывался, что они не настоящие хозяева, что до настоящих еще не добрался, что настоящие – это нечто невообразимое, тайное, возможно, сопредельное мыслям только по наитию; и знал, чем может заплатить, стоит сделать неверный шаг, расслабиться, ошибиться, и не хотел ошибаться – не в его правилах. Надо было просто уметь ждать – как уметь дышать и думать в этом городе, всегда делая скидку на игру воображения. Он умел ждать и никогда не лез на рожон. Это было целое искусство, эквилибристика на лезвии, тайнопись на подложке, скок на одной ноге. Но пока ему везло, как, в общем-то, везло и всегда: и в мертвых городах, и на заводах Мангун-Кале, и даже когда Он искал в горах Крыма ружье Падамелона. Всегда везло. И Он верил, что будет везти еще долго, – по крайней мере, до тех пор, пока Он не разберется во всей этой мешанине. Если, конечно, дано разобраться.

Последние дни ему стало казаться, что Наемники заметно оживились и в них появилось что-то странное, может быть, – чрезмерная разномастность в одеянии, или зачатки ужимок, смахивающих на человеческую мимику, или роение – прямо из одной особи, особенно если она попадала в ловушку или тупик и не могла развернуться – тогда остановить их было невозможно, и даже Громобой не помогал, потому что у них была защита; и тогда лучше всего было уходить, уходить, прятаться. Что ему и пришлось проделать вчера, когда Он столкнулся с ними на углу площади, где проходил до этого беспрепятственно к себе домой сотни раз, и они загнали его в развалины гостиницы «Бристоль» с позеленевшими кариатидами на фронтоне – настолько старой, ветхой, что за стенами уже и не пахло ни жильем, ни гарью, а была одна пыль, сплошной хаос провалившихся перекрытий, балок, лестничных пролетов и торчащей арматуры.

Ладно, думал Он, я доберусь до вас. Должна быть где-то голова, сифон, откуда вы, черт побери, орете.

Потом Он обнаружил, что дверь, ведущая в магазин, приоткрыта, и долго вспоминал, была ли она такой вчера вечером, когда патруль заставил его свернуть с привычного маршрута и отсиживаться здесь, а Он не стал отстреливаться только потому, что темнело прямо на глазах, и рисковать не имело смысла.

Нет, не помню, может, и была, подумал Он.

Дверь торчала, как новенькая, словно ее только вчера покрасили и оставили сохнуть, а потом, когда высохнет, изнутри высунется рука, притянет на место, и появится надпись: «Дантист-сердцеед», а потом выстроится очередь, и люди с авоськами и портфелями будут тихо перешептываться, демонстрируя розовые вставные челюсти и коронки из фальшивого золота, дышать зубной гнилью и катарной пустотой желудков, нервно оглядываться и ждать вызова.

Кажется, что она даже слегка покачивалась на петлях, что совсем было странным, потому что в девяноста девяти случаях из ста в городе давно уже ничего не скрипело и не двигалось само собой.

На всякий случай Он опустился на пол и устроился так, что видимой оставалась большая часть улицы и магазин.

«Бух-х-х!.. бух-х-х!..» – в верхнем городе, за площадью, рассыпался еще один балкон.

Не будем спешить, подумал Он. Есть я еще не хочу, а терпеть жажду давно научился. Жаль, что со мной нет Африканца. Он бы точно определил, есть там кто-нибудь или нет. Даже если предположить, что Наемники поумнели и устроили засаду, то это сделано не лучшим образом и безо всякой фантазии.

А может быть, они посадили в каждом углу по пугалу и ждут, снова думал Он, посадили и ждут. Правда, я ничего не заметил и не услышал. Должны же они периодически роиться. Но это, ровным счетом, ни о чем не говорит, потому что конкретно в этом магазине есть еще черный вход.

Дверь тихонько заскрипела, и Он скосил глаза наружу. Лучше всего сейчас не двигаться. Он уже был научен и знал, что Полорогие чаще реагируют на движение, чем на звук.

Дверь плавно распахнулась, так что Он увидел темный коридор с пятном света в глубине, и так же медленно стала закрываться. И тотчас откуда-то издали, похоже, с площади, вдоль улицы через перекресток, сухо и с завыванием ударил выстрел, и дверь, и косяк гулко и с причмокиванием охватил огонь, и стал пожирать, облизывать перекладины и рваться внутрь.

Они всегда стреляли так – с шумом и световыми эффектами. То бросали осветительные ракеты на парашютах, то посылали автоматические машинки, и они ползли, специально жужжа, словно предупреждая, то за пять минут до атаки напускали безобидный голубоватый туман, и Он всегда успевал убраться, прежде чем они оцепляли район. Даже роились, – словно гудел высоковольтный трансформатор, и разбрасывали вокруг искры. Но могли тихонечко, почти беззвучно, а самое главное – с какими-то непонятными штучками, которые просматривались только в тот момент, когда проходили на фоне стеклянных витрин, и тогда проявлялись, как прозрачные тени в радужных пелеринах и блеклых демаскирующих радугах, исчезающих в тот момент, когда попадали в тень – и тогда становились совершенно невидимыми. А уж вслед за этими Невидимками возникали все кто угодно, и Наемники, и Полорогие, и еще неизвестно кто.

Зачем так громко, думал Он, наблюдая, как догорает дверь. Громко и бестолково.

Теперь Он был больше чем уверен, что за дверью прятался человек, и баловался дверью специально, чтобы подразнить тех в конце улицы, где напротив почтамта застыли бог знает сколько лет назад троллейбус и десяток легковушек – так что один черт теперь разберется в этой груде металла. А вот для Наемников это было излюбленнoe место, и тактику за ночь они, слава богу, не изменили.

Может, они не способны ничего в себе менять, подумал Он, и не умеют приспосабливаться.

Он осторожно потянулся, выглянул и тотчас замер, потому что над колесами опрокинутой машины двигался знакомый шлем с рогами, и два глаза на концах их крутились, как заведенные, и прощупывали пространство вокруг себя.

Почему они пороились? лихорадочно думал Он, вжимаясь в стену и чувствуя щекой шершавую побелку, ситуация ведь стандартная, никчемная, практически безопасная, вот тебе и Монстры, и начал считать: «Раз, два, три...»

В такие моменты Он всегда испытывал минутную слабость, но потом, когда надо было действовать, она проходила, и Он бегал, прыгал, стрелял и совсем неплохо делал свое дело.

Он вслушивался в почти бесшумные шаги и считал, а когда довел счет до двадцати, выглянул. Теперь Полорогий повернулся к нему спиной и поливал коридор за дверью какой-то дрянью, а глазки на блестящем шлеме так же безучастно обшаривали улицу, словно не имели никакого отношения к дезактивации, и пора было уносить ноги, потому что воняло отвратительно, и Он, уткнувшись в колючий воротник шинели, чувствовал, как голова идет кругом.

И тут у Полорогого время кончилось, и он стал меняться. Вначале, как свечка, оплыла фигура, плечи сделались покатыми, узкими, ноги вросли в землю, и на них появилась платформа, шлем изменился последним, а глазки переместились вперед, и даже появилась какая-никакая одежда.

Ему всякий раз было даже интересно, во что Монстр оденется в очередной раз.

Этот оделся в зеленый клетчатый пиджак и коротковатые брюки, а на ногах возникли башмаки на толстой скороходовской подошве. Если бы не платформа, его вполне можно было принять за человека. Первое время издали Он так и ловился на таких манекенах и даже радовался – не один, не один.

Правда, если быть точным, ему теперь казалось, что иногда встречаются Монстры и без платформы, которые перемещались на своих двоих не хуже людей.

Ладно, подумал Он, черт с ними, сейчас я этого угроблю, а там видно будет.

Он уже держал его на мушке. Он даже не помнил, как положил мушкет на подоконник и взвел курок. Чтобы выстрелить, надо было только навести рубиновый зайчик, а дальше ничего не делать, только подумать, просто подумать – и все, и больше ничего не делать.

Подумать, а потом уносить ноги – все что от тебя требуется. Подумать и уносить. Так что ты тоже робот, не хуже и не лучше, чем они. Нет, все же чуть-чуть лучше, потому что до сих пор жив. Он подозревал, что кто-то заинтересован в методическом и планомерном уничтожении манекенов точно так же, как Он в сохранении своей жизни.

И тут этот в зеленом костюмчике постоял, постоял и пошел дробить фасад. Вначале вошел в витрину, так что дождем посыпались осколки, прошелся внутри, громя прилавки, потом разбил центральную дверь и остановился, уставившись налево. И Он понял, что оттуда движется его напарник и что сейчас они еще раз пороятся, но уже надолго, и тогда с ними уже ничего нельзя будет сделать. И уже готов был выстрелить, как сквозь крестик прицела увидел, что с Наемником творится что-то непонятное, – слишком странное действо, чтобы рассматривать его в окуляр. Наемник горел – почти бесцветным пламенем, которое вяло колыхалось черной траурной бахромой и опаляло сонную, никлую листву деревьев. И все это походило на одну из тех кинолент, где люди в таких ситуациях, помимо воли, бежали, падали и катались от боли, чтобы по-человечески замолкнуть через минуту-две. Но у Наемника была, отнюдь, не человеческая реакция. Впрочем, замереть он замер и даже перестал оглядываться, словно его парализовало.

И кто-то сверху злорадно и гулко хихикнул раз, другой и выругался, длинно и изящно и даже чуть-чуть забыто, но по-родному, по-привычному, по-человечески.

«Идиот!» – решил Он, наблюдая, как Наемник, расставив руки, стоит в гудящем пламени, а заросшее лицо сверху скалится на эту картину.

Потом пламя, не уменьшаясь и не меняясь, словно отошло, отделилось, опало, и Наемник уже роился в своем зеленоватом костюмчике, и тому, в окне, наверное, было не до смеха, потому что мгновение – и Полорогие уже не то чтобы оправились от неожиданности, а просто вцепились в это окно всеми своими датчиками и пушками и еще всем тем, что у них там было, и ждать развязки было бессмысленно, глупо; и Он, подхватив неудобный Громобой, кашляя, задыхаясь и твердя: «К чертям собачьим!», отполз, перешагнул через трещину, прыгнул в окно и побежал, а позади рвалось, гремело, рушились стены, и все было ясно без слов.

Он уже миновал узкий дворик, нырнув под темные своды, пробежал гулкими институтскими коридорами. Он уже проскользнул в спортивный магазин с большими витринами и собрался пересечь соседнюю улицу, когда услышал шаги. Он всегда узнавал Наемников по шагам. Но эти оказались еще и пижонами – сапоги их скрипели за целый квартал, и вылили Наемники себе за шиворот по пузырьку тройного одеколона, чтобы перебить запах казармы, и разило от них на километр.

А когда они приблизились, Он понял, что воняло еще и дешевым вином.

Были они в форме жандармов с имитацией личного оружия, которое, Он знал, не то что не стреляло, но даже не могло быть вынутым, потому что было сделано единым целым с кобурой.

И вынырнули из-за угла как по команде – слитно и четко, и походили на восковые куклы с неподвижными лицами, и даже складки на одежде у обоих сгибались совершенно одинаково, а фуражки с высокой тульей надвинуты были на самые глаза, так что блестели одни кокарды и лаковые черные козырьки.

Он ждал, когда они приблизятся, держа Громобой на бедре, потому что ружье было тяжелым и с плеча стрелять было неудобно.

Наемники разговаривали:

– Джейн сегодня обворожительна, и Стелли тоже…

– Карлос от нее без ума...

– Его жена не даст развода – она католичка...

– А ему и не нужен развод!

– Не доверяю я всем этим религиям...

Потом один из них пнул что-то на тротуаре, и Он увидел, как по брусчатке скользит и крутится его Громобой – именно его, а не чей-либо другой, и приклад разлетается в щепки от удара о камни.

И с этой минуты его охватилo отупение – безотчетное, паническое, и Он ничего не успел сделать, а только стоял и смотрел, как приклад Громобоя раскалывается на части. Просто раскалывается – беззвучно, сам по себе, словно по другую сторону экрана. И ты не можешь оторвать глаз от завораживающего зрелища и не имеешь к нему никакого отношения – не сейчас и не впредь, словно тебя пригласили посмотреть, как это бывает в таких случаях, и ты обомлел, потому что не подготовлен, потому что такое тебе и не снилось, хотя ты прокручиваешь в голове разные варианты неожиданностей, но, оказывается, только не подобные, и не те, которые можно представить, и все равно тебя застают врасплох, потому что ты раб земных стереотипов, идей и самого себя, потому что мир гораздо шире и глубже, а ты плаваешь поверху и не подозреваешь о его свойствах, потому что, чтобы нырнуть, нужен толчок, а ты его не получаешь.

Кажется, Он впал в прострацию – рухнул на четвереньки, все еще чувствуя в руках и бедром тяжесть ружья, и распластался, страстно желая одного, – сделаться как можно незаметнее и ни о чем не думать, пока те дефилируют мимо, дыша винными парами.

Единственное, что ему мешало превратиться в невидимку – была шинель – слишком колючая в воротнике и слишком жесткая на лопатках, чтобы избавиться от самого себя.

Все, конец, мелькнуло у него.

– Музейный трофей, – произнес жандарм, – их здесь много накидано из политехнического музея.

– Оружие сиволапых, – согласился другой и презрительно хмыкнул.

– Карлос собирает – раритеты. Надо ему предложить, – и нагнулся.

– Что это за история со статуей богини Сохмет-Мут? – спросил один из них, заглядывая сквозь мутное стекло внутрь магазина.

– Два раза мы увозили ее, на третий раз она искалечила Боба.

– Свежо предание, но верится с трудом... – напарник перестал разглядывать торговый зал.

– Кто же знал, что они оживают...

– Боб виноват сам, – менторски заявил напарник. – Не надо вести себя панибратски. Все-таки девятнадцатая династия, египетский вариант, – и потер витрину. – Ничего не видно. А!.. черт, порезался...

Он лежал, вжимаясь в холодный бетон, и чувствовал себя ничтожным и беззащитным.

– Есть приказ подвергнуть ее бихевиоризации, – сказал жандарм.

– ... лучше бы методу MMPI – пока она никому не мешает, – возразил тот, который пододвинул Громобой к бордюру.

– ... если не считать третьей роты, – снисходительно пояснил жандарм, обсасывая палец. – Поговаривают, что оба раза они сами выкрадывали ее – что поделаешь, полковая дама...

– Да, с женщинами здесь туго, – согласился тот, который был чуть-чуть сентиментален, и ребром ладони проверил положение козырька фуражки относительно носа.

– Не то слово – хоть караул кричи...

– Ну, кричать, положим, можно и наедине с собой... ой-ля-ля...

– Куда денешься... – понимающе кивнул однокорытник. – Пустыня...

– Со следующей сменой привезут публичный дом... – мечтательно произнес один из них.

И они сально засмеялись, распространяя вокруг себя запах ваксы и кислого вина.

– Когда все смешивается, жизнь приобретает черты гротеска... даже инстинкты имеют странный привкус желания извращенности, словно ты маньяк в третьем поколении.

– Точка линзы всегда что-то меняет в твоей жизни, – согласился Наемник. – У прошлой команды были галлюциногенные видения... будто бы...

– ... у салаг вечно что-нибудь случается, им даже карантин не помогает, им вообще ничего не помогает... кроме девок!..

– ... будто бы в ларариях маски разговаривают и советуются, кому заступать на дежурство... будто бы...

– ... меньше пить надо! лакают без меры...

– ... будто бы порт Цирцеи уже не порт, а дыра...

– ... нашли чему удивляться, лучше бы устав зубрили!

– ... будто бы после пятой высадки все обрывается и не отрастает...

– ... меньше верь слухам!

– ... будто бы им заранее известны наши ежедневные кодовые таблицы... будто бы...

– ... а вот это попахивает трибуналом! – заключил напарник.

– Если бы только так – не мудрствуя лукаво. Но ни у кого нет опыта. Мы просто живем все вместе, едим из одного котла, спим в одном бараке, а потом один из нас не возвращается, просто не возвращается. И никто не знает, что с ним случилось – просто не возвращается, и все... и при чем здесь трибунал?

– Знаю я эти тайны, – оборвал его компаньон, – не верю, ни на каплю! Не обязан верить. Сказки штабных бумагомарателей. Наслышался досыта. Во! – И черканул рукой по шее. – Лучше бы стратегией занимались и снабжением, а то ни черта нет – ни приличных базук, ни жратвы нормальной. А пугать они мастаки! Как же! Начальство!

– Все-таки кто-то пропадает!

– Может, они напиваются до бесчувствия, а потом ломают себе шеи в каком-нибудь колодце. А может, где-то здесь есть тайный притон и настоящие риферы! А? – он расхохотался. – Нет, дорогой мой, это гарнизонная жизнь сводит нас с ума – оторванность от материка и одиночество. Так ведь?!

– Кто-то должен ведь этим заниматься, – вздохнул напарник. – Долг превыше всего.

– Ты еще расскажи о долге! Почему-то за чужой счет! Положить на твои заслуги и ранения!..

– Не один ты такой.

– После Лисао мне давно положено плевать в потолок. Лежать – и плевать. И никто не смеет сказать, что я трус. Никто! Потому что ни у кого нет такого права, кроме ветеранов – плевать в потолок. Разве я не прав?

– Плевать – твоя заслуга, – согласился другой. – Мы все имеем право плевать, но тянем одну лямку, даже если у тебя золотой контракт и ты не обязан гоняться за полоумными в этих развалинах...

– ... резервисты спят и видят, когда можно будет удрать из колонии, а малолетки только через полгода начинают соображать, что к чему. Одним штрафникам и таким, как мы с тобой, море по колено.

– Ничего не поделаешь, такова жизнь, – философски заметил напарник и перекрестился. – Можно подать рапорт о переводе в Артена Вольсков...

– Поменяешь город на жизнь в кабанах  да еще с горными волками и будешь носить форму егеря, а это на двести монет меньше. Устраивает?

А потом Он увидел ноги. Две ноги в голубоватых джинсах, вытертых до белизны на коленях. И торчали эти ноги перед самым его носом. Он даже закрыл глаза, чтобы немного передохнуть, – до того эти джинсы смотрелись знакомо-буднично, как дымящаяся сигарета или рюмка водки, а когда открыл, его уже била дрожь.

Но это была всего лишь женщина.

– Привет, – сказала она, помахивая сумкой, – чего ты здесь прячешься?

Монстры и Наемники не могли разговаривать. Это было азбучной истиной, аксиомой, стоп кадром, разбитым хронометром. Те, которые протопали за угол, еще не уложились у него в голове.

– Да вот... – Он мотнул головой на уходящий патруль, чувствуя в себе пустоту и легкий звон.

Он так отвык говорить с кем-либо, кроме пса, что не узнал собственного голоса.

– А... – произнесла она разочарованно, заглядывая над ним в пролом витрины. – Эти? Пучеглазые?

Чтобы разглядеть что-то, ей пришлось приподняться на цыпочках, и Он вспомнил, что она всегда была небольшого роста.

– Откуда ты взялась? – спросил Он, все еще испытывая чувство, словно разговаривает сам с собой, как будто звук от звука отделен мгновениями, минутами, часами.

– Вышла за хлебом... – ответила она, откровенно кокетничая с ним.

Над городом снова стояла тишина – гробовая, вечная.

– Я два дня за тобой хожу...

– Неужели?.. – Он даже не удивился. Внутри у него все тряслось.

– Случайная встреча, – пояснила она и улыбнулась.

– Лотерея, – уточнил Он, – аллегри... на итальянский манер.

Теперь можно было встать. Его слегка мутило, и Он прислонился к колонне.

Она легкомысленно вертела головой.

– Где ж здесь хлеб? – спросил Он, потому что надо было что-то спросить, а не стоять и не пялиться на то, на что обычно взираешь издали через прорезь прицела.

– В угловом, но баночный, ужасно дорогой...

Он уже оправился. Он уже чувствовал себя сносно, и к горлу не подкатывал тошнотворный комок.

– Ты Стелли? – глупо спросил Он, выглядывая наружу.

Улица была пуста. Даже в конце ее, там, где между троллейбусами обычно серебрился асфальт и легкие тени, похожие на июльский мираж, искажали перспективу, теперь ясно и четко виднелись дома. Правда, это все равно еще ничего не значило. Можно было пойти туда и влипнуть в какую-нибудь историю. Можно было пойти, но Он не пойдет. Он и так уже влип и, кажется, по уши. Но правильнее сейчас об этом не думать, а смотреть на себя словно со стороны и излишне не драматизировать ситуацию.

– Нет, я не Стелли, – она задержала на нем удивленный взгляд. – Я Дануте. Неужели не помнишь?

Он промычал что-то нечленораздельное и решил, что пока она говорит, ничего страшного не должно случиться.

– Дануте, у которой квартира, как газетный киоск, – пояснила она.

– Конечно, помню, – Он оторвался от колонны и сделал шаг к двери. Он едва не добавил: «Но только не в этом городе».

Громобой по-прежнему лежал на мостовой.

– Хорошее было лето... – напомнила она, устремляясь следом.

Он поймал себя на том, что боится ее близости.

«Бух-х-х!.. Бух-х-х!..» – привычно рушились балконы. Звуки словно тонули в глубоком омуте.

– Лучше не бывает, – согласился Он и остановился – его снова начало мутить, и стены, и противоположная сторона улицы с редкими пучками жесткой травы в камнях стали покачиваться и слегка вращаться, как гадальное блюдце, – так что моментами Он испытывал ощущение, словно теряет опору под ногами.

– ... и та щука, жувье, которую ты чуть-чуть не вытащил...

Он промолчал. Он представил себя тростником, который больше молчит и слушает.

Она выжидательно смотрела на него.

Если бы Он начал вспоминать, было бы еще хуже. Это было бы все равно, что признать ее человеком, женщиной, с которой ты спал – пусть даже не здесь и не в этой жизни, – если ей так хочется.

– Не помню, – сказал Он и двинулся дальше.

Он еще не убивал женщин-манекенов. Они просто не попадались ему. Правда, Он слышал, что порой они появляются и бродят в одиночестве по городу, и даже Наемники не имеют над ними власти.

Она молча изучала его лицо.

– Я должна что-то сказать тебе... – начала она.

– Не надо, – попросил Он.

Там, где Он рос, над галечной отмелью, посвистывал только ветер и еще переливалась вода по скалистому ложу, – но все равно это был покой.

– Почему? – удивленно спросила она. – Может быть, ты не узнаешь меня.

Как Он мог ей объяснить, что ничему не верит, что верить в его положении – такая же большая роскошь, как и свежее постельное белье, или кусок хлеба в ее сумке, или бездумная, раскованная походка.

– Не надо, и все!

Как Он мог объяснить, что разбитая чашка никогда не принимает первоначальный вид, что случайно брошенное слово способно увести в другой лабиринт, что сам Он давно пугается собственных мыслей, потому что они иногда срабатывают как детонаторы будущего.

– Постой же! Ты не осознал! – Она протягивала руки.

Как объяснить, что Он только сейчас начал кое-что понимать, да и то, как первоклассник – ощупью и болезненными шишками.

Он почти добрался до цели.

Господи, если она скажет, что я должен сейчас тут же умереть, я умру. Я просто не смогу противостоять ее голосу и уговорам. 

– Но я просто обязана, – сказала она, – иначе... иначе... – она схватила его за кисть.

Он вздрогнул, как от тока. Бог мой, у нее была даже теплая кожа.

– ... я так долго помнила тебя... – добавила она, сжимая пальцы.

Все равно я ничему не верю, подумал Он и вцепился в дверную ручку.

– Мне пора... – признался Он.

Он не мог смотреть ей в глаза. Он уже перестал быть тростником и видел в ней одну лишь несоизмеримость того протяжения, откуда наблюдал, с тем хаосом, в котором жил и к которому привык. Да и была ли это истинная жизнь, Он не знал.

– Куда ты пойдешь? – спросила она, – ты пойдешь туда? – и махнула вслед жандармам.

– Мне надо взять ружье, – сказал Он, не смея поднять взгляда.

– Чтобы кого-то убить?

Она ему смутно кого-то напоминала.

– Я вернусь, – сказал Он, борясь с собой.

У нее было слишком безучастное лицо, чтобы принять ложь – Он едва не чертыхнулся.

– А как же я? – спросила она, – одна в чужом городе...

Он скомкал себя. Он знал, что будет комкать до тех пор, пока она рядом – так было всегда, даже много лет назад, так много, что и не стоило считать, чтобы не ломать голову. С возрастом в любовных делах тебя интересует не процесс, а чувства, подумал Он.

Он открыл дверь и шагнул на тротуар, как на скользкий лед.

Я не должен верить, твердил Он себе, я не должен верить... Все это ложь... ложь...

Внизу, между троллейбусами по-прежнему было пусто и ясно, словно дорога была свободной.

– Не беги... – попросила она.

– Я и не бегу, – сказал Он, – я убегаю, – и закрыл глаза.

– Ты всегда был немного лгуном, – вздохнула она рядом.

– Разве я тебя когда-нибудь обманывал? – спросил Он только, чтобы не молчать.

Лично его обман, цель лежали у бордюра.

– Ты обманывал многих других, – улыбнулась она.

– Да, – сознался Он, – обманывал, но это был акт отчаяния, акт защиты.

– Нельзя искать оправдание собственной слабости, – высказалась она.

– Неужели целостность – это слабость?

– Нет, но отсутствие ее – да.

– Под каким я номером?! – закричал Он, – под каким?! – И схватил Громобой.

Теперь Он был воином – непобедимым, всевидящим.

Он сидел, опираясь спиной о камни, и с такой силой сжимал приклад, словно это была спасительная соломинка.

Я не чувствовал ее, как других женщин, понял Он, я не чувствовал ее до того, как она дотронулась, я вообще ничего не почувствовал, словно... словно... Он не нашел сравнения. Чтобы это значило?

– Пожалуйста… – попросила она, – уйдем отсюда...

– Под каким я номером? – снова спросил Он.

И потом, это не ее глаза. В них чего-то нет, отсутствует, словно она не обременена ничем, словно, кроме ежесекундного, ежеминутного, ничего нет – совсем ничего, а есть только беспрестанно формирующееся на твою реакцию и мысли нечто, о чем ты только подозреваешь или к чему подбираешься годами, собирая по крохам то необъяснимое, из чего сложен или должен быть сложен этот мир и, в конце концов, – и ты сам.

– Обычная фобия, – словно объясняя кому-то другому, произнесла она. – Нервный срыв. Не надо бояться. – Она склонилась, как над маленьким ребенком.

Ему хотелось плакать.

– Да, я боюсь! – выкрикнул Он, – но бояться не так страшно, если... если... если ты одиночка и тебя не связывает ответственность за других!

Он чувствовал, что раздваивается, сходит с ума.

– Твоя боязнь – всего лишь защитная реакция.

– Это мне уже объясняли, – зло возразил Он.

Он был на грани истерики.

– Из тебя убегает много энергии, – сказала она, – через анахата.

– Не морочь мне голову, – ответил Он, – ты действуешь, как начинающая цыганка.

– У тебя могут быть сложности со здоровьем, – пояснила она.

– Ну что же дальше?! – снова крикнул Он. – Что же?

Ему так хотелось, чтобы она начала свое превращение. У него всегда будет доля секунды, чтобы выстрелить. Он успеет нажать на курок прежде, чем она оденется в непроницаемый панцирь.

– Ты ничего не понимаешь, – произнесла она, быть может, чересчур отчаянно для самой себя.

– Отчего же? – спросил Он, приобретая уверенность оттого, что Громобой был у него в руках.

– Оттого, что ты сердишься. Ты всегда был чуть-чуть таким.

– Каким?

Он не хотел сдаваться.

– Чуть-чуть сам по себе, не от мира сего.

– Ну и что, вашему брату это нравилось.

– Не говори пошлостей, – сказала она так, словно в этот момент подпиливала ногти. – В данный момент мы говорим о другом.

«Бух-х-х!... бух-х-х!..» – за площадью рушились балконы.

– Ты просто так сделан, – пояснила она.

– Да, я знаю... догадываюсь...

– Когда-нибудь ты сам поймешь, – добавила она, поправляя сумку на плече.

В ней всегда было достаточно невозмутимости. Это отличало ее от всех других женщин.

– Когда-нибудь... – согласился Он, – но не сейчас.

– Ты великий спорщик, – укорила она. – Разве тебя не волнует новое?

– Не знаю, – ответил Он. – У меня здесь дело...

– Знаю я все твои дела, – возразила она, улыбаясь. – Если бы они были немного попроще...

Теперь она так была похожа на себя – на лето, на песок, на гадальные карты.

– Это мой последний шанс, – сказал Он и открыл глаза.

Она уже стояла в конце улицы. Рубиновый зайчик плясал у нее между лопаток, словно нарисованный, – все-таки Он кое-чему научился, гоняясь за Полорогими.

Она уходила – совсем, как в другой, наверное, прошлой жизни – или как там это называется.

– Не имеет значения... – сказала она тихо.

– Не имеет, – согласился Он.

– Я хочу помочь тебе, – добавила она.

– В чем? – удивился Он.

– В приобщенности...

– Я не знаю, что это такое.

Фигура у нее была первоклассной, и Он вспомнил, что в юности она была гимнасткой.

– Нелепо... – сказала она, – все нелепо... приходится уговаривать...

– В чем моя вина? – спросил Он.

– Я хожу за тобой вторые сутки...

Он уже не был и воином – Он вообще никем не был. Он даже не мог ничему противиться.

– ... а ты ничего не замечаешь, кроме страха...

Все-таки прибалтийский акцент ей шел, и когда-то ему очень нравился.

– Я уже привык, – ответил Он, – насколько это возможно...

– Ты самый упрямый, – сказала она.

Он почувствовал, что самодовольно улыбается.

– ... самый умный и самый... самый... дурной!

– Ну и пусть, – сказал Он.

– Надо быть, как это... годным, что ли

– Приспособленным? – спросил Он.

– Да, – сказала она.

– Я готов, – ответил Он.

– Это так просто... – вздохнула она не очень уверенно.

– Что я должен делать? – спросил Он.

Уже в самом вопросе таилась опасность слабости.

– Ничего, только верить.

– Во что? Кому?

– Тупица, – сказала она с тем выдохом в голосе, который всегда извиняет женщин еще до того, как фраза закончена, – я не смогу тебе помочь ни при каких обстоятельствах!

– У меня такое ощущение, словно меня вербуют в иностранный легион, – признался Он.

– На маковку планеты, – с иронией пояснила она.

– Мне и здесь хорошо, – парировал Он.

– Жалкое человеческое чванство, – она отвернулась, – словно ничего лучше не бывает...

– Просто не вижу смысла, – Он попытался смягчить ситуацию.

– Ладно, верю, – призналась она, оборачиваясь, – только без глупостей и, пожалуйста, помолчи.

И у него появилось ощущение, что все это уже было, что картинка существует сама по себе. В данный момент о ней вспомнили, проявили и показали, – как в детском калейдоскопе – камушки упали в случайной комбинации и мозаика сложилась, как связка ассоциаций, как старый сон, как трещина мира; и ничего, совершенно ничего не изменилось – ни в этом чертовом городе, нигде – ни в людях, ни в Монстрах, словно одно существовало независимо от другого, словно, когда ты открываешь глаза, ты должен видеть мир по-новому, а этого не происходит, и тебе жутко от нелепости ситуации, от несопоставимости чувств и реальности, от собственной забывчивости, от потери времени, просто – от обмана, черт побери.

Господи, взмолился Он, так ведь не бывает, не бывает! Теперь уже не бывает!

– Нет, – ответила она, – бывает. Ты сам не замечаешь, но бывает.

– Я всю жизнь стремился к ясности! – выкрикнул Он.

– Да, но ты покорился ей.

Теперь она стояла далеко. Так далеко, что Он даже не различал лица.

– Что же мне делать? – спросил Он.

– Хоть немного сомневаться, – ответила она. – Рассудок сковывает тебя...

– Но я только этим и занимался, до того, как вы пришли...

– Я не знаю, о чем ты говоришь. Я живу здесь сто лет, целую жизнь...

Он хотел крикнуть ей, что не верит, что если ты навидался всякого и невсякого, ты просто не можешь верить – даже тем женщинам, которых когда-то любил, что тех, кто верил, давно нет в этих разваливающихся городах со сбесившимися Сиренами и Наемниками, что ты, быть может, единственный человек, который остался, не считая того сумасшедшего, который сегодня пытался сжечь Монстра, – уж он-то не сомневался до самого последнего момента.

А потом Он подумал, что пока жив хоть один человек, вряд ли здесь у Наемников что-то получится.

– Подожди! – крикнул Он, – я пойду с тобой?

– Ты забыл ружье, – сказала она, когда Он приблизился.

В ее фразе сквозило торжество.

– Оно мне ни к чему, – ответил Он, как примерный ученик.

Сомнения оставили его, и Он был смел до безумия.

– Ты делаешь успехи, – она засмеялась. – Я горжусь тобой. У тебя куча талантов.

Если что-то и случится, то без предупреждения, решил Он, я и так нарушил все заповеди. Я слишком рискую.

– Не напрягайся, – сказала она. – Все просто.

У него было такое ощущение, словно Он лег на операционный стол.

– Подумаешь, – сказала она, – невидаль, – и повела перед его лицом руками, – паутина, дай сдую.

В следующее мгновение все изменилось – его шатало, как пьяного. Единственное, что Он успел заметить – была или не была – тень – легкая, быстрая, как взмах веера, или взгляд издали, или мыльный водопад, или воздушная яма в самолете, и цвета города изменились, взорвались тысячами оттенков и били в глаза.

Он упал.

– Терпи, – сказала она, – дальше будет легче.

– П-подожди-и-и... ты не даешь мне собраться... – его трясло, мысли рассыпались, как пепел костра.

– Не надо думать, – сказала она. – Меняется только степень зависимости сознания.

Она была очень уверена в себе.

Он боролся – с самим собой и с неимоверной тяжестью. Даже камни под ним стали пластилиновыми и выдавливались из земли.

– Так ничего не выйдет, – сказала она, – не упрямься.

Он вдруг что-то вспомнил.

– Ве-дь-дь...

– Что, что? – она наклонилась к нему.

– Ведьма... – выдохнул Он и поднял голову.

Он снова полагался только на себя и больше ни на кого.

– Ты действительно слишком груб, – заметила она с укоризной.

Он тайком оглянулся – Громобой лежал там, на мостовой, и колкая тень старика-Падамелона, раскрашенная под арлекина, висела над ним, как укор, как угрызения совести.

Я не предам тебя, сказал Он, я не предам никого из людей. Слышишь!!!

Двигайся!!! закричал Падамелон, не давай себя запутать.

– Мне надо вернуться, – сказал Он, опираясь на руки и не веря в действенность своих слов.

Она засмеялась и покачала головой.

– Мне надо вернуться, – повторил Он, – если я не вернусь, то все только проиграют, и ты тоже.

– Люди ошибаются, – терпеливо сказала она, – исключений нет.

– Мне надо вернуться, – с тупым упорством произнес Он. – Я не знаю, почему, но мне надо вернуться.

– Разве ты бросишь меня? – спросила она, и в ее голосе проскользнула тревога. – Мы прошли только четверть пути.

– Да, – прошептал Он.

Громче! закричал Падамелон.

– Да!

Еще громче!!!

– Да!!! – закричал Он и вскочил, уже зная, что не добежит, что Он, такой хитрый и тертый, попался – глупо и безнадежно, и умирать лучше, когда ты борешься, а не тихо и сонно в постели с грелкой под боком.

А позади, как в кошмаре, нарастал грохот и лязг, и у него не было даже мгновения, чтобы оглянуться, и когда Он прыгнул в отчаянии и вцепился в Громобой, что-то огромное и холодное, схватив за ноги, швырнуло об землю, и, падая, и раз за разом переворачиваясь на брусчатке, Он видел, как его тело превращается в месиво костей и мяса.

 

2.

...Собственно, если не останавливать время, то история продолжится независимо от желаний, даже если ты не хочешь, даже если кто-то опровергает, даже если предположить чисто гипотетически – я ведь совсем не собираюсь летать бездумно, наличие реального Абсолюта или его Суверена, или еще кого-либо Повыше, пусть завуалированного под черта или кочергу – что не меняет сути дела. Мне бы лично хотелось остаться независимой единицей и не дрожать над каждым куском мысли, как скряга над мешком золота. Я насчитал целых три проникновения. Зачем они мне?..

Через мгновение Он стоял в магазине и ждал, когда холеные и сытые Наемники приблизятся, чтобы взглянуть, какие они вблизи и как будут умирать и что они, вообще, представляют собой в эти секунды и способны ли представлять.

А они вышагивали в своих коротковатых бушлатах цвета хаки и брюках, заправленных в черные высокие краги с множеством дырок и шнурков; и кепки с зелеными козырьками торчали над одинаково задранными носами. В общем, они были неплохими ребятами – со свежими лицами и здоровыми желудками.

Таких даже убивать жаль, подумал Он, не то что тех, изъеденных страстями.

Когда они приблизились, она сказала:

– Не играй судьбою...

– Пусть что-нибудь произнесут, – сказал Он, держа Громобой на плече, – мне интересно...

Периферийным зрением она воспринималась как желто-голубое облако.

– Глупая фора, – заметила она нервно.

Но ему почему-то захотелось попробовать.

– Ты думаешь, я промажу? – возразил Он.

Ему не хотелось ссориться.

– Не давай им лишнего шанса, – она поменяла цвет и стала совсем блеклой.

– Я хочу увидеть их лица, – пояснил Он, по-прежнему не оборачиваясь на ее слова.

– Не давай им шанса, – еще раз предупредила она.

Он промолчал.

– Ты ошибешься, – сказала она.

Ну и пусть, упрямо подумал Он.

– Ты ошибешься!! – повторила она.

– Какая разница, – возразил Он.

– Ты ошибешься!!! – крикнула она.

Но Он не ошибся.

– По-моему, нас напоили какой-то гадостью, – сказал тот, что двигался по краю тротуара.

– Обыкновенная мадера из тухлой бочки, – ответил напарник.

– Я уже три раза сидел в туалете. Может, они подсыпали стрихнина?

– У тебя просто слабый желудок.

– Может быть, у меня и все остальное слабое?

– Нет, все остальное у тебя гипертрофированно до невероятных размеров, – захохотал напарник, – недаром Сохмет-Мут стонет каждый вечер...

– Когда-нибудь за такие шутки я выбью тебе все зубы! – сказал, сжимая кулаки, тот, кто двигался по краю тротуара.

– Стреляй, что же ты! – прошептала она, розовея.

Когда-то так же страстно она шептала нежности.

А Он стоял и смотрел, как они приближаются, и не мог ничего сделать, – словно в нем что-то заело, сломалось, и в голове не было ни одной мысли.

– Зря ты кипятишься, – тоном доки произнес другой, – подумаешь, какая-то девственница-деревяшка.

– Что ты во всем этом понимаешь! – вспылил Наемник, – для тебя, разумеется, приятнее девки из заведения мамы-Розы. А может, тебя интересует что-нибудь иное, недаром у тебя словно шило в одном месте.

– ... конечно, я все понимаю... – продолжал дразнить тот, кто казался смелее, – формы у нее безупречные, есть, куда приложиться... Ты бы женился на аборигенше-фермерше, что ли. У них, как у всех, имеется кое-что...

– Вольф, я тебя предупреждаю!..

– Не смеши меня, на что ты способен?! А? Ты же не хочешь однажды получить пулю в лоб?

– Капрал? Ты?.. ты!.. Что ты знаешь о нем?

– Отпусти меня. Ты всегда был маменькиным сынком. Небось, провожала и забирала из школы?

– Мне не нравятся твои намеки!

– А я не намекаю. Какие, к черту, намеки. Я говорю прямо, – похоже, у вас был один предмет обожания...

– Заткнись! Карлос был женат!

– У каждой медали есть оборотная сторона...

– Говори, что ты знаешь о нем?

– Что я могу знать – примерный служака...

– Смени пластинку!

– Я и говорю...

– Похоже, ты все подстроил?!

– Я ни при чем...

– Куда же он делся?

– От него остались только обгоревшие сапоги... Но это секретная информация. Еще счастье, что остались, вдове на память. Ха-ха... Весело. А? Дикая страна. Дикие нравы.

– Чего ты ждешь?! – почти кричала она.

Теперь она снова была Данутой или, вернее, той женщиной, которую Он знал или думал, что знал.

– Разделайся с ними!

– Я не могу, – сказал Он. – Просто не могу.

– Чего ты не можешь?!

– У них такие человеческие лица...

– Твой Карлос – дерьмо. Он даже не мог удержаться, чтобы не влезть в говно.

– Он спас тебе жизнь! Может, ты сам убежал от Стрелка со сломанной щиколоткой?

– Карлос – дерьмо! Ты же не хочешь, чтобы я доказывал тебе это?

– Рано или поздно Стрелка поймают, и тогда всему конец.

– Появится новый. Борьба с ними похожа на ветряные мельницы...

– Карлос не был наивным, он был героем!

– Я помню, все его штучки с тумбочками, когда мыльница должна лежать от края на толщину пальца, а скребок должен быть раскручен и разложен в определенной последовательности. А если обнаруживалось что-то иное, кроме Библии, – трое суток карцера и чистка клозетов. Презерватив или карты для него были святотатством. Он был трезвенником и кастратом. Он вообще ни на что не годился, кроме исполнения приказов, твой Карлос. Так что же теперь, памятник ему поставить – погиб при исполнении долга черт знает где и черт знает за что. А?

– Это не наше дело.

– А чье? – спросил жандарм.

– Все же он тебя спас... – вяло возразил другой.

– Он решил, что все лавры принадлежат ему одному, и только он может выследить Стрелка. Он насмотрелся боевиков больше, чем надо. Но супермена из него не вышло. Стрелок слишком опасен, чтобы ломать голову в одиночку.

– Ему просто нужен был отпуск, – возразил другой, – отпуск домой, и все.

– ... под подол жене. Он был таким же маменькиным сынком, как и ты, и сукиным сыном к тому же.

– Нет, ему нужен был только отпуск, – упрямо произнес другой.

– В любом случае он устроился неплохо.

– Ну что же ты, ну что же?.. – скулила она у него за спиной.

– По-моему, мы не одни, – встревожился тот, который пошутил о мадере.

В этот момент Он положил палец на курок.

– Брось свои штучки, – зло произнес напарник, – это плохо кончится.

Курок был тугим – Он тянул изо всех сил.

– У меня плохое предчувствие... – сказал тот, первый, уже чуть-чуть уступчиво.

Он слился с ружьем, стал его продолжением, перстом, пулей.

– Думаешь, Стрелок? – ехидно спросил напарник.

Сложно было представить их мертвыми.

– Чихал я на Стрелка. Вот твоя мамочка...

Палец свело от боли.

– Вольф, – начал другой, – поцелуй меня в задницу, ты ведь знаешь, я ничего не боюсь... – и вдруг. – Мы попались!!!

– Молчи, дурак! – закричал жандарм и бросился вперед.

И тогда Он выстрелил – почти вслепую, потому что рубиновый зайчик пропал, и пришлось целиться вдоль ствола.

Выстрелил, и в стекле возникло оплавленное отверстие с вывернутыми наружу краями и разлетающимися каплями. А те двое снаружи застыли с разинутыми ртами и стали падать, как оловянные солдатики, – один на тротуар, другой – на витрину магазина. Потом фигуры странно исказились. Он сразу не понял – в чем. Потеряли объемность, сделались, словно вырезанными из бумаги, и стали втягиваться в то, что образовалось и крутилось между ними – в то, что Он всегда наблюдал издали, но никогда вблизи, – розовый, пульсирующий шар. Вначале втянулись туловища и головы, потом мелькнули краги с болтающимися шнурками. И шар словно выпустил воздух – сжался, сколлапсировался, стал рубиновой вспышкой – совершенно не в масштабе улицы и домов, и беззвучно пропал, растаял, испарился.

– Вот как это бывает, – произнесла она изумленно. – Я и не знала.

– Падамелон не зря сидел в подвале, – согласился Он и похлопал по стволу.

– Да, – сказала она, – теперь я понимаю...

– Нам здорово повезло, – облегченно сказал Он. – Могло быть и хуже.

 

***

Листья шуршали под ногами, как забытые желания. Он давно не помнил с собой никого рядом, и теперь ему было даже немного приятно.

– Не беги так быстро, – попросила она.

– Я и не бегу, я убегаю, – пошутил Он.

Вдали, под косогором, виднелись река и мост через нее.

– Я еще не была здесь, – сказала она и остановилась.

– Теперь недалеко, – сказал Он, беспокойно оглядываясь.

Место было открытое и просматривалось ото всюду.

– Куда мы спешим? – спросила она, повязывая лоб цветной лентой. Волосы на затылке собрались в полукольцо, и она стала напоминать подростка.

– Нам надо спрятаться, – пояснил Он, – хотя бы до завтрашнего дня.

Зачем Он лгал. Если бы Он мог понять.

– От кого? – спросила она.

– От самих себя, – сказал Он.

Он не мог ей ничего рассказывать. Она и так знала больше его.

Они миновали стадион, открытый бассейн, какие-то здания с высокими колоннами и снова попали в парк. Дорожки уже совсем заросли, и под ногами с сухим, пистолетным треском ломались узловатые ветки.

– Мне совсем не хочется прятаться, – призналась она.

– Мне тоже, – согласился Он.

Город теперь спасал. Он казался единственным, что осталось ему как отдушина, как надежда, как реальность. Это была зацепка – уцелевший якорь.

Надо успеть, думал Он, пока я не совсем спятил, пока они меня окончательно не сбили с толка, пока я не лишился ясности мышления.

– А вдруг это тоже иллюзия? – спросила она.

– Тогда я пас, – сказал Он, поправляя на плече тяжелый Громобой, – проиграл по всем статьям. Тогда мне придется убираться. – Он чувствовал, что она испытывает сожаление. – Но у меня есть еще пес, – добавил Он с облегчением.

– Не ве-рю, – по складам произнесла она.

– Почему? – удивился Он.

– Потому что ты не производишь впечатление неудачника. Ты наперед знаешь, что делать.

Она чего-то от него хотела... может быть, тайного признания в том, о чем сама имела туманное представление.

– Если только мне не мешают, – ответил Он.

– Значит, ты сильнее всех?

– Кого? – удивленно переспросил Он.

Она впервые спросила о Наемниках, и Он насторожился.

– Ну тех, пучеглазых...

– Нет, слабее, всегда слабее, – признался Он.

Это тебе не подземные заводы Мангун-Кале, подумал Он, где ты можешь обвести вокруг пальца дурака-пангина, это тебе вечность, а с нею тягаться не стоит, потому что она видела и не таких ушлых ребят и решала не такие заумные ребусы.

– Но ты увереннее.

– Нет, – покачал Он головой, – и не увереннее.

– Тогда как же? – спросила она.

– Не знаю, – ответил Он.

Он действительно ничего не знал. Он только предположил, что надо действовать так-то и так-то, и действовал, и все всегда сходило с рук, словно ты чувствуешь вину или должен был чувствовать – за весь мир, за то, что ты последний человек в нем, за то, что ты не оправдал надежд, которые сам же и возложил на себя, за то, что ты занимаешься всем чем угодно, но только не главным делом, за то, что уже осень, а ты до сих пор тянет резину, ходит вокруг да около, как кот за мышью, за то, что ты трусишь, наконец.

Конечно, трушу, подумал Он. Но если ты нервами, кожей чувствуешь опасность, если ты ежеминутно, ежесекундно окружен панцирем враждебности, если ты не находишь конкретного врага, трудно решиться на что-то реальное просто так, ни с того ни с сего, потому что ты уже привык, потому что тебе даже нравится так жить, потому что иногда жертвой быть удобно, потому что, наконец, тебя просто приучают к подачке под названием жизнь.

Собственно, ведь для чего-то я здесь. Не сон, не явь, не прошлогодний снег – последний рубикон, через который кто-то не может перепрыгнуть и мается этими хромыми, одноглазыми, ловкими, красивыми, прозрачными и железными. Все-все подталкивают куда-то, вроде бы ненароком, бочком-бочком к пропасти, к преисподней, к утилизации; и все решают только свои проблемы – как бы набить желудок или переспать с женщиной, или сыграть в пинг-понг, и при этом не обжечься на промашке, без ответственности, без последствий, по наименьшему сопротивлению, думая при этом, что они самые правильные и безупречные.

Где-то сзади загрохотало:

«Бух-х-х!.. бух-х-х!..»

Но это всего-навсего рассыпался балкон на гостинице.

– Оказывается, я тебя совершенно не знаю, – произнесла она удивленно, когда они заскочили в магазин, чтобы найти что-нибудь съестное.

– Я тебя тоже, – сказал Он, открывая ящик с консервами.

– Я возьму кофе и шоколад, – сказала она, разглядывая его поверх прилавка с таким интересом, что ему стало немного не по себе.

– И захвати свечки, – попросил Он.

– Ты моя самая большая загадка, – призналась она.

– Почему? – удивился Он.

– Потому что это так и есть. – Кивнула она. – И больше объяснять не имеет смысла, потому что любое объяснение – это ложь, запутывание самой себя, создание иллюзии знания. 

Она жалко улыбнулась. Они никогда не были душевно близки, лишь одно лето, короткое лето связывало их.

 

***

Потом они все время бежали вниз к реке – улочками, вдоль арок и монастырских стен, и сзади все наваливалось-наваливалось страхом, ужасом, потому что вот-вот должны были проснуться Сирены.

По странной закономерности этот район города не был затронут разрушениями, и Наемники появлялись здесь настолько редко, что Он не мог и припомнить, когда видел их последний раз.

– Дальние пещеры глубже, – торопливо сказал Он, когда открывал рассохшуюся дверь, и они проскользнули в молельню, похожую на ларек.

С минуты на минуту должно было загудеть.

– Зачем мы здесь? – спросила она. – Мне страшно.

– Сейчас закричат, – пояснил Он.

– Да, – вспомнила она, – ты не привык.

Вначале они быстро шли, потом бежали. Он наизусть помнил все повороты и ступени.

Он держал ее за руку.

Он знал, что она не существует, – почти не существует. Но теперь не придавал этому значения. Он вообще ничему не придавал значения. Он снова был тростником над галечной отмелью, и прозрачный холодный ручей убегал к соленому заливу. Может быть, это была уступка или сдача позиции на один редут. Но в любом случае Он чувствовал, что на большее не способен, что дальше его что-то не пускает, что Он слишком реалистичен, чтобы броситься, очертя голову, в неизвестность.

– Я знаю, в чем твой секрет, – сказала она, не замедляя шага.

– Разве это что-то значит? – спросил Он как можно равнодушнее и подумал, что она хорошо ориентируется в темноте, даже чересчур хорошо для женщины.

– У тебя хороший щит – ты все время думаешь о прошлом.

Она сама делала его опасным.

– Да, – сознался Он, – в этом мое спасение.

– ... и проигрыш... – добавила она.

Он не стал спорить. Зачем спорить, когда и так все ясно. К тому же под землей Он чувствовал себя не так уверенно, как на поверхности.

Наверху загудело, и с потолка и стен посыпалась пыль.

– Тебе не больно? – спросила она.

– Нет, – ответил Он, зажигая свечи, – здесь не больно. Здесь не бывает больно.

Потом они откидывали тяжелые засовы, открывали одну за другой дубовые двери и входили.

Сирены наверху уже перешли на свистящий шепот. Они искали и никого не могли найти.

Сегодня они зря стараются, у них нет ни единого шанса, подумал Он.

 

***

– Знаешь, я ведь немного другая, – сказала она и шевельнулась у него на плече.

Ее волосы пахли, как у всех земных женщин.

– Я знаю, сейчас это неважно, – ответил Он и поморщился, потому что никогда не любил объяснений.

Они лежали в темноте, и тишина была, как в склепе.

– Я все время, как это? Ввожу тебя за нос.

– Ничего страшного, – великодушно согласился Он и невольно улыбнулся.

На столе догорал огарок, и сквозь прищуренные ресницы Он рассматривал желтоватый нимб вокруг пламени.

– Мне стыдно, – добавила она, – но я не нарочно.

Он чувствовал под шинелью ее ноги с горячей кожей.

– Разве тебе не все равно? – спросила она.

Почти, подумал Он и ответил:

– Не будем усложнять жизнь.

– Не будем, – согласилась она. – Это твоя любимая поговорка. Я знаю, – и шевельнулась, и коленки, острые и хрупкие, уперлись ему в бедро.

Теперь она действительно напомнила его давнишнюю знакомую, возможно, даже хорошую знакомую.

– Я думаю, ты мне не веришь, – сказала она после минутного молчания.

Он попытался пожать плечами, и у него ничего не вышло.

– Какая разница – верю, или не верю, – подумал Он вслух. – Главное, что я остаюсь.

– Я не обладаю избирательной волей, – вдруг призналась она, – и завидую тебе. Все зависит от степени свободы. Даже здесь я более свободна, чем... чем...

Она замолчала настороженно.

– ... у меня тоже нет выбора, – Он поспешил избавить ее от лишних слов.

– И все-таки ты свободнее, – сказала она снова. – Я всегда хотела быть мужчиной.

– Да, я помню, – сказал Он и действительно вспомнил те песчаные острова, куда они с ней убегали из города. Вспомнил, но как-то почти равнодушно.

– Я даже специально одевалась, как мужчина.

– Не надо, – попросил Он, – ты по-прежнему выглядишь изумительно.

– Правда? – обрадовалась она.

– Правда, – подтвердил Он.

– Спасибо, – сказала она. – Не знал...ла, – она засмеялась.

– Пожалуйста, – ответил Он и подумал, что теперь окончательно запутался.

– Карлос был прав, – сказала она.

– Карлос? – переспросил Он.

– Мой муж. Он погиб. Давно.

– А... – разочарованно протянул Он и подумал, что не имеет к этому никакого отношения.

– Он считал, что если даже мы друг друга поймем, – это не будет чем-то новым для тебя и для других. Для людей точно не будет. Как жаль... – сказала она. – Так хотелось бы удивить.

– Об этом говорил еще Падамелон, – вспомнил Он.

– Кто такой Падамелон?

Она уже ничего не помнила, и Он подумал, что она, быть может, хитрее, чем кажется.

– Мне иногда трудно понять тебя, – сказала она немного обиженно.

– Я такой же, как и все.

– Нет, – сказала она, – тебе, должно быть, сильно повезло.

– Только тем, что еще жив, – пошутил Он.

– Я знаю, что тебе здесь лучше, – сказала она, – это что, твой дом?

– Мое убежище, – сказал Он.

– Ты из династии борцов?

– Я не борец, – возразил Он. – Я всего лишь защитник.

– Мне приятно знать, что ты не из тех расслабленных и не из одномоментных, которые никогда не держат слова и не имеют имени, что ты понимаешь меня точно так же, как и я тебя, что ты независим и упорен. Ты меня еще помнишь?

– Да, – Он почти не кривил душой, – последние годы я часто думал о тебе.

– Расскажи, какая я?

– Ты... стройная...

– А еще?

– У тебя приятные глаза с карими искринками.

– Еще?

– Ты умная, – сказал Он.

– Никогда не знала себя такой. Это не комплимент для женщины, – возразила она.

– Тогда как же? – спросил Он.

– Как тебе хочется, – сказала она. – Но это не комплимент. Для таких, как я, это вообще ничего не значит...

– Да, я знаю... – начал Он.

Он хотел рассказать, о чем давно домыслил сам. Он почти собрался с духом.

– Ничего ты не знаешь. Как ты можешь знать то, чего не видишь, или то, чего не слышишь, а если слышишь, то искаженно.

– Я знаю...

– С-с-с... – она приложила палец к губам. – Это все человеческие кривлянья!

– Я знаю, – повторил Он, не расслышав.

– Ты не можешь ничего знать, мой дорогой, ты можешь только догадываться.

– Но мне кажется...

– Ты оперируешь лишь допущениями. Я сама ничего не знаю, – призналась она, – по крайней мере, того, – что выходит за рамки выделенной целесообразности, и зависимость моя от невидимого еще жестче, чем у тебя, потому что я из другого теста, потому что знаю – Сирены – это спираль-ловушка, точно так же, как и твой Громобой. Как тебе удалось его достать? А бессмертные Полорогие – всего лишь дубликат жандармов. Ну и что? Это еще не значит, что надо боготворить их и сидеть сложа руки. Возможно, они тоже ошибка, правда, не твоя.

– Никто и не сидит, – обиженно возразил Он.

– Конечно, – миролюбиво согласилась она, – но вечно бегает, даже с Громобоем.

– Хорошо, что я человек, – сказал Он.

Она выжидательно молчала.

– Хорошо, что я не посвящен, – добавил Он, – хорошо, что я просто из костей, крови и мышц, хорошо, что мне можно наплевать на сомнения и не дрожать при этом от страха.

– У тебя нет шансов, – устало произнесла она, – и это неоспоримый факт – все только и ждут, когда ты ошибешься. И тогда ты действительно попадешь в один из лабиринтов, где нет времени.

Быть может, она его чуть-чуть жалела.

– Значит, вы не ошибаетесь? – спросил Он.

– Я не знаю понятия «ошибка», – ответила она и покривила губами. – У нас нет допущений.

А «совести»? чуть не спросил Он.

– Пусть будет так, – сказал Он, – но я ошибусь сам и по собственной воле.

– Как те двое? – спросила она.

– Как те двое, – согласился Он.

– Но это глупо!

– Я не умею по-другому, – сказал Он.

– Люди упрямы, – обреченно вздохнула она, – как... как...

– ... как бараны... – добавил Он. – Не придавай этому большого значения. Какая разница по сути, если никто не знает истины, если сомнения посещают вас, так же, как и меня, если мучения различаются лишь степенью градации, – конечно, если все это не великая мистификация.

– Великая мистификация? – переспросила она. – А вдруг это правда...

– ... которой тоже нет...

– ... это может быть только тысячной долей правды, – поправилась она, – но не более. Ты зря мучаешься. Таков мир. Миры, – поправилась она.

– Я только анализирую, – сказал Он.

– Самое бесполезное занятие...

– Мне скучно без этого, – сказал Он, – надо же чем-то развлекаться, – и подумал, что все-таки обхитрил, пусть только ее, но обхитрил, что она сама его кое-чему научила – хотя бы тому, что его сознание слишком зависимая штука, чтобы полностью полагаться на него. И еще Он подумал, что наконец-то разобрался, что такое Громобой, – о чем только догадывался и думал, как о талисмане или о фетише, но в любом случае, – что игра в солдатики с ним приятная вещь, но слишком затянулась и пора выбираться из нее, потому что у тебя начинают выбивать опору из-под ног простыми, ясными объяснениями об устройстве мира, а это недопустимо, как недопустимо убивать ребенка или вытаптывать траву, или ковыряться палкой в небе – даже по своему незнанию или убожеству, потому что это выхолащивает из тебя человека и делает похожим на железоголовых.

 

***

Он словно бы и не спал. В темноте еще кто-то был.

Она рядом громко и явственно позвала: «Карлос... Карлос...»

Лица что-то коснулось ощупью слепого. Пробежало, пощипывая, по скулам, и голосом Падамелона произнесло: «Пора...»

Он осторожно и медленно поднялся и, собирая одежду со стульев, сделал два шага к выходу.

Она по-прежнему спокойно дышала в темноте.

Он не верил, что она спит, и боялся, что окликнет его и тогда у него не хватит решимости уйти. Тогда я точно погиб, думал Он. Я знал мужчин, которые погибали из-за женщин. Это была сладкая, но все же смерть. Пускай в объятиях, но все же смерть, зыбучая, бессловесная пустота, мрак, бездна – глупая смерть.

Нельзя очеловечивать то, что нечеловечно, то, что только делает вид, что человечно, что призвано держать тебя в безупречной форме вечной приманкой страха, трепета, изумления. Но теперь, когда никого нет или почти нет, когда люди так же редки, как и ванны с горячей водой, мы поменялись местами. Теперь мы что-то вроде музейных экспонатов и на нас существует спрос и ведется планомерная охота, как на оленей или волков, без законов и ограничений, с всякими там капканами и ловушками – моральными и физическими, с умственным четвертованием и вивисекцией. А потом кому-то становится нас жаль, и они затевают игры под названием «сохранение вида» и выкидывают всякие коленца с жалостливыми Невидимками и гуманными разговорами о несуществующем, подслащивают жизнь конфеткой надежд и бросают в одиночестве на произвол судьбы, один на один со своими мыслями и называют это «самостоятельным развитием, обеспечивающим чистоту вида». К чему это ведет, известно, проходили, видели, не маленькие, научены рабским горбом.

И в общем-то, все по-своему правы, потому что каждый делает свое дело и будет делать, пока над ним тоже не затеют эксперимент и не перешибут хребет или не ограничат в свободе, и тогда равновесие восстановится, но это будет не скоро и не сейчас, а черт знает когда, тогда, когда мне ни до чего не будет дела или когда будет слишком поздно, если уже не поздно.

Она его отпускала. Снова делала мишенью, дичью. Он не знал, плохо это или хорошо и насколько его, собственно говоря, хватит теперь, после того, как ты кое-что узнал из того, Что над тобой и Что управляет или хочет управлять, возможно, даже безо всяких на то оснований, возможно, даже с большими претензиями на исключительность, чем требуется для этого несложного дела, или, наоборот, безо всяких претензий, – что в обоих случаях было опасным или уже стало опасным вслед за тем, как все изменилось и за тебя принялись основательно, словно ты – все человечество в единственном лице и все его грехи и страхи ложатся только на тебя одного, как старые заплаты, или долги, как невыполненные обещания или клятвы. И от этого ты самая дорогая и желанная добыча, смысл чьей-то жизни, чьих-то бредовых устремлений, карьеры или просто – послеобеденная отрыжка с небезупречным запахом.

А может, это так и есть, думал Он. Не бог весть, какое открытие. И что же мне делать сейчас, сию минуту, пока она спит там, в темном подземелье, пока она не принялась действовать и не надумала чего-то новенького. И не нашел ответа. Ответа не было, как не было его все эти годы. И Он подумал, что его, как такового, наверное, и не существует, и не должно существовать, иначе бы Он не бегал по городу и не искал неизвестно чего, а пришел бы и сказал: «Вот я, Отче, раб твой, часть твоя, кровь твоя, делай со мной, что хочешь, ибо я доверяю и поклоняюсь тебе». Но такой ясности никогда не было и не будет, даже в виде исключения, даже для самых праведных натур, ибо это было бы очень просто, настолько просто, насколько может быть просто, чтобы родить новую сложность, чтобы начать все заново, чтобы упереться лбом в бесконечность.

И еще Он подумал, что сочетание Громобоя и человека интересует ее больше, чем каждое в отдельности, и что она вряд ли выберется из катакомб самостоятельно, по крайней мере, в ближайшее время, и что как раз этого времени ему должно хватить, чтобы попробовать довести дело до конца.

 

***

Он выходил к рынку.

Пока я сам не увижу и не пойму, думал Он, я не успокоюсь. Может быть, это, как детская считалочка. А может быть, это и есть то, что определяет судьбу, и единственный шанс ухватить ее за хвост.

Он еще ни разу так глубоко не заходил в эту часть города, потому что прилегающие районы были буквально нашпигованы патрулями. И первого Он обнаружил сразу, как только пробежал, не прячась, почти в открытую, по извилистой дороге и замер за углом двухэтажного дома. Он сильно рисковал, но у него не было ни выбора, ни времени.

Патруль стоял в засаде за деревянным почерневшим забором и курил скверные сигареты. Дым таял в кроне раскидистой сирени. И Он понял, что это либо те, некадровые – резервисты, которые всегда были беспечны и не отличались храбростью, либо те, которых присылали сюда не больше, чем на год, и которые всегда были вялыми, как осенние мухи и пугливыми, как кухонные тараканы. Но и те, и другие просто мечтали, когда у них выйдет срок службы. Они даже роились как-то сонно, словно нехотя, и никогда не выходили под выстрел из укрытия – даже будучи в тяжелом вооружении.

Они оба были у него в руках. Но Он не стал их убивать. Он просто обошел квартал двумястами метрами ниже по склону, перелез через десяток заборов и вышел к рынку.

Отсюда была видна часть здания, выкрашенного зеленой так и не выгоревшей краской, длинные овальные окна – еще целые, еще кое-где с цветными витражами – и западные ворота, освещенные закатным солнцем. Часть электрических проводов и троллейбусных коммуникаций провисли почти до земли, и Он не пошел там, а, перебегая от каштана к каштану, пересек улицу выше, со стороны стадиона, и очутился в центральной части города. Он рассчитывал подобраться к рынку по подземному переходу.

Теперь слева виднелась площадь, а вправо убегала широкая улица с некогда белой двойной линией посередине, сейчас заметенной тонким слоем песка и мелких камней вперемешку с сухими, желтыми листьями.

Правда, белая линия еще кое-где была видна, потому что здесь регулярно пробегали машинки, и за ними оставался широкий мягкий след.

Где-то здесь должен быть еще один патруль.

Он обнаружил его даже легче, чем ожидал, и подумал, что эти опаснее. Он даже не понял – чем. Просто опаснее, и все тут – может быть, тем, что не курили, а выжидательно замерли в тени кинотеатра и были собраны и насторожены. Их даже было бы трудно заметить, если бы не блеск часов, на которые один из них периодически поглядывал, вскидывая руку и отворачивая манжет униформы.

Они явно чего-то ожидали. Быть может, вечерней инспекции, смены или еще чего-то. Потом один из них осторожно высунулся и посмотрел в сторону площади.

Ну, конечно же, и эти были новичками. Желторотыми, неопытными, прошедшими самое большее – курс обучения в какой-нибудь марсианской спецшколе, где раздел человеческой психологии ведет бумажный червь-теоретик, едва ли читающий даже отчеты экспедиций.

Желторотые и наглые, но до смерти напуганные – точно, и от этого не менее опасные. И связь они держали визуальную дальше по улице, где, должно быть, находился еще один пост.

Он наблюдал за ними минут десять, все время отбрасывая мысли, что где-то справа должна быть еще одна пара. Они просто обязаны быть там. И это его волновало больше всего. Но сколько ни изучал дома напротив, ничего так и не обнаружил, и решил, что на этот раз интуиция его подвела.

Солнце садилось, и Он ждал. Теперь те, с площади, пустят машинку и, может быть, даже сделают снимок улиц, а потом будут анализировать и воображать, что совершили важное дело, запечатлев в пространстве его след.

Валяйте, подумал Он, только побыстрее.

«Бух-х-х... Бух-х-х...» – совсем рядом рушились балконы. Клубы пыли таяли в воздухе.

Он устроился в книжной лавке. Он никогда не пользовался этим местом, но лавка оказалась удачным наблюдательным пунктом, и отсюда можно было видеть часть центральной улицы, весь рынок и вдали – площадь с грудой ржавых машин с уже привычным голубоватым туманом у самого основания троллейбусных дуг. Если присмотреться, то можно было обнаружить, что туман все время переливается, словно вытекает снизу и струится вверх. Когда-то в бинокль Он насчитывал от пяти до двадцати пересекающихся потоков и не был уверен, что правильно подсчитал.

В магазине пахло библиотечной пылью и сыростью. Когда-то, в самом начале, Он имел привычку возить с собой небольшую библиотеку, пока не обнаружил, что почти в любом городе можно было найти нужную книгу. Но от этого они не утратили для него ценности. Он и сейчас осторожно и почти любовно снимал их с полки и перекладывал на пол. Так было удобнее стрелять – полка была прекрасной подставкой для Громобоя.

Потом издали, жужжа, вынырнула машинка и побежала по своему обычному маршруту, разбрасывая голубые искры и сверкая зеркальными антеннами и сферическими зеркалами. 

Он подождал, пока звук не смолкнет где-то за спиной. Он знал, что примерно через час процедура повторится, но тогда это уже будет неважно, потому что за час стемнеет и может случиться все что угодно, а может и не случиться. А все теперь зависело только от него самого.

Он точно вымерил расстояние.

Патрульные держали себя даже несколько вызывающе – высунулись из тени и во всю демонстрировали свою портупею.

Он огорчился, что переоценил их способности, и подумал, что пока здесь для него нет достойных противников. И уже перед самым выстрелом понял, что эти двое еще и старой модели, потому что на ногах у них были платформы, а одежда сидела на них, как фольга, и были они какие-то картонные, ненастоящие. Но все равно прицелился и выстрелил – бесшумно и незаметно. И наблюдал, как они втягиваются в розовый шар, а потом нагнулся, чтобы поставить книги на место. 

В следующее мгновение на него дождем посыпались книги и рухнула полка, и только потом Он услышал свистящий звук и удар, а потом еще один звук крошащегося стекла и еще удар, и увидел, как стену касательно прорезает голубоватый луч. Инстинктивно отпрянул в сторону, шарахнулся вглубь магазина, путаясь ногами в горящей мешанине бумаг и уворачиваясь от рушащихся полок, побежал какими-то коридорами, лестницами. И уже видел перед собой дверь, обитую потемневшей жестью, как вдруг эта дверь вместе с глазком стала выпучиваться навстречу и в следующее мгновение брызнула расплавленным металлом и огнем. И единственное, что его спасло – неимоверный бросок в какую-то комнату с решеткой на окне, где Он оказался в настоящей ловушке, в западне, потому что на пороге уже появлялся Монстр во всем своем вооружении и при полной красе – блестящий, как надраенная бляха, с голубыми знаками отличия на лбу и животе и со знакомыми безучастными глазками на рогах шлема. И два ствола, два кругляшка смерти, уверенно сводились вместе, потому что цель была слишком мала и находилась слишком близко и еще потому что тратить на нее много энергии не имело смысла, а достаточно было одного прицельного выстрела. Даже не выстрела, а просто плевка огнем в эту комнату. И дело можно было прекращать, сворачивать и уноситься к другим планетам, где не так опасно и нет этих рехнувшихся, упертых людей с их сумасшедшими идеями и поступками. И, наверное, от этой мысли Полорогий даже ухмыльнулся, растянул то, что называлось ртом, кривоватую щель и чуть-чуть расслабился, выставив правый каток через порог комнаты. 

И Он поймал его на этом. Нырком ушел вниз от стволов, которые сразу же следом совершили тот же маневр, и прежде чем плюнули огнем, сунул Громобой между ног Полорогого и, отжимаясь ногами от дверного косяка, рывком развернул Монстра вдоль оси, заставляя его невольно нагнуться вперед. А потом просто ткнул ребром ладони, обрушился всей тяжестью тела на железный затылок, на милые голубые глазки. И Монстр, желая сохранить равновесие, пробежал, стреляя в пол, несколько шагов, выбил часть окна, подоконник и стенку под ним, вывалился наружу в грохот, стенания, море огня. И тогда Он выпрыгнул следом, уже окончательно задыхаясь от пыли и дымы. Уклонился от шипящих, протянувшихся откуда-то сверху голубых лучей, упал за ограждение, пополз, чувствуя рядом невыносимый жар, шипение, ужом нырнул в подземный переход и побежал.

Он бежал в темноте к далекому квадрату света. А сверху все гудело, топало, выли сирены и жужжали машинки. Бежал и молил Бога, чтобы на этот раз Монстры не оказались проворнее. А когда выскочил у нависающей стены рынка, то преследователи находились еще на середине дороги. А из боковых улиц показывались новые фигуры, но даже не стреляли, уверенные в своем преимуществе, а как тренированные бегуны, ловко перепрыгивали через препятствия.

И вдруг Он понял, что пока у него в руках Громобой, никто не собирался и не собирается его убивать. Просто его почему-то хотят загнать в рынок, на это раз окончательно без всякого шанса выбраться. И теперь Он попался даже не глупо, а сверхглупо, и не потому что имел дело с тупыми Наемниками, а потому что все было заранее предначертано – и Дануте, и ротозеи-жандармы, и неуклюжий Полорогий в магазине. И больше уже ничего не будет, ни города, ни Сирен, ни той свободы, к которой привык, ни даже этой странной женщины, так настойчиво заманивающей его по доброй воле в ловушку. И непонятно, чья взяла в этой странной игре, в которой, как в жизни, никто ничего не мог ни понять, ни объяснить. И тогда Он развернулся и стал стрелять.

Он успел выстрелить всего два раза: в того Наемника, который прямо на ходу начал превращение, и в следующего, у которого тоже кончилось время. И уже пятясь и ощущая спиной шершавую стенку рынка, смог увернуться от первого набегающего Монстра и свернуть прикладом Громобоя полмаски второму. А потом его просто смяли железные тела, и Он почувствовал, что опрокидывается и летит кувырком, а на него наваливается темнота и беззвучие.

 

***

Снаружи ничего не было.

Ни города, ни домов.

Было две стены, как внутренности матрешки, как пригнанный затвор – «клац-клац», отвечающие странным образом на ворох мыслей или, вернее, на внутреннее безмыслие, ступор по неуловимому алгоритму чьей-то прихоти, пьяной лавочке суверена. И там, за этой стеной, вдруг проявилась тень, и до сонной, вялой жути, до ночного липкого кошмара обязательно надо было посмотреть, что это за тень – чем-то знакомо-отталкивающая, как приворотное зелье, как несточенный боек, как штык в горле. И стоило толкнуть дверь и сделать шаг туда, где ждали и выглядывали из-за белой занавески, как справа выплыло невидимое, но присутствующее, скрытное, но дружелюбное, вечное, но влекущее – легко, но настойчиво потянуло в сторону, приподняло, так что стали видны дома и зелень парков между ними, и потянуло, потянуло и увело... 

И не было ни паузы, ни разрыва в событиях, ни сна, ни чужой воли. А Он сидел в центре торгового зала на бетонном полу в круге света, падающего сквозь стеклянный купол, и видел в окне неестественно близко прогнутый горизонт, плоский, как бумага, и черный, как сажа, чуть вдали – неопределенные, но однозначно – контуры, похожие и на лес, и на горы, и на песчаные барханы одновременно, и однотонные вечерние облака на желто-лимонном небе со шлейфом лохматых завихрений – тоже странно короткие, словно выведенные неумелой рукой. Он подумал, что картинка ненастоящая, ложная, не требующая никакой работы мозга, и шевельнулся. 

И тотчас все пространство под куполом шевельнулось и зашуршало, начиная от его тела и устремляясь вверх, в стороны, сквозь пустые торговые ряды, заполняя все закоулки, ступени, трещины и провалы. Но это были еще не Сирены и не предчувствие их, а словно неуместная шутка или страшная догадка. У него даже возникло ощущение, словно кто-то перед гигантским микрофоном мнет жесткую бумагу. В следующее мгновение Он понял, что на галерее кто-то есть – большой и неуклюжий, и на всякий случай подтянул к себе Громобой. Пока Он это делал, все пространство под куполом вопило, стонало и охало.

– Тихо! – произнес кто-то, и Он увидел человека – босого, с толстыми, мясистыми пятками и кольцами на пальцах ног.

Человек стоял на верхних ступенях галереи и смотрел вниз. Был он космат и черен.

Человек повернулся и пошел.

И Он понял, что ему надо идти следом, словно его позвали.

– Тут недалеко, – сказал человек и неопределенно махнул рукой.

Какое мне дело, равнодушно подумал Он, главное, что я пришел. Ему даже не хотелось ничего спрашивать.

– Не ходи... – вдруг услышал Он, и далеко внизу увидел Дануте. Она стояла в центре потока света и смотрела, как они идут по галерее.

– Ну что тебе стоит, – попросила она, – ты ведь такой упрямый…

Он остановился.

– Я хотел быть им, – ответил Он, – но не сумел.

И тогда человек перегнулся через перила и закричал:

– Не мешай! Не мешай! Иди к себе.

– Карлос! – взмолилась она, – зачем он тебе, отпусти его, отпусти.

– Ты сама этого хотела, – возразил человек.

– Я ошибалась, Карлос! – крикнула она.

– Иди домой! – закричал человек. – Иди!

Они двинулись дальше.

– Совсем рядом, – повторил, оборачиваясь, человек.

Он отворил дверцу в стене, и они начали подниматься по узкой винтовой лестнице.

– В самом центре, – добавил человек. – Мы даже не будем открывать всю задвижку...

Был он деловито-равнодушен, как тюремный палач, но с неким тлеющим интересом: «А что же дальше? Впрочем, если ничего не выйдет, я не расстроюсь, главное довести, а там посмотрим. Но отпустить, не отпущу, а разберу на запчасти и спрячу до поры до времени – все пригодится, ничего не пропадет».

Потом стена кончилась, и они очутились почти под куполом, и надо было пройти всего десяток шагов по навесной лестнице.

– Дай-ка мне эту штуку, – сказал человек и протянул руку к Громобою.

И тут Он словно очнулся, словно Громобой был его второй жизнью, и ему стало жаль ружья.

– Дай! Дай! – потребовал человек.

– Карлос! – Дануте стояла перед ними. – Отпусти его ради меня.

– Не мешай! – буркнул человек, не глядя. – Я и так много с ним возился.

– Ты ошибся, – сказала она, – на этот раз мы все ошиблись...

– Уходи отсюда! Мне надоело ждать!

– Стой! – крикнула она, – Я тебе не все сказала.

– Ну?..

Человек уже держал Громобой в своих руках.

– Он носитель бессмертия!

– Еще чего? – человек удивился и перестал рассматривать Громобой.

– Да, – сказала она, – бессмертия, и опасен прежде всего для тебя.

Казалось, человек задумался.

– А вот это мы сейчас проверим, – сказал он через мгновение.

– Ты погибнешь, – предупредила она. – Это опасно.

– Не мели ерунды, – возразил человек.

– Он все прекрасно понимает, – сказала она. Он гораздо гибче, чем нам кажется, и у него должен быть шанс.

– У него ничего не должно быть! – отрезал человек. – Этот вариант обыгран до конца!

– Он достаточно мудр, чтобы возродиться, – настаивала она.

– Это не меняет сути, – сказал человек. – Дело закончено. Я чертовски рад.

– Все меняет! – отчаялась она. – Мы тоже должны меняться.

– Решено! – закричал он. – Значит, так и будет.

– Ты не можешь все решать один! – твердо сказала она. – Твои доводы слабы. Вокруг нас что-то изменилось, я не знаю что. Сначала надо разобраться в себе. А Он продержался, сколько мог.

– Каково мне, слабейшему, быть и смотреть на вас, а? Что же, ни правого, ни левого? Или я ошибаюсь? Может, мне уйти, может, все самотеком... Или у тебя очередное просветление?

– Карлос, миленький, передумай, – умоляла она, – пока не поздно...

– Я вижу, он тебя кое-чему научил.

– Разве это теперь важно? – спросила она.

– Важно, – сказал человек. – Он сам пришел. А там, – он показал пальцем за спину на окна, – уже все готово и обратного хода нет, время пошло.

– Это я виновата! – снова крикнула она. – Ему не нужно наше освобождение.

– Я не верю тебе, ты все выдумала.

– А как же Громобой? – спросила она. – Тоже выдумала? Или Монстры, или...

– Прочь! – закричал человек.

– Я открою экран, – предупредила Дануте и показала на что-то рукой.

– Уйди! – человек вскинул Громобой. – Или ты уйдешь, или...

– Беги! – крикнула Дануте. – Беги и не оглядывайся.

И тогда Он прыгнул и вцепился в человека. И они, шатаясь, боролись на узкой лестнице. И был такой момент, когда Он едва не столкнул человека вниз на мраморные столики. Но человек, оборотившись к нему оскаленным лицом, вдруг произнес голосом того несчастного, который утром пытался сжечь патрульного:

– Не затем я так долго за тобой охотился, чтобы просто так отпустить, – и наотмашь ударил прикладом в лицо, а потом стал поворачивать Громобой, чтобы выстрелить.

И тогда вдруг раздался звук осыпающегося песка – полный скрытой опасности, и еще чего-то, чему не было понятия.

Он даже не заметил, как, – но купола уже не было, не было и Дануте под ним, а в разверзшуюся дыру падал голубой туман.

Он втекал, как живой, как завораживающий финал, не относящийся непосредственно к самому действию, а лишь приоткрывающий следующее мгновение – быстротечное, как удар молнии, и потому непонятное и невоспринимаемое; как дополнение, но самое важное, незыблемое; как надлогическая скорлупа, скрывающая под собой пульсирующую суть, ложное время, лично твое видение, – нужное, необходимое, словно давно забытое и всплывшее во сне; как подарок судьбы, как смысл нового учения, переложенного в зрительный образ, как паровозный гудок под куполом вокзала, и ты должен собираться, бежать, толкаться в толпе с чемоданами, чтобы успеть, влезть, всунуться, занять соответствующее тебе место, видеть сны под беспрестанное покачивание и постукивание колес, чтобы проснуться однажды и увидеть – все, приехал, стоп, конец, и облегченно вздохнуть, перекреститься. Но так ничего и не понять, ибо, чтобы понять, надо быть Сверхчеловеком, Богом, Создателем.

Человек в страхе вскинул руки и закричал.

Непонятная сила растащила их. И Он оказался прижатым к полу. А на человека уже упала голубоватая тень; и когда Он глянул вверх, его голова уже отделилась и продолжала кричать где-то в голубоватой пелене, а вслед за ней пропали часть груди, дергающиеся руки и живот. И только ноги с блестящими кольцами на пальцах оставались еще видимыми, но сантиметр за сантиметром исчезали. И когда окончательно растворились, Он дернул за торчащий из тумана ремень. Дернул сильно, всем телом. Плюнул кровью из разбитого рта и дернул. И вырвал Громобой целым и невредимым.

И тогда Нечто светлое, сокровенное наклонилось над ним и глянуло огромными неподвижными глазами. И Он одновременно испытал такой ужас и такое единение с Ним, в сравнение с которым не шло ни что – ни само его существование, ни мертвый город, ни ежедневный вопль Сирен, и – «Бух-х-х!.. бух-х-х!..» – за окнами разрушился еще один балкон, и наступило еще одно утро.

 

©  Белозёров М. Все права защищены.