Всё, что накопила на чёрный день –
вот он наконец настал –
любимый голос, родная тень –
прочнее чем драгметалл.
Всё что припасла на худой конец
(конец – он всегда худой) –
любви моей золотой телец,
омытый живой водой.
Пытаюсь расслышать сквозь шум и фон,
держась за каркас стропил, –
вот строки, что ты читал в микрофон,
вот музыка, что любил.
Пишу тебя и держу в уме
и умножаю на ноль,
и получаю солнце во тьме
и сладкую в рёбрах боль.
Твои слова в сокровенный час,
портреты над головой –
вот мой НЗ, золотой запас,
что держит ещё живой.
Звонит мобильник лишь по тебе,
теперь это мой смертфон,
где все номера ведут к тебе,
а смерть – это только фон.
***
Божия коровка, унеси на небо,
где мой любимый спит глубоким сном.
Одним глазком его увидеть мне бы,
хоть в облаке и в облике ином.
Лети к нему и сядь ему на пальчик,
как жаль что мне нельзя туда самой.
Пусть ему снится, что он снова мальчик,
и мама из окна зовёт домой.
Я бы уснула тоже беспробудно,
но здесь его следы наперечёт,
мне потерять их страшно – вот в чём трудность,
вот что мешает дать себе расчёт.
Ни в бога и ни в чёрта я не верю,
на всё рукой безжизненной махну.
Но кроткому и крохотному зверю
ладонь открою, сердце распахну.
Лети, лети сквозь жизни амальгаму
туда, туда, за тридевять земель,
где милого его земная мама
небесную качает колыбель.
***
Ущипни, чтоб поверить, хоть это уже не впервой –
вот стоишь ты как вылитый, как живой,
говоришь, ну что ж ты, а я тебя там искал!
Как давно я тебя не нежил и не ласкал.
Говорю, я ушла бы сразу тебе вослед,
но боялась, а вдруг там следов твоих вовсе нет,
и ждала тебя здесь, где смерть растащила нас,
на твоей подушке, вблизи твоих рук и глаз,
что глядят с портрета и греют меня теплом
как бы зло кайлом ни пытало бы на излом.
Я хочу однажды уйти бы к тебе во сне.
Мы бы встретились в нашей общей с тобой весне.
А пока от тебя до меня тридевять земель –
за щекой сохраняю любви твоей карамель.
И в какой бы тине, в каком ни лежала б дне –
там любую горечь она подслащает мне.
***
В гостях был дождь, он обнимал и плакал
о чём-то вечном на моём плече.
Стояла я, окутанная влагой,
и не могла помочь ему ничем.
Любовь как вечный дождь стучит в окошко,
на стёклах оставляя мутный след.
Я соберу в сердечное лукошко
что кот наплакал мне на склоне лет.
Вцеплюсь в него ногтями и зубами,
в обломки от расколотых корыт.
Спасибо, дождик, что от слёз избавил
и за меня всё выплакал навзрыд.
***
Однажды из дома – как будто из комы
я выйду – и стану иной,
как новое утро в стране незнакомой,
как первый подснежник весной.
Я выйду из прежней своей оболочки,
захлопнув решительно дверь.
Прощайте, мои закутки-уголочки,
прибежища бед и потерь.
Я вырвусь на волю, как будто из склепа,
навстречу шальным небесам.
Дождь хлынет слезами безудержно-слепо,
душе отворится Сезам.
И, кем-то неведомым сладко ведома,
тебе навсегда улыбнусь.
Я выйду из тела, как будто из дома,
и больше в него не вернусь.
***
Душа – изнанка, черновик,
невидимые миру слёзы.
В жилетку ту всю ночь реви,
грехи выплёскивай и грёзы.
Но утром встань и осуши
заляпанность неровных строчек,
чтоб чистовик твоей души
обрёл прямой и ясный почерк.
Легка походка, верен шаг,
нет бредней, ветром унесённых.
Молчи, молчи, моя душа,
грызущий внутренность лисёнок.
***
Белые одежды, юность моя, где ж ты,
сочиняю зелье, чтоб её продлить:
чуточку иллюзий, капельку надежды
и немножко боли радость подсолить.
Сочиняю зелье для чужого сердца,
не хватает только – губы не криви –
приворотной травки… соли или перца...
и ещё немного жизни и любви.
***
Где вы, катарсис, серотонин,
дом с белым садом, камин, мезонин,
всё, что желают в дни именин,
всё, что нам снится?
Что же на деле? Лживость икон,
замков руины, дура закон,
непобедимый в душах дракон,
старость, больница.
Где в парусах кумачовых корабль?
Где в небесах утонувший журавль?
Где обещания крибли и крабль,
сказочной щуки?
А на поверку – супы с котом,
светлое завтра где-то потом,
вечная сука на троне златом,
вечныя муки…
***
Я в этом мире только случай.
Черты случайные сотри.
Земля прекрасна, только лучше
я буду у неё внутри.
Мне всё здесь говорит: умри, –
серп месяца, клинок зари,
кашне из прочного сукна
и чёрное жерло окна.
Любое лыко – злое лихо –
страшит непринятостью мер.
Шекспир подсказывает выход
и Вертер подаёт пример.
В спасенье от земного ада
так сладко кровью жил истечь.
Задуй свечу. Не надо чада.
Поверь, игра не стоит свеч.
Но вот один глоток любви –
и всё мне говорит: живи, –
улыбка месяца, весна,
душа открытая окна.
***
Не пыль вытираю – пылинки сдуваю
с того, что люблю, перед чем трепещу.
Из этих пылинок слагаю слова я
и большего счастья себе не ищу.
Мы все в этом мире дрожим как былинки,
подвластные грозам, ветрам и волнам.
Любите, храните, сдувайте пылинки
с того, что любимо, что дорого нам!
***
Их души за нами следят
там, за небесами.
Цветы на могилах глядят
любимых глазами.
Деревья щебечут слова
родных голосами.
О, как бы летела я к вам –
морями, лесами…
***
Сколько любви похоронено
в этих пустынных местах!
Тень силуэта вороньего
на деревянных крестах.
Как я хотела бы тоже здесь
рядом с родными лежать,
наше единство и тождество
пестовать и продолжать.
Может, что было кровинкою,
чем я жила, не ценя,
сквозь эту землю травинкою
снова обнимет меня.
***
Я несчастлива? Я счастлива.
Жизнь застыла у причала.
А вокруг всё так участливо
и внимательно молчало.
Я одна? О нет, единственна!
И совсем не одинока.
С неба чей-то глаз таинственный
на меня глядит в бинокль.
Я замечена… Отмечена…
Здравствуй, канувшее в небыль!
На губах горчинка вечера
и прозрачный привкус неба.
***
И тихо теплится окно,
чуть освещая жизнь,
что положила под сукно,
сказав ей: отвяжись.
Но даже в холоде и мгле
найдётся уголёк,
и будет снова на земле
светиться огонёк.
Светай, светай в моём окне,
пусть разойдётся тьма.
Как глубоко ты нужен мне –
не знала я сама.
И трубка пусть заворожит,
молчание поправ,
и доказав, что дальше – жизнь,
что был Шекспир не прав.
К оглавлению...
