– Я научу тебя, фифуля, жизнь любить! Ишь, ты, руки она к чужому мужику протянула! Мигом их поотбиваю! – Здоровенная бабища – под два метра ростом, с остервенением избивала тоненькую, хрупкую, голубоглазую и белокожую, казалось, совсем юную и невинную девчонку. – Сука какая! Только я на передовую, она уже тут как тут – в штабе сидит, глазищами своими зыркает! Ууууубьюююююююю!
– Любка, хватит с нее! Убьешь же и взаправду! – тянула за рукав гимнастерки бабищу невысокая, полная девка в солдатских штанах, массивных ботинках и в небрежно накинутом на плечи мужском пиджаке без единой пуговицы, не скрывавшем дряблое тело выше пояса, где только белый, не совсем свежий бюстгальтер прикрывал массивную грудь. – В тюрьму загремишь! Приказано – не бузить! А ты как чокнутая!
– Пошла вон! – Любка отшвырнула от себя окровавленное тело и, повернувшись к своей товарке, добавила: – Дай выпить!
Избитая, при более близком рассмотрении оказавшаяся красивой женщиной лет тридцати, с трудом поднялась с земли и похромала в сторону полуразрушенного кирпичного дома.
Война! Она нагрянула в мирную жизнь поселка негаданно-нежданно. Почти все дома, разрушенные снарядами, прилетавшими с противоположной стороны, оставшиеся без стекол в окнах, наспех забитых фанерками и картонками, с дырявыми крышами, продолжали жить своей многострадальной жизнью. Сразу за поселком были отрыты траншеи и установлены крупнокалиберные пулеметы и гранатометы. Кое-кто утверждал, что это «Грады», да только их и в помине не было. Поселок стоял насмерть – ни шагу назад! Поэтому потери были ощутимыми! Бойцы народного ополчения состояли из разных групп: те, у кого за плечами была служба в армии, и те, кто прошел ускоренные курсы обучения. Женщины тоже встали в ряды защитников, преследуя разные причины, но цель у каждой была единственная – желание защитить свою землю и вернуть мир землякам. Оксана, избитая озверевшей Любкой, была стрелком танкового расчета, но сейчас, временно, после осколочного ранения в ногу, служила фельдшером роты. Ее собирались комиссовать вчистую, да пригодился возмущенной ополченке медицинский диплом, полученный лет десять назад. Немыслимо идейная, защищала Оксана свою землю по зову души, мечтая вернуть мир и счастье страдающим людям. Она презирала мужчинок, сбежавших с малой родины, бросивших ее на растерзание, и просто боготворила тех, кто отчаянно дрался за каждую ее пядь. Мужчины любили Оксану за нежность и красоту, за бесстрашие, а теперь еще и за легкую руку, которой она безболезненно делала раненым уколы. Раз и навсегда прицепился к младшему лейтенанту Оксане Мелешко позывной: «Ягодка». Начальник штаба майор Дупляк оказывал ей особое внимание и был бы не прочь связать с Оксанкой свою дальнейшую холостяцкую жизнь, если бы не Любка. Она вцепилась в Дупляка мертвой хваткой, да так, что и сам начштаба побаивался этого напора. С полгода назад, в крепком подпитии, после похорон погибшего друга, он и сам не заметил, как оказался в постели с настырной «дамочкой». Это был капкан, и выбраться из него не получалось никак. Любка считала начштаба своим мужчиной, даже невзирая на то, что другого случая оказаться в постели Дупляка больше у нее не появилось. Неимоверно физически сильная и бесстрашная духом, сержант Дымова дралась с врагом, как чертовка. За глаза ее так и называли – Чёртова Любка. Однажды она притащила в штаб пленного разведчика, сама его обезоружила, скрутила в бараний рог и, накостыляв по полной, подгоняя в спину увесистым дрыном, заставила бежать без передышки километра два. На «передке», так называли передовую, Чёртова Любка была героем, а вот в быту – просто зверем, особенно, когда ее обуревала ревность.
Оксана, рыдая в голос, рухнула на металлическую скрипучую кровать в маленькой, почти камерной комнате не разбомбленного до полных развалин дома. В самые первые дни проклятой войны осталась она вдовой. До исступления оплакивая любимого мужа, в горькой тоске, стала частенько прикладываться к бутылке. Уезжать к сестре, живущей в братской стране, не хотела, хотя та и настаивала, громко кричала на Оксану по телефону, умоляла, плакала. Да только как могла женщина уехать, оставив на погосте своего любимого одного-одинешенького, без ее, Оксаниной, заботы, без ежедневных разговоров у могильного холма?! Настоящим спасением оказалось вступление в Народное ополчение.
По стенке с осыпавшейся штукатуркой ползла божья коровка. Оксана промокнула глаза краешком ватного одеяла, оставшегося от бывших жильцов, и подумала: «Весна! 8-е Марта!» В прежней, мирной жизни любимый обязательно в этот день дарил ей охапки желтой, солнечной мимозы. Она обожала ее, тонкий аромат южной акации с желтыми цветками рождал в женском воображении картины волшебных миров, тех самых, где живет простое человеческое счастье. В представлении Оксаны счастье обязательно должно было быть желтого цвета, такое пушистое и мягонькое. Женщина крепко зажмурила глаза и, понюхав воздух в комнате, ощутила запах любимых цветов. «Лезет всякая ерунда в душу»,– разозлилась она своим мыслям и распахнула опухшие от слез глаза. На кривом, треногом журнальном столике, прислоненном квыщербленной стенке соседней комнаты с полуразрушенной перегородкой, лежал пышный букет свежей мимозы! Оксана вспыхнула: «Кто еще тут похозяйничал?! Опять, небось, этот приставучий Дупляк! Придушила бы его! И чего ходит? Сто раз просила оставить меня в покое!» Но встала с кровати и, отыскав в соседней комнате большое пластмассовое ведро, заполнила его водой из водопровода, по странному стечению обстоятельств вдруг заработавшего: наверное, мужчины постарались в честь женского праздника, и поставила туда этот внушительный и такой ароматный букет. Потом, посадив на тонкую, хрупкую ладошку божью коровку, вышла на крыльцо.
– Божья коровка, полети на небко, там твои детки кушают конфетки. Всем ребятам раздают, только Любке не дают! – смеясь, сквозь слёзы, пропела Оксана и, сдунув с ладони яркое насекомое, с какой-то совершенно детской восторженностью стала наблюдать за его бесшумным полетом.
Командир части берег не окрепшую после ранения Оксану. По этой причине на передовую как фельдшера ее ни разу не отправляли. А тут лейтенант Артюхов, крепкий живчик, недавно прибывший в часть, слег с банальным поносом, и Оксане пришлось его заменить. Середина весны в траншеях! Наверное, в былые, мирные времена это выглядело бы романтично. Но шла война, и сегодня враг просто сошел с ума! Мощный артиллерийский обстрел с противоположной стороны был тяжелым. То там, то здесь вспыхивали пожары. Несмотря на это, перед ополченцами была поставлена задача о завершении многодневной операции по взятию в окружение группировки войск противника. Враг, пытаясь выровнять линию своей обороны, применил артиллерию крупных калибров, поле боя беспощадно утюжили и выжигали. Раненые с обеих сторон выли, как умалишенные. Оксана перебинтовывала, обезболивала, вытаскивала в безопасное место – небольшую рощицу метрах в ста от поля боя, безусых пацанов и тяжеловесных, стискивающих от страшной боли, до хруста зубы, мужиков любых возрастов. Ни страха, ни ужаса, никаких, совершенно никаких чувств не испытывала она. Просто делала свою работу, военную работу, жуткую работу – кровавую и дикую! Сил не было никаких, хотелось плотно прикрыть глаза, зажать руками уши, уткнуться лицом в выжженную траву и уснуть.
– Твою Бога душу мать! – донеслось до Оксаны громкое бормотание. – Ноги! Не чувствую ног! Подстрелили, б…ди! Подстрелили!
Оксана поползла на голос. Под дымящейся машиной, в которую угодила мина, лежала Чёртова Любка – лицо залито кровью, ноги прошиты автоматной очередью. Трудно было понять, в сознании она или в бреду – отборный мат летел из ее уст: дважды побывавшая в тюремной зоне еще в мирное время, солдатка знала такие выражения, слыша которые краснели даже бывалые мужики. Тоненькая, хрупкая фельдшерица ухватила раненую за ворот гимнастерки и совершенно неожиданно сдвинула с места легче, чем представляла. «Еще чуток! Еще немножечко, – уговаривала себя Оксана. – Вон туда, под тот пышный, цветущий куст!» Абсолютно мокрая, хоть выжимай, женщина упала рядом с Любкой на траву и заплакала от радости: – «Дотащила! Дотащила чертовку!». Всхлипнув еще пару раз, она принялась осматривать раненую. Голова цела! Лицо в крови - так это его мелкие осколки посекли, один угодил в краешек носа, и обильное носовое кровотечение разукрасило Любку в помидорную массу. С ногами было хуже: чуть выше колен изрешеченные пулями, они безжизненно повисли на одном честном слове. «Придется ампутировать!» – подумала Оксана и принялась перебинтовывать раненые конечности Дымовой.
– Будем жить! Будем жить! Слышишь, чертова ты Любка? Будем жить! – как заклинание повторяла фельдшер заветные слова.
– Это ты, фифуля? – Любка с трудом открыла глаза. – Не тронь меня, сучка! Отойди от меня! – сквозь зубы прошипела она. А потом неожиданно для Оксаны завыла-запричитала в голос: – Нет больше майора Дупляка! Мишеньки моего-о-о-о нету больше на этом свете-е-е-е! Сама лично глаза ему закрыла! За его погибель тварей гнусных, пи…ов гнойных не менее двадцати положила!
Послышался свист. Совсем рядом ухнул снаряд, поднимая горящую землю в воздух. Оксана, словно пытаясь прикрыть собой Любку, тесно прижалась к ее телу.
– Как же это, как, а-а-а-а-а-а? Я ему детей родить хотела! Мы бы, после победы, всей семьей на море поехали, в Крым! – И, выставив вперед три пальца окровавленной правой руки, раненая прохрипела: – Обязательно: два пацаненка и девку – хрупкую, нежную, сладкую, вот такую, как ты – фифуля!
Свистели снаряды, стонала и горела земля, крепко обнявшись, выли двесолдатки. Солнце, пошарив своими лучами в кустах, погладило обеих по растрепанным волосам и поспешило дальше.
– Ягодка, прости меня, дуру! – Но в ответ только ветвистые стебли сладко-горького паслена как живые задрожали и зазвенели. Слышала этот крик ползущая в сторону поле боя Ягодка или нет, Любка узнает не скоро, а может никогда и не узнает.
К оглавлению...
