Если за руку тебя держит волшебник, все вокруг в одночасье становится волшебным. Это Яничек понял еще в детстве, а точнее, как только научился ходить и впервые ступил за порог, цепляясь за твердые, заскорузлые пальцы деда Мартина. Он не узнал двор, который прежде видел только из окна или сидя на закорках у отца, или ерзая на коленях у матери. Но ни отец, ни мать Яничка рыбаками не были, а значит, мало что смыслили в волшебстве. Они растили овес и картофель — скудный урожай, которого не хватало и на два месяца зимы, но не могли расцветить поленницу стайкой разноцветных стрекоз или оживить почки на сухой ветле, или наколдовать на небо веселый оранжевый месяц вместо блеклого, серовато-белого, похожего на кусок грязного мела.
Земля хоть и стала скупа, но еще не утратила до конца силу, поэтому извлекать из нее пищу удавалось и без магии. Дождь и скальные ключи поили ее. Селяне удобряли, развеивая над ней костную муку, теплом своих рук согревали ростки, и земля откликалась. Древняя энергия пробуждалась в ней, давая начало новой, растительной жизни.
Другое дело река, в которой не водились даже личинки иловых мух. Ее вода — черная, густая и смрадная, убила все, что росло на берегу, а людей не подпускала ближе, чем на сорок шагов. Если бы не рыбаки, умевшие доставать из этого ада съедобные водоросли, раков, устриц и рыбу, поселок давно вымер бы с голоду.
Вот первая истина, которую открыл внуку дед Мартин: мир, подобно крыльям бабочки, двусторонен. В обычном, закрытом, состоянии — тускл и смазан, и сух, как прошлогодний лист. Не развернуты дивные узоры, лишь угадываются в блеклой мешанине серо-коричневых пятен. Его краски шершавы, а линии грубы. В нем есть только то, что есть, а чего нет, того и быть не может. Его красота, неброская, ожидаемая, хоть и радует глаз, но не насыщает сердце.
Мир колдовской — это бабочка в полете: искрится, манит, удивляет каждую секунду. Горит на солнце — и ярче солнца. В нем невозможное не просто возможно, а естественно и желанно. Его расцветка бархатна, а в каждой складке лукавой блесткой притаилось чудо.
Чудо нельзя потрогать руками. Уникальное и хрупкое, как снежинка, оно даже от косого взгляда тает и превращается во что-то иное. Когда Яничек, уцепившись за пальцы деда, впервые ступил на дощатое крыльцо, а с него, боязливо перебирая ножками в резиновых галошах, спустился во двор, по небу летели аисты. Они струились в облаках медленной, темной вереницей, подсвеченные неровной краснотой заката. Яничек и дед Мартин стояли у забора, глядя из-под ладоней на тонкую, похожую на муравьиную цепочку. За их спинами опускалось солнце.
— Знаешь, кто это? — спросил дед.
Снизу птицы казались совсем крошечными, узкими, как штрихи на бересте, и черными, но Яничек каким-то другим зрением видел длинные клювы и вытянутые, гибкие шеи, и белые крылья — широкие, как мамины полотенца с бахромой по краям.
— Кто, Мартин?
Хоть и маленький, он понимал, что на вопрос всегда нужно отвечать вопросом, потому что только так открываешь путь знанию.
Дед удовлетворенно кивнул.
— Это ангелы, Яничек. Сейчас, на закате, они уносят души тех, кто покидает мир, а на рассвете приносят новые.
Мальчик вдруг испугался. Ему почудилось, что тягучая, как мед, вереница начала снижаться, и вот сейчас птица-ангел подхватит его своим острым клювом за ворот рубашки и поднимет высоко в небо, и понесет... Далеко-далеко, за круглый горизонт, в царство огня и крови — в солнечный ад.
— Неправда, — сказал он со страхом, а потому преувеличенно четко выговаривая слова. — Мертвые не улетают с аистами. Их закапывают в огороде. Так говорит бабушка.
Старик улыбнулся и шершавой ладонью погладил волосы внука. Словно наждаком, соскреб мозолями угольные запятые с багряных облаков, длинные шеи и белые крылья, и небесное серебро в глазах.
Исчезли птицы, опустели и выцвели облака. Только мелкий сор крутился по ветру и, словно дразня странной оптической иллюзией, свивался в темные тугие косицы.
— Твоя бабушка права, — согласился Мартин. — Так уж все устроено, что видит лишь тот, кто хочет видеть и умеет смотреть. Ангелы, они не для всех, так же, как и рыба в реке. Вода и небо давно пустынны. Если что-то где и осталось, то только в самом человеке. Ты будешь хорошим рыбаком, дружок, потому что способен разглядеть незримое. Но увидеть мало, нужно научиться дарить его другим. Чтобы из мертвого извлекать живое, надо быть живым внутри.
Так поучал дед Мартин, и, хотя Яничек мало что понял из его слов, желание стать рыбаком в нем крепло. Он восхищался этими людьми: флегматичными стариками, длиннорукими парнями с задумчивыми лицами и одной девушкой, чей выпуклый лоб сиял, как зрелая луна. Они уходили под утро, молча, неся на плечах удочки, надувные лодки, весла и сетчатые корзины. Возвращаясь через пару часов, раздавали селянам улов: крутобоких сазанов, тяжелых сомов, сопливых ершей. Иногда красивые речные цветы или перламутровые ракушки, из которых женщины мастерили потом расчески, пуговицы и заколки для волос. Шелковую тину и золотистые гирлянды водорослей. Вкусных больших улиток. Пресноводных креветок и зеленых раков, которых Яничек любил запекать в золе. Сухие камыши на растопку. Яйца болотных курочек и пчелиные соты, и рыбью икру. Собственно говоря, в реке можно было поймать все, что угодно.
Как Яничек завидовал им! Как мечтал побыстрее стать взрослым!
Сперва он учился у деда: перенимал слова, направление взгляда, жесты, его особую манеру прищуриваться и подмаргивать левым веком, одновременно кривя уголок губ. Отец Яничка считал, что это у старика нечто вроде тика, непроизвольная судорога лицевых мышц. Но мальчик ему не верил: рыбак и бровью не поведет случайно. Малейшие его движения исполнены смысла. И вслед за Мартином он подергивал веком, кривил губы, а отец злился, но кричать на него не смел.
С двенадцати лет Яничек стал тренироваться в одиночестве. Это была необходимая и самая важная фаза в подготовке будущего рыбака. На ранней заре, когда дороги укутаны зеленым туманом, или в сумерки по красновато мерцающей земле он уходил в беседку на дальнем краю поселка. Садился на мокрую от росы скамейку и ждал, в холоде и безмолвии, дрожа на ветру, потому что плетеный домик стоял на вершине холма и продувался со всех сторон. Яничек сидел, точно оцепенев, глядя, как неспешно разгорается или гаснет небо. Темнота или зыбкая, утренняя муть обступали его, возводя призрачные стены вокруг беседки.
Он сидел, пока в теле не унималась дрожь, а в гуле ветра не начинала звучать музыка. Иногда сквозь нее пробивались голоса, пение, далекий смех... Воздух теплел и наполнялся запахом цветов. Хрустела под чьими-то шагами тропинка. Бывало и так, что голые прутья беседки оплетал клематис или вьюн, а высоко-высоко, в кронах несуществующих деревьев, загорались китайские фонарики. Или это звезды блуждали в темных ночных облаках? Яничек не знал, но верил, что в такие часы годы расступаются, как песчаные волны, и холм вместе в беседкой погружается в то далекое время, когда земля была молодой, когда на ней обильно росли трава и цветы, и наливались яркими подземными соками драгоценные камни, и цвели деревья, и роились медоносные насекомые, и кишела жизнью вода, и небо пестрело птицами.
Он прислушивался к нездешним звукам и шорохам, раздувал ноздри, вдыхая незнакомые, сладкие ароматы и постигал суть рыбалки. Во всяком случае, так ему казалось. Он думал о своих односельчанах, которые закидывают удочки в прошлое, извлекая из него дары, и сердце его распускалось, как водяная лилия. Его сомкнутые ладони излучали свет, а мысли становились легкими и белоснежными, как ангельский пух. Ветер подхватывал их и возносил над поселком выше и выше, настолько высоко, что вся планета виделась Яничку маленьким голубым шариком, стеклянным или хрустальным, плывущим в злой черноте космоса. До чего же хрупкой она была, Земля, до чего беззащитной и одновременно прекрасной, окутанная сиреневым шлейфом прошлого и золотым — будущего. И такая любовь просыпалась в душе у Яничка, такое сострадание, что еще чуть-чуть и переполнилась бы чаша. Еще немного, и он бы сам пролился дождем над полями и сделал их плодородными. Над рекой — и очистил бы ее. Над поселком — и в каждый очаг заронил бы искру счастья.
Мальчик возвращался домой просветленный и тихий, как лесок, над которым взошло солнце.
— Мне кажется, я готов к рыбалке! — говорил он деду.
Но тот усмехался в усы.
— Ишь, какой шустрый! Погоди пару лет, не спеши, дело это не простое. Не любую гору можно взять с разбега. С молодого куста не соберешь урожая, вот, у отца спроси. Росток надо выпестовать, вырастить, дать ему созреть. Дай себе время, Яничек.
И наконец день первой рыбалки настал! Вернее, темный предрассветный час, когда зрячее око луны уже затянуло катарактой, а солнечные лучи еще не пробились сквозь ледяную твердь горизонта. Мартин и Яничек надели высокие резиновые сапоги и брезентовые куртки. Взяли удочки, сачки, весла, сетки, газовые фонари. Бывалые рыбаки остерегались выходить на реку без света, потому что ночью на воде можно потеряться. Хоть и не широка она, а как опустится утренняя серость, и мутно станет кругом. Так мутно, что собственных рук не увидеть и свой берег от чужого не отличить.
Дед, кряхтя, возился с лодкой.
— Чем наживлять будем? — спросил Яничек, стараясь говорить, как взрослый, басом.
Мартин поднял на него веселые глаза.
— А какая разница? Чем захотим, тем и будем. Я на пустой крючок ловлю, а ты можешь на хлебный мякиш или еще на что-нибудь.
«Когда-то в реке было так много рыбы, что она ловилась на пустой крючок, — подумал Яничек, и голова его закружилась от счастья и непонятной гордости. — Мы отправляемся туда».
Поселок спал, и снились ему люди, растянувшиеся в тумане тусклой цепочкой фонарей. Двигались по одному, только Яничек семенил вслед за дедом, ладонью заслоняя от ветра стеклянную колбу, в которой билось крохотное пламя. Он чувствовал себя беспомощным и маленьким, и почти бежал вслед за Мартином, не успевая, оскальзываясь в темноте на сырой дороге. Там, где старик делал один шаг, мальчику приходилось делать три или четыре. Дед словно не шел, а летел вперед, едва касаясь мысками земли, как будто на ногах у него были сапоги-скороходы.
Издалека доносился плеск волны и знакомая вонь, но приглушенная, точно старую реку кто-то накрыл крышкой, а новая течет свободно и пахнет свежестью, лугом, чистым илом и речной травой. Чем ближе они подходили, тем свежее становился запах.
— Мартин, погоди! — взмолился Яничек. — Отстал я! Не могу так быстро!
Он споткнулся о корягу и подвернул ступню: нога болела.
— Терпи, дружок! — не оборачиваясь, крикнул дед, и ветер задул его слова, как газовую горелку в фонаре. — Не ты ли хотел стать рыбаком?
Берег вынырнул из тумана: незнакомый, пологий, поросший густым камышом. Острые листья — копьями. Стебли — выше человеческого роста. Блеснула река черным слюдяным боком. Яничек с дедом остановились и осторожно спустили лодку на воду. Протяжно и дерзко чирикнула над их головами какая-то птица. Точно спросила: «Вы кто? Откуда и зачем пожаловали?»
— Где мы, Мартин?
— Запомни это место, Яничек. Ты здесь впервые, но придешь сюда еще не раз. И запомни эту ночь. Она особенная и никогда не повторится. Все когда-то бывает впервые, но самое первое не повторяется.
Мальчик торжественно кивнул.
— Я запомню.
Путаясь веслами в длинных стеблях кувшинок, дед вывел лодку на середину реки. А впрочем, где она, середина? Кто мог бы сказать? Берега исчезли. Растаяли в пепельной мгле чуть видимые светлячки — фонари других рыбаков. Медленный чернильный поток не имел как будто ни начала, ни конца, ни ширины, ни протяженности. Он один занимал собой всю Вселенную. Над ним не властвовало время, потому что он сам был временем.
Луна расплескала по воде белесую, восковую плесень. Мартин деловито размотал свою удочку и протянул внуку наживку — кусочек янтаря.
— Возьми, это лучше хлеба.
Янтарь, мягкий, как воск, легко сел на крючок, на пальцах остался теплый запах смолы.
— Ну вот мы и заблудились! — сказал Яничек.
Ему было весело и страшно.
Два глянцевых красно-белых поплавка неторопливо плыли за лодкой. Качались на волнах, то окунаясь в черную воду, то выныривая, словно искали что-то там, в глубине. Мокро вспыхивали в лунном сиянии, гасли на ветру. В их мерцании ощущалась гипнотическая плавность.
Мальчик смотрел на них, не мигая, смотрел... и не то чтобы заснул, но сам обратился в поплавок и заплясал на поверхности, ловя мимолетный свет. Голос деда звучал глухо, пытался ухватить за шиворот, долетая словно издалека. Но Яничек глубоко вдохнул... и стал тонуть. Перед его широко открытыми глазами вспыхивала янтарная искорка, вела, манила за собой туда, где впереди, на речном дне, среди густых, как лес, водорослей трепыхалось нестерпимо золотое, яркое, раскаленное... подводное солнце! Такое жаркое, что не прикоснуться — на ладонях останутся волдыри. Разве что крючком его, под жабры. Зацепить, и тянуть наверх, изо всех сил.
Кипела, испаряясь, вода.
— Тяни, Яничек! Внучек, милый! Вот оно, вот! — кричал дед.
Плеснула золотым хвостом гигантская рыбина, и лодку догнала волна. Мягко швырнула в сторону, так что Яничек не удержал равновесия и плюхнулся с размаху на резиновый борт.
— Сорвалась! — он чуть не плакал. — Такая огромная! Что это было, дед?
Всегда спокойный Мартин казался взволнованным.
— Это, внучек, жар-рыба, ее называют еще рыба-мечта. Она любое желание исполняет. Последний раз такую выловил мой пра-пра-прадед... А вот теперь — ты!
— Почти, — сказал Яничек понуро, — это не считается.
— Считается, еще как! Если один раз подцепил, значит, обязательно поймаешь!
Слепая луна канула в реку, и вода позеленела. Позеленел и туман. Мартин одного за другим снимал с крючка золотистых сазанов, а у Яничка не клевало. Он не мог сосредоточиться и, как ни глядел на поплавок, а в глазах плавали жгучие блики и сильным хвостом била по воде жар-рыба.
— Мартин, а Мартин! А почему, если зацепил эту мечту, то в следующий раз обязательно поймаешь?
— Значит, водится она в твоей реке, — обернулся дед. Улыбка медом стекала по густым усам.
— В моей реке? А разве она моя? — удивился Яничек.
— Разве нет? А, ну да, ты просто не понимаешь, дружок. Где мы ловим, как ты думаешь?
Яничек забыл о поплавке.
— В прошлом?
Струилось по веслам зеленое утро. Тихо... Так тихо, что и плеска не слышно.
— …Я понял это, когда сидел по вечерам в беседке, — волнуясь, проговорил мальчик. — Я видел деревья и фонарики на ветвях, и слышал голоса тех, кто жил до нас.
— Нет, Яничек, — произнес, наконец, дед. — Та река давно утекла. Никто не может ловить в прошлом.
— А где же тогда?
— В своей душе. Только там прошлое встречается с настоящим и с будущим.
Словно звезда воссияла над речной излучиной. Вынырнули из тумана берега. Пологий камышовый и дальний обрывистый песчаный. К пологому берегу приставали лодки, из них выходили люди в брезентовых куртках и резиновых сапогах. Они пожимали друг другу руки и высоко поднимали сетки с рыбой, хвалясь уловом. Прошлепала по мелководью девушка с выпуклым белым лбом и желтой кувшинкой в косе.
Яничек радостно присоединился к остальным. Хотя его сетка и была пуста, в душе трепыхалась, посверкивая жаркой чешуей, рыба-мечта. Она билась рядом с сердцем — горячая, как сердце.
«Я хочу, чтобы мир снова стал юным, — шепнул он ей. — Ведь ты умеешь исполнять желания, правда? Сделай так, чтобы на берегу этой реки выросли настоящие камыши, и чтобы в них гнездились настоящие птицы, и прозрачной стала вода, и обильным хлеб, и цветы... Я хочу много цветов... и... и...»
Да, ему о многом нужно было поговорить со своей мечтой.
Только дома Яничек вспомнил, о чем еще хотел спросить деда.
— Мартин, а что попросил у жар-рыбы твой пра-пра-пра...?
И снова в мудрой усмешке дрогнули стариковы усы.
— Он попросил, чтобы не перевелись на свете рыбаки.
К оглавлению...
