Не так прекрасен сам отпуск (для людей в погонах – вдвойне), как несколько дней особенного ожидания беззаботицы накануне его. Впрочем, до той минуты, пока колеса пассажирского поезда или авиалайнера не начали свой бег по рельсам или шершавому бетону взлетки, тебя, счастливца, всегда подстерегает скрытая опасность. Пускай ты уже с билетом в кармане в зале ожидания, помощник дежурного по полку и здесь вычислит тебя беспощадным взглядом: «Ваш отъезд отменяется. Командир части приказывает немедленно прибыть в подразделение». И любые твои возражения махом отрубаются гильотинной фразой: «Интересы службы требуют…»
Не приведи Бог когда-нибудь испытать подобный форс-мажор!
Так думал прапорщик Гущин, в предотпускном настроении проснувшийся в комнате начальника внутреннего караула номер два, на автодроме полка, дислоцированного километрах в десяти от городской черты.
На внушительном, огороженном «колючкой» пространстве размещались три охраняемых объекта: склад ГСМ, хранилища техники НЗ и ангар с примыкающей площадкой запуска и буксировки учебной авиатехники. Соответственно, столько же имелось здесь и постов – трехсменных и круглосуточных. Посему состав наряда включал девять солдат-караульных, сержанта-разводящего и начкара, обязанности которого сейчас и исполнял прапорщик Андрей Сергеевич Гущин.
По меркам бывалых военных был он непростительно молод: каких-то двадцать три неполных года. Окончив автомобильный колледж, вчерашний студент призвался на действительную – в учебный полк, готовивший водителей АПА. При помощи этих большегрузных спецмашин, оборудованных особыми электроагрегатами, производят буксировку истребителей к взлетной полосе и их запуск. К «дембелю» солдат дорос до старшего сержанта – заместителя командира взвода. Учитывая же, что отец «замка» всю трудовую жизнь проработал на тяжелых грузовиках, сумев многое из богатого опыта передать сыну, наделенному техническим складом ума и практической сметкой, руководство полка предложило Гущину поступать в школу прапорщиков. С перспективой назначения на должность инструктора практического обучения по вождению в родной части. Именно в этой ипостаси Андрей и отслужил на сегодня около полутора лет.
Пока он холостяковал, в быту обретаясь в комнате на двоих офицерского общежития. Старая двухэтажная постройка красного кирпича давненько нуждалась в серьезном ремонте, зато до рабочего места было рукой подать.
Сама военная служба и при новом звании медом не казалась: тяготили ежедневные построения, всякого рода совещания, нередко сборы по тревоге. Хотя дневать-ночевать в части почти не приходилось. Разве во время ежегодной итоговой проверки, когда весь личный состав, можно сказать, жил в режиме ускоренного кино. Инструктор, он все-таки не взводный, не старшина роты или ее командир, которым находящиеся в непосредственном подчинении солдаты ежесекундно готовы обеспечить сплошную головную боль бесчисленными нарушениями воинской дисциплины, а то и самым натуральным ЧП. У Гущина же служба больше походила на преподавательскую, только при погонах. Нет, конечно, суточные наряды нести два-три раза в месяц его тоже обязывали. Ведь каждодневно кто-то из прапорщиков заступал дежурным по столовой, или по контрольно-пропускному пункту, или по автопарку… Андрею же определили иную «нарядную» должность: начальника «автодромовского» караула.
Нарезанная от щедрот руководства охраняемая загородная территория нашему герою была давно и хорошо знакома: в бытность рядовым он не раз хаживал сюда в роли часового, а младшим командиром – разводящим. Впрочем, должность начальника караула по своей ответственности на порядок выше «разводной», не говоря уж о самолично бдящих с оружием на постах. Однако часть тыловая, снаряды вокруг не рвутся, охраняемые объекты от шишкатуры вдали. Словом, тащить службу здесь вполне можно, и даже без особого напряга. А ныне – улетный кайф! – душу дополнительно греет уже переправленный в штаб рапорт о предоставлении календарного отпуска: аккурат на бархатный сезон...
Тут лежавший на полумягком топчане начкар – ему полагалось отдыхать с девяти утра до часу дня, наручные часы же тогда показывали двенадцать сорок, – иронично хмыкнул. Вспомнил, как на старте своей «двухзвездочной» карьеры при составлении графика отпусков на грядущий год попросил июнь. На что его непосредственный начальник, старший преподаватель практического обучения капитан Пчельников, сразу заявил: нет, комбат однозначно будет против.
– Почему? – не без доли лукавства вопросил подчиненный.
– Прямым текстом надо? – поморщился капитан. – Пожалуйста: не положен тебе пока летний отпуск – по сроку службы, маловат он у тебя. Уразумел? А впрочем… Чисто из спортивного интереса. Хотя и провижу «дыню» на свой зад…
И вывел-таки против фамилии Гущина название первого летнего месяца.
На следующий день бумага легла на стол начальника цикла – командира батальона подполковника Булака. Тот немедленно истребовал Андрея «на ковер».
– Ну ты и наглец! – с места в карьер понесся «батяня». – Что, быстро службу понял: отпуск в июне ему вынь-выложь-подай? Твою дивизию мать! Раскатал губенки! Машинку закаточную не дать? Молчать, пока старшие уму-разуму учат! – повысил начальник тональность, хотя распекаемый и вовсе рта не успел открыть. – Главное, и Пчельников туда же: настолько тупорыло вписать! Ну ничего, опосля и с ним отдельно разберусь! А пока – ты сколько на сверхсрочной?
– Неполный год, – был краткий ответ.
– Вот! – торжествующе нацелил на подчиненного лопатообразный палец Булак. – Так какого же рожна? Да я только через пять лет! После училища! Уже капитаном! И наконец-то в июле! А то всё по зиме да в ноябре иль на марток – надевай семеро порток! Короче, у нас нынче демократия. Февраль или декабрь?
– Уж лучше декабрь, – упавшим голосом озвучил выбор Гущин, в отместку представивший начальника в стриптиз-баре у шеста: в фуражке-«аэродроме», хромовых сапогах и портупее на сытеньком пузце, зато без исподнего.
– Эдак-то оно куда правильнее, – назидательно резюмировал реальный комбат и ублаготворенно подкорректировал черновой вариант документа…
Ко дню сегодняшнему начкара вернул звонок одного из телефонов на рабочем столе. Угнездившийся перед ним на жестком стуле сержант-разводящий, подменявший Гущина на время его отдыха, снял трубку. Послушал, негромко буркнул: «Понял» – и свернул разговор. В это время Андрей поднялся с топчана.
– Что там? – закономерно поинтересовался он.
– С первого поста, – вскочив со стула и развернувшись лицом к начальнику, отрапортовал «разводной». – Докладывет: пищевозка сигналит.
– Высылай бойца, – распорядился Гущин. – Ключ от ворот на месте?
– Так точно… – И сержант спешно извлек из недр стола массивный ключ от амбарного замка главных ворот автодрома.
Немаловажная деталь: прибывающие сюда машины с проверяющими лицами, пищей либо личным составом для проведения здесь учебных занятий из здания караулки не были ни видны, ни слышны: за удаленностью от места въезда на автодром. Однако их сигналы четко отслеживал часовой «гэсээмного» поста, расположенного чуть ли не у ворот. Он-то и передал телефонно информацию для начкара с минуту назад.
– Товарищ прапорщик, вы еще отдыхать-то будете? – уточнил разводящий.
– Пожалуй, нет. Не люблю миллиметровать! Да и время поджимает: очередную смену будить пора. Так что вперед, с песней, и родина нас не забудет!
– Есть!
Сержант умчался. А Гущин проверочно заглянул в шкаф для хранения оружия, вдумчиво обозрел семь вставленных в деревянную пирамиду блестящих вороненых автоматов и уселся за стол. С легким беспокойством раскрыл постовую ведомость, куда инспектирующие вписывали резюме, а контролировать было определено каждую смену. На этот раз, пока Андрей отдыхал, свои «автографы», итожащиеся выводом: «Замечаний нет» – в документе оставили начальник службы физподготовки полка и командир роты, от которой нес службу караул.
«Та-ак… Несколько туманная у нас в части система, – уже не впервые подумалось прапорщику. – На практике-то молодых солдат к роли часовых готовят взводный да ротный, а я сам с бойцами, бывает, только на последних практических занятиях в караульном городке и встречаюсь. Вот и шагом марш оттуда вместе на выполнение боевой задачи, кто же чем дышит – неизвестно».
– Товарищ прапорщик, обед доставлен! – доложил разводящий. – А караульные готовы к несению службы. Смену вы будете производить или мне?
– Перекури пока, – решил Гущин. – Я после отдыха. Сам управлюсь. – И дал команду на получение оружия…
На первом, «гэсээмном», посту все прошло стандартно. Но когда начкар в сопровождении сменившегося бойца и двух заступающих приблизился к границе второго, со складами техники НЗ, молодой прапорщик невольно замедлил шаг: часовой (на военном жаргоне «штык») на вышке отсутствовал. А ведь он там должен быть, обязан!
Андрей мгновенно вспотел и едва не запаниковал: в его удобопонятную армейскую жизнь впервые ворвалась нештатная ситуация. Да еще какая!
«Сбежал? С поста? С заряженным оружием? Или бесшумно ликвидирован с целью завладения автоматом? Это еще хлеще, трибуналом пахнет… И все же… надо бы поближе разобраться», – живо сменяли друг друга мысли.
– Рассредоточиться… – глуховато, волнуясь, приказал Гущин. – Ты вправо, ты влево. Зеленов, – заступающему на этот пост солдату, – держись за мной, шагах в десяти. Прикрывать будешь…
Но солдаты так и не успели исполнить лихорадочную команду, поскольку тот же рядовой Зеленов спокойно произнес:
– Товарищ прапорщик, да на вышке он. Во-он, сами присмотритесь: нога из проема, где лестница заканчивается, торчит. Дрыхнет, сволочуга, сто портянок ему в раскупоренную чавкалку! И зачеканить.
– Не факт! – отрезал Андрей. – Может, его ножом… потому и лежит.
Но необузданный страх, успевший нарисовать в богатом воображении перетрухнувшего начкара животрепещущую картину – как в зале военного суда с него жестоко сдирают погоны и насилком волокут в автозак, направляющийся в тюрьму, – заметно ослабил свою хватку. Гущин покосился на подчиненных: происходящее никто из них серьезно не воспринимал.
– Да бросьте вы, товарищ прапорщик, – усмехнулся другой рядовой. – Испекся мальчик – в тени-то за тридцать, – и всех делов. Хлебало – он Хлебало и есть. Еще и Тормоз… особого российского размера.
И солдаты в унисон заулыбались: вроде бы жалливо, но не без доли неприязни.
…Сразу два прозвища, Хлебало и Тормоз, призванный из глухой уральской деревеньки рядовой Пулкин – кряжистый, с грубо тесанной физиономией и длиннющими обезьяньими руками – получил немедленно по прибытии в часть. Из-за того, что, будь то практическое вождение, подшивка подворотничка или уборка казармы, всё делал с разинутым ртом – своеобразный внешний признак замедленного развития. Он даже спал с распахнутым «бункером», куда весельчаки-сослуживцы, развлекаясь, не единожды вливали воду, сыпали из фунтика соль, выдавливали зубную пасту из тюбика. «Такое хайло хрены складировать должно», «Такая пасть не даст пропасть», – едко прикалывались они же. Тормоз терпел молча, часто-обиженно помаргивая. И лишь изредка заунывно выдавливал: «Ну чего вы, в самом деле? Чего я вам сделал?» – под общий хохот.
Впрочем, дурные шуточки разом прекратились после того, как очередной хохмач попытался было ночью впихнуть в разверзнутый зев Хлебала грязный носок. Последняя капля: парня наконец-то прорвало, и он вмиг преобразился. Вскочив с койки, Пулкин неожиданно и ловко, без замаха, левой снизу въехал по подбородку приколиста, уронив того на пахучий намастиченный пол. Тут же оседлав поверженного, Тормоз левой рукой накрепко сжал ему горло, а правой резко, тычком впихнул в хрипящий рот пресловутый провонявший носок. Несколькими ударами кулака еще и вбил его обидчику чуть ли не в глотку. Медвежковатого разъярившегося солдата насилу усмирили трое сержантов…
Недозадушенный позднее плакался в курилке землякам:
– Да у него не кулак, а копыто! И клешня – ну тиски просто! Сдавил, я думал уже – всё, хана, прощай, белый свет: круги цветные пошли перед глазами…
История эта, вместе с предысторией, стала известна Гущину только минувшей ночью – пока Хлебало давил храпака в излюбленной позе на спине. А еще бодрствующие солдаты сообщили, что за все три с половиной месяца пребывания в «учебке» Пулкина в состав караула назначили лишь вторично (впервые часовым он побывал под руководством другого прапорщика-начкара). Раньше же ну никакими силами не мог затвердить нужные статьи устава, так что во время несения взводом боевого дежурства стабильно гнил на кухне, в посудомойке, где монотонно-безропотно перемывал сотни тарелок-«дисков», вкалывая опять-таки с беспременно расщелкнутым «клювом».
…Оставив свой эскорт под вышкой, прапорщик тишком поднимался по металлическим ступенькам ведущей на нее лестницы к огороженной с трех сторон (с четвертой – наполовину) стальными листами метровой высоты смотровой площадке. На ней – теперь Гущин это прекрасно видел – полусидя нахально посапывал бессовестный Тормоз: цел и невредим, с привычно раззявленным ртом и сползшим с плеча брезентовым ремнем автомата. Само оружие стояло в углу площадки, приткнутое к трубчатой стойке.
«Та-ак… Недурственное положеньице, – спешно размышлял Андрей, одолевая последние ступеньки. – Будить надо, вот только как бы не напугать. Он вон какой… непредсказуемый… А что, если?.. Вырубился-то, похоже, крепко…» – мгновенно сориентировался он.
И, затаив дыхание, действуя больше подсознательно, осторожно переступил согнутую в колене ногу рядового. Наклонился, цепко обнял левой ладонью деревянное отполированное цевье, – «штык» отреагировал сонным чмоком.
«Похоже, чего-то хорошее нашей «спящей красавице» снится – «дембель», например, до которого еще ср…ть да ср…ть», – зловредно подумал прапорщик, медленно приподнимая АК-74 над солдатом. Секунду выждал и потихоньку высвободил из его полуразжатой руки широкий автоматный ремень. Есть!
С вышки Андрей спускался бочком, ступая по металлу неслышно, с опаской, словно по минному полю. Сгрудившимся внизу караульным он еще сверху подал упреждающий знак, приложив палец к губам. И только отведя группу бойцов на благородное расстояние от спящего, заговорщицки пояснил:
– Сейчас возвращаемся в караулку, автомат спрячем и пойдем менять третий пост. Разводящий же тем временем на второй позвонит, разбудит этого сквернавца. Пускай-ка подергается да пораскинет мозгами, куда личное оружие испариться могло.
– Чему там раскидывать? У него чердак шибко слабо меблирован, – презрительно уточнил Зеленов.
Подчиненные плутовскую выходку начкара восприняли на ура. Молодежь, она беспощадные шуточки обычно приветствует: только, конечно, не над собой.
Учитывая внеплановое возвращение в караульное помещение, процесс смены часовых на сей раз подзатянулся. Так что когда Гущин с сопровождающими вторично прибыли на пост номер два, часы уже показывали тринадцать тридцать. Теперь Пулкин не спал, а, увидев приближающуюся группу, как и положено, спустился с вышки, приняв у подножья ее лестницы строевую стойку.
На солдата было жалко смотреть: невысокий, он как бы еще уменьшился в росте, на осунувшемся и поблекшем лице явственно проступили капли пота, а крупные широкие ладони часового время от времени импульсивно сжимались и разжимались. Зато его вечно разинутый рот теперь был плотно закрыт.
Андрей отдал распоряжение одному из караульных взять пост и подступы к нему под временное наблюдение и с издевкой начал разнос:
– Товарищ боец, я что-то не понял: ты поиграться на боевом задании, что ли, решил? Почему без оружия?
– Н-не могу знать… – стиснул и тут же распрямил ладони часовой.
– А знает кто? Дед Пихто и бабка с пистолетом? – Обличающий голос начальника артистично набирал высоту. – Где автомат, тебя спрашиваю! Продал? Пропил? В карты проиграл? Может, любимой девушке подарил?
– Никак нет… – еле слышно выдавил Тормоз.
– Тогда где он? – негодующе вопрошал начкар.
Пулкин обмякше пожал плечами.
– Он же у тебя на ремне и на плече постоянно должен находиться, – продолжил розыгрыш Андрей. – Ну? И куда делся? Только быстро! И внятно…
– Заснул я, – честно повинился часовой. – Похоже, уже перед сменой… Тут звонки: разводящий сигнализацию и связь проверяет. Разбудил… Всё работает, а автомата… – и ладони проштрафившегося вновь сделали двойное движение.
– Та-ак… Хорошенькое, на хрен, дельце… Высшей пробы коленкор, трибуналом пахнет! Решеткой! – Гущин внутренне потешался над раззявой. – И не только для тебя одного: ведь следом и меня прицепным вагоном на те же рельсы потянут! А в честь какого праздника, спрашивается? Ну, паровоз? Статья «Что запрещается часовому» с чего начинается? Не слышу!
– Спать, сидеть, прислоняться к чему-либо, писать, читать, петь… – готовно зачастил Тормоз, у которого уже несколько раз дернулось веко.
– Именно! – бесцеремонно перебил начкар. – Три первых глагола ты разом и нарушил. Ладно, храпение за пение не в счет… Только автомат-то где?
И едва сдержал улыбку, вдруг вспомнив, как однажды ушлый караульный бодрствующей смены обратился к нему с вопросом: допустимо ли, мол, часовому на посту пердеть, и если да, то лишь «шептунком» или можно и звучно? А если опять-таки да, существует ли разрешимый порог громкости издаваемых децибел? Весельчак, разумеется, был немедленно обматерен – впрочем, ласково, душевно: своеобразие армейского юмора следует понимать и ценить…
Стоящие позади прапорщика караульные трудно сохраняли серьезные лица.
– Ты вокруг-то погляди: может, с вышки уронил да он в окопчик закатился, – «заботливо» предложил Андрей.
Пулкин послушно протопал к полутораметровой глубины окопчику, отрытому невдалеке.
– Не видать… – уныло сообщил он и побежденно ссутулился.
– Та-ак… А ну, осмотреть близлежащую местность! – скомандовал Гущин.
Караульные споро рассредоточились, обозначая усердный поиск. Впрочем, начкар его достаточно быстро прекратил: время, времечко поджимало.
– Похоже, с концами исчез. Увы, ничего не попишешь! Значит, готовься, теперь родительницу долго не увидишь, – ядовито пообещал он. – Однако мутная ситуевина. Ладно, начинайте словесную сдачу смены…
Безоружный Пулкин и рядовой Зеленов с автоматом в положении «на ремень» стали рядышком, плечом к плечу, но лицами в противоположные стороны и повернули головы друг к другу.
– Пост номер два, трехсменный, круглосуточный, под охраной и обороной состоит…
В караулку возвращались молча.
После обеда, который Тормозу в рот не лез, Андрей разрешил разводящему и отдыхающей смене отбой, а Пулкина завел в свою комнату, где продолжил разнос.
– В нашей части подобного со времени ее основания не случалось, – педалировал Гущин. – В буквальном смысле проспать боевую единицу оружия! Да еще и с полным магазином… А если из твоего АК-74 толпу народа завтра положат? Нам ведь и за это отвечать придется! Уясняешь, ядрен батон?
– Угу… – подавленно выдохнул распекаемый. Кулаки его на сей раз остались в покое, но разомкнувшиеся губы робко родили завуалированный вопрос: – Товарищ прапорщик, а это не вы его… того-этого, случайно?
– Чего «того»? – изобразил непонимание распекающий. – Выражайся яснее.
– Упрятали… сами… значит… – наконец осмелился высказать боязливое предположение рядовой и замер с приоткрытым в призрачной надежде ртом.
– В шкаф для хранения оружия заглянул! Быстро! – вместо ответа приказал Андрей, негодуя: не нарушил ли кто из караульных его запрет – не сообщать пока соне про изъятие автомата?
Пулкин отворил дверцы грубой, но прочно сработанной мебели и жадным взором изучающе впился в пирамиду с шестью заботливо смазанными автоматами.
– Это – «разводного», эти три – отдыхающей смены, эти два – бодрствующей. А должно-то быть семь! Отсутствует именно твой: хочешь, номера с постовой ведомостью сверим? – предложил Гущин. – Гляди: под топчаном ничего нет! Или в каком ящике стола спрятан? Открывай, убедись! По остальным комнатам тоже порыскать можешь... Уверяю, бесполезная трата времени! Ну? И где же он, трахтер твою муттер?
Хлебало озадаченно закрыл рот. А прапорщику подумалось, что мозги у солдата точно «тугоплавкие»: «пропавший» АК-74 находился именно за двустворчатым шкафом, который пододвинуть вплотную к стенке не позволял плинтус. Мебель пришлось еще и наклонить чуть вперед, иначе оружие в щель не просовывалось: затвор сбоку выступал. Впрочем, в глаза наклон особо не бросался.
– В общем, – подытожил начкар, – иди и крепко подумай. Кстати, и о том, с чем я тебя теперь на пост выставлять должен. Учти, свой автомат тебе никто и ни за что не отдаст. Даже на пять минут! Свободен!
Сгорбившись, Пулкин понуро направился в комнату бодрствующей смены, где оседлал табурет. Безвольно уложил тяжелые квадратные ладони на обтянутые хэбешными брюками колени и тоскливо вперил закостенелый взгляд в темно-коричневый, требующий очередной покраски пол.
Так отчужденно он и просидел, с сиротливо замкнутым «хлебоприемником», пока разводящий не произвел очередную смену часовых и не вернулся с честно остоявшими свое на вышках тремя бойцами, немедленно принявшимися за поздний обед. А ранее бодрствовавшим солдатам Андрей разрешил идти спать. Однако перед этим несколько запоздало поинтересовался у Тормоза:
– Кстати, а с чего это вдруг ты на посту и вдруг полностью вырубился? Жара, она, конечно, жарой, только… Ты предыдущую-то, перед караулом, ночь нормально подушку давил? Или, может, проблемы какие возникали?
– Возникали… – часто поморгав, вдруг через силу, тягуче выцедил рядовой. И дополнил еще: – Ненормально…
Каких-то других разъяснений и уточнений он не прибавил. Зато, будто прикладом в лоб, на волне нервного срыва, который в известной мере и спровоцировал нареканиями сам начкар, ошарашил его несуразным вопросом:
– Мне теперь, наверное, от такого позора и чтоб не в тюрьму, застрелиться лучше всего будет или как?..
И, крепко сжав подрагивавшие до того губы, сутуло удалился на отдых.
Вот когда настал черед прапорщику всерьез задуматься о своем чересчур крутом и многослойном наезде на проштрафившегося солдата. Впрочем, отнюдь не из садистских побуждений: а что, собственно, за сон на посту орденок ему на грудь стоило навесить? Раз облажался, так и получи по полной!
Нет, до момента абсурдного, убийственного заявления Андрей на полном серьезе собирался вручить автомат «виновнику торжества» непосредственно перед выставлением того на последнюю смену. С финальным назиданием, конечно. Однако сейчас возвращать оружие Пулкину совсем расхотелось: а если он и правда сам себя собрался порешить? Потом точно поедешь по этапу стрелочником. Начкару вдруг стало до крайности неуютно: он сообразил, что пусть без умысла, но весьма убедительно срежиссировал на боевом дежурстве краеугольную ситуацию, пробудив у рядового страх, стыд, вину и своими многочисленными упреками раздув их до непредсказуемости.
Ах, надо бы вместо того спрятать изъятый автомат где-нибудь поблизости – ну хоть в том же окопчике. А потом растолкать соню и прямо на посту закатить ему крепкий разнос да и вернуть оружие. Теперь же… Нет никакой уверенности, что, получи Пулкин свой АК-74, всё сразу вернется на безопасные круги своя…
На обстоятельства накладывался еще и печально памятный случай из школьного прошлого молодого прапорщика. Тогда он крепко дружил с одноклассником из соседнего подъезда. Глава этой семьи отличался вспыльчивым нравом и для надлежащего воспитания сыновей частенько прибегал к испытанному универсальному средству: еще дедовскому трофейному ремню.
И вот, когда Гущину с приятелем исполнилось по шестнадцать, двенадцатилетний брат его, про которого говаривали – пацан, мол, растет с шилом в заднице, – крупно нашухарил на уроке. Родителей шалуна вызвали в школу – удивительно, но на сегодня Андрей, хоть убей, так и не смог припомнить, что же именно такого дурного натворил тогда моторный мальчишка. Зато память услужливо подсовывала иные давние подробности. О том, как на мать бедокура сплоченно накинулись директор школы, завуч и классный руководитель, грозя чуть ли не исключением озорника. И тогда не на шутку рассердившаяся на него женщина, вернувшись домой, предупредила, что не станет больше покрывать сорванца, но нарочно расскажет о неприглядной проделке мужу: отец-то из него, значит, дурь в буквальном смысле повыбьет.
Парнишка враз ужасно перепугался. Рыдал, умолял мать не выдавать его грозному папаше, обещал впредь вести себя тише воды, ниже травы. Тщетно: на сей раз мать осталась непреклонной. В отчаянии младшенький заявил, что повесится, если она не перемолчит. Увы, слетевшее с языка лишь подлило масла в огонь: в гневе родительница скептически прикрикнула, что нечего, значит, по-глупому пустословить и вообще – на т а к о е кишка тонка будет. Мало того, еще и на глазах шалуна демонстративно позвонила мужу на работу, проинформировав о случившемся. Ну, мальчишка через полчаса и повесился в ванной, на том самом наследственном ремне. А в гробу – и это осталось одним из самых мрачно-ярких воспоминаний школьных лет Гущина – паренек лежал с непривычной маской страха, застывшей на обычно веселом, жизнерадостном лице.
Ох, как тогда убивалась по сыну безутешная мать! Едва сама на себя после тех похорон руки не наложила, а за следующий год постарела на все десять лет.
Но если тот давний суицид лишь опосредованно шарахнул по мозгам тогдашнего старшеклассника и глубоко отложился в памяти, то теперь уже эксцесс оказался впрямую завязан на самом начкаре. Психологи говорят: у взрослых проблем ноги растут из детства. Вот Андрей и оказался ныне в такой непредсказуемой экстремальными последствиями ситуации: а вдруг сегодня рядовой Пулкин тоже не шутит, как когда-то устрашенный маленький сосед?
Что же делать? Не допускать Хлебало на пост вообще, подменить? Теоретически, конечно, возможно. Но на эдакую «реновацию» мог дать «добро» только дежурный по части или же самолично ее командир. Разрешат? Не факт. И даже если да, то в каком ракурсе подобный расклад втиснуть в постовую ведомость? Стрёмно. Если в реальном, с информацией об изъятом у спящего оружии, с начкара позднее по-любому жестко взыщется. Увы, сегодня официальный вариант вовсе не вытанцовывался: глупо, но угроза самострела – это вам отнюдь не внезапная болезнь бойца, зато подстраховаться от возможной трагедии хотелось, и весьма. В итоге Гущин пришел к спорно-курьезной мысли…
В довольно обширном предбаннике караулки стоял котел, а в комнатах ее имелись батареи парового отопления. Для обогрева использовались дрова, заготовка которых начиналась задолго до холодов. По договоренности руководства части с городскими тыловиками бойцы полка регулярно трудились на прореживании окрестных лесов. Нетолстые, в руку или около того, полутора-двухметровой длины кругляки – кавказской акации, березы, липы, дуба, ясеня – привозили и складировали во внутреннем дворике караульного помещения, под навесом у глухой стены. Здесь же мозолили глаза тяжеленные «вечные» козлы – сварные, из труб. Два топора и большая двуручная пила, именуемая солдатами «Дружба-2», хранились в кладовой. И в холодное время года на бодрствующую смену налагалась дополнительная обязанность пилки-колки.
Вот к штабелю топлива и направился сейчас начкар. После беглого осмотра материала он решительно выбрал из множества стволов тонкий липовый с небольшим сучком на конце, по форме напоминающим примкнутый к автомату штык-нож. Затем Андрей сходил за топором и кое-каким плотницким инструментом, на всякий пожарный тоже хранящимся в караулке.
Ошкурив отобранный экземпляр от серой коры примерно на треть длины и со стороны сучка, который старательно не тронул, прапорщик несколькими взмахами топора затесал противоположный конец липы, стремясь придать ему плоскую форму. Отступая от краев дерева к центру его сантиметров по сорок, вколотил два гвоздя, к которым прикрепил метровый кусок медной проволоки. Довольно обозрел изготовленное творение.
«Чем не настоящий автомат? – мысленно похвалил себя. – Дуло, приклад, ремень… Ага, сейчас, для полного подобия…»
И с улыбкой вбил посередине кругляка еще гвозди: короткий, имитирующий спусковой крючок, и длинную «сотку», загнув ее наподобие скобы. Последний штрих – сбоку добавил толстый гвоздь-«затвор». Но пристроить к «штучному товару» еще рукоятку и деревянный магазин по зрелом размышлении отказался.
Когда Гущин принес бутафорское изделие в караулку, разводящий с бодрствующей сменой поначалу обалдели, а потом дружно загоготали, невзирая на угрожающе выставленный кулак начальника и зверское выражение его лица: суть задумки была ясна.
– Еще раз переспрашиваю: Пулкину про спрятанный автомат никто не проговорился? – уточнил начкар. – Та-ак… прекрасно…
И Андрей торжественно поставил неординарный муляж в шкаф для хранения оружия.
…Заступающий на пост Тормоз поначалу брать его наотрез отказывался:
– Товарищ прапорщик… Вы что, издеваетесь, да?
И страдалец для вящей убедительности неловко, как-то совсем по-детски, спрятал уже изрядно заволосатевшие с тыльной стороны кисти за спину.
– Я? Вовсе нет, – незамедлительно возвысил Гущин голос. – А ты-то чего хотел? Утратил боевое оружие при невыясненных обстоятельствах и еще чем-то недоволен? Скажи: на пост я тебя должен выставить? Должен. Но с голыми руками имею право туда отправлять? Не имею! Пусть хотя бы на первый случай дрын будет при себе! Отобьешься, если, к примеру, кто на вышку с ножом полезет. А чужого оружия, повторяю, не дам: случись нападение на караульное помещение – мы сами обороняться будем. Значит, получи оное несерийное изделие и пользуйся моей добротой: почти час на изготовление затратил! Бери, говорю! Это приказ! И смотри мне, – жестко предупредил Андрей, – снова-здорово на посту не усни… Ну, шагом марш, ёперный театр! Часовой с липовым стволом…
Кто бы знал, каких усилий стоило начкару во время этого менторского монолога не расхохотаться! Волю чувствам он дал, только когда разводящий увел смену к пулеулавливателю для заряжания настоящего оружия. А навеселившись, озабоченно вызвал в свою комнату рядового Зеленова.
– Перед приездом нового наряда ненадолго Пулкина на посту подменишь. Лады? Но в ведомости отражать это не будем. Не годится, чтобы про наши внутренние грехи чужая рота узнала. Как, лишние полчаса под ружьем отстоишь?
– Так точно, товарищ прапорщик, – бойко согласился шустрый солдат.
– Тогда ладненько… – И Гущин наконец извлек «утерянное» оружие из-за шкафа, переместив внутрь него.
Коррективы в человеческие планы жизнь вносит постоянно. Разве мог Андрей предположить, что получасом позже на автодром с внезапной проверкой несения караульной службы прибудет заместитель командира части по воспитательной работе подполковник Анюшкин – обладатель необъятного живота, обвисших щек и тройного подбородка, гамузом и круглосуточно подозревающий подчиненных в политической близорукости… За глаза в части его окрестили Ботвилой: прозвище вкупе охватывало как толщину, так и чванливость человека.
С полгода назад, в ходе подобной же проверки «внутреннего номер два», он бдительно углядел на столе в комнате начкара неоконченное письмо родителям. Подтверждая свой статус, подполковник вмиг бесцеремонно сцапал его и принялся за явную перлюстрацию. Протест Гущина о сугубо личном характере незавершенного послания был отвергнут железобетонным доводом: в армии ничего личного, кроме оружия, не бывает, и вообще еще неизвестно: а не нарушена ли в корреспонденции, прогнозируемо направляемой за пределы воинской части, военная и государственная тайна? К разочарованию перлюстратора, крамолы не обнаружилось. Однако Андрей был обвинен в «пораженческих настроениях», «слабости патриотического духа» и «формальном обозначении боевой службы» на основании победоносно процитированного предложения: «Время в наряде тянется скучновато-однообразно, между сменами не знаешь, чем себя занять». Уж чего только зам по воспитательной дидактично на этот счет не указывал! И уставы глубже и вдумчивее изучать, и подчиненных по вводным чаще тренировать, и лишний раз с проверкой на посты выйти, и вообще: «Следует принять все адекватные меры к наведению в караульном помещении должного, твердого и необходимого уставного порядка, а также всемерного и дальнейшего укрепления воинской дисциплины».
Сегодня у начкара теплилась еще слабенькая надежда, что инспектирующий ограничится визитом на первый или третий посты и опросом бодрствующей смены. Нет, старший офицер, будто интуитивно почуяв анархию на втором, распорядился выдвигаться именно к складам НЗ. Узрев же там издали часового с каким-то непонятным предметом на плече, сначала замедлил шаг, а потом, чуть ли не обгоняя Гущина, тяжко прорысил к вышке, откуда стыдливо спускался рядовой Пулкин. Притормозив перед ним, Анюшкин для почину родил сложный горловой звук, что-то вроде лягушачьего квака, и изумленно округлил расширившиеся до размера розеток для варенья глаза.
– Это… это что еще за такое? – панически воскликнул он, указуя на нетрадиционный предмет в снаряжении Тормоза.
– Да вы не волнуйтесь так, товарищ подполковник, – в меру сил попытался успокоить испуганного проверяющего начкар. – Штатное оружие в наличии. В шкафу оно, в караулке стоит.
– Почему? – чуть ли не тенором-альтино визгливо выкрикнул Анюшкин, а Гущин удрученно вздохнул.
– Я автомат на прошлой смене у него, у спящего, скрытно изъял. Ну и проучить решил маленько разгильдяя эдаким вот макаром. Вроде как пропал его АК, чтоб сонная тетеря на весь оставшийся срок службы свой грех прочувствовала.
На сказанное первым отреагировал Хлебало: затравленное выражение его лица стремительно сменилось чуть ли не на ликующее, толстые губы мажорно разомкнулись. Андрей же клял себя сейчас в душе за авантюрную самодеятельность, отчетливо понимая, что всё им сказанное – только зыбкий лепет, а проступок его, хотя и не повлек за собой ни гибели военнослужащего, ни утраты табельного оружия, все равно из разряда самых серьезных армейских.
– Что за б…во! – насилу вышел из ступора зам по воспитательной. – Товарищ прапорщик, приказываю немедленно снять это позорище с поста! Исполняйте!
Гущин привычно произвел смену часовых и в компании с Пулкиным и подполковником удрученно зашагал прямиком в караулку. Там Анюшкин в первую очередь удостоверился в наличии настоящего автомата, тщательно сличив его номер с записанным в постовой ведомости. Не забыл также досмотреть, полностью ли снаряжен патронами присоединенный к оружию магазин. С гримасой брезгливости сунул затем рожок Тормозу, отследил, как тот бережно прячет его в подсумок. И трубным голосом Левитана ультимативно повелел:
– Обоим немедленно представить мне объяснительные записки по поводу вопиющего нарушения правил несения караульной службы!
– Извините, товарищ подполковник, но всяческие разбирательства по поводу происшествий во время боевого дежурства по закону откладываются до окончания несения такового, – не согласился Андрей.
– Ну, прапорщик, ты у меня еще горько пожалеешь! – пригрозил старший офицер и перевел колючий взгляд на Пулкина. – Так, солдат, пиши ты!
Однако, к изумлению старших по званию, рядовой быковато пробубнил:
– Не буду.
– Э-э-э… – ошарашенно протянул обличитель, явно не веря ушам своим. – То есть что значит «не буду»? Ты отказываешься выполнить приказ?
– Товарищ прапорщик сказал…
– Что именно?
– Что не велено… сейчас… – И Тормоз отчужденно замолк.
– Да это же… Это же политическая диверсия! – слегка откинув голову назад, стращал главный воспитатель полка. – Да вы у меня оба… под трибунал!
– Товарищ подполковник, так вы в постовой ведомости результаты проверки караула отражать будете? – вдруг прозаично поинтересовался Гущин.
Анюшкин буравяще уставился на строптивого подчиненного. Как это нередко случается среди когорты наставителей, сам проверяющий был откровенно трусоват и от независимого принятия кардинальных решений всячески воздерживался, тщательно согласуя таковые с вышестоящим руководством. А ведь приближается ежегодная проверка, во время которой инспектирующий службу войск в обязательном порядке будет анализировать постовые ведомости… Ну, пусть не за весь прошедший период, но за два-три последних месяца точно. И если сейчас сделать реалистичную запись, где полновесно отразить и сон на посту, и тайное изъятие боевого снаряженного оружия, и – главное! – выставление на смену часового с липовым стволом, то вполне прогнозируемо, в каком крайнем ракурсе расценит все это штаб округа. Бррр! Страшно даже и помыслить!
Так стоит ли игра свеч?
Ход алармистских рассуждений начальника Андрей без труда отследил по его сытому недоброхотному лицу. А ну-ка, а ну-ка!
Нет, подполковник, конечно, не дерзнул написать пугающей правды-матки. Но и на ложь – мол, на постах и в караулке все в ажуре – тоже не решился. Так и не взяв протягиваемую ему авторучку, он издал что-то похожее на уханье совы и с ненавистью ткнул пальцем на занесенный в комнату начкара пресловутый муляж:
– У-у-у… Убрать! Эту дрянь! Немедленно! – И мешок «многоэтажного» подбородка старшего офицера в гневе тяжеловесно затрясся.
– Есть! – лихо отрапортовал Гущин и лично вынес «дрянь» к штабелю дров.
А когда матерящийся сквозь зубы проверяющий демонстративно удалился, даже и не прикоснувшись к постовой ведомости, прапорщик сразу дал команду изничтожить злополучный кругляк. Что с энтузиазмом исполнили двое бойцов, распилившие его на короткие поленца и затем расколовшие их чуть ли не в щепу.
До прибытия нового караула Андрей еще успел – Бог не выдаст, свинья не съест – вернуть осчастливленного, воспрянувшего духом Хлебало на пост, причем с настоящим табельным оружием. Начкар интуитивно-точно знал: больше сюрпризов от тугодума на боевом дежурстве можно не опасаться и ныне, и присно.
Общая смена наряда прошла привычно-традиционно…
Непосредственно перед убытием в роту Гущин выстроил подчиненных подальше от караулки, занятой бойцами соседнего подразделения, поближе к въездным воротам с припаркованным перед ними дежурным автомобилем.
– В роте от вас наверняка потребуют объяснительные про изничтоженный липовый ствол, – предупредил он. – Излагайте всё как есть, и ты, Пулкин, тоже. Хотя за сон на посту, ясен пень, ответить придется. Если, конечно, не докажешь, что перед караулом кто-то действительно выспаться не дал. Вопросы? Нет? Тогда напра-во! В колонну по одному, за разводящим, к машине, бегом… марш!
…На «разбор полетов» прапорщика вызвали назавтра, к концу рабочего дня.
В кабинете комполка присутствовали три старших офицера. Сам полковник Сергачев, а кулуарно – Папа, крутовластный, тугоосанистый, восседал в кресле «министр экстра» (черная кожа-люкс, глубокая спинка, деревянные подлокотники) перед широченным двухтумбовым столом. Подполковник Анюшкин и сухотелый, с невыраженными скулами, весь какой-то тускло-стерильный подполковник Груздяков – помощник командира части по строевой части, прозванный Укурышем, – располагались друг против друга за куда более скромным приставным. Андрею место определили в торце его.
– Начнем, – распорядился Сергачев. – Рассказывайте, товарищ прапорщик.
– Что именно? – на всякий случай решил уточнить Гущин.
– Вы нам тут юродивого-то не включайте! – неприязненно отреагировал зам по воспитательной, проворно посунувшись вперед. – Додуматься в карауле до т а к о г о !
– Давайте тогда по вопросам, – подключился Груздяков. – Вы признаете, что во время несения боевого наряда имел место сон на посту?
– Было… – кратко подтвердил Андрей.
– В таком случае почему не отразили этот неординарный во всех смыслах факт в постовой ведомости? – въедливо поинтересовался пом по строевой.
– Чтоб часть перед итоговой подставить? – хмыкнул прапорщик. – Кстати, сам рядовой Пулкин утверждает, что ему в ночь перед караулом толком отдохнуть не дали. Уж не знаю, сержанты там или из старослужащих кто. Проверить бы…
– А вот нечего тут указывать, кому и чем следует заниматься, – одернул его Анюшкин. – Умный чересчур, да? – И в порыве недружелюбия даже хрюкнул.
– Не будем уклоняться от темы, – возвращая разговор в нужное ему русло, вмешался командир. – Факт принуждения молодого солдата к нарушению распорядка дня в ночное время нам известен, и разбирательство в этом плане уже ведется. Теперь вы о своих действиях, выходящих за уставные рамки, доложите.
– Та-ак… – сосредоточился Гущин. – Значит, в час дня мы производили очередную смену. На первом посту закончили, выдвинулись на второй. И перед складами с техникой НЗ мне показалось, что часового на вышке нет. А подошли поближе – спит он на ней, и автомат у стенки. Поскольку же бойцы рассказали, как над этим солдатом за его вечно открытый рот потешались зло, и в итоге он дурака-сослуживца за идиотскую шутку едва не придушил – вы в курсе? – то я вот и подумал: лучше бы, перед тем как его будить, оружие убрать от греха. Тем более устав вовсе не определяет действий в подобных случаях.
– Допустим… – осторожно согласился Груздяков: за службу войск, и за несение караульной службы в частности, в полку отвечал именно он. – Дальше.
Дальше вчерашний начкар признал: да, он не стал будить спящего и отдавать ему оружие, скрытно уйдя с поста. Ну и прочее: обман проштрафившегося часового, изготовление липового муляжа и вручение его Пулкину. Только вовсе не ради черного юмора, особо подчеркнул Андрей, но единственно с позитивистской целью: не допустить обещанного и возможного самострела прямо на посту.
– Что и требовалось доказать! – победно крякнув, провозгласил Анюшкин. – Товарищ командир, вы слыхали: он лично во всем признался!
Сергачев лишь задумчиво кивнул и взял со стола серебристую зажигалку «Сaroma». Зато Груздяков многозначаще акцентировал:
– Я бы на его месте после заявления солдата про «застрелюсь» тоже поостерегся тому заряженный автомат вручать. Только тогда следовало дежурному по части про неадекватную ситуацию сразу доложить. Уж он бы немедля командира части и меня в известность поставил, ну и, вполне понятно, подменили-отстранили бы мы этого неблагонадежного от непосредственного выполнения боевой задачи. Нехай бы в караулке прибирался, полы мыл, посуду…
Вопрос о записях в постовой ведомости подполковник скромно обошел.
– Виноват… – Про себя Гущин колко усмехнулся этакой пиндосной избирательности и картинно развел руками. – Сглупил, не допетрил.
– Надо же! Виноват он, лежачего не бьют! – презрительно фыркнул Анюшкин. – Да означенные действия под уголовную статью подпадают!
– Ладно-ладно, – опять сглаживающе вмешался Груздяков. – Тут палка о двух концах. Пусть лучше оно все же без эксцессов разрулилось, чем бы часовой вдруг, да прямо на вышке, суицид учинил. Или – что немногим предпочтительнее – сбежал, когда его крайне опрометчиво с настоящим оружием на пост вернули. Неоправданно рисковый эксперимент. Глупейший! Спасибо еще, выгорел.
– Оно конечно… ЧП ведь чисто по твоей линии, потому ты так бархатно и настроен. Подозрительно явно стремишься аполитичную ситуацию на тормозах спустить, – напыщенно заявил зам по воспитательной.
– Если ты такой лютый правдострадалец, чего тогда в постовой ведомости ни словечка не расписал? – разом окрысился пом по строевой. – Перескромничал или, может, белы грабки запачкать поостерегся, а?
– Товарищи офицеры! – резко оборвал взаимные упреки командир части. – Вы что тут, как базарные бабы… грызню! Хотя бы прапорщика постыдились!
Нахохлившиеся подполковники обозленно кидали друг в друга стрелоподобные взгляды. Сергачев еще покрутил зажигалку… Потом отложил ее и благородным баритоном начал итожить разборку непредвиденной ситуации:
– Что постовую ведомость никто пачкать не стал – правильно. На итоговой упорные проверяющие и без того недостатков достаточно наковыряют… – Поморщился. – Такова сермяжная правда: нас трахают, а мы крепчаем. Теперь о главном. По факту «дедовщины» комбат детально разберется, доложит. Ну, то отдельная тема. Солдату спавшему, с учетом выявленных смягчающих обстоятельств, объявить пять нарядов вне очереди. Ротному – выговор, взводному – строгий… Замаскируете под какое-то нарушение воинской дисциплины. А они будут знать, чье именно мясо кошка съела.
Груздяков и Анюшкин кивали, усердно строча указания в рабочих тетрадях.
Сергачев выдержал паузу. Продолжил:
– С тобой же, Андрей, имеем, натурально, полный обсад. По закону о твоем караульном самодурстве должно поставить в известность военную прокуратуру. А каким именно боком тебе тогда этот липовый ствол выйдет… Ладно, если просто уволят, но ведь способны распорядиться и похлеще. Ну, так и быть, делая скидку на твою молодость и благополучный исход нетривиальной ситуации, попробуем согрешить, не вынося сор за пределы части. А чтобы больше детство в заднице не играло, накажем, конечно, и покруче. Ваши мнения, товарищи старшие офицеры?..
– Безусловно, покруче, товарищ полковник! – подхалимски проворковал Анюшкин.
– Разделяю, – сдержанно отозвался Груздяков.
– Сам-то как, вину персональную осознаешь? – задал в общем-то риторический вопрос прапорщику полковник.
– Разумеется… – столь же риторически отозвался Гущин.
– А-а-а… Оно если даже и эдак, то далеко не в полной мере, – не преминул тут же подковырнуть Анюшкин.
– Та-ак… И что мне, товарищ подполковник, для полной-то осознанки теперь прямо перед штабом повеситься? За неимением автомата под рукой и на радость вам? – совершенно неожиданно для себя вдруг ляпнул Андрей.
Каменные лица руководства знаменовали усугубление скользкой ситуации.
– Ох-хо-хо! – покачал головой Сергачев. – Похоже, детство-то у тебя уже по всему организму метастазы пустило, раз до самого языка добралось.
Точно выдержал паузу и увесисто предложил:
– Есть мнение объявить неполное служебное соответствие занимаемой должности. Но над редакцией подумать особо, чтоб на итоговой и комар носа…
– Плюс еще рублем ударить! Половины тринадцатой зарплаты лишить! – выпятив острый подбородок, пламенным экспромтом блеснул Груздяков.
– Нет, стопроцентно! – поднял планку, директивно воздев к потолку сдобный палец с раздутой базовой фалангой, Анюшкин. – И еще. Вам, товарищ командир, его рапорт на отпуск вот-вот должны подать… Уже? Пока не подписан? Прекрасно! Так не жирно ли будет, – и в масленом голосе подполковника проклюнулись тошнотворные нотки, – после эдакой караульной клоунады да в сентябре и на отдых? А пусть-ка до нового года обождет, в том же карауле с тридцать первого на первое службу оттащит, ну и тогда – попутного ветра! Что, прапорщик, скажешь: нравится нарядно-праздничный вариант?
Три пары командирских глаз гипнотизирующе нацелили победные взоры на ссутулившегося Гущина. Но вот он с усилием распрямил неломкую спину и обвел начальство сторожким взглядом, задержавшись на заме по воспитательной работе. А сбоку форменной рубашки утробистого подполковника-то вставной клин...
– Отнюдь, – начал Андрей свой демарш. – Знаете, товарищи офицеры, мой дед по отцу тоже офицером был, и не из последних. Училище перед самой войной окончил. Лейтенант и командир пехотного взвода в двадцать лет, майор и комбат в двадцать четыре. Два ранения, боевые награды. День Победы в Венгрии отмечал…
– Ты... это! – по-барски оборвал Анюшкин прапорщика на полуслове. – К чему нам тут пустой экскурс в твое семейное прошлое?
– Ну… дайте мне еще пару минут – и всё легко поймете, – пообещал тот.
– Пусть говорит, – без особого желания распорядился Сергачев.
– Спасибо. За праздничным столом дед тогда хватил лишнего, вот и брякнул сдуру, что хоть цель великая и достигнута, но побеждали мы далеко не всегда уменьем. Можно сказать, трупами противника завалили. Ясен конец: нашелся особо бдительный, донес куда надо. Через день ордена с медалями содрали – и в кутузку! Итог: десять лет «за измену Родине». От звоночка до звоночка. – Гущин горько улыбнулся. – И еще – особо скажу. Курсантом дед мечту имел: пошить себе выходной костюм-тройку. Непременно бостоновый, в диагональный рубчик. Да чтоб глубоко-серого цвета: мол, такой степенность, особый изыск придает. Однако за все фронтовые заслуги судьба ему другую «тройку» преподнесла. Сталинскую. И лагерный клифт. Правда, после двадцатого съезда реабилитировали его вчистую: вернули партбилет и награды, кинули должностишку. Под сорок, женившись, он аккурат к свадьбе и свою бостоновую мечту справил. С дальним прицелом: приспособить ее под «иконостас». А уж когда я студентом был, старик под хмельком и поделился, как ему особое совещание приговор выносило… Всё, всё, товарищи офицеры, выхожу на финишную прямую! Уж извините за столь долгий въезд. И за прямоту – тоже. Однако вы сейчас явно схожи с той судебной «тройкой». Я же вроде врага народа, с последним словом. И что ж вы меня за один-то грех – пусть серьезный – по отдельным кусочкам расстреливаете? Слыхал когда-то про женский принцип укладывания чемодана: объем неважен, главное – впихнуть всё. Решили пойти сродственным путем? Каюсь: неполное заслужил. Только если еще внахлест мне и тринадцатую срежете, и отпуск – после прежнего, в декабре, – на январь передвинете, так хоть и мелкая сошка, а ведь в афронте по-крупному нагадить могу. К примеру, начнется та же итоговая, будет по ходу ее непременно строевой смотр. Вдруг да и брякну там генералу, вместо шаблонного: «жалоб и заявлений нет», что их есть у меня! Да ка-ак стукану про часового с липовым стволом! Про «незапачканную» ведомость, про взыскания-маскировки. Та-ак… Не пропало еще желание наказательные бумаги сфальсифицировать? Чтобы волки были сыты, догола овец обстричь? Однако если мне пофигистски подставиться… Эх, какая солидольная картина в красках изобразится! Шедевр!
Андрей вторично обозрел теперь уж и вовсе постно-панихидные, осмысливающие устный мятеж физиономии руководства. И дерзко присовокупил:
– Мне отец говаривал, что полученный под насилием результат зачастую обходится дороже его самого. Как, товарищи офицеры, не находите, что мой нынешний случай – именно из таких?
Набычившийся Анюшкин застыл вполоборота к Гущину, выдвинув ногу и выпятив жирный подбородок, в готовности схарчить бунтовщика. Груздяков на стуле держался почти индифферентно, со сложенными на впалом животе руками, но исподлобный взгляд косил в сторону словесного инсургента. Сергачев, подавшись грудью вперед и растопырив локти, стиснул внушительные кулаки и ребрами их уперся в столешницу. В кабинете повисла клейкая воинственная тишина. Нарушил ее деликатный стук в дверь. На пороге обозначился возбужденный комбат Булак.
– Разрешите, товарищ полковник?
– Не разрешаю! – почти взбешенно отрубил тот и переместил разжавшиеся руки на подлокотники чудо-кресла. – Закройте дверь! Подождите в приемной!
– Есть!
– Вот ты какой закваски, оказывается, – сбавив обороты, недобро, по-щучьи хищно усмехнулся Сергачев. – Не зря говорят: век живи – век учись… известно, кем помрешь… – Кончиками заостренных гибких пальцев он раздраженно потер щеку. – Ладно, ближе к теме. Себя жалеючи, кверху не плюй. Не боишься, что до итоговой здесь просто не доживешь? И без прокуратуры уволим… да хотя бы за несоблюдение условий контракта. При умелом подходе к делу и если за каждым шагом досматривать станут… А потом куда хочешь жалуйся. Без проблем: часть переживет. Как перспектива?
На правах хозяина кабинета полковник энергично выбил из пачки и закурил черно-синюю сигарету «Мальборо» с особой капсулой свежести.
– Не радует, – признался Андрей. – Впрочем, в жизни всегда есть выбор.
– Обоснуй.
– Постараюсь… Опять-таки батя учил, что тот не настоящий водитель, кто брезгует в бензине и смазке испачкаться, а профессия-то обязывает. Конечно, нынче меня легко можно показушно упрекнуть, что сон на посту в ведомость не вписал. Но сделай я это – заметьте, точно по уставу! – уверен: вы бы меня вообще распяли. Еще и на честь мундира сославшись. Красивое выражение. Прикрываясь им, да при власти и желании, любого сожрать можно. Друг другом при случае тоже подзакусить не погнушаетесь: ведь наблюдал только что… А о причине сна на посту и об измывательствах над солдатом лучше забыть! Чистота – залог здоровья, грязевые ванны для армии полезны лишь в теории. Та-ак… Службы же при постоянной слежке за собой… Ну уж нет! Значит… можно лист бумаги?
– Да без проблем, – отозвался командир части. – Вот, передайте ему.
Решение было холерически принято, и Гущин порывисто настрочил рапорт на увольнение в запас. Причину указал округло: мол, не устраивают тяжелые условия службы. Вручая же рапорт Сергачеву, подытожил свой «момент истины»:
– Вообще-то я и раньше жалел, что повелся на школу прапорщиков. Не мое. Даром что контрактный срок собирался честно дотягивать. Однако раз уж пошла такая пьянка… Готов уйти – да хоть завтра: и на гражданке не пропаду! Сдюжу!
Полковник апатично принял документ, скоротечно изучил его и упрятал в нижний ящик породистой мебели. Затянулся особенно глубоко…
– Эх, молодость, молодость… Убеждена, что постигла смысл жизни, неуступчиво-бескомпромиссна… Ладно, Андрей. Пусть твоя «реляция» покуда здесь отлежится. А сам иди. Своей властью объявляю тебе завтра выходной. Послезавтра же, сразу после развода, прибудешь ко мне. Вот тогда и поставим на ситуации окончательную точку… Товарищ подполковник, не рычите тут скорбно, обойдемся без политкомментариев! Решения в этом полку принимаю только я! Товарищ прапорщик, повторяю: свободны! И позовите сюда командира батальона.
Докуренная почти до фильтра сигарета была раздраженно, с маху, винтовым движением затушена в пепельнице богемского хрусталя. А вошедший в кабинет комбат сразу зачастил, даже не дожидаясь ухода Андрея, неплотно притворившего за собой дверь и намеренно подзадержавшегося в пустой приемной:
– Товарищ полковник, тут еще ЧП! Тот самый Пулкин перед ужином сержанту Колобродько по челюсти так приложил, что тот метра три спиной вперед летел и головой о бордюр! По счастью, малой кровью обошлось: череп цел, рана поверхностная, в санчасти перевязали. Сейчас оба новые объяснительные пишут: днем-то Колобродько всецело отпирался, что в ночь перед караулом, в гопкомпании еще с кем-то, заставлял Пулкина сортир драить, грудь «на фанеру» проверял, ну и много чего другого... из издевательств. Но личный состав факт «дедовщины» опосредованно подтверждает. В общем, по сну мы одно служебное расследование закрыли, теперь же вдогон новое назначать надо…
– Проклятье! Да что у вас в батальоне творится? – услышал раздраженный командирский голос Гущин. – А вам, господин Анюшкин, отдельное «фу»! Политической ситуацией не владеете! Воспитательную работу на корню завалили! Немедля убыть с комбатом в роту и, пока всю эту дерьмовую ситуацию до конца не вычистите, из подразделения никуда! Потом домой мне отзвонитесь! Все ясно?
Поспешно покинув приемную, Андрей прошел по коридору здания штаба, миновал плац и КПП полка. Выйдя же на уличный простор, направился к городскому парку, где какое-то время бродил по мощеным дорожкам, рефлексивно оценивая недавние столь значимые для его жизни события.
Наконец прапорщик утомленно опустился на случайную скамейку, скинул пятнистую кепку и невидяще замер, чуть наклонившись, сцепив в замок слегка узловатые, широкие в основании пальцы. Чем вам не роденовский «Мыслитель»?
Но вот «мыслитель» энергично разнял руки, убирая их с колен: решение об уходе из системы ранее было стремительно принято, теперь же вердикт обдуманно утвержден. И – никаких откатов! Отчужденный взгляд разом обрел осознанность и обозрел аккуратный, обрамленный бетонными плитами искусственный пруд.
Мимо проплывало несколько лебедей-кликунов, названных так за свои трубные крики. Гордые, с пышным оперением снежно-белые птицы, украшенные лимонно-желтыми клювами, кончики которых словно бы обмакнули в черную тушь, скользили по зеркальной глади изящно и гордо.
А вокруг, в буйном разноцветье красок, догорал последний день отгулявшего природный срок, прогретого, в солнечных отблесках, ярко-улыбчивого лета.
К оглавлению...
