Людмила Закалюкина или Люсьен Люка, как себя называла на французский манер, гордо тряхнула огненно-рыжей шевелюрой и прошла мимо стола, за которым сидела вахтёрша. Небрежно отмахнулась от неё, когда она крикнула вслед, что посторонним вход строго-настрого запрещён в мужское общежитие. Постояла в полутёмном коридоре, пытаясь сориентироваться и, всматриваясь в засиженные мухами многочисленные таблички, вскоре наткнулась на дверь, где на фанерке было написано красными корявыми буквами «Красный уголок», потом долго и безуспешно пыталась открыть дверь, ковыряясь большим заржавленным ключом в старом врезном замке.
– О, зараза такая! – не удержавшись, пробормотала Людмила Закалюкина, тряхнула огненно-рыжей шевелюрой и оглянулась по сторонам, лишь бы не услышали, как она выражается, затем поправила ядовито-зелёный шарфик и снова завозилась в замке. – Когда же ты откроешься, гадский Степан?
Она перепутала Сезама со Степаном, но решила, что на такие мелочи не стоит обращать внимания, тем более в полутёмном безлюдном коридоре, где единственным зрителем и свидетелем была кошка. Людмила устала бороться с запертой дверью, с этим ржавым замком, в который несносные мальчишки натолкали всякой всячины и, повернувшись задом, протяжно рявкнула утробным голосом и несколько раз ударила по двери ногой.
Дверь глухо отозвалась, скрипуче застонала, но Сезам не открылся.
– Кто меня звал? – зато распахнулась другая дверь, и неожиданно раздался тягучий бас, из соседнего помещения вышел невысокий коротконогий мужик в трико и по пояс голый и с длинными ручищами, как у обезьяны. – Марш отсюда! Отдохнуть не даёте. Шляются всякие…
– Ай-яй! – опять рявкнула Закалюкина и отшатнулась, заметив, ну, почти голого мужика. – Что пристаёте к честным женщинам? Вы кто?
И ткнула пальцем, а сама спиной прижалась к двери.
– Как кто – Степан – это для чужих, – удивлённо сказал мужик и пожал плечами, на которых было гораздо больше растительности, чем на голове. – Меня все знают в общаге, а знакомые называют просто, Стёпкой – это зависит от многих причин и… – и не стал говорить, что зависит ещё от выпитого, всё ж баба перед ним, правда, в полусумраке не рассмотришь, но всё равно – женщина, тем более незнакомая, а знакомые сразу бы зашли к нему, а не ломились в соседнюю закрытую дверь, которую уж лет сто не открывали. – Сами же меня позвали, мол, Степан, открывай дверь, я к тебе пришла. Вот я и открыл. Думал, что в гости пришла. Что-нибудь притащила или как…
И замолчал, неопределённо покрутив в воздухе рукой, но, не дождавшись ответа, щёлкнул выключателем, вспыхнул тусклый свет, Степан повернулся и не удержался, с удивлением и восхищением зацокал языком, рассматривая Людмилу Закалюкину.
Людмила Закалюкина считалась сумасбродной женщиной, как в творчестве, так и в остальных жизненных делах, включая одежду и причёску, и всяческие отношения. И сейчас перед Степаном из общежития стояла высокая и крепкая огненно-рыжая женщина. На целую голову выше его. Морковные губы, густые ярко-синие тени на веках. Ядовито-зелёный шарфик на шее, а на плечах фиолетовая кофта. Возраст далеко за тридцать перевалил, но всё ещё носила мини юбку, из-под которой торчали крепкие, кривовато-волосатые ноги. Даже при тусклом свете тёмная поросль была заметна через сиреневые колготки, которые считались последним писком моды, и на ногах коричневые босоножки на толстой платформе. Походка с косолапинкой, когда она словно на подиуме, стала перед ним фланировать.
Степан восхищённо причмокнул. Закалюкина определённо понравилась ему. Всяких перевидал баб, но с такой столкнулся впервые – высокая и яркая, словно конфетный фантик и… и такая притягательная, но в то же время жёсткая и какая-то шальная, как ему показалось, аж дух захватило и сердце забухало в груди.
– Это я сказала – Степан? – Людмила Закалюкина дунула, рыжая прядка приоткрыла второй глаз, и она с удивлением посмотрела на низенького квадратного мужчину с необычайно широкими плечами и принялась пристально рассматривать грубые вырубленные черты его лица и фигуры. – Сезам… Сезам, говорила, – она повторила. – Ну, как в сказке – «Сезам, откройся!» А вы – Степан. Оказывается, вы не просто Степан, а Степан сказочник, я бы сказала. Надо же, такое придумать!
И хохотнула, обнажая меленькие мышиные зубы. А сама опять внимательно взглянула на полуголого Степана. А мужик-то – о-го-го, если присмотреться! Правда, лично ей всегда были по душе высокие и статные мужчины, но почему-то этот низенький и волосатый наповал сразил, едва его увидела. Сильно зацепил её, а чем – пока не разобралась. Может, росточком, но скорее своей квадратурой и волосатостью. Полностью зарос, только лицо видно, а остальное не волосами, а шерстью покрыто! А ведь говорят же, кто обладает повышенной волосатостью, тот неутомимый во всех делах и любовных – тоже. Вон, сплошь шерстью покрытый с головы до ног, а ручищи-то, какие здоровенные да крепкие, не то, что у нынешних инфантильных мужчинок, которые ни на что не способны, а на любовь – тем более. И сейчас перед ней стоял говорящий шимпанзе, орангутанг, горилла, настоящий Кинг Конг, чёрт побери, но поменьше росточком! Господи, какой же он всё-таки сексуальный! Она прикрыла глаза, сложила ладошки вместе, словно молилась и незаметно вздохнула, и чуть было не потянулась рукой, чтобы погладить его лохматое плечо. Но вовремя остановилась. Почуяла, как румянец полыхнул под толстым слоем пудры. И в груди появилось томление, чему она была удивлена. Может, работе отдавалась целиком и полностью, а на остальные дела времени не хватало. А может, настоящего и неутомимого мужика не смогла себе найти. Потому что считала и считает, что мужики – это стадные животные: работают вместе, на пьянку вместе, на рыбалку или охоту, опять-таки вместе, даже по бабам вместе бегают, а оставшееся время проводят с мамочками и папочками, которые до сих пор им слюнявчики подвязывают, а едва какой-нибудь мужчинка отобьётся от стада, того женщины перехватывают и сразу же стараются окольцевать, а сами не думают, если он отбился, значит, слабак и ни на что не способен, тем более для семейной жизни или, в крайнем случае, на любовь. Так, одноразовый мужчинка и не более того. Но Людмила считала себя немного умнее, чем остальные женщины и поэтому не могла подобрать себе стоящего мужика. Слабаки попадались. Где уж замуж выйти, если некоторые на следующий день сбегали, а самый крепкий продержался всего лишь неделю и тоже подался в бега. Людмила пожала плечами, задумавшись. Ну почему же, у неё были мужчины. Всякие. Творческие люди, правда, не все, но какая-то часть – это можно сказать, одна большая и почти дружная семья. Чуть ли не до последнего своего дня замуж выходят и женятся, а сколько ещё на стороне детей наделают – одному боженьке известно. Вот и шляются всю жизнь от одного к другому и пятому-десятому, от одной к другой и третьей, а то и четвёртой да пятой. Три дня до смерти осталось, а они жениться или замуж вздумали выйти и все до единого твердят, что наконец-то встретили единственную и настоящую любовь. Но главное, что все, как старики, так и женщины в определённом возрасте, стараются молоденьких охмурить. Надеются, что молодая кровь сделает их бессмертными, ну, почти такими. Ну, какая-такая единственная и неповторимая любовь, может быть в этом возрасте, здесь своё имя не забыть бы и помнить, с какой целью в туалет идёшь, а они грудь впалую или отвисшую колесом сделают и стучат по ней, словно в барабан, мол, люблю и всё тут. Простые мужики и бабы из народа в их годы на лекарствах живут и про жизнь загробную думают, а эти всё влюбляются, всё женятся и даже детишек умудряются сделать, а может кто-то помогает делать. Кто знает… Людмила вздохнула, посмотрев на Степана. Сейчас перед ней стоял мужик, явно не из стада и не из единой творческой семьи, потому что не похож на слабака, а, наоборот, от него так и веяло первобытной силой, от которой бросало в дрожь и хотелось...
– Дверь не открывается, сволочь такая, – прерывисто сказала она, применяя ругательные слова – это казалось быть ближе к народу, один из представителей которого стоял перед ней. Она пристально смотрела на него и подмечала малейшие детали, которые она бы перенесла на холст, а потом представила Степана в роли натурщика: без одежды, абсолютно голого, который бы сидел на кровати… нет, лучше на полу, на грязной скомканной простыне, чуть повернувшись, но в то же время, весь открытый. Ну, почти весь... Должна же быть загадка в мужчине! Она едва не сказала свои мысли вслух, а потом вздёрнула широкие чёрные брови. А почему бы и нет? Взять и написать с него картину: этакий мускулистый мужчина сидит… нет, он как бы хочет подняться, а может готовится к прыжку. Одно колено в землю, другая нога согнута и рукой опирается на неё, словно пытается встать или прыгнуть, взгляд устремлён в небо, но в то же время, словно за тобой наблюдает, от плеч и до кончиков пальцев волосяной покров. Этакий человеко-зверь, вроде бы расслаблен, как тигр на отдыхе, но в тоже время напряжён, готовый к прыжку или борьбе, а там…
И она прерывисто вздохнула, представляя неудержимую силу в этом звере, и удивлённо мотнула рыжей гривой. Давненько не затрагивали её мужчины, очень давненько. Всё как-то по мелочи было, то стадного мужика подцепит, то творческий прибьётся, хотя у самой особого желания не было. Так, время провести с этими мужчинками-одноночками и не более того, но тут, когда взглянула на Степана, аж грудь взволновалась, и дыхание перехватило – это был настоящий мужик, с которым или над которым можно поработать. И Людмила снова вздохнула…
– А зачем вам в красный уголок? – не удержался, поинтересовался Степан и лениво почесал густую поросль на выпуклой груди. – Там же ничего нет. Забросили его, никому не нужен.
После развала страны, всё стало разваливаться: заводы и фабрики, колхозы и совхозы. Предприятия закрывались одно за другим. И красные уголки дождались своей очереди, и тоже стали закрываться. Вместо них появлялось всё, что душе угодно: кинозалы с порнухой, куда запускали всех, ну, почти всех, кто платил за билет, мебельные и швейные цеха, которые работали круглосуточно, потом приспособили для игровых автоматов, появились всякие забегаловки, где в любое время суток можно было похмелиться или вусмерть нажраться – всё зависело от кошелька или кредита, который впоследствии выколачивали крепкие парни в спортивных костюмах. В общем, красные уголки превращались непонятно во что, но только не были предназначены для отдыха и просвещения трудящихся. Людмила Закалюкина давно выбивала себе помещение под мастерскую. Ей, как экстравагантной даме, предлагали в разных местах, но в основном были подвалы, где толпами носились тараканы и мыши с крысами, а ещё на чердаках – сырых и не отапливаемых. О каких шедеврах может идти речь, если в подвале все холсты мыши сгрызут и тараканы загадят, а на чердаке инеем покроются. И она гордо отказывалась. А тут подвернулся красный уголок. Вроде бы ничего особенного, но всё же в тепле и солнце можно сказать ненадолго, но заглядывает – это был наилучший вариант при самом плохом раскладе. И она согласилась, не торгуясь. А теперь стоит перед запертой дверью, а рядом с ней мужчина-зверь, от которого веет такой неуёмной силой, что, прям, ах, да и только! И она судорожно вздохнула, высокая грудь заколыхалась, выпирая из кофточки…
– Мастерскую сделаю, – опять высокая грудь волнующе заколыхалась перед глазами Степана. – Художница я, довольно-таки известная, Люсьен Люка, – она произнесла на французский манер. – А по-русски, Людмила, но люди моего круга зовут проще – Мила или Милочка, а можно ещё Люси… А кто вы такой?
– Я-то… – покосившись на неё, нервно сглотнул Степан. – Слесарь я, тут живу, работая…
И ткнул мохнатой рукой, словно показывал своё хозяйство.
– Как мило – простой слесарь, – Людмила Закалюкина сложила большие ладошки, словно молилась. – Простой народ – это опора любого государства! Как мило… – и тут же взмахнула рукой. – Я давно говорю, что в народ нужно идти, в массы! Там кипит настоящая жизнь, там, а не в этом смердящем болоте – среди слащавых улыбок насквозь прогнившей богемы!
И махнула, словно рубанула, а другой рукой протянула ключ.
Слесарь Степан долго ковырялся в замке, пытаясь открыть, а потом не выдержал. Притащил ломик. Затолкал в щель, поднатужился, аж мышцы взбугрились под волосяным покровом, рявкнул, навалился на дверь и она распахнулась.
– Прошу, – он склонился в полупоклоне. – Прошу, уважаемая…
И замолчал, вопросительно взглянув на неё.
– Людмила я, Закалюкина, как уже говорила, – сказала она и сунула руку под нос Степану – тот ткнулся в неё губами и потёрся щетинистой щекой. – А можно просто – Мила или Люси. Меня знают в творческих кругах и не в творческих – тоже, под псевдонимом Люсьен Люка. Пишу, так сказать, картины маслом. Ну, а вас, как поняла, Степаном кличут?
И с любопытством взглянула на него, привычно отмечая малейшие детали, какие бы прорисовала на своей картине. Господи, да этот же слесарь из народа – клад для художника! В нём столько всего, что работать и работать. Она посмотрела, словно сфотографировала, и очередной снимок улёгся до лучших времен на одну из полок в голове, и зашевелились мысли, пытаясь во что-то сформироваться, но пока ещё было непонятно...
– Да, Степан я, уже говорил, а можно ещё Степашкой, кому как удобнее. И я довольно-таки известен в определённых кругах и в неопределённых – тоже, – не удержался, похвастался Степан, а сам так и сверлил взглядом Людмилу Закалюкину, и взгляд упирался в её высокую грудь, которая была почти на уровне глаз и очень его волновала. – Многие знают, что я умею делать…
И многозначительно замолчал… Не стал объяснять, что он умеет делать.
Людмила опять незаметно постаралась вздохнуть, но высокая грудь не позволила это сделать. Предательски колыхнулась. И неуёмная страсть принялась рисовать ей картины, одна хлеще другой, что она бы сделала с этим человеко-зверем неандертальской наружности, если бы до него дорвалась…
В красном уголке было пусто, если не считать несколько рядов кресел, которые стояли вдоль стены, на которой висел плакат «Вся власть Советам», два-три стола с кипой брошюрок о вреде алкоголизма, в углу притулилась тумбочка, а на ней пузатый графин и пара стаканов, в одном из которых дохлый паук и кусочек запылённой паутины.
– Здесь… Здесь я буду писать свои шедевры, – обводя рукой грязное помещение, воскликнула Людмила Закалюкина, подскочила к окну и сорвала грязную занавеску – пыль заплясала в солнечных лучах. Она тряхнула рыжей шевелюрой, взглянула на слесаря Степана и глубокая морщинка прорезала высокий напудренный лоб, а потом ткнула в него пальцем. – Ну, а ты, Степан сказочник, хочешь, чтобы я запечатлела тебя навечно и подняла туда, где стал бы небожителем, можно сказать?
Степан нервно сглотнул, покосившись на грудь. У него были более приземлённые желания, а не такие, чтобы стать вечным на небесах.
– Я-то? Так это… – он пожал волосатыми плечами. – Я не собираюсь умирать. Мне рано ещё…
– Да я при жизни памятник поставлю, можно сказать, и люди станут приходить и молиться, глядя на него, – повысила голос Людмила и затрясла рукой. – Ты даже представить не можешь, что тебя ждёт, когда люди увидят шедевр. Ты будешь нарасхват – это я говорю. Да!
И ткнула пальцем, словно поставила точку. Потом порылась в сумке, достала пачку папирос, а другие табачные изделия она не курила, потому что считала, что папиросы – это не только модно, но и ближе к народу становишься. Все великие люди курили папироски. Она бы задымила трубкой, как Сталин, к примеру, попробовала, но как-то не смотрится с трубкой и работать неудобно – изо рта вываливается… И она предпочла папироски. Дёшево, но сердито. И выпивала, чтобы стать поближе к народу, так сказать. Конечно, она могла выпить всё, что предлагали. А предлагали много и всегда разное, начиная от дорогих напитков и, заканчивая дешёвым вином. Она не отказывалась, а бывая в народе, как Людмила называла поездки по деревням, где занималась пейзажами и портретами, а в свободное время бралась за шабашки по клубам и правлениям, и не отказывалась посидеть с народом за столом и немножко попить. С удовольствием прикладывалась к самогонке и очень удивлялась, почему такой божественный напиток не продают в магазинах, но тут же сама себе отвечала, если начнут выпускать в промышленных масштабах, обязательно всё загубят, как у нас принято, всё разворуют и тыщу раз разбавят, сволочи, пока до прилавка дойдёт, а хорошая самогоночка имеет индивидуальный подход. У каждого хозяина свой рецептик, который передаётся по наследству и никогда не разглашается, особенно чужим людям. И она не отказывалась, прикладывалась к рюмкам, дегустировала самогоночку из зерна или свеклы, из ягод или фруктов. Одна сивухой прёт, зараза такая, а другая очищенная, как слеза, с травками или подкрашенная, с кофе, черносливом или с ванилью. Да мало ли из чего и с чем делают, главное, что ни разу не пробовала одинаковую. Пройди всю деревню, и везде угостят разной на вкус самогонкой. Отсюда следует, что самогонка в какой-то степени – это настоящий шедевр, как и её картины…
Степан задумался над её словами. Всю свою сознательную рабочую жизнь провёл в общаге. Унитазы устанавливал, краны и батареи менял, хомуты ставил, засоры чистил – обычная работа сантехника и не более того, а тут как снег на голову – молиться на него будут. Как же после таких слов не задумаешься? Слесарь и ему при жизни памятник поставят. А за что? За какие-такие заслуги. Что в нём такого, чего у других мужиков нет? Ведь сколько вокруг – мужиков этих, начиная от бомжей и заканчивая правительством, а она почему-то его выбрала или приглянулся – он не знал… Но было приятно, чёрт побери, даже очень приятно, потому что рядом такая баба, такая, аж дух захватывало, так и тянуло прижаться и… и никакого памятника не нужно, лишь бы она рядышком была. Нет, а может и правда, лучше на памятник согласиться? Надоело биться-колотиться за жалкие копейки, а станет памятником, и тогда глядишь, не копейки, а купюры зашуршат в карманах. Глядишь, тоже будет известным, как она. И не только в своих слесарных кругах, но и в творческих – тоже. Теперь, что ни говори, он становится творческой личностью, если Людмила начнёт делать шедевр из него, а значит, он как бы отрывается от своих прежних привычных кругов и приподнимается повыше, а насколько высоко можно взлететь – Степан даже не мог представить. Неплохо бы, но как-то непривычно… Завздыхал он, лениво почёсывая волосатую широченную грудь.
– Ну, раз говоришь, для своих, ты – Степашка, тогда я стану называть так же, – осматривая красный уголок, сказала Людмила. – Господи, имя-то, какое простое и сразу на память приходит передача «Спокойной ночи, малыши». Как мило, как мило, – она сложила ладони лодочкой. – Говоришь – Стёпа, а видится степь бескрайняя, а над ней небо бездонное и облака плывут, словно белые корабли. Имя-то, какое милое… – и она зажмурилась, закачала рыжей головой, потом открыла глаза, на него взглянула. – Степашка, уходи отсюда. Не путайся под ногами, но вечерочком загляни. Обязательно! Я буду ждать и мы, не откладывая в долгий ящик, кое-чем займёмся…
И многозначительно замолчала.
– Чем – кое-чем? – у Степана забухало сердце.
– За столом посидим, знакомство отметим, так сказать, а заодно проводы устроим, – заколыхалась высокая грудь Людмилы. – Посидим, о том о сём поговорим. Глядишь и…
И она не договорила, а лишь выразительно провела кончиком языка по морковным губам и прикрыла глаза.
– К-как проводы? – аж запнулся Степан, когда услышал. У него и в мыслях не было, что такая баба, как Милка, может куда-нибудь уехать. – Лучше много раз знакомство обмыть, а потом кое-чем позаниматься, как ты пообещала, чем один раз уехать. Какие проводы, Милка?
Опять спросил он.
– Скоро, очень скоро уеду, – сказала Людмила Закалюкина или Люсьен Люка, как себя называла. – Но я ещё вернусь, как говорил знаменитый Карлсон. Поеду на случку города с деревней или смычку… Тьфу ты, забыла!.. – она взъерошила и без того взъерошенную шевелюру и махнула рукой. – Ай, это мелочи! В общем, в народ отправляюсь. Буду жить, как простые люди живут. Вставать ни свет ни заря, каждое утро пробежка по бескрайним полям нашей родины, буду пить молочко из-под коровки, кушать кашку из раскалённой печки, огурчики и помидорчики с грядки, яблочко с ветки, малинка с малинника, щи простецкие под местную самогоночку и работать, работать и работать… А потом вернусь, и завершу твой памятник. Люди будут молиться, глядя на него, – вскричала она, а потом ткнула пальцем в сторону двери. – А сейчас уходи, но вечером буду ждать. Иди отсюда. Уходи, человеко-зверь неандертальской наружности!
Сказала Людмила с придыханием, высокая грудь взволновалась, и она театрально прикрыла ладонью глаза, а второй рукой продолжала показывать на дверь. Ничего не скажешь – творческая личность.
Потоптавшись, Степан пожал лохматыми плечами, подтянул трико и зашлёпал из красного уголка. Если бы оглянулся, увидел бы, как Людмила сквозь пальцы смотрела ему вслед. Наверное, думала, какое впечатление произвела на него, а может, ждала, что он вернётся. Но Степан не вернулся. Он послушно вышел и прикрыл за собой дверь.
А вечером Степан стукнул в дверь, за которой было тихо, ну, почти тихо по меркам общежития. Оттуда доносился голос Людмилы и ещё чьи-то – это удивило его и немного насторожило. Он нахмурился и прислушался. В красном уголке разговаривали или ругались – непонятно. Он держал под мышкой коробку дешёвых конфет, а в руках бутылка вина и водка – стандартный гостевой набор для первого знакомства. Вино для дамы, а водка для кавалера, то есть для него. Но чаще бывало, что вина вполне хватало, но сегодня Степан решил не экономить, а показать свою широкую душу. Степан распахнул дверь и затоптался на пороге, не зная, пройти или смотаться. Расстроился. Сильно. Он думал, что будут вдвоём знакомство со случкой отмечать, как она говорила, а здесь человек пять оказалось, не считая Люсьенки, как про себя называл Людмилу Закалюкину. Все сидели за столом, на котором стояла батарея разнокалиберных бутылок, рядом консервы «Килька в томате», «Минтай в собственном соку», россыпь репчатого лука, соль в банке, в маленькой кастрюльке картошка в мундирах, несколько подвядших огурцов, раздавленные варёные яйца, булка чёрного хлеба разломана на куски, тут же пачки папирос и дешёвых сигарет. Над столом повис сизый дым. Все сидели, на Степана не обращали внимания. Он мельком огляделся. В дальнем углу появился старый диван, прикрытый не то простыней, не то пододеяльником. Раньше он был на вахте. Видать, Людмила уговорила вахтёршу, а может, купила, потому что сейчас всё продаётся и покупается. Рядом с диваном куча готовых подрамников, возле них деревянные бруски валяются, рядом неразобранные ящики, коробки, куча всякого тряпья, фонарь, как в ателье у фотографов, мольберт стоял, несколько картин развешано по стенам, под ними большое зеркало в полный рост и повсюду банки, из которых торчали всевозможные кисти. Кресла так же стояли вдоль стены. А за столом о чём-то горячо разговаривали четыре бабы, наверное, творческие личности, во главе сидела Закалюкина, как заметил Степан, а с краешку пристроился бородатый мужик. Вероятно, он тоже творческий человек, подумал Степан. Вон, какая борода у него. Вообще, все творческие личности не от мира сего, на всю голову больные, ну, а ещё короче – с прибабахом. Как же, приходилось встречаться! Кран какому-то поэту или писателю менял, и там тоже компания собралась. Сначала тихо-мирно рюмки чая поднимали. Потом принялись свои стихи читать, да громко так, с подвываниями и руками размахивали, а некоторые матюгались и всё на цыпочки вставали, того и гляди в пляс пустятся или хотели взлететь – непонятно. А потом стали с серьёзным видом рассуждать про политику да мировые проблемы, что бы они сделали, если бы сидели на самом верху и всё это под рюмки чая и так назюзюкались, даже передрались, когда стали территорию страны делить на части и каждый думал, что его обделили, поэтому устроили потасовку. Вот тебе и творческие люди. И тут, видать, собрались такие же. Ладно, ещё до драки не дошло, пока что дымят, как паровозы – никаких папирос не напасёшься, вино хлещут так, что любого мужика за пояс заткнут, а что уж дальше будет – это одному боженьке известно…
– Знакомьтесь, друзья мои, – он услышал голос, и Людмила подошла к нему, ткнула пальцем. – Это слесарь Степан. Господи, как мило – простой слесарь из народа, – она сложила ладошки, а потом снова ткнула пальцем. – Мой человеко-зверь неандертальской наружности, о котором рассказывала. Степашка, дружок мой дорогой, скинь одежды с себя. Покажи этим людям, что у тебя есть.
И она махнула рукой.
– Так это… и трусы снять? – запнувшись, шёпотом спросил Степан и оглянулся на дверь, не зная, что ему делать, то ли трусы снимать, то ли убегать. – А что у меня есть, Милка?
– О, он даже не представляет, что у него есть, как это мило, как мило, – сложила ладони лодочкой Людмила, закачала головой, и стала торопливо расстёгивать рубаху, а потом не удержалась – рванула и пуговицы заскакали по полу. Она содрала рубашку со Степана, провела рукой по волосатой выпуклой груди и грудь её всколыхнулась, ещё немного и… и Людмила подтолкнула его. – Зверь… настоящий зверь! Глядите – это мой будущий шедевр!
И встала, горделиво поглядывая на гостей.
Степан стоял, опустив длинные, сильные руки и оглядывался на Людмилу, не зная, что делать. Гости вскочили. Окружили его и принялись крутить и вертеть его во все стороны, рассматривая и трогая руки, волосы и мышцы, а некоторые, особенно две бабёнки, тоже завздыхали и всё обнимали его, а сами наглаживали волосатую спину и прижимались, прижимались...
– Зверь… Настоящий, дикий и необузданный зверь, – восторгались они и всё пытались содрать с него штаны, но Степан крепко вцепился в них. – Глядите, какие грубые черты лица, словно топором вырублены, какой низкий лоб, что говорит о слабом умишке, но его фигура кричит о неимоверной силе, а пронзительный и всепроникающий взгляд, от которого мурашки по телу бегут, а сколько в нём спрятано животной первобытной силы! Стоит, не шелохнётся, а сам того и гляди, бросится, чтобы схватить и…
И они завздыхали, прикрыли глаза. Наверное, представляли, что он бы сделал, если бы схватил их, а может, чёрной завистью завидовали, что Люсьен – Людмила создаст неповторимый шедевр и прославит себя навеки. Ничто человеческое не чуждо творческим личностям и зависть – тоже. Повздыхали и потянулись к бутылкам. Налили и быстро выпили. Наверное, гасили пламя своих желаний, и зависть топили в вине…
– Примат, – небрежно махнул рукой бородач, до сих пор сидевший молча. – По лицу видно, что не поднялся выше гориллы. И ты хочешь сделать из него шедевр? Ха-ха-ха!
Он медленно с издёвкой хохотнул и ткнул пальцем в Степана, который сидел напротив него.
– Зато ты взлетел на женских грудях, – неожиданно взвилась Людмила Закалюкина и даже сквозь пудру полыхнула румянцем. – Находишь дурочек, которые елозят грудью по холстам, размазывая краски, а ты продаёшь за бешеные деньги. Потому что это сейчас модно! Карманы набиваешь. Гад!
И ткнула в него пальцем, едва не угодив в глаз.
Отшатнувшись, бородач поднялся. Оскорблённый, он направился к выходу.
– А ты, как была сумасшедшей бабой, такой и останешься, – повернувшись, сказал он. – И твои шедевры никому на фиг не нужны в наше время. Сейчас что модно, то и востребовано, хоть задницей пиши картины – это было, есть и будет…
И, увернувшись от «Кильки в томате», он с треском захлопнул за собой дверь.
– Сволочь! – разгорячённая Людмила ткнула пальцем в сторону двери. – Присосался к женским грудям и доит денежки ручейком. Сволота! Тоже мне, художник, от слова – худо!
Сказала она, налила полную рюмку вина, опрокинула и негодующе фыркнула, усаживаясь на место.
Степан загляделся на неё. О, какая же она потрясающая в гневе! Эх, как бы… И Степан завздыхал, посматривая на волнующуюся грудь, а потом тоже потянулся к бутылке, пытаясь вином залить пожар.
– Правильно, Люсьенка, правильно, – затараторили подруги. – Тоже мне, мужик! На женских грудях зарабатывает… – и тут же. – А на чём ему ещё зарабатывать, если ничего своего не имеет? Перевелись настоящие мужики на Руси, перевелись! – помолчали, оглянулись на Степана и стали тыкать в него. – Нет, есть ещё мужики на Руси. Вот, как Степан, к примеру. Всё при нём, и там – тоже…
Где – там, не объясняли, но Степану стало приятно, что его похвалили как мужика – настоящего! Он гордо выпятил и без того выпуклую грудь.
Пили много. Батарея пустых бутылок переместилась со стола на пол. Курили ещё больше. Сизое облако висело над столом, несмотря на открытые форточки. Повсюду пустые консервные банки, пепел, и окурки, и всё это на старых пожелтевших газетах – наследство, доставшееся от «Красного уголка».
Ещё солнце не закатилось, гости поднялись из-за стола. Не расходились, а можно сказать, расползались. Выпили всё, что было, потом ещё у кого-то купили и снова гуляли. А под конец вахтёрша взбеленилась. Ну, ни секундочки покоя. Принесло какую-то шальную художницу, и она всё с ног на голову перевернула. И стала поторапливать, чтобы гости расходились, а то милиция приедет и всем достанется по орехам.
Степан хотел было проводить женщин, но Людмила вызвала такси. Подруги долго прощались с Люсьен, что-то шептали на ушко и поглядывали на Степана, хотели с ним попрощаться, но Закалюкина выставила их.
– Всё-всё-всё, уезжайте, – она захлопнула дверь и подняла руки. – Наконец-то, разошлись, но мило, очень мило посидели! – она подошла к столу, опять взялась за рюмку, а потом взглянула на Степана. – Знаешь, Степашка, а ты понравился моим подружкам. Особенно той, что с конским хвостом была. Она в таком восторге, что готова была на всё, лишь бы тебя увести. Видишь, каким спросом пользуешься, мой человеко-зверь…
Она сказала с придыханием, всколыхнулась высокая грудь, Людмила медленно поставила рюмку, прищурилась, долго всматривалась в Степана, потом сбоку взглянула, задумалась и не выдержала, смахнула всё со стола, сверху набросила грязную простыню или пододеяльник – уже не поймёшь и подтолкнула его к столу…
– Раздевайся, – сказала она, толкая в спину. – Я покажу тебе небо в алмазах. Я подниму тебя над землёй, и в то же время над всеми людьми. Ты взлетишь на такую высоту, о которой не мечтал. Ну же, ну…
И Людмила поторопила его, а сама медленно провела кончиком языка по морковным губам, а потом направилась в тёмный угол и скинула кофту...
Нервно сглотнув, Степан стал рвать с себя одежду. Помедлил, оставшись в трусах, но Людмила взглядом показала, чтобы скинул. И он стащил, а потом шагнул к столу…
За окном вовсю заливались птицы, в коридоре раздавались голоса, звякнуло ведро – это уборщица принялась мыть полы, когда жильцы вернулись с работы и негромко материлась, что даже в сухую погоду умудрились изгваздать полы. С улицы доносился воробьиный гвалт на деревьях, где-то просигналила машина, мимо окон пробежали ребятишки и один попытался заглянуть, но тут же ойкнул, когда на него рыкнула Людмила, и помчался догонять своих друзей. Кто-то дёрнул дверь. Следом принялись стучать в соседнюю комнату, но и там никто не открывал. Порывом ветра распахнуло окно. Звякнули стёкла, едва держась в расхлябанных рамах. И вечерние солнечные лучи осветили красный уголок.
– Это… – запнувшись, сказал Степан и искоса взглянул на Людмилу, которая стояла перед ним и, прищурившись, рассматривала его, а потом ткнул в сторону дивана. – Ну, как его… А когда мы…
И кивнул головой.
– Не шевелись! – нахмурилась Людмила. – Не останавливай меня, когда я…
– Я пить хочу и в туалет – тоже, – склонив голову, пробубнил Степан. – И я ещё устал. Шея деревянная, даже руки трясутся, аж ноги подгибаются. Ага… Дай чуточку передохнуть. Вторые сутки ни минуты отдыха. Ты, как швейная машина. Даже меня вымотала. Никогда бы не подумал, что ты такая ненасытная…
И тяжело вздохнул.
– Держись, человеко-зверь неандертальской породы. Пока не кончу, не отпущу тебя, – она задумалась, всматриваясь в него, и ткнула пальцем. – Да-да, пока не кончу… – и надолго молчала, а потом встрепенулась, когда за окном стемнело, и редко доносились шаги прохожих. Она откинулась и вскрикнула. – Господи, как хорошо! О, боже, давно не испытывала такого влечения. Ты, Степашка, настоящий зверь… Нет, чудовище! Где же ты раньше был, а? Никогда бы не подумала, что среди простых слесаришек, может встретиться такой индивидуум. Даже среди богемы не увидишь, а ты в каком-то захудалом общежитии прозябаешь. О, боже, я на небесах! Стёпка, едрит твою мать, – она решила стать поближе к народу. – Стёпка, я же говорила, что подниму тебя так высоко, что даже представить не сможешь. И я это сделаю, но чуточку позже. О, господи, неужели я заканчиваю?! – долгая пауза, потом всхлип и снова долгая пауза, а затем шёпот: тихий, звенящий и с придыханием. – О, боже, всё! Ну, почти всё на сегодня…
И она уселась на диван, схватила папироску и задымила: густо, устало – удовлетворённо.
– Это разве не всё? – с удивлением и недовольством сказал Степан. – А я думал, что… А ты оказывается…
И Степан махнул рукой. Потом закряхтел, поднялся с простыни, кое-как разогнулся и потянулся, громко и протяжно зевнул, но тут же прикрылся руками, застеснявшись.
– Чего закрываешься? – удивлённо посмотрела на него Людмила Закалюкина. – Когда я работаю, передо мной не мужчина, а простой натурщик. Хотя… – она задумалась. – Ты не простой натурщик, ты – человеко-зверь, мимо которого нельзя пройти, который заставляет работать на износ, пока есть сила и даже силы не будет, всё равно, заставит. Я создам настоящий шедевр. Я говорила, что прославлю тебя на века. И я сделаю это! Немного осталось, но всё равно погляди, что получается…
И она ткнула пальцем в холст, на котором была какая-то мазня. Линии, квадраты и кружочки, листочки и какой-то мусор, повсюду ошмётки краски, а посреди вроде бы заметно чьё-то лицо, словно в глубине, до него хотелось дотронуться и это существо или человек – непонятно, с прищуром и недоверием смотрел, но в то же время, с каким-то превосходством. С превосходством над людьми и над всем миром – тоже. Это он – настоящий властелин, а не людишки, что были под его ногами! И казалось, картина начинает оживать. На вершине скалы стоит человеко-зверь, нога согнута в колене, на ней рука, словно опирается и готовится подняться, и вторая нога в напряжении, тело, покрытое густыми волосами, застыло, но видны мышцы, буграми выделяясь под волосами. Он стоит, как бы в толпе, но в то же время, уже поднялся над ней. Голова опущена вниз, а взгляд исподлобья и настороженный, словно он сейчас взбунтуется и скинет с себя всех, кто его к земле пытался прижать, и бросится вперёд, чтобы взлететь в далёкое небо, чтобы подняться над всеми, а позади него сквозь туманную дымку едва видны чьи-то фигуры. Много! Конца и края не видно – река, море, океан фигур. И фигуры-то не видны, но чувствуешь, что они где-то там, на земле, а Властелин над ними, над землей, в высоком бездонном небе – над миром. Может, под ногами поверженные враги, и может, вслед за ним идут такие же человеко-звери, которые будут править миром. Всё может быть…
– Н-да… – задумавшись, сказал Степан, потянулся за бутылкой, налил, неторопливо выпил и взглянул на собеседника, сидевшего напротив. – Н-да, что тебе сказать… Мне хватает денег, на выпивку всегда найдётся. Грех жаловаться. Что ни говори, а многие прославились, благодаря мне. Многие! Правда, не все оплачивали работу, а некоторые до сих пор меня не забывают. Заходят. Посидим, поговорим за жизнь. Ага… А Люсьенка Закалюкина, которая первой взялась рисовать меня, она в люди вышла. О, в знаменитом музее находится картина, на которой я был нарисован. «Властелин» назвала. О, как! – он ткнул пальцем вверх, закурил и продолжил. – Она говорила, что люди будут на меня молиться, когда увидят картину. И, правда, приезжала, бутылку виски привезла. Выпили с ней, поговорили, как сейчас с тобой. Я здесь сидел, а она вон там. Хорошая баба, простая. Люсьенка фотографию показывала. Стоят люди перед картиной и ручки сложили, а сами насмотреться не могут, а вокруг охрана, чтобы картину не украли. На меня, Степана, молятся! – он гулко стукнул по выпуклой груди. – Ага… А потом Ленка была… Элен, как себя называла, она взяла меня в работу. И тоже прославилась. На мне кучу денег заработала. Теперь за границей живёт. Дом купила. Гордая стала. Никого не замечает и меня – тоже. Ага… И Петька, который бабскими титьками зарабатывал на картинах, тоже брался за меня. Какая–то девка меня рисовала. Все титьки измазала. Смех, да и только! Несколько картин намазюкала. Нарасхват, как горячие пирожки разлетелись. О, люди умеют зарабатывать и титьками – тоже! И ещё разные были… Некоторые поднялись, в люди вышли. Но главное, что поднялись-то благодаря мне. Если бы не я, так бы и сидели в глухомани, вывески на магазины малевали и бормотуху пили, а теперь по заграницам мотаются, на всяких выставках и показах бывают, в ресторанах жрут, а не дома на кухне, как раньше бывало. Ага… Вот и получается, что я самолично этим людям дал путёвку в жизнь. Знаешь, а я горжусь, что…
– Степан, – перебивая его, раздался протяжный крик. – Степан, зараза такая, хватит водку хлестать! В женском туалете унитаз засорился. Так и прёт наружу. Не продыхнуть! Бери инструмент и живо за работу!
– Ты это… – Степан поднялся и сказал напарнику. – Я сам управлюсь. А ты сбегай в магазин. Возьми ещё пузырёк. Посидим, за жизнь поговорим. Болтают, что жизнь похожа на зебру – то белая полоса, то чёрная. Всё может быть… Кто взлетел, тот всегда по белым полосочкам ходит, а остальным достаются объедки с барского стола, как Людка Закалюкина говорила. Она поднялась, а мне досталось, что осталось. Я не обижаюсь. Наоборот, горжусь, что помог ей, как и многим другим. У каждого своя жизнь и свои потребности. Так и у меня. Ага…
Степан вздохнул, почесал волосатую грудь, поднял свёрнутый трос, сумку с инструментами на плечо и, хлопнув дверью, лениво переругиваясь с вахтёршей, неторопливо направился по длинному коридору. Он не стремился к вечности и в небеса. Лучше синица в руках, всегда говорил он. У Степана была своя жизнь, более земная, где всё было знакомо до мелочей, а потому – более привычна и понятна для него.
К оглавлению...
