ДОСТОЕВСКИЙ ГЛАЗАМИ ДИЛЕТАНТА
Достоевский сегодня настолько на слуху, что даже школьники и студенты младших курсов у нас пока еще слышали о нем и даже еще кое-что читали. Но вот, когда в одной из наших газет мне предложили очередной диалог-беседу, на этот раз уже о Достоевском, я не просто очень засомневался… Я и сейчас убежден, что тут скорее уместен полилог, беседа, по крайней четырех: сравнительно молодого вузовского преподавателя философии, филолога постарше и такого, как я – не профессионала в царстве литературы, который мог бы выплеснуть на страницы только сугубо личные впечатления человека десятилетьями дышавшего одним воздух со студенческой молодежью разных поколений, но не имеющего никакого права на вердикты. Не будем же мы, к примеру, от даже опытного рефери, знающего толк в боксе, требовать анализа шахматной партии.
Итак, здесь не суждения знатока, а лишь впечатления и кое-какие заметки того, кто, подобно некой жене из притчи, привык плыть не по течению, хотя, как хорошо известно, и такое плавание редко бывает сугубо оригинальным.
С Достоевским я в огромной мере знаком благодаря дочери. Читал, правда, не всего, но девятитомник в месяцы ковида изжевал, да и «Бесы» по счастливой случайности (опять-таки, подарок дочери за ее еще детское творчество) лежат подле меня шикарно изданные, да так, что чуть не треть тома – самые разные статьи, посвященные «Бесам» светилами российской мысли. Состязаться и с ними, а не только с такими конкретными спецами, как Игорь Волгин, просто несерьезно. Это же все равно, что новичку записаться в гроссмейстерский турнир.
Ну, а личные впечатления, да еще того, кто волей-неволей думает и о том, что и как увидят студенты, – это, пожалуй, никому не возбраняется.
Начну с того, что, мягко говоря, Достоевский не совсем мой писатель. Для меня его мир – мир серого, нередко промозглого петербургского тумана. Кстати, того же цвета для меня и пастернаковский Живаго. Анализировать есть что, а того воздуха, который хотелось бы вдыхать лично мне, не достает. И это не хорошо, и не плохо. Просто воздух Петербурга и в прямом, и в переносном смысле не для меня. И это при том, что я и родился-то практически под Ленинградом, приехать (на время) в эту северную столицу России – подарок. Но именно на время.
Чисто лично я люблю больше сочные краски билибинско-васнецовской русской старины, гоголевской Украины, жгучего юга с колоритом «Золотых телят», Бабеля, «Кола Брюньона», мускулатуру образов Хемингуэя, «Железного потока», фадеевского «Разгрома», приколы и динамику мушкетеров…
И все это не имеет никакого непосредственного отношения к интеллекту. Когда мне один из очень близких интеллектуалов пытается доказывать: «Да вы же не поняли Достоевского!», то я думаю: «Дело разве в том?» Если Вам больше по вкусу не борщ либо бишбармак (а ведь национальные же блюда!), а, скажем, шашлык и чебуреки, то при чем здесь понимание? Убеждайте меня сколько угодно, что там-то и там-то больше полезных «ингредиентов», чем в шашлыках, либо, что виски «круче» водки, на вкус это никак не повлияет. Так почему же в восприятии художественного слова, живописи… мы должны обязательно следовать вкусовой моде?
… А теперь, по сути, о самом Достоевском. Точнее – о «Бесах», которые я только что перегрыз вновь.
Честно говоря, первые страниц 150 это не просто «нудятина». Это для меня, сегодняшнего, какая-то Кассиопея. Звезда, а может и планета. Из иной вселенной. Такое ощущение, что персонажи пускают в лужицы событий свои бумажные кораблики и трепещут так, словно разворачиваются подлинные морские сражения.
Поразительно, но миры Эллады, древних китайцев и индусов мне гораздо ближе именно по своим эмоционально-интеллектуальным зарядам, чем мир «бесовских» говорунов первой части книги: «Слова! Слова! Слова…» И страсти все-какие-то игрушечные, вертящиеся вокруг того, что же кто-то подумает и скажет тот-то и та то, так же, как в стриптиз клубе нагая особа вертится вокруг шеста. Казалось бы: ну загнул! А ведь и там и тут все мелочное «бытие» – для кого-то! Стала бы та же особа вертеться вокруг шеста, просто для своего удовольствия? Если бы на нее не смотрели?
А каково школьникам? У нас в свое время не было Достоевского «в программе», и я ничуть не жалею, что встретился с ним, уже повзрослев… А уж «Бесы»… И дело тут даже не в идейной направленности, не в том, насколько хорошо и доступно, исходя из особенностей сегодняшнего языка, они написаны. Просто мир их, как во многом и мир «Онегина», фантастически далек от мира сегодняшнего ученика и студента. И возникает парадокс. О Достоевском знают. Многие даже в школе что-то читали. Но те же самые студенты ничего не слышали ни о Каннах, ни о Ганнибале, ни о массе того, что для нас в их годы было «таблицей умножения».
Занятно: сегодня модно разоблачать различные мифы недавней истории. И Гастелло-то вроде бы не погиб, и самолет горящий его не врезался во вражескую колонну. И биография, да и сам подвиг Матросова придуманы… Мифы – не мифы, особая тема. Евпатий Коловрат и Иван Сусанин тоже знамениты как образы, а не исторические персонажи со строго выверенными жизнеописаниями. А уж Роланд из знаменитой песни о нем, так тот вообще погиб не в геройской схватке с сарацинами. Но я сейчас не о «мифоборчестве»… Я здесь об ином, о том, что все эти эффектные игры вокруг «исторической достоверности» для значительней части нашей молодежи – это игры на чужом и чуждом поле, поросшем травой забвения. А кто такой Матросов, могут спросить они, как спрашивали меня не раз: А кто такая Зоя?
И возникает парадоксальная ситуация. Прямо-таки, Зазеркалье современного образования: школьников, студентов подталкивают к хождению и езде над пропастями головоломных нравственно-социальных проблем, предварительно не научив их твердо держаться на ногах и устойчиво двигаться на обычном велосипеде.
Если же вернуться собственно к «Бесам», то лично меня более поздняя, событийная составляющая романа затянула. Как говорится, «я вам не скажу за всю Одессу», и не стану судить о всей мировой литературе, к знатокам которой себя не отношу, но я воспринял и сцены пожара, и подготовки, и убийства Шатова, как одни из сильнейших, в которые я когда-либо погружался. Кстати, и написаны они относительно просто. О философских же и социально-политических проблемах в «Бесах», о его пророчествах, либо об отсутствии оных, можно говорить и писать бесконечно. И в качестве полигона мысли для подготовленных, специализированных студентов (возможно, отчасти каких-то, специально изучающих нечто школьников) они отлично подходят. Ведь и дочь-то моя еще школьницей окунулась в Достоевского с головой. И не без пользы …
Я же неожиданно для себя самого сделал открытие. Скорее всего, изобрел велосипед. Но уж сам. Без подсказки. Чего и вам всем желаю. Я вдруг, как мне почувствовалось, увидел главное своеобычие Достоевского, ни более, ни менее, а во всей мировой истории философии.
И в самом деле, какими нам видятся, ощущаются философы самых разных эпох и направлений? – Наблюдающими, думающими, анализирующими… говорящими либо пишущими. Подчас, как Кампанелла или Чернышевский, «в местах лишения свободы». Их жизнеописания могут пересыпаться забавными и поучительными анекдотами. Но… Их мысли, концепции, изыскания – это своего рода игры в бисер, царства чистой мысли, которая, хотя и может препарировать мир эмоций, однако сама-то живет довольно-таки самостоятельной жизнью, подобной жизни шахматно-шашечных задач, концовок, этюдов. Именно задач. В то время, как уже спортивно-шахматная жизнь – это не просто схватки интеллектов, а и бури эмоций, битвы характеров. Один только первый матч Карпова-Каспарова является наглядным подтверждением этого…
И при чем же здесь Достоевский? Да при том, что в моих глазах Достоевский совершенно неожиданно для меня самого оказался тем, кто сплавил мысли, эмоции, и характеры. То, что эмоции значимы подмечали еще патриархи античной философии, возвещавшие, что философия начинается с изумления. Но сплавленность мысли, эмоций и характеров рельефно проступает именно у Достоевского. Персонажи «Бесов» (да и не только их) не просто вещают порочные либо остроумные, либо порочно-остроумные идеи. Не просто оказываются движущимися по подиуму концепций носителями авторских идей… Их мысли, словно пламя факелов, мечутся на ветрах страстей. Да, в сравнении, например, с такими толстовскими, которых мы видим в «Хозяине и работнике»… они довольно-таки статичны и в немалой мере предсказуемы. Но люди, мысли, эмоции, характеры – единое целое… Это прорыв.
Но вот оглядываюсь на историю мысли. Первое, что всплывает в памяти, буддизм. Превратившаяся в религию философия решительно направлена на уход и даже стремительное бегство от страстей. Однако ее истоки – это как раз воплощенные в конкретных образах человеческие страсти. Гаутама-то начинает со страстных переживаний, рождаемых соприкосновением с реальностью. Да и его антипод, двоюродный брат Девадатта, снедаем страстями.
… Память же движется дальше. И вот она уже соскальзывает к Августину с его «Исповедью», Отцам Церкви, Библии в целом и Евангелию. Да ведь это же бушующие океаны страстей, воплощенных в разнообразии образов, чьи мысли (как впоследствии и у героев Шекспира, но в ином плане, нежели у Достоевского, упрощенно говоря, «не концептуальном») тоже слиты с эмоциями и характерами. Тот же вопрос: «Быть или не быть?» ставит не абстрактный мыслитель, а герой, зажатый в жернова, конкретной жизненной ситуации.
И все же Достоевский – не эхо Шекспира, а автор совсем иной эпохи. И в таком контексте не оказывается ли и «мало эмоциональный» Базаров одним из образов– шагов на пути к взрывным персонажам Достоевского?...Но это уже особая тема… Замечу только лишь, что для меня это своеобразие Достоевского, своеобразие на уровне вчувствования, стало более понятным при учете всего того грандиозного мира христианства, прорастающего в самих картинах сплава мыслей, характеров и чувств.
Если же вновь вернуться к «Бесам», то на интереснейшие сопоставления наводит образ «Ивана-Царевича» – Ставрогина. Можно со мной поспорить, либо найти, что это давным-давно уже сказано, но для меня лично Ставрогин вдруг проступил из ткани романа, как Один из галереи лишних людей, которую уже в советское время, к примеру, продолжил «Игорь Саввович» Виля Липатова.
Но место в этой галерее у Ставрогина особое, и его не ощутить вне христианских мотивов (кстати, далеко не однозвучных) у Достоевского. Ведь чем кардинально отличается Ставрогин от Печорина и Онегина? – Совершенно иным состоянием своего внутреннего мира, совершенно иначе, нежели у упомянутых, соотносящегося с миром устоявшихся светских обычаев и эталонов.
Печорин ломает жизнь Бэле, убивает на дуэли Грушницкого – и ничего, никаких душевных мук. Можно полагать, что убей Лермонтов Мартынова, а Пушкин Дантеса, и они сами не испытывали бы особых душевных мук, вовсе не потому, что были гениями-злодеями, а потому, что шли по стезе определенных правил дворянского этикета.
Вспомните, хотя бы Онегина. Убивает друга Ленского. Ломает попутно судьбу Ольги, что ничуть не мешает ему, опомнившись, двинуться к Татьяне со своими любовными признаниями. Для того мира сросшихся воедино внутренних и внешних правил поведения и, более того, эталонов переживания жизненных ситуаций, дуло дуэльного пистолета было столь же естественным (хотя можно было бы и выстрелить вверх), как и жизнеопределяющая значимость венчания. Вспомним, опять-таки, Онегина и Дубровского…
А внутренний мир Ставрогина уже совсем иной. Да, он немало накуролесил, начудил. Но собственной, пусть, подчас, в чем-то и косвенной причастности, к происходившему, перенести не может. И не просто потому, что он более «хороший» человек, нежели Печорин либо Онегин. Он – Другой человек из другого мира, мира большего, чем мир заскорузлых светских ценностей. И уже вся нудноватая предыстория будущих трагических событий, все нелепости в поведении Ставрогина – это по своей сути глубинно религиозное движение из мира внешних условностей, к страстно переживаемым ценностям Иного рода.
Что же касается критики «либерализма», «нигилизма», «социализма», критики, выплескивающейся за берега художественности, то это то, что нуждается в отдельном анализе с цитатами из текста. И это уместно. Но здесь перед нами колоссальная опасность осовременивания автора, ибо наш исторический опыт уже иной и слишком уж соблазнительно подтянуть вчерашние тексты к нашему дню, когда и проблемы-то социализма, терроризма и т.д. можно всерьез осмысливать лишь в контексте куда более широкого круга проблем.
«ЗОЛОТОЙ МИЛЛИАРД» И ПЕРЕТАСОВКА «ЭТНИЧЕСКОЙ КОЛОДЫ»
В последние десятилетия кто только не слышал о «золотом миллиарде» и злокозненных программах сокращения населения нашей планеты. Из наиболее известных на постсоветском интернет-пространстве теоретиков особенно четкое описание планов, связанных с этим самым миллиардом, пожалуй, дано у популярного экономиста и эколога В. Катасонова. Только он подчеркивает, что правильнее было бы говорить о «золотом миллионе», который при соответствующем подходе должна была бы обслуживать оставшаяся часть золотого миллиарда.
И вот тут-то, по крайней мере, передо мной встают два отнюдь не риторических вопроса. Первый – варьирующийся в зависимости от времени и конкретной исторической ситуации. Это вопрос о том, что оказывается в основе той или иной идеи, концепции, представляющейся нам чудовищной. Так, хорошо известно, что, к примеру, нацистскими идеологами использовались совершенно реальные проблемы, с которыми столкнулась Германия своего времени. Другое дело, как и каким чудовищным и при этом тупиковым образом их пытались решить.
Нечто похожее мы встречаем и в разговорах о перенаселении, «римском клубе», золотом миллиарде… Сами проблемы, громко озвученные сначала Мальтусом, а затем уже и в самых первых докладах Римского клуба не надуманы. Пределы роста при пути, избранном и, более того, навязываемом обществом потребления, очевидны. Не надо быть академиком, чтобы признать: ресурсы нашей планеты в принципе исчерпаемы, а ее население не может расти бесконечно. Кстати, интересный советский ученый и писатель фантаст, не чуравшийся и исторических романов, Иван Ефремов тоже упоминал об этом. Вспомним диалог посланницы Земли Родис с представителем планеты верхушки Торманс Чойо Чагасом.
Родис восклицает: «Разве для вас не главное – умножение красоты, знания. Гармонии и в человеке, и в обществе?»
И слышит в ответ: « Это ваша правда. А наша – это ограничение знаний, ибо они открывают человеку чудовищную пропасть космоса, на краю которой он сознает свое ничтожество, теряет веру в себя. Разрушается ценность простых и прекрасных ощущений жизни. Счастье человека – быть в ладу с такими ощущениями, в каких он рожден и будет пребывать всегда, ибо выход из них – это смерть, ничто, погасшая на ветру искра. И мы создали здесь счастье не для того, чтобы его разрушили пришельцы, пусть даже претендующие на кровное родство с нами!
– Счастье моллюска, укрывшегося в раковину, которую вот-вот раздавит неизбежное стечение обстоятельств, которое раньше называли на Земле, да и сейчас называют у вас судьбой.
– У нас все предусмотрено!
– Без знания? А недавние катастрофические последствия перенаселения – вся ваша планета покрыта кладбищами – десятки миллиардов жертв невежества и упорства… Обычная расплата за цивилизацию, лишенную мудрости. Допустить слепое переполнение экологической ниши, как у любого вида животных? Печальный и позорный результат для хомо сапиенс – человека разумного» (1, с.131).
Итак, и для специалистов, и для многих задумывающихся дилетантов проблема очевидна, и сколь бы громко ни звучали голоса, что до пределов еще далеко, сама мысль о пределах естественна. По крайне мере, о пределах при соответствующем направлении движения человечества. Центральный вопрос не в том, признавать или не признавать эти пределы, а как решать встающую перед нами жизненно значимую задачу? «Придумывать» ли войны, социальные конфликты, вирусы и эпидемии, обрушивать производство, стимулировать голод и т.д., и т.п. или… перестраивать сами системы ценностей и жизненных ориентиров? И как перестраивать? Конечно же, мы с вами, то есть не надеющиеся на место в «золотом миллиарде» за такую, не фашизированную перестройку.
Однако, как быть с ужастиками, буквально выпирающими то тут, то там, а то и в глобальном масштабе из нашей реальности? Как быть с инфо-шумами о «глубинном правительстве», «конспирологии»?
Вопрос о шумах оставим спецам по этим шумам. Тут, как в английской балладе, где переодевшийся в аббата свинопас на вопрос короля о том, сколько он стоит, отвечает простовато: «А сколько ты стоишь, спроси свою знать, которой случалось тебя продавать»…
Но остается другая сторона медали, вопрос, на который я лично не вижу пока ответа: а каким образом отвеивать этот «золотой миллиард» от «человеческой шелухи», да еще и в масштабах планеты? Как это исполнять технически?
Допустим, как это можно услышать от специалистов, «золотой миллиард» – это обитатели так называемых «развитых стран – Северной Америки, Европы, Австралии… Казалось бы, как это бывало не раз в истории, намереваясь подвергнуть какое-то место удару, следует по мере возможности уводить оттуда «своих». Европейцы, и вообще представители белой расы впервые за последние пять столетий съеживают ареал своего обитания. Та же деколонизация в Африке дала, в частности, отток реэмигрантов в Европу. Но… при этом сама Европа последних ста лет и особенно последних десятилетий «перенасыщается» мигрантами из Азии и Африки. Как, не повторяя дикий опыт Гитлера и Брейвика, решать в той же самой Европе задачи вылущивания представителей так называемого золотого миллиарда?
Правда, есть и другая сторона – «не-европа». Здесь-то картина обратная. И в постколониальной Африке, и на юго-востоке постсоветского пространства (здесь особенно) наблюдается резкое движение от полиэтничности к моноэтничности. (Китай, Япония… – вообще мир особый).
Фантасты и блогеры могут тут вовсю фантазировать об антиэтническом оружии, специальных болезнях, взращиваемых для «азиатов» и т.д. Исходя из этих фантазий «моноэтнизация» – это и своеобразная подготовка почвы для удара по «чужим», удобно концентрируемым за пределами «золотого миллиарда». Но и без фантазий и фэнтази видно, что моноэтнизация решая временно ряд каких-то проблем (скажем, проблемы межэтнической напряженности в том или иной регионе) создает новые серьезные проблемы, сопряженные с многотысячелетним существованием этносоциального разделения труда. Опустошаются либо «хиреют» целые ниши. Ниши, которые надо заполнять…
Да и в рамках моноэтнических или относительно моноэтнических социумов либо их составляющих вспухают те противоречия, которые в иных случаях можно было бы отнести (и не без удобства) к противоречиям межэтническим. Видимо, тут происходит нечто, напоминающее эксперименты с мышами, вынужденными добывать пищу, помещенную на неком островке и делящимися при этом на определенные «касты»…
Так, мы подходим к иной стороне идеи «золотого миллиарда», той стороне, где, вроде бы ничего не говорится об этническом, а, наоборот внимание акцентируется на «общечеловеческом». Замечательный, буквально учебный пример, ютюбные размышления некоего С. Они очень просты и доходчивы. Есть разные категории людей. Первая, руководствующаяся тем, что нам, условно говоря, досталось от обезьян, или «первым уровнем сознания», где все определяется тремя биологическими доминантами: тягой к размножению и сексу, борьбой за пищу и доминирование. Второй уровень – более тонкая борьба практически за то же самое. Третий же – собственно человеческий, когда при опоре на закон и религию (на что – в принципе не важно) социальное общее, доминирует над эгоистически личным.
Складно. Завлекательно, особенно, когда рассуждения доходят до причин упадка творческих коллективов. Но… Стоп! Нас убеждают, что примерно 90 % людей – не креативны.. Когда же они «вылазят» из своих ниш – только беда.
Перед нами по сути тот же расизм, а точнее «кастизм». Только в современной психологической упаковке. Люди, конечно, разные. И спектры способностей и склонностей, их диапазоны различаются колоссально. Но выводы-то из этого могут быть кардинально противоположны. Первое направление к выводам – то, что мы наблюдаем на практике: курс на сегрегацию в образовании и, соответственно, определении жизненных перспектив в целом. Прямо-таки дорожка к дивному новому миру Хаксли! Отсюда не так уж далеко до «внутренней отбраковки», вычищению «низших людей» из лелеемого золотого миллиарда. По сути не новость для многострадальной человеческой истории.
Но даже, если отбросим тщетные заклинания гуманизма, и посмотрим на все это с «фактической» точки зрения, с точки зрения «жестокой правды», все окажется не так линейно. Возьмите в руки труды Кропоткина, князя-анархиста, исследовавшего колоссальный материал в сфере этологии. Чувство солидарности, взаимопомощи есть и у многих других живых существ. А не только у человека. И это одна из основ выживания. Да и у людей, даже в самых примитивных с нашей точки зрения социумах в иерархии ценностей целое сплошь и рядом доминировало над индивидуальным, будь-то иные первобытные племена, Древний Рим или нечто иное.
Конечно, история знает и примеры «отбраковки», как, по описаниям, было у спартанцев, сбрасывавших хилых новорожденных мальчиков в пропасть или у тех, кто избавлялся от «избыточных» девочек.
Но сам вопрос о «полноценности» отнюдь не линеен. Примечательно, что еще в Древнем Китае умелый правитель сравнивался с опытным корабелом, который находит должное применение для самых разных пород дерева: дуб уместно использовать для корпуса, сосны – для матч, а ивы – для надпалубных сооружений. Да и в армиях самых разных народов мира (как, впрочем, и в спорте и т.д.) различия могли использоваться с пользой. Рослые – в гренадеры. А мелких, знаменитый Суворов направлял в подвижные конные части. Они, как и современные жокеи, были уместнее там, где требовалась стремительность…
Итак, опыт истории колоссален и разнообразен. Но, увы, односторонность и узость интересов так называемых мэйн-стримов слишком уж явно определяет и попытки узкого и одностороннего использования исторического опыта.
Литература.
Ефремов И. Час быка. – Свердловск: Среднеуральское книжное издательство, 1989.
МЫ, ТРОЛЛИ И МИР ФИЛОСОФИИ
На эти мысли на ходу меня натолкнула книга Георгия Чернавина «Философия тролля. Философия платных ботов», выпущенная вместе с приложенными к ней статьями– комментариями в Москве (РИПОЛ. Классик) в 2020 г., но попавшая мне в руки только сейчас.
Сразу оговорюсь, что мои наброски – не критический анализ в обычном смысле слова, а лишь ощущения, человека, казалось бы, причастного к миру философии, но философии совсем иной. Чтобы было понятнее, поясню, что я из тех, кто вобрал в себя провинциальное историческое образование (позже как-то дополненное московскими лекторами и библиотеками), а уже затем соприкоснулся с философской (включая религиоведческую) школу МГУ. Но то, что можно встретить сегодня, наглядный пример чего дает и«Философия тролля», это совсем иная вселенная. Поэтому-то и могу предложить здесь не анализ, а только впечатления человека, взращивавшегося не просто другой эпохой, но и иным миром.
Кто такие тролли?
Начну с языка. Уже использование слова «тролль», причем не только автором, но и буквально всеми комментаторами, отличается от привычного. Спрашиваю совершенно разных людей: «Что такое тролль»? Отвечают практически одинаково: «Тролль – это интернет-провокатор, возбудитель скандала, дразнящий и побуждающий отвечающего выйти из себя, предстать в невыгодном свете». Не случайно на английском троллинг – «это ловля рыбы на блесну». По словам же одного из российских профессоров, это «хамство в интернете». Хамство, которое может выражаться в оскорблении и травле. Троллинг истолковывается и как «форма социальной агрессии». Не случайно и по звучанию, ассоциативно интернет-тролль срастается с уродливым и зловредным мифологическим существом.
В книге же тролль используется в значении человека, который за плату высказывает нечто, включая какие-то мнения, суждения от своего собственного лица, хотя к его личным убеждениям высказываемое может не иметь никакого отношения. (Например: «Платный троллинг – это сдача внаем первого лица единственного числа», с.168). Кстати, и эта, вторая трактовка понятия не высосана из пальца. Еще Джудит Донат, директор группы… при Массачусетском ин-те. Писала, что троллинг – «игра в подделку личности, но без согласия большинства игроков, участвующих в этой игре. Таким образом, смыслы могут срастаться, и в самом по себе своеобразном использовании слова нет ничего зазорного. Хотя традиционная школа, та, к которой привык я сам, начинала именно с рассмотрения изменчивости и многозначности понятий и указания на то, что может существовать и другое их использование.
Кстати, высказывание неких чужих мнений, суждений, утверждений от своего лица – извечная работа актера, что заметил и один комментаторов книги. Разница лишь в том, что об актере на сцене мы заранее знаем, что он именно актер, а не Гамлет или король Лир. Но и тут не все линейно. В мире маскульта (в самых разных оценочных толкованиях этого слова) Актер, приученный передавать чужие чувства и мысли, как свои (иначе какой же он актер?) сплошь и рядом спускается со сцены уже не, как актер, а как вещатель истин. И вот это уже царство возможных подмен и откровенной лжи, когда чужое, заимствованное, да еще и недостаточно осмысленное в силу иной профессиональной подготовки выдается за свое. Причем кем? – Притягательным героем из мира искусства.
Далеко не всегда это порицаемо. Более того, актерство, «подделка личности» – заметнейшая струя мировой культуры, начиная, наверное, с «Махабхараты» и «Рамаяны». Да и в русских былинах, к примеру, тот же Илья предстает перед Идолищем Поганым Каликой Перехожим, а в английской балладе пастух, обрядившийся епископом, спасает последнего, остроумно отвечая на королевские вопросы. В шекспировских же пьесах (да и не только – вспомним уже сравнительно современную «Гусарскую балладу») выдавание одного за другого – типичный прием. Правда, здесь можно возразить, что основы личности, ее стержень, Ильи ли, героини ли «Гусарской баллады», остаются. Но это уже нюансы, нуждающиеся в особом разборе…
Король-тролль.
На, казалось бы, неожиданный и довольно забавный поворот разговора наталкивает многоликая и «полимасковая» история культуры. Кроль и тролль в значении, на котором акцентирована книга Чернаева. Ну не странно ли?
Но давайте вспомним, что согласно американской исследовательнице ДжудитДонат, троллинг – это игра в подделку личности, но без участия большинства игроков в ней участвующих», а, согласно Чернавину, платный троллинг «это сдача в наем первого лица единственного числа» (с.168), или, проще выражаясь, такое исполнение социальной роли с надеванием маски – личины, которая выдается окружающим за нечто личностное, выражающее специфику индивидуального поведения.
При таком взгляде, именно официальные лица, включая и бесчисленных царственных особ, сплошь и рядом оказываются своеобразными троллями.
Среди многочисленных свидетельств такого рода забавно-показательные истории из жизни Франции, упомянутые известным французским остроумцем Шамфором. Кто не знает, что высокопоставленные особы в самых различных культурах становились невольниками церемониала, Так, правда при участии самого Людовика 15-го и госпожи Пампадур и министров на церемонии торжественного собрания вельмож было предусмотрено все: «королю заранее продиктовали ответы на вопросы первого президента, каждый шаг его расписан в особом мемуаре, где указано: «Здесь его величество хмурится, здесь чело его величества проясняется, здесь его величество делает такой-то жест и т.д.» (Шамфор. Максимы и мысли. Характеры и анекдоты. – М.: Наука, 1993, с.123).
Показательно, что при всем этом сам король видел себя абсолютным монархом, призванным только повелевать. Когда во время своей последней болезни Людовик 15-й услышал во врачебном предписании слово надлежит, он, «уязвленный этим выражением, долго повторял угасающим голосом: «Надлежит! Мне надлежит!» (с.125).
Не менее примечательна и другая история из жизни этого же короля. Известный художник своего времени нарисовал портрет герцога Бургундского и сделал еще и копию этого портрета. Картины были похожи, как две капли воды и при этом одновременно вывешены в галерее. «Король предвидел, что окажется в затруднительном положении, отвел Куапеля (художника) в строну и сказал: «Мне не подобает ошибаться в выборе, потому я хочу заранее знать, с какой стороны висит оригинал». Куанель показал, и Людовик 15-й, второй раз проходя мимо картин, бросил: они так похожи, что ничего не стоит их спутать, но приглядитесь внимательно и вы увидите: оригинал – вот этот» (с.202).
О мировой истории такого рода «троллинга» можно бы писать целые тома (к мысли о чем, кстати, и подтолкнул автор «Философии тролля». Вспомним только египетских фараонов, у которых даже время интимной близости с женами было определено жрецами.
Да и сегодня недаром существуют спичрайтеры, «литературные негры» и прочая и прочая, предоставляя массы возможностей для комических сюжетов. Увы, такой. По сути дела, троллинг, стремительно, словно сель, прорывается, и в образование, и в науку, когда чужое, а то и чуждое выдается за свое. Как в рассказе коллеги-педагога: когда тот был в комиссии на защите дипломов в одном из казахстанских вузов, то, слыша монотонное считывание текста, попросил передать «защищавшегося» прочитанное своими словами, и тот был не в силах четко произнести даже название «своей» работы».
Чем не троллинг? – Только с оплатой наизнанку? Тролли-соискатели и авторы платят сами за то, чтобы казаться не тем, что они есть, выдавая чужое за собственное. Впрочем, как и царственные особы, они рассчитывают на оплату собственной игры в формах. Ведь брал же гоголевский персонаж не купюрами, а борзыми щенками.
Немного о языке.
Показателен и язык книги. Уже использование слова «тролли» наглядно демонстрирует это. Но не только «тролли». Прикасаясь к подобным текстам, мы входим в мир узких профессионалов. Профессионализм налицо. Но язык… Язык оставляет у меня лично массу вопросов. Особенно сегодня, когда столько самых серьезных разговоров о судьбах русского языка в мире и на постсоветском пространстве. Равно, как и о «национальных». Разговоров болезненных и вторгающихся, и в сферу политики, и в повседневную жизнь.
А ведь остается и вырастает проблема русского языка в русскоязычном пространстве. И она многогранна…
Однако, чтобы хотя бы прикоснуться к ней, начнем с детских вопросов: а для чего язык вообще и те или иные конкретные языки (включая арго и т.п.) в частности?
Давайте вспоминать вместе.
Во-первых. Язык – это средство общения.
Во-вторых, – рабочий инструмент, и в этом отношении любой профессиональный язык имеет полное право на свое существование.
В-третьих, язык – это путь духовного и интеллектуального развития.
Правда, на практике языки, вокруг которых ломается столько копий, решают и совсем иные задачи, либо уже обозначенные, но решаемые специфически.
Начнем со средства общения. В идеале, способствуя общению, язык предназначен расширять круг наших контактов. Но это в декларируемом идеале. В истории же и в современной жизни язык может быть и средством обособления, средством обретения привилегий либо доступа к особым сегментам информации, определенному типу культуры… Такова, например, в средние века была латынь. Правда, роль ее была амбивалентна: отделяя людей образованных от основных масс народа, она в то же время в раздробленной феодальной Европе объединяла духовных лиц, философов, юристов, медиков…
Встает вопрос: может ли, в частности, язык такой современной философии стать «новой латынью» или он останется декором искусственных оранжерей нашей культуры? И, если даже это будут ростки новой латыни, то насколько они будут сопрягаться с собственно русскоязычной культурой? Или же этот язык останется языком «философской тусовки», вербальным знаком принадлежности к касте интеллектуалов, напоминающим старые строки советского поэта: «В ЦРУ скоты, в ФБР скоты. Но зато гениален я, гениален ты в ресторанчике «Это то».
Ответы на такой вопрос во многом зависят от того, что мы ждем от философии. Более того и я лично не мог бы дать один однозначный ответ. Так, если касаться именно языка и фейерверков цитат, а не злободневнейшей проблемы масок и ролей, то для меня это все «игры в бисер». Кто-то любит играть в шахматы, кто-то – в го, кто-то в шашки, кто-то – в преферанс. Пусть поиграют и в философию. Как человек азартный и увлекающийся, и чувствующий значимость интеллектуальных игр, я целиком принимаю и такую игру: то, что сегодня кажется далеким от практики, завтра может оказаться камушком, уложенным в путь к Новой реальности.
Но, как собственно человек, я в таких философских играх нахожу для себя ничтожно мало. Хайдеггеры, феноменологии и прочая, и прочая в такого рода подаче, для меня лишь тени на экране. Те проблемы мира, в которые меня погружает жизнь, совсем иные; и их осмыслению философские деликатесы (именно в моем случае) способствуют не более, чем самые изысканные вина насыщению голода либо излечению травм. Иными словами, в плане уже духовного (но не узко интеллектуального) развития такой тип философствования именно меня обогащает мало.
Как средство же общения (тут повторюсь) для меня это довольно типичный язык, скорее разобщения, чем коммуникации. И это по своему логично. Сегодня, в мире где пестуется новокастовость, язык, словно знаки воинских различий, играет помимо прочего и роль опознавательных знаков: говорит так-то, цитирует то-то, значит свой и свой такого-то ранга.
Допустимо ли это? – Вопрос в пустоту. Это уже частица реальности, причем не лишь узко философской. Но и экранно-журналистской, да и не только.
А как быть с инструментальным назначением языка? Ведь понятно, что каждый вид деятельности требует своих инструментов. Так же, как и каждый вид боевого искусства – своих навыков и своего оружия. Остается только вопрос: насколько те или иные инструменты или то или иное оружие и его обилие помогает, а насколько – нет. В памяти само собой всплывает суждение иностранца о суде Божьем (суд полем) у «московитов», которые бывали так обвешаны оружием, что оно скорее мешало им, а не помогало.
Мешает или помогает вербально-цитатное оружие этой конкретной книге – не сужу. Но во многих отношениях интереснейшая по сути «Философия тролля» очередной раз навела меня на мысль о фантастически разнообразном мире философии и о своеобразном курьезе, когда некто, пытаясь глубже осмыслить историю и сегодняшнюю реально, да еще и заглянуть в будущее. Обращается к трудам именитого философа. И что же? –Если только не идет речь о диссертации и званом обеде с гурманами мысли, где можно щегольнуть спец. эрудицией, то оказывается , что этот некто вынужден годы и годы тратить на освоение особостей языка, особой терминологии. Но всегда ли таковое освоение приближает к более глубокому пониманию себя и мира? – Вопрос открытый.
Проблема еще и в том, что живой и онаученный языки – два сообщающихся сосуда: чем больше наполняется один, тем скуднее может быть другой. Добавьте к этому базовое владение родным и при этом изменчивым языком, подвергающимся натиску иностранизмов. Вспоминаю далекий 82-й год, когда на одной из конференций в Тарту (в старейшем университете тогдашнего Союза) купил несколько работ по философии истории. Как сейчас понимаю, они были написаны на чудовищном русском языке. И это не удивительно: писали люди, знавшие предмет, но владевшие русским, как не родным. Нечто подобное происходило и с частью русского дворянства. Та же картина и в мире современных элит и под-элит, частью которого совершенно естественно оказываются и мирки философов.
Сами эти мирки в чем-то мне дороги, чем-то бесценны. Но как же далеки они от наших бурь (парадокс – троллизм в сердцевине инфо-войн). А все, что вокруг него – вербально-цитатная акробатика. Хотя в чем-то и высшего класса, но такая уязвимая в нашем мире. И поневоле думается: найдется ли новый философский пароход, который даст возможность уцелеть этим тоненьким и таким уязвимым росткам мысли?
Но это все прелюдия. А теперь некоторые мысли по существу самого содержания, и центральная из них – о вере.
Что такое «вера»?
По сути дела – это отдельные заметки. Заметки о том, что кажется банальным. Но именно этой банальности мне, как человеку старомодному, не достает в современной мысли.
Ведь (если упростить), что было присуще советской, в том числе и популяризаторской философии? – Нечто, подобное средневековой схоластике. Это – ограниченность движения мысли, или, если хотите правил интеллектуальных игр определенными идеологическими рамками, которые условно назывались марксизмом-ленинизмом. Так же и в средние века, окунаясь в богословские, «не еретические» размышления следовало доказывать, что ты правоверный (христианин или мусульманин). Это, естественно, ограничивало движение мысли и приводило то к хитроумным маскировкам, то к периодическим взрывам. Но при всем при том схоластика, подобно вербализованным шахматам, учила играть, следуя жестким правилам и оттачивать понятия с той же тщательностью, с которой оттачивались клинки для боя. О той же вере в советские годы было немало работ, оказавшихся бы полезными и сегодня. Осмысливались и определялись в их соотношении такие понятия, как вера, убежденность, уверенность, доверие, мнение, вера религиозная и нерелигиозная…
Иными словами ограниченное «правилами игры», сжатое в определенных отношениях интеллектуальное пространство, подобно сравнительно небольшим земельным наделам густонаселенных регионов, особенно тщательно культивировалось.
Вот этой тщательной культивации мне, может быть подчас, чисто психологически, не хватает сегодня. Отсюда и чисто субъективное восприятие ряда моментов «Философии тролля». Здесь очень много и по своему интересно пишется о вере, «вере недобросовестной»,«вере в бытие» и т.д. И все это довольно типично. Однако мне лично недостает эмоциональной заполненности и базовой четкости понятий, берущихся в их соотношении.
Поэтому начну с самого банального. Обойдя множество известных определений и переложив своими словами то, что я понимаю под верой. Но для начала приведу для примера приложенную к книге талантливую статью Андрея Паткуля «Первая слава бытия и троллинг чистого разума», где, и не без основания, говорится: «Философия, которая все видит в качестве мнения и его предмета, нацеливаясь исключительно на их разоблачение, в самом деле, как говорится, становится философией подозрения. Нелепейшее словосочетание! Философия, мы знаем, по роду своему – любовь. Подозревающий боится (что нечто не таково, каково оно ему открыто), а про боящегося известно также, что он не совершенен в любви. Любовь не начинает с подозрения, не завершает им и не останавливается на нем. Как только явилось подозрение – любви уже нет. Это – не мотив любви – разоблачать. В подозрении нет главного – великодушия, позволения любимому быть тем, кто (что) оно есть, являя себя в том, что и как оно есть (главная заповедь феноменологии. Но именно оно есть в любви к мудрости, в способности видеть славу того, что уже, упреждая, есть. Сказанное не значит, что философский скепсис не уместен. Вовсе нет. Но только разрешимость конечного разрешения может показать то, где он является уместным – там, где он не только негативен, ловко показывая обманку, на которую мы купились, следуя мнению, но и аффирмативен, то есть позволяет собственным путем выявиться чертам любимого ... Поэтому-то некоторые мыслители и говорят, что начинать любовь к мудрости надо не с сомнения и подозрения, а с «любви к реальному» (Шеллинг) и «благодарения» (Хайдеггер) (Указ соч., с.с.275– 276)
Процитированное богато мыслью, хотя и акценты на любви, и понятия «любовь к реальному», и «благодарения» сами по себе требуют многословных объяснений.
Я же попробую начать наш краткий разговор с абриса Веры. Итак, если обобщить известное, то, что такое вера?
Вера – это эмоциональное состояние, связанное с направленностью мысли на нечто такое, о чем у меня (у Вас) нет рационально обоснованной информированности, информированности, достаточной для совершения тех или иных действий, представляющихся жизненно важными определения способа моего существования.
Тут совершенно необходимо выделить, как минимум четыре (или пять) составляющих веры.
Первое – это предверие, ситуация, остро нуждающаяся в вере. Что-то делать надо, выбирать необходимо, а твердых, четко объяснимых оснований для выбора нет. Нет либо из-за их принципиального отсутствия, либо из-за моей личной ограниченности. Либо из-за недостаточности времени для анализа (а жизнь – это слишком частый цейтнот). Иногда в связи со всем этим сразу.
В обыденно же просчитываемой ситуации вера, и все, что ей сопутствует, не требуется. Скажем, идя в супермаркет или булочную за хлебом, вы, наверное, не будете молиться, совершать магические действия. А вот идущий на охоту и на войну (особенно в минувшие столетия) окунается в мир не просчитываемого или не просчитываемого до конца, что и рождает потребность в вере в тех или иных ее ипостасях.И эта банальность очень важна (собственно религиозная вера и вероучения – особая тема).
Вторая – эмоциональная составляющая. Она в сердцевине – иначе будут просто игры разума…
Третья – «объект веры». Вот что принципиально.
Отсюда вытекает четвертое. Вера, надежда, любовь (вспомним «Парсуну» Владимира Легойды), мнения по своей природе интенциональны, направлены на нечто или на кого-то.
Верим всегда во что-то или кому-то, надеемся на что-то, влюбляемся в кого-то, имеем мнение о чем-то конкретном. Банально? – Да. Но вне этой банальности все остальное будет витиеватой игрой слов. Так, то же «мнение» будет для нас иметь вес, если оно высказано тем, кого мы считаем авторитетом. Но менее рациональное отношение к мнению и даже вовсе не рациональное – это отталкивание от имени и образа, как такового. Более же рациональное – опора на ту сферу деятельности, в которой говорящий представляется более компетентным. Так (вспомним) тот же актер может изрекать практически то же самое, что и погруженный в определенную область знания аналитик. Но, доверяя, веря актеру, доверяют образу. А веря в слова аналитика, верим, точнее доверяем тому, кто более нас сведущ в том-то и том. Хотя и тут возможна имитация знаний и прямое манипулирование нами.
Главное же здесь, что верящий и то, во что (или в кого) он верит – единое целое, своего рода двуединство. Одного без другого быть не может. Правда, здесь возможны головокружительные кульбиты – как индивидуально-личностные, так и массовые. Может быть сменен и отброшен предмет веры, но сохранившиеся эмоциональные и жизненные потребности в целом переориентируют энергию эмоций на нечто иное. Так вера в высшую небесную силу, может уступить место вере в Вождя и т.д., и т.п.
И, наконец пятое – сопряженность с действиями и в идеале с образом жизни в целом. Здесь вспоминается одна из эффектных встреч в ДК МГУ в годы перестройки и рассказ заезжего проповедника с интригующим вопросом: а что же такое истинная вера. Насколько помнится, суть поучительного рассказа была такова. Некий предприимчивый импресарио устроил аттракцион, собравший множество людей у узкого каньона. Через каньон перекинули канат, и перед всеми появился человек.
Импресарио спросил: верите ли вы, что он без страховки пройдет по канату туда и обратно? – Верим! – закричали зрители. И человек прошел по канату туда и обратно.
Но истинная ли это вера? – спросил проповедник. – Не спешите.
Аттракцион продолжился. Снова вопрос: Верите ли вы, что человек пройдет по канату с тачкой? – Верим! Дружно закричали люди. Канатоходец прошел.
А верите ли Вы, что он пройдет с груженой тачкой? Если «да», то давайте-ка ваши вещички. Уже щекочет. Но тачку загрузили. Канатоходец благополучно перешел туда и назад.
И снова вопрос: «А верите ли вы, что он способен провести в тачке человека?»
И, как Вы думаете, что закричал народ? – «Верим!» Зрителей масса, а место в тачке одно.
Но раз так дружно кричат, то пусть поедет любой. И вот тут-то оказалось, что желающих ехать не оказалось и пришлось импресарио самому садиться в тачку.
Вот так и с верой. Истинная вера проверяется только делом, неотделимым от нашего эмоционального состояния.
Конечно, само основание веры может быть ложным, и тогда такая вера окажется чреватой смертельными опасностями. Занятный случай описан тибетской экспедицией Козлова. Сопровождавший ее проводник похвастался бумагой, подписанной Далай-ламой и защищавшей, по его убеждению, по его вере, от пули. Казаки предложили ему повесить бумагу на себя и проверить чудодейственность такого необычного амулета. В конце концов сошлись на баране. Последнего бумага не спасла, и он превратился в ужин. Но сокрушилась ли этим вера проводника? – Нет! Он стал сокрушаться, что бумага оказалась неподлинной.
Правда, известен и такой феномен, как «обрядоверие», когда обряды не срастаются с глубинными переживаниями и с внеобрядовым поведением, а вера, говоря языком поэта «выверивается», подобно тому, как выветриваются скалы. Но это уже своеобразные гербарии веры…
Остается добавить, что вероучения можно и должно анализировать, используя компаративистику, исторические сведения и т.д. Но веру, как состояние невозможно всесторонне постигать лишь разумом. Точно так же, как лишь разумом невозможно постигать любовь, страх, усталость, вкус победы, как и вкус вообще…
И, наконец, то, что касается самой широкой веры – «веры в бытие». В самом начале книги и так и названной главки сказано: «С точки зрения повседневного здравого смысла, идея о том, что мир не просто-напросто есть, а представляет собой предмет веры, кажется экстравагантной и избыточной. Тем не менее основатель феноменологии предлагает занять установку, в которой быть – значит иметь смысл и наделяться значимостью. С этих позиций можно сказать6 бытие мира не столько констатируется, сколько полагается. В 1930-е годы формулировка заострятся: «Мир – это имеющий значимость смысл и ничего больше»…
«Мы имеем дело с верой в бытие ,когда претендуем, что нечто просто-напросто есть»…
Согласно же «этой непривычной философской установке, вера в бытие не выдается раз и навсегда в полном, объеме, а «пульсирует», пребывает и убывает…» (с18 – 19) (1, с.26).
Если говорить о деталях, то это, конечно же, верно. Не все, в бытие (существование – ср. онтос сущее) чего мы верим, существует на самом деле. Более того, если вспомнить учебно-советскую философию, то. к примеру, в «Философском энциклопедическом словаре» сказано: «Бытие, философская категория, обозначающая реальность, существующую объективно, вне и независимо от сознания человека» (М., 1983, с.69). Практически повторено понятие «материя».
В таком случае, есть о чем вопрошать. Тем более, что и сознание человека, тоже существующее, тоже реальность, только иного рода. И сегодня о всем этом упоминается в самых разных словарях.
Но бытие вообще, бытие мира и бытие, а попросту говоря существование, каких-то отдельных вещей, явлений – это же не одно и то же. Многозначное на русском языке слово «мир» в одном из центральных своих значений –это «вселенная, а также часть ее и, в частности земной шар, свет». Есть и понятие «внутренний мир человека» (Ожегов… М., 1953. С.312 –313).
То есть, если исходить из русского языка, то вера в бытие мира, будь то Вселенная, мир социумный, внутренний мир – это словесный фокус, основанный на подмене смыслов. Наличие, существование даже только всех упомянутых миров не нуждается в слове «вера». Зачем мне верить в то, во что я погружен?
Проблема не в том, есть ли мир, само существование которого сопрягается с понятием «вера», а в том насколько этот самый мир (или мир) представлены нам в своем подлинном свете и что такое подлинность, особенно сегодня в эпоху массовой фабрикации фейков.
Изменчивость же, текучесть нашего мирозданья (вспомним «покрывало Майи) или ограничения наших познавательных возможностей, наделенности нашего мира и мира вообще смыслом – это проблемы иного рода.
Я тут не о том, что именитые и очень знаменитые зарубежные мыслители не понимали того, что кажется очевидным мне, грешному. Просто у меня закрадывается подозрение: а насколько иноязычные и инокультурные философские понятия, конструкты, подсистемы нами хорошо переварены? Насколько уместно умно философствовать над ними, перенося их в мир иных социокультурных контекстов и аллюзий?
Я не говорю о невозможности переносов. Я лишь задумываюсь над тем, что и как переносимо. И, мне кажется, что на такие вопросы, пока еще нет четких, ясных современных ответов.
А может, и есть то, что с огромным интересом узнал бы сам? Задумываясь об этом, вспоминаю Бердяевские размышления о «русском коммунизме», который, по его мнению, был больше «русским», чем «марксистским». Так и тут, знакомясь с работами такого рода, и не без пользы для себя, я чувствую интеллектуальный потенциал и эрудицию авторов. Но вот насколько верно на их основе я, и подобные мне могли бы почувствовать не суть троллинга (это дано убедительно), а основы и идеологических систем (либо их препарированных фрагментов) тех, кого цитируют?
Думается, что современное русскоязычное изложение таких систем еще впереди. Иначе философия двадцатого – начала двадцать первого веков так и останется «вещью в себе», что крайне опасно в период массовой примитивизации разношерстных СМИ «для народа»…
Примечание.
О недобросовестной вере. Не могу не процитировать: «Сартр сформулировал себе так парадокс «искренней веры». Искренность для него – недостижимый идеал, такой же, как бытие мира в качестве действительности для Гуссерля. Поскольку действительность работает, как бесконечная, никогда до конца не выполняемая задача… то вера в бытие выдает миру «кредит доверия», поддерживает его на промежуточных этапах. Стоит ли говорить, что никаких этапов. Кроме промежуточных. В данном случае и нечего ждать. В действительном мире, построенном, как бесконечная задача, искренность играет сходную роль невыполнимой задачи. Здесь и вступает в игру «недобросовестная вера»: она выдает невыполнимую задачу за уже готовое достижение, при этом по определению французского феноменолога, «вера – это спайка бытия со своим предметом, когда объект не дан или дан неотчетливо» (Сартр…) Тогда вера в бытие – это спайка явления и действительности, которая не дана или дана неотчетливо…»
ЗУЛЬФИЯ АБДУЛХАКОВНА И ЕЕ КАФЕДРА В МОЕЙ ЖИЗНИ.
Светлой памяти профессора МГУ З.А. Тажуризиной
Так уж нередко случается, что воспоминания об известных людях зачастую оказываются в немалой степени воспоминаниями о себе. Это не очень скромно, но в данном случае оправдано: все, что неожиданно придало смысл моему последиссертационному существованию оказалось связанным именно с Тажуризиной, хотя она не была моим научным руководителем. Но начну по порядку.
На философский факультет МГУ, а конкретней на кафедру «Научного атеизма…» я был направлен из казахстанского вуза в качестве стажера-исследователя осенью очередного учебного1975 года, а через два года после окончания стажировки стал без особых сложностей аспирантом философского факультета. Моим руководителем был назначен не особенно титулованный Юрий Филиппович Борунков. Человек немногословный, внешне суховатый. Но вспоминаю о нем с глубочайшим уважением. После того, что он советовал или правил другим уже делать было нечего. Скажем, после предзащиты моей диссертации поменялось лишь одно слово в названии, да был сокращен до приемлемого размер текста.
Отдельную статью– «поэму» я мог бы написать о Марте Анатольевне Поповой. Именно в соавторстве с ней, когда она была уже тяжело больна, я, всего лишь аспирант, да еще из провинции, работал над брошюрой для союзного общества знание. Никакого сюсюканья. Но зато несравненная школа, когда я ненароком почувствовал вкус к внедиссертационной работе. Марта Анатольевна была для меня богиней, причем такой, с которой я очень сблизился, и ее ранний уход из жизни по сути стал и моей личной трагедией.
А Зульфия Абдулхаковна? – С самой непрофессорской внешностью – встретишь на улице, и не подумаешь, что это – ученый и преподаватель МГУ. Но, как заметила, побывавшая у нее в гостях, моя тогда еще 17-летняя дочь, при непритенциозной внешности живые глаза выдавали ум исследователя.
Запомнилась она разным. Те, кто постарше, думаю, вспомнят своеобразный «кружок» и то, что мы, религиоведы, благодаря именно ей, по своему знакомились с искусством. Вполне естественно, что, оказавшись в Московском университете на положении вольного охотника, я вбирал все, что только казалось интересным, включая и встрече с искусством. Но с Босхом познакомился именно благодаря Зульфие Абдулхаковне. Более того, она организовала встречу с Никитой Лавинским, прямо в его мастерской художника. Многое в этой встрече для меня стало откровением: и критический взгляд на Сталинградскую статую гигантской женщины, как символа победы, включая и замечание о том, что штык, который, упирается в детскую коляску, это уже как бы и за пределами собственно искусства (здесь и сейчас есть о чем думать), и сравнение двух небольших скульптур: четко, со всеми морщинками, вылепленной старушки и бюста девушки, казалось, излучавшего свет. Вот это последнее – и есть искусство, уверенно демонстрировал Лавинский…
Более же поздние встречи были связаны с собственно работой стажера и аспиранта, когда и лекции читать доводилось и принимать зачеты и экзамены. Потоки бывали большие, и аспиранты, как правило, принимали экзамены и зачеты вместе с преподавателем. Было это не утомительно и по своему интересно. Доводилось встречаться со студентами из Израиля (тогда это для провинциала была диковинка), и из Латинской Америки, и только ли с ними? Но, кажется, лишь Зульфия Абдулхаковна устраивала после таких экзаменов своеобразные чаепития с каплями драгоценного неформального общения, которые так значимы и на всех научных конференция.
Может быть, именно поэтому летом 1985 года, возвращаясь из заурядной туристической поездки в Болгарию, я, очутившись в Москве, по пути в Казахстан, запросто заглянул к Зульфие Абдулхаковне со скромненькой коробочкой болгарских конфет.
Случилось же так, что в это время издательством «Мысль» планировалось издание научно-популярного, почти «детского» сборника, для которого подбирали авторов. Принять участие предложили и мне. И работа над, вроде бы, детским статьями, но снабженными научным аппаратом, оказалась для меня высшим наслаждением. Хотя сегодня я понимаю, что одна из четырех моих статей, вошедших в этот сборник, была грохотом пионерского барабана, сама работа не просто затянула, а, по сути, переломила всю мою жизнь. Для меня она стала куда более увлекательной, чем перелопачивание неудобоваримых диссертационных фраз.
Правда, само название этого сборника уже в 1988 г. звучало не очень уместно: «Воспитать атеиста». Будучи соавторами мы о таком названии понятия не имели, а Зульфия Абдулхаковна, бескомпромиссно убежденная атеистка, но отнюдь не плоская фанатичка, говорила, что первоначально сборник хотели назвать (или, может быть, это было ее личное пожелание?) «Воспитать человека»…
Как бы то ни было, но именно после этого я наивно беспокоивший московские редакции, стал публиковать, причем публиковать, то, что делал с душой и увлечением. И лишь где-то к началу 2000-х иссякли те издательства, с которыми я волею судьбы и, прежде всего, благодаря чудотворному толчку Тажуризиной стал близок.
У нас с Зульфией Абдулхаковной была долгая и многолетняя переписка. Мы обменивались выпущенными книгами и брошюрами, письмами и телефонными разговорами. Но несколько лет назад из-за разрыва телефонной связи эта живая ниточка оборвалась. И, вот странно, весть о ее уходе для меня прозвучала двойственно: с одной стороны, горькая утрата, но с другой – из-за разрыва телефонной связи я думал, что этот уход случился раньше.
Но для меня она всегда воплощение жизни, энергии и твердости одновременно. Может быть, это субъективно, но, по моему ощущению, ее положение на кафедре было совершенно особым. Практически все занимались религией, изучением религиозной философии и т.д. И это не случайно: ведь для нас, советских, помимо всего прочего религиоведение было окном в особый мир. А вот Зульфия Абдулхаковна со всей своей мощной, фундаментальной подготовкой посвятила себя истории атеизма и свободомыслия Истории невероятно драматичной и интересной и в огромной мере вплетенной в историю собственно религий, но, все-таки, своеобразную, насыщенную собственными понятиями
И сейчас мне неожиданно жаль, что подаренные ею книги, как и многие иные с дарственными надписями, я отдал в наш областной архив, надеясь, что он будет долговечнее меня самого. Одно могу сказать, что Зульфия Абдулхаковна – это целая веха в истории отечественного, советского и постсоветского атеизма и свободомыслия. Анализ ее работ еще ждет своих беспристрастных исследователей, в том числе и тех, которые могли бы оценить их значение и непосредственно для нашего времени.
Завершая же, вспомню один только штрих. Еще в советские годы, если не ошибаюсь, в период позднего «застоя» она заговорила об угрозе реставрации капитализма. Заговорила, основываясь на наблюдениях, связанных с вульгарной неомистикой и тому подобному. Не скрою, даже профессионалы порой воспринимали, как что-то странное. Но… прошли недолгие годы, и она оказалась права.
В целом же, по человечески очень значимо, что такие люди, как Зульфия Абдулхаковна, при своей внешней простоте демонстрировали широту сердца и твердость ума. Кем угодно, но флюгером, конъюнктурщиком ее назвать было нельзя. Более того, при всей своей открытости и благожелательности, она не стеснялась и жестких суждений и могла в разговоре назвать дилетантом закордонного автора красочно изданных пухлых книг.
Думается, что именно дело свободомыслия, истории и практике которого Зульфия Абдулхаковна искренне посвятила жизнь (и это при глубоком знании истории религии) именно сегодня обретает особую значимость.
К оглавлению...
