Красота — это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, а определить нельзя, потому что Бог задал одни загадки…
Ф. М. Достоевский
В одном эзотерическом продукте китайского буддизма (коане) есть характерный пример взаимоотношения истины и красоты. Коан — это некая духовная практика, маленькая головоломная и духоломная задачка, которую нужно правильно разгадать. Представим себе дзенбуддийский монастырь, множество молодых послушников, ведущих суровый аскетический образ жизни: подъем в пять утра, скудный завтрак, работа, медитация, скудный обед, опять работа и опять медитация, а вместо ужина — горячий камень, который монахи кладут на живот для того, чтобы его не сводило судорогой от голода. Жизнь подчинена одному — уничтожению желаний. Монахи молоды, полны сил, но каждый мечтает лишь о том, чтобы Учитель совершил некое спонтанное действие, которое привело бы к внезапному озарению ученика. «Что есть хлопок одной ладони?» — спрашивает Учитель, и внезапно просветлевший ученик отвечает: «Это звук тишины».
Однако, вернемся в монастырь. Весна. Светит солнце. Природа пробуждается. Монахи выходят на прогулку. Вдруг кто-то из них видит крохотного пушистого котенка, который бежит, семеня лапками, в сторону людей. Котенок забавный, милый, воплощение грации и красоты. Вот один монашек берет его на руки и улыбается; котенок заурчал и начал перебирать его шафрановую одежду острыми коготками; к монашку подходит другой и тоже с улыбкой берет на руки котенка… И вот уже рядом с котенком образуется целый кружок, этакий спонтанный клубок доброты. Монахи, что дети, радуются красоте этого милого пушистого создания. На монастырском дворе появляется Учитель, высокий сухой старик, убеленный сединами. Он с улыбкой снисхождения глядит на своих учеников. Что поделаешь — еще дети?! Тихо ступает он к тому месту, где монахи ласкают котеночка. Они раздвигаются в почтении, пропуская его. Учитель берет котенка на руки, ласково треплет его по загривку, выходит на середину двора. Все ученики с благоговением смотрят на своего Наставника. Старик продолжает улыбаться. Он — истина, он достиг света, он — воплотившийся Будда. Его любимая фраза, которую он часто повторяет ученикам, — «увидел Будду, убей Будду». В этом волшебный парадокс их знаний. В мире нет ценностей, поскольку они блекнут по мере уничтожения желаний. Не нужно ничего желать — и будешь счастлив… (счастьем мраморной статуи) …Старик поднимает котенка над своей головой, просветленным взглядом обводит лица своих учеников, потом резким движением натренированных пальцев в одно мгновение отрывает котенку голову и выбрасывает его за изгородь монастыря. Послушники в молчании склоняют головы. Они не должны удивляться, ибо рождается новый коан. Зачем Учитель убил котенка? Правильный ответ найдет лишь тот, на кого нахлынет внезапное озарение. Истина в том, чтобы не привязываться ни к чему, в том числе и к красоте. Увидел Будду, убей Будду. Какая же связь между Истиной и Красотой?
Помню, когда я начал знакомиться с дзеном, меня преследовал вопрос: «Зачем Учитель убил котенка? Разве нельзя было без этого обойтись? Зачем убивать, когда можно не убивать?»
Восточная эзотерика, на мой взгляд, пропитана идеей бессмысленных убийств. Автор романа, в котором я прочитал о монастыре и кошке, Юкио Мисима, в прошлом — послушник одного из буддийских монастырей, совершил на военной базе Японии ритуальное самоубийство, сделав себе харакири кривым ножом… В «Бхагават-Гите» Кришна, воплотившийся в возничего, учит Арджуну не страшиться убивать. Ведь человек — это всего лишь звено бесконечной цепи перерождений. Все в «Бхагават-Гите» красиво, кроме одного — в ней нет даже намека на нравственность. Любовь к Богу не может быть без любви к человеку, потому что это суть одной любви — Божественной.
Истина и красота. Неужели между этими понятиями может быть противоречие? Главное то, что мы подразумеваем под истиной и красотой.
Я неспроста начал свой рассказ с Востока. Дело в том, что где-то там (кажется, в Малой Азии) растет «дерево иуды», растение с огромными яркими цветами, привлекающими своей красотой и ароматом насекомых и отравляющими их своим ядом. Теперь ясно, к чему я веду. Есть красота настоящая, истинная, полная жизни и жизнеутверждения, а есть красота ложная, отравляющая, отбирающая жизнь, красота Иуды. Удивительная вещь! Дерево Иуды характерно не простым отнятием жизни, но сверхобманом — насекомые, ставшие жертвой, остаются удобрять под этим деревом почву. Вот уж поистине иудин поцелуй цветка.
Мое увлечение эзотерическим востоком было одним из самообольщений. Опираясь на собственный печальный опыт, смею утверждать, что основной доминантой «внешкольного» поведения юноши есть тяга, потенция к красоте. Иначе говоря, духовные искания молодого человека — это поиск красоты. Поиск красоты — вот ядрышко любого юношеского максимализма.
Я родился в честной, в меру практичной, в меру совестливой, но бездуховной семье. Честность моих родителей была понятием исключительно нравственным, этическим, но не духовным. Есть люди, которые четко выполняют законы, принятые в обществе, но абсолютно лишенные понятия о главном законе… точнее, о главных законах духовной жизни, по которым и живет человеческая душа. Меня не научили тому, что истина и красота — суть одного и того же. Осмелюсь предположить, что у большинства людей моего поколения опыт был похожий. Мы искали Красоту и становились жертвами дерева иуды. Таким образом, мое поколение обильно удобряло почву под этим хищным растением.
Первый поцелуй Иуды в юношеском возрасте часто связан с плотскими желаниями. Первая влюбленность бывает так сильна, так опьяняет и кружит голову, что юноша готов пожертвовать собой, отдать жизнь свою за «ночь, проведенную с Клеопатрой». Я помню, как выглядели те женщины, в которых я влюблялся. Они были красивы плотской красотой. Я услаждал себя надуманными теориями, ставящими влюбленность выше всех земных благ. Вспоминаю, как я, очарованный очередным женским личиком и фигурой, восторженно говорил своей возлюбленной: «Любовь — это скачок в вечность. Когда влюбляешься, мистически прикасаешься к Богу». Не правда ли, чудовищная наивность? Убийственная простота… Прав был Владимир Соловьев, который сказал, что « и ад, и земля, и небо с особым тщанием вглядываются в человека в ту роковую для него пору, когда в него вселяется Эрос…» Очень прав!
Другой своей возлюбленной я честно признавался, что образ ее жил во мне всегда, внутренне переживался и был сплетен из фантазий, снов и памяти поколений. «Видимо, — заключал я философски, — мои отцы и деды недолюбили. И вот я, к счастью, нашел…» Сколько было таких находок! В конце концов, устав от поиска и разочарований, но еще не познав пути истины, я выписал и вбил гвоздем в стенку небольшое стихотворение английского поэта 18-того века сэра Томаса Уайта, в котором он, как мне тогда казалось, давал философское обоснование моему и любому другому опыту:
«Кто хочет, пусть охотится за ней, —
За этой легконогой ланью белой.
Я уступаю вам — рискуйте смело,
Кому не жаль трудов своих и дней.
Порой, ее завидя меж ветвей,
И я застыну вдруг оцепенело.
Однако ж нет — пустое дело,
Сетями облака ловить верней.
Попробуйте и убедитесь сами,
Что только время зря потратите свое.
На золотом ошейнике ее
Написано алмазными словами:
«Ловец лихой, не тронь меня, не рань,
Я не твоя, я — Цезарева лань».
Вся моя молодость прошла под знаком романтики. Православный человек сказал бы, что плотское мудрование продиктовало мне законы моего бытия. Мой дух творил формы себе подобные. Мне нравились женщины немного распущенные, немного кокетливые, умеющие легко вступать в игру взглядов и слов. Вполне понятно, что в то время я читал исключительно древних греков. У Платона есть прекрасные определения бога Эроса. Скажем, примерно такое: «В присутствии бога Эроса оживает даже то, что казалось мертвым». Ученые-биологи установили, что во время такой вот эротической влюбленности в крови человека закипает целый коктейль из мощных психостимуляторов, амфитаминов. В то время я, пожалуй, согласился бы с тем, что влюбленность сродни маленькому психическому заболеванию маниакального толка.
Альбер Камю классифицирует людей, склонных к повторению этой приятной болезни, объединяя их в один тип — «дон жуаны». И он бесспорно прав. Дон Жуан — это тот, кто стремиться влюбляться ради повтора наркотической эйфории, которую он когда-то пережил. Для него влюбленность — это разновидность наркомании. Это жизнь в плоскости.
Ко внутренней работе я был еще не готов, хотя и признавал тезис Камю о том, что жизнь человека — это своего рода «сизифов труд». Тащишь огромный валун в гору, спотыкаешься, скатываешься вниз, затем снова взваливаешь его на свои плечи, и в путь.
Когда мне было двадцать, я прочитал двухтомник древнекитайской философии и «заболел» Конфуцием и Лао Дзы. Путь Дао манил меня своим поэтически-философским узором. Лепота. Философия Дао была красива, но красота эта была не более чем изящество и прозрачность узора на китайской ширме. Декоративная вязь. Удивительно, однако, другое — то, каким странным образом эта вязь прижилась на российской почве. Известная молодежная рок-группа «Чайф» в одной из своих песен вопиет: «А на хрена уральский парень занимается тай-чи?» В самом деле, а на…? Дерево Иуды пустило в России глубокие корни.
После того, как я немного исцелился от эзотерики Востока, я волне логично увлекся западной философией воли. В двадцать два года я прочитал Ницше и Шопенгауэра, познакомился с трактатами магистра Папюса и решил, не без их влияния, разумеется, что красота и истина — это суть человеческой воли. Этот цветок Иуды отравил меня другим ядом. Я превратился в циника. Дух творит формы себе подобные. В то время я утверждал, что греха, как такового, нет в природе, что все человеку дозволено, и есть лишь отношение к своим поступкам, продиктованное либо силой, либо слабостью воли. Я был физически крепок, вынослив и однажды записал в дневнике следующую фразу: « На улыбающееся лицо никогда не опустится кулак. Для одного одиночество — это бегство больного. Для другого — бегство от больных.» Я был тем одиночкой, который убегал в свое одиночество от «больных». Я был стопроцентной гордыней. Я был здоров, а окружающий мир болен. Когда волей обстоятельств я вскоре стал преподавать в школе основы безопасной жизнедеятельности, то с грустью пошутил: «Единственное, чему я научился за свою жизнь — это выживать.»
Впрочем, к двадцати пяти годам я и в самом деле многое умел. Я знал труд грузчика, санитара, слесаря, художника, учителя, охранника, милиционера, журналиста и т. д. И т. п. Листа не хватит… Меня постоянно куда-то тянуло. Я искал красоту и истину, не зная того, что они являются принадлежностью духа, а не профессии. У меняя было интуитивное ощущение Бога, но где его искать, я не знал. В то время я мог бы сказать о себе словами одного из литературных героев: « Бог от меня находится на величину… толщины газетного листочка.» Литература при мне была всегда. Соммерсет Моэм, умеющий изящно объяснить и простить любое безумие; Фицджеральд, последний романтик, певец любви и пьяница; старина Хэм, каждый день «нокаутирующий» свою тень ударом в традиционные шестьсот слов; Грэм Грин, воспевший комедиантов; утонченный и парадоксальный Оскар Уайльд и «маленький человек с большой челюстью» Редьярд Киплинг. Их герои жили во мне, а я пытался сотворить свой литературный мир на чистом листе бумаги. Литература без веры в Бога была для меня… стулом для висельника. Выбей его из-под меня, и я начинал болтаться в прямом и переносном смысле… Но случилось чудо. Представим себе небольшую комнатку, единственное окно которой завешено плотной черной тканью. И человека, который стоит на стуле, а вокруг шеи у него — петля. Этот потенциальный висельник — я. Но представим следующий момент. Висельник снимает с себя петлю, слезает со стула, подходит к окну и отдергивает занавеску. И комната вдруг наполняется сияющим дневным светом. На улице — солнце, в душе — торжество! Примерно так можно изобразить то, что со мной случилось.
Итак, религиозное чувство во мне росло. Я ощущал, что можно жить свободно и радостно. Мне удалось сбросить с себя петлю и освободиться от сумрачности, но мне все еще чего-то недоставало. Не помню, как и почему в меня закрались сомнения, но следующий шаг, который я сделал, чуть не погубил меня. Я снова прильнул к цветку дерева Иуды. Мне в руки случайно попался томик Альбера Камю «Человек абсурда». И моя только-только начинавшая зарождаться вера рухнула как карточный домик. В жизни, оказывается, не было никакого смысла. Жизнь начинается умиранием, а заканчивается смертью. Нет ничего утверждающего ЖИЗНЬ, даже дарвиновской борьбы за существование. Кругом один абсурд.
Придумывая философию, религию, литературу и прочее, человек искусно обманывает сам себя. Заведомо зная итог, загоняет себя в сеть заблуждений, специально внушает себе все это с одной лишь целью — обмануть себя. Боже, какой кошмар! Единственный аргумент атеизма Камю состоял в следующем: если посмотреть на труп человека, станет ясно, что Бога нет.
Безбожие обезличивает ценности. По существу, атеизм Камю был тем же буддизмом, только выраженным со свойственной западному мыслителю прямотой. Если нет Бога, то нет ценностей, а стало быть, человеку позволено все. Значит, котенок, которому отрывают голову, — это такой пустяк, о котором и вспоминать не стоит. Красота — это лишь временное прибежище от истины, ибо истина, этот «каменный гость» в нашей жизни, есть Абсурд.
Достоевский подчеркнул эту мысль в «Бесах». Если Бога нет, то человек сам превращается в Бога, а, значит, ему дозволено все.
Сейчас мне кажется, что Господь привел меня в храм за ручку. Привел как любящий Отец, всегда дававший мне полную свободу.
…Когда я, наконец, догадался открыть окно своей комнаты и вдохнуть свежего воздуха, я был ослеплен красотой того, что мне открылось. Нет красоты выше Бога, нет красоты выше Истины, нет красоты выше Любви. Красота и Истина являют суть одного и того же. Бог есть Любовь. Любовь с большой буквы. Без этой Любви все на свете становится мертвым. Все мифы человеческие, включая гимны богу Эросу, это всего лишь страсти по человеческому желанию познать Бога истинного. Все религии мира, кроме одной, — это брожение ума, жаждущего прильнуть к Истине. Все мифические боги ведут себя чисто по-человечески, то есть, с человеческими страстями, — они влюбляются, завидуют, ревнуют, мстят, веселятся, пьют, размножаются. В индуизме есть один забавный божок с человеческим телом и головой слоненка, происхождение которого — пример чисто человеческой страсти. Бог-отец приревновал жену, перепутав сына с любовником, отрезал ему голову, а когда узнал от жены правду, то под рукой не оказалось ничьей головы, кроме головы слоненка. Вот он и приставил ее к телу юноши. Получился бог по имени Ганеша.
Дерево Иуды — это не просто символ нашего времени. Это, если хотите, красивый сорняк, пустивший корни по всему миру. Когда-то в древности красивый человек по имени Иуда предал Христа и потом повесился на дереве. Дерево впитало в себя весь яд его измученной души, и тогда на дереве распустились цветы с ликом Иуды.
Роман, в котором упоминается история о монастыре и кошке, называется «Золотой храм». Один из его героев поджигает великолепную пагоду, золотой храм, потому что красота его слишком ослепительна для глаз человеческих. Тот урок, который преподал в монастыре ученикам создатель нового коана о кошке, превратился в патологическое неприятие красоты. Я о том, к чему может привести духовная ошибка. Казалось бы — мелкая деталь узора, сущий пустяк, но впоследствии на месте кошки может оказаться… ну, скажем, красивая женщина, целая улица красивых людей, наконец — все неуродливое человечество…
Итак, я отворил окно и увидел солнце. Тварный мир бесспорно красив, ибо он — творение Бога. И то, что сотворено руками человеческими тоже красиво, потому что человек по замыслу Творца богоподобен. Нет никакого противоречия между Истиной и Красотой. Мы творим красоту, воплощая в творениях гармонию душевную. А нас сотворил Господь. Кто-то из святых отцов сказал, что ни на земле, ни на небе он не видел ничего красивее души человеческой. Думаю, что Достоевский, говоря, что красота спасет мир, имел в виду красоту души человеческой, равной которой на земле ничего нет. Если такая красота может быть внутри нас, то какова же красота творца? Я замолкаю. Наши слова тут бессильны.
***
«Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так, что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто…» святой апостол Павел.
Если вы спросите меня, какое событие в жизни надолго врезалось в мою память и до сих пор не дает покоя, я отвечу: однажды я видел, как умирает красота.
Не помню, как ее звали, кажется, Лена, это не суть важно. Важно то, что природа наградила ее безупречной внешностью. Прошло уже больше двадцати лет, а у меня в памяти сохранились ее теплые лучистые глаза какого-то шоколадного цвета, нежный овал лица, высокая и прямая шея, волнистые волосы, которые с трудом собирались в пучок и немедленно рассыпались, стоило ей ослабить заколку. Она была проста в общении, умна, держалась с каким-то внутренним благородством. Умирала она безропотно. Несколько дней у нее держалась большая температура, но никто из нас даже помыслить не мог о том, что она вскоре умрет. Мы не могли предположить того, что внутри ее красивого тела идет скоротечный процесс воспаления легких. Она не кашляла, не хваталась за грудь, не жаловалась ни на какие боли. Она температурила и тихо умирала. Есть что-то несообразное в том, что красота умирает так же, как и все остальное. Не только красота, но и молодость, сила… Более мы привыкли к законам естества, по которым, прежде чем исчезнуть, молодость становится старостью, красота увядает, а сила плавно перетекает в слабость. Слабость и смерть — понятия близкие одно к другому. Уродство и смерть — тоже. Но сила, молодость, красота и быстротечная гибель…? Это трудно в полноте своей уяснить нашим жалким плоскостным человеческим сознанием.
По всей вероятности, она глушила боль с помощью вина и таблеток. Иначе совсем уже странно то, с каким спокойствием она переступила грань между жизнью и смертью. Она вступила туда королевой — даже усопшая казалась живой. Говорят, смерть обезображивает. Я видел не одну смерть и знаю, что это так. Тут же, словно очнувшись от какой-то страшной ошибки, природа бросила женщине свой последний подарок: большая грешница во внешнем своем проявлении, она уходила из жизни с обликом праведницы. Застывшая улыбка на губах и чуть скорбный или, скорее недоуменный излом бровей. Наивность и непонимание с одной стороны и смирение с другой. Даже самый опытный в вере человек, видя такую смерть, в досаде на некий сбой в естестве, воскликнет: «Почему? За что?» Мы не знаем этого, и, наверное, никогда не узнаем. Кем она будет там — не ведаю. Когда уходит безгрешность и чистота, говорят, что на небе появился еще один ангел. Эта женщина была грешна, и я это знаю точно, потому как сам грешен. Однако, я не знаю того, что происходило в ее душе перед смертью. Возможно, параллельно с процессом разложения клеток легкого шло очищение ее души. Не знаю. Не дано нам этого узнать. Это предмет промысла божьего. Природу красоты человек постигнуть не может. Красота Елены была гармонией чувственной, прелестью Суламифь, белой лилией, окруженной зелеными лепестками. Но почему же гибель чувственной красоты приносит миру так много скорби? Возможно, потому, что сам мир живет чувственной жизнью, и потому внешняя красота для него — это высшее проявление гармонии. Созерцание красоты, любовь чувственная, произведение искусства, музыка гения, — все это доставляет величайшее наслаждение. Какого оно рода? Более чувственного, чем духовного. Там, где начинается Дух, перестает быть деление на мужское и женское… Но почему же мне до сих пор жаль ту красивую женщину, после смерти которой прошло уже больше двадцати лет? Думаю, что мне жаль свое удовольствие от созерцания ее красоты, — своего рода эстетический эгоизм, который сидит в каждом художнике.
*** *** ***
В юном возрасте добро и зло, созидание и разрушение различимы на глаз. Дети — плохие притворщики. Когда ребенок взрослеет, он учится лавировать между мнениями людей и постепенно обрастает клубком разного рода переживаний. Взрослый — это мимикрический архипелаг, в котором добро и зло присутствуют в форме слитков. Когда на слитке нет пробы, трудно на глаз оценить его качество. Взрослые — это сплав созидания и разрушения. Кажется, Антон Павлович Чехов сказал о том, что нет на земле хорошего удобрения, которое не имело бы в основании себя, простите, дерьма. Так и в мире взрослых людей. Возьмите доброе дело и попытайтесь найти его основание. Дай бог еще, если мы отыщем там только тщеславие, а не грубый расчет. Что ж поделаешь, — наша человеческая природа слаба. Тело тянет в одну сторону, ум в другую, а сердце в третью. Басня Крылова о лебеде, раке и щуке — хорошая иллюстрация для характеристики человека. Лебедь — конечно, душа! Рак, вероятно, — тело (так и норовит утянуть на дно, ниже которого ничего нет); а щука — резкий и ловкий разум, который нетрудно, впрочем, поймать на крючок с хорошей наживой.
Я думаю о том, что у каждого из нас, несмотря на духовность или бездуховность, есть своего рода внутренний оценщик, который постоянно кого-то или чего-то с кем-то или с чем-то сравнивает. Прочитал я хорошую книгу, насладился ей, мне подсовывают другую и говорят: « Прочитай и сравни!» Так бывает не только в искусстве, но и среди людей. Осуждение это или нет, не знаю. Если осуждение (охуждение), то нет ни одного человека, который бы этим грехом не был болен… Иногда, глядя на симпатичные женские лица, я мысленно сравниваю их с той Леной из моего прошлого. Как правило, эти сравнения не в их пользу. Редкая красота потому так и называется, что ее не часто встретишь. Есть люди, которые не могут удержать своего внутреннего оценщика, и он все время пробивается у них изнутри. Такие охуждают вслух. От них беды много больше, ибо сплетня (сплетение лжи) ожидаема толпой. Толпа ее поглощает и рождает новую сплетню. А между этими двумя действиями «отряд не замечает потери бойца». Словом можно убить!
***
Я не знаю, почему Елена не сумела выжить. Внешняя красота недолговечна. Возьмите, к примеру, цветок или бабочку. Думаю, что предназначение такой красоты в ежечасном, в ежесекундном подтверждении божественного происхождения всего сущего. Перед лицом такой красоты, какая была у этой женщины, поневоле испытываешь благоговение. Даже если бы я не сумел совладать со своей чувственной природой, к примеру, и… влюбился бы, то все равно не отдал бы отношение к красоте на откуп своему телу. Полагаю, что если бы свела нас судьба в самой грубой жизненной вариации, например, где-нибудь на территории локального конфликта, в деревенской гостинице, где солдаты между боями утешаются услугами местных проституток, — даже тогда мое изумление красотой было бы выше плотских желаний. Так я устроен. Заметив красивый цветок, я не хочу по-разбойничьи сорвать его. Зачем? Можно наблюдать и наслаждаться красотой, не стиснутой в собственной ладони. Теперь я понимаю, отчего щемит мое сердце, когда вспоминаю Елену. Она создана была для утепления тысяч глаз, для благоговейной дисциплины души над плотью, она должна была жить, а вместо этого… Таких людей не мало. Их жизнь напоминает вертящийся с огромной скоростью диск, который так и норовит сбросить с себя любого зазевавшегося на периферии. Спасение — в центре этого диска. Именно там находятся вечные ценности. Только там, при постоянной центрифуге, человек перестает испытывать страшное давление двух противоположных сил — стремления к жизни и тяги к смерти. Говорю это не для красного словца. Я видел, как молодые еще люди, полные жизненных сил, сваливались с этого диска в пропасть. Они просто не знали того, что нужно стремиться к центру для того, чтобы жить. С Леной случилось то же. Если бы она знала, если бы в ее детстве случился хотя бы один человек, который сумел бы ей объяснить, что есть хорошо, а что плохо, думаю, она жила бы долго и счастливо. «Ну, устремление к жизни — это понятно», — скажете вы. Ничего противоестественного тут нет. Всякое живое стремится к жизни. Даже крохотный росток травы находит в себе силы пробить толстый слой асфальта по пути к солнцу. Чудеса? Нет. Естественный закон бытия. При чем тогда упомянутая мною тяга к смерти? А вот здесь и всплывает поврежденная человеческая природа. Когда смертельно заболевает домашняя кошечка, что она делает? Она выползает на улицу и ищет траву. Когда охотники в лесу загоняют оленя, он пытается убежать, а когда силы его оставляют, предпринимает поистине человеческую комбинацию, — интуиция подсказывает ему пойти на крайнюю и психологически оправданную меру: спокойным шагом, глядя жалобными распаленными плачущими глазами в глаза охотнику, он идет прямо на него. Говорят, очень часто это срабатывает. И в последний миг ружье опускается. Даже самый азартный охотник всегда человек, а не зверь. Итак, природа знает, что за выживание нужно бороться. Знает ли это существо богоподобное — человек? Когда-то, думаю, такой вопрос не мог бы и появиться. Сейчас все по-другому.
Героиня моего рассказа Елена, серьезно заболев, вместо того, чтобы лечиться, глушила температуру и боль вином и таблетками. Другие всю жизнь свою превращают в болезнь, а в смерти видят избавление от страданий. Не повреждение ли это человеческой природы? Скажу больше. Есть и такие люди, которые к смерти испытывают постоянное притяжение. Как человек пишущий, то есть склонный присваивать образам конкретные имена, я называю эту группу людей потенциальными самоубийцами. Если у Каина на лице была печать убийцы, то у этих людей иная печать. В жизни порой они бывают весьма привлекательны. Человек, пляшущий над пропастью на канате, кажется толпе ослепительным до тех пор, пока не срывается вниз. Его последнее величие — свободный полет. А далее что? Балаганная толпа разбредается по своим серым норкам и забывает того человека абсурда, который только что развлекал их. Отряд и в этот раз не заметил потери бойца.
У известного психиатра Зигмунда Фрейда есть целая теория, объясняющая тягу к смерти. «Подсознательно каждый человек стремится к самому спокойному и устойчивому положению, — говорит он. — И это положение есть смерть. Устойчивее ее в жизни ничего нет.» Не правда ли, чудовищное объяснение мотива тех или иных поступков? Неужели и Елена несла в себе эту роковую печать потенциальной смертницы? И подсознательно не желала выздоровления? Возможно. Я знал одного человека, героя афганской войны, который в свое время ушел воевать добровольно, испытывая потребность не просто закалить свой характер, но почувствовать тот «наркотик войны», который можно почувствовать только в смертельной схватке. Из Афганистана он вернулся мрачным, подавленным, несколько месяцев беспробудно пил, потом женился, обзавелся семьей и буквально за два-три года стал одним из самых преуспевающих бизнесменов города. У него появилась целая сеть магазинов и ресторанов. Несколько лет он и капли вина не брал в рот, но вот однажды жена застала его в постели с любовницей. И тут началось. Месяц беспробудной пьянки довел его до того, до чего раньше не могли довести годы злейшего употребления алкоголя. Я еще тогда почувствовал, что он сам раскручивает тот маховик, который швырнет его в область самого устойчивого, как говорил Фрейд, состояния. И действительно — прошел месяц, он оставил записку и тихо повесился у себя в сарае. Подсознательно, видимо, он не хотел жить.
***
Мне нравилось на нее любоваться. Живая красота отличается от написанной художником картины наличием духа. Помню, что вместе с эстетическим наслаждением во мне присутствовало и определенное благоговение. Об этом я уже говорил. Глядя на Елену, мне было легче усвоить, что каждый человек — это замысел Творца.
Со смерти Елены прошло уже много лет. Время, как известно, притупляет любые переживания. Но тут в нашем городе произошло одно событие, и, хотя оно вроде бы не имеет никакого отношения к моему переживанию, связанному с умиранием девушки, я почему-то о ней вспомнил. А произошло следующее… Местные бомжи убили и съели пару белых лебедей, которые жили в парке на пруду и кормились тем, что приносили им люди. Грациозные белые птицы доставляли публике эстетическое удовольствие особого рода. Глядя на эту пару, глаза у людей становились теплыми. Птицы привыкли к людям и подплывали к самому берегу, чтобы принять кусочек хлеба из рук. И вот однажды, кажется, во время майских праздников, в парк на «маевку» и ночлег пришли бомжи. Перед этим они раздобыли где-то бутыль самогона, выпили, развели костер и в свете огня вдруг увидели двух величавых белых птиц, безбоязненно плывущих к людям… Утром следующего дня в парк веселой гурьбой вбежали ребятишки из школы, расположенной поблизости, и остановились как вкопанные там, где около тлеющего костра были разбросаны лебединые перья. Думаю, многие из них плакали. Умерла красота!
Бомжей потом нашли и судили. Да что там! Эти оголодавшие грубые мужики лишь недоуменно поглядывали на судей. «За что? Мы же просто покушать хотели, мы же не ограбили никого, не обворовали. Всего только ощипали двух каких-то гусынь…» Так красота уничтожается уродством. Трудно представить себе все наоборот. Чтобы красота наступала на безобразие. Это как в диалектике пресловутого …изма — борьба и единство двух противоположностей. Зло имеет в своем корне разрушающую природу. Добро — созидающую. Если созидателя объединить с разрушителем, победит разрушитель. Почему? Потому что разрушать легче, чем созидать. Для разрушения нужна только грубая сила, для созидания — ум и вдохновение.
Вам никогда не доводилось наблюдать, как живет детская песочница? Мне доводилось. Сначала в ней появляются маленькие аккуратные девочки с белыми воротничками и красивыми бантиками, и начинают превращать песок в изящные формы. Кто-то лепит куличики, кто-то цветочки. Светит солнышко, все радуются тому, что творится в мире. Появляется мальчик. Он постарше девочек. Ему уже не очень интересно принимать участие в этом конвейере одинаковых форм. Он — творец. У него в руке специальный совочек и лопатка. Девочки уважительно расступаются, пропуская его в центр песочницы. Они его знают. Мальчик долго всматривается в бесформенную материю, потом садится и приступает к строительству средневекового замка. Возможно, он представляет себя одним из рыцарей, с победой возвращающегося в родовое поместье. А там его ждет принцесса, которая… ну, скажем, крутится поблизости… та, что в янтарно-желтом платье… и пока еще не подозревает о рыцарских фантазиях своего соседа по песочнице. Вдохновленный, мальчик творит красоту. Вот появился высокий забор, ров с водой, мостик, башенки, флигеля. Скоро в песочнице будет целый город. Проходит час-другой, и голоса девчонок становятся вдруг приглушенными. Боковым зрением они замечают группу хулиганов из соседнего двора. Те, ощущая чужой страх, — не свою силу, а именно чужой страх, — медленно приближаются к песочнице. Останавливаются. Наступает любопытная минута, которая существует и в мире взрослых людей. Эта минута — хрупкое противостояние созидательного добра и разрушительного зла. И добро, увы, уступает, сдается. Ватага злых мальчишек со сладострастием разрушителей давит только что отстроенный замок и множество свежеиспеченных пирожков и куличиков. И все! Добро уступает злу без звука. Впрочем, нет, не совсем без звука. После безжалостного акта малолетних вандалов девочки глядят на хаос в песочнице и взахлеб рыдают. Строитель замка подавлен не меньше их. Они плачут вместе. Кто-то из разрушителей, повзрослев и окрепнув умственно, изобретет циничную фразу: «Когда плачет один человек — это горе, а когда несколько — это уже симфония.» Кто-то другой подхватит ее и скажет: « Увидел красоту — убей красоту…» Но красота будет жить всегда. Она вечна!
К оглавлению...
