Эти, дилетантские по своей сути размышления, не имеют никакого отношения ни к профессорству, ни к академизму в целом. Да и о каком академизме можно говорить там, где уже бурлили тысячи слов и было написано множество статей?
К тому же, как мне кажется, поэзия и ее оценки коренным образом отличаются от, к примеру, шахмат и шашек. В том, что касается последних, чем выше, в том числе и закрепленный в разрядной сетке, уровень, тем значимее суждение о той или иной партии и позиции, о сделанном ходе, уместности того или иного плана игры. А в поэзии? В ее восприятии? – Здесь, конечно, тоже очень значима определенная грамотность, настроенность на постижение языка культуры и многое, многое иное. Но, может быть, главное – стыковка мысли и чувства. Соединились два оголенных конца провода – и пошел ток. Нет в должном месте такой связи – и все хитросплетения проводов и конструкций остаются лишь грудой металла и изоляционных материалов.
Иными словами, ни мои собственные размышления, ни суждения уже истинных метров не могут быть столь же окончательным приговором творчеству конкретного поэта, как, скажем, суждения мастеров и гроссмейстеров о ходе шахматной партии. Хотя даже здесь иной раз второразрядник способен, следя за игрой, заметить грубую ошибку.
К чему это я? – К тому, что мои раздумья – лишь повод для возможных соразмышлений. Если только найдутся желающие. Соразмышлений над вопросами, четких ответов на которые не знаю я сам.
И самый заковыристый из этих вопросов, тот, с которого, по сути, и начинается, - это вопрос о поэтичности поэзии Ахматовой. Уж не вознесена ли ее слава на крыльях биографии, а не собственно стихов?
Один режет себе ухо, другой попадает в какие-то передряги. Третьи, как в классическом сатирическом рассказе изобретают жизнеописание некого художника, заканчивающееся имитацией его похорон, после чего картины последнего начинают раскупаться, как акции МММ в эпоху перестроечного затмения мозгов. А Ахматовой-то и сочинять ничего не надо. Сама жизнь, сама история подарили ей такую биографию, которой хватило бы на десяток прозябающих в малоизвестности поэтов.
Что касается собственно поэзии, то еще Хайдеггер постулировал, что высший, на его взгляд вид искусства – поэзия – «есть творчество языка, а последний – являет собой «дом бытия».
(Подробнее см.: Гайденко П.П. Искусство и бытие. М.Хайдеггер о сущности художественного произведения. – В кн.: Философия. Религия. Культура. – М.: Наука, 1882, цитата дана с стр.200)
Иначе говоря, - поэзия – разведка словом. А что у Ахматовой? – Сплошь и рядом образы, кажущиеся знакомыми и не новыми, как роса на траве или цветы в самом обычном поле (вроде «склоняет сизокрылая заря» и т.д., и т.п. – Соч. в двух т. – М.: Правда, 1982. - Т.второй, с.30). И рифмы, затертые до банальности: рос- кос, дыханья – увяданья, березами – грозами, бремя – темя, семя, время.
Разве это сравнишь с прорывами Маяковского: «жизнь свою им – за что воюем?», «не для вас уделить ли вам? – Жизнь прекрасна и удивительна», «добыча радия… - единого слова ради»? Да и с чисто поэтическими прорывами шестидесятников, включая и менее известного, чем многие, бывшие в первых рядах, но богатейшего не только по сути и мощи чувств, а и в рифмовке Чичибабина, сопоставить трудно.
Разве Хайдеггер и многие из тех, чьи мысли двигались в том же направлении, не правы? – Мне кажется, правы. Так в чем же дело? –
В раздутости славы, набившем оскомину пиаре, который хозяйничал в мире творчества задолго до того, как стало модным само это слово?
А дело в том, что собственно поэзия – многоцветна, как радуга. И Ахматова – один из удивительнейших образцов «использования» (каким казенным и инородным выглядит здесь это слово) лишь определенных цветов палитры при той органичности слияния в лучших стихах мысли и чувства, при которой и творчества- то не ощущается. А что же ощущается? – Дыхание даже не поэта, а просто человека, женщины. И это отсутствие искусства видимого, оказывается, тоже способно стать искусством поэзии.
И только что написанное – не просто игра слов. Не экивок в сторону устоявшихся мнений об известном имени. Я сам не из поклонников Ахматовой. Да и само слово поклонник не для меня. Просто у кого-то в какой-то момент находишь созвучное с тем, что чувствуешь, о чем думаешь сам, а у кого-то – нет. Ахматова долгие годы была для меня отчужденно холодной и простоватой, а ее творчество чем-то вроде античной статуи, изваянной еще до рождения римского портрета.
Но вот ведь чудо! - Стоило после встречи с другом, взять (в который уже раз!) старенькие томики – и в простом, да еще и чурающемся громыхающего накала чувств, ощущаешь то, что еще вчера проходило мимо сознания, словно тени далеких облаков.
Попробуем же прикоснуться – только прикоснуться к некоторым из ее строк Начнем с парадоксального:
Жрицами божественной бессмыслицы
Назвала нас дивная судьба.
Уже одни только эти строки – образец ненавязчиво чистой поэзии. Последуем далее.
Но я точно знаю, что зачислятся
Бденья у позорного столба.
И свиданье с тем, кто издевается,
И любовь к тому, кто не позвал…
Посмотри туда – он начинается,
Наш кроваво-черный карнавал (с.360.
Для того, кто как-то знаком с историей, казалось бы, все ясно: и «бденья у позорного столба», и «свиданье с тем, кто издевается», и «кроваво-черный карнавал» - это же судьба поэтессы, то, что пережито ей за долгие годы гражданской войны, репрессий, да и не только.
Где же тут парадокс? – Да в том, что строки, которые так удобно трактовать, как рожденные «жуткой социальной действительностью», датированы 1910-ми годами, когда еще не было никаких хлестких фраз о «полу-монахине, полу-блуднице», когда не было лагерей и тюрем будущего, и прочего, и прочего, хотя «кроваво-черный карнавал», независимо от того, какой смысл вкладывала в эти слова сама поэтесса, явно начинался.
А вот стихи уже 1959 года:
Пространство выгнулось и пошатнулось время,
Дух скорости ногой ступил на темя
Великих гор и повернул поток.
Отравленным в земле прозябло семя,
И знали все, что наступает срок (сс.66-67).
Или вот стихи 1960 г. (1 июля):
Хулимые, хвалимые!
Ваш голос прост и дик.
вы – непереводимые
Ни на один язык.
Надменные, безродные,
Бродившие во тьме.
Вы самые свободные,
А родились в тюрьме.
Мое благословение
Я вам сегодня дам.
Войдете вы в забвение,
Как люди входят в храм (сс.70 -71).
А вот строки, дышащие напоенным тревожной грустью воздухом предосени, хотя и написаны они в октябре:
Сегодня я туда вернусь.
Где я была весной.
Я не горюю, не сержусь,
И только мрак со мной.
Как он глубок и бархатист,
Он всем всегда родной,
Как дерева летящий лист,
Как ветра одинокий свист
Над гладью ледяной (это уже зримый октябрь) (с.68).
А как звучат строки прорвавшиеся из 20-х?
Здесь девушки прекраснейшие спорят
За честь достаться в жены палачам.
Здесь праведных пытают по ночам
И голодом неукротимых морят (с.41).
Правда, иной эрудит может вспомнить и строки, прозвучавшие в 1949-м:
И благодарного народа
Вождь слышит голос:
«Мы пришли
Сказать, -
где Сталин, там свобода,
Мир и величие земли!»
И это восклицала та, которая стремилась запечатлеть муки народа в дни «сталинизма»?
Что тут мыслимо, что немыслимо – судите сами. Я пока не буду спешить со своими предположениями. Замечу лишь то, что может показаться неожиданным для тех, кто перекормлен публицистикой, но довольно банально для историка. О чем же речь?
О том, что узко увиденные «социальность», «антикультовость», «критичность по отношении к советскости» с точки зрения истории мировой культуры и истории в целом сами по себе малоинтересны. Ну, представьте, что сегодня перед вами сочинения, из которых плещет: Хаммурапи издавал свои законы, а сам-то, ого-го, какой тиран! А Хеопс построил свои никчемные пирамиды, не только истязая свой народ, но и, направив в лупанарий (попросту дом удовольствий) свою дочь для сбора средств на великое строительство, а уж о Цинь Ши Хуанди и говорить нечего! Точнее, можно столько сказать, что вся древняя предыстория имперского Китая увидится бешеной пляской тирании и произвола.
Но, мне думается, что, пойдет ли речь о Библии, о светской ли поэзии, включая и стихи Ахматовой, конкретно- историческое будоражит и умы, и сердца будущих поколений, лишь тогда когда оно становится надисторичеким. Иными словами, когда в образах и черточках событий, дуновении чувств оказывается нечто такое, что воспринимается читателем, слушателем…, как нечто близкое его времени и ему лично. То же, как мне кажется, мы чувствуем и в отдельных капельках стихов Ахматовой. Без крика, без нажима, ровным (?) голосом, простейшими словами она выражает то, что проходит сквозь времена, не застревая лишь в том настоящем, которое, подчас, чем более оно актуально, тем стремительнее становится прошлым.
При этом у Ахматовой есть и стихи, поразительно глубокие в психолого-философском плане. Вчитайтесь в афористические строки, написанные в начале семнадцатого года, когда ей не было еще и тридцати:
Соблазна не было. Соблазн в тиши живет.
Он постника томит, святителя гнетет.
И в полночь майскую над молодой черницей
Кричит истомно раненою птицей.
А сим распутникам, сим грешницам любезным
Неведомо объятье рук железных.
Я сознательно опускаю лирику ранних десятилетий. Здесь что-то может выглядеть гербарийным, напоминающим о тех формах выражения чувств, и, быть может, самих чувствах, которые отцвели в Иные времена. Что-то – слишком уж обычным и т.д., и т.п. Но такой анализ – тема отдельных статей, причем таких, которые возможны лишь при резонансе каких-то чувств и переживаний.
Мне же хотелось бы завершить эти наброски странной, неожиданно всплывшей во мне ассоциацией: вспомнились старые советские стихи известного в прошлом поэта (желающие могут легко найти их) о тонувшем корабле и лошадях, которые волею судьбы оказались в океанских волнах. Поначалу они плыли. Плыли, как в обычной реке, но со временем, обессиливая, тонули.
Наверное, стихи были не такими уж слабыми, если остались в памяти ( хотя память – девица капризная). Но они оставили ощущение написанности, а не выдоха. Поэт увидел тему и описал, то, что могло бы быть замеченным. Как, скажем, в идентичных по проблематике стихах Евг.Евтушенко и А.Вознесенского «Могила ребенка» (Евт.) и «Плач по двум не рожденным поэмам». Евтушенко, который (любим он кем-то или не любим), но в некоторых иных стихах (напр. «Монолог битников») глубже Вознесенского, здесь же, подобно автору стихов о лошадях, увидел тему и то, что можно почувствовать, ее коснувшись, а Вознесенский («Мы столько убили в себе, не родивши…), выплеснул на книжные страницы обжигающий сплав мысли и чувства.
Если же вернуться к Ахматовой, то в самых значимых и надвременных своих стихах (каких – перебирать не мне) сильна тем, что не описывает лошадей в океане, а сама становится той лошадью, которая, поначалу просто плывет, еще не осознавая разлива окружающих ее вод, а затем и начинает захлебываться в этих водах. Просто захлебываться, без картинных сцен и эмоций. И, быть может, именно эта способность передавать не просто информацию о чем-то, а состояние души, сопряженное с информацией, и есть то, что мы называем поэзией?
Вполне понятно, что тут Ахматова не исключение, а рассуждения мои банальны. Но я вспоминаю о ней, думая о поэзии современной, в том числе и провинциальной. Отбрасывая графоманство и околопоэзию, к которой, как автор горсток эпиграмм, причастен и я сам, вижу и владение словом, и чувство звука, и, выражаясь языком профессиональных музыкантов и спортсменов, хорошо поставленную руку. Но мне очень часто не хватает жизни. Даже не в смысле биографического, а внутреннего опыта. Тех самых лошадей, которые, захлебываясь в океанских водах, транслируют нам свое состояние.
Может быть, это потому, что нет океанов? А, может быть, и не только поэтому или совсем не поэтому?..
К оглавлению...
