Драма мысли и драма жизни
Я давно задумывался и даже немного писал о том, что подлинная, живая история мысли, включая и собственно историю философии еще, пожалуй, не написана. Ведь что такое обычная, особенно учебная история философии? Это, как правило, музей или архив идей, дополненный спец. лабораторией, где рассматривают, кто и какие идеи вынашивал и развивал Приводятся, конечно, попутно различные взгляды на то-то и на то-то: мол, Аристотель отторгал нечто из платоновского (как жеребенок, лягавший вспоившую его кобылицу), спорили и о врожденности либо приобретенности идей. Но вся эта информация, даже живо преподнесенная, на мой взгляд, недостаточно насыщенна реальной драматургией мысли и жизни. Именно драматургией, причем драматургией театра.
Не будучи знатоком ни театра, ни киноискусства, замечу, что, к примеру, кино, взятое в самом широком спектре, способно обходиться без драматизма, лишь информируя либо предлагая зрелище: скажем, съемки природы, культурных и исторических достопримечательностей, порно или эротика. Театр же без драматизма, без столкновения различных сил и стремлений непредставим. Даже. Если это театр одного актера.
Но ведь и история мысли – это не просто история движения интеллекта по извилистым, а то и обрывистым дорогам познания. Это еще и нескончаемая серия драм, когда многое рождается, словно огонь от удара кремня о кремень, от столкновения, а новое часто вырастает из отторжения чего-то уже известного либо кажущегося таковым.
Однако история мысли – это и история живого, дышащего страстями человека, к тому же всегда начинающего свой путь в уже определенных, данных ему обстоятельствах (социальные «факты» Дюркгейма).
Попробуем вместе выделить базовые составляющие такой живой, а не превращенной в гербарий, истории.
Итак, первое – это собственно идеи и ценности.
Второе – собственно индивиды. Отношения между ними, стремление к доминированию и т.п. –это тоже составляющая истории в целом и истории, в частности. Казалось бы, банальность, но так ли уж редко случалось, что мы в истории искали альтернативные пути развития, принципиальные идейные разногласия даже там, где, как между главами прайтов, просто разворачивалась борьба за место под солнцем?
Третье – группы, коллективы, в том числе и философские и научные школы, где борьба могла и может разворачиваться в том числе и за лидерство, приоритет, а не только за господство тех или иных идей и т.д.
Четвертое – организации. Логически и структурно может быть связано с третьим.
Пятое – Институты. Например, институт Церкви может в определенных обстоятельствах использоваться Государством, а может и быть с ним в столкновении. Глубинные проблемы, подмеченные еще в старинной китайской литературе могут возникать и при взаимодействии институтов Семьи и Государства. Так, сыновний долг, забота о родителях (значимейшаяв конфуцианской этике) способна вступить в конфликт с воинским долгом: рискуя погибнуть на поле боя, единственный сын может тем самым оставить родителей без попечения. Сохранилась даже история, в которой царь высоко оценил доводы воина, согласно которым тот именно по этой причине оставил боевые порядки.
Как же все это, и, прежде всего. Мысли и эмоции сопрягалось и сопрягается с жизнью во всем ее изменчивом многообразии?
Попробуем набросать схему, которую читатель сам сможет видоизменить, дополнить, а в чем-то и кардинально переделать…
Итак, у истоков драматургии, включая и драматургию жизни, коллизия, столкновение, высекающее, как кресало, пламя эмоций, на котором выплавляются мысли, стремящиеся охватить дышащий эмоциями мир. Не случайно же античные классики считали, что философия начинается с изумления (удивления), то есть с эмоций. То, что не задело эмоционально, не особенно нуждается и в осмыслении, и, соответственно, в такой составляющей потоков мысли, как рефлексия. И даже там, где идеалом становится уходящий от мира суеты мудрец, то сам этот уход вторичен, он является своеобразной реакцией-плотиной для защиты от захлестывающего мира эмоций, что очень красочно продемонстрировано в образе Гаутамы-Будды.
Представляется, что исторически самый ранний вид драматических столкновений (драма номер один) – это столкновение человека с миром природы, с которым в его сознании неразделимо и очень долго сливался мир надприродных стихий. Эта опоэтизированная, оживотворенная и одухотворенная природа рождала гейзеры эмоций и давала колоссальную пищу для мысли древнего человека, погруженного в таинственно-грозный мир природы. Отсюда и потрясающий драматизм мифов и их непревзойденная в своем роде драматургия. Герой сталкивается и зачастую сражается с морем, бурями, наводнениями, пожарами, извержениями вулканов, да и просто с чащобами, где можно заплутать, или с дикими зверями. Сталкивается он и с кажущимися незыблемыми либо реально неодолимыми «силами», «правилами игры», воспринятыми и осмысливаемыми, как с Фатум, Рок, Карма, и с самим Временем. Кстати, на украинском «сколько лет» – это «сколько рокив»… Здесь же – вызов самой смерти и поиски бессмертия, запечатленные в древнейшем из известных эпическом произведении – эпосе о Гильгамеше (Поэма о Все Видавшем).
Светский вариант таких коллизий – в описаниях историй охотников, мореплавателей, путешественников уже более поздних времен, что, например, мощно дано Джеком Лондоном.
Совершенно естественно, что эти драматические столкновения вошли в проблематику религиозной, религиозно-философской, светско-философской и художественной мысли. Поэтому-то объективно по самой своей основе, своей природе сама эта мысль драматургична.
Второй вид коллизий, рожденных драматургией самой жизни, самим ходом истории: это столкновения человеческих групп, родов и т.д. Отчасти в этих драмах прорастают семена уже упомянутых коллизий. Только реальных тигров фантастических драконов, минотавров, циклопов, здесь заменяют люди. Но это только отчасти.
Образы древнейших природных и надприродных сил амбивалентны, двойственны и даже многолики (в буквальном и переносном смыслах) С такими существами можно сражаться, но не только… Главное в них – не четкая онтологически-этическая направленность, а то, что и одушевленный мир природы, и древнейшие божества могут нести с собой и добро, и зло. Отсюда – и странные, на наш взгляд ритуалы, когда индеец, убив медведя, мог вешать на сук его голову и «раскуривать с этой головой трубку мира»: «Не обижайчя, мишенька. Убили тебя не со зла. Надо же кормить жен и детей». Отсюда – и молитвы, и предложения своеобразных сделок: «О Индра, почему ты не спешишь на попойку? Приди и прими мои дары, и воздай мне добром за добро».
При этом, отчасти одновременно, а отчасти со временем кристаллизуются представления о Своих и Чужих, о Добре и Зле, воплощающихся в разных телах и силах. Так, у индусов Рама – воплощение добра, а ракшасы – злых сил. Показательно, что в эпосе самых разных народов такое противостояние сплошь и рядом оказывается стержневым. Драматизм здесь в самом характере схваток.
Третий вид драматизма – драма, разворачивающаяся в самом индивиде. Но здесь – целый веер вариантов. Поэтому здесь к третьему виду драматических коллизий мы отнесем только тот вид драмы, где сам индивид не рефлексирует, будучи убежденным в том, что он обязан поступать именно так, даже, если приходиться жертвовать чем-то очень дорогим или ступать над пропастью крайнего риска. Как у Лютера, бросившего вызов самому Ватикану: «На том стою, и не могу иначе».
Эта коллизия сохранялась и тогда, когда прямо вставал вопрос о выборе между жизнью и смертью. Античные авторы сообщают, что в древнейшие времена в Испании были племена, у которых жизнь воинов, близких к вождю, была неразрывно связана с жизнью вождя: погибал вождь, должны были погибнуть и они. О близком по духу отношении к жизни упоминают и в рассказе о Фермопилах. Случайно выжившие спартанцы считали своим долгом погибнуть на глазах у сотоварищей уже в другом бою. В художественной культуре эта драма скупо и при том выразительно дана в гоголевском «Тараса Бульбе», убивающем собственного сына, изменившего из-за страсти к полячке казацкому братству: «Я тебя породил, я тебя и убью». И, вспомните: отчаянный казак и не пытается защищаться. – Такая защита за пределами мира его духовных возможностей. Интересно, что уже не в художественном произведении, а в анналах описывается. Как римских полководец, не внимая мольбам всего войска. Велит казнить собственного сына за то, что тот без приказа вышел на единоборство с врагов (которого и победил). Дисциплина – превыше всего. А разве Петр Первый пожалел собственного сына? – Но там, пожалуй, речь идет о более сложной ситуации и драме иного рода, ибо, помимо всего прочего, Петр действовал не в жестких берегах правил, а сам эти правила создавал. Тут я не стал бы его отождествлять с Лютером. Да, Лютер заложил основы протестантизма и разжег пламя того огня, которого он сам не ожидал, но опирался-то он на религиозно-библейскую традицию. И в этом смысле выбор его был четко очерчен верой. Действия же Петра при такого рода сопоставлениях требуют особого осмысления.
Четвертый вид духовно-психологической драмы может быть рассмотрен и как разновидность третьего. Но по своей психологической сути, по самому характеру напряжения он самостоятелен. Это та внутренняя драма, которую привыкли назвать «борьба с самим собой», та драма, когда в отличие от Тараса и Лютера человек внутренне ощущает, что у него лично есть выбор, и он волен его сделать. Но это та свобода экзистенциалистов, которая становится не даром, а бременем. Два основных драматических варианта такой свободы, это хороша известное психологам столкновение потребностей, и, с другой стороны – столкновение различных ценностей и жизненных ориентиров, способное превратиться в острейшую драму личного выбора. В первом случае у путника, застигнутого бураном потребность в отдыхе и сне, потребность, которая может стать пагубной, конкурирует с потребностью выжить, а значит и двигаться. Либо потребность в питье и голод сталкиваются с необходимостью терпеть и быть осторожным: «Не пей, Иванушка из копытца, козленочком станешь!» Во втором, индивид, оказывающийся на грани ценностей, эпох и культур вынужден в отличие от Тараса, сознательно выбирать нечто. В этот драматически-трагический выбор может вливаться и столкновение личной выгоды и совести, долга, и просто уже упоминавшееся столкновение столкновение государства и семьи, разворачивающееся уже внутри размышляющей и выбирающей личности. А серьезный, кардинальный выбор – это еще и затягивание решение, это еще и мучительное «быть или не быть». Это уже качество того, кого часто именуют интеллигентом, в котором нетрудно увидеть и рефлексирующего хлюпика, а не человека действия. Но для социума такие люди очень нужны – это своего рода нравственные и духовные тормоза, позволяющие или, точнее, направленные на то, чтобы летящий вперед наш или чей-то паровоз не сошел с рельс и не покатился под откос. Если упростить, то психологически коллизия напоминает ситуацию за шахматной доской, когда любитель дивится: «А чего тут думать?», тогда как мастер медлит, оттого, что заранее видит «подводные камни». И тот же Гамлет, в котором, можно увидеть прообраз сомневающегося, рефлексирующего интеллигента – далеко не хлюпик. Он боец, который в своем роде духом не слабее Тараса. Но сама жизнь вынуждает его решать такие задачи, которые не стоят перед Бульбой, целиком погруженным в мир казацкого братства.
Условно пятый вид драматически-трагического личного выбора – это фактически псевдовыбор, когда выбирая приходится жертвовать че-то равно дорогим. Таков выбор в «Пятой печати» Золтана Фабри», где венгерские фашисты требуют от брошенных в застенок мужчин проявить лояльность к режиму и дарить распятого на кресте бесчувственного коммуниста. Обыкновенные мужики – а это мужики – негодующе отказываются. Даже маленький робкий человечек, боящийся и страстно желающий жить, подходя к кресту опускает руку: и ценой спасенья он физически не способен совершить подобное. А вот статный интеллигентный мужчина наносит этот символический, но разрушительный для него самого удар. Совершает, и выходя на свободу, смотрит на свои руки, как на нечто чужое и ужасное. И наносит его потому, что дома у него прячутся, если память мне не изменяет, еврейские дети, и его смерть обернется смертью и для них, целиком зависящих от него. Однако и эта потрясающая драма разворачивается в границах представлений о добре и зле.
А вот шестой вид трагедии, в котором внешние коллизии перерастают в бурю в душе. Здесь уже сталкиваются разные миры, миры, для которых маяком становятся не поиски собственно добра и зла, а нечто иное. Потрясающе такая трагедия дана в «Медее». Страсти и сплавленные с ними гроздья ценностей и болевые точки диктуют действия. Страшна месть Медеи за измену мужа; и эта трагичность мести не укладывается на шкале обычных нравственных оценок.
Седьмой и восьмой виды упомянутых здесь духовно-нравственных и интеллектуальных драм вырастают из скрещивания индивидуально-социального и социокультурного, а, значит, и исторического.
Несколько условно седьмой вид драмы мы могли бы назвать драмой незнания, драмой дефицита жизнено значимой информации или ее неверного истокования. Не случайно в книге молодого российского философа С.Ю.Шевченко«Надежда обретенная и изобретенная» (М.: Прогресс-традиция. 2020) одна из главок игриво названа «Знал бы прикуп – жил бы в Сочи».
И разве финал трагедии Ромео и Джульетты не связан напрямую с трагедией незнания и непониманя?
Добавим, что в мифологически – художественной культуре выразительным образцом такого трагического незнания стал уже миф о царе Эгее. Он знал, как истолковать символику цвета паруса, но он не знал, что цвет оказался подмененным. В этом смысле подобная ситуация и в мифе об Эдипе, узнавшем, что он волею рока должен убить отца и жениться на матери, но не ведавшим. Кто же его истинные родители.
По сути в обоих случаях перед нами трагедия не просто не знания (когда не знают о недруге, скрывающемся в засаде) а трагедия полузнания. Эта трагедия глубоко символична. Вспомним лишь один наслаивающийся на начало уже нашего тысячелетия пример с талидомидом. Спецы и корпорации сочли, что лекарство облегчает участь беременных, но оказалось, что за их спокойствие приходилось платить чудовищную цену: у плода недоразвивались конечности, именно под действием препарата.
И, наконец, восьмая в нашем коротеньком списке драма – драма безудержного любопытства, познания, не желающего знать пределы и не ведающего табу, то есть готового переступить черту, ради обладания вещью или запретной для переступающего информацией.
Это и драма Эдема, и драма Пандорры и проблема табу, как социо-культурного регулятора группового и индивидуального человеческого поведения. При всей наивности тысяч и тысяч конкретных табу и странной для современного человека жесткости социальных запретов в сфере знаний, предназначенных для посвященных, сам этот феномен еще нуждается в своем современном осмыслении. Ведь на нас здесь обрушивается сегодня буквально шквал проблем: проблем того, за что браться науке сегодняшнего дня, а за что – нет или, хотя бы, подождать. Что предоставлять широкому обсуждению, а что оставить для дискуссий в среде специалистов. И все эти проблемы замыкаются на выборе целей, связанных с картиной мира: многомерной или более плоской. Выбором, образно явленным в «Атомной сказке» Юрия Кузнецова, где Нашедший Лягушку, вместо того, чтобы увидеть в ней Судьбоносную Тайну, стал ее препарировать:
В долгих муках она умирала.
Трепеща угасали века.
И улыбка познанья играла
На счастливом лице дурака…
Коротко упомянутое здесь достойно развернутого и при этом живого исследования. Я лишь привел наиболее явны варианты движения жизни, художественной культуры и мысли для того, чтобы продемонстрировать драматизм, сращиваемых с самой историей философских идей, тот реальный, дышащий страстями драматизм, которого. Как мне кажется, нам так недостает на четко расставленных полочках с указателями разнообразных «измов».
Другие игры? Другая игра?
На протяжении всей истории человечества смыслы слов, их наполнение многократно менялись. Не случайно еще Конфуций две с половиной тысячи лет назад говорил о необходимости «исправления имен», а о ранних годах Римской империи маститый историк образно писал, что в это время (время Августа) империя рядилась в одежды республики. Да и на самом обыденном уровне, хотя слово одно, король в шахматах совсем не то, что карточный король.
Вполне понятно, что все эти трансформации, включающие и архаизацию словесных одежд, и смысловую текучесть слов, в конечном счете обуславливались изменчивостью самой жизни и взаимодействием, подчас парадоксальным, самых разных культур. Но то, что происходит сегодня, уникально в силу своей масштабности и видящейся магической синхронности ломки самих основ человеческого бытия.
Попробуем вместе выделить лишь многократно озвученные составляющие этих тектонических разломов.
Первый по времени и самый спонтанный по видимости разлом – в сфере культуры, оказавшийся для нас, вчерашних «гомо советикус», особенно явным (что не означает понятым) в годы Перестройки, когда под мельтешение благозвучных слов и завораживающих образов в нашу жизнь стали усиленно внедряться так называемые «западные», а чаще – псевдозападные ценности, выхваченные из поименованной «глобальной» западной культуры, словно детали эффектного авто, в наивной надежде на то, что это импортное чудо будет способно колесить по нашим дорогам.
Хитроватая подмена смыслов здесь в том, что глобализмом стали величать вестернизацию и пседовестернизацию, выдавая частное в масштабах планеты за всеобщее. В постосоветские же десятилетия целые страны закружились в маскарадной круговерти, когда стремительная вестернизация стала усердно облачаться в псевдонациональные одежды, а оды патриотизму, национальным кодам, этнопедагогике и прочая, и прочая стали все более и более играть роль камуфляжа врастающих в жизнь иных, нетрадиционных ценностей.
Второй тектонический сдвиг, о котором писалось и говорилось не раз, как об очевидном (в том числе и мною) –это таяние роли национальных государств, их съеживание, словно поедаемого весенними лучами залежавшегося снега. И это таяние сопровождается болтовней и криками о третьестепенном. Но все эти дебаты о гос. символах и даже провокационнейшие споры о границах напоминают разглагольствования и заботы о макияже дам, у которых серьезные проблемы с внутренними органами. И в самом деле: что значат все эти споры там, где в жизнь национальных государств все более вторгаются наднациональные либо инонациональные (в смысле иногосударственные) структуры? Там, где даже маски и локдауны спускаются, словно с небес, с «прекрасного (ли) далека»?
Третье – то, что, подобно прожектору, высветили российские выборы в думу. Это – уход из реальной политики политических партий, их превращение в тени и мумии. Причем и здесь перед нами феномен наднациональный и родившийся не сегодня и даже не вчера. Многое ли сделали разнообразные партии мира для того, чтобы разобраться и активно действовать в условиях того, что названо пандемией? Что касается партий планеты – тут слово профессионалам-политологам. Но в России становится все более очевидным, что предвыборное грохотанье фразами – лишь отвлекающий шум от проблем реального выживания и реального сохранения законности. Трагедией России стало то, что единственная по своему потенциалу организация КПРФ, по сути, без вождей, и при всей своей вербальной псевдооппозиционности оказалась фракцией думских кресел. Правда, кто-то может ехидненько спросить: «А что раньше она была не таковой?» Но это уже вопрос для Спицина и Кремлева.
Четвертое, всемирно трагическое – слом, пестовавшегося столетиями Института права. Не становятся ли традиционные юридические факультеты, дающие в идеале общее развитие, в собственно правовом плане «факультетами ненужных вещей»? Ведь в самых различных странах, с самыми разными традициями сплошь и рядом, накладываемые на граждан внешние ограничения, штрафы и используемое при этом прямое или косвенное насилие никак некореллируют ни с конституциями и законами этих стран, ни с представлениями о демократии, как таковой.
Таким образом демократия при всем остаточном разнообразии ее микроформ становится подобием персонажа из Красной книги, среда обитания которого все более и более сокращается. И, боюсь, поборник законности и демократии в их традиционном понимании сегодня напоминает китайца из старинной притчи, который впустую растратил все свое состояние , чтобы обучиться сражаться с драконами. Почему впустую? – Потому что за всю свою жизнь так и не встретил ни одного дракона. Тут, при всех наших глобальных локдаунах, планах непонятных народу эвакуаций, как в вульгарном, но ходовом выражении: «ж…» есть , а слова нет. Только вывернутом наизнанку: «Слово есть, а того, что за ним – нет». Впрочем, для мировой культуры это явление не редкое.
Пятое – медицина, о которой сегодня тарахтят из любого утюга. Подобно тому, как некогда индейцы с берегов Ориноко вместо приветствия спрашивали по утрам друг друга: «Как Вас ночью кушали комары?», так и сегодня расхожий вопрос: «Кололись ли вы?» Не вмешиваюсь в собственно медицинскую часть вопроса. Сегодня об этом столько написано, наговорено и наврано, что глаза и уши обычного, даже считающего себя образованным человека, засыпаны версиями, как аравийским песком. Но и сквозь песчаные бри проступает ощущение того, что собственно медицинские проблемы – от разных форм карантинов и прочего до споров о профилактике – это лишь составляющие, а где-то и просто мантии фокусников, с которыми, словно плоть сиамских близнецов связано нечто весьма далекое от собственно медицины. Вдумайтесь хотя бы в такой знаменательный текст с билборда, вещающего Вам устами руководителя чарующего танцевального ансамбля: «Прививка – это свобода». В какой-то мере верно: прививка расширит Ваши возможности передвижения. Но сами-то эти возможности основаны не на выверенных медициной требованиях, а на меняющихся и запутанных правилах игры, не имеющих к медицина прямого отношения…
Это, пятое, в свое очередь смыкается с шестым – с интеллектуальным или гносеологическим хаосом, путаницей и играми в логику, которые мне почему-то напомнили одну очень фривольную историю из французских новелл эпохи Возрождения, согласно которой внук силой совершил интимный грех со своей бабусей. Совершил и бежал. Отец же, вооружась кинжалом, нашел сына среди других людей и уже готов был пронзить того,воздав за чудовищное деяние. Сын же на вопрос окружающих, за что отец хочет его убить, ответил: отец «так не прав, что хуже и быть не может. Он желает мне всякого зла… за единственный разок, что я хотел прокатиться верхом на его матери, а он на моей больше пятисот раз скакал , и я никогда словечка не молвил».
Все посмеялись, и дело было улажено… Все вроде бы по своему логично, и кажется даже занятным. Но эта логичность внешняя, как прицепленный на резинке красный нос клоуна. Она несовместима с самими основами той культуры, в недрах которой рождены обсмеянные ограничения-табу.
Я здесь не морализую, я не о том, что пристойно, и что нет. Я лишь о том, какие неожиданные фокусы с логикой возможны. А образцы таких фокусов в нашей действительности и наших СМИ любой желающий может и сам найти в изобилии. И. как мне видится, глубинная проблема здесь даже не в размывании каких-то конкретных ценностей, а в том, что уже не шутя, как в новелле, превращают логику из посоха на пути поиска Истины, в игрушку фокусника. А игрушка – и есть игрушка. Поиграв, всегда можно отбросить в сторону.
Шестое же напрямую ведет нас к миру драматических ломок в сферах образования и науки. Конечно же, у всех этих ломок есть и объективные предпосылки. И проблемы демографии, и проблемы экологии и климата не высосаны из пальца. Они реальны. Но вопрос-то не в том, есть ли сами проблемы, а в том, как и за чей счет их решать. И тут даже самое элементарное критическое мышление намеренно топится Ложью, обряжающейся в одежды изгоняемой Истины, либо прикрывающейся оголенной истиной, как своей заложницей. И уже здесь самое ужасное в том, что не просто «Лидеры общественного мнения», а Спецы или якобы спецы становятся рупорами лжи или сейфами сокровенных недомолвок.
Что ж тут дивиться разгулу поп-мистики? Ведь человек жаждет знать то, что для него является или кажется жизненно важным. И сколько бы ни заклинали разумные Аленушки, он, как и братец Иванушка, не находя чистой воды, будет пить хоть из козлиного копытца.
Интеллект и время или Интеллектуалы вчера и сегодня
Начинающийся учебный год ставит не только перед педагогами, но и всем мировым сообществом множество вопросов, и среди центральных – вопросы, посвященные проблемам сознания и интеллекта. Вопросы острейшие. Не случайно в интернете все чаще звучат очень и очень тревожные нотки, сопровождаемые непростыми рассуждениями о том, что сегодня в мире разворачивается дерационализация сознания ( а, говоря проще, примитивизация пищи, которой массового зрителя, читателя и т.п. вскармливают СМИ и иже с ними). Эта примитивизация в свою очередь сопровождается внедрением в мир интеллектуального рабства, более страшного, чем даже рабство тела. Не случайно древние философы уверяли: «Можно быть свободным в оковах и рабом на троне», а иными словами: и при рабстве тела дух и интеллект может сохранять свою независимость. Писали же в заключении Кампанелла «Город Солнца», Чернышевский «Что делать?», а Муса Джалиль «Моабитские тетради». Однако крепнущее с помощью эрзац-культуры интеллектуальное рабство – это рабство мысли, интеллектуальных и духовных потребностей и просто желаний, когда, как в песне Высоцкого, при взгляде на экран звучит: «И я такую же хочу!»
Но что еще тревожнее: меняется, перекашивается, словно в кривом зеркале эталон интеллектуала. Ведь кто такой образцовый интеллектуал девятнадцатого века? – Это мастер либо спец в своем деле и при этом человек с панорамным мышлением и обостренной совестью. Лучшие и самые известные писатели, поэты, драматурги обязательно и философски глубоки, и социально значимы. Это –набаты, будоражащие тысячи и миллионы, это – уста, озвучивающие мысли и чаяния тех, кто переживает подобное. Ученые же в свою очередь не просто мастера слова, но и масштабные мыслители. Вспомним В.О.Ключевского – замечательный историк, чьи афоризмы, наблюдения за людьми и обществом поразительно точны и при этом изящны.
А что сегодня? Не буду ныть, что творцы стали бесталаннее и глупее. Я просто так не думаю. Но мы явственно видим, как все сужается и сужается поле рациональности, поле, вспахиваемое живым, ищущим разумом. Ведь отечественный интеллектуал девятнадцатого и двадцатого века – это не только узкий профи, но и своего рода образец логики, масштабности мысли и духовных поисков. Вспомним, насколько широки были интересы тысяч советских инженеров, в какие бурные споры они вовлекались. Сегодня же в силу динамики резчайших перемен и даже разломов в нашей жизни человек Вопрошающий, человек Мобильный, казалось бы, востребован самой жизнью. Но на практике взращивается интеллектуал-винтик – это тот, кто досконально знает нечто, что позволяет ему зарабатывать и зарабатывать, и при этом отгораживается от проблем мира, будь то айтишник, тусовочный гроссмейстер эпатажа или некто иной, но стремящийся к так называемому успеху.
Более того, сужение поля рациональности, разумного взгляда на себя и мир ведет к тому, что интеллектуалы в узкой сфере все чаще оказываются беспомощными там, где требуется трезвое критическое мышление и птому так же, как и все прочие становятся легкой добычей шарлатанов и манипуляторов сознанием.
И вот эта-то проблема сочетания спеца и человека, причем человека трезвомыслящего при столкновении с самыми различными ситуациями, в условиях нынешних потрясений становится среди центральных проблем столетия, да так, что лишь школа, вуз и вся система образования их решить не могут. Ведь образование в идеале пестует тех, кто востребован обществом и теми, кто претендует на роли социальных лидеров. Однако и при этом даже нынешнее, терзаемое перманентными реформами и «инновациями» образование, еще могло бы продолжать учить трезвомыслию, без которого любой из нас будет плутать и уже плутает в дебрях абсурда, вымыслов и фэйков.
Можно ль жить в извечном страхе?
Появившаяся в казахстанской прессе статья Александра Олейника «Мы теряем человечность» вызвала у меня странные чувства. Написана эмоционально, сочно. Да и терять человечность как-то не хочется. Но вчитайтесь: «Страшно, что потухли эмоции и ушли страхи… Везде – в автобусах, магазинах, общепите – не осталось верующих в коронавирус…» А ведь еще год назад настолько боялись, что «не выходили из дома дальше 500 метров».
Я лично и за осторожность, и за внимательное отношение к здоровью. Но забота о здоровье и страхи – это ж не одно и то же! К тому же не опечатка ли (если да – то красноречивая) – слова о «верующих в коронавирус»? Может, все-таки, «верящих»? – Ведь веруют в Бога, богов, идолов. В болезнь же не верят или нет – ее изучают и с ней борются. Другое дело, что у нас реальную болезнь превратили в пугало из ужастиков, окутав это пугало густейшим туманом вымыслов. Способы же защиты от этого злого идола сплошь и рядом стали напоминать магические операции, обязательность которых стремились обеспечить элементарной силой, о чем я уже писал. Возьмем те же «пятьсот метров» – требование логически необъяснимое, равно, как и польза масок и т.д., и т.п. Но опасались то не столько вируса, сколько штрафов и полиции, которой стали отводить роль служителей новой инквизиции для борьбы с очередной ересью. И то, что в те или иные методы, вроде бы, верили (или делали вид, что верят) не только у нас, само по себе ни о чем не говорит. Когда-то и Землю считали центром вселенной, а Галилею пришлось публично отрекаться от своих убеждений.
Главное же – это нагнетание страха. Да уже само по себе это преступление. Тот, кто напуган – уже наполовину, а то и вовсе побежден. И с какой бы реальной опасностью мы не сталкивались, нужен не страх, а трезвые головы. Нужны честность, логика, доверие к источникам информации, толковое использование рекламы и разум. А вот это-то сейчас в дефиците. Вспомните сами билборды, которые можно увидеть в центре города. То симпатичная дама-маркетолог призывает вакцинироваться, то – юрист. Да будь на плакате самый популярный певец или артист – по, существу, это только антиреклама. Для меня – это то же, как если бы я стал рекламировать женское белье. Ничего против белья не имею. Но я же и не женщина, и не законодатель мод. Чего стоит моя реклама там, где не спец?
Правда, говорить и думать о проблемах здоровья мы все имеем право – потому что так или иначе мы все с ними сталкивались. Так, я лично в «правильно» одетой маске стану задыхаться через считаные минуты. У другого может быть иначе. Да и лекарства и методы лечения – дело тонкое и индивидуальное. Однако и тут – приоритет не за авторитетами вообще, а за честными и понимающими специалистами в конкретной области медицины. Но и при том я не стал бы утверждать, что мы, включая медиков, стали черствее. Думаю, что тут все по-разному. Скажем мне летом в связи с работой доводилось проходить обследование, и я благодарен профессионализму и человечности тех медиков, с которыми соприкоснулся. У кого-то, возможно, было по иному. Но, думаю, что к человечности в целом та или иная конкретная болезнь не имеет прямого отношения. Да и погибают, как это ни больно, не только от того, чем пугают. Жизнь, конечно, не вечна. Но нельзя же жить в постоянном страхе! Не случайно самые жуткие страхи могут притупляться – в этом спасительный эликсир человеческой психики.
Тридцать лет спустя
В августе 91-го произошли события, эхо которых звучит до сих пор. Но я не о политике как таковой. Я о духовной атмосфере тех лет, о маяках своего времени, и о том, какого же «свежего ветра» они, да и очень-очень многие из нас, тогдашних, его вожделели. И о том, как же это вожделение ощущается спустя тридцать лет.
Что же и почему отвергалось в конце восьмидесятых –начале девяностых?
Как бы мы не ностальгировали по такому уютному и предсказуемому советском прошлому, в то время все явственнее отторгались заштампованность идеологии, пропагандистские клише и топтание на цитатах. Набухало парадоксальное противоречие: школа, художественная литература, искусство учили мыслить, чувствовать, сопереживать бедным и слабым, «униженным и оскорбленным», а партийнность и идеологичность все более канонизировались, все более каменели в, казалось бы, самых отточенных формах.
Особенно остро это чувствовалось теми, кто оказался на острие начинавшей бурлить интеллектуально-духовной жизни. Обо все этом написано немало и уместно еще писать и писать не одну монографию. Я же здесь просто проиллюстрирую на трех почти наугад взятых примерах. Это острослов Григорий Остер, нравственно чуткий и подчас пронзительный писатель Борис Васильев и брызжущий талантом Михаил Задорнов.
Именно такого типа мыслители и остроумцы становились знаменами перемен
Начнем с самого тонкого – с Васильева – образцового интеллигента. В котором совесть сплавлена с интеллектом и достаточно широкими духовными горизонтами. Вот передо мной его статья, «Обретение смысла», опубликованная в центральной газете «Известия» 12 июля 1991 г., на четвертой странице. Заметьте, буквально за месяц до так называемого путча, да еще в газете с огромным тиражом.
В статье Васильева, равно как в десятках и сотнях других публикаций такого рода пульсирует боль и за нашу историю, и за нашу культуру. Он образен. По его мысли, общественное значение искусства – «предвидеть и предостерегать». Да вот беда, и с искусством, и с культурой в целом, да и организацией всей жизни, что-то не очень заладилось.
Тут и «азиатская форма правления, и управления, выковавшая «представления о властях не как о представителях народа, а как об уполномоченных некого центра (стольного города, ханской ставки, столицы, наконец)»… «Да и могло ли быть иначе, если мы обладаем не опытом демократии, а опытом борьбы с нею?»
Добавьте к этому ужас коллективизации с его попранием «законов древней народной культуры… эту акцию, мне кажется следует рассматривать, как своего рода культурное вторжение, оккупацию подавляющей массы населения.
Истинно народная культура была забыта. Ей отдавалась чисто фольклорная роль». Лихорадочная же индустриализация недавнего прошлого «сорвала с корней всю Россию, в города хлынул девятый вал утративших смысл миллионов, и именно в этом, с моей точки зрения, и заключается одна из основных причин падения всей нашей культуры».
Гибель же обретенного за тысячелетие смысла связана с заменой этого смысла умозрительной идеей. «Вся наша жизнь прошла в борьбе государственной идеи с обретенным Россией смыслом»…
Утраченный нами смысл необходимо возрождать как в государственном масштабе, так и в каждом человеке. Путь обретения смысла лежит не в подачках на нищету нашей духовной жизни, а в возрождении семьи, частной собственности и новой государственности, основанной на примате человеческой личности. Идея социализма создала хаос, разрушив обретенный народом смысл, и без признания этого мы обречены. Судьба народа дороже любой идеи, а воплощение его судьбы – обретение смысла на новом этапе. Другого пути нет».
Замечательно написано. Просто здорово. И как-то проходят по обочине сознания слов об идее социализма, создавшей хаос, да и не только они. Вернее, не столько проходят, сколько не вызывают особых, тем паче, Критических размышлений.
А вот и Остер. Он, естественно, акцентирует внимание на детской литературе. И на нравственности... В своем интервью Елене Лосевской, уверенно рассуждает: «…вся «государственная» литература (включая и взрослую) у нас была детской в дурном смысле. Она всегда тащила человека туда, куда требовала система. В результате несколько поколений выросло со свернутыми мозгами…»
Бывали эпохи, когда детей перекармливали нравственностью. «Но это еще не самое страшное. Страшно, если ребенка потчуют дидактикой, замешанной на безнравственности, как это было у нас».
Вообще, по Остеру, залог нормального развития личности в том, чтобы не пичкать ребенка стереотипами.
Звучит эффектно, хотя в жизни отнюдь не все так линейно. Но, если б все ограничивалось чеканными формулами.
Мало того, Остер вдруг из детского писателя превращается в политического аналитика. Не заморачиваясь, утверждает: «Я убежден в том, что и так и так называемые конфликты на национальной почве – ложь. Все конфликты разворачиваются там, где есть группы людей, стремящихся выйти из Союза. Они не верят, что мы – народ России изменились настолько, что не позволим своим правителям делать все, что угодно в любой точке земного шара».
Звучит красиво, а по сути – детский лепет дилетанта, но человека гордого тем, что в своей уже основной работе он, такие, как он – «мы потихоньку расшатывали самые основы того, что система закладывала в детей…» («Таинственный Дарвин. Писатель Григорий Остер: «Если и можно подорвать эти чудовищные устои, то начинать нужно с детей» – Московский комсомолец, 11 сентября 1991 г, с.2).
Вспомним и М. Задорнова, одного из интереснейших наших сатириков. В своем вступлении к «Мы все из чи-чи-чи-пи», он писал: «Когда в августе 1991 года случился путч, я был в Австралии. В три дня не стало того, с чем мы сатирики боролись, критиковали.
С одной стороны я радовался победе демократов, тому, что люди их поддержали. Ведь это люди из моих залов, которые бывали на моих концертах, ухохатывались над тем, с чем, вроде бы, было покончено…»
С другой, казалось, пора сменять профессию, «думалось, все будет так здорово, что высмеивать нечего. Как и многие, я испытывал душевный подъем. Я мечтал о новых временах. Но оказалось, что в инженеры возвращаться не имеет смысла, потому что сатира и юмор особенно выручают, когда не сбываются мечты». (Задорнов Михаил. Вдруг откуда ни возьмись – М:ЭкСМО, 2004).
Обратите внимание: текст Задорнова, уже более поздний. Я же цитирую все это не для того, чтобы задним числом уколоть известных людей. Нет. В те годя, как и миллионы, я сам плыл по тем же волнам иллюзий. Просто сегодня бросается в глаза очень показательное с чисто исторической точки зрение обыгрывание мощи авторитетов. Блестящие таланты вдруг стали превращаться в гуру, в докторов всезнаек, вещать о том, что было вне их реальной профессиональной подготовки. Скажем, никто не стал бы у детского поэта или взрослого писателя выяснять, как строить дом или гидростанцию. А вот, как строить общество – пожалуйста!
Кстати, такое движение к смене векторов (если не касаться вождизма) было заметным и до Перестройки. Сколько споров завихрилось вокруг сулейменовского «Аз» и «Я». Сулейменов и в самом деле интересный и колоритный поэт и публицист. И мысли в книге были достойны обсуждения. Но, по сути-то, проблема в том, что он без специальной подготовки вошел в епархию профессионалов. Похоже, в этом отношении и то, что стало с книгами Фоменко об истории.
Перестройка же вообще закружила нас в таком карнавале, где подлинный «специалитет» оставался в тени карнавальных костюмов и масок, а люди с совестью, как оказалось, могли, подобно таким, как и я, наломать немало дров. Ведь, к примеру, врач, который желательно должен быть совестлив, все же ценен именно профессионализмом. Не пойдете же вы вместо пульмонолога к гинекологу только потому, что это человек приятный и духовно богатый. А вот в сфере идей и общественных настроений такое на каждом шагу. Кстати, завершая, приведу крохотный фрагмент из статьи Васильева. То, что, как ни странно, на сегодняшний взгляд, не заметили и редакторы. Фрагмент, который в виде аналитического задания я не раз использовал на занятиях со студентами: «Десять заповедей Нагорной проповеди рассчитаны отнюдь не на племена и народы: это – кодекс семьи, определяющий ее нравственно-правовые нормы»... Попробуйте сами определить: что же здесь не так?
Что будоражит людей?
Весь мир взбудоражен не только природными катаклизмами, неотступающим ковидом, но и действиями самих людей, теми, напоминающими шабаш круговертями и нагромождениями слов вокруг реальных проблем. Скажем, стало модным деление на вакцинаторов и антивакцинаторов или антивакцинеров... Но, по сути, здесь перед нами подмена понятий. Принципиальные антивакцинаторы, это же все равно, что принципиальные антимедики. Если где-то это и есть (я не о троллинге и иных блогерах), то это нечто совсем уж замшелое. В реальности же люди возмущены не вакцинами, как таковыми, не медициной вообще, а тем конкретным, что далеко уходит за узко медицинские проблемы собственно вакцинирования или чего-то еще.
Чем же? Прежде всего, вмешательством политики и бизнеса в решение вопросов сугубо профессиональных. И тем, что полицейскими мерами, включая штрафы, способные превращаться в узаконенный грабеж, стремятся решать очень непростые вопросы. Причем не только у нас или в России. Вспомните, что говорят о греках и т.д. Хотя, казалось бы: чего проще – соберите всемирный форум медиков и определите такую стратегию, при которой препараты будут не конкурировать друг с другом, а взаимодействовать, способствуя тем самым и широкому открытию границ.
Во-вторых, приедается пляскословие или, выражаясь иначе, словесные игры в три наперстка, когда то-то и то-то не принудительно, но делать это то-то фактически обязательно. Прямо, как в киносказке о волшебной лампе Аладдина, где многоумный мудрец рассуждает: «Сон это или не сон».
В-третьих, напрягает и то, где по существу принимаются базовые решения. ВОЗом. Уж очень даже часто. Вспомните, когда крошился Союз, нас частенько убеждали в том, как это нехорошо, когда в далекой столице решали, что и когда сеять и т.д., и т.п. Но с теми-то столицами была хоть какая-то обратная связь. А тут? – Люди ни за что не отвечающие в конкретной стране щедро разбрасывают указания кому и что делать. Оттого и выглядят наши санитарные врачи колосками на ветру. А ведь у нас до сих пор еще сохранились профессиональные, корректные и внимательные медики, в чем я сам лично убедился, когда буквально в последние дни вынужден был обратиться в городскую поликлинику и «Гиппократ» в связи с нюансами очередного профосмотра.
В четвертых же, и это, на мой взгляд, едва ли не главнейшее, люди пока еще остаются людьми. Они не могут быть в постоянном напряжении. Но чувствуют ли это СМИ, поигрывающие страхами, как котята фантиками. Причем – не одними – так другими. Пройдите мимо КГУ – и в Ваши уши польются потоки грозных предупреждений об опасности для здоровья случайных половых связей. Нет, я не певец борделей, но к чему бить по психике и барабанным перепонкам отдыхающих просто прохожих.
Смешанное и очень странное чувство оставила, так и войдя в меня занозой, одна из телепередач замечательного журналиста, единственного у нас журналиста с философским образованием, Евг. Шибаршина, где встречаясь с санитарным врачом, автор программы посетовал о том, что люди расслабились, а значит надо бы опять закручивать гайки. Господи, так ведь постоянное напряжение для живых существ ни психически, ни физически невозможно. Поневоле вспоминается рассказ об одном из сражений Македонского с персидским царем. Опасаясь неожиданного удара, персидский полководец всю ночь продержал своих воинов бодрствующими и в доспехах, тогда как Александр в это время спокойно храпел. – Наутро измотанные заранее персидские полчища были легко сокрушены. Как заметил один из уже наших местных биологов, не надели ли и на нас слишком рано доспехи в предвестии пандемии?
Даже маски и прочее уместны не вообще, а в конкретных местах, иначе они просто вредны. Не случайно древние греки говаривали: «Все есть яд и все есть лекарство», а остроумец Вольтер заметил: «Прекрасное, когда оно не к месту, перестает быть прекрасным». Точно также и разумно то, что уместно, просчитано, а не ради массовки или абстрактного плана, как мы это наблюдаем с подрезкой деревьев, далеко не всегда переживающих эту процедуру, если только за дело берутся дилетанты.
К оглавлению...
