Глава 24. Чужой среди своих
Человеку незачем звучать гордо…
«Месье Баттерфляй»
Сочинение Никиты алкоголика
«Ходячий больной» издание II
– Ян, глянь. Твой идёт.
Янкино сердце невольно дрогнуло: «Кто ещё там МОЙ? Гвоздев, что ли, раньше времени заявился? А вдруг случилось чудо и ко мне идёт Агранович? Но увы… как говорится, не ждите чуда – чудите сами!»
Из огромного окна мастерской невозможно было перепутать. К училищным дверям приближался Антип: «Зачем он сюда прётся?! Сейчас начнёт канючить, угрожать, позорить. Засада! И снова будет, как говорит Цесарский: «Сыр Советский парафин (то есть позор несусветный)!» Лучше выйти Антипке навстречу, чтобы объясняться не на глазах у всей группы».
Услышав, как хлопнула входная дверь, Янка ринулась в коридор навстречу настойчивому экс-жениху. На лестнице она остановилась и прислушалась, готовясь к неприятному разговору. Но, к её неизъяснимому удивлению, твёрдые шаги Антипа направились в противоположном направлении, прямиком в кабинет Вик-Инга. «Ну, сейчас его Резина покусает и выкинет из приёмной с треском» – злорадствовала Янка. Но ничего подобного. Время шло, а лихой жених не выходил. «Неужели она его прям там загрызла?» – забеспокоилась Янка.
Её разбирало невыносимое любопытство и почему-то… ужас. Она то отходила прочь, то вновь подкрадывалась на самых цыпочках, прикладываясь ухом к двери. Наконец, озираясь и дрожа, Янка рискнула заглянуть в замочную скважину. Но в маленькую дырочку были видны только толстые пальцы Резины, со злобным остервенением долбящие клавиатуру компьютера.
– Приветствую вас, Виктор Ингиберович.
– Здорово, придурок. К чему официоз? Что-то не слышу энтузиазма в голосе?
– Ты чо? Озверел уже здесь, мертвечатина? Балуешься тут с молоденькими студенточками? Педагог многоликий. – Антип бесцеремонно потрепал Вик-Инга за колючую бороду.
– Живыми я не интересуюсь. Суета всё это.
– Да-да, я забыл совсем, что ты у нас только по консервам прибиваешься. Да у тебя и инструмент-то, поди, давно отвалился? Или ничего? Запасной имеется?
– Много текста. По делу?
– А то! Думаешь, великая тяга к искусству меня в твою богадельню привела? Приглядываешь тут… за моей суженой, а?
– По мере возможностей. Невыносимо с ней рядом находиться. Как ты только выдерживаешь? Мерзко и … боль!
– Знаю! Терпи!
– Ты мне скажи, Антип, КАК?! Как это могло произойти?.. Как она до сих пор жива? И перстень до сих пор у неё?!
– Нн-не з-знаю, блин! Уж я её… ВСЁ, кажется, сделал, чтоб она с катушек слетела. Зелье подливал, прахом могильным осыпал. Дурманку в еду, питьё, и в курево подмешивал. А её ничего не берёт, суку. Все ритуалы, как положено, каждое новолуние... – словно проглотив сухой кусок, Антип с озлоблением и тоской продолжил: Она тут поначалу стала здорово в силу входить, ну мы родимую нейтрализовали насколько смогли. Даже Карагаевну подключали, она ведь бабка стрелянная, иглу заговорённую в подол воткнула, и вроде бы всё-то у нас на лад шло…
– Да только недолго она ту иглу проносила. Я уже сам опустился до того, что несколько раз эту иголочку возвращал. Всё бесполезно. Раскусила профессионально. Или кто-то посильнее за ней стоит.
– Короче, её ещё на прошлой неделе из психушки выписали, а завтра просмотр летних работ намечен. Без них на второй курс не переводят. Так что в твоей власти ей «пленэр» продлить в связи с болезнью и сделать всё, чтобы Яна Геннадьевна Стрельцова продолжила обучение в твоём вонючем детсаду для особо одарённых сволочей! И умоляю, не скупись на хорошие оценки для нашей детки!
– Не учи дедушку кашлять. Каюсь, иной раз так хочется послать маромойку подальше из училища. С глаз долой…
– Запомни, вонючий навий, врагов нужно держать ближе, чем самых лучших друзей. Чем они ближе, тем беззащитней.
– Всё бы ничего, да вот только Валентин встревает. Я его устраняю как могу, только усилий хватает ненадолго. И пацан какой-то посторонний крутится вокруг неё. Не выяснил пока его целей… знаю только, что Игорем зовут.
– Ладно, обмозгуем. Постороннего поручи Демону. Тока тут прокол у меня с Янкой вышел небольшой, но досадный. Поссорились мы. Попался я, как последний лох с одной русалочкой. Ню-ю-юся… Она то дурра дурой, но сладкая… Так вот если замирить не удастся, то Янка от меня совсем уйдёт. Эх, и не бывать тогда нашей свадьбе. Прощай личное счастье! Нав-сег-да!
– Меня мало интересуют сюси-пуси – розовые мюсли. Мобилизуй всех агентов. Делай что хочешь, как можешь, но перстень Янка должна отдать добровольно!!! Только тогда мы сможем соединить артефакты, тогда сила Ражье станет колоссальной.
– А как у нас теперь Ражье выглядит?
– Был у меня недавно. Он теперь телевизионный деятель искусств – ушлый Забурдаев. Демон сильно страдает алкогольной зависимостью. И пьяный гоняет на мотоцикле – ему ж всё нипочём, он не убиваемый! Короче, срочно! Мамашкуейную посильнее взбесите, добела раскалите, чтобы наша куропаточка сама к нам в силки прибежала. В долгу не останусь. Ты ж меня знаешь.
– А вдруг не прибежит?
– Куда ж ей деваться-то? Антипка, ты квартиру ещё снимаешь?
– Да, в квартирке мы этакую засаду поставили, что осталось моей невесте только в омут головой…
– Ничего, недолго ей трепыхаться. Прихлопнем скоро по самое «не хочу». Только уж и ты не облажайся!
– Постараюсь. Ну, сказал же! Всё – понеслась моча по трубам.
– Да. Но только мужик-сказал и мужик-сделал – это, как известно, два совершенно разных мужика!
Группа, словно единый организм, в преддверии просмотра композиции испытывала одну общую эмоцию – тревогу. Но каждый переживал её по-своему: Робик исступлённо мазал холст, Гапон ушёл в Нирвану и торчал неподвижным истуканов в любимом углу, девчонки пытались работать ансамблем, как Кукрыниксы, подмалёвывая все работы по очереди, а у рок-хулигана Перепёлкина в минуты волнения обострялась потребность в двигательной активности и общении:
– Армен, ты ко в своей картинке так всё перезеленил?!
– Да нико! Шмындрик вон по жизни всё голубит и то ничево…
– Не трогай ребёнка, похотливый фавн. Навёл в композе тоску зелёную, а ведь в жизни ты гораздо ярче, чем в живописи.
– Да ла-адноо… чё бы понимал, это, мож, колорит надежды!
У Перепёлкина сегодня обострился поэтический зуд, и он ходил от мольберта к мольберту, давая неожиданные комментарии к работам товарищей по цеху и получая в ответ возмущённые реплики.
Мудрый Талдыбаев писал правильные сюжеты на сельскую тематику, нейтральные и умилительные: мама-свинка с семейством, отара, собачки бегут за пастухом… Увидев последний шедевр Талдыбая «Ветеринары делают прививки стаду», Перепёлкин разразился четверостишием:
Коров с коровкою ходил –
Телятко он производил…
– Сам ты телятко-перепёлко! И стишки твои – дурацкие. С такими-то талантами в рэперы надо бы, а ты в живописцы полез!
Видя, что у Талдыбая его поэтическое творчество поддержки не находит, лирик переместился к серо-коричневой живописи Гапона, что отдалённо напоминала городской пейзаж после ядерной войны.
– Маэстро, если хотите, чтобы город стал живее и ярче, хоть голубей што ль красками накормите! А то фуза* – голимая! (*Фуза (разговорн.) – отходы масляной краски после очистки палитры).
– Не занудствуй, демагог! – резко гаркнул из тёмного угла грубо вырванный из Нирваны философ, обиженный непониманием своего искреннего искусства лучшим и единственным другом.
– Ага! Я так понимаю, сейчас во всеуслышание грязно выругался будущий доктор культурологии, член-корреспондент Российской академии всяческих наук, трижды лауреат Международной премии «занимательный гипноз», председатель регионального отделения Союза алхимиков России – Гапон Гапонович Гапо…
Договорить Перепёлкину не пришлось, его взгляд упал на картину, что не могла оставить тонкую лиру поэта равнодушной. В углу предстал целый кружок «Умелые ручки». Если Большая Мать банально красила ногти, то Лоре и Гульнур одновременно пришла в голову гениальная мысль расписать дорогущими колонковыми кисточками свои старые затёртые кроссовки. Это стало поводом для новых виршей мастера изящной словесности:
Из жевательной резинки,
Килограммов из шести,
Можно вылепить ботинки
Для последнего пути…
Если взять цветной бумаги,
Ручку, ножницы и клей,
Да ещё чуть-чуть отваги,
Можно сделать сто рублей.
На что юное дарование получил только один досадный отзыв от Большой Матери:
– Погоди-погоди, Перепёлкин. Женщина почти беспомощна, пока у неё не высохли накрашенные ногти.
Неисчерпаемым источником вдохновения Хромцову служило его собственное отражение в зеркале. В сотне разных поз и ракурсов бесконечные автопортреты Хромцова смотрели со всех стен мастерской. Главным героем новой композиции мастера неизменно оставался он сам. Высказаться по этому поводу Перепёлкину не удалось. Видя жадный взгляд рифмоплёта на холсте, Хромцов пояснил свою твёрдую позицию в искусстве:
– Вот смотрю на себя в зеркало – красавец! А присмотрюсь получше... Блин! Нет же, просто – БОГ!
И в этом, надо отдать должное, он был недалёк от истины: столь стремительным было преображение деревенского парубка в богемно-античное божество. Это не могло не сеять чёрные семена зависти в сердцах городских ровесников – собратьев по артистической батеге, которые недооценив противника, опрометчиво зачислили его поначалу в неотёсанные конюхи.
Не успел кто-то необдуманно произнести: «Ох, чё-то скушно без Цесарского. И где его только черти носят?», как дверь распахнулась, миру явился ОН (!) переместив на себя всё внимание:
– А вот и я! И на сегодня хороших новостей больше нет! «Привет!» – как много в этом звуке…
Учитесь, дети, папа плохому не научит. Ахтунг! Ахтунг! Пока вы тут едва подбирались к выбору темы робко-робко… Да, Робка? Папа нашмалял новую красивую картинку и готов оказать интеллектуальную помощь самым милым девочкам. Зырьте-зырьте – глазки напузырьте!
Цесарский развернул свою новую композицию зрителям и, конечно, затмил всех, даже Хромцова. Сюжет его картины был прост: бурная горная река и просвет в небе с единственным солнечным лучом. Но как мастерски это было написано! Шмындрик восхищённо захлопал в ладоши, а Робик сдавленно взвыл от зависти.
– Вот! «Катунь» называется! – и торжествующий Цесарский, победоносно глядя на челядь, запел красивым поставленным баритоном на мотив песни «Ой, мороз, мороз»: - О-ой, Катунь, Катуу-унь, не-екатунь меняя… Так вместе, дети, подпеваем дружно! Не-е кату-унь меня а-а-а…
– Да, Валентину Валентиновичу точно понравится!
Во время созерцания нового шедевра «папы» случилось страшное: залюбовавшись свеженаписанным пейзажем Горного Алтая, патологический чистюля Талдыбаев уронил на себя палитру, и вся многоцветная гамма красок отразилась теперь на его чистенькой выглаженной рубашке, просочившись через рабочий халат. Но врождённый казахский интеллигент не разразился потоком ругательств, а только печально возвёл к небу вишнёвые монгольские очи, и тихо прошептал, обращаясь к видимому только ему одному Брахмапутре:
– Боже, как же я люблю свою работу!
– Талдыбайка, не грусти! Будь оптимистом! Улыбайся чаще – и чаща улыбнётся тебе! – не мог остановиться в радостной эйфории от сделанной на «отлично» композиции Цесарский.
– Да-да, я очень рад. Только вот не знаю, как теперь в таком виде до общаги пойду.
– Давай я тебе немного подрисую, и ты будешь первый парень на деревне – вся рубаха… в пастухах. Знаешь анекдот: оптимист приходит на кладбище, оглядывается по сторонам и радостно восклицает: «Ну что! Пока я вижу одни плюсы!»
– Минус – это уже половина плюса, а плюс – это, порой, целых два минуса, – философски заметил из своего угла заумный Гапон.
– Так, дети, папа сегодня добрый. Кому подкинуть свежую идею для картинки?
– Ну?! – раздалось сразу с нескольких сторон.
– Кисти художника достойна только женщина! Писать нужно только её – венец творения!
– Ох уж, ну и новая идея, тоже мне! Сюжет потаскан со времён палеолита.
– А ты потасканных-то не пиши.
– И каких писать-то?
– А любых! Не ошибёшься. Ты лобио наморщи! Красивая женщина порадует мужской взгляд, некрасивая – женский! Так что давай, Перепёлкин, не теряй времени! Быстро за работу и ваяй!
– Вот же, блин! Я, как Робинзон Крузо уже с понедельника мечтаю о пятнице, – сделав «страшные» глаза, рок-идол включил в голосе нотки таинственности и забормотал любимое заклинание: – Работа-работа, перейди на Федота, с Федота на Якова, с Якова на всякого…
Через десять тягучих минут за дверьми приёмной послышалось движение. Янка стремглав метнулась к лестнице. Самодовольный Антип предстал перед невестой в подкупающе элегантном классическом костюме и с дряблой розочкой.
– Розы терпеть не могу! Чё припёрся?
– Яночка, ну, ты слышь это… прости за тот «косяк» с Нюськой. Ну, пьяный был – ниччо не помню. А она лезет, лезет, как змея…
– Всё? Излил душу – вытри за собой! Пикантные подробности прибереги для дружков. Когда это было? Я уже и думать забыла про твои омерзительные шашни.
– А я вообще в темноте-то подумал, что это ты. Я не виноват ваще! Прежде чем найдешь свою принцессу, перецелуешь немало жаб!
– Заткнись, пожалуйста, а то меня сейчас стошнит. ПОШЁЛ ВОН!
– Да ты чо? Ну, если хочешь, спроси эту… ё вашу Мать, которая слона на скаку остановит.
– Между прочим, её зовут Оксана.
– Да хоть овца на… Я квартирку съёмную, на которой мы кантовались, оплатил за два месяца вперёд. Ту самую, помнишь?
– Где ты глюки с пьяных глаз ловил, а я тебя спасала от восставших из зада?
– Точно! Ну, прости. Приходи – это теперь и твоя жилплощадь. Держи ключи. Живи в своё удовольствие. Делай ё чохош!
– Ладно уж. Когда-нибудь я стану проще, положительной на всех. Только сейчас же колись, гад, что это ты у нашего директора в кабинете делал? А?!
– Да так… Зашёл по случаю… Об искусстве побеседовать.
Янкинвзляд, означающий «ты и разговоры про искусство – две вещи несовместные, быдло необразованное!», пронзил Антипа насквозь и пригвоздил к стене.
- Поточнее?!
- Об успеваемости твоей… и о поведении, конечно…
- Говори правду или я ухожу!
- Отпросил тебя на недельку – отдохнуть от изнурительной учёбы.
- И что?! Хочешь сказать, что он отпустил?!
- А то!
- Невероятно!!! Ты чего ему такое наплёл?!
- Правду и только правду – что мы уезжаем в свадебное путешествие.
- Ни в какое путешествие я с тобой не поеду, тем более в свадебное! У меня завтра зачёт по пленэру и вообще, полный кирдык намечается. Всё, дорогой, перезвоню позже... я сейчас не могу материться...
Несмотря на тягостное душевное состояние, дела в училище складывались как нельзя лучше. После выписки из психиатрической больницы Янка поначалу очень стеснялась появляться в группе. Но ребята встретили её с радостью, без намёков и провокаций (даже язвительный Цесарский). Скрытная развратница Нюська вела себя как ни в чём не бывало, будто вовсе не целовалась с Янкиным женихом, и вновь обрела прежний вид желеобразной медузы.
Самым большим удивлением было то, что тощую папку летних работ, основу которых составили зарисовки, пожертвованные однокурсниками с барского плеча для несчастной юродивой, засчитали за полноценный «пленэр».
Благодаря помощи собратьев Янку без сучка – без задоринки перевели на второй курс. Это, конечно, было странно, ведь раньше Янка, ходившая в нерадивых студентках, не видела ничего кроме придирок и нещадного занижения оценок. Ей было ужасно неудобно перед группой за то, что куцую кучку чужих «выбросков» приравняли к плодам интенсивной работы всего лета таких трудоголиков, как Робик, Хромцов, Дед и Гапон.
Сначала непредсказуемая комиссия порывалась даже поставить Янке «отлично», самую редкую оценку в их учебном заведении, но потом все одумались и сошлись на простом «хорошо». Ещё обиднее было то, что Янка находила этому только одно реальное объяснение: её просто пожалели.
«Значит, я вызываю жалость даже у такого бессердечного тирана, как Вик-Инг. Что с меня взять – Шиза!» – каждый раз, когда Янка подводила себя к этой мысли, на глазах у неё наворачивались слёзы. Но всё же самый трудный этап обучения – первый курс, после которого отсеиваются все случайные люди, окончен. А это дорогого стоит! Радость от осознания, что её не выбросили за борт корабля, идущего к счастью, перекрывала все негативные эмоции и оседала в душе тихим светом.
Оценки стабилизировались, а уроки живописи стали самым большим удовольствием в жизни. Она впервые стала передовиком по количеству этюдов и набросков. Только всё чаще ловила себя на мысли, что в гипсовых Афродитах-Аполлонах на её рисунках отчётливо проявляются черты Аграновича или Гвоздева, а иногда обоих сразу.
Янка часами трудилась над подмалёвком, избегая общения. Любимый учитель Валентин Валентинович, словно разделяя Янкину печаль, подолгу стоял рядом и молча улыбался, глядя на её работу.
Вот только дома становилось всё невыносимее. Янка ощущала себя лишней и будто виноватой. Мама Ира придиралась по малейшему пустяковому поводу, как толстый эгоистичный кукушонок, выталкивая Янку из гнезда. Может, это была месть за то, что непослушная дочь сорвала такое важное мероприятие – свадьбу, разбив надежды на лучшую жизнь, или за то, что угодила в дурняк, опозорив род до десятого колена на веки вечные.
После лечебного курса Янка сначала хотела сразу вернуться на съёмную квартиру, тем более что Антип не часто появлялся в этой полупустой комнатке, которой так и не суждено было стать любовным гнёздышком.
Но из больницы мама забирала её вместе с Игорем Гвоздевым, который в свою очередь произвёл на Янку столь неизгладимое впечатление, что у неё язык не повернулся при нём сказать о намерении проживать в одной квартире с бывшим женихом-наркоманом. Хотя Янка осознанно предпочла бы зимовать в одной берлоге с медвежьим семейством, чем под игом всепроникающего мамы-Ириного раздражённого внимания исключительно к мелочам.
Янка вообще никогда не хотела бы огорчать такого замечательного парня, как Игорь. После его столь внезапного появления в её неоднозначной судьбе у Янки словно открылось второе дыхание и вновь стал наклёвываться интерес к жизни.
Она с радостью бы окунулась в новые отношения и, конечно, была бы окружена любовью, вниманием и заботой с его стороны. Но… Старые раны заживали долго и мучительно! Янкина страсть к загадочному и необыкновенному Аграновичу не давала ей бездумно броситься в открытые крепкие объятия Игоря Гвоздева.
Янка колебалась и не могла решиться. Аргументами за переезд на съёмную квартиру было то, что плата была отдана заранее и жить можно было ещё целых два месяца. Именно на эти сентябрь-октябрь Игорь уехал домой, ведь занятия в университете на вечернем факультете начинались только с первого ноября. Теперь чуть ли не каждый час он звонил из Ярцево на новенький, подаренный им же мобильник.
Иллюстрация Александра Ермоловича. В коллаже использованы живописные работы художников Евгения Кравцова «Сирень» и Юрия Калёмина «Обнажённая».
Глава 25. Второе зрение
Всякая истина неизбежно проходит через три стадии:
сначала её осмеивают, затем её гневно отвергают и,
наконец, её принимают как самоочевидную…
Артур Шопенгауэр
На втором курсе Янкина группа окончательно перешла с акварели на масло. Даже композицию теперь можно было писать не традиционной гуашью, а масляными красками. Это обстоятельство невообразимо возвысило начинающих художников в собственных глазах. Некоторые экспериментаторы уже и раньше не раз пытались писать «композы» по-взрослому, но теперь эта привилегия была легально разрешена.
Вместе с мудрёными названиями тюбиков с краской в студенческую жизнь навсегда вошли атрибуты серьёзной художественной жизни: треногие этюдники, сладкий дурман лаков и пинена, натянутые, как чукотские бубны, холсты. Всё, что раньше казалось загадочным и недоступным, стало повседневной реальностью учебных будней.
Поначалу, надышавшись за день наркотическими испарениями разбавителей, они дурели, долго без остановки хохотали, пели хором, а после занятий многим становилось плохо от свежего воздуха: «Ой, отнесите меня скорее на бензоколонку, отдышаться!»
Остались позади первые робкие этюды, а длинные щетинковые кисти, новенькие мастихины из нержавейки и ещё не покрывшиеся разноцветными окаменелостями палитры набирались опыта, матерели, чтобы уже никогда не покидать своих неизлечимо больных творцов иных миров. «Мы все проглотили бациллу творчества, а это неизлечимо!» – неоднократно сообщал общий диагноз укушеный бешенной мухой ФэЦэ (ФЦ – название краски) взрывной холерик Перепёлкин.
Ещё в сезон коротких юбок и глубоких декольте весьма активизировался местный эскулап – Арменчик, да так и не смог угомониться. Ежедневно он в роли «доктора Ватсона-Маццана», начинал рабочий день с обхода пациенток. Внимательно «обследуя» каждую девушку по очереди, а то и двух одновременно, Арменчик сыпал сладчайшими комплиментами, не забывая мягко прижимать, обнимать, поглаживать, склонять кудрявую голову на грудь каждой, закатывая при этом масляно-чёрные осоловевшие глаза:
– Девушки, вы опять в неглаженом? Это я про тело… Слабый пол сильнее сильного в силу слабости сильного пола к слабому-мур-мур-мур…
Если во время утренней процедуры хоть одна из пациенток оставалась не охваченной, Армен не мог нормально приступить к работе. Ещё сложнее приходилось Казанове по призванию, если кто-то из одногруппниц был не в духе и гнал его от своего мольберта, как шкодливого кота. Это возбуждало у любвеобильного юноши настойчивое желание во что бы то ни стало, любыми путями добиться расположения именно этой жестокосердной гордячки и он затевал провоцирующие разговоры на интимные темы:
– Знаешь, вот что удивительно: если верить статистике, то мужчины занимаются сексом в полтора раза чаще, чем женщины.
– Тогда возникает логичный вопрос: с кем?
– А это ты иди у Шмындрика спроси…
– Уйди… а? Давай, как говорится, останемся друзьями.
– Сексом дружбу не испортишь! Но вот почему-то из двоих влюблённых, один всегда оказывается стервой?
– Отстань, маньяк!
–Маньяком могу я не быть, но сексуальным быть обязан!
Секс-символ современности считал своим долгом, растопив лёд фригидности, завершить день затяжным поцелуем с капризницей, желательно на виду у всех. В общем, всё в группе шло по-прежнему.
После зачёта братаны в самозабвенном возбуждении срывали со стен длинные бумажные полосы с наклеенными на них контрольными работами по графике и живописи. По училищным коридорам витал дух грандиозного сабантуя, присущий этой волшебной неделе, когда лето незаметно превращается в осень.
Только Янке почему-то больше не мечталось, не леталось, не хохоталось так беззаботно-легко, как совсем недавно – ещё неделю назад.
Её подавленность усугубило сообщение стремительной, как торпеда, преподши по композеЧунгачанги (преподаватель композиции ЧунгаеваГалия Альбертовна, до своего фанатичного увлечения модой чёрного континента звавшаяся – Чукча с мольбертом, или просто Мольбертовна).
Потрясая копной африканских косичек, Чунгачанга словно выпрыгнула из диких джунглей, где по совместительству подрабатывала на полставки шаманом в папуасской деревушке, выпалила тарабарское заклинание: «Я временно курирую вашу группу. А у вас, между прочим, Агафонов, всё не строится, всё ломается во всех работах! И у вас, Поленов, тоже всё не строится, всё ломается. Валентина Валентиновича не ждите. Он в больнице – надолго. Работайте самостоятельно! Приду – проверю. Всё!»
Янке от этих слов будто острую спицу вонзили в сердце. Никто, кроме неё, не воспринял новость так болезненно. Все, конечно, охнули для приличия и тут же забыли, не прерывая своих занятий.
– Староста, выясните, кто будет постоянно курировать вашу группу, пока Валентин Валентинович не выйдет.
– Чего?
– Не забудьте спросить про куратора!
– Ладно, прокуратора обязательно спросим.
Чунгачанга, сверкнув напоследок шальными первобытными очами, под шуршание бесчисленных деревянных бус унеслась по своим неотложным папуасским делам. Вносить неразбериху и сумятицу стало некому, поэтому работа пошла быстро и слаженно.
Каждый снимал и складывал свои работы. На статный торс Геракла – Хромцова, расчищающего «Авгиевы конюшни», невозможно было смотреть без восхищения. Его зазноба Зденка вызывающе громко хихикала в углу, похотливо прижатая тушей Армена. Две их оставшиеся не снятыми со стены полосы, висящие рядом, весьма условно прикрывали откровенный адюльтер, давая понять о любом движении под лёгким покровом кокетливым шелестом.
Бесшумно складывал свои многочисленные аккуратные работы в многочисленные аккуратные стопочки смущённый Робик. Запутавшись в бумажных лентах, деловито шуршал бледный Шмындрик, то и дело изящно откидывая за плечи, усыпанные бусинками, косички. Половина учебной аудитории была завалена измятыми, неровно обрезанными шедеврами Гапона, которые тот подолгу с нескрываемым удивлением рассматривал с разных сторон, будто видел в первый раз, перебрасывая с одного места на другое.
Давно завершивший свою работу Талдыбай привычно ворчал по поводу свинарника, разведённого обалдуями, но не громко, а соблюдая ту невидимую, зыбкую грань, не допускающую термоядерной реакции, ведущей к всеразрушающему взрыву Перепёлкина.
Цесарский лежал прямо на полу по диагонали комнаты, на своей бумажной полосе с уже снятыми с неё рисунками. В ответ на сдержанный ропот Талдыбаева он с закрытыми глазами напевал что-то из своего обычного репертуара, не забывая при этом конвульсивно подёргивать длинными худыми ногами, имитируя танец: «Я – поросёнок и не стыжусь. Я – поросёнок и тем горжусь. Моя маман была свинья, доволен очень этим я!»
Иллюстрация Юлии Нифонтовой
Без контроля, даже такого ненавязчивого, как осторожные советы Валентина Валентиновича, студенты чувствовали себя свободней. Каждый занимался чем хотел. Как ни странно, работы становились от этого только лучше, а обучение продуктивнее. Подчёркивая исключительное равнодушие к возне Армена и Зденки, происходящей под бумажными простынями, группа, закончив уборку класса, дружно принялась писать этюд к новой постановке.
Лишь неисправимый индивидуалист Цесарский, тяжко поднявшись с пола, уселся рисовать натюрморт с маленькой гипсовой Венерой, отделившись и демонстративно отвернувшись от всех. Между тем, вздохи Армена и Зденки под бумажными полосами в углу приобрели ярко выраженную эротическую окраску, а тихие причмокивания навевали мысли о фруктовом мармеладе. Первым не выдержал Хромцов, не скрывая злобы, исказившей античные черты, громко гаркнул:
– Эй, под одеялом! Третьим буду?
Вдруг, резко обернувшись на вызывающее сопение в бумажном кульке, Цесарский с горячностью поддержал возмущённого «небожителя»:
– Армен! Перпетуум кобеле, итить! Мы вам не мешаем случайно?! Ты, вообще-то в коллективе находишься! Этюд твою мать! Прекрати, наконец, грязные домогательства и займись делом. Дай нам отдохнуть от твоего пыхтения, бычок-производитель.
– А он, мятежный, просит бури! – Кивнув в Мишкину сторону, с ширвиндтовской меланхолией констатировал своей пассии Арменчик, недовольно выглядывая из любовного гнёздышка. – Тебе чего, завидно, да? Чем меньше женщину мы любим, тем больше у неё других! Молча, сиди, штрихуй!
– Сам штрихуй, от штрихуя слышу! Навали побольше охеру на пал-литру и направь своё неуёмное либидо в мирное русло! – моментально парировал Цесарский, которому и в спокойном состоянии не рекомендовалось класть палец в рот. В ответ Армен победоносно промурлыкал:
– Видишь ли, мой мальчик, если у тебя нет женщины, значит, у кого-то их две!
Иллюстрация Юлии Нифонтовой
На перемене дружным табором ввалились друзья-однокурсники из соседней группы. В аудитории сразу стало шумно, как на деревенской свадьбе. Скованным крепостным правом дизайнерам-оформителям перемены, несомненно, приносили большую радость. Их свобода была резко ограничена строгим преподавателем, болезненным ревнителем дисциплины – Вильгельмом Вигандтом. В Янкиной же разгильдяйской группе перемены вообще мало отличались от уроков.
Анархия, расхлябанность и вседозволенность, пышно цветущая в ЖПО, являлась предметом чёрной зависти несчастных оформилок, подмятых диктатурой арийского монарха. Его безупречная холодная внешность, без признаков душевности в оловянных очах, наводила священный трепет не только на любого студента, но и вообще на всех теплокровных живых существ. Но всё же покорные, смирившиеся с судьбой студенты не только беспрекословно подчинялись своему графу Дракуле, но и трепетно любили его за некие достоинства, ведомые только им.
В дизайнерской группе царили порядок и чистота. По этой причине в минуты отчаяния, видя тщетность своих титанических усилий приучить одногруппников хоть к какому-то подобию дежурства, Талдыбай не раз грозился перейти в дисциплинированную армию под предводительством Вильгельма Вигандта (Вэ-Вэ).
Там жизнь была подчинена чёткому расписанию: понедельник – проверка набросков, вторник – собрание – анализ работ, среда – проверка этюдов, четверг – поход ровным строем в выставочный зал («Вперёд, к прекрасному, доброму, вечному! На-пра, на-ле-во! Шире шаг! Песню запе-вай!»), пятница – генеральная уборка (каждый на своём личном, отведённом участке класса). И никаких отступлений от раз и навсегда заведённых правил.
Перепёлкин радостно приветствовал товарища по гитарным переборам, тонкого знатока мягкого шансона, смелого импровизатора бардовских изысканий Марика Фидельмана.
– Хай, Маркони! Что принесло вам прошлое посещение музЭя, под конвоем штандартенбанфюрера Союза художников Вилли-Винки?
– А, да так… фигня всякая. Автопортреты художников Сибири и Дальневосточного региона. Морда лица Вэ-Вэ тоже там висела. Классно, кстати. Похоже! Один момент особо приколол. Под картиной кисти капитана нашего пиратского коллектива Вик-Инга красовалась потешная такая опечатка. Вместо слова «автопортрет» написали – «Авторитет в малиновом берете».
– Не в бровь, а в лоб!
– Это ещё что, – вмешался в разговор Дед, – я вот, когда на заводе в бюро эстетики работал, написал спьяну лозунг: «Товарарищи, все на выборарищи!» Дык транспарант месяц висел! А заметили, тока когда снимать стали.
– Аксакал, ты и потрезвянке-то, «усатый» с двумя «с» пишешь, – не удержался, чтобы не уколоть свою излюбленную мишень, Цесарский. – О-о! Гляньте, люди добрые, наш хохол нахохлился!
Марик, хоть и питал пристрастие к жёстким текстам, но не был готов к такой открытой внутрисемейной пикировке, и, как бы извиняясь за грубую Мишкину реплику, стал быстро, громко рассказывать забавные случаи, связанные с опечатками и оговорками:
– Раз моего дружка школьного, Костю Суковатицына, на весь мир опозорили. На краевых соревнованиях по лёгкой атлетике объявили по стадиону: «В забеге на пятьсот метров победил Константин Сукавоткнулин!» Ну, это ж надо так фамилию исковеркать!
– Во дебилы! А я вот лично, дорогой командантеФиделькастров, никогда фамилии не коверкаю! - с хитрецой подмигнул Марику Цесарский.
– Не смотрите на меня, Мишенька, как бабушка на Windows, а лучше своей Вэнэре силиконы поменьше сделайте.
– Щщ-асс прям! Это ж мой любимый размер, и вообще, где вы силикон увидели? Это у неё просто печень увеличена.
– Да ты не спорь, а измерь получше и сделай венерическую грудь на размер меньше, точно тебе говорю.
– Я просто всегда помню бесценный завет дражайшего Валентина Валентиновича: «Глаз художника не фотоаппарат, а увеличительное стекло!» Вот я и увеличиваю…
– Ладно, Цес, бывай. Мы пошли, работать пора.
– Идите, дети, но помните, что только труд сделал из обезьяны… уставшую обезьяну! А нам спешить некуда, никто нас не свернет с пути – нам по фигу куды идти...
Янку не веселила обычная Мишкина перепалка со всем миром. Она отстранённо взирала на обшарпанные половицы под ногами и уже четверть часа делала вид, что тщательно скребёт мастихином и без того достаточно чистую палитру. Янка теперь часто отгораживалась от всех мольбертом или этюдником, что бы за этим «забором» никто не мешал ей умирать от несчастной любви. Сильно вдавив перстень в ямку между ключиц, она смогла обуздать навернувшиеся слёзы от внезапно нахлынувшего терзающего одиночества. Отложив палитру, Янка принялась сосредоточенно подстрагивать карандаши: «И то польза!»
Установившийся зыбкий штиль прервало триумфальное появление Большой Матери, освятившей аудиторию сиянием улыбки и костюмом оттенка зрелого персика роднившим её с сочным пушистым фруктом, от полноты жизни вызревшим до гигантских размеров. На перемене королева ЖэПэО всегда снимала рабочий халат, чтобы блистать яркими, каждый день новыми, туалетами.
Безучастная ко всему происходящему в группе, притаившаяся в своём углу, Янка чуть не вскрикнула от удивления. Она вдруг ясно увидела, что источает свет, а из середины её груди к аналогичной точке на теле Большой Матери тянется тонкая золотая нить. Ещё одна мерцающая дорожка вела к Цесарскому. Приглядевшись, Янка увидела целый пучок тонких сверкающих паутинок, исходивших из её солнечного сплетения и тающих в пространстве.
Первой реакцией было оборвать странное новообразование, но рука прошла сквозь нити, оказавшиеся лучами плотно концентрированного света неясной природы: «Что это? Почему я не видела раньше ничего подобного? Что связывает меня с Большой Матерью и Цесарским? Куда ведут все остальные лучики? Наверное, если идти вслед какой-то из этих нитей, то можно выяснить, к кому она присоединена? Хорошо, что всё это безобразие не мешает зрению и нити становятся видимыми, только если всматриваться целенаправленно».
Большая Мать, перехватив очумелый Янкин взгляд, кивнула ей с вопросительной улыбкой. Янка, смутившись, поспешно опустила глаза. Робко выглядывая из своей скорлупы, стала внимательно всматриваться в знакомые фигуры и лица. Она с удивлением открывала в них много нового под прицелом своего чудесно проявившегося необыкновенного зрения.
Первым в зону исследования попал красавчик Армен, который с большим трудом отлепился от Зденки и теперь в испарине перебегал от одной дамы к другой. На уровне копчика у него ослепительно сияла ярко-красная звезда, которая непрерывно пульсировала и видоизменялась. То распускалась пушистым пионом, который вдруг вытягивался воронкой, как маленький смерч. Сильно раскрутившись, этот мини-вихрь вдруг становился похожим на колесо. У других в этом месте тоже были красные точки, но светились они спокойным, ровным светом и не шли ни в какое сравнение с фейерверком Арменчика. «Это, наверное, его гиперсексуальность фонтанирует» – удивляясь своему спокойствию, подумала Яна.
У Шмындрика она сначала вообще не нашла ничего похожего на огонёк. Лишь внимательно вглядевшись, Янка обнаружила слабую тусклую искорку, сильно смещённую влево. НапротивЯнкиного убежища Дед оживлённо общался с Гульнур и «мазал» одновременно два этюда, себе и ей. В его груди Яна увидела тёмное образование, похожее на моток растрёпанной верёвки. Подправляя Гулькин подмалёвок, староста хвастливо расписывал свои уникальные достоинства, подтверждая их примерами из героического прошлого.
Вдруг верёвка вздрогнула, зашевелилась и поползла вверх, поднимаясь к горлу Тараса Григорьевича. Тут же последовала мгновенная реакция Миши Цесарского, который очередной своей резкой репликой в адрес Деда буквально прибил едва ожившую чёрную гадюку. Она безжизненно упала на прежнее место. «Так вот почему Мишка постоянно придирается к Тарасу, слова ему не спускает. По гордыне бьёт! Не даёт змеюке взять верх над человеком!»
Стройная фигура Зденки оказалась туго перетянута на талии стальным поясом, которого Янка никогда раньше на ней не замечала. Как только прелестницу оставляли алчущие мужские взгляды, обруч сжимался, а украшавшие его, как ошейник питбуля, шипы вытягивались, безжалостно врезаясь в хрупкое, бледное тельце. Тогда, чтобы избавиться от сдавливающей боли, Зденка начинала активно флиртовать. В эти моменты в дело годились любые, даже такие безнадёжные кадры, как Робик или Гапон, над которыми она всегда откровенно потешалась.
Таким образом, кто-то невидимый и зловещий заставлял её оправдывать предназначение: сводить с ума и динамить как можно больше трудоспособного мужского населения и, не задумываясь, бросать, предавать, когда давление ослабевало.
Но, что самое удивительное, внутри Зденкиного живота пульсировало алое гранатовое зёрнышко, которому находилось только одно объяснение – Зденка беременна. Неужели?! Ведь она сама ещё ребёнок!
По всему телу Робика, просвечивая через одежду, ползали крошечные фосфоресцирующие жуки. Только во время интенсивной работы они останавливали своё зудящее движение по коже и под ней, переставая жалить. «Это ещё что за блохи? Обиды, страхи, комплексы? У него же вся кожа поражена, наверное, это экзема! Так вот почему Робик носит рубашку с длинными рукавами даже когда жарко и воротник всегда наглухо застёгнут. Вот и по мне, наверное, такие светлячки лазили, – вспомнив о своей аллергии, догадалась Янка. – Интересно, а сами они знают, что в них такие кракозябры сидят? Или это я просто свихнулась от горя и всё?!»
Главный секрет циклопообразногоЖорика Поленова таился внутри его уникального, с точки зрения палеонтологии, черепа. Мерцая неоновым рекламным огнём, в глубине крупногабаритного вместилища доисторического интеллекта высвечивалась схема вроде тех, что заставляют школьников вычерчивать в тетрадях по физике. «Что это? Неужели у этого диплодока в голове имеется, какой-то план?» Это потом, когда великана постыдно поймают за руку на воровстве бюстгальтеров из общаговской бытовки, выяснится, что он официальный клептоман со справкой из психдиспансера.
Азарт удивительных открытий поглотил внимание, и она забыла об осторожности. Случайно взглянув на Нюсю, Янка резко вскрикнула, вздрогнув всем телом. Вместо не самой симпатичной на свете, но всё же человеческой головы прямо из плеч, при полном отсутствии шеи, на свет взирала огромная отвратительная жабья рожа. Нижние веки медленно наплывали, скрывая бессмысленный взгляд за желтовато-мутными плёнками. Серая кожа была сплошь усыпана шишковатыми бородавками и покрыта тягучей слизью. Неожиданно широкая пасть выстрелила длинным белым языком, похожим на липкую ленту для ловли мух. В области, где предположительно должно находиться горло, пульсировали, два полупрозрачных пузыря.
– Янчик, ты чего?
«Я схожу с ума!» – хотелось закричать Янке изо всех сил, но вслух она как можно сдержаннее произнесла:
– Стержень от карандаша нечаянно в ладонь воткнула.
– Может на всю жизнь точка остаться от грифеля, – лучисто и по-особому внимательно всматривалась в Янкины глаза Большая Мать.
«За что мне это? Больше никогда, никогда не буду включать свой рентген и разглядывать людей, особенно Нюсю. Вот, значит, какая жаба её душит. Зависть одолела. Поэтому Нюська такая прибитая! Но почему же это всё со мной происходит? Каким образом я стала видеть все эти чудеса? Как же мне жить-то теперь дальше? Как объяснить всё это?» – чувствуя, что холодеет внутри, мрачно размышляла Янка.
– Не знаю, как получилось. Не могу даже объяснить…
– Янчик, знаешь каким словом, всего одним, можно объяснить любые действия людей, все их мысли и цели? Даже если на первый взгляд поступки кажутся жуткими и необъяснимыми. Например, преступления серийных маньяков.
– ?
– Выживание…
Иллюстрация Александра Ермоловича
Глава 26. Весь мир - театр…
Вчера мои дочери вернулись из театра счастливые – им удалось немного поплакать…
из дневниковых записей И. В. Гёте
По причине бесконечной загадочной болезни Валентина Валентиновича осиротевшая Янкина группа была передана другому мастеру и попала, а точнее попалась на неопределённый срок в цепкие наманикюренные шаманские лапки Чунгачанги.
С этого момента у несчастных второкурсников началась тяжёлая жизнь. Непонятно, какими загадочными хитросплетениями судеб могли схлестнуться в едином воспитательном порыве две столь полярные личности, как ледяной педант Вильгельм Вигандт и шокирующая первородной непосредственностью горячая мадам Чунгаева.
Но так или иначе, а два мастера «художественной педагогики» внезапно сдружившись, решили не оставлять своим подопечным ни единого зазора для личной жизни. «Весёлые времена» настали для расхлябанных в былой безнадзорности «педов-живописек». Теперь они, окончательно сроднившись с «дизайками-оформилками» под двойным обстрелом фюрера и шаманки, вынуждены были влиться в бесконечную светскую тусу.
Все выходные, включая общенародные праздники, были под завязку забиты обязательными просветительскими мероприятиями. Фантазия надзирателей, казалось, не знала пределов: от пеших походов в лес с массивными этюдниками наперевес и еженедельных посещений мастерских крайне удивлённых непроспавшихся мэтров изобразительного искусства до поездок в соседний город на вернисаж тотально-непризнанного гения Васи Рукоблудкина «КОНцептуалЬнаямазнЯ и К˚» и конспектирования лекций по искусству мумифицирования в Древнем Египте.
Программа нынешнего выходного дня обещала быть разноплановой. С утра юные дарования должны были влиться в ряды протестующих против сноса памятника деревянного зодчества – дома купца Голенищева. А затем после быстрого обеда на скорую руку в привокзальной «Чебуречной» жертвам культурно-массового террора предстояло насладиться шедевром мирового оперного искусства в исполнении труппы местного разлива.
По дороге в храм музыки неистовая Чунгачанга пыталась затащить страдальцев полюбоваться на развалины монастыря. Обычно смиренный во хмелю Талдыбаев вдруг рьяно воспротивился произволу, упёрся и ни в какую: «Мне Брахмапутра НЕ позволяет! А будете меня заставлять, то и вас всех накажет!» Выпускать мутного Талдыбая из оков группового сознания сатрапы не рискнули, ведь этот казахский пацифист тут же смылся бы в ближайшую пивнушку, а там и до всеобщего бунта недалеко.
К слову сказать, строгий, но справедливый Брахмапутра трижды не возражал против сакрального распития сначала легко тонизирующего, а следом и сорокаградусного горячительного за углом памятника деревянного зодчества – сарая купца Голенищева.
Жрец-виночерпий Талдыбай основательно приобщил к питейному культу Армена, Деда, Перепёлкина и Гапона:
– Эхх, как божок по жилочкам пробежал…
Цесарского обделили питием за злобность характера, но вскоре сильно пожалели, что не допустили к священнодейству эту ядовитую злючку, так как на почве обиды и зависти Цеса понесло:
– Доброго солнца, бандерлоги! На улице колотун-бабай, а у вас жара под сорок! Дед, а чё, тебя уже вкалдырило? Дети, поддержите контуженого ветерана. Он принял полкило водки на ветхую грудь, и ножки подогнууулись…
– Чего разорался, дуралей? Дуло залепи!
– Вот, дети, ужо на фронтовые воспоминания клонит героя. Помнит дедушко, как в Русско-Японскую укушался в шмат. Не так страшен русский танк, как его пьяный экипаж!
– Ты слышь, не выёживайся! Чо ли не вкурил?
– Что, дедушко, какие ёжики? Курить хотца? – нарочито громко форсировал голос Цес, словно разговаривая с абсолютно глухим человеком. И, заговорщицки кивая на Деда, доверительным шёпотом изрёк в сторону девушек: – Это он так свирепо внутри себя переживает импотенцию. Бедолага. А всё туда же…
– Цес, а не пинануть ли нам тебя и прям по батарейкам? – ввязался в усмирение буяна исполнитель истерических авторских баллад Перепёлкин. – Закандаёбил ты уже всех!
– Ясен Арафат! Всё будет шики-пыки, брат! Ты просекаешь, я уже, как будто твоими стихами разговариваю. Дарю крылатую рифму, записывай:
Как получишь водку – береги его,
Он ведь с нашим знаменем цвета одного!
– Вот, знаешь ли, Михаил, – решил интеллигентно урезонить Цесарского философ и местный алхимик Гапон, – как бы тебе так доходчиво объяснить, чтобы и до хамства не опуститься, и показать, что ты нам весьма неприятен? Интуитивно чувствую…
– Учу, Гапоша, запоминай. Начинаем так: уважаемый мудак! А в свой трактат об электронно-акцепторной-гипер-коньюгации не забудь вставить, что интуиция – это способность головы чуять попой, а бухать без товарища – подлое свинство с твоей стороны!
– Иди отсюда с глаз, чтоб мы тебя не видели долго-долго. Крокодил! – Армен оттолкнул навалившегося на плечо наглого Цеса.
– Крокодил, крокожу и буду крокодить! И тебе, Арменя-пельменя, большое армянское – хрю!
– Ну, всё, гад! Ща за ляжку укущу, – не выдержал подначек темпераментный Армен.
И началась привычная для Мишки игра в догоняшки, коей заканчивались все его попытки наладить общение с миром.
– Ты чё сразу кусаться-то? «Каштанку» обчитался? Попробуй догони, пельмень гиперактивный!
Но казавшийся томным и малоподвижным училищный Казанова, разъярённый Мишкиными обзывками, развил невероятную скорость и, подпрыгнув, схватил длинноногого обидчика за шиворот. На что Цесарский завопил как резанный:
– Аааа!!! Дяденька, только по голове не бейте! А то какать где попало будууу!
Заварушка происходила перед входом в храм искусств на глазах у многочисленных потенциальных зрителей оперного действа, для которых увлекательное зрелище уже началось. То есть всё было так, как любил Цесарский.
Поотставшие от студентов преподаватели, замыкающие растянувшуюся на всю улицу колонну, заприметив потасовку, особого беспокойства не выразили, потому что, во-первых, то было постоянное занятие «этих обалдуев», а во-вторых, театральные врата уже распахнулись и начали жадно поглощать подневольных потребителей разумного, доброго, вечного…
Видя печальный, но очевидный факт, что поход дошёл до пункта длительной стоянки, а излюбленные занятия «дразнить, убегать и дюлей получать» сходят на нет сами собой, Цесарский ещё немного повзбрыкивал, типа:
– Эх, я б вас всех послал… да вижу, вы уже оттэда!
Когда к окормляемым отрокам подоспели духовные родители с пачкой билетов, те уже стояли тихо, с долей покорной обречённости.
После суеты в фойе Янке захотелось сесть поближе к Цесарскому, его бесстрашное противопоставление себя коллективу и дерзкий вызов почему-то стали ей импонировать. Но для проформы и начала разговора Янка деланно посетовала:
– И когда ты, Миша, только успокоишься?
– Знаешь, однажды, в тот день, когда я внезапно успокоился, все очень заволновались, и у семьи случился нервный срыв.
– И чего ты сегодня на всех взвился-то?
– Ой, не нервируйте меня, а то мне скоро некуда будет трупы прятать. Мало того, что эти подлые морды меня так гнусно опрокинули и сейчас предстоит три часа слушать заунывный монгольский рэп, ты вдобавок решила меня корректировать! – Мишка закатил «к небу» лукавые глаза и взмолился: – Господи! Ниспошли мне терпения! Сейчас! Сию же минуту! Быстрее! Кому говорю!!!
– Ну ладно… эт-ж я так… – смутилась Янка. Но Цесарскому, видимо, не хотелось расставаться с ролью несправедливо обиженного.
– Мной нагло пренебрегли, словно я какой-то Шмындрик! Я что, вёл себя когда-нибудь как Чайковский? Мне уже положено орден выдавать «В завязке» III степени. Вот объясни ты мне, как простому смертнику, ну вот для чего меня только мамочка на белый свет репродуцировала? Ваще последний раз терплю такую наглость.
Сидеть в бархатных малиновых креслах рядом с Цесарским было весело, даже когда взвывали разом все оперные работники, в большом количестве высыпавшие на сцену. Цес потешно комментировал постановку, а заодно и реакцию соплеменников по НАХУ:
– Вот этот кобельеро – кладбище бифштексов, который жених, типа нашего Армена, клинья, значит, бьёт вон к той тёте-моте. Хочу, орёт, к тебе на чай, только без чая. Условно говоря, это будет постаревшая и объевшаяся пироженокЗденка.
– Нет, пусть это будет Нюся.
– Ну, хорошо. Он ей вопит, ну-ка, котя, хоть ей уж шестьдесят семь годков дюкнуло, потьсюдыыы… – Цесарский так потешно и эмоционально изображал лицом сюжет происходящего на сцене, что Янку задушил приступ истеричного смеха. Вокруг на них зашикали возмущённые меломаны, что не могло не прибавить сценарию интриги и недостающей пикантности.
– А тётю от счастья аж заколдобило! – показывая глазами на сидящую рядом Нюсю, пребывающую в привычном анабиозе, продолжал толкователь. – Но, чтобы апофеоз счастья был полным, в дело вступают ветераны и инвалиды хора Турецкого.
– А ты знаешь, что хор Турецкого – это хор синагоги?
– Сына Гоги?! У нас учится на живописном один очень талантливый жгучий Ван Гоги. Ты о нём? О, глянь, а тут соперник удалой выскакивает, пузом колышит, лысиной сверкает. Это будет Дед.
– Это пусть Хромцов!
– Нет же, видишь, Дед лысый, как колено, и противный пусть он будет. Выскочил да ка-ак выразился высокопарно: «Господа, кто со мной по подъездам лампочки тырить?!» Армешка – король оргазма осерчал да ка-ак гаркнет ему: типа, отвали пердиманоколь! Счастливые трусов не надевают! А ты тут всю сцену песком утрусил.
– А Дед в ответ чего?
– Ну, а Дед ничё. В обсёре, как всегда. Типа, моё дело телячье – обделался и стой. Короче, полная шняга.
Янкин взгляд невольно нашёл Деда, на ряд впереди. Тарас Григорьевич устроился с комфортом, сняв узкие старомодные туфли, уютно сложив руки на животе, запрокинул голову на мягкую спинку кресла и сладко спал. Янка тихонько толкнула в бок язвительного напарника, на что Цес разразился счастливым сдавленным хохотом:
– Вот он, здоровый, простой и понятный подход к стеснённым жизненным обстоятельствам. Весь мир – театр, все бабы – дуры! Янка, он ещё и храпит на всю ивановскую, спящий красавец! – Радости Цесарского не было предела. – Слышишь?!
Действительно, сгорая от стыда, Янка расслышала явный громкий храп безмятежно и давно спящего человека. Даже знаменитый Дедов зацементированный лаком чуб, прикрывающий лысину, жил теперь своей собственной жизнью и колыхался в такт шумному богатырскому х-ррр.
– Боже, какой кошмар! Надо его разбудить! Эй! Ээ-й…
Но благородный Янкин порыв был запоздалым и напрасным. В большом концертном зале вдруг повисла большая МХАТовская пауза, призванная усилить драматизм происходящей на сцене трагедии. Во внезапно наступившей оглушительной тишине, многократно усиленный затаённым дыханием зрителей, громом на всю Вселенную пророкотал кощунственный Дедов храп: могучее ХРРРР… (и тонкий свист на выдохе), могучее ХРРРР… (и тонкий свист на выдохе) и т. д.
Пауза ещё несколько секунд висела нетронутой. Но даже актёры, ослеплённые светом рампы, безошибочно сосредоточили взоры на источнике беспрецедентного бесстыдства и осквернения святая святых великого искусства. Сам же вандал продолжал безмятежно пребывать в объятиях Морфея, издавая непотребные звуки всё громче и громче, словно издеваясь над заслуженными деятелями культуры и высокообразованной публикой, пришедшей насладиться оперным шедевром.
Само время словно сгустилось в тягучий комок и воспротивилось течь как положено. У Янки зашумело в ушах. Она невольно вспомнила себя, стрелой несущейся по холодному чёрному космосу.
Цес ликовал и, конечно, не удержался, чтобы не возвести просто позор в рамки позора Всемирного:
– Не пугайтесь, товарищи, это он ротом!.. Ага. Им… или попом?.. Это всего лишь болезнь такая – Тунгусский метеоризм называется, – пояснил охальник, но, секунду помолчав, вновь не удержался: – Арию московского гостя исполнил… наш Дидюля!
Зал разразился дружным смехом и аплодисментами, местами переходящими в овации. Рядом сидящие зрители, поначалу пытавшиеся растолкать возмутителя спокойствия, оставили тщетные попытки, тем более что хулиган сам встрепенулся, беспомощно озираясь по сторонам и не понимая, чем навлёк на себя столь пристальное всеобщее внимание.
– Иппонамать! Янч, смотри! По-моему, мы отсюда живыми не выйдем! Двадцать лет оперы строгого режима нам обеспечены!
Янка повернулась туда, куда глядел Цесарский, и наткнулась на две статуи, испускающие волны возмущения разрушительной силы и совершенно окоченевшие от созерцания творимого непотребства. Даже в полумраке зрительного зала было заметно, что Вилли побледнел и в его льдистых глазах застыла мечта пытать всех студентов скопом вместе с Дедом в застенках гестапо. Чунгачанга, напротив, раскраснелась и нервно пожёвывала, как бы намекая, что на её родном острове за такие дела жарят, не снимая скальпов.
Но Янка заметила и другое: вверх от силуэтов Вилли и Чунгачанги тянулись тонкие, словно серебряные, паутинки – нити, как от марионеток. Кукловод сидел наверху в боковой ложе, и его правая ладонь прижала к перилам пучок нитей, что могли в любую минуту заставить послушных болванчиков изменить положение тела, поворот головы, мыслей и настроений.
Хозяин кукол как будто отвлёкся на секунду, и время сгустившимся желатином самовольно растянуло этот миг, и он повис застывшей каплей. Янке показалось, что она где-то видела лицо этого человека раньше. Его можно было бы назвать даже красивым, если бы не острые черты и колючие маленькие глазки.
– Вот так диагностируется культурный шок, – перебил необычные ощущения Цесарский, ничуть не пугаясь нерадостных перспектив, написанных на лицах педагогов.
Грянул спасительный оркестр, время нехотя оттаяло и поплыло дальше по своим прежним привычным законам. Видение растворилось, как белый кусочек масла на чёрной сковороде. Ожили, зашевелились люди в зрительном зале, певцы заголосили на сцене с утроенной силой, перепутались ароматы духов в театральном воздухе, всколыхнулись кулисы… и вновь не так явно, а осторожно, словно извиняясь, захрапел Дед, равнодушный к виртуозным руладам сопрано и тенора.
В антракте Янка постаралась отделиться от своего беспокойного громкоголосого училищного табора и устремилась на второй этаж к выходу с бокового балкона. Единственной приметой «кукловода», которую она заприметила в полумраке зрительного зала, была серебристая седая щетина, уже претендующая на звание бороды. Девушка осторожно заглянула за бархатную портьеру, ложа была пуста.
Со второго этажа можно было беспрепятственно наблюдать за людьми, гуляющими по первому этажу, но среди них не было столь заметной серебристой головы. Янка двинулась в буфет.
У стойки толпился народ, жаждущий бутербродов и пирожных. Несколько шустрых буфетчиц едва справлялись с наплывом клиентов. Создавалось впечатление, что театралы именно только за тем и пришли в театр, чтобы посетить сей пункт общественного питания и урвать побольше подсохших, втридорога наценённых буфетных яств.
У самого прилавка Янка заметила упитанного седого господина и двинулась к нему. Она попыталась просканировать его, но второе зрение срывалось от помех и суеты, создаваемой большим количеством снующего народа. Тогда разведчица подошла почти вплотную, как бы разглядывая через плечо незнакомца ассортимент театральных закусок.
Напыщенная велеречивость седовласого в духе куртуазного маньеризма была весьма непривычна современному уху, но бархатный тембр показался настолько знакомым, что Янка даже опешила.
– Голубушка, а подают ли в сём рассаднике культуры бокалы хорошего коньяка на разлив? Помниться, в мою возлиятельную бытность, когда молодецкое буйство не знало границ, я тут частенько, так сказать, приобщался…
– Мущщина, вино, кофе, коньяк?
– Ныне я уж, как видите, перерос молодецкую планку портвейна, но не отказал бы себе в роскоши потешиться – алкоголизироваться, так сказать, слегонца… и в том смиренно признаюсь, вновь алчу питейных утех… Наливай-ка, детка, полную да покрепче!
Интуитивно Янка почувствовала, что ей ни в коем случае нельзя попадаться на глаза алчущему питейных утех гражданину. Сердце бешено забилось, глаза заволокло синей пеленой, и зашумело в ушах. Янка нырнула в толпу. Когда во втором акте она искоса глянула на боковую ложу, то там сидела совершенно не похожая на манерного незнакомца полная дама. Видимо куртуазный маньерист решил как следует вспомнить свою возлиятельную бытность, когда буйство не знало границ…
Публика оживлённо покидала театр, заполняя пустынную вечернюю улицу. Не успев как следует стряхнуть незабываемую театральную атмосферу, зрители тут же стали свидетелями сцены не менее безобразной, чем «ария московского гостя». За большой круглой тумбой, оклеенной афишами, Чунгачанга, осыпая Деда ругательствами: олух, невежда, тупица, и т. д. – била его по голове красивой сумочкой, усыпанной бусинками и ракушками. Дед вяло оборонялся, видимо, ещё не окончательно оставив волшебную страну коварного Морфея.
Вилли стоял поодаль, будто не имея к этой разборке никакого отношения, мало ли… итальянская семейка выясняет отношения на досуге. Он был собран, спокоен и хладнокровно дожидался окончания воспитательного процесса.
Разгорячённая боем Чунгачанга являла собой живое воплощение идеала красоты малоизученных диких племён Амазонии. Впрочем, бой носил больше показательный учебный характер и не нанёс никаких травм кроме морального удара по нежной, сверхчувствительной психике Шмындрика. Цес прокомментировал увиденное в своей неподражаемой манере:
– Ах, это просто праздник какой-то! Ну, сколько же чудных сладостных минут дарит нам порой опера! Уж отвёл душу, так отвёл… только куда… – не помню! Мама, мама, – в радостной эйфории обратился Цесарский к Большой Матери с ужасом взирающей на избиение одного из своих «младенцев», – одолжи скорее Галие Альбертовне свой ридикюль!
Кивком Цес указал на вместительную, величиной со средненький чемодан, любимую сумку Большой Матери, которую она повсюду таскала с собой, как истинная Мэри Поппинс, чтобы под рукой всегда было всё необходимое – от зубочистки до раскладушки. Не в силах видеть столь унизительный акт насилия, Большая Мать взмолилась:
– Цес миленький, ты же ловкий, хитромудрый, спаси Деда!
– Да ты чё, Мать, очумела, што ль?!! Прерывать этакое наслаждение! Верьте, несчастные, вас всех спасёт только КРАСОТА, но мне пока некогда! Эй, остановите этот мир, я сойду на следующей…
Иллюстрация Александра Ермоловича
Глава 27. Шиза косит наши ряды
Мы знаем, кто мы есть,
Но не знаем, кем мы можем быть…
Вильям Шекспир
Всё же, при всём отвращении к существованию, Янка не могла назвать этот прошедший период – «без Саши!» –совсем уж пустым и никчёмным. Ведь она училась управлять своим вторым зрением и каждый день совершенствовалась в этом искусстве. Теперь волшебный луч не включался, когда ему вздумается, а подчинялся воле носительницы. Это успокаивало и намного упрощало жизнь.
Янка научилась входить в особое состояние, сначала нагнетая внутреннюю панику, чтобы произошёл сдвиг восприятия. Большого труда это не составляло, достаточно было только вспомнить, что она никогда не увидит Сашу. Она научилась наслаждаться своим горем, уходила в состояние «брошенности» – отстранённую созерцательность, позволяющую со стороны анализировать и диагностировать людей.
Обретение второго зрения, что поначалу так напугало Янку, теперь вселяло в неё уверенность. Она начинала привыкать и осваивать свои сверхспособности:
– А давно я у тёти Розы не была. Вот кому можно доверить тайну моего второго зрения. Пора бы к ней в гости нагрянуть – посоветоваться. Как говорится, одна голова – хорошо, а две головы – хорошо-хорошо! Или, может, сначала наведаться в заколдованную квартиру Аграновича да просканировать её в свете новых возможностей?..
Явной победой над собой, над страхом, преследующим её со дня обнаружения странного дара, стало то, что Янка научилась бороться с мерзкими сущностями – подселенцами, живущими за счёт человеческих слабостей и пороков. Практиковалась новоявленная целительница в основном на одногруппниках, чьи недостатки были давно изучены.
Впервые это произошло после очередного бытового итальянского скандала по поводу коварно выдавленного без спроса неизвестным злоумышленником червячка краски из именного-наградного личного Лоркиного тюбика охры. Янке захотелось посмотреть, как выглядит в лучах её второго тайного зрения непомерная Лоркина жадность.
Она, бедненькая, оказалась усыпана живыми головами рыб, алчно хватающими воздух круглыми, зубастыми ртами. Лорка кричала, как потерпевшая, темпераментно размахивала руками, доказывая с пеной у рта, что не обязана содержать наглых паразитов, обворовывающих её средь бела дня.
– С такой рачительностью быть тебе, Лорище, грошовым перевертайло, – философски предрёк Цесарский.
– А тебя, Миша, вообще этсамое, не спрашивают. Привык во всё соваться, как баба. В каждой бочке – затычка, – с яростью тигра-людоеда набросилась на оппонента Лора.
– Лор, у тебя когда День рождения? Давай мы всей группой скинемся, подарим тебе новый тюбик охры взамен пользованного, а ещё красивый намордник и смирительную рубашку в цветочек, – прервал атаку Цесарский, настроенный поэтически, и вдруг… показал ей длинный раздвоенный змеиный язык.
Невинное для циничного Мишкиного остроумия замечание привело Лору в ярость. Змеиного языка, высунутого на полметра в трепетном колыхании у самой Лоркиной щеки никто кроме Янки, конечно, видеть не мог. Лора залилась ярким свёкольным цветом, а на её глазах навернулись слёзы. Она сжала кулаки и решительно двинулась на обидчика, зачитывая ему приговор срывающимся голосом:
– Что, гад, угораешь? Нравится над людьми этсамое… издеваться? Сидишь у родителей за пазухой, на всём готовом, и… Тебе мама в постелюкофий на блюдечке приносит. А у меня вот нету папы-депутата. У меня, мож, вообще никакого папы нет. Я, мож, этсамое, чтоб раз в месяц домой съездить, всю общагу с хлоркой драю за три копейки. Да ещё коменде, этсамое… подмазать надо, а ночью в «Мак-Дональдсе» посуду наяриваю. Мне, мож, эта охра не так просто достаётся, как тебе, говнюку!
– Успокойся, Золушок ты наш шибко бешеный. А мне ведь ничего не надо. Тока власть над миром и что-нибудь покушать. И предупреждаю, кто мне испортит настроение, тому я испорчу всю жизнь!
Рыбьи головы на Лоркиных руках, лице и шее совсем задыхались в беспрерывных, отчаянных зевках, а их бессмысленные выпученные глаза помутились.
Первоначальное отвращение сменилось в Янкиной душе щемящей жалостью. Ей удалось мысленно направить на страдалицу одну из светящихся нитей. Попадая в этот жгучий луч, рыбьи головы лопались с плеском мыльных пузырей. Но самые большие не поддавались светоносному оружию, тогда Яна стала вырывать куски из луча, формируя их в маленькие точки. Эти сверкающие «жемчужины» она закидывала прямо в отвратительные рты. Ихтиологические подселенцы бесследно втягивались внутрь. С открытых участков тела удалось убрать всех, но неизвестно, сколько их ещё осталось под Лоркиной одеждой. «Надо бы сходить с Лорой в бассейн или в баню, я б тогда их всех, паразитов, уничтожила», – ликовала истребительница рыбьих голов.
После процедуры поведение пациентки резко изменилось. Лорка неожиданно для всех пропустила мимо ушей последнюю реплику Цеса, чего никогда за ней раньше не водилось, и умиротворённо затихла за своим этюдником. И целых два дня была до смешного вежлива, смотрела на всех ласково, даже на зловредного Цесарского.
Это была первая Янкина победа. Но поделиться радостным открытием она не могла ни с кем, кроме своего дневника. Победительница потусторонних сил чётко помнила статистику: ежегодно из НАХУ в психушку попадало по шесть юных живописцев, а в високосный год по семь-восемь.
Идея не заслуживает внимания,
если она недостаточно сумасшедшая…
Нильс Бор
Главным предметом Янкиного исследования по теме «как бороться с кракозябрами» стала, конечно, мама Ира. На первый взгляд, никаких подселенцев она в себе не носила. Антип и его семейка тоже не поддавались диагностике. В рентгеновских лучах второго зрения они лишь приобретали синевато-лиловый оттенок.
Но однажды Янка вместе со своим включённым лучом попала маме Ире под горячую руку. Родительница по обыкновению громко кричала, разъяряясь с каждым мгновением все ужасней. Фонтанируя слюной, она повторяла и повторяла, как заведённая, что тарелки необходимо расставлять, соблюдая строгую иерархию: «Глубокие с глубокими, средние со средними, а блюдца с блюдцами».
Вдруг, в захватывающий момент, когда страстная речь вплотную приблизилась к кульминации, Янка заметила, что в легкодоступной обозрению ораторской глотке, как в жерле вулкана, клокочет раскалённая лава. Видавшая виды и покруче, Янка хладнокровно направила туда волшебный луч, трансформировав его в струю ледяной воды.
Вопреки ожиданиям, пациентка не угомонилась, как все, а взбеленилась ещё пуще и принялась колотить об голову своей целительницы всем, до чего дотягивалась рука.
Сначала, как причина непримиримых разногласий, в Янкину голову полетели тарелки: глубокие с глубокими, средние со средними, а блюдца, как положено, с блюдцами. Затем в ход пошла тяжёлая артиллерия: металлические кастрюли и крышки. Подозревая, что скоро дойдёт и до серьёзной чугунной сковороды, Янка, не теряя самообладания, отважно продолжала свою спасательную миссию.
«Держись! Другого такого удачного случая может больше и не представиться, и тогда придётся злить её специально», – твердила сама себе Янка и мысленно направляла в самое пекло мощный поток. Внутри у мамы Иры всё кипело, изо рта, ноздрей и даже из ушей валили клубы едкого пара. Но вдруг она как-то смялась, словно гофрированный шланг, осторожно села на диван и тихо заплакала. Извинений за бланш во весь лоб и разбитую губу Янка, конечно, не дождалась, но с того дня отношения с мамой разительно изменились.
Мама Ира теперь не цеплялась к дочери по пустякам, стараясь избегать разговоров, не носящих полезно-деловой информации. Иногда политика невмешательства переходила даже на ступень мирного сосуществования, и тогда мамины глаза смотрели одобрительно, голос приобретал жалобно-вкрадчивые нотки. А в прошлое воскресенье и вовсе случилась несусветное – мама Ира, провожая Янку на учёбу, неожиданно для самой себя чмокнула дочку в лоб.
Я пройду по одной половице и не пошатнусь,
по карнизу пробегу и не рухну.
Не перечьте мне. Пожалеете.
Ваши трусливые глаза неприятны богам.
Ваши рты раскрываются некстати.
Ваши носы не знают вибрирующих запахов.
Ешьте это ваше занятие…
Даниил Хармс
Игорь Гвоздев уже три недели гостил у мамы в Ярцево. Странно было ощущать себя гостем в доме, в котором вырос. Но Игорь успел свыкнуться с комнатой в университетской общаге, а в родной квартире чувствовал себя словно транзитный пассажир на малознакомом вокзале. И хоть опыт самостоятельной жизни был ещё очень невелик, но Игорю теперь казалось, что он всегда жил один, отвечал за себя сам, ни перед кем не отчитывался, разве что перед собственной совестью. Мамина гиперопека его не просто тяготила, а давила, унижала, особенно в мелочах:
– Сыночка, ты помыл ручки?
– Распрями спинку, не горбись.
– Сыночка, хватит в монитор пялиться, уже глазки красные!
– Сыночка, у тебя трусики чистые? Давай состирну.
Нельзя сказать, что этого не водилось за мамиком раньше, но просто теперь, на пороге долгой разлуки, повышенное внимание и родительская любовь выплёскивались через край.
Игорь считал дни своего добровольного заточения в родительском доме. Пытаясь обрести хоть кратковременную передышку от надоедливого мамика, он ежедневно уматывался в качалке и подолгу гулял по улицам посёлка, на которые теперь тоже глядел новым – посторонним взглядом, не переставая удивляться, что многие вещи теперь видятся ему совершенно другими.
Например, центральная улица оказалась узкой и грязной, хотя раньше была сродни Бродвею. Фонтан на центральной площади, что помнился с детства архитектурным чудом, превратился в серое нелепое сооружение с отколовшимися кусками и грязным дном. Даже тенистый парк, что казался раньше дремучим лесом, теперь как-то запустел, поредел и съёжился в размерах.
Прежняя жизнь Игоря, «до Янки», была, несомненно, более лёгкая, но лишённая глобального смысла. Как оказалось, свободная комфортная жизнь и настоящее счастье – это иногда совсем далёкие понятия. Игорь Гвоздев по жизни был везунчиком: у него не было серьёзных врагов, а если таковые намечались, то очень быстро самоустранялись с его пути. Все мечты сбывались, начиная с детского каприза иметь самый крутой велик во дворе.
Вот только с единственной любимой девушкой отношения никак не могли перерасти рамки приятельских. Игорь очень соскучился по Янке, а она не очень-то стремилась отвечать на горячие искренние чувства. Тягостное состояние усиливалось от обиды и тоски по Янке и от осознания её бессовестной неблагодарной холодности к нему.
– Ну почему так получается? Столько бился, столько сделал, чтобы быть к ней ближе. Даже в универ поступил именно в её городе, а ведь запросто мог в столицу махнуть, но гордячка упорно держит на расстоянии. С ней даже когда рядом сидишь, то такое чувство, что душой на разных континентах.
Несмотря на неудачные попытки к сближению, Игорь не оставлял надежду и звонил Янке по нескольку раз на дню. А из его мыслей она вообще не уходила.
– Так ведь и с ума можно спрыгнуть если всё время думать об одном и том же… точнее, об одной и той же. Как я учиться буду, сессию сдавать, если только и делаю, что целыми днями вспоминаю её голос, волосы, то, как потешно-резко она меняет выражение лица и это делает её похожей на маленького ребёнка… Я-то ведь сразу почувствовал, словно всегда об этом знал – мы с Янкой особенные, и таких больше нет на свете, а значит, и выбора нет. Если бы только могла поверить в меня… Если бы я нашёл способ объяснить ей, что я именно то, что надо, что я за неё, хоть в огонь, хоть в воду, да хоть куда! Ну как она этого не может понять?! Что я именно та единственная половинка и не нужно больше никого…
День начинался прохладный, но не слякотный, как все предыдущие. Люди уже окончательно переоделись из летней одежды в плащи и куртки. В размышлениях о своей непонятливой возлюбленной Игорь вышел на центральную площадь, объяснив себе этот длинный пеший поход на другой конец посёлка острой необходимостью приобрести разной канцелярской мелочёвки. Объяснений, почему же это необходимо закупать именно в большом центральном магазине, а не в киоске около дома, он даже придумывать не стал, и так понятно – лишь бы подольше не попадаться под крылышко безумно обожающего мамика.
Утро понедельника сделало и без того малонаселённые после окончания туристического сезона улицы маленького курорта совсем пустынными. Редкие прохожие, к великой радости Игоря, не останавливались сегодня, заводя длинные бессмысленные разговоры: «Что, Игорёк, говорят, теперь в город перебрался? Куда поступил? Сколь отдали?.. и т.д.» Ограничиваясь короткими кивками, земляки спешили по своим неотложным утропонедельничьим делам.
Вдруг внимание Игоря привлёк какой-то вертлявый хмырь в кожаной куртке. Оставив на парковке шикарный мотоцикл, он усердно фотографировал злополучный киоск «Мороженое», ограбленный дворовой компанией прошлым летом.
Игорь был втянут в этот совершенно лишний и дурацкий эпизод его жизни только потому, что тогда впервые увидел Янку и последовал за ней. Не мог поступить иначе, так сильно и навсегда поразила его воображение эта странная девушка.
Первой мыслью Игоря было, что он, наверное, заразился от Янки шизофренией, затем его посетило горькое прозрение:
– У меня, кажется, начинается мания преследования! – Он даже помотал головой и больно ущипнул себя за мочку уха, но ничего не изменилось – реальный седой мужик реально демонстрировал повышенное внимание реальному стандартному киоску. – Вот тебе раз! Неужели прошлые грехи догоняют? Ведь и времени уже прошло…
Не может быть, чтобы вновь кому-то понадобилось расследовать прошлогоднее воровство чипсов и сока. Казалось, об этом все давно забыли. Ан нет! Кто этот противный мужик? Фотает каждый сантиметр облезлого киоска на классную профессиональную камеру – чудеса какие-то…
Игорь встал за углом, словно внимательно изучая выставленных в витрине безглазых манекенов в затрапезном ширпотребе, а сам косил на загадочного исследователя антикварных киосков с богатой историей.
– Журналюга лютый, видать, чего-то пронюхал. Точно! – с ужасом догадался Игорь. – Но на фига?! Кому это надо?!
А меж тем загадочный следопыт закончил изучение киоска, щёлкнув ещё пару раз на прощание общий вид уникального творения времён постперестроечного зодчества. Завёл чёрного металлического мустанга и направился сначала на полянку с погребами в квартал старого фонда, а затем в сторону поселковых дач. Игорь наблюдал это уже с заднего двора магазина. Не думая о последствиях, он побежал в сторону укатившего незнакомца, боясь только одного – потерять его из виду.
Как и предполагал Игорь, курс мотоциклиста точно повторил географию захватнического похода армии бесстрашной Шиги.
– Ведь так и было, после киоска эти дебилы во дворе на погребах у сталинских двухэтажек жрали награбленное, потом по дачам пошли, – то что в числе «этих дебилов» путешествовал и сам Игорь со своей неземной любовью – Янкой, его, конечно, задевало, но он всегда чётко отделял себя и возлюбленную от дворового сброда. – Если сейчас мотоцикл окажется у той самой дачи, где ночевала разбойничья ватага – всё! Значит, мы все на крючке!
Игорь бежал, обгоняя собственные страшные мысли и вопросы. Лишь обрывки воспоминаний, предположений, самых невероятных версий проносились в его голове и терялись, не успевая окончательно сформироваться. В его мозгу творилась настоящая толчея, словно предпраздничный ажиотаж в гипермаркете, когда безумная толпа набирает снеди в таком количестве, что неспособна потом не только переварить, но и объяснить себе, а, собственно, зачем и так ли уж жизненно необходимо было набирать пиво ящиками, пельмени килограммами, пирожные коробками?.. И зачем было так рваться к кассе, ругаться, кидаться в драку?.. Но приходит следующий праздник, и безумие повторяется вновь.
Игорь прекрасно помнил эту ветхую дачку, ведь покосившийся домик был хорошо виден с трассы. Игорь всегда непроизвольно прятал глаза от стыда, когда они с мамиком, следуя на свою фазенду, проезжали в автобусе мимо сего ограбленного дачного участка. И до сих пор не мог поверить, что и он приложил руку к этому подлому деянию. Маленький домик торчал, как кость в горле – прямым напоминанием о несусветной преступной глупости, прибившей благополучного юношу к безбашенной Шигиной банде.
Сама картавая атаманша, продав из отчего дома всё самое более-менее ценное, уже полгода парилась в «ребе» – реабилитационном центре для наркозависимых. В дальней заброшенной деревне она теперь с тем же озорным ёрничеством руководила огородом, колкой дров, выращиванием поросят, ноской воды из колодца и прочими сельскими заботами.
Её правая рука – Таран, напротив, возвращаться в колонию не захотел и потому взялся за ум и усердно работал в бригаде по установке пластиковых окон и дверей, видимо, компенсируя собственным трудом все разбитые им в буйной молодости окна и взломанные двери.
Чёрный мотоцикл, припаркованный у того самого домика, Игорь увидел издалека. С замиранием сердца Игорь следил, притаившись за поредевшим кустарником, как опасный журналюга фотографирует закрытые ставнями окна, дворик перед крыльцом, ряды пригнутой к земле малины. Затем он почему-то долго глядел в бочку и тоже её сфотографировал несколько раз.
От накатившего ужаса Игорь присел на землю, тихо охнув. Сверкнул шлем, затарахтел мотор мотоцикла.
– Так, понятно, теперь этот гад возвращается к нашему дому. Мы ж потом по домам разошлись. И почему-то мне кажется, что отслеживает седовласый упырь не кого-то из наших дебилоидов, а именно Янку. Уж слишком много за ней всего загадочного тянется. Я не я буду, если не распутаю весь этот клубок.
Если так, то, по логике, он должен остановить свой чёртов драндулет именно у Сеткиного подъезда. Хорошо, что Сетки давно уж из посёлка и след простыл. Говорят, подженила на себе какого-то гастарбайтера и уехала с ним неизвестно куда, кинув маленькую дочку на маму-пенсионерку.
Жажда немедленного раскрытия тайны и ещё какое-то необъяснимое предчувствие скорых неотвратимых перемен погнали Игоря вслед за мотоциклистом.
– Я должен сделать всё. Всё, что могу и не могу, но я должен оградить Янку от неприятностей!
Конечно, догнать скоростной мобильный транспорт незнакомца было не под силу даже такому тренированному парню, как Игорь Гвоздев, но он всё бежал и бежал, словно хотел во что бы то ни стало догнать подозрительного незнакомца, будто тогда сразу всё прояснится само собой и наваждение рассеется.
По мере приближения к дому Игорь уже сформировал в голове подобие плана, наметил, что возьмёт у пацанов моцик и будет шпионить за шпионом, пока разведка не даст хоть какие-нибудь результаты. Главное, это делать незаметно, благо он знает в посёлке каждый закуток.
Марафонский забег изрядно вымотал парня, оно и понятно – бегать за мотоциклом пустое занятие. Но, несмотря на очевидную тщетность усилий, Игорь продолжал погоню как на автомате, не снижая темпа.
Вдруг, неожиданно, из-за угла маленького придорожного магазинчика, по встречной полосе вылетел чёрный мотоцикл. На улице и на дороге не было ни души. Рычащий металлический зверь целенаправленно двигался прямо на Игоря.
Теперь Игорь понял – именно он был мишенью, а не Янка и не дворовая гопота. И цель была – уничтожить!
Время поплыло медленнее. Все предметы, здания, деревья растянулись вширь и слились в две пёстрые полосы слева и справа, создав яркий коридор в пространстве. Угрожающий рык мотора заглушил все звуки на свете и даже прощальные обрывочные мысли в голове.
Последнее, что увидел Игорь, был наплывающий на него огромный серебристый мотоциклетный шлем. Вместо тёмного стекла-забрала, защищающего лицо седока, зияла чёрная дыра, но это был не просто провал, а живая воронка, всасывающая в себя жизнь – его, Игоря, жизнь…
Иллюстрация Александра Ермоловича
К оглавлению...
