Дороги в колдобинах, по обочинам лебеда и крапива. Кое-где побеги ивняка. Заброшены здешние края, забыты жители. С десяток дворов в деревне, но и те скоро опустеют. Вот отнесут на погост последних стариков, и наступит раздолье для сорняков да кустарников. Заполонят округу, затянут паутиной-порослью и деревушка исчезнет. Холмики да старый погост с крестами напомнят прохожему, что в этом месте люди жили…
– Грунь, Грунь, – позвал старик, укрытый лоскутным одеялом. – Включи тарелку. Сводку послушаю.
– Ополоумел, старый, – бабка Груня, опираясь на старенькую клюку, подошла и присела на табуретку. – Какая сводка, ежели давно тарелки нет?
– Видать, приснилась, – прошамкал старик, рукой провёл по лицу и взглянул из-под кустистых бровей. – Кто-нить заходил?
– Лекарка заезжала. Кучу пузырьков и таблеток привезла. Хотела тебя послушать, но я не разрешила будить. Она вздумала в больницу увезти тебя. Велела бельишко собрать. Сказала, в следующий раз заберёт. Глядишь, поправишься. Архип Сифилитик заглянул, но я не пустила, – сложив руки на коленях, сказала старуха. – Он обещал вечером зайти, баламут этакий.
– Гони его в шею, – булькнул дед Корней. – Покоя нет...
– Сам выгонишь, – перебивая, сказала бабка Груня. – Твой дружочек.
– Нутро горит, – старик показал на грудь. – Вот туточки. Помру я, Грунь.
Взглянув поблёкшими глазами, баба Груша задумалась, потом проворчала.
– Не болтай, Корнейка, – она посмотрела на худое лицо старика. – Всех отнесут на погост, когда время подойдёт. Никто ещё не задержался на этом свете больше, чем ему положено. Чуток погоди, отвар налью.
Баба Груша вышла из горницы, загремела посудой и появилась, держа старую кружку. Пришёптывая, она придержала голову старика и поднесла отвар.
– Пей, Корнеюшка, – сказала она. – Свежий заварила. Глони маленько, полегчает.
Старик закашлялся. Тонкая коричневатая струйка потекла по щеке.
– Всё, больше не влезает, – он нащупал полотенчик, вытер лицо. – Видать, лишку глотнул. Оставь. Потом допью. Батяня приснился. Будто сено возили с ним. Стог сметали. Батя подавал навильником, а я утаптывал. А маманька внизу ругалася, что могу под вилы попасть.
– Значит, трава уродится – это хорошо, – прошамкала старуха. – Правда, некого кормить. Скотинку продали. Вон, Клавка Лещиха козу отводит за огороды, а весенняя травка махонькая, сочная, вечером молочка надоит и разносит по дворам. Куда одной-то столько выпить? Нам кружечку принесла. Скусно – страсть! – бабка Груня причмокнула. – Я чаёк разбелила и с хлебушком повечеряла.
Бабка Груша замолчала. Опёршись на клюку, она сидела, о чём-то думала, качала головой, взглядывала на старика и опять задумывалась. Изредка проводила сухонькой ладошкой по морщинистому лицу, поправляла седую прядь волос, разглаживала складки на залатанной юбке и опять – думы, думы, думы…
Пёстрая кошка запрыгнула на кровать. Потёрлась башкой об руку старика, прижалась к нему и замурчала: громко и протяжно.
Прикрытый одеялом, дед Корней лежал, в груди побулькивало, когда старался вдохнуть поглубже, но получалось мелко и редко. Старик приподнимал руку, смотрел и не узнавал её. Казалось, недавно дрова готовил, возился по хозяйству, а потом расхворался, и сейчас была не рука, а сухая палка, обтянутая кожей. Ушла силушка-то, ушла. Скоро и сам уйдёт. Не зря батя с мамакой приснились. Наверное, зовут…
– Дед, уснул, штоль? – похлопала по одеялу баба Груня. – Что-то притих…
– Нет, – завозился старик. – Смотрю, ты сидишь и не шевельнёшься. Посчитал, ты задремала. Я належался, аж бока болят. До весны дожили. Наверное, хорошо на дворе. Весна, тепло…
Старуха махнула рукой.
– На улице хорошо. Давеча к Борзунихе бегала, гляжу, деревца листочки вовсю пустили. Страсть, какой дух!
– Груш, а ты сообщила нашим, что я помираю? – дед Корней заёрзал на койке. – Приедут, аль как? Ну, попрощаться…
– Опять за своё взялся – помру да помру, – прошамкала старуха. – Зимой отправляла письмишко, когда расхворался, до сей поры молчат. Наверное, сгинуло в дороге. Шутка ли, до них тыщу вёрст, может поболее. Недолго и затеряться.
– Нет, Грунь, не приедут, – мотнул головой старик. – Далёко добираться. Умотали на край земли и живут, в ус не дуют. Много они бывали в деревне? Три весточки прислали и два разочка приезжали, недельку отлёживались, а больше ни ногой сюда. Заняты! Слышь, а кому избу оставишь?
Бабка Груня нахмурилась. Сидела, постукивая клюкой по щелястому полу, смотрела в оконце, за которым вовсю зеленели кусты, окинула взглядом старую избу и махнула рукой.
– Да никому изба не нужна, – сказала она. – Вон в деревне, кто-нить отдаст богу душу, отвезли на погост, заколотили избу и стоит она, покуда не рассыплется, пока на дрова не растащат, ежли зима суровая. Много сюда вернулись из городов-то? Да ни один не появился. Отвыкли от нашенской жизни, далёко от землицы ушли.
– Грунь, домовину приготовили? – забулькал дед Корней. – Долго не держи меня в избе – спорчусь, завоняю. Сразу отнесите на погост, сразу.
– Тьфу, чертяка болтливый, – бабка Груня поджала губы и перекрестилась. – Типун тебе на язык! Завоняет… Ишь, какой выискался! Да чему вонять-то – кожа да кости остались. Ты бы кушал, Корней…
– Не хочу, – старик заелозил по одеялу.
– А я щи из молодой крапивки сготовлю, – сказала старуха. – Страсть, какие вкусные! Сметанки нет, но молочком забелю. У Клавки Лещихи возьму. Похлебаешь.
– Ладно, похлебаю, – прошамкал дед Корней, надолго закашлялся. – Всё плохо, всё…
– Что – плохо? – не поняла бабка Груня. – Что городишь, старый?
Старик молчал, прикрыв глаза, потом сказал:
– Плохо, ребятки не приедут. На внука бы взглянуть. Наверное, большенький стал.
Задумавшись, бабка Груня шевелила губами, что-то шептала и покачала головой.
– Дед, – она стала загибать скрюченные пальцы, – неужто у трех сыновей всего один малец родился? Сколько нашему младшенькому, Витяньке? О, ты не помнишь! Почитай, за тридцать перевалило. А старший, Валерка, поболее всех прожил. Получается, у каждого сынка есть детишки, а может и внучатки бегают.
– Видать, забыл, – булькнул старик. – Фотография-то одна. Другие не присылали. Вот и получается, внук один, а про остальных и слыхом не слыхивали. Ладно, когда Валерка уехал на заработки, других переманил. В одном городе живут – скучковались. А сюда не приезжают… Может, заняты, может далеко – не ведаю.
– В каком городе? – бабка Груня махнула рукой. – Они на краю земли в посёлке живут, у чёрта на куличках. Господи, прости мою душу грешную! Занесло, где Макар телят не пас. Вот тебе и длинный рупь! Сказывали, там люди возле моря живут, а ездиют отдыхать на другое море. Зачем – не понимаю, будто своей воды мало. Вот и хмыздают с моря на море, и получается, что времени не хватает, чтобы до нас добраться. Поэтому носа не кажут. Ну ничего, ничего… Когда-нить образумятся и навестят.
Старик вскинулся, и зашарил рукой по одеялу.
– Грунь, дай-ка отвару испить. Душа не на месте, поджилочки трясутся.
Баба Груня засуетилась. Схватила ковшичек, налила отвара, наклонилась над стариком и, пришёптывая, стала поить. Потом забрякала пузырьками на комоде, накапала капли и заставила старика выпить.
Дед Корней поморщился, поворочал языком, и опять шевельнул рукой.
– Полегчало? – сказала старуха. – Может, покушаешь?
– Не хочу, – сказал дед.
Заскрипела дверь. В избу ввалился крепкий сутуловатый старик. Сбросив галоши, он снял замурзанную фуражку и протянул пакет.
– Накось, Грушка, рыбку, – прогудел он, подошёл к кровати и уселся на расшатанную табуретку. – Здорово, Корней! Свеженьких линьков принёс. Пусть бабка заварит юшку. Дюже полезна для организма, – и прихлопнул по коленям заскорузлыми ладонями. – Скажи мне, друг ситный, почему я такой здоровый? Ни одна хвороба не берёт. Не знаешь? А я скажу… Лучок с чесночком да рыбки побольше – вот и здоровье будет. А ты вредный, ехидный и желчью харкаешься, поэтому все болячки собрал. Понял, старый хрыч?
– Ты, Сифилитик, каким был трепачом, таким остался, – прошамкал старик и заелозил на койке – всё же обрадовался, что сосед зашёл проведать, но привычно заворчал. – Марш из моей избы, покуда оглоблю не испробовал!
– О, ругается, шельмец, значит, будет жить, – дед Архип шлёпнул свёрнутой фуражкой по ладони. – Подыму тебя на ноги, подыму! Ну, а ежели не поставлю, рядом улягусь. Пущай вместе закапывают на мазарках. Так и знай, друг ситный!
– Уйди с глаз моих, ирод, – забеспокоился старик. – Всю жизнь плешь проедал. Угораздило на фронте встретиться – там житья не давал, в деревню вернулись, ни одного дня спокойно не пожил, а теперь ещё на тот свет со мной собрался. Грунька, выгони Сифилитика. Марш отселева, ирод!
– Грушка, – хохотнул дед Архип. – Лучше налей по стопарику! Мы за завтрашний праздник выпьем.
Старуха выглянула из кухоньки и намахнулась на соседа грязной тряпкой.
– Я дам – стопарик! – она нахмурилась. – Ты, Архипка, башкой думай, что городишь. Корней хворает, а ты – выпьем! Что за праздник? – старуха подошла к календарю, оторвала несколько листочков и охнула. – И взаправду, праздник. Корнейка, завтра же День Победы. Твой день, старый, твой!
– Вот говорю, что нужно выпить, – прогудел дед Архип. – Помнишь, как вернулись? Шли по деревне – медали сверкают, а девки стреляют глазками, стреляют. А не забыл, как после войны всей деревней отмечали? О, как гуляли! Да, были времена… Столы расставим в осиннике, хозяюшки хлопочут, запасы приносят, на столы расставляют, а потом садились, и начинался праздник. Да, были времена… – и старик задумался.
– Разве такое забывается, – неожиданно рассыпалась смешком баба Груня. – Помню, как девки от тебя шарахались. Ни одна не хотела с тобой гулять. Вот уж привёз подарочек с войны, Сифилитик!
Дёрнув себя за клочкастую бороду, дед Архип хохотнул.
– Эть, припаяли прозвище на всю жизнюшку! – опять хлопнул по колену. – С финской войны дома не был. Вернулся, организм не выдержал. Весь покрылся чиряками, весь! По улице вышагиваю, вся грудь в орденах, а от меня, как от прокажённого шарахались. Всё, сифилис привёз! А потом не то, что выйти, сидеть не мог. Одёжку натяну, а снять не получается – прилипла. Батя глядел на меня, а потом раскусил, отчего чиряки повыскакивали. Поставил настойку из яичек с мёдом да молочком. Когда выспела, вечерком привёл меня на конный двор, одежонку содрал, раскопал конский навоз, который горел, и велел ложиться. Я в яму улёгся, он засыпал меня, только лицо из дерьма торчало. Сказал, чтобы до утра лежал и не двигался, сам пошёл баню готовить. Вся деревня сбежалась, чтобы на меня поглазеть. И Корнейка, мой друг ситный, стоял и посмеивался. А я лежал и чуял, как по телу букашки и червяки ползали. Щикотно, а шевельнуться нельзя! Ох, кое-как дотерпел до утра. Батьку дождался, он разгрёб навоз и я, как был голышом, так и сиганул по деревне. Утро, все на работу идут, бабки возле домов сидят, а я, жердина двухметровая, нагишом несусь. Вся деревня в лёжку лежала! Да были времена… – старик замолчал, потом опять в который раз принялся рассказывать. – Ох, как батя веником парил – страх! Отольёт холодной водой, в чувство приведёт, плеснёт на каменку и снова за веник берётся. В общем, я на карачках оттуда выполз. А батянька холстину обвязал на поясе и заставил стоять голышом на солнце, чтобы раны покрылись коркой. О, друг ситный, легче в атаку сходить, чем такие мучения принимать! Едва вечер наступил, он заставил выпить стакан самогонки, привёл на конный двор и снова меня закопал. А утром в баню. И так три дня гонял. Потом достал эту настойку, и заставил пить. Вонючая, зараза! Недели не прошло, я стал поправляться. Новые чиряки не вылазили, раны затягивались и я ожил. С той поры ни разу к лекарям не обращался. Едва начинаю хворать, делаю настойку из яичек с молочком, как батя научил и принимаю. Все болезни, как рукой снимает. Вот, о чём говорю, Корней, что тебе надо настойку попить. Мёртвого на ноги поднимет, а тебя и подавно. Я утречком принесу. Настоялася. Солью, себе оставлю, тебе притащу и начнёшь принимать. Слово даю, ещё побегаешь, друг ситный! – дед Архип шлёпнул ладонью по колену и поднялся. – Всё, пора домой – вечереет. А ты, Грунь, юшку приготовь из линьков. От неё нутро заработает. На себе проверял. Ну, Корней, до завтрева! Утречком заскочу, праздник отметим. А ты, бабка, не ругайся, – он оглянулся. – Забыл спросить… Ваши пишут? Ага, понятно… Вот и мои разгильдяи помалкивают. Значит, нормально живут. А ежели плохо, давно бы примчались. Ну ладно, пойду, – и, наклоняясь, чтобы не удариться лбом, вышел.
На улице смерклось. Баба Груня зашла в горницу. Старик лежал, укрытый одеялом. Изредка заходился в кашле и начинал елозить рукой по одеялке, словно хотел скинуть, чтобы вздохнуть глубоко и спокойно.
– Корней, просыпайся, – затормошила старуха. – Ушицей покормлю тебя.
– А? – дед Корней встрепенулся.
– Ушицу похлебай, – баба Груня присела на табуретку, зачерпнула и осторожно поднесла ложку. – Кушай. Вкусная юшка, сладкая. Хотела щи сварить с крапивкой, но Сифилитик велел ушицу сделать. Рыбка полезная для нутра. Размяла её, чтобы легче глоталось. Хлебай…
Старик давился ушицей, затяжно кашлял, подолгу жевал беззубыми дёснами юшку, острый кадык дёргался и опять открывал рот, словно птенец. Баба Груня зачерпывала, понемногу вливала в рот наваристую уху и шептала, посматривая, как дед кушал.
– Вот и, слава Богу, наелся, – сказала она, заметив, что старик плотно сжал губы. – Вкусная ушица? Я тоже похлебала. Чуток осталось. Позавтракаешь.
– Вкусно, – булькнул дед Корней. – Внутрях затеплело.
– Значит, поправишься и будем жить, – закивала головой баба Груня. – Глянь, сколько выхлебал – ложек десять, не менее. Архипка же обещал, что поставит тебя на ноги. Ежели Сифилитик сказал, значит так и будет. Настырный – страсть!
Поднявшись, она поправила подушку, старенькое одеяло, чтобы дед не замёрз. Прошаркала на кухоньку. Погремела посудой. Взглянула на ходики. Протяжно зевнула и мелко перекрестила рот. Налила немного отвара, и вернулась в горницу. Опять присела на табуретку, посмотрела на старика и чуть приподняла голову.
– На, глотни, – сказала она. – Немного поспишь. А утречком Архипка придёт. Искупаем тебя. Пиджачок с медалями достану, рубаху чистую. Посидим, праздник отметим. Так и быть, налью по рюмочке и сама опрокину с вами.
Старик забеспокоился.
– Дай, – зашамкал он и задвигал рукой. – Дай пиджак.
– Эть, неугомонный, – заворчала баба Груня. – Спи! Завтра вытащу, завтра. О-хо-хо, глазоньки слипаются. Что-то умаялась.
– Дай, – затревожился старик и стал тянуть одеяло.
Баба Груша поднялась, задёрнула занавески на окнах – сразу в горнице потемнело, подошла к кровати и зашуршала, снимая покрывало.
– Спи, старый, – она заворчала. – Ночь на дворе. Никуда твой пиджак не денется. Спи, сказала… – заскрипели пружины, и наступила тишина.
Светало, старик заметался, стараясь сбросить одеяло.
– Дай, – забулькал он и закашлялся. – Грунь, Грунька…
Позёвывая, баба Груня приподнялась, прислушалась к тишине, перекрестилась и, укрывшись одеяльцем, вскоре засопела.
…Едва взошло солнце, донеслись тяжёлые шаги. Распахнулась дверь, в избу ввалился дед Архип, с подстриженной ровной бородой, в рубахе, брюки заправлены в сапоги и в пиджаке, сплошь в наградах.
– Корней Петрович, Аграфена Васильевна, с праздником! – забасил он, держа банку с белёсой жидкостью и бутылку. – С Победой, солдат! Ну-ка, поднимайся. Сейчас наши фронтовые выпьем. Что притихли? – он направился в горницу.
Дед Корней лежал на кровати, на груди пиджак, на котором были потемневшие от времени медали. Рядом сидела баба Груня и неслышно плакала, вытирая слёзы платком.
– Корней, как же так, неужто не дождался меня? – банка выскользнула и грохнулась на щелястый пол, резко запахло лечебной настойкой, дед Архип резко дёрнул себя за бороду и присел на табуретку. – Я пообещал, что поставлю на ноги, а ты взял и помер…
– Когда же покой будет? С грехом пополам задремал, а его принесло – чертяку безрукого, – дёрнувшись, пробулькал старый Корней. – Грушка, гони этого охламона. Ишь, чего удумал – помер. Всю жизнюшку ждёшь, чтобы меня первым снесли…
– А я же взаправду решил, что ты того… Бабка плачет, а ты лежишь и не шевелишься, только нос из подушки торчит, а оказалось – дрыхнешь, зараза такая… Значит, будешь жить! Чуток подожди. Вернусь, гулять будем, – дед Архип засуетился и затопал к выходу. – Сейчас приволоку настоечку. Свою банку отдам. Да я для тебя… Да я тебя с того света живым верну. Эх, дружочек мой, – и выскочил, хлопнув дверью.
– Вернешь, Сифилитик, – вслед пробулькал дед Корней и взглянул на жену. – Где моя стопка? Не ворчи – грех. Сегодня праздник. Светлый день.
И дед Корней медленно заелозил, стараясь прислониться к спинке кровати.
А за окном была весна, и вовсю заливались птицы.
К оглавлению...
