Сбой в системе
Была теплая июньская ночь. Черное покрывало на востоке, над морем, уже начало постепенно таять. Стояла тревожная и звенящая тишина…
- Все это было, было, было, - задумчиво произнес Кирилл.
Эта ночь стояла у него перед глазами и сейчас, в яркий солнечный день.
По улице Горького, как обычно, неслись потоки машин, деловито текла нескончаемая людская река, а Кирилл, погруженный в свои мысли, медленно брел, сам не зная куда.
Тогда, четыре года назад, он отдыхал на Кавказе. Отпуск проходил безмятежно и неторопливо. По утрам Кирилл уходил на море и долго нырял за раковинами или же читал, греясь на огромных валунах, казалось, также излучавших ласковое тепло черноморского побережья.
Иногда Кириллу было лень возвращаться в скучный гостиничный номер, и он оставался ночевать на берегу. Накрывшись плащом, он лежал, рассматривая звездное небо. Нигде раньше он не видел столько звезд, как здесь. Казалось, все вокруг было унизано ими. Впечатление усугубляли еще россыпи светлячков, крошечными бусинками мерцавших в темноте.
Ночи проходили быстро и оставляли на душе ощущение счастья и преклонения перед окружающей красотой.
Та ночь, которая теперь вновь ворвалась в память Кирилла, сначала ничем не отличалась от других. Так же он безмятежно лежал, всматриваясь в глубину алмазных россыпей на черном бархате неба. Так же мерно и свободно дышало море. Так же радостно и спокойно было на душе.
Он сам не понял, в какой момент спокойствие вдруг сменилось острой и нарастающей тревогой. Отчего-то вдруг защемило сердце, и все вокруг стало казаться угрожающим и непонятным. Смолкли звуки цикад, и воцарилась такая тишина, что она ощущалась почти физически.
Кирилл приподнялся, озираясь вокруг. И вдруг волна яростного, безумного ужаса бросила его наземь, проникла в мозг и заполнила все собой.
В голове зазвучали слова, которые сначала казались лишенными всякого смысла, а потом вдруг обрели смысл, блеснувший яркой молнией и тут же скрывшийся в глубинах подсознания. Шум моря обрушился как стена, и Кирилл потерял сознание. А утром он уже ничего не помнил и только чувствовал себя совершенно разбитым. Кирилл подумал, что перегрелся на солнце и несколько дней старался держаться в тени. Недомогание довольно быстро прошло, и жизнь отпускника опять вошла в привычную колею.
А потом Кирилл вернулся в Москву, снова с головой погрузился в работу, и в его воспоминаниях об отпуске не осталось ни единого темного пятнышка. И лишь четыре года спустя ощущения той ночи вернулись.
Исследования, проводимые лабораторией Кирилла, стали давать обнадеживающие результаты. Во всяком случае, впереди забрезжил луч света. Сотрудники лаборатории ходили радостные, взволнованные. Обсуждения в курилке становились все более оптимистичными. Все чувствовали себя на пороге большого открытия. Руководство института зачастило в лабораторию и усилило режим секретности.
После очередного успешного опыта Кирилл и его коллега Степан возвращались с работы, обсуждая результаты эксперимента.
- А знаешь, - пророчествовал Степан, - если все и дальше так пойдет, то, я думаю, дело не ограничится лишь беспроводной передачей электроэнергии. Это, конечно, здорово, но ведь, по большому счету, это уже и так происходит. Только в более скромных масштабах.
- Ты имеешь в виду радиосвязь? – спросил Кирилл.
- Ну, конечно. Мы, ведь, если разобраться, просто усовершенствуем опыты Попова и Маркони.
- Если так рассуждать, то и они только усовершенствовали опыты Герца. Что тебя смущает? Наука ведь не строится на пустом месте. Наука вообще немыслима без развития и смены идей.
- Да нет, все правильно. Я это к тому говорю, что и наши разработки послужат основой для чего-то еще более глобального. И проблем тут может возникнуть куда как больше, чем мы можем сейчас представить.
- Например?
Степан замедлил шаги и закурил.
- Мы все время зацикливаемся на успешной передаче энергии от источника к потребителю, - сказал он. – Надеюсь, это скоро будет достигнуто. Но тут появляется множество вопросов. Причем, не только технических. Даже, если все будет нормально работать, как это отразится на окружающей среде? А если сбой в системе? Эффект может быть совершенно непредсказуемым.
- Об этом пусть у экологов голова болит, - отмахнулся Кирилл.- Каждый должен заниматься своим делом. Мы не можем всего предусмотреть и на все предложить готовые рецепты. Поживем – увидим.
- А, по-моему, мы в ответе за все, что приручили. Приручили электромагнитные волны, казалось бы, что может быть лучше? Радио, телевидение, развитие новых технологий.… И только сейчас начинаем интересоваться, а как влияют радиоволны на самого человека? А опыты ЦРУ и канадских спецслужб по управлению поведением людей с помощью электромагнитных волн? Причем, наверняка, в печать просочилась лишь ничтожная часть всей правды об этих экспериментах. И ведь здесь нет ничего нереального. Все на уровне школьной физики. Волны вызывают в мозгу индукционные токи. А электрические сигналы между нейронами, в сущности, и определяют поведение человека, его мысли, ощущения …
Кирилл мельком взглянул на часы:
- Все это так, но ведь так было всегда. Еще когда Прометей подарил людям огонь, то ведь люди тоже распорядились им по-разному. Одни стали жарить шашлык, а другие сжигать чужие поселения. И если бы все ученые думали, а каким боком может обернуться мое открытие, то человечество до сих пор жило бы в пещерах. А сейчас, извини, мы с тобой заболтались, а мне еще сына из садика забирать. Я побежал. До завтра.
- Пока, - отозвался Степан, погруженный в свои мысли.
На следующий день Кирилл проснулся с ощущением, что день будет удачным. Так и случилось. В лаборатории царила праздничная атмосфера: прошел неофициальный слух, что на текущие исследования выделены дополнительные средства, а всем участникам проекта выписаны премиальные.
Начались плановые эксперименты. И опять все складывалось удачно. Приборы регистрировали именно то, что и было предсказано теорией. Генераторы сверхвысокой частоты весело подмигивали разноцветными огоньками, как бы сигнализируя людям, что все в полном порядке.
Когда с приподнятым настроением сотрудники лаборатории отправились на обед, Кирилл со Степаном решили еще немного задержаться, чтобы окончательно поставить точку в череде успешных испытаний.
Глядя на сияющего товарища, Кирилл пошутил:
- Прошел вчерашний пессимизм? Или тебя все еще пугают побочные эффекты от нашей работы?
Степан улыбнулся:
- Вообще-то, опасения есть. Но ты прав: каждый должен делать свое дело. Науку не остановить никакими опасениями. Проблемы будут возникать и будут решаться. Всему свое время.
- Верно. А у нас сейчас время пожинать плоды победы, - подхватил Кирилл.
Он выключил установку и направился к выходу.
Вечером в кругу семьи Кирилл отпраздновал свои успехи на службе, а ночью ему приснился земной шар, заключенный в мерцающую решетку из пучков электромагнитных волн. Шар медленно вращался, а решетка пульсировала, ритмично и весело. Вдруг пронзительный звон нарушил эту мирную картину. Заметались, искажая геометрию узора, энергетические пучки, испуганно задергался земной шар, откуда-то возникли гигантские красные надписи: «сбой в системе!»
Кирилл встрепенулся и резко прихлопнул будильник. Собираясь на работу, он вдруг вспомнил закон Мэрфи: « Все, что может испортиться – портится», тут же связал этот закон со своим сном и усмехнулся. Вот уж чего можно не опасаться, подумал он, все участки многократно продублированы, любой сбой вызывает автоматическую блокировку ненадежных цепей и подключение аварийных блоков. Все предусмотрено, все просчитано, все обречено на успех…
В лаборатории кипела работа. В этот день должны были состояться испытания на полигоне, и все приборы в последний раз тщательно проверялись и упаковывались. Царила обычная неразбериха, возникающая всегда, когда много людей на ограниченном пространстве занимаются своим делом, невольно мешая друг другу. Проверяя работу излучателя, Кирилл подключил аварийное питание, и тут же раздался сигнал тревоги. Как оказалось, была смещена установка отражателя волн, и через мгновение вся аппаратура была отключена. Но и этого мгновения хватило, чтобы электромагнитные импульсы сбили настройки части электронных приборов и напомнили людям, что, кроме технических факторов, существует еще и человеческий. Впрочем, ничего серьезного не произошло, и работа продолжалась, разве что, немного медленнее и внимательнее, чем прежде.
Кирилл машинально разбирал установку, но мысли его были далеко от лаборатории. Он вдруг ощутил себя на берегу моря. Ощутил так ясно, что даже почувствовал запах моря. Мгновенный электромагнитный всплеск, прошедший незаметно для других сотрудников лаборатории, словно перевернул некий пласт в памяти, и события четырехлетней давности выскочили как чертик из шкатулки. В голове Кирилла вновь зазвучал леденящий душу нечеловеческий голос:
- Теперь ты тоже будешь жить ради этой великой цели. Сейчас ты уснешь, а когда проснешься, ничего не будешь помнить о том, что сейчас узнал. Ты уедешь домой и станешь жить как обычно. Когда ты трижды получишь условный сигнал: «оранжевый», то начнешь действовать по сценарию номер один. А теперь спи…
Как во сне Кирилл уехал вместе со всеми на полигон, еле дождался окончания испытаний и, сославшись на плохое самочувствие, отказался от участия в банкете и отправился домой. Он пошел пешком, пытаясь собраться с мыслями и понять, как жить дальше.
Апрель 2005 г.
Процесс
Как ни красило утро нежным светом стены нового, сверкающего стеклом и металлом банка на противоположной стороне улицы, как ни ласкали солнечные зайчики лицо лежащего на диване Полуэктова, всё было напрасно. Настроение, отвратительное ещё с вечера, нисколько не улучшилось и наутро. Тишина, стоящая в квартире, словно боялась потревожить апатию, полностью захватившую мозг. И пользуясь отсутствием жены с сыном, которые уже вторую неделю гостили у родных в Кисловодске, Сергей Петрович не торопился вставать.
Прошли те времена, когда по утрам он ощущал заряд бодрости и торопился скорее начать день, полный планов и свершений. Тогда он считал, что сон – зря потерянное время, и спал только в силу необходимости. И даже немного завидовал людям, которые жаловались, что страдают бессонницей. Как можно страдать от того, что жизнь дарит тебе лишнее время, недоумевал он. Время, которого всегда не хватает. Теперь он убедился на собственном опыте, что количество времени ещё не означает его качество.
Сергей Петрович Полуэктов был писателем. Вернее сказать, таковым его считали окружающие, потому что когда-то он состоял в Союзе писателей СССР и довольно часто публиковался в толстых литературных журналах. Теперь и Союза того нет, и литературные журналы уже не те, но знакомые по инерции продолжают называть Полуэктова писателем. А сам он ощущал себя писателем только в те волнующие моменты, когда ставил точку в конце очередного произведения. Тогда он ощущал себя почти всемогущим и наслаждался этим ощущением. Только всё реже становились такие моменты, и всё чаще одолевали мысли о собственной бездарности.
Порой он относил это на счёт общей духовной атмосферы в обществе, порой винил во всём текучку, хозяйственную суету, усталость от обилия малозначительных и нескончаемых занятий. Но это были только поиски причин, поиски, которые не могли никуда привести, потому что, в сущности, были только имитацией поисков истины, защитной реакцией глубоко запрятанного чувства творческой неудовлетворённости.
Отправив жену с сыном отдыхать, Сергей Петрович преследовал сразу две цели. С одной стороны, он хотел удалить родных из Москвы, где в последнее время становилось как-то тревожно, а с другой стороны, думал, что, оставшись один, сможет наконец вплотную заняться литературным трудом. Он взял недельный отгул в МГУ, где вёл у будущих журналистов семинар по зарубежной литературе, закупил кофе, сигарет, продуктов.
Когда-то он мог за ночь написать рассказ. Теперь его планы были намного скромнее: рассказ за неделю. Задуманное казалось вполне реальным. Подгоняло и то, что он уже давно обещал знакомому редактору из «Нового современника» подкинуть что-нибудь новенькое.
Прошло несколько дней. Начало рассказа всё откладывалось. Сергей Петрович разобрал свой литературный архив, занёс в компьютер наброски для будущей большой вещи, которую он когда-нибудь напишет. Отремонтировал текущий кран в ванной, заодно навёл порядок в шкафу для инструментов. В общем, переделал массу полезных дел. И всё это время упорно гнал от себя навязчивую мысль, что, вообще-то, он просто оттягивает момент, когда нужно будет приступить к тому, что, собственно, и было намечено. К написанию рассказа.
Полуэктов убеждал себя, что нет никаких причин для беспокойства. Ведь, в сущности, процесс уже идёт. Неявно, беспорядочно, мучительно медленно, но идёт. Писательский труд нельзя загнать в жесткие рамки плана. Записать мысли на бумагу – это не самое трудное. Куда труднее подойти к этой стадии, создать замысел произведения. Это и есть творчество. А дальнейшее – дело техники. Да, самое трудное – сюжет. Здесь нужно озарение. Сюжет должен захватить душу. Только тогда будет результат. А иначе не стоит и начинать…
Сергей Петрович встал и лениво побрёл на кухню. Заварил крепкий кофе и задумался. О чём писать? Сейчас такое время, что люди читают всё меньше. А если и читают, то по большей части детективы или фантастику. Впрочем, ориентироваться на спрос – последнее дело для писателя. Не важно, что писать. Важно – как.
Машинально Полуэктов достал из холодильника джем, масло, сыр. Приготовил бутерброды, неторопливо позавтракал. Затем, захватив чашку ароматного кофе, прошел в кабинет и включил компьютер. Долго смотрел на экран, положив пальцы на клавиатуру и забыв про кофе. Затем щёлкнул мышкой по ярлыку электронного дневника. В который раз пробежал глазами открывшуюся страницу с колонкой аккуратных записей. Даты были разные, а текст один: «Сюжетов нет».
Сергей Петрович снова погрузился в свои мысли.
Минут через пятнадцать он вздохнул, залпом допил кофе и отправился на кухню мыть посуду. Глядя на струю воды из крана, Полуэктов вспомнил прошлогодний сплав по таежной реке. Вот где он чувствовал, что живёт настоящей жизнью. Их было трое, на двух лодках. И дикая природа. Чистый воздух, чистые мысли. Он не раз потом думал, что неплохо было бы поселиться в таких местах и забыть о московской суете, о вечных склоках, интригах, хамстве, дебильных телеканалах, нахрапистых самодовольных политиканах и зомбирующей рекламе. К сожалению, это только мечты. А на деле он – такое же дитя цивилизации, как и все вокруг. Разве что чуть более склонное к самоанализу и потому вечно сомневающееся в правильности принимаемых решений. Извечные искания: что делать? Куда идти? Кто виноват?
Полуэктов тряхнул головой и ушел в ванную. Принял душ, побрился. Взял с полочки маленький пузырек, на этикетке которого была выведена надпись «Вдохновение». Капнул на ладони и яростно потер их друг о друга. Поднёс ладони к лицу и несколько раз глубоко вдохнул. Минуту постоял с закрытыми глазами, прислушиваясь к ощущениям. Вновь подошёл к компьютеру и долго смотрел на заставку с меняющимися разноцветными геометрическими узорами.
Всё было бесполезно. Обрывки мыслей, обрывки воспоминаний, обрывки когда-то написанных строк сливались в хаотически кружащийся клубок, живущий своей собственной, неподвластной человеку и непонятной для него жизнью.
Сергей Петрович решил проветриться. Благо погода солнечная. Быстро оделся, вышел из квартиры.
На улице Полуэктов столкнулся с жильцом соседнего подъезда, моющим свою машину. Тот отложил тряпку и, поздоровавшись, спросил:
- Что там нового? А то у меня телик сгорел. Ничего не знаю.
- О чём, собственно? – не понял сначала Сергей Петрович.
- Да всё о том же! Коммуняк разогнали? Или всё в демократию играют?
Полуэктов пожал плечами:
- Да я, знаете, политикой не особо интересуюсь. А телевизор вообще не смотрю. Да и что там смотреть – одна реклама. Решил вот прогуляться, развеяться немного.
Сосед недоуменно посмотрел на Полуэктова и снова принялся протирать лобовое стекло.
Метрах в пяти от машины на асфальте неподвижно сидел бульдог в ошейнике и внимательно смотрел на закрытую дверь подъезда.
- Ваш? – спросил Сергей Петрович, чтобы как-то сгладить воцарившееся неловкое молчание.
- На кой он мне? У меня – ройтвеллер. А это Петровых с третьего этажа. На днях в Канаду уехали. На ПМЖ. Ну а собака им там ни к чему. Вот и сидит, ждёт хозяина. Откуда ей знать, что уже не дождётся.
- Да, жаль. Ну, ладно, я пошёл.
- Давай, - буркнул сосед, выплескивая грязную воду под колеса.
Полуэктов неторопливо пошёл по улице, вновь размышляя о сюжете. Может, о собаке написать, мелькнула мысль. О собачьей верности. Хотя нет, после Джека Лондона сказать здесь нечего. Впрочем, Троепольскому удалось. Я бы, наверное, тоже смог. Но не сейчас. Может потом, когда будет больше времени. Так о чём же? Хорошо было классикам: они жили в такое время, когда сюжеты прямо валялись под ногами. Время великих перемен, время крупных потрясений. А сейчас? Как сказал поэт: «Мы живём в какое-то безвременье…».
Он свернул на Мантулинскую и пошёл по направлению к набережной. По привычке зашел в книжный магазин, постоял у полок, заполненных разноцветными глянцевыми томами. Вспомнил книжный голод восьмидесятых, когда книги раскупались практически сразу после поступления. А теперь продавцов, что-то оживлённо обсуждавших у телевизора, было намного больше, чем покупателей. Сергей Петрович полистал роскошное издание Шекспира, но, взглянув на цену, осторожно поставил книгу обратно на полку.
Вышел из магазина и зашагал дальше, рассеянно провожая взглядом проносящиеся по дороге грузовики с военными, автобусы с зашторенными окнами и группы накачанных молодых людей с одинаковыми каменными лицами, целеустремлённо движущихся к центру.
На набережной дул холодный ветер, а на другом берегу реки Полуэктов заметил много бегущих людей. Видно, опять разгоняли какой-нибудь митинг. Политика! И когда люди поймут, что ими просто манипулируют. Умело используют чувство стадности, веру в доброго царя, в идеалы демократии.
Демократия! Само это слово сделали своей противоположностью. В устах обывателей оно превратилось почти в ругательство. Вот тоже хорошая тема для исследования. Проследить в истории человечества, как хорошие идеи извращаются до неузнаваемости. Как гипноз правильных слов заставляет не замечать самую очевидную ложь. А ведь из всех стран, считающихся демократическими, пожалуй, только Швейцария имеет на это право. Страной управляет федеральный совет из семи человек. Все важные решения принимаются только всенародным референдумом. А у нас? Народ как дубина в руках политиков.
А люди всё верят. Верят, что и от них что-то зависит. Убедившись в очередном обмане, прозревают, чешут в затылке, ищут виноватых, и всё начинается сначала. Верили и тогда, когда голосовали за то, чтобы в России ввести пост президента. Чем Россия хуже других республик?
А ведь совсем немного ума было нужно чтобы понять: это первый шаг к гибели. Власть – самый страшный наркотик. Жажду власти утолить невозможно. И удельные князья-президенты непременно растащат страну на куски. Но верили, что этого не произойдёт: ведь народ проголосовал за сохранение Союза.
Верили и тогда, когда выбирали Ельцина. Не за умные речи, не за дальновидные планы. А единственно за то, что он казался не похожим на других партократов. Он пришёл к власти под маской борца с привилегиями, под флагом сокращения номенклатурной опухоли, разъедающей страну. И получив власть, первым делом увеличил и число привилегий, и число чиновников. И всё это по воле народа и для блага народа.
Люди верили. И тогда, когда защищали Белый дом от «угрозы» со стороны марионеточного ГКЧП. И тогда, когда народу указывали, где искать очередных виновников всех бед. Верили. И продолжают верить разным чубайсам, гайдарам, немцовым, бурбулисам.
И что самое противное, верят не только простые одурманенные люди, но и интеллигенция, которая, вообще-то, должна думать по определению. Но ведь верят и выступают в поддержку высокопоставленных подлецов. Или притворяются, что верят, преследуя какие-то свои цели. Но тогда ещё противнее.
Что за ужасная судьба у России. Вот о чём надо писать. Вот на что открывать людям глаза. Вроде всё просто. Но ведь глаза можно открыть тем, кто хочет видеть. А видеть правду хотят далеко не все. Это довольно-таки страшно, видеть правду. Гораздо спокойнее видеть то, что удобно принимать за правду.
Полуэктов горько усмехнулся и вздрогнул, услышав выстрелы. Это были уже не пистолетные хлопки или автоматные очереди, которые периодически доносились и раньше. Это были орудийные выстрелы.
Салют? В честь какого праздника? А впрочем, в Москве теперь каждый день какой-нибудь праздник. Как пир во время чумы. Эх, бросить бы всё и действительно уехать в Сибирь. Подальше от этой мишуры. От всего этого безумия.
Сергей Петрович живо представил бревенчатый дом на берегу реки. Запах кедровых шишек, треск поленьев в печи, утренний туман и пенье птиц. Свежие ягоды, свежее молоко, свежая рыба. Жена в кресле-качалке среди цветов перед домом. Сын со связкой пойманных хариусов. И сам он за письменным столом у открытого окна. Свежий ветер налетает с реки, и свежие мысли льются на бумагу.
Порыв прохладного ветра и в самом деле налетел с реки, бесцеремонно вернув писателя в реальность. Полуэктов поежился, и его мысли вдруг сделали поворот на сто восемьдесят градусов. Ясно припомнился холод по ночам, когда они с друзьями выползали из палатки и грелись у костра, мучительно ожидая наступления рассвета. И это в августе. А что зимой? Разыгравшаяся фантазия услужливо подсунула картины чадящей печи, засыпанного снегом крыльца, больного сына и хлопочущей вокруг его постели измученной жены. А летом? Тучи гнуса, комары, клещи. Бездорожье. До ближайшего метро как до Луны.
Нет, писатель всё-таки должен жить в столице. Постоянно держать руку на пульсе страны. Иначе оторвешься от народа. А вот он, народ. Бежит по улице, и ведь каждый человек – это целый мир. Интересный, загадочный, неповторимый. И чтобы понять его, писатель должен жить его жизнью.
Бегущая толпа налетела на Полуэктова, закружила его и потащила с собой. Чтобы не упасть под ноги бегущим, он волей- неволей вынужден был принять участие в общем движении. Испуганные крики, плач, мат кружились над головами. Сзади слышались выстрелы и гудки машин.
Постепенно Полуэктову удалось выбраться на правый фланг и свернуть в первый попавшийся переулок. А дальше он уже спокойнее стал уходить дворами от этого кошмара.
По дороге попалось несколько павильонов, возле одного из которых расположилась группа коротко остриженных юношей, одетых в черные куртки. В руках у них были бутылки с пивом, которые они как по команде опустили, заметив приближающегося Полуэктова. Ему стоило большого труда удержаться от невольного желания ускорить шаг.
Однако он взял себя в руки и довольно спокойно прошел мимо под пристальными взглядами оценивающей его компании. И только свернув за угол, он с облегчением вздохнул.
Внезапно он почувствовал себя усталым и опустошённым. Тут же само собой возникло решение, что на сегодня прогулок достаточно. Купив в подвернувшемся магазинчике хлеба и бутылку водки, Полуэктов поспешил домой.
Во дворе было пусто. Только возле двери первого подъезда, положив голову на лапы, лежал бульдог.
Сергей Петрович отломил кусок батона и положил возле собаки. Бульдог тоскливо взглянул на Полуэктова и отвернулся.
Дома Полуэктов рухнул в кресло и закрыл глаза. Тяжесть и пустота каким-то образом мирно уживались в душе. Не хотелось ни о чём думать. Но мысли совершенно не считались с желаниями Сергея Петровича. Они возникали, менялись, дробились и, наконец, исчезали неизвестно куда.
Сколько просидел Полуэктов неподвижно, думая ни о чём и обо всём сразу, он и сам не знал. Наконец он поднялся, подошёл к включённому ещё утром компьютеру и сделал в дневнике очередную запись: «4 октября 1993 года. Сюжетов нет».
Затем аккуратно отключил компьютер, налил стакан водки и залпом выпил.
Апрель 2008 г.
Символ
Иван не мог оторвать взгляд от чёрного корпуса с горбатой крышкой. Странные чувства боролись в нём. Длинный, деревянный, местами с облупленной краской, с резными старинными ножками, с барельефами в виде морской волны, по краям плавно переходящими то в простые геометрические фигуры, то в утончённую фигуру рококо. Здесь всё было гармонично: блестящая гладь середины и роскошь краёв. Этому корпусу было здесь не место и не время, а этот цвет…
«Зачем он его притащил? - подумал Иван. – Как это могло произойти?» - недоумение охватывало его всё больше и больше. Чёрный корпус с горбатой крышкой. Что может быть проще? Но поднять крышку он никак не решался. Чёрный цвет давил своей траурностью; он поглотил за предыдущие четыре года стольких его товарищей, стоявших с ним плечом к плечу в одном окопе, что доверия ему не было. Траур - он с годами светлеет и, видимо, поэтому говорят: «Светлой ему памяти». Но прошло ещё слишком мало времени для «светлой памяти», слишком много застыло в памяти смертей и много заплаток до сих пор носил он и в душе, и на своей шинели. Однако то, что находилось под горбатой крышкой, напоминало ему о тех минутах, которые были до того момента, когда с неба посыпались бомбы и загрохотали пушки, вещая о том, что прежней жизни нет и никогда не будет; до того момента, когда женский плач пронёсся над землей и застыл в его ушах навсегда. Там, под этой крышкой, было то, что у него украли: тихую музыку спокойным летним вечером, сладкий чай, распиваемый в неспешной дружеской беседе, здоровые ноги, на которых он мог танцевать с Валечкой весь вечер…
Гроб он и есть гроб. Даже если это гроб мыслей, их туда нужно укладывать слоями, чтобы самые чёрные и тяжёлые легли на дно и успокоились там.
А потом закрыть крышку и похоронить их навечно.
Рука Ивана дрогнула и медленно открыла горбатую крышку. Из под неё показался оскал длинного ряда клавиш из слоновой кости, пожелтевшей от времени. Инструменту было не меньше полувека и табличка Ernst Karl Dresden свидетельствовала о его происхождении лучше любых слов.
- Это трофейное, забрал у одного гада я тогда, - хмыкнул Кузьмич, переминаясь с ноги на ногу. Ему очень нужны были деньги: душа горела, нестерпимо хотелось выпить, а сволочь Иосиф самогонку в долг не давал. - Так ты это, покупать будешь? - пошёл в атаку Кузьмич, облизнув губы.
- Куплю, куплю… - успокоил его Иван.
- Трофейное, сам понимаешь, - гордость прозвучала в голосе продавца, - но для тебя цену скину: ты ж у нас уважаемый человек. Сторгуемся.
- Да, да, - согласился Иван, но его мысли были всё ещё поглощены клавиатурой из слоновой кости. И как только эти фрицы, эти твари, его кровные враги могли создать такое произведение искусства? И как народ, созидающий такое прекрасное, мог клюнуть на идеологию фашизма?
- Э, председатель, ну так берёшь или как? - спросил Кузьмич, теряя остатки терпения.
- Да, я его беру.
Довезти пианино помог Матвей, благо он проезжал на своей кляче мимо.
Затащить инструмент в сарай оказалось труднее: хромоногий Иван и дряхлый Матвей с большим трудом справились с этой задачей.
- Ну, пошли, зайдём, - предложил Иван. Он знал, что Матвей живёт один и угостить его даже самой жидкой похлёбкой некому.
- Пойдём, - радостно согласился Матвей, вытирая рукавом пот со лба. Ему нравилось вести разговоры с этим хоть и не здешним, но грамотным мужиком.
Они пересекли двор и, поднявшись по трём перекосившимся ступенькам вошли в дом, хотя домом это полуразвалившееся строение можно было назвать с большой натяжкой. В комнате пахло кислой капустой и затхлостью. На полу ползал годовалый ребёнок. У печи суетилась Надежда, она уже накрывала стол. Увидев гостя, она на мгновение замерла и, злобно зыркнув глазами на Ивана, отвернулась.
- Опять привёл лишний рот, - тихо пробурчала она. Но деваться было некуда: в деревне всё на людях и даже самый малый семейный скандал разносится со скоростью ветра, не то, что там, в городе. Движения её были резки и расчетливы. Однако её хладнокровия хватило на одну минуту.
- Что ты купил?! - вспылила жена. - Ты… ты… да ты знаешь, из чего я готовлю эту похлёбку? Ты знаешь, как мне приходится изворачиваться, чтобы накормить детей? Ты же… ты… Скажи мне только зачем? - в исступлении вы крикнула она свой последний вопрос, когда её силы были на исходе, а в голове колотилась только одна мысль: «У нас остался последний рубль, а он купил пианино. Пианино… с канделябрами! Чем я буду кормить детей?»
- У меня будет внучка и она будет играть на пианино, - только и ответил Иван, развернулся и вышел во двор.
* * *
- Давай руку, быстрее, а то дед увидит и будет ругаться, - сказал белобрысый пацан по имени Сашка своей такой же белобрысой сестре.
Двое детей с усердием карабкались по горизонтально натянутой рабице, выполняющей функцию и натяжного потолка и сбора листьев по осени. Им нужно было преодолеть четыре метра металлической паутины и попасть на чердак; там, как говорил брат, есть чёрное старинное немецкое пианино с канделябрами.
Девочке очень хотелось его увидеть. Но только стоило поднять ногу, рабица раскачивалась, и надо было удерживать равновесие, пробираться осторожно, чтобы дырчатый поржавевший потолок не порвался. Так, преодолевая боязнь после каждого шага, дети нырнули в тёмное отверстие. Они попали в святая святых - дедушкин чердак.
Хотя дедушка Ваня и был добродушным, но лазить на чердак он не разрешал; чего он опасался - никто не знал, но запрет все старались соблюдать.
- Вот оно! - воскликнула Таня, её глаза горели, она никогда не видела старинного инструмента и тем более к нему не прикасалась.
Пианино стояло посредине чердака. Вокруг в беспорядке громоздились кучи старых покрытых, казалось, полувековой пылью вещей не совсем ясной принадлежности. Многие из них уже давно вышли из обихода, утратив свою
функциональность. На гвозде сиротливо висела та самая фронтовая шинель с заплатками. И на этом фоне возвышалось пианино, давно забытое людьми и потому покрытое толстым слоем пыли.
- Ernst Karl Dresden, - прочитал по слогам Саша, - немецкое. И где только дед его взял?
Детские музыкальные девичьи пальцы осторожно подняли горбатую крышку; она оказалась тяжелее тех, которые ей приходилось ежедневно открывать и из-под неё вывалился пюпитр. Крышка почти соприкоснулась с канделябрами. А вот и она,
клавиатура из слоновой кости, жёлтой и слегка дырчатой; на такой слоновой кости ей играть не приходилось. Но вот руки плавно взмыли вверх, словно вздохнули перед невысказанной ещё фразой и опустились на клавиши. Тишина оглушила.
- Звука нет, - изумилась девочка, - видно, все внутренности прогнили. Ой, что за лязг, - это инструмент отозвался дребезжащим скрежетом пожилого механического организма на попытку взаимодействия. Слишком долго его молоточки
не ударяли по струнам, струны не вибрировали под силой молоточкового удара, а клавиши потеряли связь с вибрирующими обертонами звуков. Слишком поздно.
Нутро инструмента было изъедено молью и временем.
- Зато какое красивое… И канделябры есть, - протянута Таня.
- Интересно, за сколько его можно продать? - добавил брат.
Это было поколение пепси-колы и бубл-гума и они уже начинали понимать, что всё в этом мире имеет свою цену, даже произведение искусства, даже искусство.
* * *
- А теперь ты встаёшь, кланяешься и ещё раз повторяешь выход, только на этот раз уже как надо, не обходишь стул, а перед ним, не загораживаешь зрителю стул! - кричала преподаватель по специальности с верхних ярусов концертного зала. - Таня, мы же с тобой не в музыкальной школе в конце концов…
Диплом уже получаешь.
Эта неорганизованная девчонка за четыре года общения периодически при водила её в ярость: то расхлябанно выходила на сцену и «вполне прилично играла», то делала всё как отличница и играла «механическую музыку». Нет, так она и не нашла к ней педагогического подхода, слишком много сил она забирает и слишком далеко её мысли витают. Таня была её педагогической неудачей. «Быстрее бы уже диплом, чтобы красиво расстаться», - думала учительница.
А Таня уже знала, что, получив выстраданный диплом об окончании музыкального училища, она положит его в ящик, ящик задвинет, закроет дверку, а дверку закроет на ключик. И ни одного дня своей жизни не проработает по специальности, не искалечит ни одного ребёнка, не будет играть в ресторанах разгуляй-музыку, не пойдёт на штырку в метро за заработком себе на ужин, не будет продавать своё умение пошлым толстосумам, - потому что эта мстительная женщина по имени Музыка будет, как и любая другая женщина, требовать от неё полной отдачи, и компромиссы с совестью здесь недопустимы. Символ прекрасного должен оставаться чистым, даже если он похож на опалённого солнцем чернокожего раба на хлопковой плантации.
Март 2010 г.
К оглавлению...
