«Литературный экспресс» (вторая часть повести) Валерий Румянцев

Глава 1

 

Железнодорожный экспресс по маршруту «Москва-Владивосток», отошедший два часа назад от перрона столичного вокзала, весело постукивал на стыках рельсов и набирал скорость. Это был не простой поезд: в вагонах расположились писатели, поэты, драматурги и литературные критики со всей России. Были и зарубежные гости. Наибольший интерес у пассажиров и обслуживающего персонала вызывал вагон «СВ» в середине состава, в котором ехали литераторы с мировым именем.

В первом купе этого вагона находились Виссарион Григорьевич Белинский и Дмитрий Иванович Писарев. Они уже почти час спорили о поэзии Александра Сергеевича Пушкина, оба были возбуждены и никак не могли прийти к общему знаменателю.

– Виссарион Григорьевич, – любезно обратился к собеседнику Писарев, – если творческая деятельность Пушкина давала какие-нибудь ответы на те вопросы, которые ставила действительность, то, без сомнения, эти ответы мы должны искать в «Евгении Онегине». Вот и давайте объективно посмотрим на этот роман…

– Давайте, – согласился Белинский.

– Об «Онегине» вы написали две большие статьи. Вот одна из ваших цитат: «Эта поэма имеет для нас, русских, огромное историческое и общественное значение». И далее опять цитирую: «В ней Пушкин является представителем пробудившегося общественного самосознания»…

– Ну и с чем вы, милостивый государь, конкретно не согласны?

– Прежде всего, нужно решить вопрос: что за человек сам Евгений Онегин? Характеризуя его, Пушкин пишет: «Мне нравились его черты… Страстей игру мы знали оба… И резкий охлаждённый ум… Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей»… Попробуем задать себе вопросы. Чем же охлаждён ум Онегина? Какую игру страстей он испытал? На что истратил он жар своего сердца? Что подразумевает он под словом «жизнь», когда говорит себе и другим, что жизнь томит его? Что значит, на языке Пушкина и Онегина, жить, мыслить и чувствовать?

Виссарион Григорьевич внимательно слушал и не перебивал своего визави. 

– Ответы на все эти вопросы мы должны искать в описании тех занятий, которыми предавался Онегин с самой ранней молодости и которые, наконец, вогнали его в хандру. В первой главе Пушкин описывает целый день Онегина с той минуты, когда он просыпается утром, до той минуты, когда он ложится спать, тоже утром. И что же мы видим? Онегин одевается, едет на бульвар и гуляет там, затем перемещается в ресторан, где упивается шампанским в сопровождении изобилия изысканных блюд. Потом едет на балет. Войдя в театральную залу, Онегин начинает обнаруживать охлаждённость своего ума. Покритиковав балет и не досмотрев его до конца, покидает театр. Приезжает домой, переодевается для бала и отправляется танцевать до утра. Причём в ямской карете поскакал на бал стремглав; вероятно, вследствие охлаждённости ума. И так изо дня в день… Преобладающим интересом в этой весёлой жизни Онегина является «наука страсти нежной». «Но был ли счастлив мой Евгений?» – спрашивает Пушкин. Оказывается, что Евгений не был счастлив, и из этого последнего обстоятельства Пушкин выводит заключение, что Евгений стоял выше пошлой, презренной и самодовольной толпы. С этим заключением, судя по вашим статьям, соглашаетесь и вы, Виссарион Григорьевич. Но я, к крайнему моему сожалению, вынужден здесь противоречить как нашему великому поэту, так и вам, хотя, говорю это вполне искренне, считаю вас величайшим критиком.

Лицо Белинского слегка побледнело, а Писарев продолжал:

– Когда человек чувствует себя молодым и сильным, он непременно погружается в тяжёлые раздумья. Он всматривается в себя самого и в окружающую действительность и начинает действовать. Жизнь ломает по-своему его теоретические выкладки, старается обезличить его самого и переработать по общей казённой мерке весь строй его убеждений. Он упорно борется за свою умственную и нравственную самостоятельность, и в этой неизбежной борьбе обнаруживаются размеры его личных сил. Когда человек прошёл через эту школу размышления и житейской борьбы, тогда мы имеем возможность поставить вопрос: возвышается ли этот человек над безличной и пассивной массой или не возвышается? Если человек, утомлённый наслаждением, не умеет даже попасть в школу раздумья и житейской борьбы, то мы тут уже прямо можем сказать, что этот эмбрион никогда не сделается мыслящим существом и, следовательно, никогда не будет иметь законного основания смотреть с презрением на пассивную массу. К числу этих вечных и безнадёжных эмбрионов принадлежит и Онегин…

Виссарион Григорьевич хотел что-то возразить, но неожиданно сильно закашлял и полез в карман за платком.

Писарев как воспитанный человек сделал небольшую паузу, дождался завершения кашля и продолжил:

– Онегин скучает не оттого, что он не находит себе разумной деятельности, и не оттого, что он высшая натура, а просто оттого, что у него лежат в кармане шальные деньги, которые дают ему возможность много есть, много пить, много заниматься «наукой страсти нежной» и корчить всякие гримасы, какие он только пожелает состроить. Ум его ничем не охлаждён, он только совершенно не тронут и не развит. Игру страстей он испытал настолько, насколько эта игра входит в «науку страсти нежной». О существовании других, более сильных страстей, страстей, направленных к идее, он даже не имеет никакого понятия…

Виссарион Григорьевич снова закашлял, ещё сильней, чем первый раз, и прикрыл рот платком. Чахотка напомнила о себе в самое неподходящее время.

Когда Писарев увидел на платке следы крови, то пожалел, что затеял этот острый разговор, и сразу решил завершить его.

– Виссарион Григорьевич, я обрываю эту тему… Если вам будет интересно, прочтите, если раньше не читали, мою статью «Пушкин и Белинский»… Бога ради, извините, что заставил вас поволноваться…

Белинский поднял руку и вяло махнул ею. А Дмитрий Иванович так и не понял, что означал этот жест.

Кашель у Белинского прекратился. Оба молчали, и беседа по инициативе Виссариона Григорьевича возобновилась лишь спустя четверть часа. 

– Мне было бы очень интересно узнать ваше мнение о последствиях большевистского переворота в России в семнадцатом году, – сказал Белинский и заглянул собеседнику в глаза.

– Социалистический строй в СССР при всех его ошибках и шероховатостях был вершиной человеческого развития, – сказал Писарев, довольный, что разговор возобновился. – И достичь этих вершин позволила политика большевиков и в экономике, и в культуре. Да, не всё было гладко. Чтобы найти истину, нужно пройти через лабиринты ошибок. У детей рабочих и крестьян появилась возможность получить хорошее образование, чего не было в царской России. Уберите десяток наших классиков девятнадцатого века из русской литературы, и почти ничего в ней не останется. А практически все они были людьми состоятельными. Им не надо было думать о куске хлеба, у них была возможность заниматься литературным творчеством… 

– Вот именно, – перебил собеседника Белинский. – В советские годы рядовой гражданин мог достичь очень больших высот в любой области, в том числе и в литературе. Шолохов, Твардовский, да что там, появились десятки писателей и поэтов мирового уровня. Наше счастье, что после смерти Ленина страну возглавил Иосиф Виссарионович. Пока он был жив, СССР шёл от одной победы к другой. И не только в экономике и науке. А как стремительно развивалось музыкальное искусство. Неужели всё это было, но прошло… Правильно говорил Сталин. Дословно не помню, но за смысл ручаюсь. Пока большевики сохраняют связь с широкими массами народа, они будут непобедимы. И, наоборот, стоит большевикам оторваться от масс и потерять связь с ними, стоит им покрыться бюрократической ржавчиной, и они лишатся всякой силы и превратятся в пустышку.

– К великому сожалению, это и произошло, – уныло констатировал Писарев. – Но меня больше всего бесит, что клевета как из рога изобилия продолжает сыпаться на Иосифа Виссарионовича.

– Верно заметил как-то режиссёр Бортко, Сталин – самая оболганная личность в истории двадцатого века. И мы до сих пор пожинаем плоды этой лжи. Множество исторических процессов в СССР после тысяча девятьсот пятьдесят третьего года указывали на развитие советского общества в сторону от коммунизма, назад к капитализму. Коммунизм как идея после смерти Сталина объективно проигрывал в классовой борьбе, развернувшейся во всех сферах общества, в том числе и внутри самой партии. Сам факт, что юридический запрет КПСС произошёл с согласия генерального секретаря, всего состава Политбюро, ЦК и при полном бездействии местных организаций, говорит о том, что причина реставрации капитализма в СССР кроется в классовом поражении внутри руководства КПСС. По сути – в измене. 

– Современный капитализм – это тот же людоед, что и сто лет назад, – добавил Писарев. – С той лишь разницей, что сейчас он пожирает под соусом научно-технической революции. Не существует капитализма с человеческим лицом. Есть капитализм, одевший маску гуманизма. И к тому же живём, не имея никакой национальной идеи… 

– Это не совсем так, а скорее совсем не так, – не согласился Белинский. – Идеологическим фундаментом буржуазного строя современной России является антисоветизм и православие.

– Да, наверное, это так.… И всё-таки России крупно повезло, – уверенно сказал Дмитрий Иванович. – Взяв на вооружение марксизм-ленинизм, Россия выстояла, преодолела все невзгоды, сделала головокружительный скачок в своём развитии. Жаль только, что россияне отступились от этой прогрессивной идеологии.

– Временно отступились, – поправил собеседника Белинский. – Революция и контрреволюция – это сообщающиеся сосуды, иллюстрирующие законы диалектики. А идеи марксизма-ленинизма уничтожить уже невозможно. Они как дамоклов меч будут висеть над «головой» любой буржуазной власти. Учение Маркса всесильно, потому что оно верно.

– Так-то оно так, но посмотрите, – с интонацией разочарования сказал Писарев. – Почти никто из россиян работы Маркса, Энгельса, Ленина сегодня не читает. Историю СССР по документам, а не по выступлениям участников ток-шоу, не изучает… Короче, так глубоко не копают, как надо, боятся «лопату сломать». А интеллигенция? Подавляющая её часть – это люди, которые не изучают историю социалистического строительства, совершенно не ориентируются в политических процессах, происходящих в современном мире. Поэтому неизлечимо и страдают болезнью под названием политическая наивность. Те, кто считает себя интеллигентами, – это, как говорится, «интеллигенты на босу ногу». Особенно ярко этот вывод иллюстрируют высказывания видных и действительно талантливых деятелей нашего искусства. Сколько музыкальных шедевров создал Юрий Антонов, а ратует сегодня за монархию в России…

– Что вы хотите от него? У него образование – музыкальное училище…

– Ну, тогда пусть публично не касается политики. Или Людмила Гурченко. Великолепнейшая актриса! Но противно было смотреть, как она расхваливала Ельцина… А Никита Михалков! Он же, просто захлёбываясь от энтузиазма, пытался доказать в своих передачах, какой выдающийся политический деятель был адмирал Колчак. 

– Полностью согласен с вами.

– На последних выборах в Государственную Думу большое число избирателей, заражённое политической наивностью, проголосовало за «Единую Россию» А сразу после президентских выборов эта партия резко усилила уровень эксплуатации трудящихся. То так называемая пенсионная реформа, то введение, смешно сказать, налога на сбор ягод и грибов в лесу, то новые штрафы, то инфляция… Другими словами, нагло оставила своих избирателей в дураках. Ну как тут не вспомнить известную фразу Грушеньки из «Братьев Карамазовых»: «Вот и оставайтесь с тем, что вы у меня ручку целовали, а я у вас нет»… Жить стало уже так противно, что умирать не хочется.

– Когда три козла подписали Беловежские соглашения, бараны промолчали, – зло съязвил Белинский. 

– Особенно больно было смотреть, как повели себя представители руководящего состава министерства обороны, КГБ, МВД во время распада СССР….

– Они, пока служили в период разложения КПСС, научились «переобуваться в воздухе», поэтому и получили генеральские лампасы. 

– Ничего, осталось ждать совсем недолго. Каких-нибудь пять-десять лет – и мы увидим новую социалистическую революцию в России! – с воодушевлением воскликнул Дмитрий Иванович.

– Народ безмолвствует.

– Возможно, это заговор молчания. И заговорщиков становится всё больше.

– Никакой социалистической революции в ближайшие годы не будет, – категорически не согласился Виссарион Григорьевич. – Нет рабочей партии, вооружённой революционной теорией, которая возглавила бы массы и довела бы революцию до победного конца. В далёкой перспективе мировая революция неизбежна, но никто не знает, какой лозунг будет написан на знамени этой революции. Вопросов много, но на то они и вопросы, что призывают нас к ответу.

– Не мешайте мне оставаться оптимистом. Пессимистом я стану и без вас. 

Будем надеяться. Ведь главная опора в жизни – надежда.

– Любой народ пишет свою историю с ошибками, – с печалью в глазах констатировал Виссарион Григорьевич.

– Мы же видим, – настаивал на своём Писарев, – как быстро складывается революционная ситуация… Посмотрите, на протестные акции выходят уже тысячи. Хабаровск, Минск. Провинция становится столицей общественного мнения.

– Да, действительно, уже «верхи не могут, а низы не хотят». Недееспособны те и другие, но в руках у «верхов» и финансовый ресурс, и силовой, и административный, и религиозный. И готовность пойти на всё ради сохранения своего статуса и активов. И что немаловажно, умелое манипулирование мелкобуржуазной психологией подавляющего большинства «низов». Президент и правительство будут ещё тридцать лет обещать трудящимся счастливый капитализм. 

– Политики обещают до тех пор, пока у них не отберут микрофон, – съязвил Писарев.

– Инертность и недееспособность – вот главные характеристики поведения «низов» на сегодняшний день.

– Но ситуация накаляется, и к активности людей подтолкнёт не только пустой желудок, а, скорее всего что-нибудь иное; например, коронавирус или другая более разрушительная эпидемия. Или природные катаклизмы. Да и последствий этой эпидемии мы до конца пока, на мой взгляд, не осознаём. Интрига сегодняшней жизни оформится уже завтра. И нам надо спешить. Не зря Твардовский написал: «Смерть – она всегда в запасе, жизнь – она всегда в обрез». Виссарион Григорьевич, вы бы написали статью, как вы видите сегодняшний и завтрашний день России. А эпиграфом к статье поставили бы такие слова: «Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой. А Путин принял Россию с Чубайсом, похоже, что и оставит её с Чубайсом».

– Последнее время я ничего не пишу. Силы кончаются…

– Если силы кончаются, значит, они ещё есть. Будем ждать ваши новые статьи. 

– Никакой социалистической революции в ближайшие годы не будет, – снова повторил Белинский. – Как говорил незабвенный Станиславский, «не верю».

Писарев заметил, что собеседник опять начал волноваться и у него может разразиться новый приступ кашля. С учётом этого он решил сменить тему разговора. 

– Честно говоря, хочу перевести немного в другую плоскость нашу беседу. Виссарион Григорьевич, сейчас меня очень волнует состояние современного литературного процесса в России. Как вы его оцениваете?

Белинский и раньше немало размышлял на эту тему, и потому его ответ не заставил себя ждать:

– Здесь всё взаимосвязано. Как государство относится к писателям? Они же сегодня в отличие от советского периода беспризорники. На какие шиши жить литератору? Гонорары-то в журналах копеечные, а чаще вообще автору ничего не платят…

– А есть десятки журналов, в которых публикация вообще платная… – усмехнулся Писарев.

– Ну, это для графоманов. Уважающий себя литератор на это не пойдёт. Это всё равно, что я сделаю табуретку, вынесу её на рынок и буду предлагать покупателям взять её мало того бесплатно, а ещё и деньги дам за то, что кто-то согласится забрать её.

– Любой графоман-любитель мечтает стать профессиональным графоманом, – пошутил Дмитрий Иванович.

– Вот именно… Так вот, сегодня я насчитал уже около тридцати писательских союзов. И вступить в них проще пареной репы: заплати деньги –и ты уже в писательском строю. Более-менее серьёзные – это Союз писателей России и Российский союз писателей. В них, хотя и не часто, но всё же встречаются стоящие авторы. Идеологически мне, конечно, ближе Союз писателей России, но и там меня слишком многое не устраивает. Больше половины литераторов в нём – это не писатели и поэты, а так называемая окололитературная среда. Да и соглашательская политика с олигархической властью не делает им чести. Опять же заигрывание с религией. Я говорил и не устану повторять, что в словах «бог» и «религия» вижу тьму, мрак, цепи и кнут. Я атеист. В этом есть и заслуга Бога. Если проанализировать взгляды самых выдающихся представителей человечества, то девяносто процентов из них, если не больше, были атеистами, потому что задали себе вопрос: «Если бог есть, то почему его нет?»…

– А целый ряд знаменитых людей о своих атеистических взглядах высказались в ироничной форме, – добавил Писарев. – Мне , к примеру, нравится, как сказал Генри Менкен: «Церковь – это место, где джентльмены, никогда не бывавшие на небесах, рассказывают о них небылицы тем, кто никогда туда не попадёт».

– А Марк Твен выразился ещё смешнее: «Чем чаще человек поминает Бога в своих речах, тем усерднее я слежу за своим кошельком». Религия всегда отстаивала интересы только эксплуататоров, этим же она активно занимается и сегодня. Олигархический капитализм современной России настолько озверел, что уровень эксплуатации растёт практически ежемесячно. И что же? Церковь хоть один раз замолвила словечко за интересы трудящихся? Нет! Тысячу раз прав Карл Маркс: «Религия – опиум для народа». 

– А меня больше всего бесит просто чудовищный уровень бедности русского народа, – возмутился Дмитрий Иванович. – Именно поэтому он так стремительно вымирает.

– А по-другому и быть не может. Или этот народ будет бороться за своё выживание, или будет безмолвствовать и вымирать. У нас в стране двести долларовых миллиардеров, и у них в совокупности в полтора раза денег больше, чем в Федеральном бюджете России за 2020 год. 

– Но мы видим, что русский медведь начинает просыпаться от спячки…

– Да, это так, – неохотно согласился Белинский.

– И кто, на ваш взгляд, на этом фоне будет «героем нашего времени» в русской литературе?

– Уверен, что уже кто-то пишет новый роман, где главными героями будут новые большевики. А вся эта прикормленная оппозиция, у которой хороший аппетит, в глазах народа продолжит терять привлекательность. Сегодня самый лучший способ отслеживать настроения людей – это читать комментарии в Интернете. Там их десятки тысяч и почти все угрожающие для власти. Вот и судите, кто в скором времени будет героем в жизни, а значит и в русской литературе. 

– А кого вы считаете лучшими писателями и поэтами в двадцать первом веке? – спросил Писарев.

– Кто лучший из прозаиков? На этот вопрос ответить очень сложно. Те авторы, которые получают денежные премии и у которых книги выходят регулярно, по уровню своего таланта безнадёжно далеки от наших классиков, в том числе от классиков советского периода. Это другой сорт литературы, рыночный сорт. Эти авторы идут на поводу у читателей, а нужно вести за собой. В их текстах в лучшем случае присутствует добротный художественный язык и больше ничего. Однако уверен, что есть, есть талантливые и даже очень талантливые прозаики, тексты которых или выходят мизерными тиражами или вообще не продвигаются дальше сайта «проза. ру». Ну а там, в потоке графомании, заметить их просто невозможно. К такому выводу прихожу по той причине, что нет-нет, да и прочтёшь рассказ какого-нибудь совершенно неизвестного автора, и этот рассказ не даёт покоя несколько дней. 

– Ну а вот роман Михаила Попова «На крессах всходних» или роман Александра Родионова «Князь-раб», – предложил в качестве эталона Дмитрий Иванович.

– Не спорю, хорошие романы, но событием в русской литературе они не стали…

– Может, потому, что изданы смешным тиражом и не дошли до читателей…

– И по этой причине тоже, – согласился Белинский. – Но главное всё же, на мой взгляд, кроется в другом. Происходит смена поколений читателей. И у новых читателей художественный вкус деформирован. Этой цели буржуазное государство добивается уже тридцать лет. Молодому читателю в основной своей массе нужны легковесные тексты: Акунин, Донцова, Устинова, Маринина…

– Кстати, о Марининой, – оживился Писарев. – Раньше ничего у неё не читал, а вот недавно увидел её книгу «Горький квест» и решил узнать, что там она вещает про Алексея Максимовича. Произведение в трёх томах, на многих страницах пустота. Но есть у этой книги один большой плюс: герои постоянно возвращаются к тексту повести «Дело Артамонова» и не только, подробно обсуждают образы, их взаимоотношения и так далее. Всё это поможет особенно молодым читателям лучше понять творчество Горького. А что мне категорически не понравилось, так это насмешливо-брезгливое описание советской действительности семидесятых годов. У молодых читателей может сложиться такое впечатление, что жизнь при советской власти была убогой, а вот сейчас хорошо живётся. 

– Видел я эту книгу, посмотрел: тираж шестьдесят тысяч экземпляров. Вот именно такая литература и нужна нашей олигархической власти. Но если бы там прозвучали страшные цифры, характеризующие жизнь России за последние тридцать лет, то эта книга вышла бы в лучшем случае тиражом одну тысячу экземпляров. Всё это не русская, а псевдорусская литература.

– Да-а, цифры просто шокируют. Русских в России за последние тридцать лет стало на десять миллионов меньше… Да вы и без меня обо всём этом знаете.

– Самая главная причина плачевного состояния литературы в том, что русская литература патриотической направленности у нас запрещена. Да, да, запрещена! А чтобы это безобразие не слишком уж бросалось в глаза, нет-нет да и бросит власть «косточку» в адрес писателей-патриотов. Вот Валентин Курбатов получил наконец-то Государственную премию по литературе, а Николай Зиновьев стал Героем Кубани…

– А вот ещё одна возмутительная иллюстрация, – добавил Писарев. – Книжный магазин «Библио-Глобус» отказался продавать книги издательства «Институт русской цивилизации», которое выпускает в свет произведения таких авторов, как Достоевский, Леонтьев, Бердяев, Ильин, Рязанов, Шафаревич, Катасонов и многих других выдающихся мыслителей. Это же издательство, если помните, выпускает и Большую энциклопедию русского народа. Причина запрета на продажу – отказ некоего «общественного совета» работать с книгами данного издательства. При этом залы «Библио-Глобуса» забиты книгами Шендеровича, Акунина и других русофобов.

Через несколько минут собеседники перешли к обсуждению современной поэзии. 

– … А вот талантливому поэту в этом плане проще, – утверждал Белинский. – Текст стихотворения в десятки раз короче. Его легче разместить в печати, читатели быстрее его заметят, а значит, и дадут достойную оценку. Хотя и тут барьеры. Живуча зависть, действует принцип «свой-чужой» и много других факторов. Есть десяток-два хороших поэтов, но до эпитета «выдающийся» они явно не дотягивают. Да и сами писательские союзы плохо работают над «выращиванием» громких имён, не оказывают своевременной и существенной поддержки действительно талантливым авторам. Зачем-то появились «священные коровы», чьи стихи критиковать публично нельзя. От этого страдают прежде всего сами «священные коровы», ибо не имеют возможности ознакомиться с замечаниями читателей. Страдают и читатели, так как не наблюдают творческого роста этих в общем-то неплохих поэтов. Да и писательские союзы при этакой политике теряют авторитет в глазах читателей. Вот всего лишь один пример. Я уже упоминал о кубанском поэте Николае Зиновьеве. Талант несомненный. Яркая литературная индивидуальность, которую заметили и читатели, и в Союзе писателей России. Зиновьеву, что бывает очень редко, повезло: обласкан и писательским союзом, и властью, и периодическими изданиями. И в список «священных коров» уже давно попал. И что же? В последние годы не выходят из-под его пера такие же пронзительные строки, какие он писал ранее. А если бы появилась принципиальная и доброжелательная критика в его адрес, возможно, его назвали бы лучшим русским поэтом в современной России.

– Да, согласен. Николай Зиновьев – один из лучших поэтов. Но кто же всё-таки самый лучший, Виссарион Григорьевич?

– Лучшим русским поэтом начала двадцать первого века я считаю Михаила Анищенко…

– Как я рад, что наши оценки совпадают! – воскликнул Писарев и даже подпрыгнул от радости.

– Всю жизнь ему не давали хода. Его творчество замалчивали, почти все литературные журналы включали перед его шедеврами красный свет. Я не видел ни одной статьи о поэзии Анищенко, да и узнал о нём, честно говоря, совсем недавно. Не понятно, куда смотрели чиновники Союза писателей России, кстати, членом которого он был, по-моему, с тридцати лет. И что совсем уж печально, до сих пор его творчество не получило достойной оценки. А ведь лучше него поэтическим языком никто не написал о сломе эпох в России и о том, что при этом пережил русский человек. А какой у него поток свежих и удивительно ярких метафор, какая концентрация мыслей и чувств в каждой строфе… 

– Что да, то да. На днях мне прислали из Самары только что вышедшее собрание его сочинений в двух томах. Там я прочитал много его стихотворений, которые раньше не встречал в Интернете. А вы читали этот двухтомник?

– К сожалению, пока нет. Но я слышал об этом издании. Обязательно найду.

– Так вот, там я прочитал множество страниц, от которых просто дух захватывало. Есть там стихотворение, где лирический герой ведёт разговор с кладбищенским сторожем. Читали?

– Нет, впервые слышу…

– Я его тоже ранее не встречал. А тут прочитал два раза и сразу запомнил. Оно называется «Очень печальное стихотворение». Вот послушайте.

 

На отшибе погоста пустого,

Возле жёлтых размазанных гор

Я с кладбищенским сторожем снова

Беспросветный веду разговор.

 

Я сказал ему: «Видимо, скоро

Подойдёт неизбежный черёд…»

Но ответил кладбищенский сторож:

– Тот, кто жив, никогда не умрёт.

 

Я вернулся домой и три ночи

Всё ходил и качал головой:

– Как узнать, кто живой, кто не очень,

А кто вовсе уже не живой?

 

Под иконою свечка горела.

Я смотрел в ледяное окно.

А жена на меня не смотрела,

Словно я уже умер давно.

 

В тихом доме мне стало постыло,

Взял я водку и пил из горла.

Ах, любимая, как ты остыла,

Словно в прошлом году умерла!

 

Я заплакал, и месяц-заморыш

Усмехнулся в ночи смоляной…

Ах ты, сторож, кладбищенский сторож:

Что ты, сторож, наделал со мной?

 

– Потрясающее стихотворение, – Виссарион Григорьевич смахнул набежавшую слезу. – Вот это и есть настоящая поэзия. За душу берёт то, что волнует не только сердце, но и разум. 

Белинский покачал головой и добавил:

– Правда, мне несколько резанула слух строка «Что ты, сторож, наделал со мной». А впрочем, простим это выпускнику Литературного института. 

Минуты две-три сидели молча. 

За окном замелькали пятиэтажки. Состав стал тормозить. Намечалась первая остановка в долгом пути. 

Вдруг дверь в купе с лязгом отъехала, и в проёме появился мужчина средних лет в форме прокурорского работника. В руках он держал дорогую кожаную папку, на одном из пальцев правой руки бросался в глаза золотой перстень с бриллиантом. За спиной мужчины стояли двое в полицейской форме.

Вошедший посмотрел на Писарева и громко спросил:

– Писарев Дмитрий Иванович?

– Да, я. А что случилось? 

– Я старший следователь по особо важным делам Генеральной прокуратуры России, моя фамилия Абдраханов. Сегодня в отношении вас возбуждено уголовное дело по статье двести семь, часть первая. Решением Басманного суда города Москвы вы с сегодняшнего дня находитесь под домашним арестом. Вот постановление, – и следователь извлёк из папки какие-то документы.

– Ничего не понимаю. В чём меня обвиняют?! – возмутился Дмитрий Иванович.

– Поясняю, – ответил следователь. – Статья двести семь, часть первая – это публичное распространение заведомо ложной информации об обстоятельствах, представляющих угрозу жизни и безопасности граждан.

– Чушь какая-то. И какую же ложную информацию я распространил?..

– Ну как же. Вы же написали и опубликовали статьи «Мыслящий пролетариат», «Реалисты», «Базаров»?

– Ну, я… 

– Вот за это и придётся нести уголовную ответственность. Вы отсидели в Петропавловской крепости четыре года, но выводы для себя так и не сделали. Вот я вам и помогу сделать выводы, – усмехнулся Абдраханов.

– Но позвольте… – вмешался Виссарион Григорьевич.

– А с вами не разговаривают. Пока не разговаривают! А если будете и дальше много вякать, то беседовать будем и с вами. Но в другом месте. А вы, – следователь небрежно махнул рукой в сторону Писарева, – быстренько собирайтесь. Через три минуты остановка, выходим…

Через пять минут Дмитрий Иванович Писарев и «сопровождающие его лица» покинули вагон и вышли на перрон.

Поезд постоял всего две минуты и помчался дальше.

А из первого купе долго слышался надрывный кашель оставшегося в одиночестве пассажира. 

 

 

Глава 2 

 

Во втором купе вагона «СВ» находились двое. Один из них был одет в дорогой модный костюм. Белая рубашка и светлый галстук создавали впечатление, что этот пожилой господин носит только абсолютно новые вещи. Щёки и подбородок были безукоризненно выбриты. Умные глаза смотрели на своего визави доброжелательно. Любители русской литературы несомненно узнали бы в нём Ивана Алексеевича Бунина.

Напротив Бунина сидел седой бородатый старик в посконной рубахе с сурово сдвинутыми кустистыми бровями. Бросались в глаза его крупные натруженные ладони, говорившие о том, что их владелец не чурается физического труда. Имя этого человека знал весь цивилизованный мир. Да, это был граф Лев Николаевич Толстой, которого Владимир Ильич Ленин назвал «зеркалом русской революции».

Хотя беседа шла неторопливо и в спокойном тоне, через некоторое время на лице Бунина начала читаться неудовлетворённость происходящим. Он продолжил свою мысль:

– Чем отличается социализм от капитализма? Если выразиться образно: накормить голодного рыбкой, а при капитализме: дать удочку…

– Не согласен, – перебил собеседника Лев Николаевич. – На самом деле капитализм – это не дать удочку голодному, а продать её в кредит, не давая голодному понять, что ни доступа к рыбному пруду, ни права на отлов у него всё равно нет, так как и пруд, и рыба давно принадлежат тем, кому он теперь ещё и за удочку должен.

– Но согласитесь, Лев Николаевич, если бы большевики пошли не по пути рывка в коммунизм, а как все социал-демократы Европы выбрали эволюционный путь развития от капитализма к более справедливому общественному устройству, то и реставрации капитализма в России в девяностых годах не произошло бы…

– Нет, милостивый государь. Если бы большевики не пошли, как вы выразились, по пути рывка в коммунизм, не состоялась бы у нас индустриализация и культурная революция, а значит, мы бы проиграли Великую Отечественную со всеми вытекающими последствиями. Фактически Сталин спас Россию от катастрофы, но этого до сих пор народы России полностью не осознали. Не знать истории – повторять старые ошибки, не знать науки – совершать новые. 

– Да, но что творилось в годы гражданской войны, вы же помните? Сколько жертв…

– Если бы проиграли Отечественную, жертв было бы неисчислимо больше. А если бы такие дворяне, как вы, которым и терять-то особо было нечего, поддержали большевиков, то и жертв было бы во много раз меньше.

Но вы же, батенька, метнулись на сторону белого движения. 

– Да, было такое, – согласился Бунин и, пытаясь пошутить, добавил. – Ошибки, которые мы ещё не совершили, ждут своей очереди.

– Я знал, что мы с вами будем соседями по купе и был уверен, что разговор зайдёт и об Октябрьском перевороте семнадцатого года. И специально взял ваш шедевр «Окаянные дни». Слово «шедевр» я, естественно, беру в кавычки. Вот оно… – Толстой полез в старый портфель и извлёк из него книгу, – ваше и политическое, и человеческое лицо образца тысяча девятьсот восемнадцатого года…

Бунин собрался что-то сказать, но не успел.

– И не перебивайте меня, – строго сказал Толстой. – Вот, напомню вам, Иван Алексеевич, я даже закладку сделал, какие гнусные строки вы написали…

– Ради бога, не надо…

– Нет уж, послушайте себя любимого. Читаю: «Опять какая-то манифестация, знамёна, плакаты, музыка – и кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: «Вставай, подымайся, рабочий народ!» Голоса утробные, первобытные… Восточный крик, говор – и какие мерзкие даже и по цвету лица, жёлтые и мышиные волосы. А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно ассиметричными чертами среди этих… и вообще среди русского простонародья – сколько их, этих атавистических особей, круто замешенных на монгольском атавизме!.. Какая у всех свирепая жажда их погибели! Нет той самой страшной библейской казни, которой мы не желали бы им». Вот так вы любили народ, который вас кормил, одевал и давал возможность наслаждаться жизнью! Желали самую страшную казнь!

Пока Толстой читал, Иван Алексеевич беспрестанно менял позы и жаждал, чтобы всё это быстрее закончилось. Он помнил каждое слово из услышанного отрывка. И особенно больно было его душе, что этот текст ему прочитал не кто-то другой, а сам Лев Николаевич Толстой, великий русский писатель с мировым именем.

– «Окаянные дни» – это самая большая ошибка в моей жизни. И мне до сих пор за эту ошибку стыдно, – искренне сознался Бунин.

– Суд Истории не рассматривает явку с повинной как смягчающее обстоятельство… 

– Каюсь…

– С совестью можно договориться, но осадочек у неё останется.

Ну и кто после этого скажет, – уже спокойно продолжил Толстой, – что до семнадцатого года не было классов и классовой вражды и проклятые большевики всё это придумали? Ведь вся эта злоба, брезгливость, презрение, отвращение к людям низших классов – они присутствовали у представителей господствующего класса и до семнадцатого года, и то же самое мы наблюдаем вот уже тридцать последних лет после реставрации капитализма в России. Дожили, всё разваливается. Чиновников всё больше, а толку всё меньше. С каким-то коронавирусом справиться не можем. А воруют сколько?! Ужас! Уже отмычки – это вчерашний день воровских инструментов. Теперь в ходу национальные проекты. 

– Лев Николаевич…

– Подождите, я ещё не всё сказал. Тропа заблуждений хорошо утоптана. Чтобы избежать лишних заблуждений, вам, Иван Алексеевич, не надо кичиться получением Нобелевской премии. Пальма первенства быстро сохнет. Кроме того, Нобелевка уже давно покрылась политической ржавчиной. Пастернак, Солженицын – ну какие они гиганты в литературе?.. Солженицын вон собирался стать гением, но вся жизнь ушла на сборы. Про Алексиевич я уже не говорю. Это позор, это уже не лезет ни в какие рамки. Иван Алексеевич, а почему вы раньше не вернулись в Россию? У вас же был шанс вернуться. Если мне не изменяет память, вас и Катаев уговаривал, и Константин Симонов… 

– Всегда есть шанс, которым нельзя воспользоваться.

– Ну, ладно. Так что, Иван Алексеевич, не обольщайтесь. Шекспир плохо пишет, а вы ещё хуже! – уже с видимым раздражением сказал Толстой.

Заметив, что лицо Бунина стало покрываться краской, Лев Николаевич решил смягчить разговор и добавил:

– Есть, конечно, у вас и талантливые вещи: «Жизнь Арсеньева», «Митина любовь», десяток рассказов. Я знаю, в годы Второй мировой войны вам было трудно. В голоде, холоде, больным вы продолжали своё рыцарское служение литературе. Были и оставались всё таким же: погружённым в память о России, о русских характерах, природе. 

– Лев Николаевич, вы для меня тот человек, каждое слово которого мне дорого. Ваши произведения раскрывали во мне всю душу, пробуждали во мне страстную жажду творчества. Иначе я не писал бы в течение нескольких лет книгу «Освобождение Толстого»…

– Ну, спасибо, что не забыли старика… Хотя далеко не со всем я там согласен.

– Я тоже знал, что мы поедем в одном купе и, как и вы, приготовил, так сказать, домашние заготовки. Вот, – Бунин достал из кармана блокнот, – выписал десятка два ваших цитат о любви. Вы много размышляли о любви в своей публицистике, дневниках (кстати, очень хорошо, что они опубликованы), устами своих литературных героев. Так вот я уже давно делаю выписки из ваших произведений на эту тему. Почитаем, Лев Николаевич?

– Да читайте, мне-то что.

– Вот вы пишете: «Наша жизнь становится радостней, как только в ней появляется любовь». Высказывание больше похоже на юношескую восторженность. Христос любил, но радости ему это не прибавило. Или вот: «Смысл жизни – в любви. А что может быть иначе?» Ох, уж этот смысл жизни… А что если для кого-то смысл жизни в познании? Ещё цитата: «Уметь любить – значит, уметь всё». К примеру, Дмитрий умеет любить, значит, руководствуясь вашей логикой, он умеет и переводить с русского языка на японский, и управлять государством, и ремонтировать компьютеры. А вот ещё: «Когда влюбляешься, автоматически начинаешь жить жизнью того, кого любишь». Как это? Видимо, вы не видите особой разницы между влюблённостью и любовью…

– Что вам сказать… – Лев Николаевич запнулся. – Всё это я писал в разное время, в различном возрасте, в том числе и под впечатлением каких-то обстоятельств… Мысли-то рождаются как ощущения, живут как чувства и умирают как слова. Поэтому я вполне допускаю, что в моих дневниках где-то звучат и ложные выводы. Да и вообще, человеку свойственно ошибаться в оценке своих ошибок, – самокритично пошутил он. 

– Ну да ладно, давайте сменим тему и поговорим о взаимоотношениях между мужчиной и женщиной, – откладывая блокнот в сторону, предложил Иван Алексеевич. – Эта тема настолько всеобъемлющая, что мы с вами в своих произведениях, как мне представляется, коснулись её лишь, если можно так выразиться, краешком. 

– Хорошо, – согласился Лев Николаевич и продолжил. – Константин Паустовский как-то сказал: «Не будем говорить о любви, потому что мы до сих пор не знаем, что это такое». Но я подобное мнение не разделяю. Говорить о любви надо. В этом сложнейшем вопросе следует тщательно разбираться. Оскар Уайльд где-то, не помню где, написал: «Любовь, а не немецкая философия служит объяснением этого мира». Он, конечно, что называется, перегнул палку, но тем самым подчеркнул важность этого вопроса в жизни любого человека. 

– Лев Николаевич, десятки раз я перечитывал ваши произведения, где вы исследуете любовь мужчины и женщины. Мне просто не дают покоя «Крейцерова соната», «Дьявол», о романах уже не говорю. И я постоянно удивляюсь, как при вашем, мягко говоря, суровом отношении к женщинам, вы так пишете о любви, что миллионы читателей приходят от этого в восторг?

– Иван Алексеевич, вы же понимаете, что жизнь – это одна субстанция, а художественное произведение, хотя и отражение жизни, но совсем другая. Хотя у меня неоднократно звучали нелестные высказывания о женщинах, я говорил и повторяю, что любовь – это бесценный дар. Это единственная вещь, которую мы можем подарить, и всё же она у нас останется.

– При всём уважении, я не могу согласиться с вами, например, с такой оценкой женщин, – при этих словах Бунин вновь открыл свой массивный блокнот. Вот цитирую: «Воспринимать женское общество как неизбежное зло общественной жизни, и избегать его по мере возможности. Ибо от кого же мы учимся сладострастию, изнеженности, легкомысленности во всём и множеству других пороков, если не от женщин? Кто ответственен за то, что мы теряем такие заложенные в нас чувства, как мужество, чистоту и так далее, если не женщины?»

– Ну вот, и вы туда же, – с досадой промолвил Лев Николаевич. – То, что вы зачитали, вовсе не означает, что я не ценю женщин. Когда я писал «Воскресение», Софья Андреевна резко напала на меня за главу, в которой я описывал обольщение Катюши. Она мне говорит: «Ты уже старик, как тебе не стыдно писать такие гадости». Вот она напала на меня, а когда меня братья в первый раз привели в публичный дом и я совершил этот акт, я потом стоял у кровати этой женщины и плакал!

– Да-а-а… Сюжет, достойный не рассказа, а целой повести, – оценил услышанное Бунин. – И всё же, как мне представляется, мы должны учитывать, что этим миром правят мужчины. Именно они устанавливают законы, формируют и поддерживают обычаи и традиции, которые улучшают бытие им, а не женщинам. Фактически у женщин гораздо меньше возможностей для умственного развития, чем у мужчин. Именно поэтому, если говорить в целом, уровень интеллекта у них ниже, чем у нас. Но к этому надо относиться с пониманием и прощать им их ошибки. Большевики – молодцы: они уравняли в правах не только богатых и бедных, но и мужчин и женщин…

– Да, за годы советской власти все женщины без исключения получили возможность учиться и многие из них сделали существенный рывок в своём всестороннем развитии, – согласился Толстой. – Но чтобы они поднялись до уровня мужчин, им нужно учиться ещё лет пятьсот.

– Лев Николаевич, мне опять же не понятно, почему вы так жёстко унизили замужних женщин? Вот вы написали, цитирую: «Главная причина семейных несчастий та, что люди воспитаны в мысли, что брак даёт счастье. К браку приманивает половое влечение, принимающее вид обещания, надежды на счастье, которое поддерживает общественное мнение и литература, но брак есть не только не счастье, но всегда страдание, которым человеку платится за удовлетворение полового желания, страдание в виде неволи, рабства, пресыщения, отвращения, всякого рода духовных и физических пороков супруга, которые надо нести, – злоба, глупость, лживость, тщеславие пьянство, лень, скупость, корыстолюбие, разврат, все пороки, которые нести особенно трудно не в себе, в другом, а страдать от них, как от своих».

– Вы не совсем правильно поняли этот тезис, – Толстой насупился, его лохматые волосы стали выглядеть на голове ещё вызывающе. – Тут речь идёт не только о жене, но и о муже, который, вступая в брак, образно говоря, вручает жене свои недостатки, с которыми она вынуждена жить десятилетиями, а может, и до конца своих дней. Вы вот, Иван Алексеевич, почему разошлись со своей официальной первой женой? Как её?

– Анна Цакни.

– Так почему?

– Она была уж совсем глупа. 

– Зачем же вы взяли её в жёны?

– Вы же сами в «Крейцеровой сонате» написали об этом. Красивая женщина говорит глупости, ты слушаешь и не видишь её глупости, а видишь умное. Когда же она не говорит ни глупостей, ни гадостей, а красива, то веришь, что она чудо как умна и нравственна. Вы же знаете, когда сердце восторгается, разум мутнеет. Не зря говорится, сердцу не прикажешь. Да и к тому же женщины – уникальные создания: они способны притягивать мужчин, отталкивая.

– Сердцу не прикажешь, но посоветовать можно.

– Ну, это уже когда есть жизненный опыт, – попытался оправдаться Бунин за свои ошибки молодости.

– Жизнь учит только тех, кто склонен к самообразованию; вот ведь в чём фокус… Все мы не идеальные: и мужья, и жёны. Но и те, и другие хотят, чтобы их спутник обладал интеллектуальными и другими положительными качествами в максимальной степени. Но так в жизни бывает крайне редко. Именно поэтому крайне редко мужчина и женщина проживут вместе сорок-пятьдесят лет, и все эти годы их души наполнены счастьем… 

– У счастливой любви свои несчастья, – не согласился Бунин.

– Чувства – вот цемент, который укрепляет брак, – продолжил свою мысль Лев Николаевич. – А чтобы чувства сохранялись и приумножались, и мужчина, и женщина должны всю жизнь учиться и совершенствоваться. Правильно Халиль Джебран сказал: «Любовь, которая ежедневно не возрождается, ежедневно умирает». Это понимал и Лермонтов, поэтому и вложил в уста Печорина слова: «Любовь – как огонь – без пищи гаснет». 

– Не помню, кто сказал, мне запомнилась такая фраза: «Любовь – это огонь. Но ты никогда не узнаешь, согреет он твой очаг или сожжёт твой дом».

– Почему же не узнаешь? – возразил Лев Николаевич. – Если человек обладает не только интеллектуальными, но и положительными эмоционально-волевыми и нравственно-этическими качествами, то он никогда не сожжёт твой дом, а только согреет его. А когда мужчина и женщина стали мужем и женой, тут уж им некуда спрятать свои недостатки. Низкий интеллектуальный, эстетический, этический уровень, эгоизм, ревность, занудство, необоснованные претензии, неряшливость и другие качества со знаком минус – вот те качества как мужчин, так и женщин, которые не дают расти и обновляться чувствам. 

– Лев Николаевич, мне было бы очень интересно узнать, как вы оцениваете мои рассказы о любви? Что вам не нравится в них?

– Иван Алексеевич, скажу честно. Ваши рассказы я читал давно, перечитывал только два-три лучших из них. Поэтому выскажусь совсем кратко. Возьмём «Грамматику любви». Кроме описания природы, ничего интересного, на мой взгляд, в тексте нет. А описание чувства любви героя, насколько я помню, вообще отсутствует. Удивил меня и другой рассказ – «Кавказ». Во-первых, он скомкан. Его надо было бы развернуть, чтобы читатель увидел, какие чувства муж испытывал к своей жене. Не просто же так он, будучи офицером, узнав, что жена ему изменила (кстати, не понятно, узнал или только догадывался), взял и застрелился. Как-то всё это неубедительно. А вот в повести «Митина любовь», да, убедительно. На мой взгляд, проблема любви в ваших рассказах заключается в мимолётности и непостоянстве этого чувства для одного из её участников, то есть не любви, а увлечении. А это не одно и то же. «Антигона» – из этого же разряда. Поэтому каждая из этих историй имеет, как правило, печальный и трогательный исход. Да в жизни чаще всего так и бывает, ибо подавляющее большинство людей несовершенны, не умны, а для долгой счастливой любви должны быть другие герои: люди, обладающие незаурядными умственными способностями и высоким уровнем культуры. Хотелось бы прочитать о любви именно таких людей. К сожалению, жизнеутверждающей силе этого чувства вы уделили мало внимания. Исключением можно назвать, пожалуй, рассказ «В Париже». Хороший рассказ. Кстати, такой же упрёк я периодически высказывал и в свой адрес. Одним из самых удачных на эту тему я считаю рассказ «Последнее свидание». Читаешь этот рассказ – и щемит на душе, перечитываешь – и опять щемит. Вообще-то любой действительно талантливый текст хочется перечитывать. Именно к этому рассказу я неоднократно возвращался. Да и язык здесь яркий, сочный; читаешь – и получаешь удовольствие от художественного слова. Обычно надолго запоминаются афоризмы, а фразы из прозаического текста запоминаются крайне редко. А вот в этом рассказе до сих пор помню: «Мерин задрал голову и, разбив копытом луну в луже, тронул бодрой иноходью». Запомнил эту фразу потому, что читаешь и вживую видишь, как мерин разбивает луну в луже. Прошло несколько десятилетий, как я прочитал эту фразу, а помню до сих пор… И ещё я бы выделил два великолепных рассказа: «Тёмные аллеи» и «Лёгкое дыхание». Вот, пожалуй, и всё, что я могу сказать.

– Спасибо за добрые слова. А с вашей критикой я согласен.

– Возможно, я дал слишком суровую оценку…

– Да нет, всё правильно. Лев Николаевич, вашу «Крейцерову сонату» я перечитывал много раз и пришёл к определённому выводу. Хочу узнать, правильно ли я понял идею этого произведения. Мне думается, что вы хотели рассказать не о том, как у Позднышева появилась болезненная ревность (этот ядовитый цветок в букете любви), которая привела к кратковременному умопомешательству и убийству жены, а совершенно о другом. А именно: ЧТО предшествовало этому трагическому финалу. Мужчина и женщина создали семью, но с первых дней их взаимоотношения не заладились по самой простой причине: глупость обоих во всех многочисленных проявлениях сопровождала их несколько лет и довела до ненависти друг к другу. Именно это является главным содержанием повести. Или я ошибаюсь?

– Не ошибаетесь. Вы правильно всё поняли. Именно поэтому сцены ревности и убийства занимают всего несколько страниц… 

Поезд начал замедлять ход, разговор оборвался, и вскоре показалось массивное здание станции. 

Состав остановился у перрона, заполненного отъезжающими, провожающими и просто любопытными, пришедшими посмотреть на Литературный экспресс. Многие вглядывались в вагонные окна, стараясь узнать кого-нибудь из пассажиров. А пассажиры, в свою очередь, разглядывали на платформе людей, которые могли бы стать, а некоторые, возможно, уже и были героями литературных произведений.

Через пять минут состав дёрнулся, медленно покатился вперёд, а Бунин и Толстой продолжали молча смотреть в окно: толпа на перроне начинала понемногу расходиться. 

А в эту минуту, о чём-то размышляя, по этому же перрону медленно шла Анна Каренина. «И вдруг, вспомнив о раздавленном человеке в день её первой встречи с Вронским, она поняла, ЧТО ей надо делать. Быстрым, лёгким шагом спустившись по ступенькам, которые шли от водокачки к рельсам, она остановилась подле вплоть мимо неё проходящего поезда. Она смотрела на низ вагонов, на винты и цепи и на высокие чугунные колёса медленно катившегося первого вагона и глазомером старалась определить середину между передними и задними колёсами и ту минуту, когда середина эта будет против неё.

«Туда! – говорила она себе, глядя в тень вагона, на смешанный с углём песок, которым были засыпаны шпалы, – туда, на самую середину, и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя».

Она хотела упасть под поравнявшийся с ней серединою первый вагон. Но красный мешочек, который она стала снимать с руки, задержал её, и было уже поздно: середина миновала её. Надо было ждать следующего вагона. Чувство, подобное тому, которое она испытывала, когда, купаясь, готовилась войти в воду, охватило её, и она перекрестилась. Привычный жест крестного знамения вызвал в душе её целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг мрак, покрывавший для неё всё, разорвался, и жизнь предстала ей на мгновение со всеми её светлыми прошедшими радостями. Но она не спускала глаз с колёс подходящего второго вагона. И ровно в ту минуту, как середина между колёсами поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав в плечи голову, упала под вагон на руки и лёгким движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась на колена. И в то же мгновение она ужаснулась тому, что делала. «Где я? Что я делаю? Зачем?» Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло её в голову и потащило за спину. «Господи, прости мне всё!» – проговорила она, чувствуя невозможность борьбы… И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей всё то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла».

Отходящий от станции поезд внезапно резко затормозил и остановился. Лев Николаевич и Иван Алексеевич продолжали молча смотреть в окно: на перроне воцарилось какое-то непонятное оживление. 

Бунин вышел в коридор, выглянул в открытую верхнюю фрамугу окна и увидел возбуждённые лица людей.

– Что случилось? – спросил он стоявшего на перроне мужчину.

– Женщина под поезд попала.

– Жива, нет?

– Нет. Говорят, пополам переехало…

Через полчаса пассажиры поезда узнали, что погибла Анна Каренина.

Происшедшее сильно подействовало на душевное состояние Ивана Алексеевича. У него повысилось кровяное давление, и предстоящую ночь он спал отвратительно. Ему приснилось, будто он едет на поезде. На одной из станций, где состав остановился у первой платформы, прогремел выстрел. Бунин высунулся в окно, увидел какую-то непонятную суматоху и услышал мужские голоса:

– Кого убили? 

– Да кого надо, того и убили…

Через минуту Бунин узнал, что казачий офицер среди большой толпы народа застрелил героиню рассказа «Лёгкое дыхание» Олю Мещерскую. «Зачем я её убил?!» – воскликнул Бунин и проснулся. Колёса весело постукивали, за окном царствовала тьма. 

Лев Николаевич спал спокойно: он заранее знал, что с Анной Карениной всё так и произойдёт. 

Утром кондуктор принёс в купе горячий чай и пачку телеграмм в адрес Толстого.

Лев Николаевич бегло просмотрел поступившие телеграммы и с чувством удовлетворения сказал:

– Все телеграммы касаются гибели Анны и романа «Анна Каренина». Надо же, какая стремительная реакция читателей…

– Гениальное произведение всегда на злобу дня. Этот ваш роман не даёт покоя не только читателям, но и кинематографистам. Уже насчитывается более двадцати пяти фильмов, снятых по мотивам книги. Причём первая звуковая экранизация «Анны Карениной» была ещё в тысяча девятьсот тридцать пятом году, где главную героиню играла Грета Гарбо. Я смотрел этот фильм, когда жил во Франции. 

– Да, был такой эпизод. 

– А интересно было бы узнать, что там пишут в телеграммах? – спросил Бунин.

– Если хотите, почитаю. Вот телеграмма от Сергея Довлатова. Он пишет: «Самое большое несчастье моей жизни – это гибель Анны Карениной». А вот что сообщила Анна Ахматова: «Главная мысль этого великого произведения такова: если женщина разошлась с законным мужем и сошлась с другим мужчиной, она неизбежно становится проституткой».

– Резкое заявление…

– А вот длинная телеграмма Достоевского. «В «Анне Карениной» проведён взгляд на виновность и преступность человеческую… Ясно и понятно до очевидности, что зло таится в человечестве глубже, чем предполагают лекаря-социалисты, что ни в каком устройстве общества не избегнете зла, что душа человеческая останется та же, что ненормальность и грех исходят из неё самой…».

– Ненавижу Достоевского! – вдруг со страстью воскликнул Бунин. – Омерзительный писатель со всеми своими нагромождениями, ужасающей неряшливостью какого-то нарочитого противоестественного, выдуманного языка, которым никогда никто не говорил и не говорит, с назойливыми, утомительными повторениями, длиннотами, косноязычием. Ах, да что там говорить! – Он с отчаянием махнул рукой. 

– У него так всё спутано – и религия, и политика… Но, конечно, это настоящий писатель, с глубоким исканием, не какой-нибудь Гончаров. А мы с Фёдором Михайловичем до сих пор так и не встретились.

– Да вы что? Как же так?..

– Да вот так… И Афанасий Фет откликнулся, – Толстой взял в руки следующую телеграмму. – «Роман «Анна Каренина» есть строгий, неподкупный суд всему нашему строю жизни».

– А вот с этим мнением я солидарен.

– Откликнулась и актриса Татьяна Самойлова, и вот её позиция: «Анна – раскрепощённая женщина, протестующая против чопорного ханжества и свободная в проявлениях своего честного праведного чувства».

– И всё? – удивился Бунин.

– Всё, – ответил Лев Николаевич и, видимо, для шутки перевернул телеграмму и посмотрел на обратную сторону бланка.

– Когда речь идёт о семье, детях и о «честном праведном чувстве», тут надо ещё разобраться в понятии «чопорное ханжество».

– А вот и Салтыков-Щедрин напомнил о себе. «Ужасно думать, что ещё существует возможность строить романы на одних половых побуждениях. Ужасно видеть перед собой фигуру безмолвного кобеля Вронского. Мне кажется, это подло и безнравственно. Можно ли себе представить, что из коровьего романа Толстого делается какое-то политическое знамя?».

– Михаил Евграфович, я уверен, не знает, что такое страсть и как она способна пожирать молодых людей до самого конца, без остатка, – высказал своё мнение о телеграмме Бунин.

– Каждый делает вывод, исходя из собственного жизненного опыта, – отозвался на реплику Лев Николаевич. – Салтыков – талант серьёзный, я люблю его. И язык у него великолепный, чисто народный, меткий слог, а у Достоевского что-то деланное, ненатуральное. А вот телеграмма из Америки от Владимира Набокова. «Любовь не может быть только физической, ибо тогда она эгоистична, а эгоистическая любовь не созидает, а разрушает. Значит, она греховна».

– Спорный тезис. Чувство любви настолько же многогранно, насколько таинственно и потому до конца не изучено. А у Набокова читал я «Машеньку», плохо написано. А «Лолита» – вообще развратная книжонка, наполненная дикой брехнёй. А вот недавно прочитал короткое, но ёмкое стихотворение о любви какого-то неизвестного поэта и сразу запомнил. Вот оно:

 

Любовь!

Как звучно это слово!

Как много тайн сокрыто в нём!

Его я повторяю снова,

Душа горит его огнём

Любовь!

Божественное слово.

В нём скрыта сущность бытия

В нём – мироздания основа.

В нём – смерть. В нём – боль.

В нём – жизнь моя. 

 

– А вот ещё одно интересное высказывание, – Лев Николаевич взял следующий бланк. – Телеграмма подписана так: «Анна, но не Каренина». А текст такой: «Есть любовь, которая становится удавкой для обоих. Кроме раздражения Анна Каренина у меня не вызвала никаких чувств».

Последнюю телеграмму Толстой читать не стал и отложил её в сторону.

– А что там, Лев Николаевич? – Бунин кивнул в сторону отложенной телеграммы. – Оскорбляют вас?

– Да нет, просто про Анну Каренину уже начали сочинять анекдоты, – при этих словах Толстой протянул собеседнику непрочитанную телеграмму.

Иван Алексеевич взял её в руки. Текст действительно состоял из анекдота:

Машинист помощнику:

– Вань, ты «Анну Каренину» читал?

– Нет, а кто это такая?

– Да ладно… Проехали… 

Неожиданно в вагоне громко включили радио. Популярную на сегодняшний день песню задорно исполняли сразу три известных певца: Надежда Кадышева, Николай Басков и Глеб Матвейчук. Из динамика громко доносилось:

 

Постучалась в дом боль незваная.

Вот она любовь окаянная.

Коротаем мы ночи длинные,

Нелюбимые с нелюбимыми-и-и!..

 

Поезд набирал скорость. Стук колёс пытался попасть в такт мелодии, но у него это плохо получалось.

 

 

Глава 3 

 

В одном из купе вагона «СВ» двое пассажиров, наплевав на все правила, о которых робко намекнул проводник вагона перед отправлением поезда, пили шампанское и вели непринуждённую беседу. 

В молодом темноглазом человеке, на живом лице которого часто возникала ироническая улыбка, можно было узнать Михаила Юрьевича Лермонтова. Напускное равнодушие, которое он старался поддерживать в разговоре, время от времени сметалось всплеском прорывающихся наружу чувств. 

Собеседник Лермонтова был постарше и казался более меланхоличным. Крупные черты его неподвижного лица вызывали ощущение некой монументальности. Холодноватый взгляд светлых глаз только укреплял подобное впечатление. Попутчиком Лермонтова был Александр Александрович Блок.

Несмотря на то, что эти люди впервые встретились лично, они довольно быстро нашли общий язык и даже почувствовали какие-то незримые родственные связи. Впрочем, ещё до этой встречи и Блок, и Лермонтов замечали в творчестве друг друга столь много общего, что порой это начинало граничить с мистикой. Ранее что-то подобное уже возникало у Михаила Лермонтова при знакомстве с жизнью и произведениями Джорджа Байрона. Лермонтов объяснял это своими шотландскими корнями. Но в случае с Александром Блоком подобное объяснение не срабатывало. 

Однако, оказавшись в одном купе, ни Блок, ни Лермонтов не обмолвились ни единым словом об этом чувстве внутреннего родства. Как будто сразу приняли, что некоторые тайны в этом мире так и должны оставаться тайнами. 

Обсудив последние политические новости, собеседники плавно перешли к разговору о литературе, что было вполне естественно для тех, кто посвятил свою жизнь этому виду искусства.

В шутку или всерьёз Михаил Лермонтов стал горячо убеждать Блока, что художественная литература в настоящее время полностью исчерпала себя и должна уступить место новым формам описания мира.

– Признайте, Сашура, – говорил он, – что всё мало-мальски достойное упоминания уже написано. Остаётся лишь разложить по полочкам и отправить в архивы. Чтобы было чем заняться литературоведам и критикам. А впрочем, и эти господа уже совершили всё, что могли. Думаю, не осталось ни одного писателя или поэта, которого не разобрали бы по косточкам. Так что и здесь больше делать нечего.

Блок протестующее поднял руку.

– Что? Не согласны? – с показным удивлением поинтересовался Лермонтов.

– Нет, конечно.

– Интересно почему. Аргументируйте, пожалуйста.

Александр Блок сделал глоток шампанского и сказал:

– Возни вокруг литературы, конечно, много. На мой взгляд, гораздо больше, чем самой литературы. Но утверждать, что всё досконально изучено я бы не стал. Думаю, белых пятен ещё достаточно. Да и спорных вопросов немало. 

– Спорные вопросы возникают там, где ждут бесспорных ответов, – заметил Лермонтов.

– В литературе ещё много белых пятен, – повторил Блок, – Да что далеко ходить, Мишель. Взять хотя бы ваш роман. Ведь до сих пор среди литературоведов ведутся споры о том, что вы имели в виду, снабдив его таким названием. «Герой нашего времени»! Вы и впрямь считаете, что Печорин соответствует этому званию? 

Лермонтов усмехнулся: 

– Да уж. Неистребима в людях тяга искать для себя героев. И находить их. Порой, даже там, где их нет.

– Так, значит, нет?

– А это для кого как. Для кого-то Печорин будет неприятен, а для кого-то может оказаться героем. Я ведь прямо сказал в романе, предвидя возможные вопросы: «Не знаю». 

– Вот эта фраза и поставила в тупик не одно поколение критиков.

– Что ж. Так им и надо. Вот что меня меньше всего волнует. Абсолютно бесполезная орава стервятников.

– Не все, Мишель, не все, – покачал головой Блок.

– Не все, – проговорил Михаил Юрьевич, – но по большей части. А тех, к которым стоило бы прислушаться, так мало, что их голоса легко теряются в общем хоре. И очень, очень редко встречаются критические статьи, от чтения которых получаешь удовольствие и пищу для размышлений. Даже затрудняюсь так сразу кого-нибудь назвать.… Разве что Писарев.

– Или Ираклий Андроников.

– Пожалуй, – согласился Лермонтов.

Он задумался, затем добавил:

– Но вернемся к Печорину. Герой он или нет – не так уж и важно. А важно то, что его образ как яркое пятно на сером фоне. Он выделяется. А то, что выделяется, так или иначе будит чувства, провоцирует раздумья. Именно на это, по моему скромному мнению, и надеется каждый пишущий. Кому нужна была бы литература, не будь чувствующих и думающих читателей.

– Понимаю, – кивнул Блок. – Печорин – это не ответ, а вопрос. Это повод задуматься. И не столько о самом человеке, сколько о его окружении, обществе, в котором он существует. 

– Вот именно. Печорин чужд обществу, и оно для него чуждо. И вы верно выразились, что он в этом обществе существует. Существует, а не живёт. Болен Печорин или больно общество – каждый читатель решает по-своему. 

– А как решил бы сам автор?

– А сам автор свою задачу выполнил, – уклонился от ответа Лермонтов.

Александр Блок не стал настаивать. Разговор постепенно перешел на обсуждение России девятнадцатого века. Это время оба поэта вспоминали с теплотой и грустью. Для них это было время надежд и свершений. И теперь картины, всплывающие в памяти, казалось, наполняли купе ощущением тех лет. Вспомнили войну с Наполеоном, восстание декабристов. Подняли бокалы за «солнце русской поэзии» – Александра Пушкина.

Глядя на пробегающие за окном пейзажи Сибири, Блок негромко произнес:

 

– Во глубине сибирских руд

Храните гордое терпенье,

Не пропадет ваш скорбный труд

И дум высокое стремленье…

 

– Как вы думаете, Мишель, – задумчиво спросил он, – почему Пушкин не примкнул к декабристам?

– Сколько копий сломано вокруг этого вопроса. Но ясности это так и не добавило. Думаю, ответить мог бы только сам Александр Сергеевич. А так всё домыслы, домыслы, домыслы.

– А вы, Мишель? Вы сами в то время оказались бы на Сенатской?

– Вне всякого сомнения. Я вообще преклоняюсь перед этими людьми. Пусть они и не одержали победу в отличие от участников октябрьской революции 1917 года. Но пролетариату нечего было терять, кроме своих цепей. А декабристам было что терять. И они пошли на это. На такое не всякий способен.

– У всех свой путь, – философски прокомментировал Александр Блок. – Вот только не каждый способен его пройти. Кстати, в событиях октября семнадцатого года принимали участие не только пролетарии. Были и дворяне. 

– За что потом и поплатились, – добавил Лермонтов.

Блок с горечью согласился:

– Революций без жертв не бывает. Как ни прискорбно, но это факт. 

А Лермонтов продолжал:

– Мне понятно, что могли ожидать от социалистической революции рабочие и крестьяне. Но вы, Сашура, скажите честно, почему вы её приняли?

Блок, не задумываясь, ответил:

– Мне импонировало стремление большевиков принести свет образования всему народу, а не только его отдельной части. Я верил, что мир спасут красота и знание. 

– И сейчас верите? 

– Верю. Несмотря ни на что. В конечном счете, так и будет. А иначе зачем жить.

– Вы счастливый человек, – сказал Михаил Юрьевич. – Вы видите свет в грядущих веках.

– Да, вижу, – кивнул Блок. – А что вам мешает?

– Жизнь. И опыт. 

Под потолком проснулось поездное радио и объявило:

– Уважаемые пассажиры, прослушайте важное сообщение.

В связи с усложнившейся эпидемиологической обстановкой главный санитарный врач Литературного экспресса подписал распоряжение о всеобщей вакцинации лиц, не имеющих медицинских отводов. О порядке проведения вакцинации будет сообщено дополнительно. Просим всех проявить сознательность и неукоснительно выполнять соблюдение санитарных норм.

Лермонтов выудил из бокала с шампанским ломтик ананаса и прокомментировал прозвучавшее сообщение:

– А вот и луч света из грядущих веков. Вам не кажется, Сашура, что пандемия может несколько изменить ваши ожидания? И что мир спасёт не красота, а вакцинация. Ну-ну, не обижайтесь, я пошутил, – добавил он, заметив, что Александр Блок нахмурился и вознамерился было что-то возразить.

Михаил Юрьевич долил в бокалы вина.

– Выпьем за красоту этого мира и за тех, кто способен её увидеть, – предложил он, поднимая бокал.

Стук колёс помешал услышать звон бокалов, но не помешал почувствовать тонкий вкус настоящего брюта. 

За окном показались какие-то строения, и экспресс начал замедлять ход. 

– Посмотрите, какие колоритные развалины, – произнёс Лермонтов, указывая на полуразрушенное здание с тёмными глазницами на белой кирпичной стене и какой-то красной надписью на фасаде. 

– Да, развалин в России теперь предостаточно, – с грустью прокомментировал Блок, – словно время совершило прыжок назад. 

– Ну, если время совершает прыжки, трудно удержаться в седле. Тут даже тому, кто видит свет в будущем, не мудрено упасть духом. Не правда ли?

Александр Блок смерил собеседника усталым взглядом и спокойно ответил:

– Ценю вашу иронию, Мишель. Но вы ведь и сами прекрасно всё понимаете. Не мне вам объяснять, что упасть духом для поэта не менее важно, чем воспарить над обыденностью. Жизнь состоит из взлётов и падений. И в этом есть глубокий смысл. Поэт должен обладать чувством пути. Он интуитивно должен ощущать этот путь. И следовать ему, даже если сбивает с ног вьюга сиюминутных дел. Только тогда поэт сможет хотя бы частично воспринять духовность этого мира, услышать его музыку. И воплотить эту музыку в стихи.… Слушать музыку, – повторил Александр Александрович, – как это прекрасно. И как это трудно…

Михаил Юрьевич в очередной раз поразился, как легко и свободно мог выразить словами Блок то, что он, Лермонтов, зачастую только замечал в душе как лёгкое прикосновение весеннего ветра. Как некое откровение, донёсшееся свыше. 

А Блок словно застыл, погруженный в свои мысли. Его неподвижное лицо стало напоминать холодную маску

«И на челе его высоком не отразилось ничего», – подумал Лермонтов.

Тем временем поезд остановился. Купе наших героев оказалось напротив развалин, привлёкших внимание Михаила Юрьевича. Теперь надпись на фасаде здания можно было разобрать.

– Отечество славлю, которое есть, но трижды – которое будет. Владимир Маяковский, – прочитал вслух Лермонтов. – Надо же. Этот революционный трибун и здесь отметился. Вот уж чьи стихи и не понимаю, и не принимаю.

Как и вообще претензии футуристов на Будущее.

Лермонтов раздражённо задёрнул занавеску на окне.

– Даже смотреть не хочется.

Блок улыбнулся, и на его лице взамен сброшенной неподвижной маски появился мягкий отблеск прорвавшегося внутреннего света.

– Да нет, Мишель, вы к нему несправедливы. Володя не так прост, как кажется. За гримасами футуризма скрывается тонко чувствующая душа. А то, что его протест против капитализма – этой бездушной машины, перемалывающей всё прекрасное, – принял такие формы. …Ну что ж. 

Он интуитивно обращался к народу на том языке, который был этому народу ближе и понятнее. Мне, как и вам, глубоко чужд футуризм, но Маяковского я уже давно выделяю из этой окололитературной группы. То, что это поэт, несомненно. Просто его демократизм для нас с вами необычен и непривычен.

Но это уже наши проблемы. 

Михаил Юрьевич не стал возражать. Выпитое шампанское располагало к благодушному настроению, и спорить не хотелось. Поэтом овладели воспоминания. Он вновь ясно увидел вереницу картин прошедшей жизни. Картин не только сияющих разными оттенками, но и звучащих по-разному. 

После некоторого молчания Александр Блок спросил:

– Скажите, Мишель, ваш «Вадим» ещё не готов к публикации?

Хотелось бы прочитать законченную вещь.

Лермонтов равнодушно бросил:

– Да нет. Сыроват ещё. Да я как-то уже и остыл к этой безделице. И вообще, меня сейчас больше привлекает живопись. Возможно, позже я и вернусь к рукописям. Кто знает… Ну а вы? Уже много лет как молчите. Ни одной строчки. Я имею в виду поэтические строки. Статьи не в счёт. Ведь вы Поэт. Поэт от Бога. Так почему же вы больше не пишете?

– Я перестал слышать музыку, – ответил Блок.

И от того, как просто он это произнёс, на Лермонтова повеяло такой грустью, что поэт впервые в жизни не нашёл, что сказать в ответ.

 

 

Глава 4 

 

Проводник медленно продвигался по вагону «СВ», протирая окна и поправляя занавески на них. Оказываясь возле дверей очередного купе, он задерживался, прислушиваясь к тому, что происходило внутри. Однако из-за шума, издаваемого вагоном при движении, что-либо разобрать удавалось довольно редко.

Иногда проводник слышал отдельные фразы, но чаще улавливал просто неразборчивую речь. А в некоторых купе вообще было так тихо, словно там и не было пассажиров. Но проводник знал, что свободных мест в вагоне нет. 

Пройдя от тамбура до тамбура и убедившись, что на вверенной ему территории всё в порядке, проводник вернулся к себе. Обычно после утренней приборки он позволял себе часок подремать, выбирая большой интервал между остановками. Но в этой поездке всё было не так, как всегда.

Во-первых, служебное купе заняли сотрудники каких-то спецслужб, о чём ему было приказано начальством держать рот на замке. А во-вторых, список пассажиров невольно вгонял проводника в трепет: столько там было известных во всём мире людей. Впрочем, встречались и ничего не говорящие имена. К примеру, Иванов Иван Иванович из седьмого купе. Или Джон Гриффит Чейни из пятого купе. А вот его сосед – Герберт Уэллс. Это имя проводник, похоже, где-то раньше слышал. Только никак не удаётся вспомнить, что было связано с этим именем. 

«Стану разносить чай, нужно будет приглядеться к этим иностранцам. У них в купе тихо. Спят, небось, ещё» – подумал проводник.

А в пятом купе действительно было тихо. Но пассажиры не спали. Один из них был постарше, с запоминающимся интеллигентным лицом, на котором выделялись аккуратно уложенные усы, густые брови и веселые внимательные глаза. Этот человек неторопливо потягивал пиво, изучая проносившиеся за окном картины заснеженной сибирской природы и время от времени выжидательно поглядывая на своего попутчика

Второй пассажир – молодой мужчина – что-то записывал в большом блокноте, полностью погруженный в свои мысли.

Иногда его лицо хмурилось, иногда приобретало мечтательное выражение. Скорость записи то замедлялась, то вновь ускорялась, давая возможность пишущему выплеснуть на бумагу пришедшие в голову мысли. 

В списке пассажиров вагона этот человек значился как Джон Чейни, но гораздо больше он был известен под именем Джека Лондона. 

Сейчас он был всецело поглощён работой, что несколько удивляло сидящего напротив Герберта Уэллса, привыкшего к более комфортным условиям творчества.

Однако он уважал привычки других людей и даже не пытался нарушить затянувшееся молчание. Впрочем, оно и так вскоре нарушилось.

– Ну вот, на сегодня хватит, – довольно выдохнул Джек и закрыл блокнот.– Пока не напишу тысячу слов – ни глотка.

Он взглянул в окно и заметил:

– Прямо-таки белое безмолвие. Это напоминает мне Аляску. Просто удивительно как похоже. 

Герберт Уэллс вежливо выразил недоумение:

– Что же здесь удивительного? Аляска ведь когда-то была российской. 

– Да знаю. Но когда это было. Об этом уже мало кто помнит. По крайней мере, на Аляске.

– А причём тут человеческая память? Природа-то, какой была, такой и осталась. Ну, или почти такой. Я имею в виду природу там, где её ещё не победил человек.

– Да, – кивнул Джек, – к сожалению, таких мест остаётся всё меньше. Ну ладно, хватит о грустном. Как вам русское пиво? 

– А вы сами оцените, – улыбнулся Герберт Уэллс, – Для меня будет весьма интересным мнение американского эксперта. 

Джек Лондон махнул рукой:

– Какой из меня эксперт. Я, скорее, любитель. Да и вообще предпочитаю виски. А пиво так – баловство. 

Джек наполнил стакан и сделал большой глоток. 

– Вкус довольно непривычный, – прокомментировал он, прислушиваясь к своим ощущениям. – Не могу сказать, что неприятный, но я бы всё же предпочёл наш напиток. 

– Обычный европейский лагер, – заявил Уэллс, – а вы, скорее, привыкли к стауту. Но дело не в этом. Мне бросилось в глаза, насколько местные магазины стали похожи на магазины в Европе. Россия, несомненно, теряет свою индивидуальность, превращается в общество потребления. А я ведь помню её совсем другой.

– Да, да, – подхватил Джек Лондон, – вы вчера вспоминали, как были здесь в 1914 году. Конечно, она стала другой. Как и наши страны, собственно. Но вы ведь и позднее бывали в России. С Лениным встречались. Я, конечно, читал вашу книгу «Россия во мгле», но было бы неплохо услышать не приглаженные литературно впечатления автора. Расскажите? 

Герберт Уэллс не возражал:

– Отчего нет? Если вам интересно. 

– Конечно, интересно. Я давно интересуюсь Россией. Даже вынашиваю мысль написать когда-нибудь книгу о революции. Тут такие типажи прорисовываются…

– Ну что ж, – задумчиво произнёс Герберт Уэллс, откидываясь на подушку у стенки купе.

Он немного помолчал, мысленно возвращаясь в прошлое, и сказал:

– Во второй раз я приехал в Россию в 1920 году. Уже после революции. Именно тогда я и встретился с Владимиром Лениным. Я хорошо помню эту встречу. Разговор у нас был долгий и откровенный. Бесспорно, Владимир Ильич был одним из умнейших людей, с которыми мне доводилось беседовать. Он понимал меня с полуслова. Чего не могу сказать о себе, к сожалению. Но одно я понял: у этого человека была мечта, которой он посвятил всю свою жизнь. Мечта создать новую лучшую жизнь. И он ясно видел, как это сделать. В принципе у него было почти всё, чтобы осуществить намеренное. Кроме одного. Достаточного числа людей, которые разделяли бы эту мечту. Людей, которые могли бы пожертвовать собой ради достижения светлого будущего для других. Такие люди были, но в столь малом количестве, что вряд ли они могли одержать победу.

А потому картины будущего, которые рисовал мне Владимир Ленин, невозможно было принять всерьёз. Что я тогда видел вокруг? Я видел страну, только что чудом пережившую три войны. Страну, которая, казалось, уже никогда не оправится от потрясений. А тут передо мной сидит человек и рассуждает о светлом коммунистическом будущем. Уверяет, что за десять – пятнадцать лет всё изменится. И фабрики заработают, и пройдет электрификация. Что это как не утопия? Так Ленин и остался у меня в памяти как кремлёвский мечтатель.

Герберт Уэллс задумался на минуту, а затем продолжил:

– А вообще, в ту поездку Россия меня несколько ошеломила. Я ведь довольно много поездил по миру. Но здесь, вернее там, в России начала 20 века, многое было для меня возмутительно непонятно. Я оказался в голодной полуразрушенной стране. И на фоне этой разрухи – работающие театры. Помню, попал на выступление Шаляпина. Театр был полон. 

А школы? Я сам преподавал некоторое время и мог сравнить эти школы с нашими, английскими. И знаете, сравнение было отнюдь не в нашу пользу. Да, школы выглядели довольно убого. Да, не хватало учебников. Но это было вполне объяснимо. А вот ученики меня поразили. Тяга к знаниям зашкаливала. Меня не оставляла мысль, что, если так пойдёт и дальше, то эти дети рабочих и крестьян могут в скором времени оставить просвещённую Европу далеко позади.

По возвращении в Лондон я не раз поднимал этот вопрос. Но ко мне не прислушались. Тогда не прислушались. А вот когда уже через 40 лет в Советском Союзе создали первый искусственный спутник Земли, вот тогда всполошились и у нас, и в Соединенных Штатах. И начались споры: Что делать? и Кто виноват? Кстати, исконно русские вопросы.

По сути, было лишь два пути: улучшить наше образование и попытаться ухудшить советское. Вот на эти пути и пришлось потратить уйму средств. 

– Да, – согласился Джек Лондон, – российская революция оказала огромное влияние на весь западный мир. 

– И не только на западный, – кивнул Герберт Уэллс, продолжая погружаться в свои воспоминания:

– Я сказал, что многое в России меня удивляло. Тогда, в 1920 году. Но в глубине души я считал, что все эти лозунги, все эти планы не могут быть надолго. И как я был поражён и встревожен, когда побывал в России, уже в Советском Союзе, в 34 году. 

Я увидел, что многое из того, о чём говорил Ленин, перестало быть только мечтами. Оно стало реальностью. Это была уже не та, бьющаяся в агонии послереволюционная Россия. Это была быстро крепнущая и развивающаяся страна. Ленина уже не было, а его слова превращались в действительность. Люди действительно строили светлое будущее. И среди них – вчерашние школьники. И вновь я подспудно ощутил тревожное предчувствие надвигающейся угрозы для нашего устоявшегося образа жизни. 

– Так вы ожидали увидеть ту же Россию во мгле? – спросил Джек

– Ну, не совсем так. Я ведь интересовался переменами в этой стране. Но я полагал, что Россия несколько отошла от революционного дурмана и будет ближе к Европе. Я всегда считал и продолжаю считать, что будущее за Мировым государством, в которое рано или поздно вольются отдельные страны. И Россия в том числе. 

Однако я увидел, что революционный дурман перешел в дурман самодостаточности. Большинство советских людей на самом деле верили, что смогут построить коммунизм в своей стране, отдельно от остального мирового сообщества. Идеи Троцкого о мировой революции были уже не актуальны. А после разговора со Сталиным я в этом окончательно убедился. 

– А, кстати, какое мнение сложилось у вас о Сталине? Об этом человеке столько противоречивой информации. 

– Он показался мне очень честным и порядочным человеком. Весьма эрудированным и твёрдо знающим, чего он хочет. К тому же, не лишённым чувства юмора. Таково моё личное мнение. 

Я, разумеется, знаю о многочисленных обвинениях в его адрес, Но вряд ли этого достаточно, чтобы моё мнение изменилось. И это несмотря на то, что мы с ним стоим на разных идеологических позициях. Я не приемлю социализм, а он – капитализм. Ну и что? У каждого есть право на собственные убеждения. И на собственные заблуждения. 

– Так вы считаете, что Сталин заблуждался? – с улыбкой поинтересовался Джек Лондон.

– Разумеется, я так считаю. Иначе пришлось бы признать, что заблуждаюсь я. 

– Логично.

На лице Уэллса тоже заиграла улыбка:

– Ладно, довольно воспоминаний. Вернёмся к нашим скромным персонам. Скажите-ка мне, Джек, как вас, успешного американского писателя, занесло в сети социализма?

Джек Лондон, не задумываясь, ответил:

– Почему я стал социалистом? Да просто потому, что верил и продолжаю верить, что это – будущее человечества. Если, конечно, оно хочет выжить. 

Когда я начинал писать, я просто чувствовал, что мне есть что сказать, и хотел хоть немного приблизиться к создателям книг, людям, перед которыми я преклонялся с детства и творениями которых зачитывался. Приблизиться. А уж оказаться в их рядах – это был вообще предел мечтаний.

Это уже потом я понял, что писательская среда – вовсе не какая-то высшая каста. Есть книги, и есть книжонки. Одни делают человека лучше, пробуждают самые светлые чувства. А другие спекулируют на тёмных, низких сторонах, укрепляют людские слабости. Да и как могло быть иначе. В литературе, как и повсюду, идет извечная борьба добра и зла. Законы диалектики нельзя просто взять и отменить как нежелательные общественные законы. Именно законы диалектики предрекают неминуемую смену капитализма более совершенной формой организации общества. На сегодняшний день таковой является социализм. 

– Но ведь социализм потерпел крах, – заметил Уэллс, открывая очередную бутылку пива.

– Да неужели? – по губам Джека пробежала еле заметная улыбка.– И откуда вы это взяли?

– Ну как же. Рухнул социалистический лагерь. Да и мы с вами едем сейчас по стране, которая считалась оплотом социализма. Тут на каждом шагу были лозунги «слава строителям коммунизма». А сейчас строят капитализм.

– Неудачное воплощение теории в жизнь – это вовсе не крах самой теории. Вам как учёному это хорошо известно. Да, социализм в Европе потерпел поражение. И наши с вами страны сыграли в этом не последнюю роль. И что? Считаете, что на этом всё и закончится? Как бы не так! В истории человечества это всего лишь один из эпизодов, из которых создаётся история. Чтобы увидеть Будущее, нужно ворошить Прошлое. Когда ликвидировали первое социалистическое государство в Южной Америке, тоже считали, что социализм уничтожен навсегда. Но сколько раз с тех пор его ростки пробивались то тут, то там по всему миру. Законы диалектики не победить. Их ход можно временно затормозить. Но и только.

Уэллс с интересом наблюдал за разгорячившимся собеседником. За свою жизнь Герберт не раз слышал подобные доводы. Он давно понял, что можно доказать что угодно, если подобрать нужные аргументы. В паутине слов запутался не один рассудок. И сейчас, слушая американца, Уэллс думал о своём. О времени, когда человечество придёт, наконец, к пониманию необходимости создания Мирового правительства. И о том, куда тогда будут двигать мир законы диалектики. 

А Джек продолжал свои рассуждения:

– Да, Советский Союз был очередной попыткой создания справедливого общества. И более успешной, чем все предыдущие. И вновь человечество оказалось не готово. Пока не готово. Но я не сомневаюсь, что попытки будут повторяться. И обратите внимание, Герберт, что если раньше ростки социализма уничтожали военным путем, то с Советским Союзом было уже не так просто. Здесь потребовалась долгая работа в области влияния на сознание людей. Планомерное кропотливое оболванивание масс, отвлечение на негодные цели, подмена духовных ценностей, насаждение многочисленной и самодовольной армии управленцев. И в итоге в очередной раз человечество отброшено назад. 

И что мы видим в России? Какая-то дикая смесь капитализма и остатков социализма. Весьма неустойчивая конструкция. 

Да её еще и расшатывают разросшиеся группы так называемых публичных людей. Всё чаще из стана этой самопровозглашенной элиты доносятся сентенции, позволяющие оценить как духовный, так и интеллектуальный уровень представителей людей, ухвативших свой кусок власти и общественного пирога. Да взять хотя бы высказывание небезызвестного деятеля о том, что образованными людьми трудно манипулировать. Манипулировать, естественно, собирается он и ему подобные. Уж они-то образованны дальше некуда. Что ни высказывание, то истина в последней инстанции. Да ладно бы они только болтали. Но их болтовня всё чаще превращается в действия. Тут и повышение пенсионного возраста, и провозглашённая всеобщая вакцинация. 

Вроде бы манипуляция обществом пусть со скрипом, но удаётся. Однако и у манипуляторов есть слабое место. Нетерпение. Хочется всего и сразу. Они как-то не учли тот факт, что ещё много людей, которые учились в школе думать, а не слепо впитывать любую информацию. Поторопились.

Это напоминает мне одного моего друга, с которым мы часто ходили в горные походы. Так вот, когда после долгого перехода хотелось на привале выпить кружку чая, у него никогда не хватало терпения дождаться, пока вода закипит. Его коронная фраза: пар пошёл – вскипело. Да нет, не вскипело. Это только предвестник закипания. А когда закипит и закипит ли вообще, – это ещё вопрос.

– А вот здесь я с вами согласен, – сказал Уэллс

Он взглянул на часы и продолжил: 

– Вопросы, вопросы, вопросы. А сколько их ещё будет. Только что так волноваться, Джек? Это ведь российские проблемы. Пусть у россиян голова и болит.

– Российские проблемы? Да нет, Герберт. Это происходит по всей земле. Человечество раздроблено, и повсюду творится одно и то же. Большая часть пассивно терпит кучку активных посредственностей, прорвавшихся к власти и занятых лишь одним: сохранением своей власти. Вам не кажется, что в таком положении дел и есть основной тормоз человечества?

– Кажется, Джек, кажется. А ещё мне кажется, что настало время перекусить. Согласны?

– И когда я отказывался от разумных предложений ? – удивился Джек Лондон. – Только умоляю: овсянку не предлагать. 

– Да где же её здесь взять? – вздохнул Уэллс. 

В этот момент в дверь постучали, и в открывшемся проёме возник проводник.

– Чаю не желаете? – спросил он. И посмотрев на Уэллса, добавил: – Может овсянку, сэр?

– Нет, – вырвалось у Джека Лондона.

– Да, – кивнул Герберт Уэллс.

 

 

Глава 5 

 

Литературный экспресс продолжал свой путь. В третьем купе вагона «СВ» ехали двое из племени поэтов: Владимир Владимирович Маяковский и Сергей Александрович Есенин. Всю жизнь они относились друг к другу уважительно, а если и спорили, то только по вопросам жизни поэтического слова. Маяковский и Есенин давно не виделись и поэтому при встрече искренне обрадовались и обнялись как старые друзья. Расположившись в купе, они сразу же настроились на продолжительный разговор.

– … Сергей, ты сейчас рассказал, как твоё творчество изучается в школах, а вот мои поэмы сразу после прихода к власти Ельцина выбросили из школьной программы. Да и издавать их практически перестали. Говорят, не формат, для новой эпохи нужны, мол, не такие герои…

– Володя, да брось ты переживать…

– Да я и не переживаю.

– Придёт время, и твои книги опять начнут шуровать миллионными тиражами. Помнишь, как-то я сказал: «Что ни говори, а Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном, и многие о него споткнутся». И эти слова я готов повторить ещё раз.

– Ну, спасибо за комплимент.

– Это не комплимент. Во всяком комплименте есть большой или маленький элемент… как бы поточней выразиться…

– Да ладно, это я так, от отчаяния, – пошутил Маяковский.

– Да и народ тебя любит, цитирует; я сам много раз слышал. Этим можно гордиться.

– Горжусь только тем, что никогда ничем не гордился…

– Кстати, и анекдотов про тебя ходит немало, причём ты в них смотришься достойно, гораздо лучше меня. А это, брат, о многом говорит. Устное народное творчество – это вам не фу-ты ну-ты.

– А я что-то уже забыл, когда последний раз слышал о себе анекдот.

– А я буквально вчера услышал о тебе такой. Маяковскому говорят:

«Вот вы писали, что «среди грузин я – грузин, среди русских я – русский», а среди дураков вы кто?» Маяковский не растерялся и говорит: «А среди дураков я впервые».

Классики дружно посмеялись, и после этого Сергей Александрович победно заявил:

– Володя, а всё-таки «тихая» поэзия затмила «громкую». Помнишь, какая шумная дискуссия была на эту тему? 

– Сергей, поэзия нужна и та и другая. Весь вопрос в том, какая из них нужнее и важнее в тот или иной момент истории.

– В смысле? – не понял Есенин.

– Вот представь: поздняя осень 1941 года, немцы под Москвой. И в это горькое и трудное время советские люди открывают газеты или журналы и читают там: «Шёпот, робкое дыханье, трели соловья, серебро и колыханье сонного ручья». Не спорю, это хорошие стихи Афанасия Фета, но не они нужны в эту лихую годину. Или были бы другого автора стихи, но примерно такого же плана…

– Да, тут, как говорится, не в строку лыко.

– Вот именно. Поэтому советские люди в этот момент прочитали стихотворение Марка Лисянского и Сергея Аграняна:

 

Я по свету немало хаживал,

Жил в землянках, в окопах, в тайге.

Похоронен был дважды заживо,

Знал разлуку, любил в тоске.

 

Я люблю подмосковные рощи

И мосты над твоею рекой,

Я люблю твою Красную площадь

И кремлёвских курантов бой.

 

Мы запомним суровую осень,

Скрежет танков и отблеск штыков,

И в веках будут жить двадцать восемь

Самых храбрых твоих сынов.

 

И врагу никогда не добиться,

Чтоб склонилась твоя голова.

Дорогая моя столица,

Золотая моя Москва!

 

Сергей Александрович внимательно слушал, а Маяковский, тяжело вздохнув, продолжал:

– А уже весной сорок второго года Исаак Дунаевский увидел это стихотворение в журнале и тут же прямо на полях журнала написал ноты.

– Да, сильная песня, – согласился Есенин. – Не зря она стала Гимном Москвы.

– А первое четверостишие можно считать биографическим. Во время бомбёжки одна из бомб разорвалась рядом с Лисянским. Он потерял сознание и был засыпан землёй; нашли его только тогда, когда он очнулся и начал стонать.

– Когда идёт война, тут всё понятно: надо поднимать дух народа, провести мобилизацию всех ресурсов, – согласился Есенин. – Ну а зачем, скажи мне, душили «тихую» поэзию в тридцатые годы? 

– Сергей, что такое тридцатые годы в России? Это индустриализация, которая практически являлась подготовкой к войне. А война была неизбежна. Капиталисты всего мира просто жаждали задушить молодую Советскую республику, но не могли. Ты же помнишь? То у них там экономический кризис был, то они ругались, как собаки, так как не удавалось поделить между собой рынки сбыта и так далее. В этой связи у нас были кое-какие козыри. Но мало иметь в руках козыри, нужно научиться пользоваться ими. И Сталин научился. С учётом такой политической обстановки, предпочтение было отдано «громкой» поэзии, а «тихую» отодвинули в сторону. 

– А как же жизнь души вне классового подхода? – спросил Есенин.

– Да пойми ты: нужно было решать сложнейшие задачи в условиях фактически международной изоляции и наличия в стране враждебных элементов. Тут уж не до интересов отдельной личности. Литераторов надо было развернуть лицом в сторону государственных, понимаешь, государственных интересов. Именно для этого и был в 1934 году создан Союз писателей.

– Помнишь у Афанасия Фета вот этот шедевр? – спросил Есенин и, не дожидаясь ответа, прочитал:

 

Скрип шагов вдоль улиц белых,

Огоньки вдали;

На стенах оледенелых

Блещут хрустали.

От ресниц нависнул в очи

Серебристый пух,

Тишина холодной ночи

Занимает дух.

Ветер спит, и всё немеет,

Только бы уснуть;

Ясный воздух сам робеет

На мороз дохнуть.

 

– И эту лирику и подобную ей, – продолжал Есенин, – надо выбросить из жизни? Так что ли, по-твоему?

– Не выбросить, а временно отложить в сторону. Это наслаждение формой до тех пор, пока не задаёшься вопросом, а где же содержание?

– Но как же без такой лирики прожить-то? Скажи! – не унимался Сергей Александрович.

– Ты согласен, что если бы не успели провести индустриализацию, то последствия были бы катастрофическими для всего населения СССР?

– Да, конечно, согласен…

– Вот именно поэтому и было принято единственно верное для того времени решение в вопросах культуры. Другое дело, что при индустриализации и коллективизации появилось немало противоречий…

– Особенно в деревне, когда всех загоняли в колхозы…

– Да, загоняли, чтобы часть крестьян ушла в город строить заводы, фабрики и работать на них, а другая – пересела с лошади на тракторы и комбайны и производила хлеба больше, чем до того.

– Ты читал поэмы Павла Васильева «Соляной бунт», «Песни о гибели казачьего войска»?

Владимир Владимирович, не ответив на вопрос, продолжил свою мысль:

– Именно в тридцатые годы усилилось внимание поэтов к современности, оживились связи с рабочими и крестьянами. Это дало мощный импульс для всего их творчества. Посмотри, как раз в эти годы наметился расцвет таланта Исаковского, в его стихи вошёл новые герой – строитель социализма. Появился Твардовский с поэмой «Страна Муравия». А Твардовский – поэт огромного дарования…

– Не спорю…

– Естественность и простота лирического языка этих глыб в поэзии были тем магнитом, который притягивал читателей к их стихотворениям и песням. А не надо забывать, что это было время, когда десятки миллионов крестьян, шагнув в советскую эпоху, только-только научились читать и писать…

– Да, согласен, – сказал Есенин и добавил: – Лёгкость, изящество художественного языка и в то же время значимость содержания поэтических строк.

– А Твардовского я заметил, как только прочитал его первые стихи. Как сейчас помню вот эти строки: 

 

Стала ель в лесу заметной –

Бережёт густую тень.

Подосиновик последний

Сдвинул шляпу набекрень.

 

– А меня особенно, знаешь, что тогда радовало? – оживился Есенин. – Какие песни родились! «Катюша» Исаковского, «Каховка» Светлова, «Широка страна моя родная» Лебедева-Кумача. Эти песни порождали у людей оптимизм, энергию, молодой задор…

– И что характерно, – добавил Маяковский, – они были опорой в жизни, а главным содержанием жизни в ту пору был тяжёлый труд на стройках, заводах, в деревне. Искусство помогает не только выжить, но и жить. Лебедев-Кумач фактически был одним из создателей жанра советской массовой песни. Глубокий патриотизм, жизнерадостное мироощущение… У меня до сих пор в душе звучат его строки: «Легко на сердце от песни весёлой», «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля»…

– «Вставай, страна огромная…», – добавил Есенин.

– Да, последние тридцать лет никто так не пишет, – с сожалением сказал Маяковский.

– А мне кажется, что и в этих песнях есть что-то от «тихой» поэзии. Смотри: здесь и задушевная прелесть обычного русского слова, и простота поэтического синтаксиса. Не встретишь здесь ритмических сбоев, разностопных строк, экзотических рифм. Даже метафоры и другие яркие тропы не занимают в текстах этих песен главного места.

– Понятное дело. Поэтому эти тексты и легли на душу и рабочим, и крестьянам, и интеллигенции, – согласился Маяковский. 

– А вот на твои стихи песен я что-то не слышал, – хитро улыбнувшись, констатировал Есенин. – И вообще, ты, Володя, меня извини, но у меня сложилось, образно говоря, такое впечатление: забежал ты на склад под названием «Русский язык», где аккуратно стопочками разложены слова и словечки, достал шашку, нарубил мешок слов и унёс. Потом из этих покалеченных слов сложил поэтическую лесенку…

– Но по этой лесенке мы поднимали СССР на новые экономические и культурные высоты. А песен нет потому, что я не ставил задачу писать песенные тексты. Вон Лебедев-Кумач писал свою «Священную войну специально для ансамбля Александрова и вместе с ним.

– В годы Великой Отечественной войны появилось удивительно много шедевров: «Жди меня» Симонова, «В лесу прифронтовом» Исаковского, «Тёмная ночь» Владимира Агатова, «В землянке» Алексея Суркова. Про «Василия Тёркина» Твардовского я уже не говорю.

– А эти: «Случайный вальс» Долматовского, «Соловьи» Алексея Фатьянова, «Вечер на рейде» Александра Чуркина, – с воодушевлением подхватил Маяковский и добавил: – Я в двадцать пятом году написал строку «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо», и моя мечта сбылась, многие поэты сумели это сделать.

– В годы войны у поэтов обострилось чутьё, взгляд на родные широты стал сыновьим, почтительным, нежным. Героический пафос проник и в интимную лирику, – рассуждал Есенин.

– И к тому же, – добавил Маяковский, – потрясения войны родили целое поколение молодых замечательных поэтов. Мне-то из них больше других нравятся Борис Слуцкий, Юлия Друнина и Александр Межиров.

– А я отдал бы предпочтение Михаилу Львову, Константину Ваншенкину и Григорию Поженяну, – высказал своё мнение Есенин. 

– Кстати, некоторые поэты из этой плеяды написали немало хороших песен, – напомнил Владимир Владимирович. – Но самая лучшая, пожалуй, «Я люблю тебя, жизнь» Ваншенкина.

– Во-во! – воскликнул Есенин. – И тексты песен этих поэтов – это что? Чистой воды «тихая» поэзия.

– Сергей, а ты обратил внимание, что «тихая» поэзия расцвела после завершения войны, когда было восстановлено народное хозяйство. То есть, когда главные вопросы были решены, государство обратило свой взор и на личные переживания граждан, а эти чувства, как известно, поэты выразили лучше, чем другие литераторы.

– Но «громкая» лирика тоже процветала, – заметил Есенин, – собирала целые стадионы слушателей. Вон Евтушенко, Рождественский, Вознесенский…

– Да, но заговорили во весь голос и Николай Рубцов, и Алексей Прасолов, и Станислав Куняев, и Анатолий Передреев, и ещё добрый десяток по– настоящему талантливых поэтов, – продолжал отстаивать свою точку зрения Маяковский. – А как точно сказал о твоём творчестве Николай Рубцов в стихотворении «Сергей Есенин»! 

– Честно говоря, не слышал, – признался Сергей Александрович.

– Да ты что?! Всё стихотворение я не помню, но последние две строфы звучат так:

 

Вёрсты все потрясённой земли,

Все земные святыни и узы

Словно б нервной системой вошли

В своенравность есенинской музы!

 

Эта муза не прошлого дня.

С ней люблю, негодую и плачу.

Много значит она для меня,

Если сам я хоть что-нибудь значу.

 

– Володя, я с Рубцовым никогда не встречался. Если случайно увидишь его, передай от меня привет и спасибо за добрые слова в мой адрес.

– Если увидимся, передам, – пообещал Маяковский. – Наверно, я перечитал всех более-менее известных представителей «тихой» поэзии, но в памяти целиком осталось только одно произведение.

– Чьё? – поинтересовался Есенин.

– У Анатолия Передреева есть стихотворение «Дни Пушкина». Послушай:

 

Всё беззащитнее душа

В тисках расчётливого мира,

Что сотворил себе кумира

Из тёмной власти барыша.

 

Всё обнажённей его суть,

Его продажная основа,

Где стоит всё чего-нибудь.

Где ничего не стоит слово.

 

И всё дороже, всё слышней

В его бездушности преступной

Огромный мир души твоей,

Твой гордый голос неподкупный.

 

Звучи, божественный глагол,

В своём величье непреложный,

Сквозь океан ревущих волн

Всемирной пошлости безбожной…

 

Ты светлым гением своим

Возвысил душу человечью,

И мир идёт тебе навстречу

Духовной жаждою томим.

 

Сергей, чувствуешь, как актуальны эти строки сегодня?

– Да, великолепное стихотворение, – согласился Есенин. – Но вот беда: в библиотеку, в этот храм для верующих в художественное слово, уже почти никто не ходит; поэзию сегодня мало кто читает, молодёжь вообще отвернулась от неё. Им подавай всякие глупые шоу. Тебе вот нравятся шоу?

– Из всех шоу мне больше всего нравится Бернард Шоу, – пошутил Маяковский.

– А молодёжь смотрит все эти фабрики звёзд – и балдеет…

– Если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно, – продолжил шутить Маяковский.

– Ну, это смех сквозь слёзы. В русской литературе сегодня просто катастрофа: тиражи литературных журналов упали ниже плинтуса, художественный язык текстов в большинстве своём на уровне школьных сочинений. Но самое паршивое то, что читатель практически вымирает.

– Ну что ты хочешь? – уже серьёзно сказал Владимир Владимирович. – В современной России всё идёт на спад, и литература, как составная часть жизни, не является исключением. К сожалению, мой тёзка пошёл не той дорогой и заблудился… 

– Говорят, Путин, в связи с коронавирусом, опять кому-то какие-то подачки раздаёт то ли по пять, то ли по десять тысяч рублей…

– Слухи о бесплатном сыре сильно преувеличены. Путин ни на что больше не способен, и к тому же нет у него таких соратников как Молотов, Каганович, Микоян или Берия. 

– Но Берия же был… – недоумённо сказал Есенин и развёл руками.

– Лаврентий Палыч был организатором атомного проекта и много ещё чего полезного сделал для нашей страны. Его оклеветали так же, как и Сталина. Но ничего, любую ложь подстерегает капкан правды. Вот, посмотри. В 1937 году за контрреволюционные преступления, то есть статья 58 и другие особо опасные преступления , то есть бандитизм и тому подобное, было осуждено 790 тысяч человек, из них к расстрелу 353 тысячи. В 1939 году, когда Берия возглавил НКВД и уже очистил Главное управление госбезопасности от троцкистов, по тем же статьям, повторяю, по тем же статьям осуждено 63 тысячи, приговорены к расстрелу 2552 человека. Есть над чем подумать. Не правда ли?

– Да… – согласился Есенин. – Подумать есть над чем. 

– Ну вот! – воскликнул Маяковский, радуясь, что убедил собеседника.

– Когда начинаешь анализировать, что произошло с Россией за последние тридцать лет, то жить становится противно, – с горечью сказал Сергей Александрович. – Из всех болезней человечества самая распространённая – надежда на излечение.

– Да ты, я смотрю, пессимист! – возмутился Маяковский.

– Ничего не поделаешь, тропа жизни ведёт в капкан пессимизма, – угрюмо констатировал Есенин.

– Мы же с тобой поэты, и наша задача поднимать дух народа. Мы с тобой должны и дальше учиться, анализируя произошедшие события в России. В школе жизни главные уроки мы получаем во время перемен. Всё в наших руках!

– Если бы всё было в наших руках, мы бы их не опускали, – печально промолвил Сергей Александрович.

– Нет худшей религии, чем неверие в себя! Я верю в Россию. Нет таких крепостей, которые не смогли бы взять большевики! 

– Но нет и таких крепостей, в которых нельзя найти предателей, – отозвался Есенин.

– Не будем впадать в панику. Ты лучше скажи, кто из «тихих» поэтов тебе больше всего нравится?

– Лучшим из них, на мой взгляд, является Алексей Прасолов. 

– А что именно в его поэзии тебе больше всего нравится?

– А вот послушай всего одно его стихотворение, и тебе сразу всё станет ясно без моих комментариев.

– Прасолов… который из Воронежа? – спросил Маяковский.

– Да. Слушай.

 

Зачем так долго ты во мне?

Зачем на горьком повороте

Я с тем, что будет, наравне,

Но с тем, что было, не в расчёте?

 

Огонь высокий канул в темь,

В полёте превратившись в камень,

И этот миг мне страшен тем,

Что он безлик и безымянен,

 

Что многозвучный трепет звёзд

Земли бестрепетной не будит,

И ночь – как разведённый мост

Меж днём былым и тем, что будет.

 

– Это стихотворение надо внести в школьные хрестоматии, – высказал своё мнение Маяковский, – и использовать этот текст в изучении художественно-изобразительных средств… 

– А вот есть ещё Геннадий Ступин. Знаешь такого?

– Нет, даже не слышал.

– Да ты что? – удивился Есенин. – Это, на мой взгляд, большой русский поэт, глубоко национальный и по духу, и по облику. Его мир жесток, суров. Даже природа в его стихах испытывает человека на прочность. В цветном колорите его стихотворений преобладают холодные и тусклые тона…

– Это плохо, – сказал Маяковский. – Жизнь многообразна, в ней есть всё, в том числе и светлые тона. Их надо поэту видеть и делиться этим видением с читателями.

– Ты, скорее всего, прав, – согласился Есенин. – У Ступина я запомнил вот эти три строфы из какого-то его стихотворения:

 

И как слепая лошадь на кругу,

В который раз в свой старый след ступаю…

Сначала всё… Нет, больше не могу!

Шумит, мешает думать жизнь слепая.

 

И страшное сомнение берёт:

Не одолеть, хоть кровь из сердца брызни,

Не вырваться ни взад и ни вперёд –

Нет в жизни мысли дальше этой жизни.

 

Ну что же, победила ты, кружись!

А я сдаюсь, устал я до упада.

Шуми, шуми, бессмысленная жизнь!

Коль смысл в тебе, то мне его не надо.

 

– Вредные стихи, – отреагировал Маяковский. – И вредность усиливается ещё и тем, что написаны талантливо. Сегодня нужна другая поэзия, боевая, как, например, у Леонида Корнилова.

– Да, Корнилов – боец, ничего не скажешь.

– Все наши беды в том, что они ещё не закончились. Нужно идти в ногу со временем, а время сегодня требует от поэта борьбы за интересы трудового народа, – настаивал Маяковский. – Солнце светит не для того, чтобы мы жили во тьме.

– Трудно идти в ногу со временем, стоя на коленях, – не согласился Сергей Александрович. 

– Поэт живёт на границе двух миров: внутреннего и внешнего. И как бы он ни пытался спрятаться в своей скорлупе, внешний мир всё равно вытащит его за шиворот из этой скорлупы. Но внутренний мир человека только тогда чего-нибудь стоит, если он способен улучшить внешний. Завтра будет хуже, но это не повод сдаваться послезавтра.

В ходе дальнейшей беседы классики начали обсуждать поэзию начала 21 века и пришли к единодушному мнению, что лучшим русским поэтом в это время был Михаил Всеволодович Анищенко. 

– Давай сходим в ресторан, пообедаем, а затем поподробней обсудим творчество Михаила Анищенко, – предложил Маяковский.

– Согласен, – сказал Есенин. – Сейчас я кое-что соберу…

Литературный экспресс стал тормозить, и за окном показались жилые дома. Что-то выискивая, Сергей Александрович долго копался в своей сумке. Маяковский смотрел в окно. 

Поезд остановился напротив заброшенных строений, в годы СССР это был машиностроительный завод. Окна в зданиях выбиты, в бывших цехах проломлены крыши, всюду кучи разбитого бетона и всевозможного мусора. 

На фасаде одного из зданий кое-где штукатурка пока не отвалилась, и на ней с трудом просматривалась какая-то надпись, исполненная краской крупными буквами. Маяковский напряг зрение и прочитал: «Отечество славлю, которое есть, но трижды – которое будет! Владимир Маяковский».

Неожиданно для Есенина, Владимир Владимирович как ошпаренный вскочил с места и, лихорадочно надевая куртку и фуражку, крикнул: 

– Я такое Отечество, каким стала Россия сегодня, славить не собираюсь!

Сергей Александрович ничего не понял и задал вопрос вдогонку стремительно выходящему из купе Маяковскому:

– Ты куда?

– Я сейчас…

Маяковский выскочил из вагона, быстро добрался до полуразрушенной стены, на которой была ещё жива его известная строка из поэмы «Хорошо!». Взглянул себе под ноги, схватил камень, напоминающий топор без топорища, и поднялся на кучу битого кирпича. 

Здесь он смог дотянуться до своей строки. Приговаривая: «Такое Отечество я славить не буду», он энергично стал сбивать букву за буквой. И чем быстрее он это делал, тем больше в нём разрастался гнев. Впрочем, каждый вправе испытывать гнев, если не вовлекает в эти испытания окружающих. 

Литературный экспресс тем временем вздрогнул и нехотя покатился по рельсам. 

А Маяковский с ещё большим азартом уничтожал надпись, которая продолжала вызывать у него ярость. 

Литературный экспресс набирал скорость, сожалея, что утратил такого ценного пассажира.

 

 

Глава 6 

 

Вагон тряхнуло на повороте дороги, и проводнику лишь чудом удалось не расплескать чай. Облегчённо вздохнув, проводник постучал, и дверь купе сдвинулась в сторону.

– О, вот это кстати! – весело воскликнул круглолицый мужчина, открывший дверь. – Как раз к завтраку. 

Он быстро освободил место на столике, и проводник разместил там стаканы с чаем и сахар.

– Спасибо, товарищ, уважили, – мужчина дружески улыбнулся проводнику и предложил, – может с нами чайку сгоняете? 

– Да нет, работать надо. Благодарю за предложение.

Проводник ушёл.

– Ну что, товарищ Булгаков, – сказал круглолицый пассажир попутчику, – видно придётся нам продолжать наш разговор в тесном кругу и в тесном купе. Заодно и позавтракаем.

Так на чём мы остановились? Ты спрашивал, знаю ли я об этих нападках на меня в либеральной прессе? Конечно, знаю. Всё началось с Солоухина. Обидно за него. Ведь талантливый писатель. И куда его занесло?

– У каждого своя дорога заблуждений, — отреагировал Михаил Афанасьевич.

– Поражают не заблуждения людей, а их преданность этим заблуждениям. Ну а потом эти истории стали множиться, как грибы после дождя. И стали обрастать новыми подробностями. Гайдар такой, Гайдар сякой. Ну да бог с ними. Давай чай пить, пока не остыл. Там баранки с маком ещё остались?

Доставая из сумки припасы, Михаил Булгаков спросил:

– Раз уж у нас зашёл такой разговор, то скажи откровенно: есть ли во всём этом хоть доля правды? 

– Вопрос в том, что считать правдой, – ответил Гайдар. – Кому как не тебе, дорогой Миша, знать, что из любых фактов можно выжать и правду, и полуправду, и кривду. Да, я знаю про эти россказни. Что-то было, чего-то не было. Я не хочу оправдываться. Пусть все эти истории останутся на совести тех, кто пачками писал на меня доносы, кто собирал непроверенные слухи, кто создавал эти слухи. 

Гайдар замолчал, махнул рукой и, отхлебнув горячего чая, поморщился. Бросил в стакан два кусочка сахара и задумался. 

Очевидно, воспоминания не давали ему покоя, потому что он решил продолжить брошенный было разговор. И, словно стараясь убедить в чём-то неспешно сервировавшего столик к завтраку Михаила Булгакова, вновь пустился в воспоминания о прошедшем.

– В жизни есть только одно серьёзное дело: мир, в котором мы живём, сделать миром, в котором нам хотелось бы жить. Когда мы сражались за революцию, мы верили, что приближаем хорошую, весёлую жизнь. Да, мы в это верили, – повторил Гайдар. 

– Кто мы? – бросив быстрый взгляд на попутчика, поинтересовался Булгаков. – Ты говоришь о себе и близких тебе по духу? Но ведь вы не могли не замечать, что были и другие. Примкнувшие. Примкнувшие потому, что это показалось им выгодным. Или же потому, что другого пути просто не было. 

– Я имею в виду настоящих коммунистов. 

– А много ли их было, настоящих? Да, я встречал таких. И, хотя я не во всём был с ними согласен, я уважаю этих людей. Однако гораздо чаще мне приходилось общаться со всевозможными вариантами шариковых и швондеров. 

Аркадий Гайдар помрачнел.

– Да уж, – протянул он, – подобные существа и у меня изрядно крови попили. 

А твой Шариков, безусловно, яркий типаж. И, к сожалению, не такой уж и редкий. Такие мне тоже сплошь и рядом попадались. А кстати, ведь, в сущности, этих шариковых и породила интеллигенция в лице профессора 

Преображенского. Я правильно понял мысль автора?

– Да, ты прав. Именно так и было задумано. Для внимательных читателей. Однако ещё ни один критик не обратил на это внимания. Ты первый.

– Но я не критик, – рассмеялся Гайдар. – И никогда им не буду.

– Что так?

– Критиковать можно тогда, когда способен создать что-то лучшее, чем критикуемое. Или, по крайней мере, не хуже. Например, Фридрих Энгельс или Дмитрий Писарев. А большинство критиков напоминают мне дворняжек, тявкающих из подворотни.

– Интересная мысль, – усмехнулся Булгаков. – Но весьма спорная. 

– Ну, спорить я не буду. Это моё мнение. И я его никому не собираюсь навязывать.

Разговор продолжился за нехитрым завтраком. Впрочем, Булгаков даже варёные яйца умудрился превратить в утончённое блюдо, украсив их лепестками из майонеза и припудрив перцем. 

Гайдара же подобные чудачества только забавляли. 

Вновь и вновь в его памяти всплывали картины пережитого

– Мы жили трудно. Но мы верили в лучшие времена. А потому добровольно брали трудности на себя. Чтобы они не достались нашим детям. 

– Но взамен устранённых трудностей всегда приходят другие, – печально произнёс Булгаков.

– Да, это так. Но ведь всегда хочется верить в лучшее. И пока эта вера жива, есть и надежда, что лучшее всё-таки наступит. А иначе и жить не стоит.

Михаил Афанасьевич поморщился и сказал::

– Ах, эта извечная вера в лучшее. Согласен, с такой верой гораздо легче жить. Наверное, легче. Я, к сожалению, не могу подтвердить это практически. У меня не было веры в лучшее после октябрьской революции семнадцатого года. Было до боли жаль Россию, которую мы потеряли. И эта боль и безысходность, помимо моей воли, отражались и в моих произведениях. Я вынужден был жить в советской России, но в отличие от того же Александра Блока, не мог принять душой революцию. Ты не представляешь, Аркадий, сколько окололитературных шариковых мне пришлось вытерпеть. Спасибо Сталину, не давшему им окончательно разделаться со мной. 

– Почему же не представляю? – возразил Гайдар. – Прекрасно представляю.

– Да брось. Разве в твоих произведениях можно отыскать что-то антисоветское? К примеру, «Тимур и его команда» – классика советской литературы. 

– При желании можно отыскать что угодно и где угодно. И смотря, кто станет искать.

А «Тимур и его команда»…Здесь тоже было не так просто. Сначала это был киносценарий. А после выхода фильма на меня обрушился такой вал критики, что мог бы похоронить всю идею в зародыше. Меня обвиняли в том, что я пропагандирую создание незаконных детских организаций, призываю заменить ими пионерскую. Кстати, меня тогда тоже Сталин выручил. Он посмотрел этот фильм и хорошо о нём отозвался. После этого весь шквал критического негодования как-то сошёл на нет. А я написал по сценарию повесть. И очень рад, что она понравилась многим детям. А ты отрицаешь веру в лучшее.

– Да не отрицаю я, – раздражённо возразил Булгаков.– Я только говорю, что у меня такой веры нет и не было. Не сложилось. Я уже говорил, что не верил в лучшее после октябрьской революции. Ну а после произошедшей в России контрреволюции чувство веры во что-то лучшее покинуло меня окончательно. Всё в очередной раз перевернули с ног на голову. Те же толпы шариковых, только теперь с другими лозунгами.

Гайдар согласно кивнул:

– И не говори. Столько мальчишей-плохишей повылезло. Где только прятались все годы советской власти.

– Где?– горько усмехнулся Михаил Булгаков. – В партийных органах, на тёплых местах. Были активными коммунистами и вдруг в момент перекрасились. Прости, что напоминаю, но взять хотя бы твоего внука.

– Да что же обижаться на правду, – сказал Гайдар, – это моя боль. И, может быть, моя вина. 

– В чём же может быть твоя вина? – протестующе отреагировал Булгаков.

Аркадий пожал плечами:

– Я иногда думаю, что, воплотив сына в литературного героя, я вложил в него столько любви, что обделил ею самого живого Тимура. Я уже не говорю о внуке.

Разгвор прервал захрипевший динамик над окном.

– Уважаемые пассажиры, – раздался мужской голос, – прослушайте важное сообщение. В связи с усложнившейся эпидемиологической обстановкой главный санитарный врач Литературного экспресса подписал распоряжение о всеобщей вакцинации лиц, не имеющих медицинских отводов. О порядке проведения вакцинации будет сообщено дополнительно. Просим всех проявлять сознательность и неукоснительно выполнять соблюдение санитарных норм.

Булгаков с каменным лицом прослушал это сообщение и заметил:

– Вот вам и ещё один пример, как можно перевернуть всё с ног на голову. 

Я врач и немного разбираюсь в этих вопросах. И предпочитаю пользоваться только многократно проверенной информацией. А сейчас, похоже, забыли главный принцип медицины: не навреди. 

Аркадий вопросительно посмотрел на собеседника:

– А что не так? 

– А то, что во время эпидемии вакцинирование нежелательно. Пользы оно не принесёт. А вот вызвать новую мутацию вируса вполне может. И в результате эпидемия будет только разрастаться. 

– Ну, не знаю, – усомнился Гайдар.– Главному врачу виднее.

Булгаков лишь саркастически улыбнулся.

А между тем состав остановился на какой-то крупной станции. На платформе были видны работающие киоски. За ними укрывались от ветра кучки людей, ожидающих своего поезда. 

– Пойду подышу, может, пирожков куплю, – Аркадий Гайдар накинул верхнюю одежду и взял походную сумку.

Михаил Булгаков остался в купе. Сквозь мутное стекло он видел, как Гайдар купил что-то в киоске, затем зашёл в здание станции. Очевидно, было холодно, потому что люди с платформы тоже постепенно прятались в помещении. 

Вдоль окна прошёл проводник вагона, взглянул на часы и тоже зашёл в строение. 

Минут через пять он вернулся, уже с пачкой газет, и поспешил к своему вагону.

Гайдар не появлялся. Михаил начал беспокоиться. Он смотрел на дверь станционного здания, которая время от времени открывалась, пропуская очередного человека. Гайдара не было. 

Поезд дёрнулся, и перрон медленно поплыл назад. 

Булгаков нервно выскочил из купе и крикнул шедшему навстречу проводнику:

– Пассажир отстал. Остановите поезд. 

– Вам просили передать, – сказал проводник, протягивая Булгакову листок бумаги.

На листке крупным почерком было написано:

«Дорогой Миша! Встретил группу ребят из Космопоиска. Едут в аномальную зону. Не могу упустить такой случай. Еду с ними. Еще увидимся».

«Какой он, в сущности, ребёнок», – подумал Булгаков, возвращаясь в купе.

Достав записную книжку, писатель занёс в неё фразу «У некоторых жизнь проходит так быстро, что они не успевают состариться душой».

 

 

Глава 7 

 

Литературный экспресс неутомимо наматывал километры на колёса, всё дальше продвигаясь на восток. Судьба распорядилась так, что Иван Сергеевич Тургенев и Максим Горький наконец-то встретились: они ехали в восьмом купе седьмого вагона. Этих людей знает весь цивилизованный мир, поэтому описывать их внешность, манеры, привычки и особенности речи не имеет смысла. Всё это читателю хорошо известно. Сконцентрируем своё внимание на том, о чём они говорят, что их волнует, к какому выводу пришёл каждый их них, оценивая положение дел в прошлом и в современной России.

Они уже несколько часов вели беседу и затронули множество вопросов, касающихся истории, политики и литературы. 

– … Вы, Иван Сергеевич, когда написали «Накануне», «Отцы и дети», где появились Инсаров и Базаров, фактически обозначили нового положительного героя в русской литературе, – высказал своё мнение Горький.

– Просто я видел, что такая молодёжь, деятельная, упорная в достижении цели, стала появляться в России. И эта молодёжь со временем может изменить жизнь страны к лучшему.

– А кто сегодня, на ваш взгляд, в современной русской литературе «герой нашего времени»?

Тургенев на мгновение задумался:

– Честно говоря, затрудняюсь ответить на этот вопрос. Регулярно читаю современных авторов, но удовольствия от чтения почти не получаю: и ярких образов не видно, да и художественный язык в основном какой-то бесцветный. В поэзии, да, там есть настоящие таланты, хотя и единицы, а в прозе нет, не вижу.

– Я сейчас пишу разгромную статью о современных литераторах так называемого «андерграунда». Вы читали роман Владимира Сорокина «Сердца четырёх»?

– Вы знаете, как-то не приходилось, – ответил Тургенев.

– И это к лучшему, вы ничего не потеряли. Я для своей статьи распечатал несколько отрывков из этого текста. Вот, посмотрите, – Горький достал из папки лист бумаги и передал Тургеневу.

– Давайте.

Иван Сергеевич начал читать, и почти сразу же на его лице появилось выражение недоумения, а затем и брезгливости. 

– Фу, какая гадость, – возмутился он, отбрасывая листок. – Это должно быть интересно не читателям, а скорее психиатрам. Да разве нормальный человек станет читать такое? 

– Да, это всё так. Но что самое отвратительное! У этого Сорокина куча литературных премий и наград. Его книги переведены на двадцать семь языков, изданы в самых крупных издательствах Запада. Радует лишь то, что есть ещё читатели, которые оценивают его тексты как откровенную мерзость. Не зря в Москве как-то даже провели акцию протеста, сжигая его книги.

– Уже и нравственную грязь начинают считать лечебной, – возмутился Иван Сергеевич. – Дожили, что называется, до ручки.

– Больное общество возводит болезни в ранг достоинств, – согласился Горький. – Духовная пища перестала быть натуральной. Сплошной суррогат.

Некоторое время в купе царило тягостное молчание. Затем Тургенев произнёс:

– А вам не кажется, уважаемый Алексей Максимович, что, приводя в своей статье подобные … подобные… не хочу сказать строки, дабы не оскорблять великий и могучий… ну, скажем, продукты жизнедеятельности этого индивида, вы невольно играете ему на руку. Вы сказали, что готовите разгромную статью. И что? Вы думаете, этим деятелям есть дело до того, что вы о них напишете? Отнюдь. Им нужна известность. Пусть даже скандальная. Даже лучше, если скандальная. Нужно, чтобы о них говорили, а что именно – совершенно неважно. Вот они и изгаляются, кто во что горазд. Это больные люди. И такие, к сожалению, находились в любом обществе. Вспомните хотя бы некоего Герострата. 

– И как же, по-вашему, с этим бороться? 

– А никак. Вы же не боретесь с грязной лужей на дороге. Просто обходите её и продолжаете свой путь.

– Ну, не знаю. Ведь эта зараза как вирус. Она разъедает души людей. И наша задача – выработать у читателей иммунитет. 

– Вот здесь я с вами согласен полностью. Но как получить этот иммунитет?

Я вижу лишь один путь – искусство. И неважно, что это будет: живопись, театр, кино, литература. Важно, чтоб искусство пробуждало в человеке светлые чувства, а не наполняло души грязью.

Максим Горький тяжело вздохнул:

– Да кто же с этим спорит, Иван Сергеевич. Но это всё в теории. А что мы видим в реальной жизни? Да взять того же Сорокина. Его книги в обязательном порядке и за счёт госбюджета пополнили фонды всех российских библиотек. Были и обращения в суд с требованием признать некоторые места в его текстах порнографией. Суд не признал.

– Почему же суд не признал?

– А потому, что наш суд буржуазный. И он исполняет те требования, которые предъявляет к нему буржуазная власть. Этой власти необходимо деградирующее население, так проще управлять людьми. Для этого и ЕГЭ ввели в школы. Да что там… Чубайс недавно публично прямо сказал, что 

для основной части населения достаточно образования в размере четырёх классов.

– Да вы что?! Дикость какая-то. А я и не слышал об этом выпаде Чубайса. Куда же мы катимся, Алексей Максимович?

– К новой революции катимся, дорогой Иван Сергеевич. Деградация не только в России, это происходит во всём мире. Посмотрите, кому стали давать Нобелевские премии по литературе? Недавно её получил какой-то американский рэпер. 

– Да, я слышал. Его зовут Боб Дилан, – подсказал Тургенев.

– А Льву Толстому не дали, – продолжил свою мысль Горький. – По логике Нобелевского комитета, он пишет хуже, чем этот Боб Дилан или Пастернак, или Солженицин, или даже Алексиевич. Не удивлюсь, если следующим лауреатом будет Сорокин.

– Подобные фокусы привели к тому, что престиж Нобелевской премии среди литераторов уже упал. Да и у нас, в России, всё обесценивается. Посмотрите, что творится в кинематографе, на сценах театров.… Так что же, Алексей Максимыч, по-вашему ожидает Россию?

– Когда политические карлики занимаются большой политикой, жди беды. А если в самое ближайшее время политика не изменится хотя бы в сторону социал-демократии, то нас ждёт новый 1905 год. Правильно говорил Джон Кеннеди: «Те, кто делает мирную революцию невозможной, делают насильственную революцию неизбежной».

– А почему не новый семнадцатый? – удивился Иван Сергеевич.

– Социалистической революции в ближайшей перспективе не будет. Нет коммунистической партии, вооружённой революционной теорией. Кто торопит события, рискует не поспеть за ними.

– Чему не быть, то и миновать легче? – задал риторический вопрос Тургенев и добавил: – Но партия может сформироваться быстрее, чем мы предполагаем…

– Не может. Посмотрите, что произошло и происходит. Горбачёвская перестройка обрушилась на инфантильный народ. Произошла реставрация капитализма. Что в итоге? Уже тридцать лет шаг за шагом у народа отбирают то одно, то другое завоевание Великой Октябрьской социалистической революции. А народ утирается и молчит. С каждым годом Россия становится слабее и слабее. И Запад продолжает нас душить, при этом не жалеет громадных денег на поддержку пятой колонны в нашей стране. Под аккомпанемент демагогических речей Запад уже отжал и Украину-неньку, и Грузию, и Прибалтику. Всё забыто: и латышские стрелки, и Камо, и Щорс. А многие россияне продолжают жить в тумане своей политической наивности и верят телевизору, который вещает, что революционеры были жестокими проходимцами с собачьими сердцами, своего рода шариковы из повести Булгакова.

– Но народ же не будет ещё сто лет терпеть, – убеждённо сказал Тургенев.

– Сколько он будет ещё терпеть, никто не знает. Основная масса по-прежнему ходит на выборы, не осознавая, что тем самым она подтверждает легитимность этой власти. Вроде бы, да, терпение кончается. Вон, в Хабаровске народ уже выходит из себя. А когда народ выходит из себя, из него выходят вожди.

– До Октябрьского переворота были народовольцы, затем группа «Освобождение труда», потом РСДРП, а спустя восемь лет к ним добавилось слово «большевики». Может, и сейчас сформируется что-то одно, потом второе, третье, – высказал предположение Тургенев.

– Не думаю, – усомнился Алексей Максимович. – В то время восемьдесят-девяносто процентов населения было безграмотным, политические процессы шли медленно. Сейчас другое время. Почти все имеют минимум среднее образование. Есть опыт социалистического строительства, и этот опыт не забыт. Другое дело, какие факторы подтолкнут людей с революционными настроениями к активным действиям и какие по своему характеру эти действия будут. А факторы могут быть совершенно неожиданными, например, более тяжкие последствия от коронавируса, или острый дефицит продуктов питания, или ещё что-то. А скорее всего, это будет совокупность факторов.

– Так что ж, впереди безнадёга?

– Вы хотите сказать, что дорога к светлому Будущему заросла сорняками? Навряд ли, – ответил Горький. – Политическое чутьё подсказывает мне, что вот-вот должен появиться теоретик уровня Маркса и Ленина, который даст глубокий анализ современности и разработает стратегию и тактику революционной борьбы на сегодняшний день. Время настоятельно этого требует…

– Это сколько же времени потребуется, чтобы новая теория переросла в практические дела…

– Расстояние от теории до практики зависит от того, кто идёт по этому пути. Посмотрите, как человечество развивалось. Когда людям надоело таскать на своём горбу тяжести, нашёлся человек, который придумал колесо. Когда люди захотели передвигаться быстрее, чем бежит лошадь, и комфортнее, кто-то придумал паровую машину, и появились железная дорога, двигатель внутреннего сгорания. Когда и этого оказалось недостаточно, мы увидели самолёт, ракету, сотовый телефон, интернет. И эта идея совершенствовать свою жизнь на земле преследует человечество на протяжении всего его существования. Это касается также политической и социальной сфер. Появление капиталистов и наёмных работников породило марксистскую теорию, которую усовершенствовал Ленин, а реализовал Сталин. Кстати, часто в последнее время слышу, что Сталин был недоучившимся семинаристом. Иосиф Виссарионович учился всю жизнь. Он достаточно хорошо знал немецкий и английский языки. В его личной библиотеке было двадцать тысяч книг, и каждую он прочитал. Когда я просматривал его библиотеку, то очень удивился. В каждой книге, которую я держал в руках, на полях были пометки, сделанные его рукой. Были пометки и в книгах на немецком и английском языках. Когда он в 1912 году полгода жил в Швейцарии и участвовал в посиделках немецких социал-демократов, то нередко спорил с ними, отстаивая свою точку зрения. И разговор шёл на немецком языке.

– Но, к сожалению, марксистская теория на практике потерпела крах в России, – с сожалением сказал Тургенев. – А бывшие страны социалистического лагеря в восточной Европе? Там весь социализм намотался на гусеницы советских танков и убыл на историческую родину.

– Было бы наивным полагать, что первый же построенный человеком самолёт не разобьётся и пойдёт в серию. А построить социализм в тысячу раз сложнее, чем самолёт. Будет ещё пять-десять, а может, и двадцать пять попыток строительства социализма – и только тогда будет его окончательная победа. В Будущее человечеству всегда приходится идти по бездорожью. Человечество должно нахлебаться капитализма в такой степени, чтобы окончательно понять, что лучше идеи строительства социалистического общества никто ничего не придумал. Когда подавляющее большинство населения какой-либо страны придёт к такому выводу, вот тогда и будет построено такое общество. А пока политическая безграмотность людей просто зашкаливает. У меня есть знакомый, капитан первого ранга, который прожил шестьдесят лет, окончил два вуза, адъюнктуру, кандидат юридических наук, а на последних президентских выборах голосовал за Ксению Собчак. И таких чудиков среди нашей интеллигенции немало. А что уж говорить о рядовых гражданах?

– Да, современная интеллигенция меня тоже удивляет своей политический наивностью, – сказал Тургенев, пожал плечами и добавил: – В школе жизни высокая посещаемость, но низкая успеваемость.

– Есть такой автор Алексей Кунгуров. Лично я с ним не знаком, но две его книжки недавно прочитал. Одна называется «Будет ли революция в России?», другая – «Последний шанс. Сможет ли Россия обойтись без революции?». Со многими тезисами этих книг я не согласен, но кое-что заслуживающее внимания в них есть. Например, он пишет (дословно воспроизвести не могу, но за смысл ручаюсь): современная российская элита не способна двигать страну вперёд. Нефть можно обменять на иномарки, айфоны и другие бусы, но билет в Будущее вам никто не продаст ни за нефть, ни за почку. По его мнению, прогресс путём эволюции для России невозможен, потому что сегодня она скатывается назад, а не идёт вперёд. И я с этим мнением полностью согласен. 

– Не зря же вас часто называли «буревестником революции». А вот хочу спросить: что, по вашему мнению, из себя представляют Навальный и Платошкин?

– С Навальным всё ясно как божий день. Полгода учился в Йельском университете США. Больше уже можно ничего не говорить. Но всё же, если рассуждать дальше, он за что выступает? За буржуазный строй, но без коррупции. А посмотрите, какой информацией он оперирует. Подобные данные может добыть только разведка такой мощной страны как США. Тут всё понятно: Навальный – или агент ЦРУ, или используется ими втёмную.

– А что за фигура Платошкин? 

– Тут всё гораздо сложнее, тут надо разбираться и разбираться. На мой взгляд, здесь возможны четыре варианта:

Первый вариант. Платошкин десять лет работал в ФРГ и США. Не исключено, что там его могли завербовать спецслужбы, и сейчас, когда в России ситуация резко ухудшилась, он начал действовать, чтобы принять активное участие в раскачивании лодки. Версия малоубедительная, доказательств никаких, но возможен и этот вариант.

Или другая возможность. Платошкин – проект Кремля. В администрации президента, я полагаю, есть умные люди, и они подготовили планы действий на случай, если ситуация в России для буржуазной власти сложится «плохая» или «очень плохая». Если «плохая», как в Беларуси у Лукашенко, то похватают организаторов протеста, дадут команду «фас» Росгвардии и ОМОНу – и на этом революция закончится. А вот если на улицы Москвы выйдут не сто тысяч протестующих, а полмиллиона-миллион, если начнут убивать полицейских и захватывать здания силовых структур, то тут уж силовой вариант решения проблемы не самый лучший. Зачем проливать реки крови и развязывать гражданскую войну? Поступят хитрее: президент и правительство уйдут в отставку, а «народный лидер» Платошкин станет президентом России, ну а в правительство войдут представители прикормленной оппозиции. То есть всё останется на своих местах, за исключением некоторых декораций. За правдивость такой версии можно наскрести немало фактов.

Третий возможный вариант. Платошкин – честный человек, патриот, хочет добра своему народу – вот и бросился на амбразуру. Если проанализировать его программу Движения «За новый социализм», ничего там социалистического нет. В программе нет ни слова об отмене частной собственности на орудия и средства производства, то есть эксплуатация человека человеком сохраняется. Другими словами, он – обычный социал-демократ западноевропейского типа. 

И наконец, Николай Платошкин – истинный коммунист, но пока временно маскируется под социал-демократа, чтобы легче было войти в органы власти, после чего медленно, постепенно реализовывать действительно социалистический проект. Но, если это действительно так, то можно смело делать вывод, что Платошкин в политическом плане человек наивный. 

Ну, а кто он такой на самом деле, я думаю, мы скоро увидим, когда суд определит меру наказания по его уголовному делу. Вот тогда и можно будет делать какие-то выводы.

– Да, интересная ситуация, – сказал Тургенев и помолчал.– Но вернёмся к нашей главной теме разговора. Капитализм тоже не дремлет, а думает, как продлить свои дни. Вы читали недавно вышедшую нашумевшую книгу Клауса Шваба «Covid-19: великая перезагрузка»? 

– Слышал об этой книге, но пока не читал, – ответил Горький.

– Есть самые богатые люди планеты, которые пытаются править этим миром. Одни называют их «закулисой», другие, как, например, профессор Катасонов, «хозяевами денег». Так вот, они понимают, что нынешняя модель капитализма устарела, она не жизнеспособна. Об этом вдруг заговорил коллективный Запад. Какой до сих пор был лозунг капитализма? Получение прибыли любым путём! 

– Да уж, ещё Ленин говорил, что капиталисты готовы продать нам верёвку, на которой мы их повесим.

– А Шваб предлагает крутой разворот. Лозунг капитализма, которому уже триста лет, получение прибыли и сверхприбыли отменяется. Тот капитализм ещё называли «исключающий». То есть людей исключали из процесса производства путём безработицы, исключали из национального богатства, их исключали из общественной жизни, их исключали из мира.

– Одним словом, как это происходит сегодня в России, – констатировал Алексей Максимович.

– Теперь они выбросили другой лозунг: «Удержать власть любой ценой». Главное теперь – не получение прибыли, а удержание власти. Они уже обеспечили себя таким богатством, что его хватит на столетия вперёд. Они хотят конвертировать капитал во власть. Высшая цель всей мировой закулисы – это власть, причём власть, которая должна быть гарантирована навечно. А чтобы сохранить эту власть, компании должны обеспечить рабочими местами всех, компании должны выставлять такие цены, которые доступны покупателям и тому подобное. То есть компании должны служить всем: работникам, потребителям, подрядчикам, заказчикам, государству.

– Упившиеся властью живут во хмелю самоуверенности. Сомневаюсь, что всё это можно реализовать на практике, – не согласился Горький. – Найдётся значительная часть буржуазии, которая не согласится с такой постановкой вопроса.

– Её, эту часть, если она будет упираться, просто раздавят транснациональные корпорации, которые в руках этих самых «хозяев денег».

Никуда они не денутся и, как миленькие, будут выполнять команду.

– Не знаю, не знаю… как это будет выглядеть на практике. Пока всё это теория.

– Но уже и Борис Джонсон, и канадский премьер Трюдо, и вроде бы новый президент США Байден официально поддержали эту идею. Значит, они уже получили соответствующую команду от кого надо и, что называется, взяли под козырёк. Впрочем, посмотрим, что нас ожидает в будущем.

– Всегда есть возможность увидеть Будущее, оно начинается уже завтра. А если эта идея действительно будет реализовываться, то и Россию заставят делать то же самое, – убеждённо сказал Горький.

– Отчасти это хорошо для трудящихся России; хотя и незначительно, но их материальное положение улучшится.

– Навряд ли. Рабство неискоренимо: оно всего лишь видоизменяется. Наша звериная буржуазия найдёт новые формы эксплуатации. Все эти идеи Клауса Шваба в чём-то сродни идеям социал-демократов: дайте трудящимся лишний кусок хлеба, а власть нам не нужна. Именно по этой причине Ленин и разошёлся в начале двадцатого века с европейскими социал-демократами и создал свой Коммунистический интернационал. 

И далее Алексей Максимович подробно объяснил Тургеневу, почему Ленин считал лидеров европейских социал-демократических партий предателями дела рабочего класса и как он воевал с ними.

А затем Горький увлёкся и уже четверть часа рассказывал о том, как он писал роман «Мать». Иван Сергеевич не слишком высоко оценивал этот роман, однако из вежливости продолжал слушать. Впрочем, вскоре на фоне голоса собеседника Тургенев стал всё больше погружаться в собственные мысли. Название романа Горького вызвало ассоциацию со словом «Отец», затем в памяти всплыло «Отцы и дети». 

« А не назвать ли следующий роман «Деды и внуки», – подумал Тургенев. – Показать, как порой шутит история, как внуки революционеров уничтожают плоды революции».

Но в мысли вновь ворвался голос Горького:

– Ну, так вот. Потом подошёл семнадцатый год, случился Октябрьский переворот. Многие профессиональные революционеры со стажем отвернулись от большевиков.

– Было такое, – согласился Тургенев. – Та же Вера Засулич.

– Это та, которая в 1878 году из револьвера всадила две пули в живот петербургскому градоначальнику Трепову? – спросил Горький.

– Она самая.

– Я тоже сначала не принял революцию: был поражён её жестокостью и беспощадностью. В деревнях жгли барские имения вместе с библиотеками, уничтожали картины и музыкальные инструменты как классово чуждые крестьянству предметы, сносили памятники…

– Помню, помню. Я в ту пору жил в Италии, и мне писали об этом. А в какой-то книге Василия Розанова я прочитал: «Революция – когда человек преображается в свинью, бьёт посуду, гадит хлев, зажигает дом».

– Я ругался с Владимиром Ильичём, протестовал, писал антибольшевистские статьи, которые печатал в своей газете «Новая жизнь», но эту газету в июле восемнадцатого года они закрыли. После Октябрьского переворота, когда я глядел на всё, что творится в России, путь мой был мучителен, наполнен взлётами надежды и горькими разочарованиями, твёрдой убеждённостью и разрушительными сомнениями. Потом я собрал все эти статьи под одну обложку с названием «Несвоевременные мысли». Именно в этих статьях я искал ответа на вопрос о смысле русской революции, о роли в ней интеллигенции. 

– Эту вашу книгу я тоже читал.

– Когда Троцкий заявил: «Русские – это хворост, который мы бросим в костёр мировой революции», Ленин с ним не спорил. И по этому поводу я тоже крепко поругался с Владимиром Ильичём. Правда, в 1920 году он уже не верил в мировую революцию. А, кстати, Сталин в неё никогда не верил; он сам мне об этом говорил.

– А может Троцкий пошутил? – задал несуразный вопрос Тургенев и почему-то слегка улыбнулся.

– Какие тут могут быть шутки? – не понял Горький.

– А что, вон на вопрос, как вы представляете счастье, Фридрих Энгельс отвечал: «Это вино «Шато Марго» 1848 года разлива и ирландское рагу».

– Ну, это было сказано именно ради шутки. Но если серьёзно говорить о революциях, то, безусловно, Карл Маркс верно выразился: «Революции – локомотивы истории». Это я понял только в конце двадцатых годов прошлого века. 

– Может быть и так.

– Иван Сергеевич, я знаю, что у вас было немало друзей из числа революционеров…

– Да, я дружил с Герценом, Кропоткиным, Лавровым…

– И знаю, что вы проявляли огромный интерес к революционной молодёжи, к вопросам, связанным с развитием революционного движения.

Полагаю, что это обстоятельство наложило отпечаток на всё ваше творчество последнего периода. Или я ошибаюсь?

– Да, Алексей Максимович, это действительно так. Мотив революционной борьбы я заложил даже в повесть «Вешние воды», содержание которой очень мало связано с социальными и политическими проблемами. А вот в романе «Новь» я уже действительно попытался показать русскую революционную молодёжь. Правда, этот роман я писал очень долго; ни один роман так долго не писал. Шесть лет пером скрипел.

– Но овчинка выделки стоила, – с чувством глубокой искренности сказал Алексей Максимович. – Вы были тем писателем, кто первым изобразил то, что стало в тот исторический момент главным и определяющим в общественно-политической жизни России. А главным было движение революционеров-народников. Как известно, в революцию идут те, кто не верит в религию эволюции. 

– Не автору давать оценку своим текстам, – сказал Тургенев в ответ на похвалу и добавил: – Мне неоднократно говорили, что наиболее удачно революционную молодёжь я показал в стихотворении в прозе под названием «Порог».

Алексей Максимович не помнил этого произведения Тургенева. Ему стало неловко от этого, и он предложил:

– Иван Сергеич, а давайте чайку попьём.

– Я попозже. Что-то меня валит. Я с вашего разрешения вздремну полчасика, – и Тургенев, поправив подушку, лёг на свою полку и закрыл глаза.

Алексей Максимович достал айфон, нашёл в Интернете стихотворение в прозе «Порог» и начал читать:

«Я вижу громадное здание.

В передней стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью – угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка… Русская девушка.

Морозом дышит та непроглядная мгла; и вместе с леденящей струёй выносится из глубины здания медлительный, глухой голос.

– О ты, что желаешь переступить этот порог, – знаешь ли ты, что тебя ожидает?

– Знаю, – отвечает девушка.

– Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть?

– Знаю.

– Отчуждение полное, одиночество?

– Знаю. Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.

– Не только от врагов – но и от родных, от друзей?

– Да… и от них.

– Хорошо. Ты готова на жертву?

– Да.

– На безымянную жертву? Ты погибнешь – и никто… никто не будет даже знать, чью память почтить!

– Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени.

– Готова ли ты на преступление?

Девушка потупила голову…

– И на преступление готова.

Голос не тотчас возобновил свои вопросы.

– Знаешь ли ты, – заговорил он наконец, – что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?

– Знаю и это. И всё-таки я хочу войти.

– Войди!

Девушка перешагнула порог – и тяжёлая завеса упала за нею

– Дура! – проскрежетал кто-то сзади.

– Святая! – принеслось откуда-то в ответ».

Горький отложил в сторону айфон, взглянул на спящего Тургенева и подумал: 

«Да.… Сколько людей, столько и мнений. Большую фантазию нужно иметь, чтобы увидеть здесь образ революционной молодёжи». 

 

 

Глава 8 

 

Солнечный луч прорвался через ажурные занавески на окне и, отразившись от дверного зеркала, упал на стакан с чаем, стоящий на столике перед полным седым стариком в крупных очках. При взгляде на этого человека первым делом бросались в глаза именно его внимательные глаза. Глаза, которые, казалось, всё видели и всё понимали. Глаза, которыми, казалось, смотрит на мир сама вселенная.

В списке пассажиров седьмого вагона старик значился как Рэй Дуглас Брэдбери. Это имя было хорошо знакомо всем любителям фантастической литературы. Рэй Брэдбери считался одним из столпов американской фантастики. 

Не менее известным был и второй пассажир купе – Айзек Азимов. На его вытянутом лице, обрамлённом длинными седыми бакенбардами, блуждала легкая улыбка. Быстрый взгляд из-под роговых очков пробегал по экрану раскрытого планшета.

Временами Азимов отрывал глаза от экрана и нервно постукивал пальцами правой руки по невидимой клавиатуре. Наконец, он недовольно отодвинул планшет.

– Да уж, вай фай здесь ни к чёрту, – разочарованно сказал он.

– Сочувствую, – отозвался Брэдбери, сделав глоток чая, – да и чай не очень. А вы опять новостями интересуетесь? 

– Да, пытаюсь не отставать от времени. Ведь постоянно в мире что-то происходит. Упустишь что-нибудь важное – и не заметишь, как окажешься в прошлом. А сколько материала для работы, сколько идей подбрасывает жизнь. Новости – это как толчок для мысли. Порой самые незначительные факты могут вызвать поток ассоциаций, выливающийся в замысел новой книги.

– Например?

– Да вот только что мне попалось сообщение, что Госдума России готовит очередной законопроект. Теперь на приусадебных участках хотят ввести запрет на выращивание таких растений, как одуванчики и ромашки. Нарушителям будет грозить штраф.

– И чем же им так не угодили одуванчики? – поинтересовался Брэдбери,

– Понятия не имею. Должно быть, все важные дела в стране уже переделаны и остались лишь подобные проблемы. Или это естественное развитие штрафодобывающей промышленности. Но не в этом дело. А в том, что такие вот неординарные новости часто помогают рождению новых идей. Я имею в виду литературные идеи. Вот вы, Рэй, что подумали, услышав эту новость?

– Что людям нечем заняться, – не раздумывая, ответил Брэдбери.

Азимов усмехнулся: 

– А у меня сразу же возникла мысль написать книгу о ромашке, её видах, истории, полезных и вредных свойствах. А ещё одну об одуванчиках. Или замысел для рассказа. В стране новый всплеск антиалкогольной кампании. И на этом фоне некий депутат обнаружил в библиотеке своего дедушки вашу книгу «Вино из одуванчиков». Тут же в голове депутата возникает идея, как можно обратить на себя внимание, выступив с очередной инициативой. Или еще идея…

– Хватит, Айзек, хватит, – добродушно рассмеялся Рэй Брэдбери. – Всё понятно. Теперь мне ясно, каким образом вам удалось написать пять сотен книг. 

– Именно так, – Азимов повернулся к окну и раздвинул занавески. – Сюжеты витают в воздухе. Нужно только уметь их увидеть. Посмотрите, какая природа. Вот где черпать вдохновение… 

– Да, красиво, – кивнул Брэдбери, глядя на проносившиеся за окном заснеженные рощицы.

– Россия ведь моя Родина. Потому я и согласился на эту поездку. Вы же знаете: я не любитель всякого рода общественных мероприятий. Хотя и приходится порой принимать участие. Но с гораздо большим удовольствием я провожу время в своём кабинете за пишущей машинкой. Ну, или теперь за компьютером. Короче, я типичный домосед. А вот когда меня пригласили принять участие в проекте Литературного экспресса, я долго не раздумывал. Конечно, я всегда интересовался тем, что происходило на моей бывшей Родине, но увидеть своими глазами – это совсем другое. Вот почему я здесь… Интересно, как сложилась бы моя судьба, если бы наша семья не уехала тогда из Советской России…

– А вот вам и сюжет для новой книги, – пошутил Брэдбери.

– Да нет. Такого рода произведения – это, скорее, по вашей части. Я всегда поражался, как много пророчеств можно встретить в ваших текстах. По сути, большинство современных телешоу и сериалов – это

разновидности описанных вами в своё время «родственников». Метод промывки мозгов, раскрученный на полную катушку.

– Да, но ведь и у вас, Айзек, можно набрать немало сбывшихся пророчеств. Взять хотя бы искусственный интеллект, который сейчас так упорно вторгается в нашу жизнь.

Азимов поправил подушку и прилёг на диван.

– Будем считать, что мы обменялись комплиментами, – сказал он. – Да, пожалуй, мы оба способны порой заглядывать в будущее. И это естественно – ведь мы фантасты. Фантазии зарождаются в Прошлом, питаются Настоящим и прорастают в Будущее. Это как цветы в саду Вселенной. И нам выпала честь или тяжелая ноша – тут уж кому как – иметь возможность влиять на рост этих цветов. И предчувствовать, какими они станут. Вот только наши ожидания далеко не всегда оправдываются. А почему – это уже рост новых фантазий.

– Которые тоже могут либо прорасти в Будущее, либо погибнуть, – продолжил Брэдбери.

– Ну, вот видите, у фантастов мысли сходятся. Да, моделей будущего можно породить много, но мы можем наблюдать только один мир. И только одна модель может оказаться верной. А те предсказания, что не осуществились, сбудутся в других параллельных мирах. Впрочем, мы этого можем и не узнать.

– Эко вас занесло, – с улыбкой произнёс Брэдбери. 

Он достал из-под дивана видавший виды дорожный саквояж и предложил:

– Пока мы с вами в этом мире, может быть, перекусим?

– Интересное предложение, – Азимов поднялся и тоже стал рыться в своей сумке. 

Маленький столик быстро заполнился продуктами. Пассажиры устроились поудобнее и занялись самым привычным в поездах дальнего следования делом. 

Дожевав последний бутерброд, Рэй Брэдбери достал из саквояжа и поставил на столик две хрустальные рюмки и четырехгранную бутылку с желтой жидкостью. 

– Как насчёт дижестива? – предложил он.

Азимов взял бутылку и посмотрел сквозь неё на свет.

– Это оно и есть? То самое?

Брэдбери кивнул:

– Ну, разумеется. Вино из одуванчиков. 

Айзек покрутил бутылку в руках.

– Ну, не знаю, – задумчиво произнёс он, – на российских железных дорогах теперь вроде бы вино под запретом.

– Да бросьте вы. Кроме писаных законов есть еще и неписаные. Не думаю, что кто-нибудь станет возражать. 

– Согласен. 

Азимов откупорил бутылку и сразу же почувствовал свежий цветочный аромат.

– Действительно, запах лета, – заметил он, разливая по рюмкам золотистый напиток.

– За Литературу вообще и за фантастическую литературу в частности, – предложил тост Брэдбери.

Они сделали по глотку и некоторое время молча прислушивались к ощущениям. Затем Айзек с улыбкой сказал:

– Недурно. А знаете, я именно таким его и представлял, читая вашу книгу.

Рэй кивнул:

– Не удивительно. При вашем воображении это довольно легко. Да я сам частенько замечал, что, читая какие-то кулинарные рецепты, могу как бы почувствовать вкус блюд, которые можно приготовить. Такое вот кулинарное предвидение.

– Да, знание вкусовых ощущений исходных продуктов и некоторый опыт плюс интуиция позволяют прогнозировать возможный результат, – заметил Азимов. – Гораздо сложнее всё-таки прогнозировать результаты в обществе. Очень трудно полностью учесть человеческий фактор.

– Вы правы. Это чертовски трудно. Даже нам, фантастам. Знаете, я недавно давал интервью российской газете «Аргументы и факты». И меня спросили, почему не сбылись многие мои предсказания. Например, о внеземных колониях к началу третьего тысячелетия.

– И что вы ответили?

– Правду, разумеется. Что люди – идиоты. Вместо того чтобы развивать науку и осваивать космос, они переключились на совершенно идиотские занятия вроде рекламы или модной одежды для собак. 

Я действительно раньше думал, что уже к двухтысячному году человечество создаст поселения на Марсе. Теперь я не думаю, что это случится даже к трехтысячному. Современное общество хочет заниматься лишь потреблением – пить пиво и смотреть сериалы. Человечество глупеет. И чем дальше, тем стремительнее. А ведь, казалось бы, люди год от года должны становиться умнее. 

Заснеженные сосны, плавно проплывающие за окном, уступили место огороженным земельным участкам, указывающим на приближение к населённому пункту. Показались одноэтажные домики, а затем и здание железнодорожной станции. На перроне было пусто. Только двое рабочих укрепляли на стене здания огромный стенд с надписью «Вакцинация от Ковида – твой вклад в будущее человечества».

– Какой там ковид. Вирус глупости распространяется куда быстрее. И куда опаснее для будущего, – произнёс Брэдбери.

Айзек ничего не ответил, погруженный в свои мысли.

– Вообще-то, я никогда особо не верил в прогресс, – задумчиво продолжал Рэй Брэдбери. – Я имею в виду научно-технический прогресс. Нет, я понимаю, что он существует и от этого никуда не деться. Я не верю, что этот прогресс несёт благо для человеческой цивилизации. Да, появляются такие образцы техники, какие раньше только фантасты и могли представить. Но сами люди мало меняются. Они не становятся лучше. Образованнее – да. Но не умнее. В этом, на мой взгляд, главная беда человечества.

Айзек Азимов вздохнул:

– Я думаю, есть умные люди и есть хитрые люди. Хитрые хорошо видят вблизи и могут мастерски извлекать пользу для себя и своего окружения, так сказать, здесь и сейчас. Они легко приспосабливаются к любым обстоятельствам, успешны и самодовольны. Умные люди смотрят намного дальше и не склонны принимать сегодняшние выгоды, если в дальнейшем они вызовут несравнимо большие невзгоды.

– Так ведь для этого и нужна фантастика, – подхватил Брэдбери, – предупреждать человечество о возможных ошибках. Позволить выбирать модели будущего. Или, по крайней мере, стремиться избежать нежелательных. И сильно ошибаются те, кто относит фантастику к чисто развлекательному жанру. Хотя, конечно, и таких образцов расплодилось достаточно. И в Соединенных Штатах, к сожалению.

– Да, следует признать, что вы правы. Особенно преуспел в этом Голливуд. А скажите, Рэй, как вы относитесь к российской фантастике? 

– Вы о современной? Ничего не читал. Да и желания особого нет. А вот с советской фантастикой мне в своё время удалось познакомиться весьма основательно. Беляев, Ефремов, Стругацкие, Булычёв… Долго можно перечислять. Да, несомненно, советская фантастика мало чем уступала американской. Во всяком случае, в тех произведениях, что мне запомнились. Просто она была несколько другой по духу. Более оптимистичной, что ли. Что мне в ней нравилось, так это представление будущего как сообщества свободных творческих людей. Именно светлого будущего. Пусть даже это утопия. Но это продуктивная утопия. Она даёт веру во что-то хорошее. Пусть где-то там, вдали. Но есть к чему стремиться. 

А в нашей фантастике, особенно в последнее время, как ни картины будущего, так бегают по планете толпы уродов и уничтожают друг друга. Или, в лучшем случае, герои-одиночки бьются с инопланетными монстрами…

Неспешная беседа в этом купе продолжалась ещё долго. И ещё долго, словно третий собеседник, в воздухе струился аромат цветущего лета. А спальный вагон, покачиваясь, уносился на восток. И впереди был ещё длинный путь и целый вагон времени для новых бесед. 

 

 

Глава 9

 

Литературный экспресс шёл строго по расписанию и на конечную станцию должен был прибыть ровно в 12 часов 3 марта, во Всемирный день писателя. Так было задумано организаторами мероприятия. 

Через полтора часа – прибытие во Владивосток. Во всех вагонах, заполненных литераторами России, наметилось оживление. К выходу собирались по-разному: одни доставали одежду поновее, другие брились или причёсывались, третьи – прикрепляли к своим пиджакам или кофтам литературные ордена и медали. Особенно много было молодых орденоносцев. Как это ни смешно, любую из наград, кроме медали Пушкина, можно было купить в прямом смысле этого слова. Впрочем, говорить об этом считалось дурным тоном. Говорили о другом. О том, кто будет выступать с приветственным словом, какие мероприятия планируются на ближайшие дни, что интересного можно увидеть во Владивостоке.

Но чаще всего задавали друг другу один и тот же вопрос: почему не работает сотовая связь и Интернет? Разгадать эту загадку никто не мог. Начальник поезда сообщил, что раньше такого безобразия никогда не было. 

В десятом вагоне проводник последний раз за поездку разносил пассажирам горячий чай.

Читатель! Давайте заглянем в некоторые купе этого вагона до того момента, как проводник откроет дверь и занесёт чай. Интересно же, что там делается и о чём говорят литераторы.

В первом купе находились поэты Валерий Хатюшин и Владимир Шемшученко, а также – писатель-сатирик Михаил Задорнов. Хатюшин недавно закончил написание новой автобиографии и попросил Задорнова прочитать и дать свою оценку. Михаил Николаевич ознакомился с текстом и, возвращая хозяину айфон, дружески пожурил:

– Твоя автобиография претендует на заголовок «герой нашего времени».

В ответ Хатюшин надул губы и спрятался за ними.

Шемшученко достал из громоздкого дипломата пиджак, на котором красовалась медаль Пушкина. Бережно стряхнул с пиджака соринки, надел его и повернулся к зеркалу. Внимательно посмотрел на себя и остался очень доволен. Чувство глубокого удовлетворения у него плавно перешло в чувство мелкого тщеславия.

Наблюдая эту сцену, Задорнов вспомнил где-то прочитанную фразу: «Глядя на себя в зеркало, приобщаешься к прекрасному», но ничего не сказал, чтобы не обострять отношений.

Задорнов в который раз попытался воспользоваться сотовым телефоном, но из этого вновь ничего не получилось, и он разочарованно проронил:

– А связи по-прежнему нет.

– Появится, куда она денется, – выразил своё мнение Шемшученко и добавил. – Коронавируса боитесь? Во Владивостоке я маску надевать не буду и вам не советую, а то никто и не узнает… Думаю, мои-то стихи там читают; недавно большая подборка была в их «Дальнем Востоке».

Тут уж Задорнов не выдержал и съязвил:

– Кто дорожит мнимыми заслугами, тому они помогают пережить отсутствие реальных. Володя, ну кто сегодня читает стихи, кроме литераторов? Так что не обольщайся… 

После этих слов Шемшученко надолго замолчал, разговаривать ему не хотелось. Он знал себе цену, но такую сумму ему никто не предлагал. Сколько ферзей в душе так и остались пешками!

В третьем купе ехали Михаил Зощенко, Илья Ильф и Евгений Петров. Никто из них не спешил собирать пожитки. Зощенко с Ильфом играли в шахматы, Илья проигрывал. Чтобы помочь другу и соавтору не потерпеть фиаско, Петров стал отвлекать Зощенко от шахматной доски, задавая ему вопросы, не имеющие ни малейшего отношения к шахматам. 

– Первый раз еду во Владивосток. Будем там ловить птицу счастья. Как вы думаете, Михал Михалыч, поймаем?

– Не знаю, что нас там ждёт; у птицы счастья тоже есть размах крыльев – ответил Зощенко и взял у противника пешку.

– Думаете, поездка будет не очень? – Евгений продолжал претворять свой замысел в жизнь.

Зощенко вопрос проигнорировал и через полминуты «съел» ещё одну пешку, приговаривая:

– Курочка по зёрнышку.

– Я вчера прочитал, – не унимался Евгений, – что менеджеры при увольнении из госкорпораций получают «золотые парашюты» по сто и даже двести миллионов долларов. Как вам это нравится, Михал Михалыч?

– На госслужбе вместо молока за вредность сегодня получают «золотые парашюты».

Петров выдержал минутную паузу и продолжил гнуть свою линию:

– Вчера в Думе Жириновский опять разбушевался. А что вы думаете о Жириновском, Михал Михалыч?

– В жизни всегда есть место клоуну. Среди политиков есть такие языки, на которые пора ставить заплатки, – радостно возбуждаясь, сказал Зощенко и на сей раз выиграл у Ильфа коня.

– Хорошая шутка, – отреагировал Петров, хохотнув при этом.

– Чувство юмора помогает не принимать всерьёз другие чувства, – сказал Зощенко, подумал минуту и поставил Ильфу мат.

В седьмом купе десятого вагона ехали трое прозаиков. Один из них был Всеволод Кочетов – автор когда-то нашумевших романов «Журбины» и «Чего же ты хочешь?». Другой – Владимир Тендряков – стал известен благодаря написанной им антирелигиозной повести «Чудотворная», по которой был поставлен художественный фильм. С ними же совершил длительный путь и Владимир Крупин, который продолжает оставаться широко известным писателем в узких кругах. 

Слишком разными они были людьми и всю дорогу разговаривали мало. 

А когда за окном промелькнуло небольшое сельцо, в котором пассажиры увидели заброшенные полуразваленные строения то ли колхоза, то ли совхоза и блеснувший купол маленький церквушки, неожиданно вспыхнула бурная словесная перепалка.

– Ишь, разграбили всю Россию, – возмутился Тендряков, понастроили церквей, чтобы одурачить народ. Попов развелось как собак нерезаных!

После этих слов, Крупин трижды перекрестился и начал бубнить какую-то молитву.

А Тендряков возбуждённо продолжал:

– Всех их: и Горбачёва, и Ельцина, и ещё кое-кого надо публично повесить на Красной площади! Чтоб другим неповадно было уничтожать Россию!

– Сгорая от жажды мести, сердце не согреешь, – тихо сказал Крупин, снова троекратно перекрестился и продолжил шептать молитву. 

– Володя, смотрю я на тебя и удивляюсь, – сказал Тендряков. – В паутину религии попадают только слабые существа. Ты же никогда не был слабым. Что произошло-то с тобой?

– Приобрёл веру.

– Чтобы обрести веру в бога, нужно потерять веру в себя! – убеждённо воскликнул Тендряков.

– Володя, ты посмотри, сколько народу приходит в церковь, – сказал Крупин, считая этот факт самым весомым аргументом в споре.

– В церковь идут тогда, когда идти уже некуда! – настаивал на своём Владимир Тендряков. 

– Бог тебя накажет, – сказал Крупин, опять три раза перекрестился и продолжал проговаривать начатую молитву. 

– Гнев богов переносится гораздо легче, если в них не верить, – с усмешкой вмешался в разговор Всеволод Кочетов. – А тот, кто ставит во главу угла религию, так и простоит в этом углу всю жизнь, – и небрежно махнул рукой в сторону Крупина. 

– А кто первым получил Патриаршую литературную премию? А, Володь? Конечно, ты! Сколько рубчиков вручил тебе Патриарх Кирилл за твоё смирение перед новыми буржуинами?..

– Оставь его в покое, – сказал Всеволод Кочетов.

– Да уж, как говорится, горбатого могила…

– Вот ты негодуешь, правильно, конечно, возмущаешься, – обратился Кочетов к Тендрякову, переводя тему разговора, – но подготовка к разрухе в России началась задолго до Горбачёва. Фактически сразу после смерти Сталина. А ты в своё время активно выступал против него. Ты же подписал в 1968 году «Письмо двадцати пяти» о недопустимости частичной или косвенной реабилитации Сталина. Там же, насколько я помню, свои подписи поставили и Катаев, и Паустовский, и Чуковский, а сразу вдогонку за ним с тем же требованием появилось «Письмо тринадцати», где засветились Смирнов, Эренбург, Дудинцев…

– Всеволод Анисимович, если бы я знал, что верхушка партии ведёт нас к реставрации капитализма, ни за что бы не подписал. Даже если бы поставили к стенке за это. Да, проявил политическую близорукость…

От дальнейшей расправы Владимира Тендрякова спас проводник, который, предварительно постучавшись, отодвинул дверь купе, вошёл и поставил на столик стаканы с горячим чаем. 

Вид упомянутого сельца и церквушки породил в восьмом купе не просто разговор, а новый скандал. В этом купе находились Юрий Бондарев и Виктор Астафьев. Они всю дорогу касались в разговоре политических вопросов, спорили, кричали друг на друга, и порой ругань доходила до нецензурных выражений.

На сей раз первым завёлся Астафьев:

– Пришли к власти большевики, и ни царь им не нужен, ни бог…

– Посмотри! – Бондарев показал пальцем за окно. – И здесь всё разграбили. Там, где рушатся идеалы, суетятся мародёры. Виктор, разве за это мы с тобой на войне кровь проливали?

– Если бы не было Ленина и Сталина, мы жили бы нормально, как в Европе. И в годы войны не завалили бы немцев трупами своих солдат. Прав был Солженицин…

– Я с ним тоже много раз разговаривал по душам, – прервал своего идейного противника Бондарев. – Пока влез в душу, перепачкался с ног до головы.

– Юра, у каждого своя правда, и вместе они не уживутся, – не сдавался Астафьев.

– Ты почему смалодушничал? На фронте выстоял, а в гражданской жизни оказался… не хочу материться. Почему не отказался от звания Героя социалистического труда? Так бы прямо и сказал: «Я, мол, против социализма». Ан-нет, кушать вкусно хочется. Когда мне Ельцин хотел всучить орден Дружбы, я же отказался. А ты смалодушничал. Всякий раз шёл туда, где тебе кормушку показывали. Или, чтобы стать безгрешным, надо поменять веру? 

– Я свой и военный долг, и гражданский исполнил до конца, – попытался оправдаться Астафьев.

– Вот ты от Ельцина получил орден «За заслуги перед Отечеством». Какому Отечеству ты служишь? Олигархическому? А Ельцин – вообще преступник. Он не только переступил закон, но и вытер о него ноги…

– Но Ленин тоже переступил закон, разогнав Учредительное собрание…

– Ленин сломал буржуазное государство, чтобы на его обломках построить справедливое общество, где не будет эксплуатации человека человеком, а Ельцин – чтобы вернуть капитализм. Вот ты всё никак не угомонишься и продолжаешь лить грязь на Сталина. Уже и тридцать седьмой год вспомнил.

– Юра, от исторической правды никуда не убежишь…

– Про какую историческую правду ты говоришь? Историческая правда – это отретушированная ложь. Любой историк страдает умышленным склерозом. Правду о тридцатых годах, когда Сталин продолжал борьбу с троцкистами, мы сможем узнать только ознакомившись со стенографическими отчётами пленумов и съездов ВКПБ и с документами отдела административных органов ЦК партии. А почти все эти документы засекречены. Что, не понятно, почему скрывают правду? А твои «Прокляты и убиты»? Зачем ты изгадил свой роман ложью? Неужели ты не понимаешь, что тот, кто врёт о войне прошлой, приближает войну будущую?..

– Да ну тебя на хрен. Давай заканчивать, у меня от этих разговоров уже давление поднялось…

– Ещё один важный момент – и на этом завершим. Ты, Виктор, выдающийся мастер художественного слова. А вот в вопросах философии, политэкономии, политики ты, извини за прямоту, полный ноль. Ты читал «Капитал» Маркса? Другие его работы? Энгельса? Ленина? У них множество настолько глубоких мыслей, что многие боятся к ним даже приблизиться. И пока ты не прочтёшь и не осмыслишь всё это, так и будешь всякую чушь молоть и никогда не поймёшь, что происходит в этом мире. 

И они оба замолчали.

В другие купе проводник не заходил, чай едущие там литераторы не заказывали. 

В девятом купе, возле туалета, ехали литературные критики из Москвы: Галина Юзефович и другие. Андрей Тимофеев отказался ехать с ними в одном купе и попал в другой вагон. К литературным критикам проводник не наведывался: чай они тоже не заказывали. 

 

А в это время во Владивостоке начинали разворачиваться неординарные события, которые подтолкнули городскую власть к решительным действиям. Власть напоминала гнёт над процессами, которые норовят выйти из-под контроля. 

Первым делом были отключены сотовая связь и интернет. На привокзальной площади и прилегающих к ней улицах стояли автозаки и водомёты. Рядом с ними расположились не только местные росгвардейцы и омоновцы, но и те, которых ещё вчера перебросили самолётами из Ростова-на-Дону и других областных центров. Все эти представители полицейских структур в своё время дали присягу, тем самым обеспечив себе место в строю, задача которого охранять власть буржуазии. Некоторые из находившихся в этом строю испытывали угрызения совести, но покинуть его не решались, ибо не знали, где и как можно, сняв погоны, заработать кусок хлеба и прокормить семью.

Рабочие трёх крупных заводов города и некоторых подразделений морского порта с утра объявили забастовку с требованием сделать 3 марта нерабочим и праздничным днём. Люди, кто на чём, уже двигались к привокзальной площади. 

А на самой площади уже собралось несколько тысяч человек. Некоторые держали в руках красные флаги, были там и транспаранты антиправительственного содержания. Силовики стояли плотной цепью за временными металлическими ограждениями и препятствовали прохождению людей в здание железнодорожного вокзала, но у них это не всегда получалось. То там, то здесь небольшие группы людей прорывали оцепление и устремлялись на первую платформу, куда должен был прибыть Литературный экспресс. 

Напряжение на площади нарастало. Люди начали скандировать лозунги, в которых чаще всего звучало слово «долой». В момент первых задержаний начались стычки протестующих с полицией. Ломая народ через колено, власть рискует потерять зубы. В полицейских полетели лёгкие и тяжёлые предметы. После того как несколько полицейских получили серьёзные травмы, задержания прекратились, и силовики стали просто наблюдать за происходящим, но прилагали усилия, чтобы в здание вокзала и на платформу просочилось как можно меньше людей. Трудно закручивать гайки в стране, где всё заржавело.

А к вокзалу тем временем подъезжали всё новые и новые автобусы с жителями города. Переполненные автобусы лихорадило от избытка чувств. Лица пассажиров, покидающих транспортные средства, были возбуждены. Воздух свободы был наполнен ароматом надежды.

Брожение умов начинается сразу после их появления. Кто-то в толпе начал разбрасывать листовки. В век Интернета и других новейших технологий это выглядело как-то архаично, но люди сразу подбирали листовки и читали с удовольствием, так как в содержании текста находили отголоски своей души. Вот что там было написано:

«Люди! Будьте бдительны!

Наше государство – это общество с ограниченной безответственностью.

Мост в Будущее находится в аварийном состоянии. Наше здравоохранение охраняет не здоровье голодных, а сверхприбыли богатых. Так коронавирус мы никогда не победим.

Долой такую медицину!

Инфляция – самая изощрённая форма эксплуатации. Долой инфляцию!

 

Телевидение – кривое зеркало в нашей жизни.

Олигархи, не забывайте: бедность – это дамоклов меч над богатыми. Отдайте пока не поздно часть прибыли трудящимся!

У ветвей нашей власти один корень зла – коррупция. Она растёт на почве, удобренной властью. Долой такую власть!

Ружьё, висящее на сцене при желании можно квалифицировать как призыв к вооружённому восстанию. Свободу Николаю Платошкину!

Опереточная оппозиция исполняет лишь ту арию, которая для неё написана властью.

Товарищи! Не забывайте, дрожащими руками власть не берут. 

Винтовка рождает власть! 

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

Да здравствует диктатура трудящихся!

Вся власть Советам!»

 

А в это время Литературный экспресс уже завершал свой путь по Транссибирской магистрали и подходил к первой платформе железнодорожной станции Владивосток. Вскоре состав остановился. 

На перроне за переносной металлической оградой плотной цепью стояли омоновцы, а за ними – многочисленная толпа встречающих. 

Литераторы высыпали из вагонов и оставались на месте. Их предупредили, что первыми в здание вокзала и далее на площадь пойдут писатели с мировым именем, которые ехали в седьмом вагоне.

Классики покинули свой вагон и медленно двинулись к зданию вокзала. Они шли по проходу, который был создан искусственно: между вагонами состава и цепью омоновцев. Никто из групп встречающих, теснящихся за стеной силовиков, проходящих не приветствовал. Казалось, люди чего-то ждали. Некоторые встречающие вставали на цыпочки и высматривали, кто идёт вслед за первой партией прибывших, но, судя по выражению их лиц, так и не увидели того, кто им нужен. 

Вслед за классиками двинулись другие литераторы. Впереди этой колонны шли литературные чиновники: председатель Ассоциации писателей и издателей России Сергей Шаргунов, председатель Союза писателей России Николай Иванов, председатель Союза российских писателей Светлана Василенко, председатель Российского книжного союза Сергей Степашин, председатель Союза писателей Москвы Евгений Сидоров и председатель Союза писателей Санкт-Петербурга Валерий Попов. Их проход по платформе также не вызвал у публики никакой реакции. Видимо, по этой причине у литературных чиновников произошёл такой сумбурный разговор:

– Ничего не понимаю, будто бы и не встречают…

– Пора бы узнавать нас в лицо…

– Мечтать не вредно, вредно воплощать мечты в жизнь.

– Дальний Восток…

– Одним словом провинция.

– Тем более дальний…

– Восток – дело тонкое.

– А где тонко, там и рвётся.

– Куда они денутся, будут узнавать в лицо.

– Свежо предание, но верится. Дурдом!

По платформе писатели-классики прошли молча, их тоже никто не узнавал. И только у входа в здание вокзала, слева от них, послышались жидкие аплодисменты, которые быстро испарились. Это напомнила о своём существовании группа местных литераторов. Они отличались от других тем, что всматривались в лица классиков и что-то полушёпотом говорили друг другу. 

Справа от классиков расположился духовой оркестр, готовый в любую минуту начать исполнение нужной мелодии. Дирижёр вглядывался то в одну, то в другую сторону платформы, но то, что искал глазами, пока не увидел. 

На происходящее классики реагировали в основном спокойно. Все они знали, что в современной России произошёл массовый «падёж» читателей, а значит, и мало кто знает их в лицо. Ведали они и о том, как школьники в старших классах «изучают» их тексты: просматривают содержание романов и повестей в Интернете, считая, что «нечего грузить себя всякой фигнёй».

Разговор среди классиков возник лишь тогда, когда они вошли в здание вокзала. Булгаков услышал за своей спиной:

– Сколько сюрпризов нам здесь приготовили: сотовая связь не работает, Интернет ни гу-гу…

– А то, что каждый из нас с мировым именем, а реакции никакой – это как понимать? – возмутился другой голос. 

Михаил Афанасьевич не удержался и, не поворачивая головы, съязвил:

– Такой ореол славы в этом сезоне не носят. 

– Что же мы не заслужили, чтобы нас нормально встретили? – настаивал тот же голос.

– Заслуги стареют быстрее, чем их владельцы, – ответил Булгаков.

– Что сказано в шутку, может быть услышано всерьёз, – послышался ещё один голос. 

При выходе из здания вокзала, классики могли увидеть одиночные пикеты и прочитать, что написано на самодельных плакатах или стендах, которые одни из пикетчиков держали в руках, а у других таблички висели на груди. Тексты этих плакатов не отличались особым разнообразием, чаще всего там встречались слова: «долой», «позор», «коррупция», «в отставку», «путин», «политзаключённые» и тому подобное. Но была и одна оригинальная надпись. Молодая девушка держала в руке массивную картонку, на которой крупными печатными буквами было выведено: «В моей смерти прошу винить вертикаль власти».

А на всё это с фасадной стены укоризненно смотрел Николай II. Лев Николаевич Толстой при взгляде на барельеф последнего российского императора лишь недоуменно пожал плечами.

Выйдя на привокзальную площадь, писатели с мировым именем начали крутить головами. Увидев величественный монумент Владимиру Ильичу Ленину, Алексей Максимович Горький с улыбкой сказал Михаилу Булгакову:

– Здесь Ильич на месте. Молодцы, не убрали.

– Борьба с памятниками – это уже не симптом психического заболевания, а его следствие, – ответствовал Михаил Афанасьевич.

Алексей Максимович задумался на мгновение и скорее всего самому себе сказал:

– Этот памятник символизирует идеи марксизма-ленинизма, которые сегодня в России практически запрещены. Но идеи, которые находятся в изгнании, ждут своего часа.

Наблюдая за оживлением на привокзальной площади, Джек Лондон заметил стоящему рядом Герберту Уэллсу:

– Мне кажется, ваша очередная поездка в Россию окажется не менее интересной, чем предыдущие…

А в это время из седьмого вагона литературного экспресса, который стоял напротив входа в здание вокзала, не спеша вышел Иосиф Виссарионович Сталин. 

Многочисленная толпа, стоящая на платформе, разразилась овациями. Духовой оркестр заиграл «Варшавянку». Люди восприняли мелодию с воодушевлением, но песню запели человек пятьдесят, не больше. Остальные пока не выучили слов этого революционного марша. 

 

Ноябрь 2020 – декабрь 2021 года.

 

© Валерий Румянцев Все права защищены.