«Сон перед Рождеством» (сборник статей) Юрий Бондаренко

Не по Гоголю

 

Кто еще читал книги, устаревающие ныне, как какие-то там глиняные таблички Вавилона, тот может помнить, что у Гоголя черт в ночь перед Рождеством украл с неба месяц. Но, я Вам скажу: Месяц – это ребячьи шалости. Мне вот приснился сон с куда более продвинутыми чертяками. Да оно и понятно – прогресс все-таки. На дворе 21-й век.

И что же такое мне приснилось? – Полная невероятица! Мой черт вместе со своими коллегами по Министерству Темных дел, видно, от скуки, придумал целый каскад забав, а на финише… Но, все по порядку. Решив поиграть в нео-игру «И это тоже образование», в дебюте нечистая братия разыграла замечательное шоу с тем, что так элегантно поименовали дистанционкой. Кто-то из отсталых человечков стал упираться, даже с какими-то своими выкладками, вытащенными из неолита, попытался доказывать вред этой масштабной игры для здоровья и прочего. Даже словечко-то придумали: «социализация». Ишь какие! Так чего доброго и до выброшенного на свалку истории социализма докатиться можно.

А ведь кто поумнее, поприколистее от этой, нашей дистанционки тащится. Кайфует. И почему бы нет? – Ни тебе ехать или топать куда-то. Ни на костюмы и обувь тратится. Протер глаза. Нажал кнопочки – и ты уже как бы учишься. Аватарку на экран – и полная свобода! А при случае – и послушать можно: что там голова с экрана бормочет?

А преподам, которых, еще пока не извели, как класс, памятуя опыт очищения от кулаков и прочих нежелательных для своих дней элементов? Так и тем же – сколько воли! Вместо того, чтобы в дождь, слякоть, мороз топать в вузы или, что еще хуже давиться в автобусах и метро, можно, не одевая ни брюк, ни юбки, а так, подкрасившись, пригладив вихры, сесть на диване – и учить себе на здоровье. И что еще круче! Экран, как и бумага былых лет, все стерпит. Читай себе – и не надо «аудиторию держать в руках», потирать руки в прохладном зале и прочая, и прочая. Ну, просто чертовски удобно! Кто ж после всего этого возжелает, не лукавя, вернуться в старомодные аудитории.

Да и экономии сколько! Если кто смекнет, а, говоря по новоязовскому, въезжает, то сообразит: огромные пустующие коридоры и многочисленные вузовские помещения можно будет использовать куда рациональнее, чем для вроде бы занятий. Разве так уж давно трансформировали множество детских садов в личные коттеджи, гостиницы и прочие прелести Новой Рыночной Цивилизации? Так почему бы не заменить все эти вузы, а за компанию с ними и кой-какие школы на мобильные «образовательные центры» с горстками роботов и тьюторов? – Экономия-то какая.

Да и книги – все равно, что прошлогодние листья. К чему они, если кругом кнопочки? Какая, опять-таки, экономия! И, вдобавок, от разных сомнительных опусов можно попутно избавиться. И все это без особого шума, без гитлеров, инквизиции, демонстративных костров. Просто невостребованные книги-пенсионеры будут тихо сходить на нет на свалках…

А чтобы еще уцелевшие педагоги не скучали давайте-ка (это я сам слышал от одного дошлого черта из сна) поиграем в еще одну игру: компьютерное обучение. Кто не знает, что ученье – свет! Так дадим больше и больше света! Учитесь, милые! Учитесь по новому. Забудьте о том, что в отсталом прошлом веке коряво именовалось «профессиональной подготовкой» и «освоением предмета». Осваивайте платформы и нажимание кнопочек. А чтобы еще веселее было, давайте менять и менять программки, платформы. Заменим «Большой Голубой Батон» на «Маленькую Красную Булочку», «е-диториум» на «Е-мое», «Лимакс», на «Климакс», «Платнос», на «Плутос», пилотный: «Роботизация высшей школы» на «И черт с вами!».

 Замечательная игра! И главное – играть в нее можно хоть до следующего тысячелетья.

Неплохой, вроде сон. Но затем замелькало что-то несусветное. Черти совсем разошлись. И понапридумали совсем не то, чем нас пугают отсталые паникеры. Ведь чем нас пугают? – Чипами, глобальными информационными полями, и прочими фэнтази.

«А вот фигушки!» – прокричал мне прямо в ухо один из самых нахальных чертей. «Это же все только червячки на крючках! Удилища-то и лески в наших руках. Избавляйтесь от книг, холодеющих без студентов громадин вузов. Цифровизируйтесь – сколько в этой цифровизации не выдуманной, а реальной привлекательности. Но... мы-то, черти уже потираем ладошки. Как только Вы все надежно сядете на наши крючочки, мы так закрутим – как в аттракционе – смену платформ, что головки закружатся. А-то и вовсе от чего-то отключим. «Нет связи с сервером» – и все тут».

А добавьте к этой прелести чертей-хакеров и чертей-роботов! И вместо всеобщей информационной прозрачности эта братия Вам устроит карнавалы «данных». Да так, что сам черт ногу сломит. И наши замшелые фотошопы и прочие фокусы цивилизация, заменят новые игрушки, когда ради забавы чертовские силы станут тасовать, словно карты, персональные и прочие данные. Глядишь и кто-то из-за ма-аленькой путаницы с данными и выбраться из своего жилища не сможет. Ну, случаются же путаницы с совпадением фамилий, ошибочки с тестами на ковид и прочие мелочи. Вы думали случаются? – Нет это мы, черти, разминаемся. И не бубните нам, что все это сказки. Кто поверил бы, если бы Вам сказали еще года два назад, что в мире расширяющихся свобод самый заурядный гражданин не сможет просто выйти прогуляться из своего дома и будет, словно песик на поводке, привязан незримой нитью к каким-то сотням метров у своего подъезда, а то и вовсе окажется запертым в своей квартирке? Вот так-то!..

Чувствую: черти совсем обнаглели, и, как и положено, в странном сне, просыпаюсь. Как, все-таки, чудно, что это только сон! Не правда ли?

Простите мой старомодный язык. Ведь и чертям-то моим не одна сотня лет.

 

 

 

Одним из самых животрепещущих вопросов, вопросов, рождающих разноголосые споры, сегодня стал вопрос о массовых прививках и их обязательности либо добровольности. Ответы на вопросы жизненно важны. Но с чем сталкиваемся мы, обычные люди, без специальной и глубокой медицинской подготовки? – 

Мы буквально захлебываемся в водоворотах разноречивой информации и псевдоинформации. Сколько речей и, подчас, от авторитетных лиц (но, увы, как правило, не медиков и даже не физиков) о связи прививок с чипированием и тотальным контролем поведения привитых. Так это или нет, мы с Вами можем оценить не лучше, чем доминошник ход чемпионата Республики по шахматам. Хотя мне лично такие ультрасенсации напоминают трюк Гайдая( анекдотический или реальный – здесь не принципиально) при сдаче «Бриллиантовой руки», когда в фильм был вставлен эпизод с атомным взрывом. Комиссия сосредоточилась на этой нелепости, благополучно пропустив остальное.

Не так ли зачастую обстоит дело и с водоворотами «информации»? Не уводят ли они нас от более существенного? А что более существенно для нас, обычных граждан разных стран?

Существенен ответ на один центральный вопрос: насколько безопасны не прививки вообще, а именно эти, конкретные прививки? Если безопасны, то на чем основаны утверждения тех медиков, которые предупреждают, что надо задуматься не о ближайших, а о дальнейших последствиях прививок, последствиях, которые могут (или не могут) сказаться через годы?

С этим поросом напрямую связан вопрос о качестве прививок. Причем не абстрактном, теоретическом, а сугубо конкретном. Так, если и у нас, и в России мы слишком уж часто встречаем фальсификаты даже в самой обычной продукции, то где гарантия, что прививочный материал может быть создан и применен качественно? К сожалению, и от людей высоко образованных частенько можно слышать голоса: вот где-нибудь в Центре я бы вакцинировался, а у нас схалтурят. Как и чем опровергнуть такие рассуждения. И еще один вопрос: каким образом за короткие сроки наши производственные мощности окажутся обеспечить массовое производство одинаково качественной вакцины? Хватит ли исходного материала?

За этими же вопросами следуют вопросы глобального характера, пока еще не имеющие к нам прямого отношения: верно ли, что использование американской вакцины дало ряд летальных исходов – один раз прямо во время трансляции (имитировать сегодня можно все, что угодно)?; верно ли, доказано ли, что применение вакцин, связанных с Биллом Гейцом, в частности, в Индии, привело к зафиксированному бесплодию? И таких вопросов немало.

За ними же следует «шкурный вопрос»: почему даже маски и тесты о достоверности данных которых сломано столько копий, платны, а вот такое дорогостоящее вакцинирование, по крайней мере, поначалу, бесплатно? И непременно при этом вспоминают уже приевшийся, как Демьянова уха бесплатный сыр в мышеловке.

Эти, как и многие прежние вопросы, я ставлю не просто для того, чтобы очередной раз пощекотать нервы. Нет. Мне бы, как убежден, и очень многим, хотелось бы прочесть ответы не блогеров, не людей со стороны, а тех, кто «в теме».

 

 

 

История рассказывает, что когда отец Александра Македонского объявил о том, что пойдет войной на заметный Греческий полис, в Элладе поднялась суета. Знаменитый же философ-прикольщик тех лет Диоген принялся катать туда-сюда бочку, которая стала его демонстративным пристанищем: «Все сейчас хлопочут. Надо же и мне не бездельничать».

Замечательный образ! Так и кажется, что сегодня и видные мира сего, и массы чиновников от медицины ли, образования и прочая, и прочая усиленно подражают Диогену, катая туда-сюда собственные бочонки псевдодел и инициатив.

Поразительно! Мы стремительно опрокинуты в невероятное время. Можно было бы сказать, что гигантский лайнер современной Цивилизации налетел на подводные камни, того, что довольно условно принято называть «глобализмом». Условно потому, что происходящее сегодня – это карикатура на глобализацию, как путь сближения культур и народов.

И что же мы видим при все при этом? – Судно дало течь. Оно грозит опрокинуться и повторить судьбу «Титаника», а наши «деятели» изо всех сил имитируют активность, то перетаскивая шмотки из одной каютки в другую, то придумывая, как бы обклеить эти каютки яркими плакатиками. И так до бесконечности – ведь фантазия тех, кто не способен найти для себя реальное дело, неистощима…

То начинают какие-то совершенно пустые псевдополитические дискуссии, напоминающие споры мышей под боком у кошки, делающей вид, что она задремала. То из года в год засоряют наше сознание спорами о том, переименовывать или не переименовывать улицы, поселки, города и так далее (как будто от перемены слов и звуков магически измениться сама жизнь). То вводят новые системы контроля в автотранспорте. Ну ладно бы над этим суетились в более спокойное время. Но почему именно сейчас, когда передвижение оказалось настолько ограниченным, что и в фантастических романах предугадать было трудно?

В образовании же так просто фейерверк перманентных инициатив, шикарных терминов, бесконечных «передвижений мебели» и катаний пустых бочек. Мало того, в отличие от Диогена, чиновники втягивают в это катание и тысячи других. Возьмем только полемику вокруг полиязычая и реальные действия в этом направлении. Да кто же будет спорить, что знание языков в массе случаев может быть полезно? – Однако, по мне, знание это может быть значимо лишь при соответствующей профессиональной и общегуманитарной подготовке. Ведь надо же не просто уметь сказать, но и иметь, что сказать. 

В целом же мы видим и ощущаем на себе явный перекос в сферу форм из сферы реального содержания, в сферу экспериментов в оценивании работы учащихся (в вузах студентов) из сферы собственно образования. Так, например, удобные и более простые электронные системы заменяются более неповоротливыми и мелочными. Многократно повторяются требования имитирующих друг друга отчетов. Все бы это ничего. Так ведь мир реально и глобально меняется, и мелочная псевдоцифровизация, и чиновная «суета вокруг диванов» и кресел не в силах дать золотого ключика для того, чтобы отворить дверь Настоящей, а не виртуальной Новой реальности.

 

 

 

На эти очень сжатые размышления меня натолкнула замечательная в целом книга американца Майкла Шермера «Скептик. Рациональный взгляд на мир», изданная в русском переводе а Москве в 1917 г.

Автор пишет: «С тех пор, как Галилей положил начало рассказывать о науке простым языком, чтобы все могли пользоваться ее плодами, существует напряжение между теми (назовем их исключателями0, кто считает науку уделом избранных и ее распространение недостойным делом ( и теми (назовем их вовлекателями), кто уверен, что на любом уровне для науки необходима ясность изложения и понимание широкой публикой процесса и результата».

Далее же сразу следует:»На протяжении большей части ХХ века бал правили исключатели, и те, кто осмеливался писать для не вхожих в избранный круг, становился изгоем… Однако в последние десятилетия двадцатого века возник новый литературный жанр – профессиональные ученые стали представлять новые исследования и теории в книгах, адресованных и коллегам, и широкой публике… (Шермер…, сс.44 – 45).

Прочел – и спотыкнулся. Ведь уже очередной рывок науки и техники на рубеже 19-го-20 г. веков и тяга к позитивно-научным знаниям дала толчок и появлению мощных энциклопедических словарей, и потрясающей «Популярной астрономии» К.Фламмариона.

Ну, да ладно, Фламмариона можно еще назвать прежде всего популяризатором. Однако только в России были и Мечников, и Ключевский, и исследователь славянского фольклора Афанасьев.., в чьих работах потрясающий сплав живого ясного языка, мысли и информативности.

А что произошло в послереволюционной советской России? Уникальнейшее явление, связанное не просто с распространением грамотности, но и с соответствующим этому распространению живым языком доступной, популярной науки. Тут целая россыпь имен и ученых, прикоснувшихся к популяризации, и одаренных и увлеченных популяризаторов. Мне самому посчастливилось прикоснуться ко всему этому не только, как читателю, а и изнутри. Правда, что-то из того, что десятилетия назад виделось популярным, сегодня уже таковым многим не покажется. Но это и естественно. Ведь и сам язык, и методы подачи меняются, равно, как меняется зритель, слушатель и читатель. Хотя, если честно, я и сейчас счел бы уместным появление своего маленького очерка об истории географических открытий. По требованию редакции он оказался емким, сжатым, как пружина и при этом посильно информативным. А уж живой язык в популярных работах подразумевался, как нечто само собой разумеющееся.

Новое время с его стремительными, ошеломляющими переменами привело к выходу на авансцену работ, где текст стал даваться иначе. Один из особенно наглядных примеров такого рода – книги П.С. Таранова с подборками материалов из истории философии. Не бесспорная, но удобнейшая «вещь» в преподавательской работе… В целом же мне думается, что обозначенная тема – это поле для диссертаций и захватывающих монографий. Я же поделюсь здесь лишь своими несколькими, может быть, поверхностными наблюдениями.

Сравним хотя бы «… Мифы ХХ века» Александра Соколова и «Скептика» Шермана. Американец самодостаточен. Используемая им литература, как правило, англоязычна. И его не смущает незнакомство с иными социокультурными мирами. Ведь в том же СССР крупные ученые за десятилетия до упомянутого им рубежа окунались в популяризацию науки. И не только в публикациях, но и на телевидении, на встречах в залах…

У Соколова, как у представителя нашей цивилизации, которая издревле тянулась к Заморскому («икра заморская, баклажанная» ссылки на англоязычную литературу – правило хорошего тона. НЕ комментирую, но здесь есть, над чем подумать. В том числе и над тем, что так называемая советская цивилизация при всех своих слабостях и ограниченностях была достаточно самостоятельной Вселенной, внутри которой русский язык был самодостаточен, еще и потому, что было отточено искусство перевода (хотя, понятно, что система официально одобренных переводов, помимо прочего, это еще и система фильтров). Сегодня же сам русский язык в кризисе, который, к тому же искусственно усугубляется. В том числе и, как было отмечено в философских изданиях, кризис русского научного языка в силу того, что поощряются, прежде всего, публикации отечественных ученых на английском, что объективно может затормозить естественное развитие научного русского… 

Если продолжить сравнение двух работ, то бросается в глаза, что Соколов местами заметно глубже, доскональнее. Американец же нередко ярче, использует более сжатые фрагменты текста и те приемы. Которые, когда я еще будучи студентом, а затем и начинающим преподавателем встречал в свое время. Причем использует и эффектно, и эффективно. Поэтому, наверное, мы вправе заметить, что разные школы популяризации здесь не столько конкурируют, сколько взаимодополняют друг друга.

А уж о конкретном содержании можно спорить или, по крайней мере, задавать вопросы, нуждающиеся в более убедительных ответах, чем те, что нам предложены. Возьмем для образца главку «18» из книги Шермера с подзаголовком «11 сентября – мать всех теорий заговора». Автор решительно опровергает довольно известные утверждения того, что погибшие башни-близнецы сравняла с землей взрывчатка (вспомним, хотя бы, фильм Кьезы) и, опираясь на доступные ему научные данные, доказывает, что они упала именно из-за того, что в них врезались самолеты. Причем упали так, как они и должны были упасть. Так же обстояло дело и с ударом по Пентагону… Если же был «заговор», то почему из тысяч, которые должны были быть в него вовлечены или как-то к нему причастны, никто не дал о себе знать? Почему никто «не побежал к телевизионщикам и не написал откровенную книгу…»? (с.92)

Со специалистами не спорят. А вопросы-то остаются. И они более масштабны, чем характер падения башен-близнецов. Первая группа связана с вопросом о контроле полетов над территорией США. Здесь тоже комментировать специалистам. Вторая же, деликатнее: каким образом те, кто осваивал вождение самолетов иного типа, смог точно идти по намеченному курсу и направить лайнеры в цель? Так, если я обучился езде на мопеде, то означает ли это, что тем самым обрел возможность управлять стремительно несущимся «Феррари»? Не случайно, на одной из уже российских дискуссий прозвучала мысль о том, что такая точность могла бы быть обеспечена лишь компьютерным наведением.

Не вторгаюсь в саму дискуссию, а хочу лишь обратить внимание на то, что там, где мы переходим в сферу разоблачений, зачастую остается очень много вопросов, нуждающихся в конкретном доскональном изучении. Хотя где-то достаточно и обычной логики и здравого смысла, который, как это ни поразительно, гаджеты и Т.В. слишком уж часто у нас отключают. Встречаю, к примеру знакомого, замечательного физика, специалиста, человека, поглощающего массу разнообразной информации, и он ошарашивает сенсацией: в годы той, Великой войны на одного солдата вермахта в среднем приходилось 14 советских солдат. Да, наверное, бывали ситуации, когда и не только 14. А бывало и наоборот. Да и людские наши потери в целом были больше, чем у Германии и ее сателлитов. Но не надо быть великим математиком, чтобы подсчитать на уровне третьеклассника. Попробуйте это сделать сами, даже учитывая «пляску» и разброс цифр: сколько солдат вермахта и их союзников перешло границы СССР? Сколько было влито пополнений? К примеру, согласно 19-му тому «Истории СССР… (М., 1973, с.13) вермахт к июню 1941-го имел под ружьем 8,5 млн. человек, из которых 4,6 млн. было двинуто против СССР, а вместе с союзниками 5, 5 млн. Так что ж это получается? – СССР выставил против них 70, а то и 100 миллионов бойцов? Да где ж он мог набрать столько?

Такого рода вбросы для меня лично – дичь, объект своего рода охоты, дающий возможность предложить студентам очередной пример для их собственного анализа. Но в целом картина грустная; и, конечно же, подобные упомянутым критические книги очень современны и очень нужны. И жанр в целом нужен. Только вот Время наше стремительно, словно лавина, сорвавшаяся с горы, и с «теориями заговора» уже не так легко расправляться, как еще совсем недавно. Другой вопрос, что понимать под этими «заговорами» и как рассматривать конкретные формы того, что любое название может упростить? – Слишком уж странные наши дни. Слишком уж многое переплетено, для того, чтобы казаться лишь цепочками случайных совпадений.

 

 

Что мне видится в диалоге М. Бахтина 

 

В 2020 г. мир вспоминал очередную дату со дня рождения М.М.Бахтина (1895-1975), и грустно, что она, как и многое, многое иное, совпала с тем, что называют то «пандемией», то «коронобесием». Слишком многое в мире высокой культуры скукожилось, оказалось оттесненным на задний план информационными потоками совсем иного рода. Но дата осталась датой, и один из памятных штрихов события – статья Натальи Бонецкой «М. Бахтин и философия «серебряного века», причем опубликованная не в сугубо философском издании, а в литературно-художественном и общественно-политическом журнале «Звезда» (1). Пересыпанная строго научными ссылками, насыщенная ассоциациями и аллюзиями, она и в литературно-художественном журнале выглядит принцессой на балу Золушек, а уж в наше «турбулентное» время и вовсе напоминает Марию Антуанету на тусовке реперов. Впрочем, она ли одна? Разве и я сам, со своими куда менее насыщенными вещицами и размышлизмами не становлюсь все более и более старомодным в расширяющейся вселенной клипово-дистанционного мышления? 

Но я не намерен ни оценивать, ни тем более рецензировать собственно статью. Желающие и те, кто подготовлен к такому чтению, обнаружат в статье немало того, что здесь не упомянуто. Мне же хотелось бы лишь коснуться нескольких моментов, которые зацепили меня и касаются того, на что сам, безо всяких претензий на абсолютную истину, гляжу иначе. Может быть, просто с иной стороны.

Итак, первая, зацепившая меня проблема – проблема диалога, которой я и сам, в частности, касался в брошюре совсем иного плана «Бахтин и проблема диалога в контексте истории культуры» (Костанай, 2015). Обращаясь к этой теме Н.Бонецкая, акцентирует внимание на том, что, в отличие от тех мыслителей, для которых «диалог – событие религиозного порядка» (при углубленном общении двух субъектов может явиться Бог), Бахтин тот, у кого «диалог, напротив, совершенно секулярен. Но он в бахтинском учении высшая реальность: это царство свободных духов, светский эквивалент христианского рая а потому, как вся бахтинская «прозаика», концепция диалога может показаться мистичной. Во всяком случае, именно в диалоге раскрывается глубина человека… (Вспомним антично-сократовское: «Заговори, чтобы я тебя увидел» Ю.Б.).

Однако, что можно казать о человеке, как участнике диалога? Он еще более призрачен, чем «автор» и «герой» преддиалогической «архитектонической эстетики» Бахтина. Диалогический человек – идеолог и душа самосознающая (как не вспомнить здесь антропософа Андрея Белого?)

Говоря иначе, он – воплощенное мировоззрение, некая «идея». Эта «идея» овладевает глубиной личности… Но чтобы идея могла актуализироваться – стала экзистенцией, а, согласно Бахтину, актуализируется она в высказанном слове, субъекту-идеологу необходим другой субъект с его собственной «идеей». Между этими двумя завязывается диалог – противостояние человека человеку, «я» и «другого»…. Диалогизм – это вершина бахтинского экзистенциализма… Учение Бахтина – это вызывающая реплика в адрес религиозной метафизики предшественников» (1,с260 – 261).

Скажу честно: мне лично бахтинская концепция диалога не показалась мистичной. Но тут уж – что кому кажется. Более того, ничуть не отрицая написанного (написанное замечательно), я просто хотел бы отметить то, на что меня самого натолкнул Бахтинский диалог. Мне увиделись и иные контуры того, с чем в чисто историческом плане этот диалог может быть связан. Во-первых, многотысячелетняя традиция сказок, притч и загадок, своеобразно преломившаяся в «диалогах» Платона» и в определенном отношении резко контрастирующая с традицией «вещания» истин, которая и в самом деле исторически и психологически связана с религиозно-мистической метафизикой: Высшее существо или тот, кто соприкоснулся с Откровением не фехтует в словесном поединке, а Вещает. Если же тут же еще вспомнить то внимание, которое Бахтин уделял карнавальной культуре, то всматривание в такую традицию выглядит еще более увлекательным.

Во-вторых же, бахтинское внимание к диалогичности – это и своеобразная реакция на современность в достаточно широком смысле слова. Ведь и революции, и взращиваемые ими Вожди направлены не на диалог, а на вещание. Даже, когда вроде бы идет полемика, полемисты зачастую напоминают персонажей одной из картин Попкова, лица которых обращены одно к другому, но видится, что они глядят не друг на друга, а один сквозь другого, в упор не видя того, кто напротив. А о вождях и говорить нечего. Подобно проповедникам и высшим существам мировых (да и не только) религий, они, как правило, не беседуют, а вещают. Вспомните сами или поищите в интернете наиболее известные картины с Лениным и Сталиным.

Не собираюсь очередной раз «скалозубить» над советским прошлым. Оно было объемным и несравненно более богатым, нежели наше «рыночное» настоящее. Но для меня совершенно очевидно, что для своего времени бахтинский диалог помимо всего прочего еще и социально заострен.

И, честно говоря, я как-то не очень убежден в некой призрачности бахтинских участников диалога. Просто Бахтин сосредотачивает внимание на том, что для него более значимо. Как, скажем, художник, который мазками или линиями подчеркивает нечто в портрете, оставляя прочее «за кадром», что, тем не менее, не делает изображенного менее реальным, призрачным.

Другой, потрясающе интересный клубок проблем сопряжен уже с карнавалом и «карнавализацией диалога». Что касается карнавала, не буду повторять Н.Бонецкую. – о написанном ею о карнавале нельзя говорить скороговоркой. Хотя сам я многое здесь вижу иначе, но это – отдельная тема. Замечу только, что для меня в бахтинских исследованиях карнавала мощно звучит мысль об исторической необходимости отдушины, временного поля свободы и шутливо обыгрываемых, перевернутых ценностей. Поля, которое «онтологически» является не альтернативой, догмам, ритуалам, машинообразности, а местом выхлопа эмоций. Тем местом, без которых и миру догм и ритуалов долго существовать практически невозможно. В эпоху, когда революционно-коммунистическая мысль ритуализировалась и догматизировалась, утрачивала живинку сама идея карнавала значила немало.

Но вот то, что касается «карнавализации диалога», хотелось бы процитировать подробнее. Вчитаемся внимательно: «Введение такой как бы гибридной категории указывает на гениальное прозрение Бахтина. Его суть в интуитивном постижении того, что чисто «духовный», «идейный» и «незавершимый» «диалог по последним вопросам» (глубинным вопросам человеческого существования – Ю.Б.) имеет роковое свойство вырождаться, «карнавализироваться». Поэтому все основанные на секулярных диалогах социальные проекты – диалоги культур, цивилизаций, общественных групп и т.п. – суть утопии. Когда «диалог» утрачивает свою чисто философскую природу, когда «носителями идей» становятся реальные люди, обладающие не только мировоззрениями, но и интересами, страстями, плотью и кровью, – то рано или поздно эти низкие начала берут верх над этикой. То же самое имеет место и при общественных контактах. Философский диалог роковым образом превращается в схватку, борьбу уже не идей, а земных интересов, непримиримых вол к власти. Это было обосновано экзистенциализмом Сартра – и вот поздний Бахтин как бы подтягивается до умозрений Сартра, когда заявляет, что диалоги романов Достоевского – карнавализированные диалоги. В конкретной жизненной ситуации диалог превращается в скандал, истерику и т.п., которые суть симптомы глубинной враждебности людей в падшем мире. Замечу, что нынешние СМИ используют этот закон неотвратимой карнавализации идейного диалога в программах типа «Поединок», «Своя правда» и т.п. – нынешних аналогах гладиаторских боев: полемика с неизбежностью завершается бранью, взаимными оскорблениями, а то и рукоприкладством. Понятно, что эта мрачно-трагическая закономерность утрачивает свою силу исключительно вмешательством благодати…» (1, с.264)

Не буду затрагивать благодать. А со словами «закон», «закономерность» я был бы тоже не менее осторожен. Слишком уж легко мы ими оперируем. Так, словно в социально-гуманитарной сфере законы нам столь же панибратски знакомы, как, скажем, в области физики. Но в целом процитированный фрагмент дает интереснейшую пищу для размышлений. Хотя и тут, в завершение, не удержусь от пары своих замечаний. Так, пример, с современными СМИ очень выразителен, но, на мой взгляд, он свидетельствует не о «мрачно-трагической закономерности», а о специфике (это очень мягко выражаясь) современной культуры. Все упомянутое – шоу, а шоу на то и шоу, чтобы быть бутафорскими. Их страсти – страсти даже не театра, а балагана, комедии масок. У Достоевского же, как и у Шекспира страсти реальные, не публично-сценические.

Да и «секулярные диалоги» я не трактовал бы так упрощенно – как путь к диалогам карнавализированным. Тем более, что и в «Знамени» мы читаем (и это справедливо), что собственно карнавалы имеют религиозные корни. Но, если это так, то почему же «карнавализация диалогов» должна быть сопряжена именно с секулярностью? – У нее может быть множество слоев и истоков. В их числе и обветшавшая форма религиозности, той религиозности, которая утрачивает свою сакральность. Вспомним только «чурбанов» и «чурок». Случайно ли они созвучны «пращурам», «чур меня», «чересчур». В этих словах моря самых разных эмоций. А истоки общие – религиозные. У древних славян «чуры», «пращуры» – предки. Вполне понятно, что были в ходу и их деревянные изображения, поклонение которым с укоренением на Руси христианства стало восприниматься, как поклонение «чурбанам»… И так в самых разных сферах. Однако, тут я отчасти повторюсь, сама карнавализация, включая и «карнавализацию диалога», как мне кажется, многоцветна и неоднозначна. Она могла быть и дополнением, тенью жесткого ритуала, но могла и стать знаком перевертываемых ценностей либо намечающегося подтачивания, казалось бы, незыблемо вечных авторитетов. Не случайно же о французском абсолютизме остроумцы говорили, что во Франции, абсолютная монархия, ограниченная песней. Но и это отдельная и очень увлекательная тема.

И, наконец, попутно о телесном низе в карнавале, о мате, к которому «имел вкус Бахтин». «Мат – это «сакральный» язык страшного в его основе действа, выражающегося в шутовском распятии Христа. Прообраз карнавальной толпы в Евангелии – это иерусалимская чернь, вопиющая «распни Его», и римские солдаты-наемники, плюющие в лицо Спасителя. Все они очевидно инспирированы вселенским хамом, который – сам дьявол, согласно пророческой концепции Мережковского. Хамские же отношения между участниками карнавала Бахтин называет «вольным фамильярным контактом». Это важная категория, ибо она заступает на место категории диалога. Куда испарились «свобода» и «ответственность», чувство личности «я» и другого», достоинство человека-мыслителя? Не только в буквальном – оргийном – смысле отменяется дистанция между людьми, то есть рушатся пределы эстетической «вненаходимости», столь ценимой Бахтином прежде, но люди эти перестают быть носителями каждый своей божественной идеи», «ибо принимают облик звериный». Для участника площадного действа быть – значит смеяться смехом утробно-сатанинским, утверждая тем самым существование собственно во плоти, отрекаясь от Бога и духа карнавальный человек отказывается и от жизни вечной…» Философией карнавала Бахтин ответил на запрос Вяч. Иванова, мечтавшего объязычить Русь, собрав ее вокруг нового сакрального действа. Ведь выше прочих Бахтин в «серебряном веке» ценил как раз Иванова. Тем не менее официальные марксисты весьма чутко распознали нечто им созвучное. Увы, это был антицерковный, антихристов, прямо скажу, сатанинский дух» (1, с256 – 237).

Не буду повторяться, говоря о карнавале в целом. Сосредоточусь только на ряжении, масках и слитом со всем этим «вольном фамильярном контакте». Собственно маски, переоблачения, сопровождаемые сменой социальных и иных ролей, имеют древнейшую природу. Помимо магического аспекта в ней явно прослеживается и этическое начало, когда, скажем, переодетый халиф идет по Багдаду, чтобы увидеть своими глазами город, которым он правит. Еще же древнее – истории о богах и иных странниках, которые в земном обличье путешествуют по миру. Вспомните сами, к примеру, скандинавского Одина и русского Муромца, обменявшегося «платьем» с «каликой перехожей». 

Карнавальная же грань этих переоблачений – в акцентировании внимания на, пусть временной (как в «Принце и нищем») смене социальных ролей, либо, что чаще – сокращении социальной дистанции. Понятия, которое, как уже было замечено до меня, у нас сегодня используется совершенно неверно: ведь по своей сути социальная дистанция не просто физическое расстояние между людьми, а дистанция социальных положений и возможных форм поведения. Один из показательных примеров такой смены форм приводит французский мыслитель Шамфор, рассказывающий, как Филипп Орлеанский решил побывать на балу неузнанным. «Я придумал, что сделать, – сказал, вошедший с ним аббат Дюбуа, и на балу пнул герцога несколько раз «коленом в зад», как какого-то простолюдина. Тот, «найдя пинки слишком увесистыми», воскликнул: «Аббат, ты маскируешь меня чересчур усердно!» (2, с.139).

Здесь же уместно вспомнить и другие, известные еще со времен античности формы временной смены социальных ролей и т.д., и т.п.

В целом же для меня и карнавалы, как таковые, и собственно бахтинское их исследование отнюдь не противоречат «диалоговости». Это просто иная грань реальности. А уж говорить о том, что карнавальный человек, отрекается от Бога и духа – явно сплющивать такой многоцветный и неоднозначный культурный феномен, как карнавал. И это, не говоря уже о том, что предыстория более поздних карнавалов уходит в те времена и формы культуры, когда ни о каком отречении от Бога, ни о какой сатанинскости в нашем их нынешнем понимании и ощущении и речи быть не могло. Такими вот неожиданными для самого себя полемическими строками, я не столько завершаю, сколько обрываю эти спонтанные заметки.

 

Литература

1. Бонецкая Н. Бахтин и философия серебряного века. – Знамя, 2020, №7,с.251-268.

2. Шамфор. Максимы и мысли. Характеры и анекдоты. – М.-Л., 1966, с.139.

 

 

 

К этим размышлениям меня вновь подтолкнула подаренная мне годы назад книга Сергея Кремлева «19 мифов о 1941 годе», опубликованная в Москве (Яуза – ЭКСМО) еще в 1913 г., но добравшаяся до моих рук только в дни пандемии или того, что ей именуют. Сколько бы я не перечитал о войне, книги такого рода захватывают. «Мифы» же буквально проглотил. Правда, чрезмерно рьяная полемичность меня всегда несколько сдерживает и настораживает. Я приучен к иной, более «академичной» манере. 

Сомнения – именно сомнения преподавателя, который предположительно взялся бы за обсуждение тех или иных утверждений со студентами, породили и определенные места, затрагивающие болезненную и очень непростую тему репрессий, особенно послевоенных. Так не по мне такой тон разговора, когда вроде бы эффектно произносится (живая речь на бумаге): «На октябрьском (1057) пленуме ЦК КПСС маршал Еременко, кое-что за давностью лет переврал (разрядка моя – Ю.Б.), вспоминая…» ((1,с.211). Хорошо известно, что человеческая память коварна, а мемуары – не гладкое зеркало прошлого. Но от такого тона сам я бы отказался.

Что же касается репрессий и, соответственно, характеристик тех или иных крупных фигур и т.л., то судите сами: Упоминается «ленинградское дело. «Вознесенскому тогда было сорок семь лет, а Кузнецову и вовсе сорок пять.

Сталин очень рассчитывал на них, как на смену, однако оказалось, что они, вместо того, чтобы готовиться к приему эстафеты великого дела, всего лишь тайно прикидывали – как будут тешить свою гордыню и править, а не руководить державой после смерти Сталина…» (1, с.216). И даже там, где речь идет о Тухачевском, Якире…, я был бы сдержаннее. И не потому, что кому-то симпатизирую больше, а потому, что проблема объемнее кратких оценок и сами драмы и трагедии той эпохи – это трагедии шекспировского масштаба. Правда, и при этом в книге затронута одна очень значимая сторона проблемы, когда автор критически оценивает знаменитого авиаконструктора Туполева. Глубинная составляющая проблемы не в оценке конкретной личности, а в том, что доктор биологических наук В.П.Эфроимсон назвал «монополизмом в науке», «ее обюрокрачиванием, ведущими к гибели «казарменными методами управления наукой» (2, сс.10-11) Еще раз повторяю: оценка сделанного собственно Туполевым требует особого, сугубо профессионального анализа, но сама проблема авторитаризма в науке реальна.

Небесспорны и жестко очерченные рассуждения о коллективизации (1, с.396). Тема не только болезненно-актуальна, но и очень сложна и нуждается в разностороннем и объемном анализе академических исследователей.

Однако при всех этих и иных сомнениях для меня книга эта оказалась в числе тех, которые делают ощущение не просто Войны, но и Истории в целом более объемным. Также, как, к примеру, и далеко не бесспорные «Утерянные победы» Манштейна (3), каковой в ряде мест пытается давать те сопоставительные данные о соотношении советских и германских сил, которые обычно не увидишь в доступных советских изданиях. В мифах же присутствует нечто для меня еще более важное, то, без чего любые цифры зависают в воздухе: прикосновение к тому, что стоит за цифрой: уровень боевой подготовки, обкатанность и износ техники и др. Да и сами автор цифры тоже стремиться анализировать, упоминая, о том, что, например, в авиации большая доля потерь – небоевые (1.с, с.240). Добавлю, что в далекой тыловой авиашколе, оказавшейся в Кустанае в годы войны погибло примерно два десятка летчиков. Это трагедия. Но без таких трагедий не вырастали бы те, кто был способен сражаться с асами люфтваффе. 

Если же брать в целом, то многие выкладки, сопоставления, данные и при неакадемичности такого рода изданий дают немалую пищу для живой мысли, и никто не мешает желающим самим проверять или перепроверять те или иные конкретные сведения о наличии техники, боевых потерях и т.д., и т.п.

Но в сугубо теоретическом плане лично для меня особенно интересным и достойным масштабных размышлений стала постановка проблемы отношений Германии и Советской России. В изложении автора: Германии Гитлера и сталинской. Советской России. Кремлев убежден, что главные виновники мировой катастрофы середины двадцатого столетия – не в континентальной Европе, а те, кто подталкивал эту Европу к войне, и прежде всего, «короли финансов» Великобритании и Америки и иже с ними (1, с.407). Тогда, как, по мысли Кремлева главный и первый миф в том, что «война между СССР и Третьим Рейхом была неизбежна с любой точки зрения: цивилизационной, геополитической, политической и экономической» (1, сс.45-55).

«Тот мир, гарантами стабильности которого были бы совместно, прежде всего, Россия и Германия. Вполне мог стать реальностью. И не Сталин, и не Гитлер в первую голову повинны в том, что на деле вышло по иному» (1, с.409). Хотя «в той ситуации, как ее сформировали темные силы человеческого общества русский большевик Сталин и германский националист Гитлер почти не имели шанса не оказаться антагонистами…» (с.407).

Я полнее осознаю, что сегодня в моде сенсации и «неожиданные» для читателя концепции. Да и о тех, кто стоял за кулисами будущей войны, писалось уже немало. Но и при всем этом сама постановка вопроса достойна не просто размышлений, а и дальнейших самых серьезных исследований. Но сам я смотрю на проблему несколько иначе. Не будучи специалистом в германистике, я здесь высказываю лишь свои общие соображения, но они много лет не дают мне покоя. Правда, я, в отличие от автора очень уместной для учебного анализа книги, думаю, что после прихода Гитлера к власти, и особенно после Мюнхена перевести историю в иное русло едва ли было возможно. Маховик войны, притом войны, направленной на Восток, раскручивался. И все нацистские рассуждения о необходимости расширения «жизненного пространства» были не просто идеологической болтовней, а и программой действий. И даже, если б чисто гипотетически СССР и Германия Третьего Рейха вместе ударили по вотчинам «финансовых королей» и одержали бы победу, они бы, как это обычно случалось в истории, стали бы бороться за доминирование (что, в частности, только при другом раскладе сил, мир «наблюдал» после Второй мировой). «Боливар» геополитики двоих, как правило, унести не может. 

Но, если попытаться пофантазировать о «цивилизационности» и геополитике, выходя за рамки истории двадцатого века, и, в первую очередь, «предвоенных лет», то мы увидим то, о чем я уже писал: слишком уж это бросается в глаза. Так что же мы увидим? Мы увидим, что, особенно популистская история, история, внедряемая в сознание масс, вырастает из деформаций, накладываемых более поздними ее пластами на ранние. Так, образ немца – врага славянина, образ довольно-таки поздний. В реальной же истории целых столетий при всех цивилизационных различиях никакого «извечного» противостояния русских и немцев не было. Мало того, немецкая и в более широком смысле слова западноевропейская культура столетиями проникала в культуру и быт русской элиты и образованных слоев русского общества. Особенно заметным это стало в верхних эшелонах власти, в сферах науки и собственно в армии. Желающие могут сами помимо прочего ознакомиться с работой «Немцы на военной службе в Российской империи» (4).

Поэтому-то в цивилизационно-социокультурном плане Первая мировая стала помимо всего прочего еще и катастрофой ценностей. И именно в свете этого, а не только упрощенных, сплющенных понятий о классовой борьбе, интересно было бы взглянуть на очень странное с «обычной» точки зрения большевистское отношение к войне. Ведь одна из подспудных идей Интернационала и мечты о Мировой революции была идея «мира без Россий, без Латвий», мира, центральными скрепами которого могла бы стать Европейско-Азиатская страна Советов. Страна-Союз, единый в своей основе. Но Баварская и Венгерская революции захлебнулись в крови. Вскоре же, и, вероятно, не без ошибок советского руководства, антинацистские силы Германии оказались недостаточно сплоченными. Победил гитлеризм. Тем самым мечта о Союзе, который мог бы стать кошмарным сном для всех его противников, испарилась в мире фантазий. При этом окрепший на десятилетия «западный мир» стал фактически сконцентрированным вокруг одного доминирующего центра силы – США. И сколько бы после распада СССР не вещали о многополярности, эта многополярность может вырасти только из реально, хотя в чем-то и относительно самостоятельной геополитической силы (либо сил), способных реально противостоять силе, доминирующей в определенный исторический период. К сожалению, драма с ковидом слишком явно продемонстрировала, насколько условна суверенность, самостоятельность даже таких государств, как Россия. Потому-то и маятник массового сознания стал в последние десятилетия сдвигаться к Сталину, что в нем вспоминается прежде всего не тиран (тиранами в своем роде были и Цинь Ши Хуанди, и Чингиз, и Тимур, Мао), а как государственник, который мог и ошибаться, и просто делать принципиально неверные, с нашей точки зрения, шаги, но не отделял себя от государства, равно, как и многие иные крупные деятели советской эпохи.

Главная же проблема – проблема достижения не финансово-олигархической и антинародной по своей сути глобализации, а цивилизационного сближения трудящихся, деятелей культуры, народов в целом, сближения, основанного на реальной солидарности и взаимопомощи (мечта великого и совершенно недооцененного мыслителя П.А. Кропоткина) остается проблемой. И при доминировании «финансово-информационных королей» ее решения не видится.

 

Литература

1. Кремлев С. 10 мифов о 1941 годе. – М.: Яуза – ЭКСМО, 2013.

2. Авторитет, а не авторитарность. Беседа Е.Изюмовой с В.П.Эфроимсоном. Огонек, 1939, №11.

3. Эрих фон Манштейн. Утерянные победы. Пер. с нем. – Ростов нна Дону: Феникс, 1999.

4. Ауман В.А., Байер А.Г., Португальский Р.М., Рунов В.А.Немцы на военной службе в Российской империи. – М.: Паритет, 2006 

 

 

 

В условиях современного глобального кризиса в СМИ все чаще звучат разговоры о выпестывании своего рода новой «кастовости», то есть такого типа общества, в котором путем дозирования для различных групп землян разных форм образования (обычного для элиты и дистанционного – для массы) и с помощью иных средств начнется практическое создание новых кастовых барьеров. Появилось даже понятие «служебный человек», то есть человек-функция, предназначенный для того, чтобы выполнять конкретные и, возможно, очень узкие социальные задачи.

Уже само словосочетание «новая кастовость» указывает на то, что явление не ново. Просто после долгих десятилетий и даже столетий разговоров о демократии, свободе, правах личности это коробит. Хотя уже фантасты предупреждали и даже в гротескной форме рисовали, что может быть, если тенденции «рационализируемого» по капиталистически общества экстраполировать на будущее. Так уже всемирно известный англичанин Герберт Уэлльс в «Первых людях на Луне» сатирически изобразил крайности чрезмерно усердного разделения труда. А в 1932 году вышел и роман тоже английского автора Олдоса Хаксли «О дивный новый мир!», сделавший знаменитым его автора. В романе Хаксли мы по сути встречаем предвосхищение тех историй о чипизации и прочем, в которых говорится о новых формах управлениях людьми и манипулирования их поведением.

Любопытной особенностью этого, как и многих иных фантастических романов, является сочетание упрощенных представлений о чисто технических гранях прогресса (слушатели безо всяких гаджетов и даже шариковых ручек и т.д., записывают сказанное им во время своеобразной «экскурсии», чиркая карандашами по бумаге) (1, с.19). Но социальная сторона очень интересна и звучит, как пародия на уже нашу современность. Вспомним же Хаксли. Роман начинается с упомянутой экскурсии по 34-этажному зданию «Центрального Лондонского инкубатория и воспитательного центра», над которым на щите сияет девиз Мирового Государства «Общность, одинаковость, стабильность» (1, с.17)

Экскурсия открывается рассказом Директора о «современном» оплодотворительном процессе. Начинает директор «с хирургической увертюры к процессу – с операции, на которую ложатся добровольно ради блага общества, не говоря уже о вознаграждении, равном полугодовому окладу» ( не напоминает ли Вам это некоторые детали историй с анти… прививками? – Ю.Б.)

Правда, в определенном отношении задачи романного метода Бокановского отличны от тех, которыми пугает интернет: речь идет не о сокращении населения, а наоборот. Но, по сути, есть и сходство – стандартизация: «Боканизация – одно из главнейших орудий общественной стабильности…

Она дает стандартных людей. Равномерными и одинаковыми порциями. Целый небольшой завод комплектуется выводком из одного бокановизированного яйца.

Тут уж мы стоим на твердой почве. Впервые в истории. «Общность. Одинаковость. Стабильность» – проскандировал он девиз планеты»… Если бы можно было боканизировать беспредельно, то была бы решена вся проблема» (1, с.21)..

Но одинаковость относительна. Она здесь имеет групповой характер, характер создания различных каст, составляющие которых, отличаясь от составляющих прочих каст, должны быть при этом внутри собственной касты одинаковыми, как детали детского конструктора. При этом представители различных каст резко отличаются друг от друга не только социально, но и физически, и физиологически. Достигается это сугубо научными методами.

« – Чем ниже каста, – сказал профессор Фостер, – тем меньше поступление кислорода. Нехватка прежде всего действует на мозг. Потом на скелет (Ох уж эти, отнюдь не фантастические маски! Как тут не вспомнить и о них и о тех младшеклассниках, которые, подчас, весь свой школьных день проводят в них? Какие «касты» тем самым «выводят»? – Ю.Б.). При семидесяти процентах кислородной нормы получаются карлики. А ниже семидесяти – безглазые уродцы. Которые ни к чему уж непригодны…» (1,с.28) Так что во всем нужна строгая и точная дозировка

Продолжение же экскурсии – конвейер с бутылями, подвергающимися дальнейшей обработке. На определенном его участке у зародышей формируется любовь к теплу... «К моменту раскупорки зародыши уже люто боятся холода. Им предназначено поселиться в тропиках или стать горнорабочими, прясть ацетатных шелк, плавить сталь. Телесная боязнь холода будет подкрепляться воспитанием мозга. Мы приучаем их тело благоденствовать в тепле. А наши коллеги на верхних этажах внедрят любовь к теплу в их сознание…

 – И в этом, – добавил назидательно Директор, – весь секрет счастья и добродетели: люби то, что тебе предначертано. Все воспитание тела и мозга как раз и имеет целью привить людям любовь к их неизбежной социальной судьбе» (1, с.29. Разрядка моя – Ю.Б.)

А теперь вспомним уже упомянутых «Первых людей на Луне» Герберта Уэлльса», появившихся на тридцать лет раньше «Дивного нового мира» в 1901 г. Описывая селенитов, герой произведения воклицает: «Это была неописуемая толпа. Я поразился разнообразию типов обитателей Луны! …Они различались по форме, по размерам…. Некоторые были как громадные пузыри, другие сновали под ногами у своих собратьев. У каждого что-нибудь было гипертрофировано до уродства: у одного большая передняя конечность, похожая на огромную муравьиную лапу; у другого ноги, точно ходули: у третьего вытянутый хоботом нос, что делало его до отвращения похожим на человека, если бы не зияющая дыра на месте рта…» и т.д. (2, с.160). 

Но, при всем внешнем разнообразии, объединяла их с боканизированными персонажами из «Нового дивного мира» заданность судьбы-программы. «На Луне… каждый гражданин знает свое место. Он рожден для этого места и благодаря искусной тренировке, воспитанию и соответствующим операциям в конце концов так хорошо приспосабливается к нему, что у него нет ни мыслей, ни органов для чего-либо другого… Если, например, селенит предназначен стать математиком, то его с рожденья ведут для этой цели. В нем подавляют всякую склонность к другим наукам и развивают математические способности его мозга с необыкновенным искусством и умением… все же остальное культивируется лишь постольку, поскольку это необходимо для главного. В результате, если не считать отдыха и еды, вся его жизнь и радость состоят в применении и развитии исключительной способности. Он интересуется только ее практическим использованием, его единственное общество – товарищи по специальности… Самые глубокие эмоции, на которые он способен, может вызвать в нем лишь новая математическая комбинация» (2, с.165 – 166). Пастуха же будут «лепить» совершенно иначе… Читаешь – и поневоле вспоминаешь нынешние дискуссии о возможностях варьирования задач современного образования…

Но, как видим, перед нами фантастика. Однако фантастика потрясающе поучительная, подталкивающая вновь и вновь задумываться над днем сегодняшним. Ну, а что мы видим в реальной истории? Как маленький, но впечатляющий штрих реальной истории перед читателем проступают написанные уже на основе реальных наблюдений почти в тоже время, что и фантазия Уэлльса «Люди бездны» Джека Лондона, появившиеся в 1903 г. и живописующие чудовищные, причем не придуманные контрасты (в том числе и чисто внешние) между коренными жителями Англии, когда те представляли разные слои британского общества того времени.

Если упростить, то можно выделить своеобразное раздвоение «моделирования» людей и их поведения. Один – промежуточный, но широко практиковавшийся путь – это резкое сужение функциональных задач человека, наблюдаемое, как в машинном мире, так и задолго до его появления.

Второй путь – совсем не обязательно «научно» осмысливаемый путь – путь «выведения породы». По сути своей, хотя и не по методам родственный тому, который описан у Хаксли.

Первый, промежуточный путь четко прослеживается уже в рабовладельческом обществе, где функции индивидов могут дробиться, доходя до примитива. Ведь одно дело земледелец либо воин либо в какой-то мере гладиатор. Даже при разделении родов войск каждый воин должен уметь немало, включая и способность переносить тяготы походной жизни. А сколь многое должен знать и уметь земледелец либо кочевник-скотовод! Вот, например, что мы можем прочитать о толпах узко специализированных римских рабов времен империи: В наиболее богатых домах сновали толпы рабов. «Одни рабы открывали посетителю дверь. Другие вводили его, те поднимали перед ним занавески, эти докладывали о нем. Были особые рабы для того, чтобы приносить блюдо на стол, чтобы разрезать и отведывать прежде гостей и подавать. «Несчастный, – говорил Сенека, – живущий единственно для того, чтобы резать на куски дичь». Каждое действие при одевании женщин поручалось особому лицу. Один раб хранил одежды, другой – драгоценности или пурпур. Были особые артисты для прически и для умащивания. Найдена могила даже такого несчастного, единственное занятие которого состояло в том, чтобы румянить престарелую Ливию» (3, с.645). Показательно, что такое детализированное «разделение труда» затронуло и религиозно= духовную сферу. Описывая, виденное в Капиталии, Сенека писал о своем стыде «… за всеобщее безумие: чего только не вменило себе в обязанность пустопорожнее неистовство! Один подсказывает богу имена, другой сообщает Юпитеру, который час». Тот – ликтор, этот – умаститель – двигает руками в пустоте, подражая втирающему мазь. Есть и такие, что укладывают волосы Юноне и Минерве, стоя поодаль не то, что от кумира, а даже от храма: одни шевелят пальцами на манер убирающих волосы, а другие держат зеркало» (4, с.373).

Читаешь – и думаешь, а сколько же у нас в политической и административной сферах тех, кто держит зеркала перед воздухом и имитирует втирание мази либо расчесывание пустоты в разного рода псевдодискуссиях и чиновнынх задумках! Да только, часто ли мы слышим современных Сенек, которым было бы стыдно за это?

Но… Двинемся дальше, и перейдем, к тому, что издревле вело к взращиванию особых групп людей, социальная потребность в которых упоминалась и самыми именитыми древними философами. Что попишешь – в те далекие времена не было машин, которые могли бы выполнять работу рабов-производителей.

Как бы то ни было, а уже правила отбора брачных партнеров способствовали закреплению не только сугубо социального дистанцирования в подлинном смысле этого слова (когда подбирались партнеры соответственно родовитые и др.), а и антропологических особенностей. Так, у Геродота мы встречаем упоминание об обычае одного из народов («обычай иллирийских энетов»): на своеобразной ярмарке невест богатые покупали более красивых, менее состоятельные – тех, кто был не столь привлекателен. Самым же бедным доплачивали, за тех, кто не пользовался спросом. В результате и одиноких не было, и население росло (5,с.73-74). Если к этому добавить, что одним из показателей красоты, в том числе и женской, в описываемом регионе считался высокий рост (6,с.299), то становится вполне понятным, что таким образом из поколения в поколение формировались и определенные антропологические различия.

В Индии с ее развитой кастовостью требования к отбору невест были доведены до скрупулезности. Согласно законам Ману, не следовало брать в жены девушку рыжую, имеющую лишний член, болезненную, безволосую, волосатую, красноглазую. В «Вишну-пуране» же указывалось: «Не следует жениться на женщине, у которой растут борода и усы, на мужеподобной, с хриплым голосом, на язвительной. Умный человек пусть не берет в жены девушку, чьи лодыжки торчат, чьи щеки впалы, увядшую, страдающую от желтухи, чьи глаза красны, руки и ноги слишком тонкие. Пусть не жениться на женщине, которая слишком низкая или слишком высокая (тут уже вариация определенных требовании – Ю.Б.), которая не имеет бровей, у которой зубы редки и рот безобразный» (7, с.166 – 167).

Вполне понятно, что такого, как и иного рода половой подбор не мог не влиять на качества, присущие представителям разных социальных групп. При этом, как известно, колоссальную роль играли система воспитания и развитие профессиональных навыков и умений. Но ведь такие системы воспитания и обучения закреплялись тогда, когда основными «лепщиками» социальных и профессиональных типов были семья, род, монастырь, цех…

 При раннем и несколько более позднем капитализме стал востребован индивид с еще более узким набором качеств. Это своего рода «человек конвейера». Естественно, углубляющееся разделение труда не минуло, к примеру, и Советский Союз. Поэтому не случайно появление и ПТУ, и СПТУ, и появление физмат школ, эксперимент с одиннадцатилетним образованием…Но при этом не только в идеале, а и в жизни существовал курс, направленный на «всесторонне развитие личности». В своей крайней форме этот курс был ориентирован на сращивание обучения и производственного труда, труда сельскохозяйственного и промышленного, о чем писали не только марксисты (8). Однако более широкий идеал ориентировал на понимание всесторонности, как гармонического сочетания физического, интеллектуально-эстетического и нравственного развития индивида. И такой идеал не был простой абстракцией. Он был сплетен с культивирование самодеятельности и множеством разнообразных видов деятельности, доступных самым разным индивидам. А что же ждет нас, наших детей и внуков сейчас, что мы должны предпринимать – вот один из коренных вопросов, встающих перед цивилизацией начала 21-го века.

 

Литература.

1. Хаксли Олдос.

2. Уэлльс Г. Первые люди на Луне. Собр. Соч. в 15 томах. Т.3.

3. Буассье Г. Римская религия от времен Августа до Антонинов. – М., 1914.

4. Сенека. Нравственные письма к Луцилию. – М., 1977.

5. Геродот. История. – Л.: Наука, 1972.

6. Ксенофонт. – Киропедия. – М.: Наука, 1977.

7. Пандей Р.Б. Древнеиндийские домашние обряды (обычаи). – М.: Высшая школа, 1990.

8. См., например: Кропоткин П.А. Этика. – М.: Политиздат, 1991.

 

 

 

Не думаю, что я оригинален, но, все-таки, напишу о том, чем год запомнился, прежде всего, лично мне и тем, кто смог оказаться со мной рядом.

Перове. Постепенно нарастающее ощущение бестолковости, абсурдности распоряжений вышестоящих инстанций. Абсурдности в таких масштабах и гротескных формах, которые во всем своем, очень пестром прошлом я не припомню. Скажем, еще в относительном начале 20-года российское ТВ (а тут, что российское – что нет, сплошное единообразие) демонстрирует нам, как вопиющие факты нарушений, загорающую женщину и несколько человек за костерком: нарушители, ату их! Но какую «социальную дистанцию» могла нарушить дама, загоравшая в одиночестве? Какой страшный вред общественному и собственному здоровью наносил тот, кто в дни запретов вздумал прогуляться вдоль Тобола?..

Второе. Чудовищное разобщение людей. Пройдите по улицам Костаная в дни и часы, когда это допускается официально. Как мало людей в центре! Привычка зарываться в свои пещерки начинает становиться «второй натурой». А ведь разобщение – это кратчайший путь к расчеловечиванию. Вчитываюсь в Кропоткина. Этот великий анархист, враг религии и государства постоянно повторяет: человек мог стать человеком только в общении и взаимодействии с ему подобными. И не просто повторяет, а приводит множество таких примеров из истории человеческой мысли, когда люди думали о том же.

Третье – деградация, рождаемая комфортом, вырастающим из полуделания. Особенно в образовании, зачастую все более напоминающем нарисованный очаг в каморке папы Карло. Правда, без потаенной дверцы за аляповатым рисунком. И вот уже в соц. сетях мелькает: «Говорят, что во втором семестре будут и занятия в аудиториях. А мы-то уже привыкли: и машину прогревать не надо, и топать куда-то сквозь снег и ветер». Да и куда проще сесть перед экраном, нежели каждый раз не просто вести занятия, а держать в руках аудиторию. А ведь самое, на мой взгляд, трудное в работе учителя, – даже не способность доступно и интересно излагать материал, а именно умение держать аудиторию, что и самому опытному удается далеко не всегда …

И четвертое, уже прямо подсказанное мне в беседе. В уходящем году методично и последовательно убивали в нас Праздник. Убивают и привычный Новый год. Здесь я не сужу о санитарных правилах. Не агитирую за возвращение к бурлящим толпам. Но азбука социальной психологии – в законе маятника или, выражаясь иначе, в единстве действия «инь» и «ян» – «вдохе и выдохе», говоря словами известного костанайского психотерапевта. Ведь что такое удушение живого праздника либо прямыми запретами, либо чрезмерной формализацией (как это бывало еще в СССР, что замечательно спародировано в «Карнавальной ночи»)? – Это же не просто разбрасывание семян уныния, подавленного настроения, апатии. Это еще и сжимание пружины, закупоривание котла чувств, который, если не давать выход пару, способен взорваться. Эмоциям, потребности в движении и общении должен даваться выход, а периодически – выход особенно активный. Вспомните карнавалы минувших столетий. И тысячелетиями в религиях, служителями культа эта потребность осознавалась. В 20-м же году вдруг все кардинально изменилось. Но могла ли так решительно, за считанные месяцы измениться человеческая психика и физиология? Тем более, что на протяжении всего года над самыми разными странами бушевали, раздуваемые СМИ, вихри того, что специалисты назвали «психотеррором».

 

© Бондаренко Ю.Я. Все права защищены.