Опёршись на толстую суковатую клюку, старик прищурился и взглянул в сторону берёзовой рощицы, что виднелась за околицей. Вот уже десяток лет минуло с того дня, как жинку отнесли на мазарки. Думал, что его быстрее отвезут на кладбище, но оказалось, она опередила. Не болела, не жаловалась на хворь, а всё суетилась по хозяйству, но потом, как-то сразу слегла, неделя не прошла, как сгорела, сожгла её хвороба. Молчала, а напоследки прошептала, чтобы простил её, непутёвую. Сказала, потянулась к нему, вздрогнула, откинулась на подушку и всё – ушла. Тихо ушла, спокойно, только лицо было хмуроватое, словно сейчас откроет глаза, погрозит пальцем и опять начнёт выговаривать, что он до чёртиков допился.
Старик вздохнул. Проводил взглядом стадо коров, бредшее по улице. Кивком поздоровался с пастухом, не замечая, что он о чём-то спросил. Отмахнулся от соседки, которая назойливо рассказывала ему про Ваську – тракториста, что он, зараза, проехал по её огороду и перемесил аж почти всю картошку, а скоро уже надо копать. И теперь она не знает, хватит картохи до весны или нет. Старик достал папироску. Закурил, натужно закашлялся, растёр плевок галошей, затянулся ещё раз, поплевал на окурок и бросил под ноги. Курица, копошившаяся в пыли, тут же бросилась к нему, ухватила папироску и с квохтаньем помчалась во двор, к подружкам, похвастаться своей добычей.
…Скрипнули тормоза. Из-под колёс врассыпную бросились куры. Заклубилась пыль, оседая на придорожной траве. Водитель, лет сорока, в расстёгнутой до пупа рубахе, в линялых джинсах, устало вздохнул, пригладил короткие волосы и растёр лицо ладонями. Неторопливо поправил фотографии, висевшие над стеклом. Подхватил приготовленную большую сумку. Открыл дверцу и спрыгнул на землю. Оглядел новый грузовик. И выглянув из-за кабины, забасил:
– Эй, дедок, здесь ли живёт старик Помидоркин? – тихо хохотнул и сказал. – Пустишь на постой?
Старик привстал со скамьи, приложил ладонь лодочкой к глазам, поправил очки с дужкой, замотанной синей изолентой и, прищурившись, стал всматриваться сквозь толстенные стёкла.
– Я те дам, Помидоркин! – заворчал он, снял фуражку, ладонью провёл по лысине и пригладил узкий разлохмаченный венчик волос. – На постой, говоришь? Ну, чуток постой, обормот, постой, а опосля можешь в управу вертаться. Там поживи. Ишь, нашли Помидоркина, – сразу зашевелились чернущие брови, словно гусеницы и он стал бурчать, что ему много всего обещали, а ничего не сделали, все обманщики, начиная от завсклада и заканчивая председателем колхоза, и поэтому пусть все катятся к чёртовой матери или к его соседке, Катьке, которая разнесла это прозвище по всей деревне.
– Ну, а меня-то пустишь переночевать? – появившись из-за машины, засмеялся водитель и быстро сбежал по откосу насыпной дороги. – Здорово, дедка Лёша! Здорово, старый ворчун!
– Андрюшка, шалопай, приехал! – опираясь на клюку, дед поспешил навстречу. – Я уж не чаял, что увижу тебя. Думал, не дождусь, а ты взял и прикатил. Ох, молодца, Андрейка! Опять шуткуешь над стариком, да? Проходи в избу, проходи. Умойся, да за стол. Ужин простыл. Знаешь, а надысь Верка прибегала. Полы пошкрябала, увидишь, какие чистые. Не успел извазякать. В избу-то захожу токмо поспать и всё. Ещё бельишко простирнула да на огороде повозилась. А председатель, зараза, так и отправляет ко мне командировочных, так и норовит подселить, но я всех гоню в шею. Пущай у себя устраивает, куркуль. А утречком я курицу зарублю. Лапшичку сварганим. Да, Андрюшка? – и всё заглядывал в лицо, и всё теребил за рукав.
Андрей заметил, как старик обрадовался. Разговаривал, прыгая с пятого на десятое. Так было всегда, когда он приезжал в деревню. Приезжал в командировку, а бывая проездом в соседние районы, обязательно заворачивал на денёк к старику, у которого всякий раз останавливался, ежели заносило в эти края.
– Дед Лёша, какая курица? – скидывая обувь на крыльце, сказал Андрей. – Им же лет сто не менее, а петух – тот ещё в революцию горланил, сигналы подавал.
– Эть, неугомонный! – поправляя сползающие очки, хрипловато засмеялся старик. – Всё изгаляешься надо мной, шалопай, всё подсмеиваешься? Андрюха, ты знаешь, а моя внучка, Анютка, замуж засобиралась. Ох, времечко бежит – страсть! – открыв дверь в избу, зашлёпал по широким половицам. – Проходи, Андрейка, проходи, – и сразу же загремел чугунками.
Поставив сумку возле двери, Андрей осмотрелся. Всё было, как и раньше. Обшарпанная печь, рядом с ней стояли закопчённые чугунки, стол скособочился возле оконца, в углу висели иконы, и чуть теплилась лампадка. Громко тикали ходики. На полу протянулись старенькие половики. Возле входа висела фуфайка да плащ неопределённого цвета на толстенных гвоздях, а под ними стояла небольшая скамеечка. Тут же, возле вешалки, примостился рукомойник. Скинув рубашку, Андрей потянулся и ковшиком долил в рукомойник воды.
– Разве она не уехала в город? – склонившись над старенькой раковиной, прибитой к стене, отфыркиваясь, сказал Андрей. – Ты же говорил, будто Аннушка поступала в институт.
– Ай, – дед махнул рукой и протянул полотенце. – Вот, возьми утирку. Чистая! Поступила, а потом перешла в этот или на этот… Ну, как его… Тьфу ты, забыл! Ну да ладно, бог с ним. Надумала замуж выскочить и хорошо. Парень-то нашенский, деревенский. Здесь будут жить. Ну и правильно! Нечего от родной землицы отрываться, нечего… А бабка Дарья, что в проулке жила, так в город к сыну укатила. Сказала, что навсегда. Хе-х! Зиму перекантуется, а к весне вернётся. Не выдержит жизни-то городской – суета, да и только. Хе-х! – опять хмыкнул старик и начал расставлять тарелки.
– Пусть выходит замуж, – пригладив мокрые волосы, сказал Андрей. – Детишки появятся, и ещё раз станешь прадедкой Лёшей. Нянькаться будешь. Пелёнки да распашонки менять и стирать. Это же хорошо! – и усмехнувшись, уселся на старую расшатанную табуретку.
– Опять смеёшься, злыдень? – насупив кустистые брови, добродушно заворчал дед Лёша. – Только и делаю, что с внучатами да правнучатками нянькаюсь. Ладно, боятся меня, могу и крапивой отстегать, а то бы заездили старика. А тебя, Андрюшка, я ещё вожжами отхожу. Понял? – опять перепрыгнув в разговоре, сказал он и погрозил скрюченным пальцем.
– За что накажешь? – сверкнув шалым взглядом, удивлённо сказал Андрей. – Не успел появиться, а уже хотят отлуп дать. Всё, пойду, возьму сумку и отправлюсь на уборочную. Эх, ну и встретил дорогого гостя, дедка Лёша… – и нарочито нахмурился.
Уперев руки в боки, притопнув ногой в старом драном носке, старик поправил сползающие очки и опять погрозил пальцем, что делал постоянно, когда Андрей шутил над ним.
– Будто бы не знаешь за что, – покачав головой, с ехидцей сказал он. – А кто своим дално… Как его… Долбо… Ай, забыл! – дедка Лёша махнул рукой. – Кто шоферюгам сказал, как меня в деревне обзывают, а?
Андрей засмеялся, взглянув на ершистого старика.
– Это, дедка Лёша… – откинувшись к ободранной стене, сказал Андрей. – Я уже устал говорить тебе, а ты каждый раз продолжаешь меня носом тыкать. Ну, сам подумай, если сказать твоё имя, водители полдня бы по деревне катались, чтобы тебя разыскать, а так, едва у первого встречного спросили про Помидоркина и сразу же показывают на твой дом. Ты же стал знаменитостью из-за прозвища, – и, не удержавшись, громко расхохотался.
Запыхтев, старик взъерошил седой венчик волос, ожесточённо пошкрябал небритый подбородок, скрюченным пальцем поправил очки и исподлобья взглянул на постояльца.
– Уже сколько лет мне прохода в деревне не дают, а тут ещё ваши наезжают да потом своим другарям рассказывают, – сдвинув густые брови, заворчал старик, продолжая греметь посудой. – Хоть из дома не выходи. Вот уж угораздило получить прозвище. Скоро по всей матушке-Рассеи прославлюсь из-за бестолковой соседки, – и, усевшись на лавочку, в который раз начал рассказывать, как получил прозвище. – Это осенью было, почти перед холодами. Сельпо-то рядышком. Сижу утречком, в оконце посматриваю, а сосед, Витька – обормот, из-за забора выглянул и махнул рукой, чтобы я вышел. Пока бабка возле печи возилась, я схватил папиросы, буркнул, что пошёл покурить, прошмыгнул мимо неё и быстрее на крыльцо, а там уже Витька дожидается. Ох, тоже любил погулять – страсть! Шепчет, чтобы я закусь взял и показывает две бутылки. Ну, а какая закусь-то? Только помидорки с огурчиками да сало. А сальцо-то возле моей старухи лежало в ящике. Не возьмёшь. Сразу поймёт. Ну, я заскочил в избу, чашку схватил и только хотел выйти, как бабка спросила, что я надумал. Ну и того… Говорю, что солёненького захотелось. Моя-то знала, как я любил помидоры. Посмотрела на стол, а в чеплахе горкой помидорки с огурчиками лежат – это я с вечера достал. И сейчас опять собрался. Видать, смекнула, что обманываю. Нахмурилась и велела, чтобы дрова принёс. Надо печь растапливать да хлеб выпекать, а меня дёрнуло сказать, что не царское дело с поленьями возиться и выскочил из хаты. Кто же от дармовой водки откажется? Токмо дурачок. Вот я губы-то раскатал на бесплатную водку. Ну, а бабка промолчала. Я обрадовался! Как был в пиджачке, так и выбежал. Кое-как в сараюшку пролез в галошах. Грязюка была страшенная! Соседу шепнул, чтобы в баню отправлялся и меня ждал. Сам-то нырнул в погреб. Помидорчики с огурчиками полную чашку наложил, из сарайки появился и смотрю под ноги, чтобы не упасть-то. А бабка с крыльца, как бросила в меня чеплаху со вчерашними помидорами и гаркнула, что, мол, вот тебе, царское отродье, угощеньице. Извольте выкушать! И надо было такому случиться, здоровенная помидорина угодила мне по лысине и расползлась на голове, я от неожиданности, может с перепугу – не знаю, как рванулся в сторону, ноги скользнули по грязи, и я, с размаху угодил рожей-то прямо в корытце, в котором моя старуха поросяток кормила. Поднимаюсь, раскорячился, с меня всё течёт, вся башка в помидорке, очки залеплены, а она, как увидела, так на крыльце и уселась. И тут, как нарочно, соседку принесло. Витьку своего потеряла, зараза! На меня посмотрела, а бабка говорит, что новую помидоркину корону примеряла, а сама закатывается, заливается. Соседка заохала, потом стала хохотать и быстренько рванула по деревне, всем растрезвонила, как бабка приголубила меня. Вот с той поры и прозвали Помидоркиным. Эх, да… Вот, Андрюшка, всем бы таких жинок, как моя была! Нет, таких уже не найдёшь. Перевелись… – и старик замолчал.
Андрей, приезжая в деревню, всякий раз слышал историю, как баба Таня отучила дедку от солений. Уже много лет прошло с той поры, как её не стало, а дед Лёша постоянно о ней вспоминал и, как Андрей подмечал в разговорах, тот частенько наведывался на старое кладбище и подолгу там сидел, рассказывая новости, разговаривал с баб Таней, а бывало, просто присаживался на скамеечку и молчал, посматривая куда-то вдаль и о чём-то думал. Может молодость вспоминал, может свою жизнь перебирал, словно странички переворачивал – никто не знает. Но всегда возвращался домой притихшим, задумчивым, присаживался на крылечке и осматривал опустевший двор, старую поленницу, что вытянулась вдоль покосившегося забора, с десяток кур, копошащихся в пыли и вздыхал, понимая, что без хозяйки, дом становится пустым и холодным. Умирает дом-то…
– Ладно, дедка, хватит меня разговорами кормить, – нахмурившись, сказал Андрей. – Ужинать-то будем? Аж в животе урчит! Да, ещё… В пакете гостинцы привёз. Ну и чекушечку прихватил… – и хитровато взглянул на старика.
Дедка Лёша засуетился, нижняя губа мелко задрожала и отвисла, обнажив краешки обкуренных щербатых зубов. Недоверчиво взглянул на Андрея, потянулся, раскрыл пакет и, заметив бутылку, заулыбался и потёр ладони.
– Эть, молодца, Андрейка! – он поставил чекушку на стол, вопрошающе взглянул на постояльца, сокрушённо вздохнул и вытащил рюмку из шкафчика. – Уважил старика, уважил. Ну, может капельку, а?
– Нет, дедка, нельзя, – качнул головой Андрей. – Утром в соседний район ехать. Я же на денёк отпросился, чтобы тебя навестить. Работы много. Хороший урожай собрали. После уборочной, сразу домой рванём, даже сюда не заверну. Сам пей, тебе же привёз гостинец.
– Эх, ну и ладно, – довольно махнул рукой старик. – Мне больше достанется. Хотя, погодь… Винишко испробуешь? Что? А-а-а, внучка с женихом приходили, вот и осталось. Ты же знаешь, я не уважаю винцо. Так, одно баловство… Лучше стопочку белоголовки тяпнуть. Хотя, какая сейчас белоголовка? Ерунда! Вот раньше была – да, водка! Стакан принял на грудь и пошёл частушки горланить по деревне. А теперь, опрокинешь бутылку и не можешь себя найти с утра. Одним словом – отрава!
– Нет, дедка, не хочу, – опять отказался Андрей. – Чем угощать-то будешь?
– Было бы что выпить, а закусь всегда найдём, – дед Леша поправил очки, хитровато взглянул на Андрея и загремел чугунками. – Ага, хочешь картошечку с буряками? Ага, не откажешься… Ну, тогда твоё место возле корытца, куда я рожей ткнулся, – и попёрхиваясь, залился тонким смешком. – Эть, как поймал тебя! Не всё надо мной смеяться, Андрюшка. Может, кашкой пшённой покормить? Не любишь? А мои цыплятки наперегонки бегут. Ох, скусная! – и опять прокатился смешок.
Прислонившись к стене, Андрей, улыбался и наблюдал за дедкой Лёшей. Ему нравилось смотреть, как дедка суетится, радуясь встрече. Суетился, не зная, чем угостить, куда посадить своего постояльца, к которому привык за долгие годы. Да и Андрей тоже привык к нему. Выкраивал денёк-другой, мчался сотни километров, чтобы встретиться со стариком, гостинец ему передать, а потом поговорить по душам, что дедка Лёша очень любил, особенно, если чуток выпьет. Казалось, этот денёк-другой быстро пролетали, но в то же время, они были долгими. Засиживались до третьих петухов. Нравилось слушать, как дедка рассказывал про свою жизнь, про семью, детей и внуков с правнуками. Постоянно говорил про бабу Таню, которую давно уж схоронил, но всегда о ней помнил и при случае, рассказывал, как они жили. Пусть частенько повторялся, но Андрею интересно было его слушать. Так и сидели до рассвета, пока на тарелках и в чеплашках ничего не оставалось, всю ночь гоняли чаи из самовара с баранками, пряниками да всякой карамелькой, какая находилась в запасах у старика. Едва ложились, чтобы немного вздремнуть, как до Андрея уже доносился бубнящий голос – это дедка Лёша выгонял пару овечек, а потом принимался кормить прочую живность. Затем начинал греметь чугунками, кастрюлями, что-то шкворчало на кухоньке, чем-то гремел, потом распахивалась дверь, и дедка теребил за плечо…
– Андрюшка, оглох что ли? – донёсся голос старика. – Вечерять-то будем, али как? Я такой супчик сварил, аж язык проглотишь. Третий день не могу доесть, и никто не заходит, зараза, чтобы помочь.
Устало растерев лицо, Андрей взглянул на дедку, который стоял возле него, держа в руках чекушку.
– Что? – тряхнув головой, сказал Андрей. – А-а-а, конечно будем! У меня в животе кишка кишке приговор пишет, как говаривала мать. А ты, вижу, дедка Лёша, дождаться не можешь, когда стопарик опрокинешь, да? Так и нянькаешь бутылку, так с собой и таскаешь. Наверное, на стол собирал, а её в руках держал или в кармане прятал. Видать опасаешься, что выпью…
– Эть, ну какой же ты неугомонный, шалопай! – ткнув пальцев в очки, дед Лёша поправил их, присел на краешек табуретки и торжественно водрузил чекушку на середину стола, где уже стояла початая бутылка вина. – Сам же отказался, а теперь изгаляешься над стариком, да? Ну-ну, смейся, злыдень! Вот дождёшься, отправлю в управу, пусть председатель к себе на постой берёт. У него места много! Бригаду оглоедов можно загнать и ещё место останется. Не домишко стоит, а дворец состряпал. Вот скажи мне, Андрюшка, зачем этому малохольному нужны такие хоромы, ежели вдвоём с жинкой живут, а? Перед кем решил похваляться? Перед нами? Нет, наверное, перед курями да гусятками. А нам-то наплевать и растереть, – и, похрустывая луком, посмотрел на постояльца.
– Какой дворец? – Андрей взглянул исподлобья и махнул рукой. – Там, возле пруда, который?
– Да, на бережку стоит, – сказал дедка Лёша и, не удержавшись, потянулся за бутылкой. – Выйдет из баньки, в чём мать родила, постоит, покрасуется, по пузу похлопает, потом сверкнёт голой задницей и бултых в воду! Сперва, как стали они жить в хоромах, все бегали туда, чтобы поглазеть, а затем махнули рукой. Пущай жирует! Главное, чтобы работа была да деревенских не обижал. Ну, смотрю, заговорил тебя, а сам уже поклёвываю со стола. Давай-ка, повечеряем…
На столе возвышалась горка нарезанных ломтей хлеба. Рядом стояла солонка. На тарелках и блюдцах были разложены картошка в мундирах, лук, сало отсвечивало розоватым цветом, лежали куски пирога – это Анютка принесла. Тут же, сбоку примостилась горочка жареной мелочёвки – то ли верховка, то ли окуньки – непонятно, вишнёво светился бок бутылки с вином, а рядом с печкой дожидался старенький самовар.
– Эх, дедка, так и знал, – горестно вздохнул Андрей, и хитровато взглянул на старика. – Себе-то поставил рюмку, а мне из горлышка пить, аль в тарелку с супчиком налить, а? – и, подперев подбородок, он посмотрел на старика.
– Ну, злыдень! – у старика задрожала губа, обнажая прокуренные зубы. – Опять меня цепляешь. Ты же сказал, что не будешь пить. Эть, ну и балаболка! – и, развернувшись на табуретке, открыл шкапчик и достал гранёный стакан. – Хороша рюмочка, Андрюшка, аль мелковата? – с ехидцей сказал он и довольно хохотнул, ткнув пальцев в очки, сползшие на кончик крупного шишкастого носа. – Наливай!
Плеснув немного вина в стакан, Андрей улыбнулся. Ему нравилось наблюдать, как ершился старик, как подсмеивался над ним, но и сам не обижался на шутки, а лишь нарочито хмурил чернущие брови-гусеницы и начинал ругать всех и вся, словно он такой сердитый, а душа-то у него была предобрая, да и характер безобидный, покладистый. Так, попыхтит, как самовар и успокоится. Ну, а «злыдень» – это его любимое слово, которое применял в любых случаях, когда шутил и, когда бранил.
– Ух, вонюча, зараза! – дедка Лёша нюхнул водку, передёрнул плечами и, неторопливо выпив, зажмурился, не глядя протянул руку, схватил со стола кусок пирога и выдохнул. – Но хороша-таки, душонку греет! – и, надкусив пирог, аккуратно положил на стол, придвинул тарелку с супом и, покряхтывая, стал шумно хлебать.
Поставив стакан, Андрей придвинул щербатую тарелку, захрустел луком, зачерпнул гущу и с недоумением посмотрел в ложку, опять помешал в тарелке и снова взглянул.
– Деда, кто супчик варил? – он медленно положил ложку. – Не Анюта, случайно? С чем сварганили?
Шумно отхлёбывая, старик прошепелявил:
– Сам кашеварил, сам. Суп «санды», как называла его бабка. Что под руку попало, с тем и приготовил. Неужто, тебе не нравится? Вкусный – страсть!
Подняв ложку, с которой свисала капуста и вермишель, Андрей посмотрел на старика.
– Ты случайно не ошибся, дедка Лёша? Может, это для поросяток?
– Ага, придумаешь тоже, – утерев рот стареньким полотенчиком, прошамкал дед и вытащил из тарелки крупный мосол с мясом. – Это тоже свинюшкам, да? Нет, Андрюшка, я вкусный супчик сварил. Ух, а запашистый! – он вздохнул и прикрыл глаза.
– Ты бы ещё горох туда насыпал, – ворчливо сказал Андрей. – Что уж мелочиться-то?
– Прям, тебе не угодишь! – пробубнил дедка и потянулся за чекушкой. – Наворачивай, наворачивай… Здесь тебе и первое, и второе блюдо, словно в столовке побывал, – он взглянул на стол и шлёпнул по лбу. – Эть, старый дурень! Забыл же… Андрюшка, может в погреб слазить, а? Ну, вытащу баночки с огурчиками-помидорчиками. Хочешь?
Похрустывая косточками рыбьей мелочёвки, Андрей засмеялся, взглянул на старика, который сразу же насупил кустистые брови, чертыхнулся и погрозил ему скрюченным пальцем.
– Дедка, ты же клялся-божился, что не станешь их выращивать, – продолжая хохотать, сказал Андрей. – Сам же на всю жизнь наелся, так для кого засаливаешь?
– Это… Как его… – старик запнулся, привычно ткнул в дужку, поправляя очки, отодвинул тарелку и буркнул. – Да, от пуза наелся или накормили – не знаю! А соленья для гостей. Вот, к примеру, ты приехал, а я баночку достал и угощаю. А помидорчики да огурчики вкусные – страсть! Так могла только моя бабка Таня выращивать да солить. Ну и меня научила. Правда, сам-то не кушаю. Да… А раньше любил. Ох, как любил, пока моя старуха не отвадила. К-хе! Как вспомню, так смеюсь. Да уж, за раз меня отучила. Вот была характерная… Эх-хе-хе! – и дедка Лёша задумался, посматривал в оконце и, словно невзначай, изредка смахивал мелкие слезинки, что терялись в двухнедельной щетине. – Я же, Андрюшка, был шебутным в молодости – страсть! – насупившись, медленно сказал он. – Ох, измучилась со мной бабка! Нет, я не пропойца, как некоторые. Да, выпивал, но опосля работы или в выходной. Не успеет баб Танька оглянуться, я уже со двора ушмыгнул и быстрее к магазину. В кармане ни копейки, а домой на бровях возвращался. Ладно, летом тепло. Свалился под куст, отоспался и домой, а то и обратно к магазину. А зимой, бывало, упаду, кто-нибудь из соседей меня заметит и бабке скажет. Она схватит детское корыто, дочку возьмёт с собой, меня, как полено, загрузят и волокут, чтобы не замёрз, а я развалюсь и горланю песни. Да уж, досталось моей бабке…
Старик достал мятую пачку, вытянул папироску, дунул – табак разлетелся по столу. Вытащил другую, прикурил, выпустил сизоватое облако дыма, надсадно закашлялся и, задумавшись, опять стал смотреть в оконце, в ту сторону, где находилось кладбище.
– Ой, дедка, – шлёпнул себя по лбу Андрей. – Я же забыл! Краску в городе купил. В машине лежит. Надо баб Тане оградку и памятник покрасить.
– Что говоришь? – дед, не глядя ткнул папироску в старенькое блюдце, поморщившись, растёр грудь, достал новую и снова закурил. – Краска – это хорошо. За зиму вся оградка заржавела. Схожу опосля на мазарки, подмалюю, – он встрепенулся, поправил очки, вылил остатки водки, медленно выпил, громко закряхтел и поморщился. – Да уж, измучилась со мной бабка… – старик помолчал, потом неожиданно сказал. – Ну ничего, скоро с ней встречусь. Чуток осталось…
– Не понял, дед, – нахмурившись, сказал Андрей. – Как встретишься?
– Понимаешь, Андрейка, чует моё сердце, что долго не протяну, – чуть запнувшись, сказал старик. – И ночами снится бабка, будто к себе зовёт. Словно иду по рощице, она появится передо мной, помашет рукой, улыбнётся и скроется. Опять выглянет, усмехнётся и снова исчезнет, будто играется со мной, как будто ждёт, чтобы за ней побежал…
– Дедка, прекрати ерунду молоть, – Андрей взглянул на старика. – Ты ещё меня переживёшь. Вон другие, кое-как ходят, а ты носишься, будто молодой. У тебя же румянец на щеках, что любая девка позавидует. А сколько работы успеваешь переделать за день – не каждый здоровый мужик справится. Выброси из головы все дурные мысли, выброси, – и он хлопнул ладонью по столу.
– День, говоришь, – старик усмехнулся, взглянув поверх очков. – Это ты встанешь утречком и ждёшь, когда же денёк закончится. А я не успею глаза открыть на рассвете, смотрю, уже ночь на дворе. Это вы, пока молодые, не понимаете, как времечко бежит. Даже не бежит, а мчится. Да уж… И не поглядывай на мой румянец. Может щеки-то и красные, зато нутро сгорело, пеплом покрылось. Жизнюшка-то пролетела, вот уже порог впереди виднеется. Осталось переступить и всё, словно тебя и не было на этом свете. Эх-хе-хе! Да уж… – он качнул головой, взял бутылку, встряхнул, посмотрев на свет, и медленно поставил на стол.
Искоса поглядывая на старика, Андрей, всё больше хмурился, подмечая, как за этот год сильно сдал дедка. Казалось бы, что он такой же шебутной, каким увидел впервые несколько лет назад, когда определили на постой к старику. А может, раньше не обращал внимания, что дед начал сдавать. Да и понятно, встречались-то вечерами, когда Андрей возвращался после поездки, умывался, ужинали вместе, и под смешливый говорок старика, начинал засыпать, а утром опять на уборочную. И так все годы, когда бывал здесь в командировке или просто проездом.
– Ладно, дед Лёша, успокойся, – Андрей сильно растёр лицо ладонями. – На следующий год приеду, сходим на могилки, подправим оградку. Если получится, новую привезу. Ну и того… шкалик не забуду, – взглянул на старика и, хмыкнув, сказал. – Слушай, может тебе жениться, а? Глядишь, вся хвороба пройдёт.
Долгим взглядом смотрел на него старик. О чём-то думал, хмурился, и сразу начинали шевелиться брови-гусеницы, затем снова взглянул в оконце и, взъерепенившись, рявкнул:
– Ты, злыдень, – сказал он и погрозил пальцем. – Вот возьму кочерёжку да прогуляюсь вдоль хребтины, сразу забудешь про женилку. Ишь, болтун выискался! Запомни, жинка даётся один раз и на всю жизнь, а остальные бабы – это приблудные, – запыхтел, то и дело, поправляя очки и, посмотрев в окно, как-то сразу сник, сгорбился, немного помолчал и тихо сказал. – Знаешь, Андрюшка, не нужны мне другие бабки. Да и не хочется, чтобы в нашем доме, какой мы поставили ещё в молодости, где наши ребятишки родились, здесь появилась другая старуха. Вот взять вас, городских. Вы же поженились, чуток пожили и, если не по нраву, разбежались. И так всю жизнюшку ищите себе баб да мужиков. А я женился, когда батя велел. Ох, крутой характер! Голодное время было. Батяня-то сильно хворал нутрянкой, когда с войны вернулся. Весь израненный был. Мамка надорвалась на работе. Чуть живая ходила. И батька сидел, сидел, смотрел на меня, как я куролесил, а потом сказал, что поженит. Я в кошки-дыбошки! Молодой, не нагулялся ещё. А он, как врезал кулачищем по столу, аж доска лопнула. Вот такая силушка была. Да уж… Неделю со мной мучился, а потом рявкнул, что поженит на любой, кто согласится за меня выйти замуж. Я-то посмеялся и ушёл на посиделки. А батя присел на лавке возле дома и стал всех девок, кто мимо проходил и ему понравились, спрашивать, кто из них согласится. Я же шальной был, никому прохода не давал. Все отказывались, а тут Танюха с работы возвращалась. Он возьми да спроси, мол, выйдешь замуж за моего шалопая? Она тоже с характером оказалась, девка. Ну и нашла коса на камень. Сказала, что выйдет, но с условием, что в этот выходной придут сваты, а свадьбу сыграет через неделю и не позднее. Да ещё заявила, чтобы новую гармонь мне подарили. Ежели не исполнит, тогда она сделает от ворот поворот сватам. Отец аж головой завертел! А деваться-то некуда! Сам предложил. Да и девка была ладная и хозяйственная, а не какая-нибудь свиристелка. Не знаю, как у него получилось, но и сваты были, и свадебку сыграли, и кроме гармошки, которая до сей поры в горнице стоит, нам несколько ложек да стаканов подарили и штуки три утирки со скатёркой. Вот и всё наше богатство. Да уж… – и, задумавшись, долго молчал, потом опять продолжил. – Вот так мы и прожили всю жизнюшку. Любовь, любовь, вы говорите! А мы прожили, детишек вырастили, на ноги поставили, внуков дождались, а когда моя бабка умерла, знаешь, даже домой не хочу заходить. Душа болит. И в груди жжёт, будто уголёк попал. А захожу, так изба пустой кажется, словно никто не обитает в ней. Скажи, Андрейка, ты же грамотный, почему так? Одна радость, когда ребятки мои приходят или внучатки прибегают. А уйдут, сижу и посматриваю на мазарки. Сам-то здесь, а душа с бабкой ушла. Ну ничего, немного осталось, чуток ещё. Да уж… – дедка Лёша закурил, пыхнул несколько раз, затушил и молча стал смотреть в тёмное оконце.
И Андрей молчал, опасаясь нарушить воспоминания старика. Он впервые услышал, как дедка рассказывал про жизнь. Ту жизнь, настоящую, о которой он никому не говорил, от всех скрывал. И сейчас, он был не рядом, а там, в прошлом времени, когда были живы его родители, его молодая жена, Таня, когда подрастали ребятишки и он, отправляясь домой, прихватывал кусочек хлеба или варёную картоху, чтобы угостить малышню. Времена-то были тяжёлые, голодные…
– Дедка Лёша, рановато хоронишь себя, – наконец, сказал Андрей, посматривая на ночные сумерки за окном. – Тебе ещё жить да жить…
– Нет, я отжил своё, – перебив, махнул рукой старик. – Пора в путь собираться. Я уже и вещички приготовил, чтобы меня переодели. Переступлю порог, а там с Танюхой встречусь. Чую, заждалась она. Ты не ругайся – грех! – и, помолчав немного, неожиданно хлопнул ладошкой по колену и взглянул шало. – Знаешь, Андрюшка, хотя мне ещё рановато туда отправляться. Правда! Вот Анютку замуж выдам, напьюсь от души, наиграюсь на гармошке, охальные частушки спою, а потом вернусь домой и улягусь, возьму самую большущую свечку в руки и буду лежать, покуда концы не отдам. Ей-богу, ни разу не поднимусь, даже не шевельнусь! Вот-те крест! Ты знаешь меня, я же настырный. Как сказал, так и будет, – и дедка Лёша привычно перепрыгнул с пятого на десятое. – Ну, ладно, Андрейка, что-то заговорились с тобой. Всё, забудь, что языком намолол. Это душа болит, а поделиться не с кем. Вот и развязался язык, когда ты появился. Обрадовался, что приехал к старику, что увидел тебя. Не обращай внимания. Всё, пора на боковую. Часок вздремнёшь, и я подниму тебя. Пока до района доберёшься, уже обед настанет. Иди, укладывайся на диван и поспи чуток.
– А ты, дедка? – направляясь в горницу, сказал Андрей и, потягиваясь, громко зевнул. – Правда, аж глаза слипаются. Пойду, немножко поваляюсь…
– Я тоже привалюсь, – поправив очки, сказал старик и взял фуражку. – Сейчас на двор схожу, покурю на лавочке и вернусь. Спи, Андрейка, спи, – он стоял в дверях, долгим взглядом смотрел на постояльца, медленно растирал грудь, морщился, хотел что-то ещё сказать, но потом махнул рукой и тихонечко вышел.
Едва закрыв глаза, Андрей задремал, но вскоре ему показалось, что дедка Лёша ходит по кухоньке, о чём-то бормочет и привычно звякает чугунками. Зевнув, Андрей посмотрел на тёмный проём двери, за которым стояла тишина, лишь размеренно тикали ходики. Приподнявшись, он выглянул в оконце, где в ночном сумраке едва виднелся силуэт старика и изредка мелькал малиновый огонёк папироски и едва доносился глуховатый кашель. Андрей заворочался на стареньком диване и, чуть погодя, засопел.
Он вздрогнул, когда за стеной загорланил петух. За окном тёмно-серые предутренние сумерки. Поёживаясь, Андрей накинул на плечи рубашку и вышел на крыльцо. Старика не было на лавке. Андрей вышел за калитку и стал осматриваться.
– Ох, Помидоркин! Ну, неугомонный, – пробормотал Андрей, всматриваясь в серые предутренние сумерки. – Солнце ещё не взошло, а он куда-то умчался. От, шило в одном месте, а не старик!
– Андрейка, шалопай, – заскрипела калитка, ведущая в огород, и донёсся протяжный голос старика. – Где шляешься? Тебе же в дорогу. А я уже к внучке сбегал. Гостинчик собрали. С собой возьмёшь. Заходи в избу, чайком побалуемся напоследки.
Направляясь к дому, Андрей громко зевнул. Опять засиделись допоздна. Не выспался. Вдалеке всполошено загорланил петух, следом отозвался второй, за ним третий.
Деревня просыпалась.
К оглавлению...
